Торчмякс

Володя Злобин

— А вот и тринадцатый, — удовлетворённо заключил сухонький усатый мужчина в очках.

— Бригада ух — работает до двух! — как обычно отшутился Никитин.

Комната оказалась тринадцатиугольной. Очищенная от мебели, с поклеенными уже обоями и натянутым потолком, в голости своей она перестала быть прямоугольной. Стены её избавились от прямых линий, и то у балконной двери, то под подоконником выступили незаметные прежде углы.

— Откуда здесь тринадцать? — удивлённо спросил Иван, самый молодой из рабочих.

— Так дом-то когда строили? — фыркнул Никитин. — В полста седьмом году. Зэка шабашили. А рабский труд качественным не бывает.

— Ну пирамиды же стоят, — пожал плечами Иван.

— Позвольте не согласиться, — протерев очки, вмешался усатый, — пирамиды — по крайней мере те, что в Гизе — строили не рабы, а рабочие. Да и рабский труд может быть качественным — вспомним древнегреческих педагогов.

Иван в который раз подивился начитанности Андрея Петровича. Когда парня пристраивали отделочником, он побаивался, что добывать нехитрые студенческие деньги придётся в компании алкоголиков. Слушать за жизнь, хохотать над наеборотами. На деле он попал во вполне цивильную бригаду, где даже Никитин, типичный балагур и весельчак, мог блеснуть чем-нибудь эдаким. А уж Андрей Петрович... того хоть сейчас за кафедру. Даже спецовку он носил с достоинством костюма, а сухость его была сухостью архива.

— Если сегодня закончим, — напомнил Андрей Петрович, — тогда в выходные — расчёт.

— Да тут остались одни плинтуса, — заметил Иван.

Никитин отбил на животе несогласную дробь:

— Сейчас начнём пристреливать, и плинтуса поведёт. Тринадцать углов...! А потом шманец наводить. Твоя, кстати, задача. Так что давай, Овечкин, маркёр.

Лет до двадцати Иван только и делал, что благодарил небеса за существование знаменитого хоккеиста. Без него парень был бы непрерывно осмеян от школы до армии, а так ничего, выходило даже почётно. Тем более у таких широких грузных мужчин как Никитин.

— Иван, ну где там? — поторопил Андрей Петрович.

Парень спохватился и стал рыться на самодельном верстаке. Тот стоял в центре комнаты, и на нём, как на алтаре, было сгружено великое множество строительных даров.

— Вот маркёр, — сказал Иван, протягивая обычный мелок.

Никитин выражался с особинкой. Мел или фломастер у него всегда были маркёром с такой отчётливой 'ё'. Если требовалось опустить — отделочник говорил 'майна', поднять — 'вира'. Если нужно было взять что-нибудь и перенести, Никитин выдавал странное: 'За подлецо'. Иван думал, что 'подлецо' — это нижняя часть шкафа и вообще мебели, поэтому хватал тяжесть за дно, пока не выяснил, что таинственное 'за подлецо' вообще-то заподлицо и означает один с чем-то уровень. Оставалось непонятным, что подразумевал Никитин, частенько просивший взять что-нибудь 'за подлецо'. Краска была у него фаброй, цвет — колором, но только пристреливая плинтуса, Иван услышал венец всей Никитинской коллекции:

— Овечкин, дай торчмякс.

— Торч... что? — растерялся Иван.

— Торчмякс! Штука такая, которой плинтуса крепят. На торец — это вот, не знаю, заглушка, а между плинтусами — торчмякс. Она плоская такая, мягкая и торчит. Ну, торчмякс!

Андрей Петрович указал Ивану на коробку с соединителями плинтусов. Та незаметно притулилась на верстаке.

— А теперь дрель, чашку мыла и хвост опоссума! — крикнул согнувшийся у пола Никитин.

Сверло с визгом прогрызло бетон, и вскоре первый плинтус оказался пришпилен к стене. Андрей Петрович уже готовил второй. Усы его были в строительной пыли.

— Может сначала отмерим? — присмотревшись к стенке, предложил Иван. — На углах повело.

— Семь раз отмерь, и дай отрезать другому! — гоготнул снизу Никитин.

Поправив очки, Андрей Петрович пояснил:

— Есть такой парадокс о береговой линии. Когда картограф впервые видит неизвестный остров, он заносит его на бумагу в качестве овала. Затем прорисовывает заливы. После удлиняет заливы бухтами. С каждым разом береговая линия всё длиннее. Уточнять карту можно бесконечно, вплоть до песчинки, и каждый раз береговая линия будет удлиняться, ведь чем меньше мы взяли единицу измерения, тем больше окажется длина периметра. Так и с этой комнатой — если её всё точнее и точнее обсчитывать, мы найдём не только тринадцать углов, но и истратим весь материал.

Иван с сомнением посмотрел на плинтуса, лежавшие грудой соломки. На комнату их бы хватило с запасом, так что очередная мудрость Андрея Петровича не впечатляла. Меж тем Никитин с клацанием соединил плинтуса. Сделал он это торжественно, как при схождении тоннелей.

— Торчмякс, — сказал он с удовольствием.

— Торчмякс, — кивнул Андрей Петрович.

Пока старшие занимались плинтусами, Иван стал наводить порядок. Он прикрыл крышкой банку с клеем. Никитин называл его не иначе как шлихтой и не жалел для него кистей. Разводы на большой пластмассовой крышке свернулись, как человек. Эмбрион тёк куда-то, таинственно закручивался в себя. Проверяя, пристал ли линолеум, Иван нашёл один встопорщенный краешек. Под ним в тёмном зазоре проступил оргалит. Он был густо промазан клеем и располосован лентой: змеящиеся рисунки уходили далеко во тьму. Чтобы не осталось пузырей, Иван взял большой деревянный треугольник с вписанным в него трафаретом и стал разглаживать пузыри. Низенькая линолеумная волна заструила пол как живой. В трафарете, похожем на буквы неизвестного языка, замелькало узорчатое полотно. Когда Иван начал разбирать верстак, парня оборвал окрик Никитина:

— Овечкин, оставь стол папы Карло в покое! Где торчмякс?

Андрей Петрович мягко оттеснил Ивана от верстака. Тот не понял такого к себе внимания. Когда плинтуса сцапнулись, мужчина в очках произнёс:

— Торчмякс.

— Торчмякс! — облизнулся Никитин.

Слово было странным, слишком неочевидным, чтобы его вдруг выдумать. Такие слова не заносят в словари, а знают и передают в кругу своих, поэтому, когда слышишь что-то такое, чувствуешь себя чужаком.

Иван решил сходить в уборную. Но замок отказался пускать в коридор. Подёргав за ручку, Иван спросил:

— Что за дела?

— Ты что как не родной? — Никитин поднялся с пола. От работы он раскраснелся и стал ещё больше, — Обои поклеены? Потолок натянут? Ну так для какого ж рожна тут сквозняк!?

Действительно, даже щель под дверью была заткнута тряпкой. Иван хотел возразить, что потолок с обоями закончили ещё вчера, а сегодня настилали линолеум, но Андрей Петрович вдруг позвал всех к себе:

— Коллеги, взгляните.

На ладони лежала замызганная монетка.

— Десять копеек, год шестьдесят первый, — прищурившись, различил Андрей Петрович.

— Гривенник, что ли? Так... одно мороженое, два билета на троллейбус и десять коробков спичек, — быстро подсчитал Никитин. — За плинтусом нашёл?

— Где ж ещё.

— Может, потерял кто, — пожал плечами Иван.

— Поверь старым шабашникам — гривенник не просто так оставили. По хатам и не такое найти можно. Я как-то раз кладку разбирал, а там бутылка 'Рижского'. Без послания, правда.

Андрей Петрович положил монетку на верстак:

— Это древняя традиция. Слышал про краеугольный камень? Он принимает на себя тяжесть всего строения. Под него или даже в него закладывали дар. Это потом куда надо всё перешло: камень, который отвергли строители, соделался главою угла. Весь мир стоит на жертве. В древности в фундамент даже людей клали. Зафиксирован, кстати, интереснейший обычай: человека подманивали к краеугольному камню, незаметно снимали мерку с тени и зарывали её под основание. Либо клали камень на тень человека. Ибо без жертвы не выстоит ни одно здание.

Иван повертел в руке монетку. Она была заляпана извёсткой.

— Традиция не умерла до сих пор, — продолжал Андрей Петрович, — но стала безобидной, так сказать символической. Чаще всего кладут монетки, записочки. Что у работяг есть, то и в ход. Эту монетку какой-нибудь ремстрой оставил. Коллега вот 'Рижское' обнаружил. Я один раз нашёл мышиный скелет. Но это так, решили хозяевам отомстить.

— Баста, головастики! — вклинился Никитин, — Овечкин, полезай в куток. У меня руки толстые.

Мужчина указал на угол с батареей, за которую требовалось завести плинтус. Там и вправду было не развернуться. Иван неудачно взял плинтус и тот смешно закачался в руках.

— Борьба человека с удавом, — ехидно заметил Никитин.

Иван подлез под батарею и быстро всё наживил. Когда шуруповёрт вогнал особенно неудобный саморез, парень заметил крохотный свищик. Внизу на белой-белой батарее имелась дырочка. В ней застыла мутная желтоватая капля, не решавшаяся упасть.

Иван обернулся, чтобы сказать о косяке, но осёкся. Никитин с Андреем Петровичем, не двигаясь, внимательно смотрели на него.

— Вы чего? — недоумённо спросил Иван.

— Наблюдаем, — коротко ответил усатый. Очки его сверкнули.

— Делать надо хорошо. Плохо само получится. — проверяя, Никитин не заметил прохудившейся батареи. — Ты подгорни окрестности, а мы с Петровичем достреляем.

Ивану не хотелось задерживаться, поэтому он не стал говорить про свищ. Парень наскоро подмёл пол. Его бы замыть, и тогда комната засияла бы, как облупленное яичко. Ремонт вообще удался: старая негодная комната стала бела и светла. В ней словно можно было родиться.

За окном стемнело, и крохотная щёлка под дверью всё-таки напустила закат. Появились тени. Гремела коробка с торчмяксами. Плинтуса потихоньку заканчивались, и вскоре в комнате остался только верстак. Иван попробовал разобрать его, но был вновь остановлен.

— Оставь, он тут нужен, — сказал Андрей Петрович.

— Мы же почти закончили.

Оставалось прикрепить один плинтус, тряпкой махнуть да собраться.

С полу поднялся грязный Никитин. Посмотрел важно, без смешливого огонька. Что-то в нём изменилось. Исчез какой-то подвох. Никитин заговорил умно, без своих обычных словечек:

— Есть теорема о неподвижной точке. Если взять две карты разных масштабов и бросить их — неважно как — одна на другую, то найдётся одна и только одна точка, проткнув которую иголкой, на обеих картах ткнёшь в одно и то же место. В строительстве главное найти эту неподвижную точку. Краеугольный камень, если метафорически. Так вот, наш верстак — такая неподвижная точка. Она всё здесь скрепляет.

— Не голова, а дом советов! — глуповато всхохотнул Андрей Петрович и похлопал себя по несуществующему животу.

Строители словно обменялись личинами. Будто прежде они лишь притворялись, а теперь переменили роли, да так, что мудрствование шло плотному сильному Никитину, а смешки удавались сухонькому едкому Петровичу.

— Бред какой-то, — ответил Иван, — вот возьмём карту России сто на сто метров, может же быть такая? А на неё бросим карту сантиметр на сантиметр. Она упадёт... ну не знаю — на Сахалин. Где там общая точка, если вся Россия на одном острове?

Старшие даже бросили работать. Они уставились на Ивана и вкрадчиво, по очереди, заспрашивали:

— А на маленькой карте есть Сахалин?

— Да.

— А маленький Сахалин лежит на большом?

— Да.

— На большой карте Сахалин обведём?

— Допустим.

— А на маленькой обведём?

— Так....

— А потом маленькое обведём на большом?

— Ну...

— А там Холмск. Да не город, а старейшая целлюлозно-бумажная фабрика японских, мать их, империалистов. А в главном цеху руины, в руинах — яма, а из ямы смотрит раскосый глаз. Хуле надо, спрашивает!?

— ...

— Так вот, в зрачке его будет неподвижная точка.

За окном померкло. Клён поскрёбся в окно чем-то другим. Воздух заискрил строительной пылью.

— Петрович, дай маркёр, — властно сказал Никитин, — я Овечкина обведу.

Он посмотрел на Ивана, предлагая лечь, как труп, а потом захохотал, распугивая пылинки. Смех был задорный, без жути, и от его добрых раскатов зашатался верстак. Иван тоже выдохнул.

Андрей Петрович добродушно рассмеялся:

— Ладно Иван, давай торчмякс.

Иван достал из коробки торчмякс. Плинтуса сочно защёлкнулись. Комната приобрела законченный вид, только стоял под люстрой растопыренный треножник-верстак. Андрей Петрович одним движением смёл с него все предметы. Затанцевала по полу обиженная монетка.

— Вы чего, я же только убрался, — пролепетал Иван.

Никитин с Андреем Петровичем требовательно посмотрели на Ивана.

— Торчмякс, — с нажимом сказал балагур.

— Торчмякс, — тихо согласился усатый.

За окном стало темно. И клён багровый.

— Торчмяя-я-кс... — подвыл толстый.

— Торчмякс-с, — как змея прошипел очкастый.

И не похоже было, что они хотели крепить плинтуса.

Из открывшегося свищика закапали слёзки. Клён бросился на окно, и белый цвет красным стал. Строители не сводили с Ивана глаз. 'Торчмякс', — еле слышно шептали они, словно требовали невозможного, — 'Торчмякс'.

И гладили освободившийся верстак.

— Торчмякс!!! — завопили вдруг.

Иван в страхе попятился и упал. На него наступали, загоняя в один из углов. Рука Ивана случайно ткнулась в коробку.

Торчмяксов там больше не было.

[Наверх]