Речевые характеристики: предела нет

Речевые характеристики: предела нет

В поэтической работе есть только несколько общих правил для

начала поэтической работы. И то эти правила — чистая

условность. Как в шахматах. Первые ходы почти однообразны.

Но уже со следующего хода вы начинаете придумывать новую

атаку. Самый гениальный ход не может быть повторен при

данной ситуации в следующей партии. Сбивает противника

только неожиданность хода.

В. Маяковский

Вот-вот, Владимир Владимирович дело говорил. Стандартные правила не работают не только для поэзии, для прозы они тоже не работают, вернее, требуется всё время изобретать свои правила, приложимые исключительно к данной конкретной ситуации. И нужда в них — ровно до того момента, пока вы не закончите ситуацию писать.

Как-то так.

Речевые характеристики — гадская штука, камень преткновения, он же — краеугольный камень, и фокус с ними в том, что самая прозрачная тень стереотипности и шаблонного мышления уничтожает весь эффект на корню. Но народ пользуется стереотипами — и пишет стереотипно, и критикует написанное стереотипно — смысл размывается. Сетевые олухи путают рамсы и убеждённо внушают другим олухам, что существуют какие-то рамки и градации.

Но рамок нет.

Я уже как-то пытался писать о системе Станиславского и формировании литературного образа по ней, но после той статьи было много разговоров, а те разговоры объяснили: большинством молодых писателей Станиславская система работы над ролью воспринимается очень упрощённо. Все дружно те самые рамки ищут.

Именно из-за этого мы и наблюдаем ворох древних стереотипов в практически любом диалоге бедолаг-персонажей (внутренний монолог — отдельная печаль, об этом потом).

Инесса писала, и дельно, что речь может оказаться здорово однородной у представителей одной социальной группы, одной семьи или одной профессии. Все видели: в куче новых книжек речь однородна у эльфийской принцессы и гоблина-наёмника, у попаданца-нашего современника и средневекового крестьянина, у людей не просто из разных групп — из групп, отличающихся принципиально. Прежде, чем продолжить чтение, ответьте для себя на вопрос: можно ли так выстроить пространство текста и описываемый мир, чтобы эта самая однородная речь у всего общества в целом выглядела логично, уместно и работала на идею?

Ага.

Если вы сказали "нет" — вы ищете рамки, чтобы на них опереться.

Поясним. Жаргон, уголовный ли, профессиональный ли, тусовочный ли, одинаковый у нескольких персонажей, выдаст их принадлежность к одной, скажем, группе, но, как правило, не распространяется на весь социум целиком. Беда, если распространился. Как писал о героях Зощенко умница Сарнов, если монтёр кричит: "Пущай!" — и оперный тенор кричит: "Пущай!" — то это симптом очень серьёзных проблем, сдвигов, произошедших в обществе, "переболтанный социальный коктейль", время перемен во плоти. Думаю, все помнят, как в лихие девяностые диктор с телеэкрана мог говорить о "беспределе" и "разборках", о них же могли беседовать актёр, учёный и юрист — и на том же самом языке говорил "браток", мелкий уголовник с толкучки, которому эти слова были изначально присущи. Однородная речь у несмежных членов общества — знак; ею можно отлично пользоваться, чтобы обрисовать ужасные дела. "Коктейль переболтало", мир превратился в фарс, балаган, табор — эпоха перемен, катастрофические события в описываемой системе координат.

Поправьте меня, если я неправ: пока никто из молодых-талантливых не воспользовался однородной речью персонажей с какой-нибудь понятной читателю и значимой целью. А ведь любопытно было бы что-нибудь сделать на однородной речи в мире фэнтези: отражение, отстойник, нижний этаж реального мира, его тёмную сторону. Мир, где попаданцы смешались с аборигенами — и речь у них смешанная и общая; мир, где распалась связь времён и век вывихнул сустав... В общем, будущее у приёма есть — но до сих пор, к сожалению, не было достойных исполнителей. Беда любого литературного приёма — в том, что в корявых руках неучей и бездарей он не играет. Любой сетекритик и любой писатель должны запомнить: не топор тешет, а плотник. Виноват не приём, а использующие его не по назначению.

Теперь посмотрим, как молодые бойцы пытаются индивидуализировать речь персонажей. Сплошь и рядом выходит ничуть не лучше, чем с лексикой, общей для группы.

Как-то зашёл разговор с одним из пишущих друзей об изысканной и примитивной речи. Только начали обсуждать — сразу выскочил стереотип: "Изысканная речь — высшее образование, хорошая семья, высокий социальный статус, примитивная речь — глупость, криминалитет и дно". То есть, хоть и знаем, вроде, что в любой конкретный образ надо вживаться отдельно и рассматривать его особо — всё равно упрощаем и обобщаем. Вдобавок, пытаясь впихнуть в очень тесные рамки очень сложные вещи, путаем "изысканный" с "грамматически правильным", а "примитивный" с "простым".

А всё вовсе не линейно. Рассмотрим на примерах.

Хрестоматийный случай: Довлатов не без оснований восхищался именно изысканностью речи обитателей "Зоны": её краткостью, афористичностью, убийственной циничной точностью характеристик. "Ну и фраейр: ни украсть, ни покараулить", ага. "И — что вы себе мыслите — делает прокурор? — Прокурор таки делает выводы..." "Рыцари... без страха и укропа". Так и тянет вспомнить дивного зека, с неотразимой вежливостью и грамотностью обучавшего вертухая правильно материться. Другими словами, социальное дно вовсе не всегда означает убогое мышление и примитивную речь. Манера не книжная, это верно. Но, несмотря на общепринятую "нелитературность", эта речь в передаче Довлатова глубоко художественна — и нет ничего, что бы ей помешало быть художественной.

С другой стороны. Вспомним по советской литературе, как ужасающе бесцветна может быть правильная речь, тот самый, вроде бы, безупречный маркер образования-статуса. Пантелеев, Зощенко, Бабель — потом Довлатов, Кузнецов, Стругацкие — дружно писали в воспоминаниях: редактор берётся "чистить" упрощённую и сниженную лексику персонажа, добавляет грамматической правильности и книжности — и персонаж убивается насмерть, в каком бы социальном статусе он ни ходил. Правильная речь может быть до тошноты примитивной, хоть это и странно звучит для поборников "вылизанности". Профессора и писатели, секретари райкомов и ответственные работники в классической советской прозе говорят нестерпимо скучно, однотонно, плоско, вдобавок — длинно. При этом видны и высокий статус, и высшее образование героя — задача выполнена. Только вот изысканности речи нет как нет. Другими словами, очередной стереотип тоже не работает.

Очень красиво и показательно рассмотреть принцип, по которому тот же Зощенко писал свою "Голубую книгу". Гениальная вещь во всех отношениях: текст создан на сложной системе контрастов, в том числе, и речевых. Главный — контраст между сухим академическим языком исторических хроник и нелепым советским говорком уважаемого гражданина.

Давайте вместе удивимся: с точки зрения поборников правильности и чистоты языка, грамотная книжная речь должна бы производить более сильное впечатление на читателя — а она выглядит фальшивой, холодной и пустой на фоне неграмотной болтовни дурня-рассказчика.

Сравним два отрывка, в которых рассказывается строго одно и то же.

Первый: "После побед римлян" многие греческие философы были привезены в Рим, где и продавались в рабство. Римские матроны покупали их в качестве воспитателей к своим сыновьям. Чтобы продаваемые не разбежались, торговцы держали их в ямах. Откуда покупатели их и извлекали".

Второй: "Только представьте себе картину. Яркое солнце. Пыль. Базар. Крики. Яма, в которой сидят философы. Некоторые вздыхают. Некоторые просятся наверх. Один говорит:

— Они в прошлый раз скоро выпустили, а нынче что-то долго держат.

Другой говорит:

— Да перестаньте вы, Сократ Палыч, вздыхать. Какой же вы после этого стоик? Я на вас прямо удивляюсь.

Торговец с палкой около края ямы говорит:

— А ну, куда вылезаешь, подлюга? Вот я тебе сейчас трахану по переносью. Философ... Ученая морда..."

Второй фрагмент — ярче и жёстче, ага. И — втаскивает в пространство текста, делает событие зримым. Вдобавок, вызывает доверие непосредственностью контакта рассказчика и читателя, своего рода интимностью. Первый фрагмент выглядит рядом со вторым куском скучного учебника.

Но.

Означает ли это всё, что книжную, подчёркнуто грамотную, наукообразную речь нужно, по возможности, исключать? Все, кому приходилось её использовать, слышали: читается тяжело, сухо, не вызывает сопереживания или вызывает его не сразу. Так, может, есть смысл перейти на сказ? На говорок — всегда, везде? Снижать, упрощать, делать эмоциональнее?

Чувствуете, дорогие друзья, как снова тянет в рамки?

Речевая характеристика — это особенность личности. А личность может быть любой.

Припоминаю прелестный эпизод из фильма "Я, робот". Специалистка по человекообразным машинам пытается общаться с полицейским, простецким парнягой. Описывая смысл своей работы, выдаёт длинную тираду, нечто вроде: "Постоянно совершенствуя антропоморфность машинного интерфейса, корпорация стремится достичь максимальной социализации продукта..." Обалдевший коп её обрывает: "Э, а что это значит?" Учёная дама, задумавшись, с трудом формулирует: "Мы пытаемся сделать роботов более человечными". Коп: "А не проще было сразу так сказать?" Дама, убеждённо: "Нет!"

Вывод. Дама-робопсихолог вправду не привыкла говорить иначе. Её специфическая речь, смесь терминологии и профессионального жаргона, так отточена и обкатана на сотнях планёрок, презентаций, конференций, где слушают и говорят на том же языке, что "перевод на человеческий язык" требует дополнительных интеллектуальных затрат, как любой перевод.

Герой может быть кем угодно и каким угодно. У менеджера от зубов отскакивают

рекламные слоганы; политик говорит длинно и мутно, привычно затемняя смысл речи. Полицейский общается шаблонами протокола: "Верёвки на запястьях рук" — речь мента, она и должна быть такой, хоть, вроде, и не бывает запястий ног. Любой словесный мусор и хлам, любые привычные речевые ошибки и "слова-паразиты", любой примитив, любая неграмотность, любая заумность, канцелярит, жаргон, ненормативная лексика — всё это годный материал.

Отдельная тема — речь ребёнка. Дорогие друзья, детская речь — нечто, диаметрально противоположное сюсюканью. Не обязательно коверкать язык, делать ошибки и лепетать: "Биби-кака-амам", — дети прекращают так себя вести года в полтора-два. Речь ребёнка может быть на удивление чистой и правильной. Как показать, что говорит именно малыш, не сюсюкая? Детским стилем мышления. Перечитать Драгунского — у него блестяще выходило.

Дитя-вундеркинд может очень бойко использовать научную терминологию, цитировать не только Пушкина, но и Данте, судить о сложных вещах — но мыслит он иначе, чем взрослый. Понять, в чём заключаются особенности мышления ребёнка, можно, пообщавшись с детьми. Опыт подсказывает, что детей невозможно писать, если за ними не наблюдал. Книги по педагогике тут не помогут: "книжное" знакомство с предметом тут же выдаст себя фальшью: "Солнышко чмокнуло кустик".

А теперь ещё один вопрос: дорогие друзья, что вы сейчас думаете о совете вставлять в речь каждого персонажа характерное словечко, "чтобы читатели его узнавали"?

Нет рамок. Нет предела. Материал неисчерпаем — надо только научиться его обрабатывать.

Если кажется, что речь, полагающаяся по смыслу образа, нудна, глупа, спотыклива, тяжело читается — дело писателя придать ей вкус и запах. Глупую — довести до гротеска, до абсурда, сделать смешной или страшной. Сложную — обработать напильником, выстроить в чётком ритме, добиться отличного звучания. Нудную — спародировать, не растеряв общего настроя. Ни на минуту не забывать, что писатель — не диктофон и не фотоаппарат, что текст — живопись, что в нём имеет смысл любой крохотный мазок.

Здесь советчик — чутьё, чутьё и чутьё. Суть в том, что речь персонажа должна восприниматься совершенно естественно, какова бы она ни была — должна вызывать доверие, но, при этом, не казаться зашорканной магнитофонной лентой, где записано привычное переливание из пустого в порожнее.

Класс диалога — смысловая плотность.

В жизни возможны разговоры ни о чём, растянутые на часы. В книге не может быть диалога ни о чём даже на несколько строк. Это — одно из тех первоначальных правил, о которых упоминал Маяковский. Дальше — полная свобода.