Тетрадь 74

ТЕТРАДЬ СЕМЬДЕСЯТ ЧЕВЁРТАЯ

* * *

Крещенские морозы всё-таки оказались не такими страшными, как их расписывали. Женя на рынке купила, как ей посоветовали баба Фима и девочки из машбюро, гусиного жира, и Эркин, приняв это, к её удивлению, без малейшего сопротивления, перед выходом на работу промазывал себе лицо. Но потребовал, чтобы и она поступала так же.

День катился за днём, такой же, как вчера и как завтра. Эркин теперь по утрам покупал газету и вечером, упрямо сдвигая брови на особо трудных местах, читал статью за статьёй, спрашивая Женю о непонятных словах. Алиса освоила азбуку полностью, и Женя купила ей целую россыпь маленьких книжек — в каждой книжке одна сказка. Их Эркин тоже читал. И оба учились писать. Но здесь успехи Алисы были куда заметнее.

Пополнялся и их дом. После святок приехало много репатриантов или, как их все здесь называли, беженцев. Правда, в "Беженский Корабль" шли не все. Кто хотел обзавестись собственным домом в Старом городе получали участок и в ожидании дома жили в бараке — длинном двухэтажном деревянном доме между Старым и Новым городами — или снимали комнату, стараясь устроиться поближе к своему участку, чтобы заранее наладить отношения с соседями. А свой дом — это до весны. Вот когда снег сойдёт и земля под фундамент оттает, тогда всё и начнётся.

Выбор места Норма полностью предоставила Джинни. В конце концов ей самой всё равно, где жить. И почему Джинни выбрала этот город с трудно произносимым названием в далёкой глухой местности Иж... — ну, это ей уже никогда не выговорить — Норма не понимала. А город... За-го-рье. "За горами", — перевела ей Джинни.

— Это перспективный город, мама. Там большой завод, туда едет много народа, и место учительницы наверняка найдётся. Понимаешь?

Они сидели в своём отсеке на нижней койке, и Джинни убеждала Норму, а может, и саму себя в правильности выбора.

— В старых городах все школьные места уже заняты. На частных уроках не прожить. А здесь у меня будет шанс. Словом, мама, я отправила запрос. Правильно, мама?

Норма кивнула. Разумеется, она ни слова не сказала Джинни, но жизнь в лагере довела её до такого состояния, что она была согласна на всё, лишь бы уехать отсюда. Скоро два месяца, как они живут... нет, это не жизнь! И дело совсем не в цветных, бывших рабах, которые никак и ни в чём не отделены, с которыми приходится бок о бок, нет-нет, к этому вполне можно приспособиться, тем более, что те, опасаясь потерять визу, ведут себя вполне корректно. Но всё равно — эта теснота... И видя довольных, уверяющих, что здесь, как в раю, что так здоровско им ещё не было, и можно подумать, впервые в своей жизни наевшихся досыта людей, Норма с ужасом думала: как же те жили раньше, если это... рай?

Нет, она разумеется понимает, каких трудов и каких денег стоила организация этих лагерей, понимает, что было сделано всё возможное, и... и хоть бы поскорее это кончилось. Одна баня вместо ванной чего стоит...

Норма невольно передёрнулась от воспоминания. Ей понадобилось всё её мужество, чтобы раздеться догола на глазах у множества людей. И мыться при всех, как... даже про себя она удержалась, даже мысленно не сказала: как рабам.

И относились все к ней и к Джинни совсем не плохо, можно сказать, что хорошо, и всё же...

— Ну же, мама, ты согласна на Загорье?

— Ну, конечно, Джинни, — улыбнулась Норма.

И про себя закончила: "Было бы тебе хорошо, моя девочка". Удивительно, но Джинни эта жизнь в лагере будто нравилась. Норма как-то сказала ей об этом и получила неожиданный ответ:

— Знаешь, мама, это похоже на колледж, — Джинни засмеялась. — Перед самым выпуском.

Что ж, может и так. Сама она колледж так и не закончила, встретив Майкла, и каково перед выпуском — не знает. Но Джинни весела, предприимчива, подружилась с библиотекаршей А... Ал... Ну, по-английски, девушку зовут Элен, и ещё у Джинни появились знакомые. И психолог — даже странно такое понимание и внимание у явно ещё недавно военного молодого мужчины — говорил очень доброжелательно, похвалил её за мужество и самоотверженность, обнадёжил, что у Джинни нет серьёзных проблем и такая смена обстановки — наилучшее решение. Было приятно слушать.

Миновало Рождество, Новый год, и вот наконец, наконец они едут. Мой бог, наконец-то! И... и не то, что страшно, но гнетёт сознание необратимости этого переезда. Чужая страна, чужой язык, обычаи, всё чужое. Но... но Джинни там будет лучше. Язык... Джинни бойко болтает по-русски со своими новыми приятельницами, упрямо читает русские книги в библиотеке.

— Мама, тебе нужно учить язык.

Разумеется, нужно. Норма старательно запоминала русские слова. Хорошо... нет... хлеб... иди сюда... дай... на... здрасте... спасибо... В библиотеке она долго рассматривала альбомы с видами России. На снимках заснеженные деревья и маленькие, утопающие в сугробах домики из брёвен. Коттеджи, а по-русски — избы. Нет, Джинни — умница и, конечно, права: лучше квартира в большом доме со всеми удобствами. Её девочка бывает удивительно рассудительна для своего возраста. Загорье. Что ж, пусть Загорье. Элен дала маленький буклет о городах Ижорского пояса. Две станицы были посвящены Загорью. Город смотрелся зелёным и приветливым. Маленькие домики в садах. И чем-то похоже на Джексонвилль. Ну, Джинни она об этом не обмолвилась ни словом: Джинни само имя Джексонвилля ненавистно.

Джинни принесла маршрутный лист. Атланта — Загорье. Через Рубежин, Иваньково и Ижорск. Норма несколько раз перечитала названия вслух, добиваясь с помощью Джинни правильного произношения. Странно, что на такой вроде бы не длинный путь — всего три пересадки, а Рубежин, к тому же, это Стоп-Сити, пограничный город — отводится почти пять дней. Хотя она и раньше слышала, что в России большие расстояния.

Они выехали, как и многие, на рассвете. И до вокзала их довезли в грузовике. Хоть у них и немного вещей: два чемодана и сумка, но всё-таки... В комендатуре получили билеты до Рубежина и два пакета — пайки, Норма уже запомнила это слово. В каждом пакете кирпич солдатского хлеба и банка тушёнки. Попутчиками до Рубежина были очень приличные — всё-таки второй класс — люди, в поезде продавали сэндвичи и кофе, так что пакетов с пайками не пришлось доставать. А в Рубежине таможня. Где им действительно обменяли все их деньги один к одному. Пятьдесят тысяч за дом, почти две тысячи её сбережений и ещё мелочь оставшаяся потраченной в лагере сотни — пятьдесят четыре рубля тридцать копеек. И то немногое сбережённое ею из подарков Майкла: золотую цепочку с медальоном-сердечком, обручальное кольцо с бриллиантиком и золотые с жемчужинками серёжки, которые Майкл купил к совершеннолетию их новорождённой дочери, — всё это даже без пошлины пропустили. Как вещи личного пользования. И они оказались уже на русском вокзале.

Джинни настояла отпраздновать переход в вокзальном буфете. Пир состоял из крепкого горячего чая и бутербродов с дорогой рыбой — Норма старательно привыкла к русской манере делать открытые бутерброды вместо сэндвичей. И опять два пакета-пайка.

— Куда нам столько хлеба, Джинни?

— Сухарики сделаем, — рассмеялась Джинни. — Ты же мне рассказывала, помнишь?

Норма кивнула. Так они и привезли в Загорье три буханки чёрного хлеба, остальные всё-таки съели. Ни в одном поезде ресторана не было, и все ели по вагонам, а чай брали у проводника. И они с Джинни поступали так же. Они — не туристы, и эта экзотика должна стать их обычаями. Да и взять, к примеру, одежду. Толстый вязаный платок-шаль, войлочные сапоги — как они называются, ах да, ва-лен-ки, — это экзотика или необходимость? И манто здесь — не роскошь, а обычная зимняя одежда, её даже носят мехом внутрь для тепла. Хорошо, что у них были деньги, и они сумели уже на первой большой остановке купить тёплой одежды. Вещи, правда, изумительные. Ручная вязка, хорошая шерсть. И в Иванькове купили валенки. С каждой остановкой всё холоднее, снег визжит и скрипит под ногами, собственное дыхание оседает у тебя на лице инеем...

Норма старалась не думать о будущем. Но... но как жить, когда к обеду уже темно, как ночью. Правда, может, именно поэтому русские обедают так рано, практически в ленч, но всё-таки...

А встретили их в Загорье хорошо. Норма улыбнулась, вспомнив, как они наконец вышли на Вокзальную площадь. Как наконец кончилась их дорога, их бегство. Да, ещё не было ни жилья, ни работы для Джинни, они стояли на заснеженной площади, всё их имущество на них и в двух чемоданах у ног, но она поняла: они приехали!

В Комитете им посоветовали сдать вещи в камеру хранения, и уже прямо оттуда они пошли в городское управление образования подтверждать заявку Джинни, благо это... да, правильно: ГУО оказалось рядом, только площадь перейти, и она сидела в коридоре, пока Джинни храбро ходила по кабинетам.

— Ну вот, мамочка, — Джинни, счастливо улыбаясь, показала ей какие-то бумажки. — Меня зачислили в штат. С осени в школе, а пока в культурном центре, он ещё строится, но уже работает, и лицензирование прямо здесь и пройду.

Норма улыбнулась её радости.

— Поздравляю. А теперь...

— А теперь вернёмся в Комитет, оформим ссуду и пойдём домой.

Норма кивнула.

Удивительно, но ссуду им дали. И даже не спросили, нуждаются ли они в ней или у них есть свои деньги. Тридцать тысяч. По десять тысяч на каждого члена семьи и ещё десять тысяч на семью в целом. И даже их путь до дома со странно-романтическим названием — "Беженский Корабль" — был не в тягость. Может, из-за румяного от мороза улыбающегося лица Джинни. И дом им сразу понравился. Светлые просторные комнаты, неплохая, в общем, планировка, только ванная почему-то не рядом со спальнями, а отдельно и рядом с кухней. Но к этому тоже можно приспособиться.

В дверь позвонили, и Норма, вздрогнув, посмотрела на часы. Джинни? Господи, а она замечталась и совсем забыла поставить подогреть обед.

Норма быстро подошла к двери и, уже открыв замок, всё-таки спросила:

— Кто там?

— Добрый вечер, миссис Джонс, — ответили из-за двери по-английски.

Норма узнала голос их соседки, Джен Мороз из квартиры напротив, и распахнула дверь.

— Здравствуйте, рада вас видеть, Джен, заходите.

К удивлению Нормы, Джен была не одна. Вслед за ней в холл вошла маленькая полная старушка в длинной юбке и большом узорчатом платке на плечах. А когда Джен стала объяснять, зачем они пришли, Норма совсем растерялась. Соседи придут к ним убирать, мыть, вешать карнизы и люстры? И полки? Сделают стеллаж в кладовке? Но... но...

— По обычаю так, — внушительно сказала баба Фима. — Не нами заведено, не нам и менять.

Женя перевела и улыбнулась.

— Так мы в субботу придём с утра. Вы пожалуйста, купите всё, люстры там, плафоны, шторы... А остальное мы сделаем. Да, и мастики обязательно.

— Но, Джен...Это же...

— А приедут другие, вы им поможете, — улыбалась Женя.

Они втроём обошли квартиру, всё осмотрели, обсудили ещё раз, что надо и возможно сделать, и решительно попрощались, оставив Норму в полной растерянности. Меньше всего она ожидала такого, такой... Нет, она всегда знала, что с соседями надо поддерживать хорошие отношения, и всегда следовала этому правилу. И с Джен они сразу... да, они и познакомились в первый же день...

...Когда комендант вёл их по коридору смотреть их квартиру, да, разумеется, посмотреть, но уже было ясно, что они согласятся, коридор был полон играющими детьми. При виде коменданта они притихли, но не испугались, а только прервали свои игры и тесной стайкой последовали за ними. Комендант показал квартиру, включил всюду свет — за окнами уже темнело — и, выслушав их согласие, ушёл уже за документами для окончательного оформления. А они остались вдвоём в пустой гулкой квартире. И Джинни сказала:

— Мама, я схожу куплю нам поесть. Хлеба ещё много.

— Да, — очнулась она от какого-то странного оцепенения, — хотя бы молока. А посуду купим завтра, и... Джинни, уже темно. Мы пойдём вместе.

Но пока дождались коменданта, пока оформили документы, стало совсем темно. Как ночью. Комендант заверил, что магазин — маленький зелёный домик, что они видели, подходя к дому — работает. Вот в этом магазинчике они и встретись с Джен, Женей Мороз, тоже из Алабамы. Джен помогла им с покупками, и домой они вернулись все вместе. И квартира Джен оказалась напротив. Семьдесят седьмая. Как удачно! Джен оказалась очень милой и несмотря на молодость — ненамного старше Джинни — очень разумной женщиной. Именно Джен посоветовала им особо не спешить с покупкой мебели. Ведь устраиваться надо не на день и даже не на неделю, а на всю жизнь.

— Мы первое время, пока ремонт не сделали, — рассказывала Джен, — прямо на полу спали. Купили перины, а пол тёплый, и так удобно было.

Они стояли в коридоре у своих дверей. Джен отдала сумку дочке, познакомила их со своим мужем — высоким молчаливым индейцем. А потом, когда они уже попрощались, ушли к себе и на кухне выкладывали на подоконник молоко, масло, творог и другие покупки, в дверь позвонили. Думая, что это комендант, они сразу открыли дверь, но там никого не было, только стояли четыре табуретки и на одной из них лежала открытка.

— С при-е-з-дом, — прочитала Джинни, перевела и ахнула: — Мама, это... это же...

Коридор был абсолютно пуст. Они занесли неожиданный подарок в холл. Табуретки не новые, но крепкие, не скрипят, не шатаются, явно не фабричной работы. И ясно, что это... не благотворительствуют, а делятся. Как говорят русские: от чистого сердца.

И снова звонок. На этот раз пришла Джен с мужем. И принесли две перины. И простыни. Она запротестовала, но Джен очень решительно сказала:

— Купите спальню и вернёте. Это вам в аренду, — и улыбнулась. — Бесплатную.

Улыбнулся и её муж, и его строгое, даже суровое лицо стало таким, что отказываться было уже невозможно. И тогда она, расспрашивая Джен о магазинах, спросила и о хорошем мастере, ну, повесить карнизы, люстры и вообще обустроить квартиру.

— Будет мастер, — улыбнулась Джен. — И даже не один...

...Норма улыбнулась воспоминанию. Так вот, значит, на что намекала Джен. Как это называется? Беженское новоселье? Удивительно. Завтра... завтра четверг. Тогда с утра она с Джинни, да, они пойдут и купят всё необходимое. Да, разумеется, надо сделать квартиру в общем, полностью оборудовать кухню, ванную и кладовку. А мебель в спальни и гостиную можно и потом. И когда Норма услышала, как Джинни открывает своим ключом дверь, то пошла её встречать уже совсем спокойно.

— Мамочка, сколько звёзд! — выдохнула Джинни. — И луна, большая-пребольшая! И смотри, что я купила!

Джинни ходила в магазин за бельём.

— Очень холодно, Джинни? Ты не замёрзла?

— Нет, что ты! Мама, смотри! — восторгалась Джинни. — Я купила сразу дюжину! И подушки!

— Мой бог! — ахнула Норма, увидев тюк. — Как ты это дотащила?

— Мне помогли, — просто ответила Джинни. — А завтра пойдём за мебелью, да мама?

— И да, и нет, — улыбнулась Норма, любуясь румяной весёлой дочерью. — Раздевайся, будем обедать, и я тебе всё расскажу. В субботу к нам придут, — и Норма старательно выговорила по-русски: — на беженское новоселье.

— Ой, как интересно! — восхитилась Джинни.

Норма счастливо улыбалась. Господи, как хорошо, что они уехали.

За ужином Женя сказала Эркину о беженском новоселье.

— В эту субботу и сделаем.

— Хорошо, — кивнул Эркин и улыбнулся. — Хороших людей сразу видно, так?

— Ну конечно, — улыбнулась Женя. — Мы сегодня с бабой Фимой всё посмотрели, обговорили. Ремонта там не надо, только кладовку оборудовать, повесить всё, ну, и...

— И полы сделать, — тихо засмеялся Эркин.

Его умение мыть и, особенно, натирать полы было уже хорошо известно всему дому. А для многих здесь паркет внове. Так что в этом вопросе авторитет Эркина непоколебим. Засмеялась и Женя. Ну, слава богу, Эркин отошёл. А то после того вечера, когда к ним приезжал отец Андрея, даже спал плохо, стонал во сне, переживал.

Женя повела Алису укладываться спать, а Эркин остался сидеть за столом, разглядывая газету. "Загорская искра". Женя говорит, что газету можно выписать, и тогда её будут приносить им домой. Хорошо, конечно, удобно. Но... но ему нравится покупать её. Вместе со всеми. Женя просила его не молчать, а говорить ей. Но... но если Жене так хочется, то пусть, конечно, выписывает. Или... да, а почему "искра"? Странно. И вон под большим названием мелкими буквами: "Из маленькой искры большое пламя". Это, конечно, так, но зачем это здесь? У кого бы спросить, чтоб не высмеяли?

— Эркин, — позвала его Женя.

— Да, иду, — сразу откликнулся он и встал.

Алиса уже лежала в постели. Он, как обычно, наклонился и коснулся плотно сжатыми губами её щёчки. Алиса вздохнула, не открывая глаз.

— Э-эрик. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, маленькая.

Эркин выпрямился, оглядел комнату. Тишина и спокойствие. И... да, здесь спокойно, Алиса защищена, вот, ей ничего не грозит. Вот что это такое. И защищена им. Эркин внезапно понял, вернее, ощутил это. Что он — главная, да и единственная защита Алисы. Он — отец. Вот что такое отец. И потому никогда и не знал этого, потому что у самого не было. Вот только... Зибо... Зибо же защищал его. Как мог. Он же, как здесь говорят, ни уха, ни рыла в дворовой работе не знал. И Зибо ни разу не подставил его. Всему научил. Так научил, что и сам, уже в одиночку, смог работать. И в горячку он орал, о нары бился, так Зибо ни разу не попрекнул его. А он... с Зибо не расплатился и Андрея...

Эркин тряхнул головой, осторожно поправил свесившийся угол одеяла и бесшумно вышел из спальни Алисы, плотно закрыв за собой дверь.

На кухне его уже ждала Женя за накрытым для второй "разговорной" чашки столом.

— Спит?

Эркин с улыбкой кивнул и сел за стол. Но его улыбка не обманула Женю. Правда, он особо и не старался.

— Что с тобой, Эркин?

Женина ладонь легла на его сжатый кулак, и Эркин, нагнувшись, потёрся лбом о её пальцы и, не поднимая головы, глухо ответил:

— Я об Андрее думаю. Всё равно я виноват. Моя вина, Женя.

— Эркин, не мучай себя. Ты же ничего не мог сделать.

— Мог, — упрямо повторил Эркин. — Женя, пойми.

Свободной рукой Женя погладила его по голове. Он снова потёрся лицом о её руку и выпрямился.

— Женя, я ведь и по нему ударил. Он из-за меня теперь один. Понимаешь?

Женя кивнула.

— Понимаю. Ты о Бурлакове, да? Но нет, Эркин, ну, нельзя так изводить себя.

Он прерывисто вздохнул, как всхлипнул. Женя давно уже не слышала от него этого звука. Она порывисто встала и обняла его. Эркин моча обхватил её, уткнувшись лицом в её халатик. Он молчал, но Женя чувствовала, что он сдерживает себя, не давая прорваться каким-то, видимо, казавшимся ему очень страшным словам. И она тоже молча гладила его по голове и плечам.

Эркин разжал руки и снизу вверх посмотрел в лицо Жени.

— Женя... спасибо.

Она, по-прежнему молча, кивнула. И Эркин улыбнулся, натужно, через силу, улыбнулся. И встал.

— Уже поздно, да? Пора спать.

Он старался говорить как обычно. И Женя поддержала его. Да, пора спать. Завтра им обоим на работу с утра. Что бы ни случилось, надо жить. Просто жить. Как это было вчера и будет завтра.

И когда они легли спать, Эркин осторожно мягко обнял Женю.

— Женя... ты... ты не сердись на меня, ладно? Мне просто... — он запнулся.

— Надо выговориться, ведь так? — пришла ему на помощь Женя.

— Да, Женя...

А дальнейшее, что ему не с кем выговориться, как не стало Андрея, он сказать не мог. Не Жене же о питомниках, о торгах, о всей этой рабской грязи слушать. Не знает она этого, и пусть не знает. Он сам зачастую не может понять, что с ним, а уж сказать... Рука Жени на его груди, её дыхание на его щеке. Он — муж и отец. Защитник и добытчик. Он должен быть сильным, ради них. Женя и Алиса доверились ему.

— Прости меня, Женя, — беззвучно шевельнул он губами, засыпая.

Показалось ему, что Женя погладила его, или нет, уже неважно.

* * *

Ничего нет хуже одинокого больничного вечера. Симон Торренс вечерами даже жалел, что не захотел в двухместную палату. Было бы, по крайней мере, с кем-то поговорить. Да и дешевле бы обошлось. Но... но любой сосед вызвал бы и целый ряд осложнений. Прежде всего ненужными неизбежными вопросами. Да и в конце концов, одиночество — удел любого человека. Встретить любящего и любимого — свою пару, свою половинку — слишком большая удача. Встретить, узнать и удержать. Слишком много. Три сразу всегда неисполнимо. От чего-то надо отказаться. И от чего же он откажется?

Симон усмехнулся. Да, он встретил. Даже дважды. Узнал. Особенно во вторую встречу. И... и не удержал. Чёртов мальчишка. Надо же такому случиться?! Влюбиться, да нет, к чёрту, полюбить спальника! Классический треугольник. Он любит парня, а парень по уши втрескался в этого чёртова доктора. А доктор... доктор — не гей, любовь парня ему не нужна, вряд ли тот даже понимает происходящее. А парень тем более. И значит, к доктору должен идти он сам. Идти, и объяснять, и просить. Неохота. Да и опасно. Гея только гей и поймёт. Серьёзного ничего не будет, разумеется, но... но одна необходимость говорить об этом — уже неприятна.

Симон встал и подошёл к окну. Нога совсем не болит. Обещали через три дня снять гипс, и тогда ещё неделя — и выписка. Он вернётся домой, в пустой и холодный дом. Вряд ли Малыш ждёт его возвращения, если за всё время ни разу не удосужился навестить его здесь. Малыш себе цену знает и наверняка уже пристроился самым удачным образом. Парнишка дьявольски смазлив и оборотист. Смешно, ещё месяц назад от одной мысли, что Малыш с кем-то другим, с ума бы сошёл от ревности, а сейчас... сейчас даже доволен. После парня — здесь его называют Андре — на Малыша можно и очень хочется наплевать. Честно и искренне. Как на любую продажную, что сама себя на торги выставляет... С Андре всё по-другому. Что же нам делать, Андре? Смешно, но русские всем парням разрешили называться именами, ходить не в форме. Хотя... Русские официально отменили рабство, так что им приходится держать марку. И сообразили сделать из спальников санитаров и массажистов. Здорово придумано!

Ну что ж. Решил — делай. А то доктор уйдёт, и всё отложится ещё на день. И ещё... А там и выписка. И придётся уйти, так и не... К чёрту!

Симон решительно оттолкнулся от окна и вышел из палаты. Вечернее время перед ужином, прогулки по Цветочному проспекту, беседы в зале отдыха...

Лечебный корпус был пуст и тих, даже лампы горят через одну. Вот и нужный кабинет. Вдруг Симон понял, что надеется на то, что доктора уже нет и тогда разговор отложится сам собой. И, злясь на самого себя, он решительно, может, даже излишне резко постучал.

— Войдите, — удивлённо откликнулся красивый мужской голос.

Это русское слово Симон уже знал. Он толкнул дверь и вошёл.

Высокий плотный мужчина в белом халате смотрел на него удивлённо, но вполне доброжелательно.

— Добрый вечер, доктор. Извините за поздний визит, но я прошу вас уделить мне немного времени.

— Добрый вечер, — ответил по-английски Жариков, одновременно щёлкая переключателем на коробке селектора. — Конечно, проходите и садитесь.

Симон сел на стул с другой стороны стола, напротив доктора, прислонив к стулу костыли. Ну, вступление сделано, теперь к делу.

— Доктор, я пришёл к вам, как мужчина к мужчине.

Такого вступления Жариков не ждал, и это, видимо, отразилось на его лице, потому что сидящий напротив мужчина — да, правильно, третья хирургия, Торренс — невесело улыбнулся.

— Вы удивлены, доктор, не так ли? И всё же... если сразу по сути дела... Видите ли, вы, разумеется, знаете о классическом любовном треугольнике. Так вот, мы с вами — две вершины этого треугольника.

Жариков медленно кивнул. Действительно неожиданно, но вполне вероятно.

— А третья вершина?

— Третья вершина, — Симон снова и по-прежнему невесело улыбнулся, — это Андре. Чёрный мальчишка. Спальник. Здесь его используют, в основном, как санитара и массажиста.

Жариков кивком показал, что понимает, о ком идёт речь.

— Да, доктор, — Симон открыто смотрел ему в глаза, — я из тех, кого называют гомосексуалистами, или геями, ну, это мы сами так себя зовём. Да, я — гей. И я люблю Андре. Андре... тоже гей.

— Вы уверены? — мягко спросил Жариков.

Симон даже рассмеялся.

— Что Андре гей? Ну, конечно. Он... словом, это длинная история, но когда-то мы любили друг друга. Потом, как раз в заваруху, пришлось расстаться, я даже думал, что он погиб, и вот. Встретились. И... доктор, Андре любит вас. Но вам-то его любовь ни к чему. Вы же — не гей, это видно.

— Да, — кивнул Жариков, — к геям я не отношусь, в этом вы правы. А в остальном... давайте разбираться. Вы встречались с Андре раньше?

— Не просто встречался, а он полгода, даже больше, жил у меня.

Сдерживая себя, Жариков, уже не догадываясь, а зная, спросил:

— В качестве кого?

— Да, — смело ответил Симон. — Я понимаю и не отрицаю. Да, почти два года назад я купил его на торгах, купил спальника. Ему было семнадцать лет. Но эти полгода... ему не было плохо, можете сами спросить у него, не думаю, что он будет врать. Нам было хорошо вдвоём, очень хорошо. А сейчас...

— Сейчас он — свободный человек и вправе сам определять свою жизнь.

— Доктор, это слова. Что он может понимать в жизни? И потом... понимаете, он подчиняется, привык подчиняться. Он, — Симон улыбнулся, — в этом, ну, и ещё во многом, он как ребёнок. И навсегда останется им. Я обещаю вам, что ему будет хорошо. Не хуже, чем здесь, а во многом и лучше.

— В чём? — терпеливо спросил Жариков.

— Его будут любить, — твёрдо ответил Симон. — Он создан для любви. А здесь... нет, я не хочу, чтобы это прозвучало упрёком, но лучшее в нём закрыто для вас, вы — не гей и не можете ни понять, ни принять его. Вы же его не любите, он не нужен вам, не нужно лучшее в нём. А я его люблю. Я создам ему любые условия, дам всё, что ему нужно. Если я тогда шёл на нарушения инструкций по содержанию, фактически закона... поверьте, это было очень серьёзным нарушением и можно было поплатиться не только имуществом, но и свободой, а то и жизнью... Да он ночи не проспал в рабской камере, днём по всей квартире ходил, и ел...я тогда у спекулянтов для него покупал, я не хвастаюсь, нет, поймите. Ну, а сейчас-то... деньги у меня есть. Я, правда, немного поиздержался с этой аварией, но это пустяки. У парня будет всё. Всё, что ему нужно.

— И вы уверены, что знаете это?

— Разумеется. Поймите меня. Я не знаю, как это произошло, могу только догадываться. Скорее всего, он попал к вам больным, и вы его вылечили. Все спальники очень отзывчивы на заботу, а уж он... — Симон улыбнулся немного смущённо. — Он очень нежный, очень ласковый. Доктор, он не нужен вам, а мне... я не смогу жить без него.

Жариков кивнул.

— А с ним самим вы говорили?

— Зачем? — искренне удивился Симон. — Он говорит то, что ему велели вы. Или... или то, что, по его мнению, понравится вам. Отпустите его, доктор. Массажистов здесь и без него хватает.

— Его никто насильно не удерживает здесь, — терпение Жарикова было неистощимо. — Он свободен.

— Тогда почему он отказывается? — насмешливо спросил Симон.

— Может, потому, что не хочет, — с той же интонацией ответил Жариков.

— Да, — нехотя кивнул Симон, — он говорил это. Но... но он же не понимает, что не нужен вам. Кто он для вас? Объект исследований?

-А для вас?

— Я люблю его! — выдохнул Симон.

Жариков понял, что придётся идти на крайние меры.

— Я предлагаю вам, — очень спокойно начал он, — пригласить его сюда. Он — полноправный участник этого разговора, не так ли?

— Да, — решительно кивнул Симон и с вызовом продолжил: — Если он сможет при вас говорить откровенно.

— Мы можем пригласить кого-то на роль третейского судьи, — улыбнулся Жариков.

Он уже прикинул, что в случае согласия позовёт Аристова, тётю Пашу и кого-то из парней. Скажем, Эда или, что ещё лучше, Майкла, тот тоже джи.

— Мне не нужна огласка, — сердито ответил Симон.

— Как хотите, — Жариков щёлкнул переключателем на селекторе, дождался ответного сигнала и спросил по-английски: — Кто дежурит? Леон?

— Да, я, — удивлённо и тоже по-английски откликнулся динамик. — Что-то случилось, Иван Дормидонтович?

Русские имя и отчество странно прозвучали в английской речи.

— Ничего особого, — успокоил Леона Жариков. — Найди, пожалуйста, Андрея, и пусть он сейчас придёт ко мне в кабинет.

— Ага, мигом.

Жариков отключил селектор, и они стали ждать.

Андрей пришёл вскоре, но не один. Вместе с ним в кабинет вошли ещё трое: Крис, Эд и Майкл.

— Здрасте... Чего он натворил?... Что случилось?... Иван Домидонтович, если что, так он же малец ещё... — заговорили они все сразу, перемешивая русские и английские слова.

И так же сразу замолчали, увидев Торренса. Секундная пауза, быстрый обмен взглядами, и... и Крис влепил Андрею такую оплеуху, что тот отлетел к стене.

— Ах ты, погань рабская! Самому придушить кишка тонка, так других впутываешь?!

С изумившей Торренса ловкостью Жариков вылетел из-за стола и встал между парнями.

— Стоп, — тихо сказал он.

Парни послушно замерли.

Или все вон, или сели, и вас не слышно.

Не подчиниться этому голосу было невозможно. Парни отошли к стене и сели рядом на кушетку. Андрей, потирая затылок, тоже сел на стул, поставленный Жариковым у стола напротив Торренса. А сам Жариков вернулся на своё место. Несколько томительных секунд тишины, и Жариков заговорил по-английски:

— Вы не хотите огласки, — обратился он к Торренсу. — Огласки не будет. Дальше этого кабинета ни одно слова не уйдёт.

Парни, сразу став серьёзными, закивали. Кивнул и Андрей.

— Это первое. Второе, — продолжал Жариков, — решаем эту проблему окончательно. Продолжения не будет, — снова дружные кивки.

Симон, не отрываясь, смотрел на сидящего напротив... да, пусть будет Андре. Прежнее, по-мальчишески округлое лицо, пухлые, нежные даже на взгляд губы. Дешёвая сине-красная клетчатая рубашка, армейские брюки и ботинки. Мой бог, да он как куклу оденет мальчика, теперь-то, когда всё можно...

— Пожалуйста, вам слово.

Симон вздрогнул, отвёл глаза от Андрея и натолкнулся на ненавидяще застывшие лица трёх спальников. Нет, Андре надо забирать отсюда, любой ценой, они же, эти скоты, забьют мальчика.

— Андре, — он откашлялся, — я уже говорил тебе. Андре, здесь ты никому не нужен, а я увезу тебя к себе, будешь жить у меня, ни в чём тебе отказа не будет, ни в чём.

Андрей искоса посмотрел на Жарикова, вздохнул, собираясь с силами.

— Я тоже сказал, — начал он. — Я не хочу.

— Ты можешь сказать, почему? — после недолгой, но тяжёлой паузы спросил Симон.

Андрей судорожно сглотнул и кивнул.

— Могу. Я не хочу. Я... мне противно.

— Что? — ошеломлённо переспросил Симон. — Что тебе противно?

— А это самое, — Андрей сделал выразительный жест и, чтобы не возникало никаких сомнений, уточнил: — Траханье.

— Как это? — всё ещё не понимал Симон.

— А просто. Тошнит меня от этого.

— Нет, подожди, здесь, согласен...

— А здесь ко мне с этим никто и не лезет, — дерзнул перебить его Андрей. — Вы вот, первый. А противно мне и раньше было. Ещё в питомнике.

Симон ошеломлённо, не веря услышанному, самому себе не веря, смотрел на Андрея.

— Как в питомнике? — тупо переспросил он. — А как же...? Нет, подожди, но мы... Нам же было так хорошо вдвоём, в постели...

Андрей быстро взглянул на него, отвёл глаза, но с явным усилием заставил себя смотреть в лицо Симону.

— Вам, может, и было хорошо, а мне — нет.

Но ты, я же помню, как ты... — Торренс даже задохнулся на мгновение. — Ты же тоже... испытывал всё это, каждую ночь, я же помню.

— Не, — мотнул головой Андрей. — Ничего такого я не испытывал. Больно было, это да, противно...

— Что ты врёшь?! — перебил его Симон. — Когда тебе было больно? Ты ж если и стонал, так... — и замолчал, не закончив фразы.

Потому что парни, давно фыркавшие сдерживаемым смехом, заржали уже в полный голом.

— Ох, и тупари же, беляки эти, — с трудом выговорил сквозь смех Майкл. — Ну, всему верят.

— Беляшки такие же, — кивнул Эд. — В чём, в чём, а в этом обмануть, ну, ничего не стоит.

Смеялся, блестя зубами и белками, Андрей. Веселье парней было настолько по-детски непосредственным и искренним, что невольно улыбнулся и Жариков. У Симона дрогнули губы. Он не мог, не хотел в это поверить, но было слишком ясно, что парни не врут.

Отсмеявшись, Андрей тряхнул головой и посмотрел на Жарикова.

— Всё?

Жариков молча пожал плечами. Говорить должен не он, а Торренс.

— Ты, — Симон откашлялся, прочищая горло от шершавого комка. — Ты... ты с другим сейчас? Так? И чем же он, — Симон движением головы показал на Жарикова, — чем же он лучше меня?

Андрей недоумённо хлопнул ресницами и, поняв, резко вскочил.

Ты, чёртов...— Андрей выпалил такое ругательство, что Майкл восхищённо присвистнул, а Эд и Крис только крякнули и покрутили головами.

Жариков паласного жаргона не знал, но догадаться о смысле, даже не вдаваясь в нюансы, не составило для него труда.

— Жополиз хренов, — закончил Андрей. — Всех по себе меряешь! Да меня от одного запаха твоего выворачивало. Не был бы я рабом, хрен бы я тогда трахался, да ещё с тобой!

— Замолол, — встал Майкл, посмотрел сверху вниз на съёжившегося на стуле Торренса. — Всё ведь ясно уже.

И под скрестившимися на нём недоброжелательными взглядами парней и внимательного у доктора Симон кивнул. Да, всё было предельно ясно.

Парни вежливо попрощались с Жариковым, по-английски и подчёркнуто не замечая Симона, и вышли, плотно и бесшумно прикрыв за собой дверь. Жариков и Симон остались вдвоём. Какое-то время в кабинете стояла тишина, потом Симон всхлипом перевёл дыхание.

— Что ж, доктор... может... может, с вами ему и будет лучше.

Симон подобрал костыли и встал. Он старался держаться, и Жариков не мог не оценить его стараний. Быть отвергнутым... очень тяжело.

— Спокойной ночи, доктор.

— Спокойной ночи, Торренс.

Когда за Торренсом закрылась дверь, Жариков с силой потёр лицо ладонями и тяжело уронил руки на стол. Надо же такому... А ведь Торренс искренен: он действительно любит Андрея. Да, треугольник. Но неужели Андрей... да нет, разумеется, нет, Торренс просто всё воспринимает и понимает... в соответствии со своей ориентацией.

Войдя к себе в палату, Симон разделся и лёг. Обычный вечерний ритуал. Привычные до бездумности действия. Мой бог, за что его так? За что? Да, он сам знает, что особой красотой не отличается, но... но всё равно он не заслужил такого...

...Настойчивый звон будильника. Он рывком откидывает одеяло и садится. Лежащий рядом навзничь мальчишка из-под опущенных пушистых ресниц следит за ним, на пухлых губах лукавая улыбка. Он смеётся и легонько пошлёпывает по чёрной лоснящейся груди.

Вставай-вставай. Иди, свари кофе.

— Да, сэр, — радостно выдыхает негр, вскакивая на ноги.

И когда он в халате с влажными после душа волосами входит в кухню, там пахнет свежим горячим кофе, и стол у окна накрыт, и Красавчик, стоя у плиты, встречает его белозубой сверкающей улыбкой. Он завтракает и встаёт из-за стола, оставив половину кофе в кофейнике и кучу слегка надкусанных бутербродов...

...Да, чёрт возьми! Да, доедать за другим унизительно, но таковы были правила, он не мог вести себя иначе. Да и не в этом же дело. Красавчик был всем доволен. Все домашние рабы так живут. И, когда он, уходя по утрам в свой офис, строго говорил красавчику: "Уберёшь квартиру", — это был просто способ оставить парнишку не в камере на цепи, а пришлось ведь её оборудовать по всем правилам, иначе первая же комиссия... ладно. Неужели мальчишка не понимает этого. Ну ладно, тогда, а сейчас-то?

Торренс знал, что дело не в этом, ему же всё сказали, что называется, открытым текстом. Но о сказанном он думать не может. Этого не было, потому что не могло быть. Чтобы то... чтобы такая нежность и такая страсть были притворством, нет, можно солгать словами, но не телом. Тело не лжёт...

...Дрожащая от частого дыхания грудь, мокрое от пота тело, затихающие всхлипы. Он гладит его, целует в щёки и глаза.

— Ну, что ты, Красавчик, мне так хорошо с тобой. Отдыхай.

И под его ладонью послушно обмякает и распластывается рядом мальчишеское, такое сильное и гибкое тело. Да, деньги не малые, но мальчишка стоит своих денег. Повезло.

— Мой мальчик, — целует он солёные губы, уже засыпая. — Спи.

От пышной шапки кудрявых волос пахнет приятной чистотой. Блаженное ощущение, что он дома, в своей постели, не надо вставать, одеваться и куда-то идти. И это его, действительно только его мальчик, и, пожалуй, он так и оставит его Красавчиком. Сид зовёт своего Милягой. Рассказывал, что пришлось сменить не меньше десятка, пока не нашёл этого, кучу денег угробил. А ему повезло, можно сказать, с первого захода. Спокойное сонное дыхание рядом. Он и сам уже спит и во сне продолжает прижимать к себе это тело...

...Симон со вздохом не так повернулся, как подвинулся. Сон, вся жизнь — сон, смешной и кошмарный, светлый и перепутанный, всё сразу и всё — сон...

...Кривляющиеся злобно хохочущие рожи. Грабить нечего, так хоть помучить, насладиться страхом и беспомощностью жертвы, сломать человека, сделать его безвольной тряпкой.

— У меня нет денег.

— А если мы поищем?

— Ищите, — пожимает он плечами, преодолевая боль.

Его собеседник оглядывает его, привязанного к стулу в разгромленной гостиной. Ведь не так искали ценности, сволочи, ведь знали, куда шли, а просто ломали. Ну, и что они ещё придумают? Почему-то нет страха, только холодная усталость. Главарь рассматривает его, облизывает распухшие налившиеся кровью губы и вдруг бросает одному из своих подручных.

— Развяжите его, — и ему: — Что отдашь в выкуп. Самое ценное отдашь? — и мерзко подмигивает, кивком показывая на сидящего в углу на корточках Красавчика.

— Вы же всё поломали, — возмущается он, не желая понимать намёка.

— Ну?! — насмешливо-презрительное удивление в голосе. — Сейчас объясним...

...Симон откинул одеяло и сел. Да, так всё и было. Он понял и согласился. Отдал Красавчика им. Свою тогда единственную ценность. Банда увела Красавчика, оставив его среди обрывков записей и растоптанных чертежей. А Сид потом утешал его, что он легко отделался: остался жив и почти цел. А раб-спальник... так всё равно русские отменили рабство. Сам Сид своего Милягу перед самой капитуляцией успел сдать на торги, а денег не успел получить, остался совсем ни с чем. Да... да какого чёрта?! Надо выкинуть это всё из головы.

Он снова лёг. Гипс уже не мешает, ну, почти не мешает. Ещё неделя... нет, он завтра же пойдёт к лечащему врачу и попросит, если возможно, снять гипс и отпустить домой, на амбулаторное, кажется так называется. Дома долечится. Чем здесь видеть каждый день Красавчика и знать... нет, хватит об этом. Надо спать.

По дороге в жилой корпус Крис был молчалив и задумчив. Остальные за обсуждением, как здоровско Андрей врезал беляку, этого не замечали. Но отстать от всех и остаться в лечебном корпусе Крис не сумел. А Люся уже наверное ждёт его в кабинете Аристова. Пришлось зайти вместе со всеми в жилой, войти в свою комнату и переждать, пока в коридоре затихнет. Ну, вот вроде ввалились к Джо-Джиму, там продолжат. Ага, утихло. Крис вытащил из шкафа свёрнутый в рулон синий халат уборщика, осторожно выглянул в коридор. Пусто. Теперь запереть дверь и бегом. Надевать куртку уже некогда: Люся ждёт.

Ведро и тряпка у него были припрятаны в рабочем тамбуре лечебного корпуса, и по лестнице он поднимался уже уверенно. Дверь в кабинет Аристова была закрыта, но нижняя щель светилась. Крис осторожно костяшками пальцев выбил условный сигнал. Тихо щёлкнул шпингалет, и он вошёл.

— Господи, Кира! — Люся порывисто обняла его, спрятав лицо у него на груди.

— Люся, ты прости меня, — зашептал Крис. — Понимаешь, чуть заваруха не вышла.

Заваруху он назвал по-английски, а этого слова Люся не знала.

— Что-что? — удивилась она. — Какая ещё заваруха?

— Ну, один из наших, Андрей, хозяина своего бывшего встретил, ну, и тот полез к нему. Вот и завертелось.

Крис не хотел вдаваться в подробности, и Люся не настаивала.

— А я уж испугалась, — вздохнула она.

— Чего? — сразу встревожился Крис. — Тебя обидели? Кто?

— Нет, что ты, — Люся улыбнулась и снова вздохнула. — Ну, что ты увидел меня, ну, разглядел и больше не придёшь. Девчонки говорят, что мужчина любит глазами.

— Как-как? — переспросил Крис. — Я не понял.

— Глазами. Ну, — Люся вздохнула, как всхлипнула, — мужчине нужно, чтобы женщина красивой была.

Крис задумчиво пожал плечами.

— Не слышал о таком.

Так нагло он Люсе ещё не врал. Но она поверила. Потёрлась щекой о его грудь и выпрямилась.

— Ой, Кирочка, а я перепугалась, глупо, да? У тебя как, хорошо всё?

— Да, — улыбнулся Крис. — Вчера пять получил. По русскому.

— Ой, какой ты молодец! — восхитилась Люся. — Ну, давай работать, да?

Всё шло, как и в прошлый раз. Люся разложила на столе и кушетке стопки карточек, которые надо разобрать. Крис наполнил ведро водой и поставил его у двери. И на этом их работа закончилась. Крис переставил стулья в простенок между шкафами, чтобы их не увидели случайно о двора. Они сели рядом, взялись за руки... говорили, болтали, смеялись. Люся старалась сидеть боком, чтобы он видел только здоровую сторону, но за разговором забывала и поворачивалась лицом, а сияющие глаза Криса и его улыбка заставляли её забыть обо всём, и об этом тоже.

— Кира, а ты этот фильм, ну, "Дождись меня" смотрел?

Крис мотнул головой.

— Ну, его же на прошлые святки показывали.

— Я тогда в горячке лежал, — улыбнулся Крис. — А что, хороший фильм?

— Ой, что ты! — ахнула Люся. — Там артистка такая красивая. Алина Тугина. Ну, такая красотка, девчонки все стены её фотками увешали.

И Люся стала пересказывать ему фильм. Правда, сама она тогда плохо видела, глаз быстро уставал и слезился, но девочки столько раз обсуждали несчастную судьбу Алины Туговой — как звали саму героиню фильма никто не помнил — что она знала теперь весь фильм назубок.

Крис слушал, переспрашивал непонятные слова, ахал, восклицал, и Люся совсем забыла о своём лице.

— И песня там такая хорошая. Я только петь не умею, — вздохнула Люся.

Её голова уже лежала на плече Криса, и он левой рукой обнимал её за плечи, а её руки и его правая лежали на её коленях.

— А ты хорошо поёшь, я слышала.

— На День Свободы, да? — радостно спросил Крис. — Тебе понравилось?

— Ага, — Люся снова вздохнула. — Вы так пели все хорошо. И на Новый год ты пел, помнишь?

— Ага! И мы танцевали. Люся, давай потанцуем.

— Ой, что ты!

Но он уже вскочил на ноги и поднял её.

— Давай, Люся. Вальс, танго? Что ты хочешь?

— Ой, да я и не умею ничего, — смутилась Люся.

И, как и на Новый год, они немного потоптались и покружились под его пение. И остановились. Потому что у Криса вдруг перехватило дыхание и сел голос.

— Люся... — хрипло выдохнул он.

— Что? — она удивлённо подняла на него глаза.

— Ты... ты не обидишься на меня?

— За что? Что ты, Кира?

— Можно, Люся, можно я поцелую тебя?

Люся замерла и, когда Крис уже решил, что всё кончено, что он обидел Люсю, она вдруг сказала:

— Можно.

И зажмурилась, подставляя ему лицо. Крис наклонился и осторожно поцеловал её в здоровую щёку. Люся по-прежнему стояла, не шевелясь, и он решился коснуться своими губами её губ. Вдруг руки Люси обвились вокруг его шеи, и он ощутил, что она прижимается к нему. И он уже смелее обнял её, рискнув провести ладонями по её спине, погладить её. И только почувствовав, что задыхается, оторвался от её губ.

— Люся...

— Кира, — откликнулась она и удивлённо улыбнулась. — Хорошо как, Кира.

— Да? — обрадовался он. — Да, Люся?

И уже уверенно наклонился к её губам.

Они целовались долго, пока у обоих не заболели губы.

— Ох, — блаженно вздохнула Люся. — Я и не знала, что это так.

— Ага, — обрадовался Крис. — Ещё потанцуем, да?

— Ой, нет, у меня даже голова закружилась, — смеялась Люся.

— Тогда посидим.

Они сели, и Крис уже смелее обнял её, мягко прижимая к себе.

— Кира, а тебе? Тебе-то хорошо... со мной? — вдруг спросила Люся.

— А как же, — удивился её вопросу Крис. — Конечно, хорошо. Я даже не мечтал о таком.

— Да? — лукаво спросила Люся.

— Да, — твёрдо ответил Крис. — Ты... ты лучше всех, Люся.

Люсе очень захотелось спросить, сколько этих всех было, но она постестеснялась. А Крис, совсем расхрабрившись, наклонился и осторожно коснулся губами её шеи, чуть пониже уха.

— А так? Люся?

— Ага, — выдохнула Люся, снова обнимая его.

Очень мягко, очень осторожно Крис приподнял Люсю, подвинулся под неё и усадил к себе на колени. Он целовал её шею, здоровую щёку, углы рта, осторожно положил руку ей на грудь... Люся вздрогнула и сжалась. Крис отдёрнул руку, но... но Люся не оттолкнула его, даже не встала...

— Ты... ты не обижайся на меня, Кира, — тихо сказала Люся. — Я... я знаю, тебе нужно... ну, это. Но... я боюсь, Кира. Я... этого боюсь.

— Люся, — Крис облизнул мгновенно пересохшие губы. — Люся, всё для тебя сделаю. Как ты хочешь, так и будет. Я сказал, Люся, это... это другое, а того, я не могу того, ну... — он запнулся, не зная, как назвать то, о чём они говорили, по-русски и не желая переходить на английский. — Люся, тебе было хорошо? Ну, раньше, когда я...

Вместо ответа Люся вдруг сама поцеловала его. Крис счастливо вздохнул, и, поняв, а вернее, почувствовав его непроизнесённую просьбу, Люся ещё раз поцеловала его, и ещё...

— Господи, Кира, — очнулась Люся, — поздно-то как!

И Крис с изумлением понял, что уже в самом деле далеко за полночь.

Люся торопливо распихивала по ящикам карточки, пока он так же торопливо мыл пол. Сталкивались, пытаясь помочь, но только мешали друг другу.

Они медленно спустились, держась за руки, по лестнице. Крис спрятал ведро и тряпку, снял и свернул халат.

— Ты что, в одной рубашке? — ужаснулась Люся.

— А мне жарко! — счастливо засмеялся Крис. — Побежали?

Люся, придерживая у горла накинутое на плечи пальто, доверчиво протянула ему руку, даже не заметив, что оказалась к нему обожжённой стороной. Крис осторожно, придерживая язычок замка, приоткрыл наружную дверь и, когда они вышли, прихлопнул её. И они побежали к жилому корпусу, хрустя затянувшим лужи ледком.

* * *

За ночь опять похолодало, и дороги затянуло тонкой ледяной коркой. Но Чаку после вчерашних переживаний было уже ни до чего. Он, как автомат, встал со всеми, позавтракал и пошёл в гараж. "Ферри" стоял на месте. Чак включил свет и изумлённо присвистнул: машина отмыта до блеска, всё начищено, всё на месте. Но... но ведь он сам видел...

...Вчера он закончил с утра с машиной и даже успел отмыть её до ленча. И сразу после ленча выехал в пробную. Поносился по просёлкам, что не хуже автодрома, проверил на разных режимах, вернулся за час до обеда, снова вымыл, залил бензин и, видя, что время расчёта не оттянуть, пошёл к хозяйскому дому. Велели зайти до обеда, вот он и идёт — храбрился, преодолевая противный вяжущий холод под ложечкой.

Пустая необжитая веранда, две двери. Левая — ему говорили — в комнату Фредди, правая — к Джонатану. Ну... ну, деваться уже некуда. Он глубоким вздохом перевёл дыхание и постучал.

— Да, — откликнулся Джонатан.

Чак осторожно открыл дверь и вошёл. Джонатан сидел за большим письменным столом, разбирая какие-то бумаги. Машинально быстро боковым зрением Чак оглядел комнату, увидев слишком большой и нарядный камин с рдеющими углями, большой глухой шкаф и рядом с ним книжный, высокие напольные часы в углу, бар, каким обычно маскируют сейф, рядом с камином... но это всё неважно сейчас.

— Проходи, Чак, — улыбнулся Джонатан.

— Вы велели зайти, сэр, — пробормотал он.

— Да, я помню, проходи и садись.

Чак послушно сел на указанный стул перед письменным столом. Джонатан подвинул счёты и защёлкал кругляшами. Зарплата... переработка в дороге, в имении... к изумлению Чака, Джонатан знал о его вечерних бдениях под машиной... сумма выходила немалая, но надо ждать вычетов. И дождался.

— За одежду сразу?

— Да, сэр, — кивнул Чак.

Еда, жильё, одежда, постельное бельё... нет, всё честно, даже на руки кое-что осталось.

— Спасибо, сэр, — Чак встал, спрятал деньги, улыбнулся, поворачиваясь к двери, и только тут увидел, что на стуле у двери сидит Фредди.

Как?! Его же не было, когда он входил. Когда успел зайти?! Что теперь? Конец?! С застывшей на лице улыбкой, такой унизительно нелепой теперь, Чак пошёл к двери. Дошёл, взялся за ручку, открыл дверь, перешагнул порог, закрыл за собой, в два шага пресёк веранду, три ступеньки вниз... и только тут смог перевести дыхание. Его не убили!

И на обед он пришёл уже спокойным. У себя в выгородке пересчитал и спрятал деньги, приготовил на завтра чистую светлую рубашку — надо думать, что ему завтра за рулём сидеть, а не под машиной лежать — брюки, ботинки, кожанку и вышел в кухню чуть ли не последним. И только сели за стол и Мамми поставила перед ним миску с супом, как... как во дворе взревел мотор! Он узнал мотор "ферри" и, сорвавшись с места, вылетел за дверь. И в наступающих сумерках успел увидеть уносящиеся в темноту красные огоньки габаритов.

— Ну и чего ты прыгаешь? — встретила его Мамми, когда он вернулся к столу. — Надо им, они и поехали, тебя не спросили.

— Я шофёр, — угрюмо пробормотал Чак, придвигая к себе миску.

— А я — конюх, — возразил ему Роланд. — Масса Фредди, чтобы Майора заседлать, меня не зовёт.

— Так оно и есть, — загудел Сэмми. — Что им надо, они всё сами делают.

Чак промолчал, злясь уже на себя и не понимая, чего он, в самом деле, задёргался. Только... только завтра в девять машина должна быть как новенькая, а вот какая она вернётся и во сколько... ему же её мыть, а не этой деревенщине!

После обеда он ушёл в душ, потом возился со своими вещами, зашивал рабскую рубашку: оплачена уже, значит, своя, — чистил ботинки, ещё чем-то занимался, а на самом деле слушал: не зашумит ли мотор.

Но было тихо. Смутный гул голосов из соседних выгородок, шум ветра в ветвях, даже собачьего лая нет. Хотя откуда тут взяться собакам? Хозяйских в заваруху поубивали вместе с надзирателями, уцелевшие одичали, и их уже к лету перестреляли, оберегая скотину.

Потом, как всегда, пили вечерний кофе, Ларри читал вслух газету, Стеф учил малышей счёту, предлагая смешные задачи: правильно сосчитаешь — получится нелепица. Если каждому дадут по два яблока, а всего яблок семь, то сколько людей было? А потом совсем по-смешному. Охотник по уткам стрелял. Стрелял, стрелял, одну убил, так сколько уток осталось? Тут уж и взрослые растерялись. Всего-то уток сколько было? А неважно, сколько осталось-то?

— Одна и осталась, — рассмеялся наконец Стеф. — Остальные улетели.

Хохотали до слёз, до икоты. Нехотя, смеялся и Чак. Чтоб не выделяться. Да и в самом деле, смешно.

И уже разошлись все по выгородкам, улеглись. Он, как все, погасил свет, разделся и лёг. Но не спал. Лежал в темноте и слушал. Если они поехали перепроверять его, так... так он сделал действительно всё. Всё, о чём говорил тогда, после автодрома. Двести в час "ферри теперь даёт свободно, отрегулирован — лучше не надо, обе оси ведущие, колёса, шины, противоугонка, ... Чего он, в самом деле, дёргается?

Было уже сильно за полночь, когда он услышал гул мотора. Быстро бесшумно оделся, мельком посмотрев на часы. Да, без двадцати два, самое глухое время. И бесшумно вышел в коридор. Пробежал в кухню и, осторожно приоткрыв наружную дверь, выскользнул во двор. И сразу метнулся в тень.

Луна была слабая, но заиндевевшая земля отсвечивала, и он увидел. Тёмные силуэты у гаража: "ферри" и двое мужчин. В шляпах, куртках. Вот один пошёл открывать ворота гаража. Фредди? Должно быть он. Но... чёрт, ну пи влип! На плече у Фредди удобно, чтоб сразу достать рукой, висел автомат — полицейский "рыгун". Чак прижался к стене, распластался по ней. Чёрт, вынесло же его. Он же свидетель теперь.

Фредди открыл гараж и включил там свет.

— Загоняй, Джонни, — услышал Чак его спокойно-властное распоряжение.

И пока "ферри" медленно, очень аккуратно въезжал в гараж, Чак увидел, что машина забрызгана, заляпана грязью по самую крышу. И... и заднего бокового стекла нет. Выбито. Так делают, когда некогда опускать, открывая щель для стрельбы. Один за рулём, второй сзади ведёт огонь...

Ворота закрылись, оставив светящиеся полоски у косяков и снизу. Его не заметили! Затаив дыхание, Чак прокрался к кухонной двери, и только одна мысль: к девяти он должен привести машину в порядок. Вставить стекло, отмыть и... и что там ещё может быть?

В гараже негромко рассмеялись:

— Побежал штаны менять.

— Он за сменку расплатился?

— Заботливый ты, ковбой.

— Кончай трепаться, Джонни, надо за час управиться. Тебе завтра какая голова нужна?

— Во-первых, тебе тоже.

— А во-вторых, запасные стёкла в другом углу. Не знаешь, что где лежит, Роба разбуди.

И лихой ковбойский ответ, от которого заржали оба.

Ничего этого Чак не слышал...

...И теперь он стоял, тупо разглядывая вымытую блестящую нетронутым лаком машину. Но не галлюцинации же у него?! Он же сам видел ночью... но весь вид машины словно говорил: "Ничего не было, и ты ничего не видел". Чак вытер рукавом лоб. Вляпался он, конечно, но...

Он быстро проверил: бензин, масло, вода — всё как положено, машина готова к работе. Тогда... тогда что? Тогда надо переодеваться, он-то к гаражу готовился, а надо на выезд.

Чак бегом вернулся к себе, заново побрился, переоделся, расчесал волосы и бегом обратно, только и задержался, чтоб выгородку запереть.

Без пяти девять он вывел "ферри" из гаража. И сразу увидел идущих к нему Фредди и Джонатана. Свежих, спокойных, будто... будто и впрямь ничего не было. Джонатан как обычно, а Фредди... как обычно, в ковбойском, но каком! Грин когда-то заставлял их не просто глазеть, а видеть, замечать и оценивать, как одет человек. Так что Чак не мог ошибиться. Ковбойская шляпа дорогого фетра, замшевая куртка на меху, джинсы не абы какие, а от "Страуса" эксклюзивной модели, ковбойские отстроченные сапоги отличной кожи, горло закрывает дорогой шейный платок... по самым грубым прикидкам этот наряд стоил двухлетней годовой зарплаты, и не просто старшего ковбоя, а...

Чак не додумал.

— Как договорились, Фредди.

— За два часа обернёмся, но накинь на всякое. Позаботься о ленче, Джонни.

Фредди кивком указал Чаку на водительское место и сел рядом. Чак перевёл дыхание, садясь за руль: выстрела в затылок не будет. Пока не будет.

— В Краунвилль.

— Слушаюсь, сэр, в Краунвилль.

Чак мягко стронул машину с места. И, поворачивая на подъездную аллею, увидел в зеркальце, как Джонатан идёт к скотной по своему обычному утреннему маршруту.

В Колумбии он возил Джонатана или их обоих сразу, а вот так, наедине с Фредди, он в машине впервые. Чак осторожно покосился. Неподвижное лицо, прозрачно светлые глаза смотрят вперёд и в никуда, но всё видят. Чак отвёл взгляд. Дорога пустынна, но обледенела, и слишком гнать рискованно, да и незачем. Ему ж не сказали: "На пределе". Так что сто и не больше. Нормальная скорость, ход плавный... До Краунвилля не так уж далеко, если б дорога получше, да не дурацкие знаки об ограничении скорости на подъездах... Опять покосившись на Фредди, Чак сбросил скорость, подчиняясь знаку. Лицо Фредди сохраняло каменную неподвижность.

Ближе к городу стали попадаться и пешеходы на обочинах, и всадники, обогнали пару фургонов и замызганный грузовичок.

Всю дорогу до Краунвилля Фредди перебирал в памяти свой разговор с Ларри. Вроде, всё они обговорили, да и не такой уж Ларри... доходяга, каким был, и в русском госпитале попривык говорить с белыми, и мастер всегда уверен в себе, а такая уверенность много даёт. Подстраховать, конечно, надо и подстрахуем, первый заказчик всё-таки, а впереди Колумбия, к Пасхе Ларри там должен обосноваться, не так уж много времени в запасе, точно надо к Пасхе, пасхальные подарки — это заказы, а там и День Матери — тоже спрос будет. Ладно, уже Краунвилль, теперь всё побоку. Старушка ушлая, её уважить надо без фуфла. Чтоб всё прошло, как нам надо, а не как получится.

— Второй поворот налево и прямо, — разжал губы Фредди, когда появились первые дома Краунвилля, и прежде, чем Чак успел ответить положенной формулой, уточнил: — Седьмой дом от угла.

— Слушаюсь, сэр, второй налево, седьмой от угла, — выпалил Чак, вписывая машину в поворот.

Тихая "белая" улица, маленькие уютные дома, газоны с живыми изгородями, укрытые на зиму мешковиной клумбы, гипсовые раскрашенные фигурки на газонах... и нужный дом в общем ряду ничем не выделяется. Чак плавно притормозил точно напротив входа.

— Жди, — коротко бросил Фредди, открывая дверцу.

И ответ Чака прозвучал уже в пустой машине. Чак послушно откинулся на спинку сиденья, расслабил мышцы, но руки оставил на руле в знак своей готовности. Ждать — так ждать, не впервой ему. Правда, обычно он шёл за правым плечом хозяина и оставался за рулём только, если работали в паре и с хозяином уходил напарник. Но это всё в прошлом, да и не нужен Фредди телохранитель, он сам...

Чак не заметил, когда он про себя стал называть их по именам, как и остальные в имении. Привычная, но не волнующая — это Тим любил копаться в моторе — работа успокоила его, а теперь началось то же, что и в Колумбии: привезти, отвезти, ждать. Молчать и ни о чём не спрашивать — ну, об этом и говорить нечего. Негру бог для того и приплющил нос, чтоб он его в белые дела не совал.

Когда стукнула дверь и на веранде появился Фредди, а с ним белая старуха в норковом манто и кружевной шали — и то, и другое, как Чак помнил из уроков Грина, уже не богатство, а роскошь — Чак изумлённо заморгал. Не на беляцкие тряпки, это-то тьфу, а вот Фредди он таким ещё не видел. Нет, ничего такого особенного. Ну, поддерживает под локоток, помогает сойти по ступенькам, шляпу несёт в свободной руке и надел только уже внизу, ну, улыбается, но... но это ж надо так всё делать. А старуха — настоящая леди, сразу видно, и не по одежде, а... А она что, тоже едет?

Чак выскочил из машины и распахнул перед ней заднюю дверцу. Старчески выцветшие, но очень живые глаза внимательно оглядели его, и последовал небрежный, как и положено, кивок.

Фредди помог ей устроиться в машине и уже готовился захлопнуть дверцу, чтобы сесть впереди, когда сухая ладонь хлопнула по сиденью.

— Ну нет, Фредди. Я тоже хочу получить немного удовольствия.

Фредди широко улыбнулся на шутливую строгость в голосе старухи.

— Желание леди — закон для ковбоя, — и сел рядом с ней.

Чак захлопнул за ним дверцу и метнулся за руль. И уже Фредди распорядился:

— Домой.

— Слушаюсь, сэр, домой, — откликнулся Чак, плавно трогаясь с места.

Надо поаккуратнее, чтобы не тряхнуть старушку. За спиной негромкий разговор о погоде, всяких пустяках, какие-то сплетни, неожиданно умные комплименты. Нет, никак не думал, что Фредди такое может и умеет. Обхаживает он старушку... видно, здорово она ему нужна, не за просто же так он её охмуряет, а она-то... аж плавится.

Чак замедлил ход, въезжая в ворота.

— "Лесная поляна"? — удивилась старуха. — Я не ошиблась, Фредди?

— Нет, мэм, вы правы.

— О-о, — она задумчиво покачала головой. — Да-да, что ж...

Она оборвала фразу, но Фредди ни о чём её не спросил. Может быть потому, что они уже подъезжали.

Чак остановил машину в нескольких шагах от идущего к ним Джонатана, выскочил открыть и придержать дверцу, пока она выходила, опираясь на руку Фредди.

— Добрый день, миссис Кренкшоу — Джонатан, сняв шляпу, поцеловал ей руку.

— Рада вас видеть, Джонатан, — она улыбнулась. — У вас очень... мило.

— Спасибо, мэм, — ответно улыбнулся Джонатан.

Как всегда, на шум мотора из различных дверей показались любопытные лица, но Фредди оглянулся, и все сразу исчезли, только Ларри остался стоять в дверях своей мастерской. И его Чак тоже увидел впервые таким: в белом халате поверх рубашки с галстуком, из-под халата видны хорошие брюки с отглаженными стрелками и начищенные ботинки. Однако... он-то чего расфрантился? Не к нему же прикатили?! Но Джонатан со старухой пошли именно к Ларри. И Фредди следом, бросив через плечо Чаку:

— Машину подашь в два.

— Слушаюсь, сэр, в два, — сказал Чак ему в спину.

Отогнав машину в гараж, Чак посмотрел на часы, проверяя себя, и пошёл на кухню. Время ленча.

Запахи сегодня на кухне были... необычными. Но на столе всегдашняя каша с мясом, лепёшки и кофе. Чак вымыл руки у общего рукомойника и сел на своё место. Он уже догадался, что пахнет особой "господской" едой, ну да, правильно, старуху ублажают. К его крайнему удивлению, за столом никаких разговоров о гостье не было, и его самого ни о чём не спросили. Ну, надо же, как их всех Фредди вышколил. Интересно, а закопали при этом скольких? И что Ларри за столом нет, тоже будто никто не замечает, даже мальчишка, сынишка его молча жуёт. Хотя... всё правильно, конечно.

Чак встал из-за стола вместе со всеми, но прошёл в свою выгородку и устало сел на кровать. До двух часов лучше на дворе не маячить. Мало ли что.

К радостному удивлению Фредди и Джонатана, Ларри держался почтительно, но уверенно. И весь разговор прошёл... лучше не придумаешь. Ларри осмотрел брошь и серьги, очень сдержанно отнёсся к камням, и миссис Кренкшоу сама предложила взять их в счёт оплаты, а вставить другие на усмотрение мастера. Джонатан кивнул. Ларри быстро и уверенно набросал несколько эскизов и вежливо подвинул листок по столу к миссис Кренкшоу.

— Окажите честь своим выбором, мэм.

Миссис Кренкшоу улыбнулась.

— Спасибо, но я доверяю мастеру.

— Благодарю за доверие, мэм, — склонил голову Ларри.

И обсуждение технических вопросов оплаты и сроков так же не доставило особых трудностей. Джонатану и Фредди практически не пришлось вмешиваться. И когда всё уже было обговорено и миссис Кренкшоу сердечно попрощалась с Ларри и пошла к выходу в сопровождении Джонатана, идущий за ними Фредди быстро обернулся и подмигнул Ларри. Тот ответил благодарной улыбкой.

Мамми, зорко следившая из кухонного окна за дверью мастерской, непостижимым образом угадала нужный момент, и вдвоём с Молли они успели перенести всё всё приготовленное в домик Джонатана и Фредди, накрыть на стол и уйти, когда миссис Кренкшой, Джонатан и Фредди вышли из мастерской.

Оставшись один, Ларри убрал эскиз, брошь и серьги в сейф, снял и повесил на место халат и остался стоять посреди мастерской. Ему вдруг стало страшно: не был ли он излишне дерзок с этой леди? Белые очень не любят, когда негр оказывается и умным, и умелым. Но... но если б что было... Нет, Фредди бы остановил его, если бы он зарвался. Так что, может, и обойдётся.

На кухню Ларри пришёл уже спокойно и бросившегося к нему Марка спросил:

— Ты уже ел?

— Да, пап, а...?

Ларри взглядом остановил его уже готовый вопрос и улыбнулся Мамми.

— Что-нибудь ещё есть, Мамми?

— А как же! Переодеваться пойдёшь?

Ларри покачал головой.

— Нет, Мамми, — и пояснил: — Вдруг понадоблюсь.

— Ну да, — кивнула Мамми, — тогда держи.

И подала большое чистое полотенце. Ларри сел за стол, закрыв полотенцем грудь и колени. Марк пристроился рядом, влюблённо глядя на отца.

— А ты куда? — грозно спросила Мамми. — Ты уже выел своё.

— Пусть сидит, — возразил Ларри, кивком благодаря за поставленную перед ним миску с мясной кашей.

Ларри ел быстро, но очень аккуратно, спешил, а не жадничал. И доев, сразу встал, положив на стол оставшееся чистым полотенце.

— Спасибо, Мамми, если что, я в мастерской, — а рванувшемуся за ним Марку: — Помоги Мамми, сынок.

Марк вздохнул и стал закатывать рукава рубашки: помогать Мамми после еды — это мыть и расставлять посуду.

В мастерской Ларри снова надел белый халат, открыл сейф и достал лист с эскизом. Мало ли что, пусть будет наготове.

* * *

Ночная дорога хороша отсутствием свидетелей, но и опасна своей пустынностью: любая машина приметна и запоминаема. Поэтому Джимми Найф и относился к ней настороженно. Но сейчас положение безвыходное: везти этот груз днём слишком рискованно. Груз безмятежно посапывал на заднем сиденье. И если бы не полиция... ведь болван ни на один вопрос не ответит. Надрессировать его, конечно, можно, но мороки много, всего не предусмотришь, а врать с ходу дурак не умеет, для этого мозги нужны. А в остальном... в остальном всё, как и задумывалось. Парень — дурак и ровно настолько, насколько нужно. Мозги не работают, а руки помнят, нож когда взял, так сразу видно, что орудовать им умеет, да в кого ткнуть сообразить не может. Ну, так подскажем, подучим. Да, не зря, ох, не за просто так номер парень отхватил. Тут бы его по картотеке проверить, когда, а там и за что, но... нет картотеки, ни той, ни сякой, ни всякой. Крыса все остаточки с собой унёс. Туда им и дорога. Тоже... считал себя умнее всех, а спёкся по-глупому. Так оно со всеми умниками и бывает.

Найф самодовольно улыбнулся. Нет, так хорошо у него давно не получалось. Многоходовка — блеск. И вся колода сошлась. И Элли — медсестра-сиделка, и надоела она уже, и парня так тютелька в тютельку шарахнуло, и интере-есный клиент наклёвывается. Рыбка золотая плывёт, плавничками помахивает, да прямо в сеть. Плыви, плыви, рыбонька, встретим... со сковородочкой. А что времени много ушло, и ещё уйдёт... так этот ресурс свой, немеряный и бесплатный. Как раз к весенним играм успеем, чтоб весь Ансамбль был и увидел, и слова против никто не пикнул.

Машину тряхнуло на плохо заделанной старой воронке, спящий на заднем сиденье всхрапнул и открыл глаза.

— Спи, Джек, — бросил, не оборачиваясь, Найф. — Спать.

— Ага, спать, — согласился Андрей, укладываясь обратно.

Спать — это хорошо. Интересно, конечно, куда тебя теперь везут, но глазеть по сторонам, да ещё вопросы задавать тебе не положено. Ты — беспамятный, дурак. А вот когда спишь, за тобой тогда не следят. Ну, ничего, сволочь, мы ещё посчитаемся. Пока трепыхаться рано, но ничего, Джимми Найф, я ведь о тебе слышал, интересные вещи про тебя в лагерном бараке рассказывали, а вот ты обо мне ни хрена не знаешь и не догадываешься. Но недоверчивый ты, сволочуга, проверка за проверкой, и, похоже, проверять до конца будешь. До конца и дойдём. Пока ты мне не поверишь, мне к тебе не подобраться. А убирать тебя надо чисто, чтоб концов не торчало, чтоб ни полиция, ни твои... наниматели по следам не пошли. А мне с тобой за многое и многих посчитаться надо. Как Эркин сказал как-то? "Коль я им не человек, то и они мне нелюди". Классно сказано, браток. Так и сделаем. С нелюдью по-нелюдски и будет. Ишь ты, киллер дерьмовый, ты ж — каратель, на СБ работал, так тебе лагерник нужен? Ну, так и я с тобой... по-лагерному.

Джимми в зеркальце видел улыбающееся лицо, смутную сонную улыбку. Ну да, беспамятному всё по хрену, что вчера было — не помнит, что завтра будет — не думает. Пожрать, попить... да, на спиртное надо будет проверить, посмотреть, каков дурак во хмелю. А в остальном... ну, ничего не соображает. Опустить всегда надо для начала, чтоб уж никак не трепыхнулся потом, а здесь... как с бревном, даже этого не помнит и не боится. Ну и ладно, тоже... неплохо. И бить дурака незачем: всё равно ни хрена не понимает. Страшная это штука — беспамятство, большая удача, что так с дозой угадал. Но теперь... теперь с Ковбоем другой разговор пойдёт. Говорят, он опять на дно лёг, что-то часто ложиться стал, отяжелел, ну и хорошо, пусть лежит. А пока он лежит, мы тут потихоньку подготовим всё, га-арячая встреча будет. А там и с Пауком можно будет... договор пересмотреть. Тоже умный, а дурак. Не понял ещё, что старые крючки держат, а они-то так... без лесок впустую болтаются. Но пусть себе и думает. Пока. Спешить не будем, чтоб сразу и наверняка.

* * *

Беженцы всё прибывали и прибывали, и каждую неделю, в субботу и воскресенье в какой-нибудь из квартир "Беженского Корабля" справляли новоселье, бесшабашно весёлое и трогательное.

— Ты очень устала, мамочка?

— Ничего, Джинни, — Норма улыбнулась и старательно выговорила по-русски: — Помогали нам, помогаем мы.

— Как у тебя хорошо получается, — восхитилась Джинни. — Я подогрею чай, хорошо?

— Конечно, Джинни.

Сидя за столом, Норма с удовольствием смотрела на хлопотавшую у стола Джинни. Слава Богу, её девочка вновь стала прежней. Даже лучше.

— Как было хорошо, да, мама? — Джинни накрывала на стол. — А эта Лулу очень мила, да?

— Да, — кивнула Норма.

Ей тоже понравилась Лулу — молоденькая, вряд ли старше восемнадцати лет, миловидная мулатка, рискнувшая выйти замуж за немолодого русского мужчину, то ли вдовца, то ли... ну, кто знает, что и как там было, но стать вот так матерью двух малышей и уехать в чужую, совсем чужую страну... Лулу почти не знает языка, ничего не понимает в окружающем, и это делает такой близкой Норме.

— А завтра тоже беженское новоселье, в дальней башне, помнишь, мама? — Джинни разлила по чашкам чай.

"Беженское новоселье" она говорила по-русски.

— Помню, — кивнула Норма. — Я ходила к ним с Бабой Фимой. Очень приличные люди. Как ты думаешь, Джинни, если мы им подарим эти красные подставки...

— Ну конечно, мама, они чудно смотрятся. И ещё...

— Ты не забыла про свои курсы? — Норма изобразила строгость.

Джинни охотно рассмеялась.

— Ну, мама, я всё сделала. И это не курсы, я же тебе объясняла, а... — она с некоторой заминкой, но чисто выговорила длинное русское слово: — Наставничество.

Норма кивнула. Конечно, ездить на курсы в Ижорск или, тем более, жить там в общежитии, было бы очень неудобно. Им пошли навстречу, и Джинни "прикрепили", как это называется, к Вассе Викентьевне — какие всё-таки трудные имена у русских — немолодой опытной учительнице, обучавшей теперь Джинни таинствам русской методики и ведения документации.

— Мама, а если в гостиную купим пианино? Всё-таки и ты умеешь играть, и меня учила, и в колледже я дополнительный курс прошла.

— Стоит подумать, — согласилась Норма.

И они пустились в неспешное обстоятельное обсуждение будущих покупок. Пока они сделали — как им и советовали — кухню, ванную, прихожую и кладовку и начали делать спальни. И дело ведь не в деньгах, деньги у них были, как впрочем и у всех в доме, все ведь через Комитет прошли и ссуду получили, но чего спешить, не на день, даже не на год, на всю жизнь обосновываемся. Джен так и сказала им, показывая свою квартиру. Пустые гостиная и комната для гостей совсем не смущали её...

...Голос Джен заразительно весел:

— Мы даже ещё не решили, что здесь будет. Ну, это гостиная, на Рождество мы здесь ёлку ставили, а стол из кухни переносили.

— Тот резной? — живо спросила Джинни.

— Нет, этот мы только после праздников получили, а тот теперь у Алисы, — Джен ласково улыбнулась.

— Там куклы живут, — вмешалась Элис...

...Элис, или по-русски Алиса, тоже нравилась и Норме, и Джинни. Такая весёлая, живая и развитая девочка, с правильной английской речью. По-английски в доме говорили многие, но Норму поражало, особенно в первое время, обилие неправильностей и попросту грубости в английской речи и детей, и взрослых. Семья Джен была очень приятным исключением. Даже её муж, индеец, говорил очень правильным, даже литературным языком. Разумеется, это заслуга Джен.

— Джен тоже идёт завтра?

— Ну конечно, мама. Она такая... — Джинни остановилась, подыскивая слово, — такая... милая. И вся семья. Знаешь, мама, ведь её дочка, Элис, осенью пойдёт в школу, вот будет хорошо, если она попадёт в мой класс.

Норма кивнула. Ну конечно. Джинни — умница, что так внимательно приглядывается к играющим в коридоре детям, разговаривает с ними. Ведь это всё её будущие ученики. Джинни обещали место в школе, а до сих пор всё обещания выполнялись. И властями, и окружающими...

...Их собственное беженское новоселье было весёлым, суматошным и необыкновенно трогательным. Они с Джинни никак не ждали, что к ним придёт столько людей, что начнётся такая весёлая кутерьма. Она помнила, как тогда, да, ещё с Майклом ремонтировали кухню. Тогда тоже были люди: Майкл вызвал из фирмы "Гнёздышко" бригаду, и работали те споро, умело, но такого... такого не было. И за один день сделали больше, чем заказная бригада за неделю. А подарков им нанесли...

...Норма сморгнула выступившие слёза.

— Ты что, мамочка? — встревожилась Джинни.

— Ничего. Я просто вспомнила наше новоселье.

— Да, — счастливо улыбнулась Джинни, — было так чудесно.

— А я так глупо расплакалась, — сокрушённо улыбнулась Норма.

— Нет, мамочка, было так трогательно. И я тоже, помнишь, и мне говорили, что все так... Даже, — у неё получилось гораздо легче, — Василий Лукич.

Норма кивнула. Да, она уже не раз видела, как взрослые мужчины, пережившие, как она понимала, не одну трагедию, шмыгали носами, а то и откровенно плакали на праздничных застольях. А уж ей, женщине, как говорится, сам бог велел.

Джинни рассказывала о своих занятиях, что через два месяца она начнёт работать в Культурном Центре.

— Ты думаешь, его уже достроят? — усомнилась Норма.

— Ну, мама, я же уже рассказывала тебе. Его строят по частям, блоками. Первый блок будет готов к марту, первого открытие и сразу начнутся занятия с детьми. И ты знаешь, мама, — Джинни лукаво смотрела на мать, — тебе тоже стоит пройти курсы. Языка.

— Зачем, когда у меня есть домашняя учительница? — ответно засмеялась Норма.

— Мамочка, конечно я тебя научу! — загорелась этой идеей Джинни.

И Норме с трудом удалось уговорить её отложить первое занятие на вечер понедельника. Сегодня и завтра она слишком усталая.

Сидя на краю кровати так, чтобы видеть себя в трюмо, Женя расчёсывала волосы. Эркин уже лежал, как всегда на спине, закинув руки за голову, и смотрел на Женю. Новая, недавно купленная лампа с розовым абажуром стояла на тумбочке и тоже отражалась и в трюмо, и в зеркале шкафа. Лампу выбирала Женя, и Эркин согласился с её выбором, хотя розового цвета не любил. Но оттенок у абажура был чуть-чуть другой, и потому на Палас не походило.

— Эркин, — позвала его, не оборачиваясь, Женя.

— Да, — вздрогнул он, — да, Женя, что?

— Хорошо было, да?

— Ага, — охотно согласился Эркин. — Только если и дальше так пойдёт, я пить привыкну.

Женя быстро повернулась к нему и, увидев его улыбку, вздохнула:

— Не шути так, Эркин, не надо.

— Ладно.

Он высвободил руку и потянулся к ней, погладил кончиками пальцев её волосы.

— Ладно, Женя, я — дурак. Но я не люблю пить, очень не люблю.

— Ну и не пей, — рассмеялась Женя.

Эркин только вздохнул в ответ. Там, в прошлом, пускали по кругу бутылку и он попросту пропускал свой глоток, а здесь у каждого кружка или стакан, и требуют, чтобы до дна, а наливают вровень с краем, хотя... хотя и здесь как поставишь себя, так и будет. В бригаде же к нему не лезут с этим. Ладно.

— Ладно, Женя, — он снова погладил её волосы. — Женя, на твоё... твой день рождения... это ведь тоже праздник.

— Спасибо, милый, надо посмотреть только, какой это день, да, знаешь, я уже думала, давай купим календарь. Отрывной.

— Давай, — сразу согласился Эркин. — И ты хотела газету выписать.

— Тебе же нравится покупать её, — возразила Женя.

Эркин покраснел.

— А что, заметно? Да, Женя?

— Ты мне сам об этом сказал, — Женя помотала головой, рассыпая по спине и плечам волосы. — А если так... — и стала заплетать косу.

Эркин медленно кивнул: да, он как-то сказал Жене, не совсем это, но его слова можно было и так понять.

— Да, Женя, всё так, но...

— Лучше выпишем какой-нибудь журнал. Тебе так нравится? С косой?

— Угу, очень хорошо.

Чтобы Женя поверила, он погладил косу, шутливо дёрнул за кончик. Женя рассмеялась, встала положить расчёску на трюмо. Ночная рубашка у неё тоже новая, белая в мелких розочках, длинная и вся в оборках.

— Спим? — спросила, глядя в зеркало, Женя.

Эркин улыбнулся.

— Слушаюсь, мэм.

Женя засмеялась, погасила лампу и легла, обняла его, погладила по груди.

— Как хорошо, Да?

— Ага, — Эркин повернулся к ней и обнял. — Лучше не бывает, да, Женя?

Его губы мягко касались её лба, щёк, глаз, подбородка, гладили и щекотали сразу. Женя смеялась всё тише, засыпая, обмякая в его руках. Он мягко, чтобы не разбудить, прижался к ней. Тонкая, сразу и тёплая, и прохладная ткань ночной рубашки Жени приятно скользила по его коже. Больше всего ему сейчас хотелось сказать: "Пусть так и будет всегда, лучше не бывает", — но он уже так говорил, в Джексонвилле, и накликал. Нет уж, с него хватит. Пусть будет как будет, само собой пусть идёт.

Женя ощущала его ровное спокойное дыхание. Пусть спит. Кажется, слава богу, он уже успокоился, перестал переживать из-за Бурлакова. Конечно, очень жалко, что так получилось, жалко и Андрея, и Бурлакова, но хорошо, что Эркин перестал изводить себя, опять стал весёлым, радующимся всему, господи, какое счастье, что прошлое не возвращается.

Они спали, прижавшись друг к другу, будто им было тесно на просторной — хоть поперёк ложись — широченной кровати. И Эркин блаженно дышал запахом волос и тела Жени, он ни о чём не думал, ничего не хотел, у него всё есть и... и лишь бы это не кончилось.

* * *

После инцидента с Торренсом Андрей снова запсиховал. Забросил учёбу, в нерабочее время валялся на своей кровати и ни с кем не разговаривал, разве только по делу. Но на этот раз к нему уже никто не цеплялся. Как и просил доктор Ваня, парни вообще об этом не говорили, будто ничего и не было. Тем более, что Торренс через день после того разговора выписался и исчез из госпиталя. Да и в самом деле, сколько с мальцом можно возиться? Один раз его уже к доктору насильно отводили, так что дорогу знает, не всегда ж с ним нянькаться.

Сегодня Жариков задержался в своём кабинете. Разговоры о летнем переезде перестали быть слухами, и надо подбивать бабки и чиститься, чтобы не везти лишнего и не забыть нужного. Да и... он не додумал, потому что в дверь постучали.

— Войдите.

Он догадывался, кто это, и потому, увидев Андрея, удовлетворённо кивнул.

— Заходи, Андрей, садись.

Так: обычной улыбки нет, осунувшееся напряжённое лицо, замедленные и какие-то угловатые движения, вся прежняя моторика отсутствует. Сел не к столу, а поодаль...

— Что с тобой? — мягко спросил Жариков.

— Я... я... — Андрей судорожно сглотнул. — Я спросить хотел... Иван Дормидонтович, я... я в самом деле такой... ненормальный?

Так, совсем интересно. На этот раз что ему почудилось? Сначала заставим говорить.

— Не понял, Андрей, ты о чём?

— Ну... — и совсем тихо, упавшим голосом: — Этот, гомосексуалист. Это же не нормально. Тот... ни к кому не лез, только ко мне. И... и что я с вами... но ведь это неправда...

— Конечно, неправда, — сразу согласился Жариков. — Послушай, Андрей...

— Я книгу стащил, — продолжил Андрей, словно не услышав. — Про... сексопатология называется. Там написано, это патология, извращение, и что...

— Подожди, — перебил его Жариков, переключая его сразу на себя и другую тему. — Что значит "стащил"? Взял в библиотеке?

Андрей угрюмо мотнул головой, быстро исподлобья посмотрел на Жарикова и снова опустил ресницы.

— Нет, там бы догадались, я у... ну, она совсем за своим не следит, уйдёт, а дверь открыта, и на виду книга, я взял, прочитал, ну, где про меня написано, и обратно положил. Она и не заметила.

Теперь он ещё по чужим комнатам шарит, этого только не хватало!

— Андрей...

— Нет, Иван Дормидонтович, но... но если это так, я... я жить больше не могу. Значит, и правда, что спальник всё поганит, я к вам просто поговорить ходил, и вот, опоганил вас, теперь и о вас так думают, ну, что и вы...

— Стоп-стоп, наговорил ты много, давай разбираться. Кто и что про меня думает, меня не волнует. Я о себе всё сам знаю.

Андрей удивлённо поднял голову и даже рот приоткрыл.

— Да-а? — совсем по-детски вырвалось у него.

— Да, — твёрдо кивнул Жариков. — Так что за заботу спасибо, но... но об этом можно не думать. Теперь о тебе. Что ты книгу взял, это ещё ничего, а что по чужим комнатам шаришь... это, извини, Андрей, это уже никуда не годится.

Андрей кивнул.

— Да, я знаю, это я только один раз, за книгой.

Жариков кивнул и решил не уточнять, что факту изъятия книги, разумеется, предшествовали разведка и проверки. И кажется, он догадывается, кто та "она", что "за своим не следит" и всё на виду держит. С ней отдельный разговор будет. Ибо народная мудрость: "Дырка делает вора", — не устарела.

— И чтоб больше этого не было, — сказал Жариков с максимально возможной строгостью. — Нужна книга, или ещё что, попроси. Понял?

— Да, — уже не опуская глаз, ответил Андрей.

— Хорошо. Теперь дальше. С чего ты взял, что ты — гомосексуалист?

— Но, — растерялся Андрей, — но я же... я — джи, Иван Дормидонтович.

— Ну и что? — спокойно возразил Жариков. — Раз ты "сексопатологию" прочитал, давай разбираться. Итак...

— Я там не всё понял, — осторожно сказал Андрей.

— Вот! — обрадовался Жариков. — Так прежде чем паниковать, надо понять. Сейчас разберёмся.

Андрей кивнул, с надеждой глядя на Жарикова.

Чёткие, академически строгие вопросы и по-ученически старательные ответы.

— Молодец, — кивнул наконец Жариков. — Действительно усвоил. — Андрей невольно улыбнулся. Впервые за время разговора. — И последний вопрос. Что из сказанного относится к тебе?

Андрей открыл рот, закрыл, судорожно сглотнул.

— Но, Иван Дормидонтович...

— Тяга к мужчинам у тебя есть, спрашиваю? — Жариков перешёл на более простые, почти житейские формулировки.

Андрей мотнул головой.

— Так какого чёрта ты мне голову морочишь?! — прорычал Жариков. — И себе тоже! Никакой ты не извращенец, запомни.

— А... а у меня и к женщинам тяги нет, — с робкой надеждой сказал Андрей. — Это... это ничего?

— Как ты на Новый год плясал... — хмыкнул Жариков.

— Это ж я не для себя, — вздохнул Андрей.

— А для кого? — терпеливо спросил Жариков.

— Для Колюни, — Андрей улыбнулся. — Он меня ещё на Рождество просил, ну, за него поплясать. Вот я и старался.

Жариков вздохнул. Ну, какого чёрта все, кому не лень, лезут туда, куда их не просят. Операцию сам себе никто не делает, а тут...

— Встретишь ты ещё её, свою женщину, Андрей, у тебя всё впереди. И всё у тебя будет.

— Да кому я нужен такой, — вздохнул Андрей.

— Ещё один на мою голову, — улыбнулся Жариков.

— А первый кто? — заинтересованно спросил Андрей.

— Врачебная тайна, понял?

— Понял.

Андрей уже успокоился, по крайней мере, внешне, и в его глазах появилось прежнее мальчишеское выражение лукавого любопытства. И всё-таки он опять вернулся к прежней теме.

— Так, что насиловали меня, это ничего? Да? Я... я ведь и раньше думал. Ведь нас всех ещё в питомнике надзиратели по-всякому... ещё до той сортировки, я же помню. И потом...

— Ничего, — кивнул Жариков. — Это твоё прошлое, Андрей. Нельзя давать прошлому власть над собой. Мало ли у кого что было в прошлом.

Андрей нерешительно кивнул.

— Да, мы... мы до сих пор иногда во сне кричим, вы... вы знаете об этом?

Жариков невесело улыбнулся.

— Не вы одни. Вы же живые люди, вот вам и больно.

Андрей вздохнул и встал.

— Спасибо, Иван Дормидонтович, я пойду тогда, да? Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Андрей, — кивнул Жариков.

Уже у двери Андрей остановился и обернулся к Жарикову.

— Так... так мне можно опять приходить к вам? С философией?

— Можно, — робкая надежда в глазах Андрей тронула Жарикова, и он повторил: — Можно.

— Спасибо, Иван Дормидонтович, — просиял Андрей. — Спокойной ночи.

И выскочил за дверь.

Жариков потёр лицо ладонями и стал собирать разбросанные по столу бумаги. Как же сидит в парнях прошлое, и как оно переплетается с новым, с тем, что они узнают, читают, и какой страшной силой обладают стереотипы. Стереотип отверженности. Ко всему прочему, к их зависимостям, фобиям, ещё и это. И похоже... похоже, это тоже входило в комплекс. Привязанность к хозяину как следствие отверженности среди рабов. Жажда найти защиту. Ласковые, привязчивые, бесконечно одинокие, запуганные... и расчётливо жестокие, рассчитывающие только на себя, убеждённые во всевластии насилия. Оборотная сторона... Ладно, всё это он уже обдумывал. Даже с Юркой обсуждали, ещё летом, когда решали, можно ли допустить парней к работе в палатах. Тогда они рискнули, о многом только догадываясь. Тот риск оправдался. И породил новые проблемы. А Крис давно не заходит, видимо, всё-таки сумел объясниться с Люсей, и пока там порядок, а потом... Люся ведь тоже... медицинский случай. Ну, тут надежда на квалификацию Криса. Шерман тогда спрашивал о сексотерапии, почему мы её не применяем. Применяем. Когда удаётся. Люся с Крисом как раз такой случай.

Жариков привычно оглядел убранный стол, попробовал дверце сейфа и закрыл шкаф-футляр. Всё, день окончен. Ещё на один день ближе к возвращению домой, на Родину. А какие там начнутся проблемы... лучше пока не думать.

Очередная "работа с картотекой" была в разгаре. На столе, кушетке, даже на стульях лежали карточки, у двери ведро с плавающей в нём тряпкой, а Крис и Люся, сидя в узком простенке между шкафами, упоённо целовались. Руки Криса уже несравнимо смелее гладили плечи и спину сидящей у него на коленях Люси.

— Ой, не могу больше, — выдохнула Люся, отрываясь от губ Криса. — Ой, Кирочка...

— Тебе хорошо? — робко спросил Крис.

— Ага! — вздохнула Люся, кладя голову ему на плечо. — Я только устала чего-то, давай так посидим, ладно?

— Ладно, — охотно согласился Крис.

Обхватив Люсю обеими руками, он плавно покачивал её, будто баюкал. Люся, доверчиво прильнув к нему, даже глаза закрыла.

— Кира, — она говорила, не открывая глаз, — а тебе хорошо?

— Ага-а, — таким же вздохом ответил Крис.

— А ты слышал, говорят, летом мы уедем. В Россию. Правда, хорошо? Ты хочешь уехать?

— Конечно, хочу.

— Мы... мы ведь не расстанемся?

— Нет, конечно, нет, Люся. Я всегда буду с тобой. Я...

Крис запнулся. Он хотел сказать о клятве, что даст ей клятву, и тут же6 вспомнил, что уже дал клятву, так что... нет, всё равно, это неважно, они же едут со всем госпиталем, они всё равно будут вместе.

— Люся, ты... ты ведь не уйдёшь из госпиталя? — решил он всё-таки уточнить.

— Конечно, нет, Кирочка, что ты? — Люся вздохнула. — Да мне и некуда идти. У меня же никого нет, все погибли.

Крис сочувственно вздохнул. Эту фразу он слышал много раз и знал, как нужно реагировать. Но Люсю ему было действительно жалко. Да ведь в самом деле, остаться одному, совсем одному... хреново, что и говорить.

— Люся, я всегда буду с тобой.

— Ага, Кирочка, спасибо, родной мой.

Криса всегда удивляло, когда Люся называла его родным, ведь никакого родства между ними быть не могло, он хоть и метис, но ведь не от русского же, ни в резервацию, ни, тем более, в питомник русский попасть не мог. Но никогда не спрашивал у Люси, почему та так его зовёт, да и всё равно ему, лишь бы Люся не гнала его, а он бы так до утра сидел.

— Мы будем вместе, Люся.

— Всегда-всегда, правда?

— Правда, Люся.

Люся только вздохнула, и их губы как-то сами собой встретились. Крис сильнее обнял её, прижал к себе, осторожно погладил по бедру. Его руки блуждали по телу Люси тоже... как сами по сбе. Он уже ни о чём не думал, и всё выходило само собой.

* * *

1997; 8.09.2013