Тетрадь 83

ТЕТРАДЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

* * *

Марья Петровна не спеша, обстоятельно укладывала в большую дорожную сумку тщательно отобранные вещи. Бурлаков с невольной улыбкой смотрел на её ловкие аккуратные движения.

— Гаря, я поеду с тобой.

— Спасибо, Маша, но, — его улыбка стала горькой, — я хотел бы, чтобы меня ждали.

— Хорошо, — кивнула она, сдаваясь. — Я буду писать тебе.

— Ну конечно, — с энтузиазмом согласился Бурлаков. — А я при первой возможности позвоню.

Марья Петровна улыбнулась с ласковой насмешкой.

— Это с "поля"? Не обещай невозможного, Гаря.

— Ох! — Бурлаков в восторге закатил глаза. — Ох, тыщу лет меня не воспитывали.

— Для тысячелетнего, — Марья Петровна чмокнула его в висок, — ты очень даже неплохо сохранился.

Они шутили и дурачились, как студенты. Но ведь и в самом деле, они сейчас... у них же всё только начинается. Он уезжает в "поле", в экспедицию, на всё лето, как и положено студенту. Вот оно и наступило, заветное: вернуться и начать всё заново.

— Гаря, я тоже, скорее всего, уеду. На месяц.

— Конечно, Маша, я понимаю.

Разумеется, он понимает. Ей надо ездить в командировки, это он взял отпуск на полевой сезон, а она работает. Да, можно, конечно, сказать, что это нечестно — бросать Комитет на целых три месяца, не совсем честно, но должна когда-то кончится война и для него. Тем более, что основная горячка давно закончилась, все процедуры отработаны, даже процесс свёртывания запущен и нуждается в обыденном почти рутинном контроле. Кое-какие функции Комитета уже неактуальны, а новых не появилось и — будем надеяться — в этом году не появится. Пора выйти из ада и вернуться в жизнь. И Комитет дружно отпустил своего председателя, как отпускал уже многих.

Наконец всё уложено, и Марья Петровна убежала на кухню к давно свистевшему чайнику. Бурлаков оглядел спальню, проверяя, не забыто ли что, и вынес рюкзак в прихожую.

— Гаря, всё готово, — позвала его Марья Петровна.

— Чай как всегда горяч и ароматен, на столе самые обычные чайные закуски. Холодильник надо опустошить и выключить.

— Маша, что останется, заберёшь.

— Конечно, Гаря. Я всё понимаю, но, если сможешь, дай мне знать. Просто, что всё в порядке.

— Хорошо, — не стал он на этот раз спорить.

— И... раз в неделю, скажем, я буду заходить убирать, чтоб не запустело...

Он кивает, прихлёбывая чай.

Но вот всё допито и доедено, со стола убрано, посуда вымыта и расставлена, задёрнуты шторы, чтобы от солнца не выгорали обои и книги, ну... ну вот и всё, больше тянуть нельзя. И незачем.

Бурлаков надел куртку-штормовку, молодецки вскинул на спину рюкзак, последнее объятие и поцелуй на пороге.

— Береги себя, Гаря.

— Ну, что ты, Машенька, что может со мной случиться?

— Ну, — заставляет она себя улыбнуться, — ты найдёшь.

— Ей-богу, ты мне льстишь. Всё, Маша, мне пора.

Стоя на лестнице и перегнувшись через перила, она смотрела, как он, пренебрегая лифтом, быстро сбегает вниз. Седой мальчишка, на которого невозможно сердиться. И, конечно, он прав: война кончилась, всё прошлое кончилось, надо жить, жить заново, с самого начала.

Выйдя на улицу, Бурлаков полной грудью вдохнул весенний, пронизанный теплом и мелкой водяной пылью от только что проехавших поливальных машин родной цареградский воздух. Ну вот, вот и началась его новая — которая там по счёту? — жизнь. Как и положено. С дороги. Дорога — отличное начало.

Последний день апреля в Атланте выдался жарким и душным по-летнему. В шесть утра уже чувствовалось дневное пекло.

— На маёвку бы сейчас, — вздохнул бритоголовый коренастый парень.

— А ты что, Тошка, маёвки помнишь? — поддел его Кит.

Настоящего имени этого увальня никто не знал, да и он сам предпочитал зваться Китом. Андрей курил, стоя рядом с ними у ворот, и в их перепалку не вмешивался. Комендант обещал, что их подбросят до вокзала, и теперь они ждали машину. Заветные визы, маршрутки и корочки спрятаны в нагрудных карманах, тощие заплечные мешки, небогатая, но аккуратная одежда... работяги, сразу видно, что думали прижиться, да не получилось. Андрей одет чуть получше и сумка вместо мешка, но в целом не выделяется.

Медленно подъехал грузовик, и сразу с другой стороны подошёл комендант.

— Всё, парни, счастливо.

Дружно загасив и выкинув окурки, они полезли в кузов.

— Спасибочки.

— Счастливо оставаться.

— И вам спасибо.

Открылись ворота, и грузовик выехал в город.

— Столица, болтали, — хмыкнул Тошка, оглядывая бегущие назад дома. — А так-то ничего особенного. Так себе городишко.

— Ага, — кивнул Кит. — А ты, Андрей тебя? Ну, как она тебе?

— Да он то на койке дрых, то в библиотеке этой грёбаной сидел, — засмеялся Тошка. — Так ведь? Слышь, ты хоть раз в город вышел?

Андрей мотнул головой и улыбнулся.

— Да на фига мне этот город сдался?

— Это точно, — шумно вздохнул Кит. — Охренела эта Империя.

— Ты где спал, Кит? — фыркнул Тошка. — Федерация теперь.

— Чем чёрт лучше дьявола?! — рявкнул по-английски Кит.

Андрей коротко рассмеялся, соглашаясь. Но смотри, как в лагере каждый на виду. Он Тошку и Кита только вчера и разглядел, когда маршрутки получали, а они уже всё о нём знают. Но... но не смертельно. И до Рубежина им всё равно вместе ехать. А дальше каждый по своему маршруту. Об этом тоже у пожарки много говорили. Что не добиться одного маршрута, если не родня, распихивают по одному, сволочи, так это чтоб в одном месте не колготились, ну так и дураку понятно. Зная об этом, Андрей и пошёл так, чтоб перед ним никого в Ижорский Пояс не было. Вот и согласились с его ухарским:

— А хоть куда! Хоть за Ижорск!

И, перебирая города, сами назвали ему Загорье.

— На шофёра хочешь учиться? Там автохозяйство большое.

Смешно, но его уговаривали на Загорье. И он дал себя уговорить. И вот он, в кармане у сердца, маршрутный лист. Атланта — Рубежин — Иваньково — Ижорск — Загорье. Всего-то. И четыре дня в дороге. Да, так и говорили:

— Если нигде не застрянешь, четвёртого мая будешь в Загорье.

Хорошо, конечно, но каковы ж концы: на четыре перегона и четыре дня. Сутки на каждый конец. Ну, да это пустяки, обещали паёк и ночёвку на транзите. Так что... живём!

На вокзальной площади их высадили. Обстоятельно оглядевшись, Кит пошёл к комендатуре. Тошка и Андрей за ним. И уже у двери их окликнули по-русски:

— Эгей, парни, подождите!

Они оглянулись, и Тошка присвистнул:

— Ни хрена себе! Ты-то откуда?

— Ты ж ещё до нас за маршруткой ходила, — удивлённо спросил Кит.

Андрей тоже узнал её. Пухлая и мятая, как подушка после ночи, светловолосая маленькая женщина радостно улыбалась им.

— Да закрутилась, парни, очередь заняла, да вышла, хоть напоследок гульнуть, а тут дела, ну, всякие, ну, и понеслось. Я уж с вами, вместях-то куда лучше, вы меня прикроете, я вам помогу!

— Пошла ты...! — неожиданно быстро сказал Кит, обычно не меньше получаса размышлявший прежде, чем высказать больше одного междометия. — И ещё подальше! На хрен ты нам не нужна! Мы сами по себе, а ты сама по себе!

— Вместях! — передразнил её Тошка. — Залетишь с тобой вместях! Андрюха, скажи ей, ты по-учёному загибать умеешь!

Андрей чуть не задохнулся, как от удара под дых. Это ж... это ж надо! Ну, пару раз сорвался в трёпе, ну, в библиотеке сидел, и сразу... Но ждут его слова, нельзя ж подвести, на него рассчитывают, ну, ладно, обдумаем потом, а сейчас вот так...

— Сударыня, ваше общество компрометирует нас, снижая нашу репутацию до несоответствующего репатриации уровня, так что извольте оказать нам честь и осчастливить своим отсутствием, что намного увеличит нашу безопасность при контактах с официальными органами.

Тошка начал ржать уже на первом слове, а Кит, внимательно выслушав, кивнул:

— Пошли. Пока она сообразит, мы уже в Рубежине будем.

— А пока проспится, и в России! — хохотнул Тошка.

Но она поняла и, обругав их на двух языках, побрела куда-то, куда — им по хрену, главное — не за ними. Дура — она дура есть, дотянуть до победного, можно сказать, и сорваться так по-глупому. Гульнуть напоследок... ну и дальше гуляй, только без нас.

Тошка ещё ржал, когда они входили в комендатуру, но всё-таки заставил себя замолчать вовремя. Билеты, пайки, отметки в маршрутках...

— Идите сейчас, — сказал им дежурный. — Поезд на пятой платформе, доедете без пересадок.

Пятая платформа... длинный поезд... это что, у них второй класс получается? Кит, оказывается, хорошо знал поездные порядки и объяснил, что второй класс — это четырёхместные купе, места не нумерованы, занимают свободные, а проводник следит, чтоб лишних не было и чтоб не в свой класс не садились, и за вещами на остановках, когда выходят размяться, приглядывает, ну и получает с пассажиров за это чаевые, сколько дадут. А в первом — купе одно— и двухместные, диваны мягче, и обслуга лучше... Откуда он, работяга из угнанных, мог узнать всё это, Кит не говорил. А Тошка и Андрей, разумеется, не спрашивали. Ну и хорошо, что нашёлся знающий, не будут тыкаться слепыми щенками.

Они заняли свободное купе, забросили в верхние сетки сумку и заплечные мешки, развесили на крючках куртки. А теперь что? Ждать и ехать. Больше ничего не придумаешь.

Заглянувший проводник без особого восторга проверил их билеты, сухо перечислил остановки и время стоянок и ушёл. И почти сразу поезд тронулся. Побледнев, Тошка перекрестился.

— Ну, чтоб всё обошлось.

Кит тоже перекрестился, твёрдо вжимая сжатые в щепоть пальцы.

Андрей откинулся на спинку кресла, глядя, как за окном всё быстрее проносятся зелёные то ли поля, то ли луга. Нет, похоже, что луг, вон и стадо, все пятнистые, как было у них с Эркином, ну, браток, совсем ничего осталось, ты уж дождись меня, а то опять наймёшься на лето, умотаешь со стадом, хотя... хотя это вряд ли, Загорье — не посёлок, город, завод там, большое автохозяйство, стройки, а брат у меня основательный, любит, чтоб порядок был, так что наверняка ты где-нибудь, да закрепился, так что скоро встретимся, теперь лишь бы по дороге не сорваться, до Рубежина вряд ли что будет, попутчики вроде не трепыхливые, а по-русски Кит говорит чисто, но медленнее, чем по-английски, будто... будто про себя переводит сначала, что хочет сказать, ну, да это его проблема, раз особый отдел пропустил...

Они ехали молча, говорить не хотелось, да и не о чем, у каждого своя жизнь, и каждый о своём думает.

Кит покосился на сидящего напротив у окна Андрея, помедлив, достал сигареты и закурил. А непрост парень, ох, непрост. И видно, неспроста в лагере носа за ворота не высунул. Смешком да улыбочкой и в стороне от всех, ни с кем не сцепился, никого ни разу не задел, а ведь сразу видно: не тот характер, чтоб терпеть и молчать, где-то ему хвост крепко прищемили. Как и тебе самому, впрочем, так что... не судите, да не судимы будете, не лезь в чужую тайну, и твою не тронут. Сумел сойти за русского, хвоста твоего не нашли — и радуйся, немногим так повезло, вернее многим не повезло, и их смерть — твоя удача, опознать тебя некому, радуйся. И забудь всё, что было, не думай, что могло быть, притворись полуграмотным работягой, раз лучшей легенды не нашлось, и стань им. Тебе сказочно повезло, что так вовремя поругался с начальством и тебя, даже не оформив всё полностью, отправили на практику по вживанию, подобрав самый поганый — на тот момент и по тогдашним соображениям — вариант. И Учебный Центр ликвидировали без тебя, вместе с преподами и однокурсниками. Ты же сам тогда, прошлой зимой кричал, что хочешь жить, только жить, неважно где, неважно как, но жить. Так и живи. "Не так живи, как хочется, а как бог велит". Русская пословица. Пословицы, молитвы, обычаи... нет, легенда совсем не плоха, позволяет многого не знать и даже акцент допускает, но, правда, у большинства акцент в английском, неправильности в обоих языках, хотя... вот у этого парня, Андрея, ну, он, скорее всего, такой же Андрей, как я — Иван, так ведь такое в языке намешано, даже аризонский говор пару раз проскочил, а в Аризоне русских не было, и ругань, тюремная, даже, пожалуй, лагерная, а её-то где мог подцепить? И тут же вполне интеллигентные, даже профессорские обороты. И это ещё парень за собой следит, держит себя. Нет, хорошо, что от Стоп-сити, тьфу ты, чуть не сорвалось, от Рубежина, надо и про себя правильно, чтобы вслух не ошибиться, каждый в свою сторону рванёт. Спокойней, когда тебя никто не знает.

Тошка с детским бездумным любопытством глазел на плывущие за окном поля. Ну вот, кончилась эта нудьга, теперь подальше от всех шибко умных и вообще... ты с ним в шутку, а он за нож и всерьёз. Ну их всех с их тайнами и шальными деньгами. Никакие деньги шкуры не стоят, своей шкуры. Как там, что там будет... лучше не загадывать, загад не бывает богат, хвосты он стряхнул, правда, и без копейки остался, ну так, Система — штука серьёзная, вход — рупь, а на выход — и сотни мало, это ему ещё удалось живым да целым выскочить, так что не скули Антон Васильевич Тихонов, Тошка-Механик, живи и радуйся, что выжил. Руки и голова на месте, место подобрал неплохое, должны оценить, рукастые всегда в цене, не конвейер, а штучное производство, заметят, должны заметить, а там на разряд сдать, да зарекомендовать себя в деле... можно будет и о семье подумать, и о доме

Народу в их поезде ехало немного, во всяком случае четвёртое место в их купе так и оставалось незанятым. На коротких остановках они не выходили, чего там, где две минуты, где одна, а вот в Тейлор-сити двадцать семь минут будем стоять, там и разомнёмся и ва-аще... Каждый сам по себе, но коли едут в одном купе, то хочешь — не хочешь, а надо по-соседски, у каждого паёк свой, но стол для трёх буханок мал. Так что едим вместе, каждый по очереди свой паёк выкладывает.

Первым свой пакет выложил Тошка. И только тут сообразили, что воды никто не захватил.

— Не проблема, — сказал по-английски Кит и продолжил по-русски: — Сейчас разносчики пойдут, купим питья.

Кит как в воду глядел. Они только-только успели по полбутерброда смолотить, как в коридоре раздалось:

— Кофе, горячий кофе, соки, пиво, сэндвичи...

— Три кофе, — окликнул разносчика по-английски Кит.

— Да, сэр, — готовно отозвался тот, возникая в дверях их купе и тут же, едва скользнув по ним опытным, всё замечающим взглядом: — Деньги вперёд.

— Потом сочтёмся, — отмахнулся Кит от Андрея и Тошки, полезших в карманы, и расплачиваясь за три стаканчика из прессованного картона.

Андрей и Тошка дружно сделали вид, что не заметили властной уверенности в голосе Кита и ставшего вдруг почтительным взгляда разносчика. Ели сосредоточенно, но без смакования. Пустые стаканчики и обёртку от пайка сбросили в ящик под столиком.

— Ну вот, — Тошка благодушно откинулся на спинку, сложив руки на животе. — Теперь что, до Тейлор-сити дрыхнем?

— А чего ещё делать-то? — хмыкнул Андрей.

Кит молча кивнул. Он уже досадовал на себя за свой срыв и надеялся, что парни если что и заметили, то не поняли, не должны были понять. Да и... ну, всякое было, ну, нахватался...

Андрей смотрел в окно, не пытаясь что-либо рассмотреть и запомнить. Тейлор-сити, стоянка двадцать семь минут, размяться, пройтись по перрону, а там... да, Дурбан, Ред-сити и всё, Рубежин. Я от лагеря ушёл, я от Найфа ушёл, а от тебя... вот границу перейдёшь, тогда и споёшь про Империю, а пока... Развалин много, подлатали, конечно, но всё равно заметно, что бои были, и бомбёжки, и всё остальное, и всё остальное... Нет, вряд ли его тогда здесь везли, а даже если и здесь, сейчас-то он обратно едет, он выжил, единственный, из всех, сколько он слышал, все говорили, что лагерников всех, подчистую, да он и сам это знает, потому и не опознали, что не ищут. А он выжил. И будет жить. Он прошёл через всё, и ещё пройдёт. А за Рубежиным — Россия. Как они мечтали о ней. И те, кто помнил, и кто забыл, и кто не мог помнить, потому что и не был никогда. Побег невозможен, бежавших ловили в тот же день, болтали, что даже специально дают сбежать, чтобы поймать и показательно казнить. А даже и прорвись, то номер, твоё вечное клеймо всегда на тебе...

...Эркин щупает ухо бычку и задумчиво говорит:

— А я не помню, как мне клеймо ставили...

...Я промолчал тогда, я помню, брат, это больно, но не самая большая боль, было даже не страшно, я просто понял, что это — конец, что Серёжи Бурлакова больше нет, и Сержа из спецприёмника тоже нет, и в бараке, когда небритая морда рявкнула на меня:

— Ты кто?

Я ответил:

— Ещё не знаю.

И услышал гогот:

— Соображает малец.

Да, сообразил, что имя здесь не нужно, даже опасно. И выжил. В бараке, в лагере, во рву... Я всё помню, и я победил, еду в Россию, не под конвоем, с документами, пайком и двумя сбережёнными сотенными и уже не горстью, а щепотью мелочи, но у многих и того нет. И самое главное — я победил, уезжаю победителем.

До Тейлор-сити они продремали, и возможность размяться оказалась весьма кстати. От вокзала явно осталась треть, не больше, но всё необходимое в этой трети было. Они даже в бар заглянули, но только на погляд. Ни времени, ни денег, ни желания напиться... нет, желание-то, может, и было, но опасность отстать от поезда или залететь по-глупому тоже была и, к тому же, вполне реальной. Поэтому как ходили втроём, так же дружно вернулись к поезду.

Теперь три часа до Дурбана. Делать опять же нечего. У Андрея всё аж зудело внутри от желания купить газету или журнал, но он привычно сдержал себя. Был бы он один в купе, может, и рискнул бы, а так... нет, не стоит. Так что сиди и пялься в окно, перебрасываясь редкими словами с попутчиками, или закрой глаза и притворись спящим, а можешь и вправду поспать. Четвёртое место всё ещё пустовало. Тошка шумно зевнул и закрыл глаза, свесив голову на собственное плечо, как на подушку. Кит сидит неподвижно, глаза открыты, но зрачки не двигаются, спит с открытыми глазами. Андрей поёрзал затылком по спинке кресла и тоже закрыл глаза. Сон — не сон, а вроде оцепенения, без мыслей и видений.

Поезд шёл неспешно, они засыпали и просыпались, нехотя болтали о каких-то пустяках, обедали пайком Кита, а за кофе платил Андрей, вышли покурить в Дурбане и снова спали до Ред-сити.

В Ред-сити стоянка сорок минут. Сыпал мелкий дождь, и они вышли в куртках.

Андрей постоял у газетного киоска, разглядывая глянцевые журналы. Кит куда-то делся, а Тошка подошёл и встал рядом, кивком показал а обложку с белокурой красоткой в красном платье с вырезом, ну, чуть-чуть не до пупа.

— А ничего бабец, а?

— Тоща больно, — хмыкнул Андрей. — Я люблю, чтоб подержаться за что было.

— Э-э, — засмеялся Тошка, — да ты, я гляжу, деревенщина. Да такая — это ж самый смак, похлеще спальницы.

— А пробовал? — заинтересовался Андрей.

— Кого?

— Ну, спальниц.

Тошка вздохнул.

— Откуда? До заварухи нельзя, в заваруху не до того, а после и их не сыщешь. Говорят, их СБ перед самой капитуляцией выжгло. Сволочи, конечно, ни себе, ни людям.

Андрей задумчиво кивнул.

Говорили они по-русски, и киоскёр даже не смотрел на них. Ещё раз оглядев обложки, Андрей повернул к их поезду. Кит курил, стоя у вагона, почти квадратный в своей куртке угнанного, накинутой на плечи. Но несмотря на куртку что-то в его позе, в том, как он курил, было такое, что заставило Тошку нахмуриться, а Андрея насторожиться. Но Кит погасил окурок о ноготь большого пальца, щелчком отправил его в урну и полез в вагон. И наваждение исчезло.

Уселись на свои места и, не сговариваясь, облегчённо вздохнули: последний перегон остался. А в Рубежине таможня, погранконтроль, и дальше уже кому куда.

— Пожрать, что ли? — предложил Тошка.

Андрей кивнул и полез в сумку за пайком. Тошка встал и выглянул в коридор в поисках разносчика. И разносчик тут же появился.

— Второй класс, — хмыкнул Кит. — Что нужно, всё есть.

— Ну, — Тошка поднял приветственным жестом стаканчик с кофе. — Чтоб нам и дальше фартило.

Кит и Андрей согласились. Тушёнка с чёрным хлебом неплохо и сытно, кофе горячий и, правда, несладкий, но тоже... пить можно. Сбрасывая стаканчик в ящик для мусора, Кит подумал, что это, похоже, последний его кофе, там придётся пить только чай. Хорошо, что ещё в спецшколе приучился к нему во всех вариантах, в том числе и по-русски.

Наполовину обрушенный мост за окном, остатки завода, руины длинного здания... Отмытые дождями двух зим до белизны, они походили на разбросанные кости гигантского скелета. И молодая яркая зелень не украшала и не скрывала, а подчёркивала их. Развалины то тянулись вдоль дороги, то отступали, разрывались зелёными пустырями. Воздух уже заметно посинел, наступали сумерки.

— К Рубежину, похоже, уже в темноте подъедем.

— Хорошо бы сразу в поезд.

— Это уже как получится.

— Кому куда.

— Может, когда и встретимся.

— А чего ж и нет? Россия велика, найдём место.

Посмеялись немудрящей шутке, и Тошка, как-то по-кошачьи облизнувшись, начал:

— А вот был, мужики, такой случай. Спровадила баба мужика своего в баню, а сама...

Отсмеявшись, рассказал свой анекдот Кит. Пошёл обычный трёп, которым прикрывают страх и неуверенность. Тошкин запас был велик, но однообразен. Кит и Андрей с удовольствием ржали и вставляли свои, из той же серии.

— Стоп-сити, конечная, — пробился сквозь их смех голос проводника из коридора. — Благодарим вас, леди и джентльмены. Стоп-сити, конечная.

Кит вытер выступившие от смеха слёзы и шумно вздохнул:

— Ну чо, мужики, собираемся?

— Не обратно же ехать, — хмыкнул Андрей, вынимая из сетки сумку.

Поезд замедлял ход, втягиваясь под перронный навес. Они не спеша надели куртки, взяли вещи, оглядели купе, будто могли что-то забыть.

— А чё, проводнику, сколько дадим?

— Шести хватит, — сказал Кит.

— С носа? — возмутился Тошка.

— В складчину, — решил Андрей.

Кит кивнул, выгребая из кармана смятую кредитку и мелочь. Пока собирали складчину, поезд остановился, и они в негустой толпе пошли к выходу. Проводник помогал выйти и принимал чаевые. Им он, разумеется, помочь не пытался, но деньги у Андрея взял, автоматически поблагодарив:

— Спасибо, сэр.

Кит отвернулся, чуть-чуть нарочито пропуская это мимо ушей, а Тошка фыркнул:

— Напоследок в сэры попали.

— Напоследок можно, — улыбнулся Андрей.

Они шли по перрону, и с каждым шагом встречных всё меньше, а попутных и вовсе нет. Глухой забор-стена поперёк путей, вывеска над дверью.

— Ну, — Тошка взялся за ручку, — будь ты проклята, империя! — и открыл дверь.

Кит и Андрей молча прошли следом за ним.

— Репатрианты? — встретил их вопросом офицер за барьером. — Документы.

— Ага-ага, — закивал Тошка. — Щас.

— Здравствуйте, — загудел Кит. — Вот они.

— Здравствуйте, — улыбался Андрей, доставая, как и остальные, пакет.

Забрав их визы, маршрутки и удостоверения, офицер передал их девушкам-канцеляристкам для оформления и регистрации, а им дал бланки и ручки.

— Заполняйте разборчиво.

Андрей писал быстро и уверенно, не обращая ни на что внимания. Раз он сидел в библиотеке и умеет загибать по-учёному, то и писать может свободно. Ну вот, теперь деньги. Две сотенных и на три кредитки мелочи, он всё-таки потратился, прикупив себе кое-что в дорогу, совсем же без вещей нельзя, а там ещё сигареты-конфеты, ладно, двести три прописью, золото, драгоценные камни, оружие — всюду прочерки. Он так и не купил себе настоящего ножа. Не рискнул идти в город, да ещё за такой покупкой. Всё? Да, всё. Он протянул офицеру свой бланк.

— Пожалуйста.

Офицер быстро просмотрел, кивнул и показал на дверь у левого конца барьера.

— С вещами на досмотр.

Андрей подхватил свою сумку и, не оглядываясь, на Кита и Тошку, ещё пыхтевших над своими бланками, пошёл к двери.

Пустая комната, только большой стол посередине. Практически сразу, как возникнув из стены или из-под пола, к столу подошёл военный, но в немного другой форме. Таможенник — догадался Андрей и сам, не дожидаясь команды, расстегнул молнию и хотел уже вытряхнуть на стол содержимое сумки — шмон есть шмон, не время права качать — но его остановили неожиданным:

— Не надо.

Андрей сам не заметил, как заложил руки за спину, сцепив пальцы, и молча смотрел, как таможенник перебирает его вещи. Рубашки, трусы, носки — всего по три, четвёртая смена на себе, два полотенца, пакет с мылом и мочалкой, бритвенный прибор, зубная щётка и уполовиненный тюбик с пастой, кружка, миска, складной столовый прибор — ложка, вилка и нож на одной рукоятке, всё-таки прельстился: и всегда нужно, и за оружие не посчитают. И всё, больше у него ничего нет. Но смотри, как аккуратненько, всё, как лежало, так и лежит. В Мышеловке их так же шмонали. А теперь что, личный досмотр? Раздеваться?

Но, к его удивлению, этого тоже не понадобилось. Ему отдали его вещи и показали на следующую дверь.

— Проходи.

— Ага, спасибо, — Андрей подхватил сумку и пошёл к указанной двери.

И не обернулся, хотя услышал за спиной голос Тошки и шлепок заплечного мешка о стол.

В следующей комнате снова барьер. Ему вернули его удостоверение и маршрутный лист, выдали деньги: сотенная, пятидесятирублёвка, четыре десятки, две пятёрки, и три рублёвых бумажки. Билет на поезд и талон на паёк. Андрей заложил бумаги в карман, а деньги в дешёвенький, купленный в лагерном киоске кошелёк. Всё?

— Поезд через два часа. Паёк в буфете, — и улыбка. — Счастливо тебе.

— Спасибо, — ответно улыбнулся Андрей.

Неужели вот так, так легко прошло то, о чём чуть ли не с суеверным страхом шептались в курилке, боясь говорить в голос, чтобы не сглазить, не спугнуть удачу, о чём мечтали ещё там... Вот он, по-ночному холодный воздух, резкий свет вокзальных фонарей, серый блестящий от вечерней росы асфальт... Это уже Россия? Он прошёл?!

Не спеша, раскачивая сумку, Андрей шёл к сияющей, рассыпающей искры — глаза, что ли, слезятся? Только этого не хватает! Он досадливо проморгался, чтобы прошло — вывеске. Просторный зал с жёсткими скамьями-диванами, людей немного, многие спят, сидя или полулёжа. Буфетный прилавок. Ну-ка, чего тут есть пожрать?

Он отдал буфетчице талон и получил уже знакомый пакет с пайком, сунул его в сумку и стал рассматривать прилавок. Чаю, конечно, а к чаю чего? С рыбой почём?

— По двадцать пять копеек, а чай гривенник.

— Ага, а, — и с еле ощутимой заминкой, — вот эти?

— С икрой? По пятьдесят.

Ну, была — не была, однова живём! Он взял два бутерброда с икрой и четыре с рыбой — все разные, два стакана с чаем и большой облитый шоколадом — буфетчица подсказала название — эклер с кремом. Два сорок две.

— Широко гуляешь, — улыбнулась буфетчица, помогая ему собрать стаканы и тарелочки в удобную для переноски пирамиду, — по-русски. Стаканы потом верни, залог получишь.

Андрей донёс свою добычу до ближайшей пустой скамьи, аккуратно поставил, сел, достал из кармана и расстелил носовой платок. Он устраивался обстоятельно, не спеша. Никто не отберёт, и никому не надо ничего объяснять. И наконец, всё расставив и разложив, Андрей сделал первый, самый важный глоток. Чай был действительно с сахаром. И лучше лагерного. Смешно, но он за два месяца привык, что лагерь — это место, где ждут визу и выезд, а не то, что раньше. Ну да, тогда — concentration camp, или ещё так называлось: camp high isolation, (дать перевод или не надо?) будь они прокляты трижды и четырежды. Икра чёрная, икра красная, рыба белая, красная, розовая и сероватая с жёлтыми прожилками. Названия он не посмотрел и не спросил, да и неважно это. Андрей ел не спеша, разминая языком о нёбо тающие во рту кусочки, наслаждаясь незнакомыми упоительными вкусами.

Занятый своим, он заметил Тошку и Кита, только когда они подошли к его скамье, неся тоже по стакану с чаем и тарелочке с бутербродами.

— Широко гуляешь! — ухмыльнулся Тошка.

— Однова живём! — залихватски ответил Андрей, выругавшись про себя.

— Оно так, — кивнул Кит.

Ели каждый своё, не заглядывая друг другу в рот.

— Когда едешь?

— Сейчас, — Андрей дожевал бутерброд, запил его последним глотком и взялся за другой стакан, уже с эклером. — А вы?

— Мой в полночь, — весело ответил Тошка. — А ты, Кит?

— Через час, — ответил Кит.

Глядя прямо перед собой, он устало и, явно не замечая вкуса, жевал бутерброд с колбасой.

— Поезд на Иваньково отправляется с третьего пути, — гнусаво сказали под потолком.

Андрей вытряхнул в рот последние капли чая и встал. Повесил на плечо сумку и улыбнулся.

— Мой. Всем удачи!

— И фарта, — кивнул Тошка.

— Россия велика, а земля мала, — улыбнулся Кит. — Может, когда и встретимся. Счастливо.

И шумно вздохнул, закончив свою тираду.

— Счастливо, — попрощался Андрей.

Стаканы буфетчице, звенящую мелочь в карман ветровки и быстро, не оглядываясь, на выход. Где там третий путь?

Народу не так уж много, но всё же он не один, а в толпе всегда легче. Ага, вот он, десятый вагон. Проводник у двери. Показать билет? Пожалуйста.

Внутри вагон очень походил на барак, только занавесок нет. Андрей нашёл своё место. Нижнее? Ну, посмотрим по соседям, может, и не опасно.

Андрей бросил на полку сумку, снял ветровку — конечно, надёжнее, когда всё твоё на тебе, вот и парился. И усмехнулся: он парился, а Тошка с Китом, небось, сварились, у них-то куртки ватные. И тут же забыл о них. Всё, это тоже отрезано, осталось в прошлом. Так, будем устраиваться. Ну, мыло, полотенце и бритвенный прибор с зубной щёткой лучше достать, паёк и кружку, нож с ложкой — тоже. Буханка и банка ему на сутки. Не пошикуешь. Но, может, удастся что-то по дороге прикупить. Сумку он заложил в ящик под полкой, паёк, кружку и прибор выложил на столик, полотенце, мыло и бритвенный — в сетку. Странно, но он по-прежнему оставался один, хотя слышал за спиной и голоса, и шаги.

Поезд вдруг дёрнулся так неожиданно, что он устоял на ногах, сел с размаху на свою полку и рассмеялся над собственной неловкостью.

— Ага, вот здесь!

Андрей передвинулся к окну и с улыбчивым интересом рассматривал попутчиков. Двое мужчин... в военном... демобилизованные? Погоны... офицерские, чемоданы, а не мешки... Что ж, посмотрим.

Вошёл проводник, собрал у них билеты.

— Чай будет, отец? — спросил один из офицеров.

— Поставил уже. Но стаканов нет.

— Тоже проблема! — фыркнул другой.

И, когда проводник вышел, посмотрел на Андрея.

— Далеко едешь?

— До конца, — улыбнулся Андрей.

— Ну, значит, вместе. Давай знакомиться.

Знакомство ознаменовалось бутылкой водки, свёртками и банками, извлечёнными из чемоданов. Устраивались попутчики с привычной ловкостью: явно им дорога не в новинку. Константин и Алексей. Командированные. Как и они, Андрей назвал только имя, а о себе сказал, что из угнанных, а вот теперь возвращается. Выпили за победу, за погибших, за знакомство. Закусывали щедро, и опьянеть Андрей не боялся. От его пайка они отказались с необидным пренебрежением, и Андрей не стал настаивать. И в самом деле. У него простой хлеб и тушёнка, а у них и хлеб белый, и сало, твёрдая колбаса, банки с острой рыбой в томате...

Выпив, они уже не спеша ели, вспоминая бои и встречи, перебирая незнакомые Андрею названия и имена. Андрей молча слушал и так же задумчиво, без жадности жевал.

Мимо их отсека прошёл парень в расстёгнутом мундире с дымящейся кружкой в руках, и Андрей легко встал. Я за чаем. Вы как?

— Давай, браток, — кивнул Алексей.

Андрей сгрёб опустевшие кружки и пошёл к проводнику. Потолкавшись в небольшой очереди жаждущих, он взял чай, выяснил насчёт постели и понёс добычу к себе. Вагон пил, ужинал и развлекался, кто как мог и умел.

К его приходу в их отсеке обнаружился четвёртый. Мужчина лет тридцати в штатском. По напряжённой улыбке, с которой тот, сидя на полке Андрея возле прохода, слушал разговор Алексея и Константина, Андрей догадался, что русского четвёртый не знает, и, осторожно пронося мимо него кружки, бросил на ходу:

— Сорри.

— О да, да, — радостно откликнулся тот.

Андрей поставил кружки на столик.

— Ага, вот и чай, — обрадовался Константин.

— Чай не пил, откуда сила? — засмеялся Алексей.

— Чай попил, совсем ослаб, — в тон ему закончил Константин, высыпая на стол пригоршню конфет.

Четвёртого они не то, чтобы демонстративно игнорировали, а... ну, если сел в стороне, в разговор не вступает, от приглашения к столу отказался, то что? Умолять его? Много чести будет.

После чая стали укладываться. Собрали и сложили еду на столе, сходили к проводнику за постелями.

Место четвёртого было над Андреем. Он тоже принёс себе постель, быстро постелил, залез наверх и затих, будто его нет и не было.

Развернув тюфяк, Андрей по возможности взбил тощую подушку, приготовил одеяло, взял полотенце и пошёл в уборную. Полвагона спит, а половина гуляет. Ну, у каждого свои и проблемы, и их решения. В уборной он с наслаждением умылся и, вспомнив Эркина, прополоскал рот. Оглядел себя в зеркале над раковиной. Нет, глаза не пьяные, ну, его вообще редко когда хмель брал. Ну что, Андрей Фёдорович, укатились колобком? Я от лагеря ушёл, я от Найфа ушёл, а от тебя, Империя, и подавно... Он подмигнул собственному отражению и вышел.

Андрей вернулся в отсек, где все трое его попутчиков уже храпели и посапывали, верхний свет погашен, и даже белая занавеска на окне задёрнута. И правильно. Смотреть-то не на что: и ночь за окном, и по Пограничью пока едем. Андрей разулся, сунул носки в ботинки, расстегнул и вытащил из брюк рубашку. Простыней нет, раздеваться рискованно, ну, так брюки всё равно без стрелок, а если лежать ровно и не сворачиваться, то и не помнёшь. Так что, спи, Андрей Фёдорович, спи и помни: брюки не мять. Других забот у тебя пока нет.

Старый город взволнованно гудел: распродажа обмундирования! Ведь это ж по дешёвке, почти что задарма, а вещи-то армейские, добротные, это ж для работы самое оно.

Дед решительно сгрёб остатки пособия, Тёмкину очередную зарплату, бабка выгребла узелок из сундука, да ещё у деда кое-что набралось — он тоже крутится умеет. И они пошли на распродажу.

Артём, конечно, не спорил: надо — значит, надо, не век же ему рабское таскать, и, скажем, куртка армейская — совсем не плохо, но и ему, и деду чтоб было... какие же там цены?

Распродажа расположилась у магазина Филиппыча. Большой армейский грузовик-фургон и ещё три крытых грузовика чуть поменьше стояли квадратом, образовав двор с узким — на двух человек — проходом. У прохода клубилась толпа. Дед решительно вклинился в неё и, отругиваясь, полез вперёд. Артёму ничего не оставалось, как пробиваться следом.

Пробившись во двор, они огляделись, и дед с прежней решительностью пошёл к одному из грузовиков. Куртка, штаны, ватные вкладыши... это что ж, и на зиму пойдёт? У куртки вкладыш с меховым воротником и трикотажными манжетами, чтоб не задувало, и чтоб снег не забивался. Это ж в самом деле здоровско!

Дед положил руку на плечо Артёма и подтолкнул его вперёд к стоящему у кабины широколицему пожилому усачу в старой, но аккуратной форме с нашивками за ранения, но без знаков различия.

— Ну-ка, подбери ему, чтоб по росту было.

Тот окинул Артёма не так оценивающим, как измеряющим взглядом и взял из одной из стопок.

— Ну-ка, прикинь.

Дед накинул куртку на плечи Артёму.

— Смотри, не великовато?

— Велико — не мало. А у меня глаз-алмаз. Силу наберёт когда, да вкладыш ещё. Бери, всё точно.

Дед кивнул.

— Берём. И сколько?

— Пятнадцать.

Артём невольно поёжился, но тут же про себя прикинул, что если считать ещё и брюки и тоже с вкладышем, то получается... как четыре костюма, и тогда... да, пойдёт, и кивнул глядящему на него деду.

— Пойдёт, — важно согласился дед и ухмыльнулся в бороду. — И мне давай.

— Точно, — кивнул усач и подмигнул: — Не всё молодым форсить.

Артём удивлённо посмотрел на деда: какой же в этом форс? Но тут же всё понял и тоже рассмеялся.

Деду так же подобрали полный костюм и оба им увязали в один увесистый тюк.

— Теперь валенки тебе возьмём, — распорядился дед. — а то в сапогах ты ноги не поморозишь, так застудишь.

Дед говорил ворчливо, будто Артём с ним спорил. Ну да, сейчас весна, но осенью ты и побегаешь-поищешь, и переплатишь, брать надо, раз дают, потом и не выпросишь.

Купили и валенки, высокие, чёрные. Дед сказал, что потом сам ему на резину их посадит, а то и кожей обошьёт, чтоб как бурки.

— Дед, а тебе?

— У меня есть, — отмахнулся дед, хищно выглядывая в россыпях и развалах чего-нибудь на остаток их денег. — Давай-ка тебе пару тельников возьмём.

Полосатая тельняшка, "морская душа" — предмет зависти и вожделений мальчишек Старого города. Артём невольно покраснел. Он тоже смотрел это кино про моряков и тоже мечтал.

Дед угадал точно: хватило на две тельняшки с длинными рукавами.

— Ну, всё, — удовлетворённо кивнул дед. — Айда домой.

— Ага.

Артём легко взвалил на спину тюк с костюмами и пошёл следом за дедом. А выдравшись на простор, поравнялся с ним и тихо спросил:

— Деда, а валенки ты когда купил?

— Не купил, — ухмыльнулся дед. — У бабки в скрыне нашлось.

— Понятно, — кивнул Артём.

Конечно, раз дед женился, то, что у бабки от её прежнего мужа осталось, теперь дедово. Всё ясно-понятно. Но вот денег теперь до его получки... ни копья не осталось.

— Деда, с деньгами... поджаться придётся.

— Не впервой, — хмыкнул дед. — Припасы есть, перебьёмся. А одёжа крепкая, не на одну зиму хватит. Надо бы ещё ушанку тебе справить.

— До зимы успеется. Саньке пальто надо.

— Растёт он. Ща купим, а к зиме мало станет.

— Ну, так Ларьке пойдёт.

За таким солидным хозяйственным разговором они пришли домой, где бабка, Лилька и Санька с Ларькой рассмотрели покупки, поахали, повосхищались, позавидовали, потом бабка захлопотала, убирая вкладыши и валенки на зиму, штаны и куртки к расхожему, тельняшки к белью.

Артём вымыл руки и в их горнице сел за стол, разложил учебники и тетради. Пока не стемнело, по бесплатному "божьему" свету надо успеть уроки сделать. Санька и Лилька пристроились рядом со своими заданиями, а Ларьку бабка выставила во двор играть, чтоб не мешал.

Женя узнала о распродаже от девочек из машбюро. В КБ она как-то ни с кем дружески не сошлась, да и её работа — чертёжница-машинистка-переводчица — требовала отделённости, и обедать она ходила по-прежнему со знакомыми. И хотя экономить ей незачем: денег хватает, и у Эркина всё есть, она, разумеется, пошла со всеми. Посмотреть. Но, может, и впрямь что подходящее найдётся.

Бродя в общей толпе, перебирая и прикидывая, Женя неожиданно столкнулась с Мамой Фирой.

— Ой, здравствуйте, — обрадовалась Женя.

Обрадовалась и Эсфирь.

— Здравствуйте, Женя.

Они стояли возле грузовика с нательным бельём. Эсфирь взяла два тёплых зимних комплекта, офицерских, с начёсом и четыре тельняшки. Белья Женя брать не стала: Эркину пока хватает, — а тельняшек парочку взяла.

— Как скажи, помешались, — шутливо пожаловалась выбиравшая тельняшки женщина рядом с ними.

— Оно и есть, — кивнула другая. — Мой-то дурак, усы уже пробиваются, а кино увидел и канючит. Мам, тельняшку хочу.

Рассмеялась и Женя, пряча тельняшки в сумку.

Они ещё немного походили, посмотрели, но брать ничего не стали. У Эсфири не было денег, а Женя решила, что Эркину не особо нужно. Рабочая одежда у него заводская, а с землёй или скотиной ему не возиться. Разговаривая о детях и кулинарных секретах, они выбрались с торжища и остановились. Эсфири налево в проулок и домой, а Жене направо и через пути в Новый город.

— А не рано ей в школу? Ведь шесть лет всего.

— Она уже читает, — гордо улыбнулась Женя. — И пишет. И счёт давно знает. Зачем передерживать?

— И куда отдадите?

— Я в новую школу хочу, читали? Там языки с первого класса. Я боюсь, Алиска язык забудет.

Эсфирь кивала, соглашаясь. Конечно, Аркаша — Женя не поняла даже сразу, что это Колобок — ещё мал, но о школе надо думать заранее. И в Культурном Центре обещали, что со следующего года будут развивающие группы для младшего дошкольного, вот тогда...

Поговорив, распрощались. Женя шла, любуясь острыми стрелками молодой травы, зеленоватой полупрозрачной дымкой, окутывавшей деревья. Ну вот, уже настоящая весна. Завтра первое мая, Кузьма, как говорила Баба Фима, и суббота завтра, выходной, вот они и пойдут на маёвку в рощу за оврагом, вода уже там спала, а сегодня она тогда на завтра пирожков напечёт. Погуляют, на травке посидят...

Женя невольно вздохнула. Вот и верь гаданиям и гадалкам. Трава вылезла, а где обещанное? Досадливо мотнула головой. Глупость это, конечно, её глупость. Мёртвые не воскресают. А она? Ага, умная, образованная, и нашла кому верить. И деньги угробила, и... и дурой себя показала. Теперь лишь бы Эркин не вспомнил, а то опять начнёт переживать и себя казнить. А пирожки она сделает с яйцами и рисом, и печенья рассыпчатого. Для печева всё есть. Алиске как раз она спортивный костюмчик купила, Эркин, разумеется, в джинсах, а если в роще сыро... сапожки Алиске есть, а сама она спортивный свой старый, смешно, но с колледжа фигура не меняется, тоже наденет. Маёвка — это просто гулянка, но не за столом, а в лесу, как бабушки во главе с Бабой Фимой объясняли. А если ещё денька два такое тепло продержится, то распустится всё. А Андрей... нет, и думать об этом нечего, чудес не бывает.

Мерно постукивают колёса, заставляя подрагивать пол и стены. Андрей принимал эти толчки, не просыпаясь. Шум и голоса в вагоне не будили его. Не проснулся он и когда четвёртый слез с полки и, везя по полу расшнурованные ботинки, пошёл в уборную. Хотя и снов Андрей тоже не видел. Только назойливо вертелась в голове песенка: "Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл...". Милочка начинала лакать, как только появлялась лиса, и мама придумывала всё новые и новые встречи, Анечка помогала ей, она как раз читала тогда ту большую книгу в блестящей суперобложке про древних ящеров, и всякие завры и терии так и сыпались из неё, а он... он их обеих дразнил, что таких зверей не бывает, а лиса — она хитрая и злая, и давно встретила Колобка и амкнула сразу... Андрей виновато вздохнул сквозь сон. СБ — не лиса, от неё не избавишься. Я от лагеря ушёл... прости, мама, я ничего тогда не мог сделать, а потом... ты мне успела крикнуть: "Живи!". И я живу. Назло всему и всем, выжил, выкарабкался... к чёрту! Я от Найфа ушёл, а от тебя, Империя, и подавно...

Андрей потянулся, упираясь головой в стенку, и сел, отбросив одеяло. За окном был восход. Ярко-красное, кроваво-красное зарево на полнеба, зубчатая кайма леса по горизонту и белёсая пелена тумана, колышущаяся возле колеи. Рано ещё. Часов у Андрея не было, но по сонному шуму вагона он чувствовал — рано. Он зевнул, встал расправить тюфяк и осторожно, чтобы не помять брюки, снова лёг, укрылся. На потолке красный отсвет, как от пожара. Нет, не так, от пожара и от крематорской трубы отсветы рваные, проблесками, а здесь, как от лампы, ровный свет.

Вздохнул и завозился на своей полке Алексей, но слезать не стал и вскоре опять захрапел.

Андрей лежал, бездумно слушая все эти храпы, сопения, бормотания... Ну что, всё спокойно? Ещё не дома, но едет домой, к брату, в Россию, нет, уже по России, а дом в Ижорском Поясе, в Загорье. Была мысль, когда ещё в библиотеке сверял свой маршрутный лист с картой, сойти на одной из остановок и сделать крюк. Завернуть в Грязино-Петерсхилл, пройти по Песчаной к дому двадцать шесть, посмотреть... Цел ли дом? Кто там теперь живёт? И сам себя остановил. Андрея Мороза совсем мальчишкой угнали, не помнит он ничего, ну, дом, сад, мамка, сестрёнки — врать с умом надо, правду не спутаешь, — а вот адрес... ну ни в какую, напрочь забыл. Серёже Бурлакову не вернуться, а Андрей Мороз этого адреса знать не может. Так что... так что живите, владейте домом и садом, плодитесь и размножайтесь, кто бы вы ни были, а раскрываться, засвечивать себя ради этой чёртовой компенсации — себе дороже. Нет, всё он сделал правильно, комар носу не подточит.

Андрей снова сел, быстро обулся и встал, застегнул и заправил рубашку, и, взяв из кармана висящей у изголовья ветровки сигареты, пошёл в тамбур. Не так хотелось курить, как размяться, да и здорово перегаром в вагоне пахнет, ещё захмелеешь спросонок.

В тамбуре было пусто, гулко гремели под полом колёса, в дверную щель бил тугой воздух. Андрей встал так, чтобы дым выдувало наружу, и закурил. Туман плотный, день жарким будет, маленькие домики, полоски и квадратики огородов вдоль дороги, сохнущее на верёвках линялое бельё. Городок какой-то, даже названия на вокзале не успел прочитать. И снова туман, лес, одинокие деревья, и свет уже не красный, а золотистый, вот-вот солнце взойдёт.

Андрей докурил и выбросил окурок в щель под дверью. Поёжился: утренний холод ощутимо пробирал через рубашку. И не спеша пошёл обратно. Ещё часок, а то и другой свободно можно соснуть.

Но, вернувшись, ложиться не стал, а застелил тюфяк одеялом и сел к окну. Чувствовал, что не заснёт, полезут не нужные сейчас, царапающие воспоминания. А так... туман, светлеющая зелень, золотисто-голубое небо... ярко-красное, ещё не слепящее солнце показалось в разрыве между деревьями, исчезло, а когда показалось снова, уже резало глаза. Солнечный золотой квадрат лёг на лицо спящего на нижней полке Константина, и тот, недовольно бурча, повернулся набок лицом к стене. Но Андрей не стал задёргивать шторку: скоро солнце поднимется и уже не будет освещать полки.

Завозился наверху Четвёртый. Андрей, не оборачиваясь, слышал, как он зевает, откашливается и, спустившись, приветствовал по-английски:

— Доброе утро.

— Доброе утро, — так же вежливо ответил по-английски Андрей.

— А денёк неплохой будет, — Четвёртый заправил рубашку в брюки, зашнуровал ботинки. — Я Джеймс Оркен, можно Джек.

— Андрей, — ответно улыбнулся Андрей.

Фамилии своей он не назвал, по старой привычке стараясь, чтобы случайный собеседник знал о нём как можно меньше. Но Оркен вполне удовлетворился ответом, взял своё полотенце и ушёл умываться.

Вагон просыпался не спеша, со вкусом. Сел на своей полке, свесив ноги, Алексей, зевнул протирая по-детски кулаками глаза.

— До Олсуфьево далеко, браток?

— Не знаю, — пожал плечами Андрей.

— Один хрен, — откликнулся, тоже садясь, Константин. — Не минуем. Подъём, что ли?

Подъём, — спрыгнул вниз Алексей.

— Схожу за чаем, — встал Андрей.

— О, дело! — быстро обувался Константин. — Самое дело с утра.

Андрей собрал кружки и следом на ними вышел из отсека.

Толчея в проходе быстро увеличивалась. Кто умываться, кто за чаем... У проводника уже стояла очередь. Андрей чинно пристроился в конец, с интересом слушая разговоры. Впрочем, вполне обычные. Да и что он мог услышать? И что ему нужно узнать? Маршрут у него расписан, документы в порядке, так что... наверняка пронесёт, должно пронести.

Взяв чай, он пошёл обратно, краем глаза заметив в очереди Оркена, тоже с кружкой. Ну, правильно, всем жить надо.

Поставив кружки с чаем на столик, Андрей решительно вскрыл свой пакет и стал делать бутерброды. Не был он халявщиком и не будет.

Пришли Константин и Алексей, почти сразу за ними принёс свою кружку с кипятком Оркен. Ему освободили угол стола, и он, благодарно кивнув, стал устраиваться. Прямо в кружке заварил кофе из пакетика, вскрыл пакет с сэндвичами.

Завтракали каждый сам по себе, вернее, Оркен и они втроём. Поезд шёл неспешно, туман быстро рассеивался, на проплывавших мимо огородиках копошились люди, по нежно-зелёному лугу важно шествовало небольшое разномастное стадо. И Андрей не сразу заметил, что и трава, и листва заметно светлее и ярче вчерашних. А заметив и сообразив, едва не ахнул в голос. Ну да! На север же едет, здесь-то весна только начинается.

— Первое мая сегодня, — Алексей задумчиво смотрел в окно.

— На маёвку бы сейчас, — кивнул Константин.

— Маёвка — это что? — спросил Андрей.

Как угнанный в детстве, он этого мог и не знать. Алексей и Константин стали ему рассказывать. Под этот разговор незаметно доехали до Олсуфьева.

— Ты смотри, — удивился Алексей, когда мимо окна поплыл дощатый перрон и тройки патрульных. — Всё ещё проверяют. Сейчас-то они кого ловят?

— Вот и спроси, — хмыкнул Константин, доставая документы.

В дальнем конце вагона уже слышалось:

— Оставаться на местах... Приготовьте документы...

Страха не было. Андрей знал, что бояться нечего. Но холодное ощущение возможной опасности... опознают... следом послали розыскную карту... снимут с поезда...

— Ваши документы... Возьмите... Ваши... Литерный талон... Предписание... Возьмите... Ваши документы...

Всё ближе и ближе равнодушно-вежливые голоса.

— Ваши документы.

У их отсека стояли трое. Один смотрит документы, и двое с оружием его страхуют. Первым проверили документы у Оркена. Вернули. Андрей протянул удостоверение и маршрутный лист. И опять тот же, памятный по Крутому Проходу и Мышеловке, сверяющий взгляд. Ну... ну что? Ничего, возвращают. Теперь Алексей... Вернули. Константин... тоже всё в порядке.

Проверяющий козырнул, и патруль пошёл дальше. Андрей, как и остальные, убрал документы и закурил. Голоса удалялись, затихали. Дрогнул пол, картина в окне сдвинулась, поехала назад.

— А чего ищут-то? — небрежно спросил Андрей, когда город — или это посёлок такой? — остался позади.

— Здесь ближний тыл первого эшелона был, дальше фронт так и не прошёл — охотно ответил Алексей. — Вот с тех пор здесь контроль и стоит.

— У нас как поставят пост, так уж на века, — рассмеялся Константин.

Андрей слышал, как зашумел, загомонил вагон. Видно, не он один труханул на проверке, хоть и в порядке всё у всех.

Заглянул проводник и, к удивлению Андрея, на очень даже не плохом, почти правильном английском объяснил Оркену, что до Новозыбкова меньше получаса. Тот поблагодарил и стал расплачиваться за постель. За кипяток проводник с него ничего не взял, но Оркен дал ему рубль чаевых. Судя по лицам, и Алексей, и Константин всё поняли, но ни словом, ни движением себя не выдали. Привычно остался внешне равнодушным и Андрей.

До Новозыбкова ехали в благодушной и не слишком шумной гульбе. Андрея беспокоило, что он так и не побрился утром. Попробовал было, но понял, что не сможет: не умеет он в тряске. А на остановках туалет закрыт. Что же придумать? В Новозыбкове долго стоять будем, так что взять всё с собой и побриться в вокзальном туалете? Жалко на это остановку тратить. Но и в щетине ходить неохота. Дважды в день, как Фредди, он так и не приучился, в лагере это бы уже выпендрёжем было, там щетинистых через одного и чаще, а здесь... ну, что же придумать? А если... если сейчас попробовать? Вроде ход тихий, приспособиться он как-нибудь.

Андрей взял из сетки коробку с прибором и пошёл в туалет.

Там, на счастье, никого не было. Он закрылся изнутри, критически оглядел себя в зеркале и вздохнул. Хоть и малозаметно, но надо. Бороду он отращивать не собирается, а неряшествовать незачем. Вздохнул ещё раз и приступил к делу.

К Новозыбкову он управился и порезался всего один раз и чуть-чуть. Андрей сам удивился, как это у него получилось. Но получилось! И на новозыбковский перрон он вышел довольный и собой, и жизнью.

Рынок на вокзальной площади оглушил его. Он никак не ждал, не помнил такого. Глаза разбегались, хотелось всего и сразу, и на все деньги. И... и ведь нужное всё. У него же зимнего ничего нет, а едет на север, а... а в кармане две сотни, и за постель да чай платить надо, и еды купить, а свитер с узорами, с оленями не меньше сотни. Да, носки там или варежки и нужнее, и по деньгам, а свитер... ну носки и варежки отложим до осени, а сейчас... ага, жилет, тёплый и яркий, в полоску.

Просили пятьдесят, но удалось сторговаться на сорока пяти. Андрей разменял пятидесятирублёвку и стал пробиваться обратно к вокзалу. А то так и от поезда отстать недолго. А деньги только начни тратить, полетят они лёгкими пташками. В вокзальном киоске он купил газету и уже у поезда сала, огурцов и картошки. Бабка была сообразительной и продавала дороже остальных, но вместе с миской.

Алексей и Константин тоже набрали всякой всячины. И когда поезд тронулся, пир горой шёл уже по всему вагону. Снова выпили за победу, за возвращение и за тех, что не дожили. Андрей пил наравне, не боясь опьянеть. Да и... да и чего он спьяну сболтнуть может? Что к брату едет, надеется, что брат выжил. Так надежда — святое дело. Без надежды и чёрт не живёт. Сейчас уже прятать незачем.

Но, к счастью, его и не расспрашивали. Каждый говорил о своём, плохо слушая собеседника. Андрей и раньше это замечал. Что когда гуляют, даже просто вот так сидят, наступает момент — и неси, что хочешь, никто тебя не слушает. Если только нет в компании специального слухача. А здесь такого нет. И до чего ж картошка с салом и огурцами — здоровская штука! И вкусно до обалдения, и сытно.

И не его одного после такого обеда стало клонить в сон. Кто-то ещё нудно жаловался и смачно ржал, но начавшаяся было песня быстро заглохла, и всё сильнее слышался храп.

— Ну, — зевнул Константин, — на боковую, что ли.

— Отчего солдат гладок? — Алексей снял сапоги, залез на свою полку и оттуда уже сонно ответил: — Как поел, так сразу набок.

Андрей тоже разулся и лёг поверх одеяла, развернул газету. "Российские вести". Первое мая. В лагере была целая подшивка этой газеты. Читать лёжа было не слишком удобно, но он не так читал, как просматривал, скользя глазами по строчкам. А когда строчки стали расплываться и путаться, положил газету на столик и задремал.

Мерно стучали колёса, подрагивал вагон, ровный, привычный по бараку шум. Всё хорошо, он в безопасности, он едет... домой, к брату.

Погода выдалась как на заказ. И сразу после завтрака они пошли в рощу. Эркин взял свою старую куртку, чтобы постелить на землю: всё-таки на траве ещё сыро. Корзинку с пирожками и сладким питьём Женя собрала ещё с вечера. Несмотря на самую деятельную помощь Алисы пирожков ещё было достаточно.

Ручей на дне оврага был всё ещё бурным, но уже не закрывал камни перехода, и склоны подсохли, так что переправились они вполне благополучно.

Роща гудела и звенела человеческими голосами. Чуть ли не вся Цветочная собралась сюда на маёвку. Расстеленные на земле скатерти, кипящие самовары, домашняя снедь, бегающая между стволами ребятня... И, найдя свободный уголок, стали устраиваться. Эркин расстелил свою куртку, помог Жене разложить на маленькой скатёрке еду и, убедившись, что Жене и Алисе удобно, не дует и не сыро, сел сам.

— Ну, — Женя разлила по стаканчикам питьё, — начнём.

— Ага, — кивнула Алиса, выглядывая самый пухлый, в котором начинки больше, пирожок.

Эркин улыбнулся.

— Женя, а помнишь, как мы в Гатрингсе вот так же в лесу...

— Ой, да! — обрадовалась Женя. — Конечно, помню.

Собирая корзинку, она боялась, что стаканчики и тарелки из набора наполнят Эркину о поминках, об Андрее, но он вспомнил их смешную и трогательную свадьбу в том странном парке.

Рядом с ними остановилась семья из их дома, зимой, где-то в феврале, они были у них на "беженском новоселье".

— С Кузьмой вас, с маёвкой.

— И вас так же.

А вон там за деревьями тоже знакомые, и ещё... Ну да, Баба Фима ведь не им одним объяснила. И день сегодня выходной, и погода отличная... Гулянье разрасталось, где-то играли на гармошке и пели. Разные песни смешивались, не перебивая друг друга.

Жуя пирожок, Эркин с какой-то новой, незнакомой радостью слушал эту гульбу. Алиска уже бегала с ребятнёй, а они с Женей сидели рядом, и было так хорошо. И песни, что вокруг поют, ему знакомы, вот только... только Лозы нет, некому здесь её петь.

— Привет, — окликнул их, проходя мимо, Тим.

— С Кузьмой вас, — певуче поддержала его Зина.

— И вас с Кузьмой.

— И вам привет.

К удивлению Эркина, Тим устраивал своё семейство с такой сноровкой, будто ему это не только не в новинку, а давно уже известно и все мелочи отработаны. У него даже не просто подстилка, а надувной матрас, и откуда взял? Эркин подошёл помочь надуть и вежливо восхититься.

— Да вот, купил, — с гордой небрежностью пояснил Тим. — У меня ж за разряд надбавка.

— Здоровская штука, — поддержал тему Эркин.

Перекликались, ходили друг к другу в гости, угощая домашними пирогами и покупным печеньем. Откуда-то появились разносчики с питьём, сладостями, дешёвыми игрушками для детей и букетиками искусственных цветов.

Здоровская штука — эта маёвка! Кто-то, всё подъев, уходил, кто-то только пришёл и теперь искал себе место. Набегавшаяся Алиска смирно сидела, привалившись к боку Эркина. Сквозь молодую, ещё чуть ли не полупрозрачную листву просвечивало солнце.

— Устала, зайчик? — Женя поправила Алисе чёлку на лбу.

— Не-а, — Алиса вздохнула. — Просто хорошо-о.

И Женя понимающе кивнула. Да, сейчас бы ещё поваляться, полежать на солнышке, но слишком сыро. И, словно услышав это невысказанное, Эркин, улыбаясь, посмотрел на неё.

— Собираемся?

— Да, — Женя невольно вздохнула. — Пора.

Она собрала опустевшие тарелочки и стаканчики. Эркин против обыкновения не помогал ей. И потому, что Алиса незаметно перебралась к нему на колени, и потому, что вокруг посудой и едой занимались только женщины, а коль на людях, то и будь как люди. И, предоставив Жене всё собрать и сложить в корзинку, Эркин ссадил Алису и встал, подобрал, встряхнул и свернул куртку. Попрощавшись с Зиной и Тимом, ещё сидевшими с Димом и Катей за угощением, они не спеша пошли через рощу к дому. И уже почти у оврага встретили Джинни и Норму. Обе в джинсах и кроссовках, у Джинни в руках пустая корзинка и сложенный плед. Женя смутилась было, вспомнив, что Алиска вообще-то должна быть на занятиях. Но Джинни сразу утешила её, что в Центре на сегодня никаких занятий и не планировали, ведь все понимают — маёвка.

— Да, — кивнула Норма. — Удивительно милый праздник.

И так, разговаривая о всяких житейских пустяках сразу на двух языках — Норма старательно осваивала русский язык — они все вместе пошли к дому.

В сумерках вагон стал просыпаться. Храп затихал, громче и живее стали разговоры, больше заходили по вагону: в уборную, за чаем, в тамбуры...

Андрей потянулся, несильно ударившись теменем о стнку вагона, и сел. За окном тянулась... он никак не мог понять, что это. Будто вода, до горизонта, до зубчатой каймы леса. Озеро? Но на карте озера не было. Что это?

— Что это? — повторил он вслух.

— Что? — Алексей повернулся набок, поглядел в окно и засмеялся. — Половодье это.

— Да-а? — удивился Андрей.

О половодье он читал, но представлял плохо, вернее, никак не представлял. Да, вон виден полузатопленный лес, как на той картинке, что показывали на уроке, да, в первом классе, они ещё рассказ по ней сочиняли, так вот оно какое, половодье, русская весна, полая вода... Неподвижная, синяя то ли сама по себе, то ли из-за отражающегося в ней сумеречного неба. Тоненькие, нежно-белые стволики, да, берёзок в лёгкой тёмной дымке пробивающейся листвы.

— Это... — начал Андрей.

И, как он и ожидал, ему стали объяснить.

— Это Великая.

— Она всю воду собирает.

— Вот и получается, что на севере уже наверняка листва проглянула, а здесь южнее, а лёд только-только стаял.

В самом деле, там, где из воды выступали горбики островков, бурной порослью торчала трава, кусты и деревья тоже уже в листве. Колёса вдруг загрохотали особенно гулко, мимо окна замелькали ажурные металлические фермы.

— Мост? Какой большой.

— У Великой и мосты великие, — засмеялся Костантин.

— Да, над поймой протянули. Бомбили его... как сейчас помню. Прямо волна за волной, мы уж знали, что на мост идут, — Алексей покачал головой и улыбнулся. — Туда волной, а обратно... штучками.

И Андрей охотно присоединился к их мстительно-радостному смеху.

После моста поезд пошёл быстрее. Лес за окном сливался в тёмную сплошную полосу, небо просвечивало синими лоскутками. Алексей задёрнул занавески и взял кружки.

— Норму мы уже взяли, пойду за чаем.

Константин кивнул и стал объяснять Андрею, что на фронте в день давали сто грамм водки. Это и есть норма, в обед её уже взяли, так что...

— Ясненько, — улыбнулся Андрей, помогая Константину соорудить ужин из остатков обеда.

Алексей принёс чай, и они сели ужинать. За окном было уже совсем темно, а в вагоне шла уже привычная гульба. Ужинали не спеша, подчищая продукты. Приезжают рано, с утра голого чаю выпьем и ладно. А там уже кому куда. Им в комендатуру, Андрею в Комитет. Талоны, пайки, билеты... Алексей и Константин снова заговорили о своём, вспоминая друзей и общих знакомых, а Андрей, чувствуя, что в нём как собеседнике они не нуждаются, взялся за газету.

Он читал всё подряд, не пропуская самой маленькой заметки, даже объявлений и выходных данных в конце. А, дочитав, свернул и засунул в изголовье, свою первую открыто купленную газету. Ну что, пора спать? За окном уже не синяя, а чёрная ночь, редко мелькает огонёк или фонарь у переезда.

Андрей сходил вымыл кружку, сам умылся и почистил зубы на ночь. Как мама их учила, а он тогда не понимал зачем, ведь ночью его никто не видит. Жалко постирушку в вагоне не устроишь, сушить негде, так что с бельём до места придётся без сменки. Он уже лёг, А Алексей с Константином ещё сидели. Алексей теперь жаловался на жену, что не ладит с его матерью, и вот обе пишут ему, а ему ж не разорваться. А Константин утешал, что когда женщины заодно, то ещё хуже. Так ты промеж них на флангах проскользнёшь, а когда единый фронт...

Под их разговор Андрей заснул, как и в прошлую ночь держа в голове одно: брюки не помни, других у тебя нет и, судя по ценам, не скоро будет. Ну вот, я от лагеря ушёл, я от Найфа ушёл, а от тебя, Империя, и подавно ушёл. До шести утра свободно можешь спать, сорока минут на чай и сборы за глаза хватит. А там... там видно будет.

Ночью пошёл дождь. Эркина разбудило звонкое щёлканье капель по подоконнику, и он сразу вспомнил, что что вчера оставили дверь на лоджию в большой комнате открытой. Если ветер в их сторону, то может залить пол. Он осторожно снял руку Жени со своей груди, выскользнул из-под одеяла и, не одеваясь, пошёл в большую комнату проверить.

Ветер трепал штору, но лужи не было. Как сразу догадался Эркин, лоджия и спасала: капли попросту не долетали до комнаты.

Он сдвинул штору и встал в дверном проёме, опираясь ладонями о косяки. Влажный ветер обдавал его мелкими брызгами, водяной пылью, но не холодно, а щекотно. Он и засмеялся, как от щекотки. Овраг и роща с другой стороны, но он всё равно слышал, шум деревьев и даже вроде как журчание сразу наполнившегося ручья по дну оврага. И... и он раньше не любил дождя, липнущую к телу мокрую одежду, чавкающую хватающую за ноги грязь, а тут... нет, как же всё хорошо, необыкновенно хорошо. Если б ещё Андрей... но привычно мелькнувшая мысль об Андрее уже не резала по живому, а только слегка уколола и пропала. Он ещё раз всей грудью вдохнул тёплый влажный воздух, закрыл дверь и тщательно расправил штору. А форточка пусть остается открытой, вот так. И пошёл обратно.

Спальня показалась ему даже чуть душной, и Эркин подошёл к окну проверить, не захлопнулась ли форточка. Нет, всё в порядке. Хризантемы уже отцвели, от листьев и стеблей шёл приятно горьковатый запах. Эркин осторожно поправил горшок, чтобы штора не мяла листья, и вернулся к постели. Женя спала, он ощущал её ровное спокойное дыхание. Сев на свой край, Эркин провёл ладонями по телу. Грудь и живот уже высохли, только волосы на лобке чуть влажные, но он ляжет так, чтобы не задеть Женю. Он обтёр ступни и нырнул под одеяло. И, кажется, заснул ещё до того, как лёг.

Обычно он просыпался первым, безошибочно ощущая время, но неумолчный шум дождя и так и не появившееся солнце... словом, даже Алиса разоспалась и стала ломиться к ним только в девятом часу. С протяжным вздохом Женя встала.

— Алиса, перестань.

— Ну, ма-ам, ну, Эрик, утро уже, — дёргала дверь Алиса.

Эркин сонно, не открывая глаз, повернулся на живот и зарылся лицом в подушку.

— Э-эри-ик! Доброе утро, Эрик.

Алиса, как всегда, упоённо кувыркнулась на постели, ударившись, тоже как всегда, о его спину.

— Эркин, а почему ты такой твёрдый? А мы тянуться будем? Мам, а Эрик жмурится.

— Алиса, хватит. Пошли умываться.

Женя сдёрнула Алису с кровати, но та вывернулась и затеребила Эркина.

— Эрик, ну, давай, ну, пошли тянуться.

"Тянуться" она говорила по-английски. Как и сам Эркин, который не знал, как это правильно перевести на русский, а русское слово "гимнастика" почему-то не шло на язык.

Наконец Женя увела Алису, и Эркин смог встать. Натянуть трусы, быстро перетряхнуть простыню и одеяло, застелить кровать по-дневному, отнести халат в ванную. На обратном пути его перехватила Алиса, уже умытая, в трусиках и маечке.

— Эрик, идём тянуться?

— Да, — кивнул Эркин. — Идём.

— Идите-идите, — крикнула из кухни Женя. — Я закончу и тоже приду.

И это тоже было обычным, как всегда, как каждое воскресенье.

Алиса старательно делала всё, что показывал ей Эркин, что он помнил из того, уже такого далёкого прошлого, когда их, уже отобранных в спальники, ещё не делили на мальчиков и девочек. Потом пришла Женя, тоже в специальных трусиках и маечке — своей чудом сохранившейся со времён колледжа спортивной форме. Они ещё немного позанимались втроём, и Женя увела Алису, а Эркин уже в одиночестве закончил свой комплекс.

Блаженное чувство владения своим телом, сознание своей силы и ловкости. Да, ему не надо качаться, нарабатывать силу, этой нагрузки ему на работе вполне хватает. Да, теперь он понимает, что это такое — заматереть. А тяжелеть ему нельзя: Женя такая хрупкая.

Ну вот, теперь в ванную, быстрым душем смыть пот и на кухню, запахи оттуда... ну, просто обалденные.

Дождь всё не кончался, и за завтраком решили, что никуда они сегодня не пойдут, занятий и дома полно.

Как Андрей и думал, он успел и умыться, и собраться, и чаю выпить, и расплатиться за постель и чай. Проводник вернул ему билет. Зачем он теперь, Андрей не знал, но — на всякий случай — спрятал в карман к маршрутному листу.

Утро было солнечным и прохладным, как в Алабаме на самом исходе зимы. Ну да, здесь же весна только начинается. С Алексеем и Константином он простился ещё в поезде. Хорошие мужики, что и говорить, везёт ему с попутчиками. А большой, видно, город, вон какой вокзал, не сравнить с Рубежиным. На часах шесть сорок пять. Комитет, наверное, с восьми, ну так не зима, можно и погулять, город посмотреть. Но... чем чёрт не шутит, проверим. Вдруг там круглосуточно дежурят?

Комитет располагался рядом с вокзалом. Андрей попробовал дверь и, к его удивлению, она открылась. Обычная канцелярская комната. Четыре стола пустых, а за пятым полуседая женщина.

— Доброе утро, — улыбнулся Андрей. — Я не вовремя?

Она с трудом, словно что-то преодолевая, улыбнулась ему.

— И тебе доброго утра. Нет, у нас всегда вовремя. Транзит, конечная?

— Транзит, — Андрей протянул ей свой маршрутный лист. — Билет, ну, который сюда, нужен?

— Если сохранил, давай, для отчёта пригодится, — ответила она, заполняя графы в толстой регистрационной книге. И удивилась: — На Загорье? Чего это тебя в такую даль несёт?

— А название красивое, — ответил он подготовленной ещё в лагере фразой.

— Ну, удачи тебе там, в Загорье.

Зарегистрировав его, она выдала ему два талона: на обед в столовой и паёк.

— И билет вот. Поезд на Ижорск вечером. Вот, смотри, на билете указано. Можешь погулять, город посмотреть, — она улыбнулась уже свободней. — Город у нас красивый. Счастливо.

— Спасибо, и вам счастливо.

Закрыв за собой дверь, Андрей перевёл дыхание. Вот, ведь и знал, что бояться нечего, а вся спина мокрая. Ну, что ж, посмотрим Иваньково. Сумку только в камеру хранения закинем, чтоб с собой не таскать. И до пол-одиннадцатого гуляй, Мороз, вот тебе полгроша и ни в чём себе не отказывай.

Привокзальная площадь ещё полупустая, пара лотков с сонными продавщицами, а машин и прохожих мало. От площади лучами звезды расходятся улицы. По которой идти? А не всё ли ему равно?

Шёл не спеша, разглядывая витрины ещё закрытых магазинов и лица встречных. А если... а чёрт, как он сразу не сообразил, он же может сходить в баню, а там есть и парикмахерская, подстрижётся заодно, а то оброс, и вообще... Правда, вещи все оставил, о не возвращаться же.

И у первого же встречного, Андрей спросил о бане. Невысокий, в выцветшей военной форме с пушечками на петлицах одноногий мужчина охотно объяснил ему дорогу. Объяснил так, что когда Андрей, поблагодарив, пошёл в указанном направлении, то приметные магазины, заборы и колокольни словно сами собой возникали перед глазами и вели, передавая друг другу, пока он не оказался перед резными дубовыми дверями с витиеватыми буквами наверху: "Селезнёвские бани". Таблички с часами работы он не нашёл и нерешительно толкнул дверь.

Просторный залитый светом вестибюль. Мраморный, выложенный узором пол, стены в зеркалах и искрящихся хрустальных шарах настенных ламп — Андрей не сразу вспомнил нужное слово — бра.

— Банька с утреца — самое оно.

Мужчина в белой до слепящего блеска рубахе навыпуск улыбался радушно и с ласковой хитрецой. Андрей и рта раскрыть не успел, как тот, сразу определив, что перед ним приезжий, веско сказал:

— Это ты молодец, что сразу к нам. Наши бани на всю Россию славятся. Чтоб в Иванькове у Селезнёва не попариться — да распоследним дураком надо быть. К нам из Царьграда за настоящим паром приезжают. Сейчас мы тебе полным-полнёхонько всё сделаем. На полную твою сумму, сколь выложишь.

Андрей кивнул и попробовал заикнуться, нельзяч ли, скажем, с одеждой что сделать.

— Что надо простирнём, что надо погладим, брюки тебе на стрелку отпарим.

И Андрей с рук на руки передали другому такому же белорубашечнику. Помня правило Эркина: не знаешь что делать, делай что велят, — правило, которое и его не раз выручало, Андрей не спорил и не сопротивлялся. Да и с чем спорить? С просторным предбанником, где диваны, обитые малиновым бархатом, покрыты белыми, хрустящими от крахмала простынями, а над спинками зеркала в позолоченных резных рамах. Мыло, мочалка, веник, да всё, что нужно, появляются как сами собой из воздуха. Всю одежду забрали и унесли, чистить, стирать и гладить, заверив, что ниточки не пропадёт. Селезнёв такого, чтоб гостя хоть в мелочи какой обидели, никогда не терпел и внукам-правнукам своим наказал. Проходя в мыльную, Андрей мельком увидел себя в огромном, чуть ли не во всю стену зеркале. И нахмурился. Долговязый, белокожий и нескладный, в розовых бугристых полосах шрамов и рубцов... Ладно, были бы кости, а мясо нарастёт.

Немолодой банщик в мыльной сочувственно покачал головой.

— Эх, война-паскудница, что натворила.

— Ничего, отец, — улыбнулся Андрей. — Раз выжили, то и проживём.

Он мылся, парился, плескался в бассейне, и опять в парную, а оттуда в бассейн, и на мраморном подогретом столе его размяли всего, а потом в простыне разнеженно пил шипучий сладкий морс, а ещё его и побрили, и подстригли, красиво закруглив кудри. Одежда, чистая, отглаженная, пахнущая довольством... Андрей понимал, что втёрся в дорогое заведение, и не за просто так за ним, как за царём ухаживают, но... но однова живём! Это... это ж как там, в Рубежине в буфете, и как в Бифпите гуляли. Там — королевский ужин, здесь — царская баня. Так что всё путём, всё правильно. И сколько бы не стоило... да нет, должно хватить. И вон, предбанник ещё не битком, но народу явно прибавилось, свободных диванов почти нет. Не он один по-царски гуляет.

В вестибюле, расплачиваясь, он протянул тому, встретившему его, десятку уточнив:

— Хватит?

— Хватит— хватит, — ответили ему. — Иди, парень, с богом, удачи тебе.

И даже сдачи отсыпали.

Андрей, не считая, сунул звенящую горсть монеток в карман и вышел на улицу, очутившись в залитом солнцем гремящем, многолюдном городе в разгар воскресного, чуть ли не праздничного дня. Это ж сколько он в бане был? Ну... ну ни фига себе!

Он шёл по солнечным нарядным улицам, чувствуя необыкновенную — не было у него ещё такого — лёгкость во всём теле. Правду говорили ещё в том лагере: "Баня всё лечит... любую хворь правит... Попарился, как заново родился". Всё, всё правдой оказалось. Ох, и здорово же было!

Сияющие на солнце витрины, русская речь вокруг, и... и вдруг он заметил, что нет таких привычных курток, ни чёрных рабских, ни синих угнанных. И вокруг все лица белые, ни одного цветного. Ну да, мало кто из цветных так далеко на север поедет, а если и занесёт кого, то осядут в маленьких городках, а то и в деревнях. Для большого города квалификация нужна, образование, а у кого даже и было что, так по старой привычке прятали, ну, на всякий случай.

Андрей остановился так резко, что шедший сзади прохожий налетел на него.

— Извините.

— Ничего, — бросил, не оборачиваясь Андрей.

Он стоял у книжного магазина. В Бифпите и Джексонвилле он держался, да и тамошние крохотные — как он понимал — магазинчики были набиты книгами только на английском, и он считался цветным, а потому неграмотным. А здесь-то... здесь можно. Зайти, порыться в книгах, купить... Но по случаю воскресного дня магазин не работал. И, ещё немного полюбовавшись книгами и запомнив некоторые названия, Андрей пошёл дальше. И... гулять — так гулять, в кино он тоже ещё ни разу не был. До всего был мал, а потом не до кино стало. Вот и вывеска "Сириус", и афиша "Огненные страницы. Полнометражный документальный". Про войну, что ли? Но отступать неохота, и билет всего десять копеек. А войну он с другой стороны видел, так что полтора часа потратить можно, и даже где-то нужно.

Народу немного, но буфет работал, и, продолжая гулять с шиком и понтом, он съел три шарика шоколадного мороженого с орехами и печеньем и выпил необыкновенно вкусного яблочного сока.

Зал оказался тоже полупустым. Видно, в воскресный день смотреть о войне хотелось немногим. Пацаны, которым всё равно, на что глазеть. Несколько пожилых женщин. Одна из них сидела через два кресла от Андрея и начала плакать на первых же кадрах. Хотя показывали вначале киножурнал. Короткие, едва успеваешь рассмотреть и сообразить, как обрывки фильмов. Переговоры, стройки, катастрофы, концерты... "А! — сообразил уже под конец Андрей, — Это ж новости. Вместо газеты".

Потом включили один боковой ряд ламп, в зал вошли ещё несколько человек, и свет снова погас. Андрей сел поудобнее и приготовился смотреть.

Воскресенье — день, можно сказать, праздничный, а Артём поругался с бабкой. Из-за огорода. День святой, в церковь надо идти, а работать — грех. Ну... ну, ладно, в церковь он пойдёт, отстоит всю службу, как положено, а потом-то? А что сорняки попёрли, что день упустишь и потом не наверстаешь, — это что, не грех? Грех — если все посадки заглушит!

И в церкви Артём стоял рядом с дедом на мужской половине, крестился, вставал на колени и касался лбом пола, как когда-то перед надзирателем, но все вокруг так делают, значит, так уж положено, но был мрачен, и даже новенькая — только-только бабка ему справила — красная рубашка с вышитым воротом и кручёным цветным пояском не радовала.

Дед, механически крестясь и бормоча обрывки памятных с детства молитв, искоса поглядывал на Артёма. Ты смотри, как парень к земле прикипел. Ну, дай бог, дай бог... Чтоб не цеплялись и разговоров чтоб лишних не было, всех их он тогда попу назвал крещёными, только бабка правду знала, но объяснил и поняла, замолкла. С Лилькой вот тоже чуть загвоздка не вышла. Нету такого имени крестильного — Лилия. А документы-то все уж оформлены. Но и это уладилось. У попа она Еленой числиться, а метрику переписывать не стали. Сошло. А с Санькой, Ларькой и Тёмкой и вовсе... "ноу проблем". А Тёмка-то... с характером. Тихий, тихий, а взбрыкнёт когда, упрётся, и всё. Так-то он — парнишка понятливый. Шепнул ему, что положено так и нельзя на особицу жить. Так сразу всё понял и без звука пошёл. И ведь прав: сейчас день год кормит.

От злости Артём промолчал всю службу, хотя петь любил и обычно тихонько подтягивал хору, а Саньке за баловство дал такого тычка, что тот всерьёз лбом стукнулся. И, когда всё закончилось и толпа дружно повалила наружу, сразу пошёл домой, не остался поболтать с ровесниками. А ведь и одет он теперь не хуже других, и в школе учится, и деньги в кармане на воскресный пряник водятся. И солнце выглянуло, заиграло.

— Пойду, самовар поставлю, — буркнул он деду и, не оглядываясь ни на кого, размашисто зашагал к дому.

— Ишь, хозяйственный он какой у тебя, — повёл бородой ему вслед Филиппыч.

— Да уж, — дед огладил расчёсанную по случаю воскресенья бороду, солидно крякнул.

Тёмку ему многие хвалили. А что, он уважительный, почтительный, не шалыган какой, и работает уже, деньги в дом приносит. И хоть молодой, да малец ещё по правде, шестнадцать всего, а мужики, у кого дочери Тёме под возраст, уже заговаривают, со знакомства на приятельство норовят повернуть. А чего ж нет? Умный человек всегда наперёд смотрит. Отказываться глупо, кто знает, что там будет.

По дороге Артём немного успокоился. Пусть остальные делают, что хотят, а он сделает по-своему. И дома он сразу переоделся, убрав на место нарядную рубашку, хорошие брюки и бот инки, натянул старые, ещё рабские штаны — дождя уже нет, тепло, нечего рубашку и сапоги трепать — быстро раздул в сенях самовар и пошёл в огород.

Мокрая молодая поросль блестела на солнце, ноги вязли в рыхлой пропитанной водой земле. Много воды тоже незачем, и Артём, закатав штанины до колен, стал расчищать сток, чтоб спустить лишнюю воду в уличную канаву.

— Бог в помощь, — окликнули его.

— Спасибо на добром слове, — ответил он, не поднимая головы.

— А остальные где?

Артём отложил лопату и, запустив обе руки по локоть в холодную чёрную воду, взялся за сидевший в стыке дна и стенки и мешающий воде камень.

— В церкви, — ответил он сквозь зубы.

Камень скользил, не поддавался. Выругавшись по-английски, он всё-таки вытащил его, выпрямился отбросить — потом в дело пристроит — и оторопело застыл. За забором стояли и смотрели на него три женщины и мужчина. И он сразу узнал их. Из Комитета и Опеки. Они и в т от раз приходили. Ну... ну, влип! Артём разжал пальцы, и вытащенный с таким трудом камень плюхнулся обратно, окатив его грязной водой. Машинально он провёл по лицу и груди ладонью, но не стёр, а только размазал грязь.

— Тём! Тёма-а! — звала его от внутренней калитки Лилька. В огород она не заходила, боясь запачкать новенькие высокие ботинки на шнуровке. — Тёмка, да что с тобой?!

И тут, увидев пришельцев, ойкнула и бросилась к дому с криком:

— Деда-а-а-а! Они опять припёрлись!

Одна из женщин негромко рассмеялась, и от её смеха у Артёма ознобом стянуло кожу на спине. Что же делать? Может, дед что придумает...

Услышав, что опять пришли те, из Комитета, а Тёмка на огороде стоит и молчит, дед охнул:

— Вот принесла нелёгкая! Бабка, живо накрывай!

Но весь ужас случившегося дошёл до него, когда, выйдя на огород позвать гостей в дом, увидел полуголого, измазанного грязью Артёма и понял, как на это со стороны смотрится.

— День добрый, -заставил он себя улыбнуться. — Проходите в дом, гости дорогие.

Артём с надеждой посмотрел на него. А дед подошёл к незваным гостям, загородив собой Артёма, и шумно многословно заговорил, поворачивая их, уводя за собой. И за его спиной Артём, пригнувшись, побежал за дом, где Лилька уже ждала его с ковшом воды в дрожащей от страха и напряжения руке.

— Тём, у тебя волосы...— голос у Лильки тоже дрожал.

— Мыла принеси, — Артём забрал у неё ковш.

Лилька метнулась за угол и чуть не сбила с ног бабку, торопившуюся с мылом, чистым полотенцем и ведром воды.

— Одёжу его принеси, — подтолкнула она Лильку. — Давай, горе моё, умывайся, здесь переоденешься, пока дед им зубы заговаривает. От морока лишняя, принесло их не вовремя.

Под бабкину воркотню он умылся и обмыл ноги, св на завалинку. Лилька уже бежала в охапку с его одеждой и ботинками. Бабка забрала ведро и ковш, сунула мыло и полотенце Лильке.

— Пошли, здесь он сам, а там дед один.

Когда они ушли, Артём огляделся, быстро скинул рабские штаны и натянул брюки прямо на голое тело — возиться с исподним уже некогда — теперь ботинки, носки Лилька тоже забыла, ладно, авось раздевать не будут, а так штанины длинные, не видно. Ну вот, уже легче. Он помотал головой, руками растеребил кудри и уже спокойно взялся за рубашку, ту самую, красную.

— А бельё не носишь?

Он вздрогнул и обернулся. Комитетская... ну...

— Ношу, — ответил он растерянно.

— И сколько смен есть?

— Зимнего две, да простого три, да тельняшки купили, — добросовестно перечислял Артём, всё ещё держа рубашку в руках.

— А сейчас что ж не надел?

— А... а тепло, — нашёлся он и так обрадовался своей находке, что успокоился и улыбнулся, обаятельно, но без завлекалочки. — Чего ж париться зря?

— Ну, что ж, — она тоже улыбнулась. — Можно и так. Ты одевайся, одевайся.

Он послушно надел рубашку, подобрал упавший на землю витой поясок, подпоясался, застегнул перламутровые пуговички ворота.

— Ну, пошли в дом, — улыбалась, глядя на него, комитетчица. — тебя одного ждём.

Капитолина Сергеевна с грустной улыбкой рассматривала стоящего перед ней смуглого высокого ещё не юношу, но уже и не подростка. Она, как все в Комитете, отлично понимала, что, разумеется, никакой он не внук Савелию Савельцеву, как и трое остальных, и имена у всех, включая самого старика, выдуманные, да сколько они таких историй знают, в "Беженском Корабле" приёмышей больше, чем родных и кровных, все ж всё понимают...

— Ну, пошли, — повторила она.

Артём послушно пошёл за ней, стараясь не запачкать ботинки.

Чай накрыли в их горнице. Ларька уже показал свои игрушки, Лилька и Санька — тетради и альбомы с отметками.

— А ты как учишься? — встретили Артёма.

Ну, здесь ему стыдиться нечего. Артём уверенно взял с комода свои тетради. По русскому у него всё хорошо, а по арифметике только пятёрки, вот по английскому он в последний раз напутал, написал русскими буквами, а по истории и природе тетрадок нет, но и там всё хорошо.

Дед облегчённо перевёл дыхание и незаметно перекрестился под бородой. Кажись, пронесёт, они ж тоже не слепые, видят, как Тёмка по-хозяйски держится. А что табуреток на гостей не наготовлено, и чашки на столе разной масти... так не обессудьте, не ждали мы гостей сегодня. И так стол к лежанке подвинули, чтоб усадить всех.

— А почему ты в церковь со всеми не пошёл?

— Был я в церкви, — Артём совсем успокоился и говорил смело, всё же искоса следя за дедовыми кивками. — Хоть кого спросите. Всю службу отстоял. А... а если огород зальёт да закиснет, то и не взойдёт ничего, жрать же нечего будет.

Они смотрели на него, а он, чувствуя, что заводится и уже не может остановиться, сыпал и сыпал, где и что посажено, чему нужно солнце, а чему тень, что частая прополка не в тягость, если не запущено, и воды в меру должно быть.

— Это во "Флоре" тебя научили?

— И во "Флоре", и деда.

Артём перевёл дыхание, быстро оглядел улыбающихся гостей. Неужели пронесло? Пронесёт! И уже спокойно взялся за свою чашку. На столе мёд и конфеты, и варенье бабкино... так что... так что пронесёт — уже уверенно подумал Артём, разворачивая конфету. Ларьке явно хотелось наложить себе сразу всего, но Лилька следила за ним. Разговор пошёл о погоде, о видах на урожай. Говорил теперь, в основном, дед. Артём только поддакивал, когда на него смотрели. Бабка потчевала гостей.

— Ну, что ж, Савелий Иванович, завтра с Артёмом зайдите в Комитет.

Дед качнул бородой.

— Зайдём, как же, как же.

Ларька быстро исподлобья недружелюбно следил за гостями, ревниво провожая взглядом каждую взятую ими конфету или ложку варенья. У Артёма еле заметно напряглись глаза. А Капитолина Сергеевна спокойно, словно не замечая этого, продолжала:

— Так-то всё в порядке, ответы на запросы получены. Надо оформить документы. И ссуду вы получите, — она улыбнулась. — Безвозвратную.

У бабки дрогнула рука и капля мёда — она как раз Тёме в чай хотела подлить — упала на стол. Ларька мгновенно стёр её пальцем, а палец облизал. Этого никто не заметил. Об этих комитетских ссудах — громадные деньжищи дают, но и отчёт могут спросить, а то и с проверкой нагрянут — говорили много. Если хоть вполовину слышанного отломится, это же... Артём опустил ресницы, скрывая заблестевшие глаза, и тут же подумал, что слишком уж обещают, вдруг подвох, замануха, а там...

Когда гости наконец ушли, бабка с Лилькой стали убирать со стола, а дед с Артёмом вышли покурить на крыльцо, он сразу сказал деду о своих опасениях.

— Всё может быть, — вздохнул дед. — Всё. А не идти нельзя. Деньги ещё не самое, а вот документы мимо Комитета не получишь.

Артём угрюмо кивнул.

Поезд на Ижорск был набит битком. Андрею и на этот раз досталось нижнее место. Верхний сосед сразу лёг спать и храпел, заглушая стук колёс. И двое напротив тоже сразу легли, не став ужинать. И Андрей, как только поезд тронулся и проводница собрала билеты, взял себе постель, постелил и лёг. Какой большой был день. Баня, кино, потом он ещё гулял, обедал на вокзале, снова гулял. Перед глазами то мрамор — да, этот белый камень с розоватыми прожилками, как у дорогой рыбы, называется мрамором, — и кафель банных залов, то страшные чёрно-белые картины, странно, он же знает, что такое война, и под бомбёжкой и не раз побывал, а уж, как мина человека в клочья рвёт, и тоже не раз видел, и убитых насмотрелся... выше маковки, и Горелое Поле ему известно, ещё когда слышал он нём, и... и такое видел, какого ни в одном кино не покажут, а вот в зале перед экраном страшно стало, тогда не боялся, а сейчас... Что же это за штука такая — кино? Странно. А в бане было здорово! По-настоящему хорошо. Какой же он молодец, что сам себя отучил, заставил не бояться этого слова. Лагерь другой и баня в нём другая. В первый же день опять же пересилил, заставил себя пойти и раздеться при всех. И пронесло, никто на него особо не пялился, а на номер и вовсе глаза не положили. Тогда-то и понял окончательно: что прячешь, то и стараются подсмотреть, а если не на виду, но специально не спрятано, то и проходит, будто так и надо. Хорошая вещь — баня. На месте когда осядет, каждую неделю будет ходить и париться. Конечно, не на такие деньги, а, скажем, на рубль, хотя... это какой заработок будет. Ладно, спать надо, больше всё равно нечем заняться.

На другом конце вагона надрывно плакал ребёнок и женский голос баюкал его неразборчивой монотонной песней, ещё где-то гудели мужские голоса, но слов тоже было не разобрать. Да Андрей особо и не вслушивался. Спать под шум он давным-давно научился. Что не доем, то досплю. А сытому спать хорошо. Обед в столовой был сытным: четыре блюда, да ещё ему, видно, из симпатии большие порции навалили. От пуза наелся. Даже ничего прикупать в дорогу не стал. А паёк стандартный. На сутки маловато будет, но там по маршруту станция большая, Ставрово, вроде, вот там в столовой и поест, если стоянка долгая, или на перроне прикупит, как в Новозыбкове, деньги ещё есть. Ох, хоть бы сотню до места довезти, а то кто знает, где и как придётся крутиться до ссуды, и как там Эркин устроился, и где самому приткнуться.

Андрей во сне нахмурился. Чем ближе к Загорью, тем мучительней было думать об Эркине, о... нет, не надо об этом, не рви душу. Всё будет хорошо, и думай о хорошем. Он едет, сыт, одет, обут, в безопасности, по чистым незамаранным документам, есть деньги, есть казённый паёк, что надо — всё есть, спи, Андрей Фёдорович, и сны хорошие смотри. Про баню Селезнёвскую, про бассейн с фонтанчиком и прочие роскошества.

Пронзительно закричал гудок, по потолку и стенам ударил белый свет прожектора на переезде. Поезд шёл быстро, мелкие толчки сливались в покачивание, угомонились и затихли самые неутомимые говоруны, замолчал наплакавшийся ребёнок. Прогрохотал мост, пролетел мимо какой-то городок. Потом поезд въехал под тучу, и по окнам побежали, сливаясь в струйки, капли.

И опять Андрей проснулся на рассвете. Поезд стоял, и он приподнялся на локте выглянуть в окно. За мокрым стеклом серый безлюдный перрон, красная кирпичная стена вокзала и конец вывески: "...аково". Вагон сильно дёрнуло, и Андрей уронил голову на подушку. Поехали.

А когда он проснулся вторично, было уже совсем светло, а напротив сидела молоденькая светловолосая девушка и глядела в окно. Андрей под одеялом застегнул брюки и откашлялся, привлекая внимание.

— Доброе утро.

Она оторвалась от окна и удивлённо посмотрела на него.

— И тебе доброе утро.

Каждое "о" у неё звучало весомо и как-то... округло. Андрей такого ещё не слышал.

— А который час?

Она посмотрела на свои часы, неожиданно большие с широким ремешком.

— Восемь скоро.

— Спасибо.

Андрей аккуратно откинул одеяло и сел, быстро обулся. Пока не приведёшь себя в порядок, особо не познакомишься, и он, ограничившись ещё одной улыбкой, застелил свою постель, взял полотенце и пошёл в уборную. А ничего ведь девчонка, совсем даже ничего. Вот только чего она говорит так странно?

Поезд снова шёл очень быстро, и потому бриться Андрей не рискнул, да и сделали его у Селезнёва таким красавцем, что жалко портить. Щетина только-только проклюнулась и совсем незаметна, сойдёт. Он умылся, расчесал кудри, а когда вышел из уборной, у двери уже стояла женщина с двумя детьми, и ещё подходят. Точно — утро.

На верхних полках ещё спали, а девушка по-прежнему смотрела в окно. Андрей повесил полотенце и достал кружку.

— За чаем схожу. Принести тебе?

И снова тот же удивлённо-доверчивый взгляд.

— Спасибо, — она достала из своей сумки, больше похожей на рюкзак, такую же, как у Андрея, жестяную кружку и протянула ему. — Вот. А я поесть сготовлю.

— Ага, хорошо.

И Андрей отправился за чаем. Чаем распоряжалась проводница, которую, как Андрей ещё вчера услышал, получая постель, называли мамашей. Чай у неё уже готов, и даже печенья можно купить, и сахар в маленьких — на два кусочка — пакетиках. Андрей взял две пачки печенья и четыре сахара: не будет же он за девчонкин счёт питаться.

— В конце за всё расплатишься, — отмахнулась от него проводница, занятая тянущимися к ней кружками, чашками и флягами.

— Ага, — кивнул Андрей, рассовывая по карманам сахар и печенье.

Пока он ходил за чаем, девушка сделала бутерброды. Аккуратные ломти тёмно-коричневого ноздреватого хлеба и тонкие пластинки розоватого сала. Андрей поставил кружки и выложил печенье и сахар.

— Живём? — улыбнулся он.

— Конечно, живём, — ответно улыбнулась она.

— Ну, — Андрей сел на своё место, взял кружку и представился: — Андрей.

— Олёна, — ответила она в тон.

— Ну, так со знакомством!

Андрей шутливо чокнулся своей кружкой. Олёна охотно рассмеялась в ответ.

Они пили чай вприкуску, ели бутерброды и грызли печенье. И болтали. Олёна охотно с непривычной для Андрея открытостью рассказывала о себе. Она с Печеры, это на севере, а сюда она ездила к сестре, сестра за Иваньковского вышла, тот в госпитале лежал, а сестра там же после медучилища и работала, вот и сговорились и слюбились, а сам-то зять, ну, мужа сестры так зовут, неужто не знаешь, он из Исконной Руси, а не поехал туда, под Иваньковым осел, на хорошем месте, ну и понятно, где муж, там и жена, а сама она учится в лесном техникуме. А он?

— А я в Загорье еду, — Андрей отхлебнул из кружки.

— Оюшки! — удивилась Олёна — Это ж где?

— За Ижорском.

— Ага, — понимающе кивнула она.

Так же просто, как рассказывала о себе, она расспрашивала его. Удивилась, узнав, что он из угнанных, ну да, слышала, конечно, об этом, ну, что Империя с русскими творила даже в газетах писали, и что родителей потерял, ахала и, жалеючи, подвигала ему бутерброды.

Завозился спавший над Андреем. Зевал, кряхтел, что-то неразборчиво бормотал, а потом снова захрапел. А тот, что над Олёной, и не просыпался.

— А я тебя вчера не видел.

— А я в Окунёве села.

— Ночью, что ли?

— Да нет, солнце-то взошло уже.

Андрей вспомнил рассветный пустой перрон и кивнул. Значит, это было Окунёво.

— А в этой, — у неё получилось: — Олобаме леса хорошие?

— Леса? — переспросил Андрей и, вспомнив имение, улыбнулся. — Светлые леса.

— Прореживать не надо, значит, — кивнула она.

Андрей пожал плечами и тут вспомнил виденное на остановке.

— Да, а как же Окунёво? Я видел, там "аково" было написано.

— Это Кондаково было, а Окунёво за ним сразу.

— Ага, теперь понятно.

Она рассказывала об отце, что так с войны и не пришёл, а из четверых братьев только один вернулся, без руки.

— А ты младшая?

— Ой, нет, за мною ещё две. А у тебя есть кто?

— Брат, — твёрдо ответил Андрей. — К нему и еду.

— Ну конечно, — кивала Олёна. — Одному-то плохо, а родня-то пропасть не даст.

— Слушай, — не выдержал Андрей. — А чего ты так на "о" говоришь?

— Оюшки! У нас-то на Печере все так говорят.

Громко зевнул и сел на верхней полке над Олёной мужчина.

— Вас, трещотки, вместо будильника хорошо запускать, — и ещё раз зевнул.

Андрей снизу вверх, но достаточно насмешливо посмотрел на него.

— Есть претензии?

— Угостите, так не будет, — и прежде, чем покрасневший Андрей ответил, рассмеялся. — Не надувайся, лопнешь.

Спрыгнув вниз, он натянул сапоги и, заправив нижнюю рубашку в армейские брюки с узким красным кантом, взял своё полотенце и пошёл умываться.

— Оюшки, — быстро и тихо зашептала Олёна. — Фронтовик это, они все если им хоть что поперёк, как не в себе делаются, ты уж, Ондрюша не связывайся. У нас-то вот так один тоже...

— Что "тоже" она рассказать не успела. Потому что окончательно проснулся спавший над Андреем. Сердито сопя и ни на кого не глядя, он слез вниз, натянул грубые, похожие на рабские сапоги и пошёл в уборную.

Олёна прибрала на столе, освобождая место. Они-то поели уже.

— Принести ещё чаю? — предложил Андрей.

— Оюшки, — с радостным смущением засмеялась Олёна, — мы ж чаехлёбы все, конечно, Ондрюша, спасибочки тебе.

Андрей взял их опустевшие кружки и пошёл за чаем. Лучше бы успеть до возвращения храпуна, а то место у окна потеряется. Когда он стоял в очереди за чаем, мимо него прошёл тот, что спал над Олёной, властно бросив на ходу:

— Мне возьми.

— В ладошках принесу?! — огрызнулся Андрей.

Тот окинул его насмешливым взглядом и повторил прежнее:

— Не надувайся, лопнешь, — и добавил: — Скажешь, что за тобой.

И ушёл. За кружкой — решил Андрей. И ошибся. Пришла Олёна с двумя кружками.

— Тебя погнали? — подчёркнуто удивился Андрей.

— Оюшки! — откликнулась она. — Мне не в тягость, а они пускай поправятся. С утречка когда мужик медведем ревёт, с ним спорить всё равно без толку.

— Поправятся? — переспросил Андрей, уже догадываясь о сути этого процесса.

— Ну да, глотнут по маленькой и, — она засмеялась, — людьми станут.

Андрей кивнул и взял у Олёны кружки, ладно, чего уж там. Когда, выйдя на Равнину, они с Эркином напились так, что еле добрели до своего костра, Фредди им тоже утром дал глотнуть из своей фляги. Но по одному глотку, пообещав за второй глоток врезать так, что головы отлетят. Эх, Фредди, жалко, не увидимся больше, а то бы сводил тебя к Селезнёву. Чтоб знал, какая русская баня бывает. Втроём бы сходили, да нет, ты ж без Джонатана никуда, вчетвером, ха-арошей компанией, да не судьба.

Взяв четыре кружки чая, Андрей понёс их, ловко ухватив за ручки, в свой отсек.

— Чего это вы так долго? — встретил их вопросом третий.

А четвёртый сам и ответил:

— Небось в тамбуре целовались.

Олёна покраснела, а Андрей, расставляя кружки, отшутился:

— А чего зря время терять!

— Ну, со знакомством тогда. Я Муртазов Николай, — третий уже надел мундир, звеневший орденами и медалями, но без погон. — Майор.

— А меня и Фомичём можно, — буркнул четвёртый и... посторонился, пропуская Андрея к окну. — Посмотри на Россию-то. Небось и забыл в угоне.

— А я и не видел, -Андрей устроился поудобнее. — Мы в Пограничье жили.

А про себя быстро подумал: "Ну, ты смотри, а? Ну, каков мужик! Спал, храпел, а всё слышал".

На столе сухая твёрдая колбаса, копчёная рыба, конфеты в пёстрых бумажках россыпью, кусок сала в тряпочке, армейская буханка и круглая коврига.

— Спасибо, мы уже позавтракали, — попробовала отказаться Олёна.

Но Фомич велел ей делать бутерброды, а Муртазов, даже не заметив её слов, шутливо извинился, что для девушки надо было бы красненького и сладкого, а только беленькую выставили. Андрей отказываться не стал: чего ломаться, когда угощают.

Неизбежные и обязательные за знакомство, за победу и за погибших пили из маленьких навинчивающихся на флягу Муртазова стаканчиков. Андрей пил вровень с Муртазовым и Фомичём, а Олёна вежливо пригубливала, ей и налили чуть-чуть на донышко, как раз губы обмакнуть. Выпив, приступили к чаю.

И, как ночью храпели, так теперь по всему вагону смачно жевали и звенели кружками. За окном вплотную к дороге подступал лес, полупрозрачный и просматриваемый из-за молодой листвы, кое-где проступала ещё не сошедшая вода, топорщились кусты, обсыпанные мелкими красновато-розовыми цветами. Вдруг лес разрывался, открывая зелёную равнину поля или луга, узкую желтоватую дорогу с тёмными влажными колеями, домик у самых путей и длинный лоскут огорода, на ветвях раскидистого дерева целая стая ворон, мост через реку с полузатопленными кустами по берегам, по зелени медленно бредёт стадо, ни одна из коров даже головы к поезду не повернула.

Андрей смотрел в окно, краем уха слушая, как Муртазов угощает Олёну и сосредоточенно чавкает Фомич.

— Ондрюша, — позвала его Олёна.

— А? — оторвался он от окна.

— Возьми вот этот, с колбаской.

— Спасибо, — он улыбнулся, взял бутерброд и снова уставился в окно.

Не то, чтобы он обиделся на Муртазова или вздумал ревновать Олёну. Это ж так, вагонное знакомство, не больше. Ему просто в самом деле интереснее то, что за окном. Это же Россия, русский лес, русские поля, это то, о чём говорили в лагере, что в том, что в этом.

После завтрака Фомич со вздохом сытого облегчения залез на свою полку и опять захрапел, Муртазов ушёл куда-то, а они остались вдвоём. Олёна рассказывала Андрею о лесе, какие бывают леса по пользовательской классификации, а какие по промышленной, какие на севере, а какие на юге, как надо прореживать лес, чтобы сухостой его не душил... она говорила, будто экзамен сдавала. Андрею очень хотелось спросить, а кто прореживал леса, когда человека ещё не было, не бог же с ангелами топорами махали. Но Олёна так старалась занять его разговором, что он решил не дразнить её и стал расспрашивать о техникуме, ведь она там не только же учится, есть и ещё... занятия. И она охотно пустилась в рассказы о кружках и спортивных секциях, танцевальных вечерах и просто вечеринках.

Поезд замедлил ход, и, посмотрев в окно, Андрей понял, что это то ли пригород, то ли такой городишко маленький. Даже не остановились толком, а так... два толчка, и снова за окном лес и поля с лугами.

Они проболтали до Ставрова. Здесь стоянка аж в два часа, и Андрей предложил прогуляться, размять ноги. Олёна согласилась.

День солнечный, но Андрей по Иванькову ходил в ветровке, а теперь он намного севернее, так что в одной рубашке не погуляешь. Олёна достала из сетки и надела вязаную кофту-жакет. Жалко, она своё нарядное платье в чемодан заложила, чтоб не мять в дороге, а кофту мама вязала, она тёплая, но бесформенная совсем, и хорошо, хоть ботинки у неё на шнуровке, модные. Олёна незаметно вздохнула. Кто ж знал, что такой... уважительный парень встретится, в дороге-то лучше понеказистее быть, чтоб не привязывались, а тут... вон у него куртка какая, заграничная, и сирота, а блюдёт себя, и вежливый такой, и не пьющий — это ж сразу видно, и... Олёна снова вздохнула.

На перроне было шумно и многолюдно. Гулять, в принципе, негде, но они же вышли размяться. Походили по перрону вдоль поезда, купили по вафельному стаканчику с мороженым. Обедать в ресторан Андрей её не пригласил: кто знает, какие там цены, и вообще... это уже лишнее. Но его пайка на обед мало будет, что там — буханка и банка, это ему одному на один раз, а угостить надо, его же угощали. Сала купить, что ли? Или нет, вон... курица. Копчёная, что ли? Так лучшего и не надо.

— Дорого, — нерешительно сказала Олёна.

— Есть-то надо, — возразил Андрей.

— Ну, я тогда огурчиков возьму, — Олёна сказала это так, будто он спорил с ней.

Они занесли покупки в вагон и снова вышли: ещё ж почти час стоять. Снова ходили по перрону, постояли в толпе, окружавшей безногого слепого в гимнастёрке, певшего под гармошку. Вздохнув, Олёна положила в лежавшую перед ним серую, давно потерявшую цвет и форму фуражку две десятикопеечные монетки. Помедлив секунду, Андрей сделал то же самое. А когда они отошли, Олёна тихо сказала:

— Жалко их. У нас вот тоже, такие, работать не могут, а на пенсию не проживёшь.

Андрей кивнул.

Когда они вернулись в вагон, до отхода поезда оставалось пять минут. Муртазов появился перед самым отходом, обедать отказался и лёг на свою полку отдыхать. В ресторане, похоже, пообедал — улыбнулся Андрей. Фомич, хотя тоже где-то гулял, от обеда не отказался. Андрей достал свой паёк, открыл банку и, пока Олёна делала бутерброды, взял кружки и пошёл за чаем.

— Ну, водохлёбы подобрались, — ворчала проводница. — Греть не успеваю.

Но кипятка на три кружки у неё набралось.

— Теперь пока не закипит, этим обходитесь. Понял, кудрявый?

— А чего ж тут не понять? — Андрей с улыбкой взял кружки. — Спасибо, мамаша, пропали б мы без тебя.

— Иди уж, трепач.

Её воркотня напомнила Андрею Джексонвилль и миссис Томсон, у которой снимал выгородку, Томсониху, как он её про себя называл. Интересно, как она там, кого взяла на его место? Если не нашла жильца, хреново ей. Без приработка ей не прожить.

Он поставил кружки на стол, и они сели обедать. Курицу Олёна разделила на четыре части. Аккуратно отложив четверть в сторону, вопросительно посмотрела на Андрея. Тот молча кивнул, соглашаясь, но Муртазов, казалось, крепко спавший, вдруг сказал:

— Мне не надо, всё равно в Роменках сойду.

И Олёна поделила оставшуюся четверть между Фомичём и Андреем.

Ели не спеша, без жадности — как заметил Андрей, — но и внимательно, не небрежничая с едой. Когда Фомич, поев и сыто отдуваясь, перекрестился и полез на свою полку, Олёна улыбнулась.

— Опять спать?

— А чего ещё в дороге делать? — Фомич, кряхтя, вытянулся, шумно вздохнул. — Поел, поспал, поспал, поел, так и доехал, — и совсем сонно закончил: — Было б что есть.

Олёна тихо засмеялась. Засмеялся и Андрей: да, была бы еда, а едоки найдутся.

Куриные кости Олёна завернула в обрывок газеты, которрую дали Андрею вместе с курицей, аккуратно сложила остатки хлеба, тушенки, сала и огурцов — на ужин будет, взяла свёрток с костями, кружки и вышла.

За окном снова плыл лес. Андрей узнавал ели, берёзы... "Заяц серый, куда бегал...". Ладно, прошлое было, будущее будет, а есть только настоящее. Хорошая девчонка Олёна, везёт ему с попутчиками.

Вернулась Олёна, поставила на стол кружки вверх дном и села на своё место. Андрей улыбнулся ей.

— А что за край Печера?

— Оюшки! — обрадовалась Олёна. — Края наши красивые. Леса всё да озёра. А Печера — это река наша заглавная, по ней и вест край зовётся, — и пустилась в длинный, наполненный названиями рассказ.

Андрей слушал, кивал, поддакивал, расспрашивал. Интересно же.

— А Озёричи, ты сказала, там что?

— Оюшки! А Озёричи... Ну, леса там глухие, болота немеряные, озёра бездонные, а люди, — она даже поёжилась, — набродные.

— Набродные? — удивился Андрей. Это как?

— Ну, набрели со всех столон. И не индеи, а совсем наособицу. Всякое про них рассказывают. И к себе никого не пускают, а сами-то... Ну... ну, не знаю я...

— И не надо, — отмахнулся Андрей. — Давай про печеру.

— У нас хорошо-о-о, — глубоко вздохнула Олёна. — Набродных нет, все тутошние, от веку. Индеев тоже, почитай, нету. Они на Равнине своей...

— Поползли они оттуда, как тараканы, — вдруг сказал сверху Муртазов.

А Фомич откликнулся:

— Таракан — он таракан и есть, хоть чёрный, хоть рыжий.

— Чёрные из Империи, рыжие с Равнины, — Муртазов зевнул, поползли в Россию, будто им тут мёдом намазано.

Он ещё раз зевнул и сел на полке, повозился и легко спрыгнул вниз. Чуть сощурив глаза, Андрей следил, как он обувается, надевает и застёгивает, звеня наградами, мундир.

— До Роменок пять минут осталось, — заглянула к ним в отсек проводница.

— спасибо, мамаша. Держи, — он протянул ей трёхрублёвку. — За постель, за чай и внукам на конфты.

Проводница, почему-то нахмурившись на слова о внуках, кивнула, пряча деньги и вышла.

— Ну, — Муртазов надел шинель, фуражку и взял свой чемодан. — Всем счастливо.

Поезд остановился у дощатого перрона с небольшим в узорчатой резьбе домиком вокзала, постоял с минуту и снова тронулся. Фомич, кряхтя, повернулся на другой бок и захрапел.

— Ондрюша, — позвала Олёна, — ты чего?

— Ничего, — Андрей заставил себя улыбнуться максимально беззаботно.

— Ты... ты расскажи мне про Олобаму. А там как живут?

— Живут, хлеб жуют, — засмеялся Адрей. — Когда он есть, конечно. А так... я на мужской подёнке крутился, ну, дрова поколоть, забор поставить, замок починить. А летом мы с братом бычков нанялись пасти. К лендлорду.

— А этот... — у неё получилось: — ленлор. Это кто?

Андрей попытался объяснить, и наконец Олёна кивнула:

— Навроде помещика, значит.

— Да, наверное, — пожал плечами Андрей.

— Не обманул он вас? При расчёте-то?

— Нет, — мотнул голвой Андрей.

Либо спать, либоесть, либо вот так трепаться. А чего ещё в дороге делать? Конечно, о выпасе да перегоне ей неинтересно, а про Бифпит можно. Но рассказывал он, уже помня, что Фомич спит-храпит, а всё слышит. Так что, прежде чем слово выпустить, подумай, как его понять могут.

Слушала Олёна хорошо, и ахала, и смеялась, где надо. Так и проболтали до сумерек.

— Фомич, — позвала Олёна, — ужинать будешь?

— А чего жнет? — зевнул Фомич, слезая с полки.

По вагону опять звенела посуда и хрустела разворачиваемая бумага. Андрей сгрёб кружки и пошёл за чаем. Олёна стала готовить ужин.

Никто к ним ни на одной из остановок не подсел, и за столом получилось, ну, почти по-семейному.

1998; 17.02.2014