Ливонская война в мире князя Барбашина

Из книги Казимира Валевского "Консолидация культурно-политического пространства Восточной Европы в XVI веке". Россия. Люблин. 1998 год.

Наступивший 1524 год принёс рост напряжённости на северо-западных рубежах Русского государства. Впрочем, совсем уж неожиданным он не стал, ибо постепенно вызревал последнюю четверть века, иногда прорываясь вооружёнными конфликтами сторон. К началу XVI века резко возросло значение торговых путей, связывавших между собой по Балтийскому морю страны Западной и Восточной Европы, а также важнейших перевалочных пунктов на этих путях. Когда в XV-XVI веках начался интенсивный рост промышленного производства и городов в ряде стран Западной Европы, здесь возрос спрос на продукты сельского хозяйства, которые во всё большем размере поступали на европейский рынок из Восточной Европы. Если на протяжении всего Средневековья главными предметами торговли на Балтике, поступавшими с Востока, были почти исключительно воск и меха, то теперь на Запад по Балтийскому морю везли более разнообразные товары: из Прибалтики — хлеб, из Великого княжества Литовского и Польши — хлеб и "лесные товары", из России — кожи, сало, смола, поташ, лён и пеньку. Резко возрос товарооборот, возросли и барыши, которые приносила эта торговля. Однако эти доходы, которые могли бы обогатить русскую казну, оседали в прибалтийских портах — тех перевалочных пунктах, где потоки товаров переходили с морских путей на сухопутную дорогу. Установив принудительное посредничество, ливонцы не позволяли русским купцам ездить за море, а западноевропейским купцам проезжать через Ливонию на территорию России; в самих же прибалтийских портах и те и другие могли заключать сделки только с местными купцами. В итоге торговая прибыль оседала в кошельках ливонских купцов, а торговые пошлины — в сундуках ливонских властей.

Но, подобная ситуация менее всего устраивала русское купечество, которое хорошо понимало, какие выгоды могло принести ему установление прямых связей со странами Западной Европы, и искавшее обходные пути, позволявшие им самим возить товары в европейские города без навязанного им ливонского посредничества. И к началу 1520-х годов эти усилия наконец-то принесли свои плоды — создав собственный торговый флот, русские купцы стали частыми гостями в городах Центральной и Северной Европы, а отдельные их представители появились даже в Нидерландах.

Однако такое развитие событий никак не устраивало добропорядочных ливонских бюргеров, для которых посредничество между Русью и Западной Европой представляло главный источник их существования, и установившаяся в обход Ливонии прямая торговля между русскими и европейцами сильно била по их кошельку. И уже не только русские, но и европейские купцы, ранее ведшие торг в Ревеле, предпочитали отправляться вести коммерцию в Норовское, из-за этого, по образному выражению одного из современников, город Ревель стал пустым и бедным городом, полным печали, и не знавшим ни конца, ни меры своему несчастию.

Впрочем, пострадал от этого не только Ревель. Захват русскими Подвинья в прошедшей русско-литовской войне 1512-1522 годов, поставил под их контроль и Западнодвинский торговый путь, позволив им диктовать свои условия и Риге, магистрат которой был даже вынужден разрешить на территории города свободную торговлю русским купцам, ибо, в противном случае, русские могли просто перекрыть плавание по Западной Двине, установив торговую блокаду.

Разумеется, долгое время терпеть подобную "наглость" со стороны своего восточного соседа ливонцы не могли, в принципе, вполне разумно предполагая, что если дела пойдут так и дальше, то обедневшей и ослабевшей Ливонии не останется иного выбора, как стать частью резко усилившегося Русского государства, которому их страна просто не сможет противостоять. Ведь участие в балтийской торговле для Ливонии было жизненно важным. Через её города шел поток ганзейского транзита, который обеспечивал их гражданам не только материальное благополучие, но и политический вес. Отсутствие собственных сырьевых источников и слабое развитие производственной сферы в городах делали ее зависимой от поставок промышленных товаров из Западной Европы. Особой заботой ливонских ландсгеров был подвоз стратегического сырья (металлов, селитры, серы), а также пороха и вооружений. Если же учесть, что хозяйственная жизнь в Ливонии напрямую зависела от экспорта сельскохозяйственной продукции, то сохранение ключевых позиций на ливонском отрезке балтийской торговой магистрали было задачей наиважнейшей.

Первоначально те же ревельцы пытались решить возникшую проблему своими силами, организуя по примеру гданьчан каперские корабли, которые атаковали в море те суда, которые шли мимо их города. Однако русские, к их изумлению, сумели успешно справиться с этой проблемой, всего за несколько лет очистив море от гданьских и ревельских пиратов.

Тогда ливонским бюргерам не осталось иного выхода, как обратиться напрямую к ливонским властям, перед которыми они, во всех красках, расписали все те беды, которые ждут их страну, если не предпринять против русских экстренным мер. И тут они встретили полное понимание как со стороны Ордена, так и большинства остальных ливонских ландсгеров, которые уже давно с тревогой наблюдали как за ростом российского могущества, так и уменьшением своих доходов от сокращения русского и литовского транзита через Прибалтику. Но вот что делать в такой ситуации они плохо себе представляли. Попытки апеллировать к другим европейским городам и странам, с требованиями не пускать к себе русских купцов и торговать с Россией только через посредничество ливонских коммерсантов не встретили ни малейшего понимания у европейских негоциантов, не желавших понимать, с чего бы это им делиться своими доходами со своими ливонскими коллегами. Равнодушными к бедам ливонцев остались и европейские монархи, большинство из которых просто проигнорировали призывы Братства рыцарей Христа Ливонии. Только Сигизмунд I Польский прислал в ответ сочувственное письмо, но сам, понеся недавно сокрушительное поражение в войне с Россией, предпочёл не встревать в новый конфликт с Москвой, к которому был совершенно не готов, и ограничился только словами поддержки. Даже император Священной Римской империи Карл V Габсбург отнёсся к призывам своих формальных вассалов достаточно безучастно. Впрочем, у него на это были все основания — ливонцы столь долго и часто кричали на весь мир о русской угрозе, не платя под этим предлогом имперские налоги (которые, якобы, были нужны им самим для собственной обороны), и выпрашивая субсидии, что к этим их утверждениям стали относиться с известным недоверием. Единственной силой, которая выказала готовность полностью и делом поддержать Ливонию в её борьбе с Русским государством, оказался союз северных немецких городов, более известный под названием Ганзы. Подобно ливонцам ганзейцы жили с посреднической торговли на Балтике, не стесняясь при необходимости силой подавлять попытки той или иной страны вырваться из-под их контроля и вести самостоятельную экономическую политику. И когда русские стали торговать в обход ливонцев, большинство ганзейцев первоначально отнеслись к этому даже положительно — русские купцы всё равно шли со своими товарами в Любек или другие северогерманские города, отчего рост оборотов русской внешней торговли лишь обогащал тамошних ганзейских предпринимателей, делая их безразличными к проблемам своих собратьев из Ревеля и Риги. Но всё изменилось в 1522 году, когда первый русский торговый караван пересёк Зундский пролив, и успешно добрался до Антверпена, проложив начало торговым операциям с Западной Европой в обход Ганзы, что стало явственной опасностью для её посреднической роли. Столкнувшись с такой угрозой ганзейцы были готовы пойти на любые шаги, которые позволили им сохранить монополию в торговле с Русским государством, которая гарантировала поддержание уровня доходности "русской" торговли на должном уровне — вплоть до их союза с ливонцами.

Впрочем, помимо Ганзы у Ливонии нашёлся ещё один союзник, причём в совершенно неожиданном месте. После фактического провала посольства в Литву, то ли послы сами додумались до этого, то ли им кто-то посоветовал, но вместо возвращения домой, они, обменявшись депешами с Венденом, отправились на юг, в Крым, где встретились с ханом Саадет Гиреем и его калгой Сагиб Гиреем, заключив с последними союз, направленный как против Литвы, так и против России.

Таким образом, почувствовав за собой поддержку столь влиятельных сил, ливонские власти стали действовать намного решительней, обратившись к "старым добрым методам" борьбы с излишней, по их мнению, самостоятельностью русских купцов. Стали ужесточаться старые и вводиться новые ограничения на торговлю. Русским запрещалось торговать вне установленных для этого городов, и с кем-то помимо ливонских купцов, а также им запрещалось продавать железо, медь, олово, коней, оружие, селитру, серу и прочие "стратегические товары", способные усилить боевую мощь русской армии. Тех же русских купцов, которые по мнению местных властей нарушали эти установления, арестовывали, а их товары конфисковались.

Для борьбы с русской морской торговлей ландмейстер Вальтер фон Плеттенберг решил воссоздать орденский флот, который совместно с принадлежавшим частным лицам каперскими кораблями должен был разыскивать в море те суда, которые шли в русские порты, или из них, в обход Ливонии, и "задерживать" их. И эта мера, разумеется, потребовала немалых средств, которые Плеттенбург планировал получить путём введения экстраординарного военного налога. На созванном в начале июля 1524 году ландтаге в Вольмаре представители городов и рыцарства одобрили сбор этого налога, хотя и по намного меньшей ставке, чем была предложена ландмейстером. Бюргеры, ссылаясь на то, что запреты на вывоз из страны зерна, металлов и изделий из них, а также селитры и серы существенно сокращают их доходы, потребовали уменьшения предлагаемого налога размером в четыре марки с подворья в несколько раз. Это требование городов было поддержано рыцарством, которое хотя и не возражало против самого налога, но требование ландсгеров им показалось непомерно большим.

В результате, после долгих дебатов, было принято решение о введении военного налога в размере одной марки с каждого подворья. Кроме того, в случае войны, с каждых 15-20 подворий (в зависимости от плотности населения в каждом конкретном регионе) следовало выставить для службы в войске по одному "доброму кнехту" и предоставить ему полное содержание; а с каждой усадьбы по одному всаднику. Кто же не сможет выставить кнехта, платит отступного по двадцать марок за каждого.

В Москве подобные меры ливонских властей были восприняты крайне негативно. В России хорошо помнили, что ровным счётом точно такие же действия ливонцев четверть века назад стали прелюдией нападения Ливонии на Россию. И подобные подозрения усилились, когда до русских дошла информация о переговорах Плеттенберга о союзе с польским и шведским королями, которые хоть и закончились неудачей, но стали дополнительным подтверждением агрессивных намерений ливонцев.

Положение ухудшала и возникшая напряжённость на русско-ливонской границе. Аресты ливонскими властями русских купцов, спровоцировали русское население приграничных территорий на агрессивный ответ. На всём протяжении ливонской границы с русской стороны стали совершаться вторжения вооруженных отрядов, сопровождавшиеся грабежами, убийствами, насилием, уводом людей в плен. Как писал псковский летописец о своих земляках: "Того же лета ходили торонщики в Немецкую землю, и много воевали земли, и полону и животины угоняли из земли много, а иных немцы побивали". Многие из этих шаек были весьма крупных размеров, в несколько сотен человек, и, приходя на ливонскую территорию, они даже строили там временные остроги, опираясь на которые воевали окрестные земли, порождая в Ливонии панические слухи, которые раздували масштабы вторжения русских повольников до гипертрофированных размеров даже в письмах официальных лиц. Так, мариенбургский фогт Годеке фон Лоэ утверждал, что в ответ на арест и заключение в тюрьму в Мариенбурге одного русского купца, территорию комтурства страшно опустошило русское войско в 35 тысяч человек. А розиттенский фогт Филипп фон дем Бутленберг сообщал, что у юго-восточной границы только близ замка Лудзен русские уничтожили 80 деревень, а всего они с восточных земель Латгалии увели с собой 10 тысяч крестьян.

Разумеется, всё это представляло очень сильное преувеличение результатов реальных набегов, но они показывали ту тревожную атмосферу, в которой пребывали в то время жители этой прибалтийской страны, готовые поверить даже в самые фантастические истории, которые бы подтверждали их внутренние страхи.

Напряжение нарастало, однако, уже очень скоро стало ясно, что в своей антироссийской политике ливонские власти допустили две ошибки, которые стали для их страны буквально роковыми.

Во-первых, они неправильно оценили возможную реакцию русских. В своих действиях они руководствовались прежним опытом, когда занятые на других направлениях, и не имевшие возможность отвлекаться ещё и на свои северо-западные рубежи, русские власти занимали сравнительно умеренную позицию в отношении ливонских выпадов, стараясь ограничиться мерами дипломатического или, в худшем случае, экономического воздействия. Но, как показали последующие события, они сильно недооценили готовность русских противодействовать ливонским "эскападам". Прежде всего, это касалось самооценки царя и его окружения. Победа в войне с Литвой, захват Казани и установление русского контроля над Нижним Поволжьем вызвало в России своего рода головокружение от успехов, уверенность в своих силах и, главное, готовность их применить в случае необходимости. Тем более, что в Москве хорошо понимали всю важность для государства торгового коридора со странами Западной Европы, откуда везли в Россию массу крайне необходимых товаров. Допустим, можно было обойтись без импортного вина или сельди, но как быть без ввоза, к примеру, драгоценных и цветных металлов? Нет серебра — нет возможности чеканить монету, нет свинца, меди и олова — как можно лить пушки и из чего делать пули для пищалей? Кроме того, царь Василий, как, впрочем, и другие венценосцы, очень сильно не любил, когда били по его кошельку. Одни только таможенные пошлины в Норовском приносили в государственную казну более 60 тысяч рублей в год, не считая прибыли от финансовых вложений царя и русских вельмож в те или иные коммерческие предприятия. И объявленная ливонцами экономическая блокада неблагоприятно сказывалась на тех доходах, которые они получали от торговых операций. Стоит ли тогда удивляться тому, как резко отреагировали русские власти на подобные действия руководителей Земли девы Марии?

Во-вторых, Плеттенберг переоценил внутреннюю прочность Ливонской конфедерации. Годы его правления были временем относительной внутренней стабильности, какая была только возможна в такой лоскутной стране, что породило определённые иллюзии насчёт устойчивости общественного устройства, при этом даже не подозревая, каким испытаниям придётся подвергнуться хрупкой конструкции ливонской государственности в самое ближайшее время.

Первый звонок прозвенел уже в 1522 году, когда до Ливонии наконец-то докатилась волна реформационных идей из Германии, найдя массу пламенных сторонников среди бюргерства, и даже дворян, которые видели в новом учении возможность ослабить над собой власть ландсгеров и захватить церковные земли. Уже в октябре-ноябре 1522 года рижский рат, нарушив прерогативы архиепископа, назначил своим решением двух церковных проповедников из приехавших из Германии протестантов, а в 1523 году сторонники учения Лютера разрушили францисканский монастырь в Газенпоте. В марте 1524 года в Риге, в церквях св. Петра и св. Иакова, разрушены были священные предметы, в мае все обитатели монастырей изгнаны из их обителей (за исключение благородных девиц из цистерианского монастыря), в августе произошли новые беспорядки, затронувшие даже городской Собор, где были разбиты алтари. Летом того же года рижский рат и бюргерство решили создать церковное учреждение и выбрали с этой целью верховного пастора (Oberpastor), в сферу обязанностей которого входила забота о чистоте проповедей и ведение кадровой политики новой церкви, и который должен был вершить суд независимо от совета и церковной общины, "руководствуясь лишь Библией и совестью".

В сентябре 1524 года вспыхнуло иконоборческое движение в Ревеле; в церквях были разбиты все духовные предметы и украшения. Спасти удалось лишь церковь св. Николая, староста которой успел залить свинцом замки, благодаря чему экзальтированная толпа не смогла проникнуть внутрь храма. И хотя городской рат смог остановить дальнейшее насилие, но требование магистра и епископа о восстановлении старого порядка остались неисполненными. Дошло до того, что монахини покинувшие монастыри, совершенно открыто выходили замуж, проповедниками при церквях назначались сторонники реформации, а в 1525 году город принудил доминиканцев удалиться.

И насилие продолжало нарастать. В январе 1525 года Дерпте, при попытке властей арестовать протестантского проповедника, дошло до схватки между сторонниками последнего и слугами епископа, в результате которых разгрому подверглись не только католические и православные церкви, но горожанами был захвачен епископский замок. И для подавления этих волнений епископскому фогту пришлось вызывать войска из Ревеля. По всей стране разрушались церкви и часовни, происходили беспорядки в Вендене, Феллине и Пернау.

Всеобщее религиозное возбуждение распространилось и на сельскую местность. В деревнях часть крестьян, прослышавших о требованиях восставших немецких крестьян, прекращали работу на барщине, отказывались платить долги и подати. Неурожай и голод 1525 года ещё более усилили брожение среди "низов".

В 1525 году эстонские крестьяне заявили о своём желании самим избирать проповедников чистого Евангелия и отстранять их, если они придутся им не по вкусу. Содержать проповедников они намеревались на собственные добровольные взносы, а излишек направлять в пользу вдов и сирот. Со ссылкой на Библию, они требовали отмены крепостного права, гражданского равенства, которое распространяли и на занятие общественных должностей.

Крестьянские волнения приняли такой размах, что в октябре 1525 года ландмейстер писал: "Мы озабочены тем, что в Ливонии из-за лютеранства и других обстоятельств может вспыхнуть восстание, так что мы все пребываем теперь в довольно большой опасности".

К счастью для Ливонии, крестьянское возбуждение не переросло в восстание по типу Крестьянской войны в Германии — реформационное движение ливонских ремесленников и крестьян было разгромлено общими усилиями католической церкви, прибалтийского дворянства и богатых немецких купцов. Напуганное угрозой бунта "черни", в некоторых регионах местное рыцарство само силой изгоняло приходивших к ним протестантских проповедников, обвиняя тех в том, что они "предатели и обманщики, которые хотят лишить их, дворян, земли и сервов"!

Сам магистр Плеттенберг, хотя и оставался католиком и главой военно-религиозного ордена, но не спешил предпринимать меры против протестантов, неоднократно заявляя, что не чувствует себя вправе вершить суд в делах веры. Он разрешал протестантское богослужение при условии, чтобы проповедники не призывали к раздорам, не поливали грязью монахов и монахинь и не подстрекали крестьян к неповиновению господам. Впрочем, возможно, подобная его позиция была вызвана не столько веротерпимостью, а желанием использовать последователей Лютера в своих раскладах, в борьбе с другим противником, который к середине 1520-х годов стал представлять для Ордена нешуточную опасность.

Когда в 1514 году выходец из влиятельной бранденбургской патрицианской семьи Иоганн Бланкенфельд занял епископскую кафедру в Ревеле, мало кто догадывался, как далеко может пойти этот честолюбивый и целеустремлённый человек. Уже спустя четыре года он, в дополнение к прежней должности, стал главой ещё и Дерптской епископии, которая, помимо обширного владения между Чудским и Вирзейским озёрами, включала в себя управление церковными делами в орденских землях западной части Ливонии. Но и этого ему показалось мало, после чего он нацелился на самый главный приз в виде кафедры рижского архиепископа. Умело использовав возникшее в стране брожение умов, на вольмарском ландтаге 1522 года, Бланкенфельд энергично поддержал тогдашнего архиепископа Каспара Линде, объявившего сочинения Лютера еретическими, соблазнительными и порочными, после чего они совместно предали их анафеме.

Подобная старательность не осталась незамеченной руководителями католической Церкви, и в 1523 году Бланкенфельд стал коадъютором рижского архиепископа, а после кончины последнего в конце июня 1524 года и новым главой епархии.

Таким образом, летом 1524 года Иоганн Бланкенфельд объединил в своих руках три наиболее значимые ливонские церковные кафедры, став, после Ордена, крупнейшим землевладельцем и влиятельнейшим человеком в стране.

Разумеется, подобное никак не могло понравиться Вальтеру фон Плеттенбергу, который прилагал немало усилий для того, чтобы заставить епископов признавать свою верховную власть. И теперь, с появлением столь могущественной фигуры, чьи владения теперь охватывали более четверти ливонских земель, подчинённость епископий орденскому руководству ставилась под сомнение. И даже самому наивному человеку было понятно, что такое положение дел, рано или поздно, но обязательно приведёт к столкновению между Орденом и архиепископом, тем более, что подобных прецедентов в истории Ливонии хватало, поэтому, с самого начала, взаимоотношения между ландмейстером и новым архиепископом стали складываться далеко не самым лучшим образом.

В такой ситуации, каждая из сторон старалась заручиться поддержкой некой третьей силы, которая помогла бы им справиться с противником. И хотя формальное преимущество было на стороне Ордена, за архиепископом стоял Святой Престол в лице папы Климента VII, а также была возможна его поддержка со стороны императора Карла V. Так что вероятное стремление Плеттенберга использовать реформаторское движение в борьбе с нежелательным соперником за власть над Ливонией, с целью подорвать его позиции, было вполне понятным. И на первых порах, как казалось, ему сопутствовал успех. Рижане вообще отказалась признавать нового архиепископа своим сюзереном, и обратились к Плеттенбергу с просьбой пересмотреть условия Кирхгольмского договора и стать единственным ландсгером города. После недолгих колебаний он в сентябре 1524 года согласился с их предложением, выдав городу грамоту, в котором гарантировал тому религиозную свободу.

Следом полыхнул уже упомянутый мятеж в Дерпте в январе 1525 года, который хотя и был подавлен, но спровоцировал выступление против епископа в Ревеле, где взбунтовавшиеся бюргеры вынудили архиепископа отказаться от духовной власти над городом. После чего вновь начались волнения в Дерптской епископии, где вассалы отказались признавать Бланкенфельда своим сеньором, а Дерпт сделал магистру предложение установить с ним те же отношения, какие имелись у магистра с Ригой.

Не стоит удивляться, что чувствуя себя слабейшей стороной в этом конфликте, и оказавшись в подобном положении, Бланкенфельд попытался найти поддержку среди соседних государей. Первоначально он обратился к польскому королю, который считался одним из официальных протекторов Рижского архиепископства. Но, получив отказ со стороны Сигизмунда, решил запросить подмогу у русского царя.

В 1524 году, через псковского дьяка Михаила "Мисюря" Мунехина, "просиша арцыбискуп ровеньский у великого князя силе на своего князя местера Ливоньские земли". Прошение архиепископа как раз пришлось на период обострения русско-ливонских взаимоотношений, и в этой просьбе в Москве увидели возможность решить "ливонский вопрос" так сказать "малой кровью" — не войной, а поддержкой "своего" человека на вершине тамошнего властного Олимпа. И один из самых могущественных ливонских ландсгеров, согласно этим замыслам, должен был стать российским "агентом влияния", фигурой, которая сможет оказывать изнутри давление на ливонские власти, вынуждая тех отказаться от конфронтационной политики и идти на уступки.

Вряд ли тогда в Кремле понимали, какую цепную реакцию они запустили этим своим решением, последствия которого оказались для Ливонии воистину роковыми! Хотя в подобном желании русских властей не было ничего особенного, и было вполне обыденной практикой в то время, но при этом необходимо учитывать, как оно было воспринято в находящейся в состоянии военной тревоги Ливонии. Так, сохранившаяся переписка магистра с некоторыми гебитигерами свидетельствует о том, что сам Плеттенберг был уверен в том, что соглашение Бланкенфельда с царём Василием однозначно является подготовкой к русскому вторжению, которое он ожидал уже в 1525 году. Это и подвигло обычно осторожного магистра на столь решительные действия, окончательно поссорившие его с архиепископом, и которые он рассматривал как необходимость для недопущения попадания Риги под власть иноземного государя.

Сейчас, из русских документов, а также записок австрийского посла Сигизмунда фон Герберштейна, который неоднократно бывал в Москве и имел информацию, как говорится, "из первых рук", нам известно, что ничего подобного на тот момент времени в Москве не планировали. Выступавшая за самые жёсткие меры в отношении Ливонии "партия войны" в Думе, возглавляемая князем Василием Шуйским, не получила поддержку большинства членов правительства, да и самого государя, и была вынуждена временно отступить. Но, поддавшись своим страхам (как реальным, так и мнимым), Вальтер фон Плеттенберг буквально спровоцировал Иоганна Бланкенфельда на радикальные шаги, толкнув того в объятия русского царя.

В феврале 1525 года в епископском замке Нойхаузен произошли тайные переговоры между архиепископом и представителем русского царя. Столкнувшись с опасностью лишиться всего, чего он достиг за последние десять лет, Бланкенфельд был готов пойти на самые крайние меры, и просил финансовой и военной помощи в борьбе с его, архиепископа, врагами. Русская сторона выражала готовность предоставить требуемое, но, в свою очередь, выдвигало тяжёлые условия, включавшие в себя признания русского протектората над Дерптской епископией, выплату с этой земли ежегодной дани в размере одной марки с подворья, и создание в Дерпте постоянного русского представительства, которое должно будет следить за выполнением указанных условий, для чего будет иметь в своём распоряжении крупный вооружённый отряд. В конце концов, между сторонами было заключено следующее соглашение: Василий брал на себя обязательство по оказанию поддержки рижскому архиепископу в борьбе с его противниками, как финансовой, так и военной; в свою очередь Иоганн Бланкенфельд признавал русского царя покровителем Дерптской епископии, в знак чего обязался наконец-то ежегодно выплачивать так называемую "Юрьевскую дань", которую ливонцы обещали платить с указанных земель, но не спешили вносить положенные платёжи. В городе Дерпте создавалось постоянное российское посольство (к которому, для охраны, придавался отряд русских войск в количестве 300 бойцов), должное поддерживать епископа в его противостоянии с местными мятежными подданными. В дополнении к этому, русским купцам Бланкенфельдом разрешался свободный торг на всех подконтрольных ему территориях.

И ещё, как говорится, не успели обсохнуть чернила на подписанных грамотах, как уже спустя два месяца жители Дерпта с ужасом наблюдали, как в их город в сопровождении большого количества воинов въехал и расположился в епископском замке русский посол Василий Юрьевич Поджогин. Утверждение, что прибывшие с ним бойцы нужны только для его охраны, никого не обмануло. Все прекрасно понимали, что в задачу прибывших солдат входит поддержание власти епископа над городом, и подавление любых волнений, направленных против его персоны. Куда менее известен был тот факт, что с Поджогиным прибыли не только вооружённые люди, но и обещанная архиепископу субсидия на набор войска. Правда, деньгами было привезено лишь чуть более одной тысячи рублей, а остальное "меховой казной", от реализации которой Бланкенфельд и должен был получить необходимые ему средства. Но даже этого хватило, чтобы вдохновлённый полученной помощью Бланкенфельд решил атаковать мятежную Ригу, для чего начал собирать войска.

Ранним утром 27 июня 1525 года, под прикрытием ещё не успевшего окончательно развеяться тумана, в устье Западной Двины вошли корабли, на борту которых располагалось 2 тысячи набранных архиепископом кнехтов-пехотинцев. Пройдя прямо к орденской крепости Дюнамюнде, корабли, прямо на глазах немногочисленного гарнизона, причалили к берегу, начав выгрузку войск. А спустя примерно пару часов ничего не подозревающие жители Риги были встревожены грохотом пушечных выстрелов, когда армия архиепископа начала артиллерийский обстрел Дюнамюнде. Несмотря на свою малочисленность, гарнизон стойко бился три дня, и только на четвёртые сутки комендант согласился сдать крепость, с условием свободного пропуска людей.

Вдохновлённый этой победой, архиепископ двинулся уже непосредственно к Риге, где объединившись с пришедшим к нему отрядом в 600 всадников, начал осаду этого 12-тысячного города. Свои шансы на успех он оценивал весьма высоко. Хотя Ригу окружали толстые стены протяжённостью около двух километров, с 21 сохранившейся башней (ранее их число доходило до 28), отстоявших одна от другой на 70-100 метров и обеспечивающих фронтальный, фланкирующий и перекрёстный огонь из установленных в бойницах пушек, фальконетов и аркебуз по противнику, штурмующему стены, но вот уже несколько десятилетий эти стены не только не ремонтировались, но и были частично разобраны на строительство домов. Были у города проблемы и с защитниками. Не ожидавший нападения город располагал всего лишь двумя сотнями кнехтов. Плюс, в случае военных действий, на службу призывалось чуть более тысячи бойцов городской милиции. Но боеспособность последних всеми оценивалась весьма низко.

Однако архиепископ недооценил готовность горожан отстоять свой город, и свои вольности от его притязаний. Ополченцы были сплочены корпоративной гильдейской дисциплиной. Отказавшиеся нести повинности по защите города с лопатой или аркебузой в мирное время быстро исключили бы из их гильдий, лишили бюргерских прав, превратили в презренных изгоев и вышвырнули с семьёй за городские ворота жить в предместье. В военное время с подобными уклонистами поступали ещё более жёстко, не стесняясь предавать их смертной казни прямо на месте, без процессуальных формальностей.

Горожане, объединённые в гильдии — Большую, купеческую, малую и ремесленную, своё оружие, аркебузы, пики, алебарды, хранили у себя дома и регулярно должны были проходить военное обучение и работать на сооружении и ремонте укреплений. Каждая гильдия знала тот участок стены, который должна была поддерживать в порядке и защищать в случае осады. Город имел много артиллерии, пороха и опытные кадры пушкарей.

Хотя ополченцы и не могли сравниться в боевой выучке с профессиональными солдатами, но для ведения огня из бойниц и с брустверов их умений вполне хватало. А с инженерно-строительными задачами привычные к земляным, каменным и плотницким работам ремесленники справлялись лучше солдат.

Большую помощь в делах обороны оказывали не только Большая гильдия, но и влиятельная в городе купеческая корпорация "Братство Черноголовых", состоявшая из местных или иностранных (ганзейских) холостых купцов и приказчиков (после женитьбы такой предприниматель переходил в Большую гильдию). Во время осады города врагом "черноголовые" выставляли хорошо вооружённый конный отряд.

Так что надежды Бланкенфельда если не взять Ригу с ходу, то после короткой осады оказались построены на песке. Столкнувшись с упорным сопротивлением горожан, он был вынужден перейти к долгой и упорной осаде, обстреливая город из артиллерии, и постаравшись, прежде всего, заблокировать торговый путь по реке, дабы таким экономическим измором вынудить бюргеров сдаться.

В принципе эта тактика могла сработать, но у неё имелся один серьёзный недостаток — она требовала большого количества времени, и гарантий того, что больше никто со стороны не вмешается в ход боевых действий. А вот с последним, как раз были большие проблемы. Ландмейстер, едва только получил известия о том, что в Дерпте появился русский посол, также стал готовиться к войне, но дабы не выглядеть в глазах людей зачинателем новой внутренней смуты, созвал очередной ландтаг, который открылся в Вольмаре 4 июля. И цель этого собрания была ясна уже из того, что Бланкенфельду или его представителям было запрещено на нём появляться. Собственно говоря, большим секретом это не было. Ещё в июне 1525 года рижский синдик Иоганн Ломюллер одновременно написал докладную записку ландмаршалу Ордена Иоганну Платеру фон дем Брёле и письмо земландскому епископу Поллентцу, где предложил реформу управления Ливонии. По его мысли, вся полнота власти, включая духовную, должна быть передана Ордену, а архиепископ и епископат лишались прав управлять своими землями, ибо "магистр вместе со своими гебитигерами пришли в Ливонию милостью божей, чтобы ею править, защищать и оберегать".

Неизвестно, насколько это предложение соответствовали мыслям самого ландмейстера, но на открывшемся заседании Плеттенберг выступил с горячей эмоциональной речью, в которой обвинил Бланкенфельда в измене и сговоре с русскими с целью передачи тем ливонских земель. В качестве доказательства магистр привёл письмо от дерптского магистрата, в котором ратманы сообщали адресату о том, что архиепископ вступил в соглашение с русским царём, попросив у того помощи и поддержки против города!

Утверждения ландмейстера, не смотря на всю сомнительность доказательной базы, были встречены большинством участников ландтага сочувственно, даже нашлись якобы свидетели того, как среди штурмовавших Дюнамюнде воинов была слышна русская речь. А представитель Ревеля предложил отказаться от присяги Бланкенфельду со стороны со стороны Риги, Дерпта, а в особенности Дерптского епископства, в том числе и от лица рыцарства. Вместо этого городам в качестве носителя власти от Бога следовало принимать только орденского магистра, если тот подтвердит их права и свободы.

Заручившись, таким образом, необходимой поддержкой, Плеттенберг, вдохновлённый также сообщениями о начавшемся крымском набеге на Русское государство, смог наконец-то спокойно объявить войну архиепископу, и приступить к сбору войска, которое, по его замыслу, состояло из двух отрядов. Первый отряд, численностью около четырёх тысяч бойцов, базировался в районе Вендена — резиденции магистра, имея задачей борьбу с силами архиепископа. Одновременно с этим, по распоряжению Плеттенберга, ландмаршал Иоганн Платер собирал второй отряд около Вейсенштейна, с целью атаки Дерпта и оккупации этой епископии.

Сообщение о столь быстром сборе войск Ордена стало для Бланкефельда неприятным известием, вынудив того в конце июля снять осаду с Риги и отступить в Кокенгаузену, где он стал готовиться к обороне. В свою очередь, Плеттенберг двинул своё войско на Роннебург. Находящаяся на расстоянии менее одного дневного перехода от Вендена резиденция рижского архиепископа располагалась в труднодоступном месте и представляла собой хорошо укреплённый замок, который магистр побоялся оставлять у себя в тылу, поскольку вполне резонно опасался, что его гарнизон может перекрыть дорогу между Венденом и Кокенгаузеном, отрезав орденскую армию от баз снабжения в центральной части Ливонии.

Спустя три недели, после окончания работы ландтага, 26 июля 1525 года, не дожидаясь полного сосредоточения всех сил, армия ландмейстера окружила Роннебург, который защищало около 150 человек, и после того, как комендант отказался сдать замок, приступила к его планомерной осаде.

Доставленные из-под Вендена пушки методично били по стенам и башням замка, которые, не смотря на всю свою прочность, не смогли долго выдерживать обстрел, и в некоторых местах спустя десять дней после начала осады образовались крупные проломы. Воспользовавшись этим, Плеттенберг отправил своих людей в атаку. Но защитники замка проявили немалую стойкость, сначала попытавшись не пропустить штурмующих сквозь образовавшиеся прорехи, а затем отступив со стен, которые стало невозможно удерживать, в центральную цитадель. Теперь огонь орденской артиллерии сосредоточился на ней, и спустя несколько дней, видимо больше не надеясь на помощь со стороны архиепископа и понимая, что отбить второй штурм у него нет сил, комендант замка пошёл на переговоры о почётной сдаче.

10 августа 1525 года орденские войска вошли в Роннебург, отпустив остатки его гарнизона. И дав своей небольшой армии двухдневный отдых, магистр продолжил наступление. Лежащий в 16 вёрстах южнее замок Зербен сдался без боя, но под Пебалгом орденское войско встретила армия архиепископа. Два дня обе армии стояли друг против друга, не решаясь первыми начать сражение. Орденские силы имели численное преимущество, но отряд архиепископа занимал удобную позицию между двумя озёрами, мешавшими обходу его с флангов, и атаковать которую можно было только в лоб. Однако, как показали последующие события, Плеттенберг времени зря не терял, вступив в тайные переговоры с вассалами архиепископа, убеждая тех прекратить сражаться с Орденом и арестовать собственного господина как изменника. И хотя окончательно убедить их магистр не сумел, но свою роль эти переговоры сыграли с самые ближайшие дни.

18 августа к Плеттенбергу подошло подкрепление, увеличившее его силы до четырёх с половиной тысяч человек, и он наконец-то решился на бой. Используя своё численное превосходство в кавалерии, орденцы атаковали укрывшихся за возами бойцов архиепископа, которые встретили их залпами из аркебуз и фальконетов. Но атаковавших это не остановило, и прорвав защитную линию из телег они смогли прорваться внутрь лагеря. Бланкенфельд пытался отбросить их встречной кавалерийской атакой, но среди его вассалов, как писали русские книжники, обнаружилось "шатость и нестроение", в результате чего орденцы полностью оказались хозяевами положения.

Поняв, что сражение окончательно проиграно, Бланкенфельд с немногими верными людьми бежал в Кокенгаузен, где находился сильный гарнизон и достаточно припасов, чтобы выдержать долгую осаду. Ливонцы бросились за ним в погоню, но тому, к их досаде, удалось уйти.

Несмотря на проигранный бой, Бланкенфельд и не думал прекращать борьбу. В Москву от него отправился гонец с вестью о переходе орденцев в наступление, а укрепления и артиллерия находящегося неподалёку от беспокойной литовской границы Кокенгаузена были в гораздо лучшем состоянии, чем в Роннебурге. В него стали стягиваться силы из других замков, а в самом городе учинён розыск на предмет поимки и обезвреживания магистровых "доброхотов". Таким образом, архиепископ вполне рассчитывал отсидеться за стенами Кокенгаузена до подхода подкреплений из России.

В северо-восточной части Ливонии события тем временем развивались своим чередом. Собрав в Вейсенштейне отряд в количестве около полутора тысяч бойцов, ландмаршал Иоганн Платер фон дем Брёле, хоть и с некоторым запозданием по сравнению с магистром, начал выдвижение в сторону Дерпта. Разумеется, численность его войска была недостаточной, чтобы захватить такой крупный город, но тут его надежды были связаны с готовящимся восстанием горожан, которые обещали открыть городские ворота перед орденскими силами.

И действительно, дерптский магистрат был готов полностью поддержать армию Ордена. Требования Поджогина о выплате постоянного налога в одну марку с каждого подворья, плюс недоимки за все годы — всего 50 тысяч талеров, плюс выделение "кормов" на содержание русского отряда и особое требование о восстановлении за счёт городской казны всех разрушенных православных церквей и наказания виновных, окончательно восстановили против русских весь городской рат, и когда 15 августа к Дерпту подошёл отряд Платера, в городе началось давно планируемое восстание. Всех находившихся вне пределов епископского замка русских, будь-то солдаты или купцы, хватали и убивали без жалости. Но около 200 человек сумело забаррикадироваться в замке и отбить нападение восставших.

Войдя в город ландмаршал потребовал от Поджогина покинуть Дерпт вместе со своими людьми, на что последовал гордый ответ, что не он их сюда приглашал. И уйти они могут только по приказу царя, который их в этот город и направил по договору с законным господином Дерпта.

Видя нежелание русских решить дело "по-хорошему", Платер был вынужден перейти к военным действиям. Не имея тяжёлой артиллерии, ливонцы 17 августа организовали штурм замка, но были отбиты с большим уроном, потеряв более 70 человек убитыми и множество раненых. Более того, спустя два дня Поджогин организовал масштабную вылазку, сумев подпалить лагерь осаждавших. Стало ясно, что взять замок можно либо измором, дождавшись когда у защитников закончатся припасы, или где-то раздобыть тяжёлые пушки, способные своим огнём разрушить стены цитадели.

Первоначально Платер запросил Венден на тему присылки необходимой артиллерии, но на тот момент все имевшиеся в наличии пушки были отправлены под Кокенгаузен, в который тащились по размякшим от начавшихся дождей дорогам, и командующему орденскими силами пришлось обходиться тем, что было у него под рукой. Хуже всего для осаждавших было то, что у ландмаршала заканчивались деньги на оплату услуг наёмников, и перестав получать жалование оные просто могли оставить службу. Попытка стребовать деньги с горожан также не увенчалась успехом: те, жалуясь на то, что они и так были обчищены русскими и оскудение торговли, согласились предоставить в распоряжение Платера всего шесть тысяч гульденов, которых хватило бы, в лучшем случае, на выплату месячного жалования наёмникам.

В такой ситуации ландмаршал решил прекратить осаду Дерптского замка, переложив эту задачу на плечи городского ополчения, а имевшиеся в его распоряжении силы отправить в набег на русские земли, дабы не получавшие жалования кнехты не разбежались, а смогли "подкормиться" с грабежа чужой территории. Усилив свою армию за счёт добровольцев из городской милиции, а также добившись присылки ещё пяти сотен кнехтов из Ревеля, он 1 сентября перешёл Нарову под Нейшлосом и вторгся в Гдовский уезд. Гдов был осаждён, а окрестности подверглись опустошению. Но, к досаде ливонцев, фактор неожиданности, на который они так рассчитывали, был утерян. Уже по получении известий из Дерпта, Москва распорядилась начать сборы сил псковских и новгородских для контрудара по ливонцам. Так что, когда новгородскому наместнику князю Михаилу Барбашину-Шуйскому доложили о появлении "немцев" под Гдовом, то он, хотя и не закончил мобилизацию, но уже имел в наличии уже около 5 тысяч человек, с которыми и двинулся на выручку города. Узнав о его приближении, ливонцы прямо в ночь 16 сентября начали отступление, но были настигнуты русскими и потерпели поражение в бою на реке Черма. Начав преследование, князь Барбашин послал вперёд полторы тысячи сынов боярских. А после того, как они завязали бой, подошёл с основными силами. Не выдержав русских атак ливонцы, потеряв 400 человек, обратились в бегство, с трудом оторвавшись от русского преследования.

Но на этом ничего не закончилось. Дав своим войска небольшой отдых и получив подкрепление, князь Барбашин решил не терять инициативу и перешёл в наступление, 23 сентября скрытно переправив своё войско через Нарову, вновь обрушив его на приводящего свои силы в порядок ландмаршала. Не ожидавшие появления противника на своей территории, деморализованные ливонцы бежали, а русские без боя заняли замок Нейшлос, чем породил панику во всей восточной Эстляндии.

Дальнейшие действия князя Михаила Барбашина до сих пор вызывают споры среди историков. Некоторые германские хронисты из ливонских эмигрантов утверждали, что если бы Барбашин пошёл бы сразу на Ревель, тот пал бы в его руки словно перезревшее яблоко. Но сам Михаил Иванович, по всей видимости, предпочёл журавлю в небе синицу в руках, и повернул своё войско на Нарву, под стенами которой вот уже третью неделю шли бои.

Узнав о вторжении ливонцев на русскую территорию, ивангородский воевода, не мудрствуя лукаво, счёл это актом агрессии со стороны соседа, и недолго думая приказал открыть по стоящей на другой стороне реки Нарве огонь из всех орудий, который продолжался несколько дней, пока нарвские ратманы не запросили прекращения огня и перемирия. Государевы воеводы согласились с их предложением и дали им сроку две недели, пригрозив, что в противном случае они снова начнут обстрел города. Но по истечению срока выяснилось, что нарвский рат использовал предоставленную им передышку лишь для укрепления обороны города, и "обиженные" этим воеводы возобновили обстрел. Очень скоро нарвитянам пришлось убедиться, что помощи ждать неоткуда. Ревель и желал бы прислать подмогу, но все воинские резервы выгреб у них Платер, и как жаловался ревельский комтур Дитрих Бок, из пятисот забранных у него кнехтов, назад живыми вернулись только полторы сотни. Сам ландмаршал с жалкими остатками своего войска отступил к Вейсенштейну, откуда отправил магистру паническое письмо, в котором утверждал, что вся северо-восточная Ливония полностью беззащитна перед русским вторжение. И как показали последующие события, был не так уж и неправ.

А русские, тем временем, не стали ограничиваться одним только обстрелом Нарвы. Армия Барбашина блокировала город с запада, полностью прервав его сообщение с остальной Эстляндией. Очень скоро Нарва стала испытывать нехватку продовольствия и фуража. Но хуже всего было то, что русские стали применять при обстреле калёные ядра, которые вызывали в городе частые пожары, с которыми горожане уже не могли справиться. И 30 сентября в городе вспыхнул пожар такой силы, что охватил большую часть нарвского предместья. Не в силах справиться с огнём городские ополченцы запаниковали, и стали оставлять свои позиции. Чем тут же воспользовались русские, которые ринулись на штурм пылающего города. Захватив городские ворота, штурмующие открыли их, впуская в город основные силы осаждавших. Видя такое дело, последние защитники города окончательно пали духом и побежали в замок, в котором они ещё надеялись отсидеться до подхода подкреплений, оставив город на милость русских войск.

Заняв город, русские служилые люди потушили пожар и начали готовиться к штурму замка. Развернув в его сторону захваченные нарвские орудия, русские усилили обстрел последней твердыни Ордена в этом городе. Первоначально нарвский фогт Генрих фон Гогенфельс ответил на предложение сдаться гордым отказом, но очень скоро убедился, что ему просто нечем обороняться. Пороха в замке был всего один бочонок, в кладовых тоже было пусто: немного пива и ржаной муки. Так что вечером того же дня засевшие в цитадели немцы согласились на капитуляцию, выговорив себе права свободного ухода из города. Таким образом, ранним утром 1 октября немецкая Нарва окончательно стала русским Ругодивом.

Поражение орденского войска под Гдовом и падение Нейшлоса и Нарвы стало, по всей видимости, переломным моментом в русско-ливонских отношениях. Та лёгкость, с которой русские сравнительно небольшими силами сначала разгромили ливонскую армию, а затем и овладели важными и хорошо укреплёнными городами, выявила неспособность Ливонской конфедерации противостоять действиям русских войск, повлияла на перемену настроения царя. Если на первых порах речь шла о том, чтобы вынудить ливонцев признать свой вассальный по отношению к России статус, то теперь пришло осознание, что захватив города и крепости Ливонии, он получит гораздо больше, чем какую-то дань. Таким образом, на повестку дня встал вопрос если не о полном завоевании Ливонии, то о захвате значительной её части.

* * *

*

Посмотрим на то, какова была военная мощь обеих сторон накануне решающей схватки. Прежде всего, взглянем на то состояние вооружённых сил Русского государства, в коем они пребывали на описываемый момент времени. И эта армия уже сильно отличалась от той, которой располагал великий государь Василий Иванович в начале своего правления два десятилетия назад. Реформы воинских сил, начатые ещё его отцом, были продолжены и при нём. Постоянные войны с Литвой, Казанью и Крымом давали богатейший опыт, и поощряли заимствование передового опыта других стран, будь то Османская империя или государства Западной Европы. Особенно показательной в этом плане стала прошедшая десятилетняя русско-литовская война 1512-1522 годов, по результатам которой были проведены наиболее кардинальные изменения в вооружённых силах. Хотя, в целом, по итогам боевых действий, Россия и вышла победителем, но военная кампания показала и слабые стороны русского войска в сравнении с литовской армией. Прежде всего, это коснулось конницы, главной ударной силы тогдашнего воинства. Хорошо показав себя в набеговых операциях, она, в то же время, проигрывала лучше вооружённой литовско-польской кавалерии в полевых сражениях. И тут, как казалось, перед Москвой стояла неразрешимая задача. Русские служилые дворяне были заметно беднее своих литовских, и особенно польских, "собратьев по классу", и просто не могли потратить на своё оружие, доспехи, а главное, на коней такого же качества, столько же, сколько литовские и польские шляхтичи. Выход из этой ситуации был найден совершенно с неожиданной стороны. Как в России, так и в Литве с Польшей, дворянское конное ополчение было сильно неоднородным с точки зрения материального достатка различных представителей благородного сословия. В одной хоругви могли служить как лучше вооружённые, одоспешенные и на хороших конях наиболее состоятельные представители знати, так и небогатые мелкопоместные шляхтичи, с гораздо худшим оружием и лошадьми. Всё это снижало боеспособность таких частей, в силу превалирующей численности второй категории бойцов, в массе которых буквально растворялась небольшая прослойка хорошо обеспеченных воинов. И для повышения боевой эффективности в Москве решили "отсортировать" кавалерию, выделив в отдельные отряды "первосортных" кавалеристов, которые должны были играть на поле боя роль проламывающей боевые порядки противника силы, расчищающей путь для двигающейся за ними лёгкой конницы. И для усиления их ударных качеств, под влиянием опыта от столкновений с польско-литовскими кавалерийскими частями, было решено возродить "копейный бой", для чего бойцов этих элитных конных частей обязали иметь латное вооружение (прежде всего цельнометаллическую кирасу европейского образца), а помимо традиционных сабель и топоров, дополнительно вооружиться длинными пиками. Как показали последующие события, этот опыт оказался весьма удачным, породив впоследствии схожую военную реформу кавалерии уже в собственно Литве и Польше.

Впрочем, только этим дело не ограничилось. Стремясь увеличить численность нового рода войск, а также снизить свою зависимость в этом вопросе от высшей знати, правительство пошло на создание так называемой "избранной тысячи". Свыше тысячи детей боярских получили в окрестностях Москвы (в радиусе 60-70 вёрст от городских окраин) поместья, будучи внесены в особую "Тысячную книгу", положив начало службе детей боярских по "московскому списку". Получая повышенный земельный оклад и жалование, эта категория помещиков обязана была быть готовой "для посылок", для замещения различных должностей на военной и гражданской службе, а во время войны, за исключением тех, кто занимал командные должности, проходили службу в частях "кованой рати".

Но при всех плюсах, у этого рода войск был один существенный минус — большая дороговизна комплектования и содержания бойцов такого уровня. Высокая цена за хорошего строевого коня (низкорослые татарские лошадки, на которых тогда разъезжала большая часть русской поместной конницы для такой службы не подходили), полноценные металлические доспехи, высококачественное оружие не позволяла сделать этот вид кавалерии по-настоящему массовым, ограничив к концу 1520-х гг. её суммарную численность примерно в тысячу двести человек.

Стремясь обойти это ограничение и получить как можно большее количество всадников с тяжёлым вооружением, но за меньшие деньги, русское правительство, решило разделить "кованую рать" на два разряда. В первый разряд входила собственно тяжёлая кавалерия, получившая прозвище латной конницы, а второй разряд представлял собой промежуточное звено между лёгкой и тяжёлой кавалерией, вошедший в историографию как панцирная конница. В отличие от своих "старших братьев", они имели менее дорогих коней, а в качестве защитного доспеха использовали не кирасы, а гораздо более дешёвые кольчужные панцири (отсюда и их название). Согласно замыслам московских "стратилатов", когда "латная конница" копейной атакой прорвёт вражеский строй, то "панцирные" всадники, следуя вторым эшелоном, должны довершить разгром — или прикрыть менее маневренных "латников", позволяя им развернуться и уйти, если атака не удалась.

Комплектовались они, прежде всего, на основе также тысячи особых "выборных" дворян и детей боярских, из которых сложился особый разряд служилых людей под именем "жильцов". Они не теряли своих прежних поместий и вотчин, а подмосковное поместье давалось "жильцу" в качестве подспорья, поскольку он обязан был находиться в Москве, вдали от своих земельных владений. Являясь частью уездного дворянства, выборные дворяне ("жильцы") причислялись, однако не к провинциальному, а к столичному дворянству.

Но, помимо них, в "панцирную конницу" могли попасть и уездные дворяне, чьё имущественное положение позволяло являться на службу в соответствующем виде. Такие дворяне так же брались на особый учёт, и получали существенную надбавку к жалованию, должную частично компенсировать им траты на коня и вооружение. В результате чего к началу 1530-х гг. общая численность "кованой рати" достигла двух с половиной тысяч бойцов.

Изменения коснулись и собственно поместного войска. Ликвидация церковного землевладения, а также обширные присоединения земель в Подвинье и Поднепровье неожиданно сделало русского государя владельцем огромных "свободных" земельных фондов, к тому же имевших обрабатывающее эти земли многочисленное крестьянское население. И это позволило правительству провести массовую раздачу поместий ранее страдавшему от нехватки земли служилому дворянству. Раздачи приняли такой размах, что охватили не только дворян и их послужильцев (как правило, таких же дворян, как и их хозяева, но из-за безземелья вынужденных идти на службу в боевые свиты к более состоятельным собратьям), но в ряде уездов были повёрстаны в дети боярские казаки и даже пищальники.

О стремлении русского правительства увеличить всеми возможными способами численность своей основной боевой силы говорит хотя бы история с литовскими так называемыми "боярами". После присоединения к Русскому государству части земель Великого княжества Литовского, значительная часть тамошнего панства и шляхты покинула эту территорию, бросив свои маетности, которые были конфискованы и розданы уже выходцам из России. Но немалая доля "боярства" осталась на месте и присягнула русскому государю. Проблема была в том, что большинство этих "бояр" были не дворянами, в русском понимании этого слова, а скорее вооружёнными крестьянами, которые в обмен на освобождение от крестьянского "тягла" были обязаны нести военную службу. Это привело к тому, что был поднят вопрос об их возвращение в разряд тяглого населения. Но власти рассудили иначе. Те из "бояр", кто мог документально подтвердить своё положение "воинника" и явиться на службу с двумя конями и обозным слугой, утверждались в дворянском статусе, а являвшиеся с одним конём и без слуги писались в пищальники. Имевшим подтверждающие документы, но не обладающим нужным для несения конной службы достатком, разрешалось идти в послужильцы. А тем, кто таких документов не имел, но о несении им ранее воинской службы имелись свидетельские показания, предлагался выбор между возвращением в крестьянское сословие, или переселением в южные уезды, где за ними сохранялся статус служилых людей, в обмен на службу по охране южных границ.

Изменения коснулись и вооружения поместной конницы. Так, развитие огнестрельного оружия привело к тому, что правительство стало требовать от являющихся на службу дворян брать с собой в дополнение к саадаку ещё и пистолет. А традиционные шлемы-шеломы, хорошо защищающие от ударов сверху, но имевшие плохую защиту от боковых ударов, заменялись шлемами-шишаками, конструкция которых предусматривала защиту боков и затылка.

Разумеется, всё это требовало денег, а среднестатистический русский дворянин не мог похвастаться большим богатством. Вполне обеспеченным помещиком считался тот, кто имел годовой доход в размере 4-7 рублей, и, понятное дело, все эти траты ложились тяжёлым бременем на их бюджет. Поэтому, хотя согласно принятому новому "Уложению по службе" от 1523 года, помещик должен был выставлять одного вооружённого всадника, вместо с прежних 200 четей, теперь с каждых 100 четей "доброй угожей земли", но если он превышал эту норму, то получал специальную денежную "премию" от казны, должную возместить ему дополнительные расходы.

Важным дополнением к прежним правилам стало внесение пункта об обязательном несении службы вотчинниками, ранее от неё освобождённых. Впрочем, тут им было сделано послабление. Если "неслужилые" помещики теряли своё имение, то в отношении вотчинников допускалось, что если "хто землю держит, а службы с неё не платит, на тех на самех имати денги за люди". Таким образом, та часть дворян, которые владели землёй не в виде государственных дач, а в качестве наследственного имущества, могли либо выставлять вместо себя "заместителей", или выплачивать особый военный налог.

Так же, как показала Оршанская битва, русские недооценили значение полевой артиллерии, своё отставание в которой старались стремительно навёрстать. Но насыщение русского войска артиллерией упиралось в нехватку металлов, прежде всего меди и олова, крупных месторождений которых тогда на территории России ещё не было найдено. Однако, появление чугунных пушек, которые хоть и несколько уступали по качеству бронзовым, но были в два-три раза дешевле, да и быстро доказали свою эффективность, позволило частично сэкономить дефицитную бронзу, сильно облегчив ситуацию с вооружением армии пушками. Хотя действующие части по-прежнему предпочитали вооружать только бронзовыми орудиями, но крепостная артиллерия повсеместно заменялась на пушки отлитые из чугуна, благодаря чему за счёт переливки прежних крепостных орудий удалось заметно довооружить войско огнестрельным оружием. И наряду с прежним "нарядом", представлявшим из себя пушки большого калибра, предназначавшиеся в основном для осады городов, появилась более лёгкая войсковая артиллерия.

Но, пожалуй, одним из самых важных результатов прошедшей реформы, стало появление в русском войске постоянной пехоты. Стрелковые части существовали в русской армии и до этого, но представляли собой выставляемых городами на время войны отряды так называемых "пищальников", которые распускались после окончания боевых действий. Однако они были малочисленными и играли вспомогательную роль. В качестве главной боевой силы традиционно рассматривалась исключительно конница. Но войны конца XV — начала XVI веков неожиданно показали рост значения пехотных частей, которые подчас оказывались способны наносить поражения и конным ратям. Их боевая эффективность оказалась настолько высокой, что уже в ходе войны с Литвой великий князь принял решения создать несколько постоянных пехотных частей. Однако, столкнувшись с противодействием дворянства, опасавшихся конкуренции со стороны нового вида войск, временно отложил эту идею, вернувшись к ней после завершения русско-литовской войны, начав наряду с попытками усиления поместной конницы формировать постоянное (стрелецкое) войско.

Как было сказано выше, уже с начала XVI века в связи со значительными сдвигами, произошедшими в вооружении (распространение огнестрельного оружия), в составе русских вооруженных сил появляются отряды пищальников, состоявшие из так называемых "казённых людей" и пищальников "с городов". Казённые пищальники нанимались правительством на собранные им пищальные деньги, а городовые — были ополченцами, как и другие посошные люди, временно набиравшиеся для участия в том или ином походе. И которые в будущем составили то основное ядро, из которого выросло стрелецкое войско (собственно сам термин стрельцы был взят у тех же пищальников — так их часто называли среди населения).

Летом 1523 года "учинил у себя царь... выборных стрельцов и с пищалей 3000 человек, а велел им жити в Воробьевской слободе, а головы у них учинил детей боярских". Было создано 6 "статей" (или "приказов") по 500 человек стрельцов с "головами" во главе. Стрелецкие "статьи" делились на сотни, имевшие своих сотников, пятидесятников и десятских. Жалование стрельцам определили по 4 руб. в год, стрелецкие головы и сотники получили большие поместные оклады. Кроме этого стрельцы получали от государства усадебное (дворовое) место, где каждый стрелец обязан был построить дом, дворовые и хозяйственные постройки, разбить на приусадебном участке огород, сад, на что получал вспомоществование от казны в размере одного рубля. Стрелец владел своим двором до тех пор, пока нёс службу. После его кончины двор сохранялся за семьей, если кто-либо из взрослых сыновей или племянников был "прибран" на стрелецкую службу. Продать свой двор приборным людям разрешалось лишь в случае перевода на новое место, при этом вырученные от продажи недвижимого имущества деньги входили в сумму, выдаваемую стрельцу на переселение.

Вскоре после учреждения шести московских стрелецких "статей" был осуществления "прибор" стрельцов и в других городах, как правило, переводя на постоянную службу "старых", "гораздых" стрелять из ружей, пищальников.

Для комплектования, снабжения, вооружения, обучения стрельцов была создана Стрелецкая изба (позднее приказ), в чьё ведение перешли также административно-военные и судебные функции в отношении стрельцов.

При этом сохранялись и прежние части пищальников, на которых в мирное время была возложена гарнизонная служба в окраинных городах, статус и жалование которых, однако, были более низкими, чем у стрельцов.

В результате этих правительственных мер численность вооружённых сил возросла в два раза. Если на 1512 год в русской армии суммарно насчитывалось чуть более 40 тысяч бойцов, то согласно "Смете всяких служилых людей" от 1525 года, русское войско составляло уже 86 тысяч бойцов. Это 27 тысяч дворян и детей боярский (с примерно таким же количеством послужильцев), 4 тысячи стрельцов и 2 тысячи пищальников, 8 тысяч казаков, 4 тысячи пушкарского чина, 3 тысячи военных поселенцев (земян), 5 тысяч татар и 8 тысяч мокшан и черемис. Из них, в действующей армии, как правило, было задействовано примерно половина состава. Около 10 тысяч человек постоянно находились на охране южных рубежей государства, и ещё более 30 тысяч бойцов могло быть отправлено на другие направления.

Теперь сравним это с положением дел в Ливонской конфедерации. В историографии, как отечественной, так и зарубежной, сложился давно ставший общепринятым взгляд о чуть ли не полной военной немощи этого государственного образования. И, казалось бы, что это утверждение подтверждается как той быстротой, с которой русские сокрушили Ливонию после начала боевых действий, так и мнением ряда современников, весьма критически оценивавших состояние дел в ливонских землях. Трудно найти исторический труд по соответствующей тематике, в котором бы не цитировались строки письма посланника главы Тевтонского ордена к Плеттенбергу в 1524 году, в котором тот утверждал, что всё в Ливонии держится лишь на личности престарелого ландмейстера, но стоит тому скончаться, как страну охватят внутренние междоусобицы. Правда, некоторые историки отмечали некоторый диссонанс между сложившимся образом Ливонской конфедерации, как насквозь прогнившего дерева, готового рухнуть при первом же дуновении сильного ветра, и тем фактом, что ливонцы сумели продержаться несколько лет против такого сильного и опасного противника, каким безусловно являлось Русское государство. Они указывали на то, что подобные заявления, как правило, исходили из уст уехавших в Германию эмигрантов-протестантов, не испытывавших к Ордену никаких тёплых чувств. Что же касается представителя великого магистра, то он был разочарован тем, что не смог выполнить стоящей перед ним задачи уговорить ливонцев присоединиться к начавшемуся в Пруссии процессу секуляризации, и пытался всячески оправдать свою неудачу перед пославшим его гохмейстером. Таким образом, вполне естественно предположить, что авторы этих текстов по причине своих личных взглядов и интересов преувеличивали негативные явления, имевшие место быть в Ливонской конфедерации в то время.

Действительно, Орден уже не был той некогда мощной централизованной структурой, созданной специально для ведения агрессивной войны, и находился в состоянии глубокого упадка. К началу XVI века он представлял собой довольно рыхлое объединение собственно владений Ордена, епископств и городов. Военные вассалы-ленники как Ордена, так и епископов превратились в землевладельцев-дворян, занятых в своих имениях производством хлеба на европейский рынок, чтобы обеспечить жизнь по достаточно высоким для того времени жизненным стандартам, которыми они не были склонны жертвовать ради неких высоких идеалов. Особенно ярко это проявилось после русско-ливонской войны 1501-1503 годов, когда вассалы Ордена добились от него отмены старинной обязанности отправлять на военную службу своих крестьян, которая всегда вызывала у них недовольство, так как лишала их имения рабочих рук. Тем не менее, как показали последующие события, они не до конца утратили понимание своих обязанностей перед страной, соглашаясь выплачивать военные налоги, выставлять наёмников-кнехтов и лично нести воинскую повинность. Более того, нередки были случаи, когда уже во время войны местные дворяне сами организовывали отряды самообороны, которые самостоятельно продолжали борьбу на тех территориях, которые были оккупированы русской армией.

По всей видимости, тот факт, что именно вассалы превращаются в главную силу Ордена, понимали и в его руководстве, и именно этим можно объяснить факт массового испомещения дворян при Плеттенберге, за время правления которого число вассалов Ордена увеличилось более чем в два раза. Начавшаяся из-за нехватки денег как попытка расплатиться с наёмниками путём наделения их землёй из орденских фондов, она вскоре превратилась в целенаправленную политику с задачей увеличить таким образом военные силы Ордена. Опыт прежних войн показал, что имевшегося в XV веке крайне малого количества ленников не хватает для проведения крупных военных операций. Хотя именно они составляли костяк ливонского войска, и в случае необходимости вассалы имели возможность быстро собраться и во всеоружии выступить в поход и первыми принимали удар вторгнувшегося противника.

Другим источником воинских сил Ордена были наёмники. Если ещё несколько десятилетий назад они в ливонских вооружённых силах были скорее исключением, чем правилом, то с начала XVI века ситуация изменилась. Такие города, как Ревель, Пернау или Рига превратились в крупные перевалочные пункты для отрядов кнехтов, которых нанимали на службу ливонские ландсгеры. Но постоянное содержание крупных группировок наёмников требовало больших денег, с наличием которых у ливонских властей были вечные проблемы. Что делало службу кнехтов ограниченной во времени, ибо желание сэкономить средства вынуждало нанимателей распускать свои войска сразу же после выполнения той или иной задачи, что часто не позволяло закрепить или развить достигнутый успех.

Деньги и солдат, которых так не хватало Ордену в начавшейся войне, могла бы предоставить ему богатая и могущественная Ганза. Однако ганзейские города, превыше всего ставившие свои интересы, неизменно соглашались выделять необходимые средства даже своим союзникам только в долг, под немалые проценты и требуя от заёмщика крупных уступок и принятия на себя тягостных обязательств.

Слабость позиции Ливонской конфедерации определялась и отсутствием эффективной внешней поддержки. Император Карл V, чьим вассалом считался Орден, был занят войной с Францией и противостоянием с турками, из-за чего просто не мог оказать тому действенной помощи. Римская курия, запутавшись в собственных интригах и войнах с соседями, также не могла улучшить его финансовое состояние и укрепить его военный потенциал. Польский король и литовский великий князь Сигизмунд I, после понесённого им разгромного поражения в недавней войне с Русским государством, не только не желал в ближайшее время нового конфликта с ним, но и сам с интересом посматривал на пограничные земли Ливонии, за которые между литвинами и ливонцами шла постоянная борьба. Надежды на шведского короля тоже не оправдались. Только что вырвавшийся из-под датского владычества и весь опутанный долгами, Густав Ваза хотя и не испытывал тёплых чувств к русскому царю, но и не желал воевать с ним за чужие интересы, не получив за это достойной компенсации. Каковую Ливония с Ганзой не могли, да и не желали ему предоставлять. А датский король Фредерик I был более заинтересован в борьбе со своим предшественником Кристианом II, чем в новом конфликте на востоке, тем более с Россией, с которой он только что заключил выгодное соглашение.

Тем не менее, не смотря на все эти неблагоприятные факторы нельзя не учитывать и тот факт, что Ливонская конфедерация неожиданно показала способность выставить такую воинскую силу, которую при аналогичных ресурсах не каждое европейское государство могло мобилизовать. Имея население всего в полмиллиона человек, Ливония во время войны показала способность оперировать воинскими контингентами численностью более десяти тысяч бойцов, не считая мобилизованных крестьян, которых историки, из-за их малой боеспособности, часто вообще не учитывают в сложившихся раскладах.

Таким образом, не смотря на превалирующее военное превосходство, нельзя было сказать, что Россию в Ливонии ожидала "лёгкая военная прогулка", и для того, чтобы сокрушить своего врага русским потребовалось несколько лет упорных военных усилий, с напряжением всех имеющихся сил. Возможно, именно эти соображения и были той причиной, по которой царь Василий первоначально хотел ограничиться низведением Ливонии до вассального по отношению к России государства, с сохранением её формального суверенитета. Но дальнейший ход событий показал всю несостоятельность такой "программы-минимум", и полное нежелание ливонских властей идти на уступки, вынудив перейти русских перейти к "программе-максимум", и заняться окончательным решением ливонского вопроса

* * *

*

Осень 1525 года преподнесла Плеттенбергу несколько неприятных сюрпризов. Татарский набег, на который он так рассчитывал, в надежде, что он сможет сковать русские силы на южных рубежах, закончился едва начавшись. Вновь вспыхнувшая внутренняя смута в Крыму заставила калгу-султана Сагиб Гирея остановить вышедшую было в поход орду, и как можно скорее вернуться в ханство. Неудача ожидала магистра и под Кокенгаузеном. Начавшиеся дожди сильно замедлили прибытие тяжёлых пушек, без которых нельзя было взять город, а внезапная новость, прогремевшая словно гром среди ясного неба, о падении Нарвы и вовсе вынудила снять осаду, и отвести армию к Вендену.

А в России, тем временем, военная машина постепенно набирала обороты. Поздней осенью 1525 года в Новгород были отправлены воеводы во главе князьями Василием Васильевичем Шуйским и Иваном Фёдоровичем Телепнёвым-Оболенским, "людей с воеводами со всеми ноугороцкими и псковскими всеми и из московских городов выбором многих". Присоединив к войску два стрелецких приказа (Новгородский и Псковский, по 500 человек в каждом) и хранящийся в Новгороде "наряд", доведя таким образом численность своего войска до 12 тысяч "сабель и пищалей" (без учёта 5 тысяч "кошевых"), 15 декабря, как только подмёрзли раскисшие после осенних дождей дороги, Шуйский выступил в сторону Нойхаузена, под стенами которого появился спустя десять дней. Назначенный ещё Бланкенфельдом комендант крепости без боя сдал её русским, которые оставив в ней сильный гарнизон, разделились на две части. Основные силы (около 8 тысяч бойцов) во главе с князем Василием Шуйским двинулись на север, в сторону Дерпта. Другая часть сил была отряжена на запад и юго-запад. Этой "лёгкой" ратью командовали князья Иван Оболенский и Михаил Барбашин, и перед ней ставилась задача, по образному выражению германских хронистов, "brennen, morden und rauben" — "жечь, убивать и грабить". Осады и штурмы городов и замков в их задачу не входили, если только не получалось взять их внезапно, "изгоном".

Действия этой "лёгкой" рати увенчались полным успехом. За десять дней она прошла маршрутом Нойхаузен-Мариенбург-Адзель-Валк, где "посады пожгли и людеи побили многих и полону бесчислено множество поимали". Подвергнув разорению владения Ордена, она приковала к себе внимание спешно собиравшего свои силы магистра Вальтера фон Плеттенберга и не позволила ему оказать помощь Дерпту, на который и обрушился основной удар русского войска.

Пока "легкая" рать опустошала земли Ордена, князь Шуйский двигался на Дерпт, и заняв Зоммерпален, уже 1 января его передовые отряды объявились под располагавшимся к востоку от столицы епископии замком Варбек, который был взят без сопротивления, что ускорило развязку событий. Утром 8 января 1526 года перед глазами дерптцев открылась ужаснувшая их картина. Как писал участник тех событий, "широким фронтом неприятель тремя большими густыми колоннами, прикрываясь несколькими сотнями гарцующих врассыпную всадников, наступал на нас".

Пытаясь хоть чем-то помочь городу, Плеттенберг приказал ландмаршалу идти на выручку Дерпта. Платер подчинился воле магистра, но имея в своём распоряжении менее тысячи бойцов не решился на прямое боестолкновение, встав лагерем на полпути, возле Оберпалена.

Тем временем, подступив к городу русские немедленно начали осадные работы, и установив притащенную с собой артиллерию, 11 января начали бомбардировку Дерпта. Попытки горожан делать вылазки не имели успеха, и положение Дерпта очень скоро стало безнадежным. "А из наряду били шесть ден, — писал русский летописец, — и стену городовую розбили и в городе из наряду многих людеи побили". Среди горожан не было единодушия, ряды его защитников редели от русского огня и дезертирства. Надежды же на деблокаду не было, ибо Плеттенберг в ответ на просьбы о помощи, по словам одного их хронистов, отвечал, что он "сердечно сожалеет о печальном состоянии города и высоко ценит твердость почтенной общины... Он {магистр} желает, чтобы другие оказали такое мужество, на какое только способен человек, для защиты славного города. Но, несмотря на все его сожаление, он видит, что ему не удастся в настоящее время оказать сопротивление такому громадному, как то он узнал из всех разведываний, войску, какое находится теперь у врага, но, впрочем, он будет усердно молиться милостивому Богу за них, и день и ночь думать о том, как бы набрать побольше народа для войска". И хотя неизвестно, насколько достоверно современник описал ответ ландмейстера дерптцам, но суть была передана верно — после осеннего похода, орденская армия была распущена по городам, и магистр просто не успевал её собрать воедино. Положение осложняло ещё и то, что малочисленный городской гарнизон вынужден был фактически воевать на два фронта. С одной стороны оборонять городские стены от окруживших Дерпт русских, а с другой стороны осаждать тех же русских, до сих пор упорно сидевших в епископском замке.

Ситуация складывалась критическая. Русская артиллерия успешно проламывала бреши в стенах, и близок был тот момент, когда "свирепые и дикие московиты" пойдут на приступ, отразить который у гарнизона Дерпта не хватало сил. В самом городе начались волнения. Католики сцепились с протестантами, обвиняя тех во всех последних несчастиях. Дело дошло до уличных столкновений, и городскому магистрату в этой ситуации ничего не оставалось сделать, как сдаться на милость победителя. И 20 января, не видя иного выхода, городские ратманы "воеводам князю Василию Васильевичу с товарищи град Юрьев здали".

Падение Дерпта для Ливонской конфедерации стало ударом ещё более сильным, нежели падение Нарвы, и до основания потрясло её здание. По существу, вся восточная Ливония оказалась во власти русских. Замки и городки падали к ногам царя и его воевод подобно переспевшим грушам, а орденские чиновники и должностные лица в панике бежали, покидая их и не пытаясь организовать оборону. Даже ландмаршал Иоганн Платер, узнав о взятии русскими Дерпта, бросив Оберпален (вскоре захваченный русским разъездом по пути движения русского войска домой), и отступил со своими силами прямиком к Феллину, оставив ещё и Вейсенштейн со всеми запасами без всякой защиты. К счастью для Ордена, русская разведка проморгала этот факт, и позднее, когда прошёл первый шок, в этот замок вновь был введён орденский гарнизон.

Куда меньше повезло замку Лаис. В начале февраля 1526 года отряд в 300 человек из возвращавшейся домой из-под Дерпта русской армии осадил этот замок, который защищали только 34 человека под предводительством Отмара фон Галена. После неоднократных требований гарнизон сдался 5 февраля, и был отпущен с оружием и тем имуществом, которое они могли унести на себе.

Одновременно с действиями Шуйского в центральной Ливонии, в северной её части также активизировались русские войска. Посланный на воеводство в захваченный Ругодив, Андрей Никитич Бутурлин во главе отряда из 1500 бойцов в начале января 1526 года двинулся на запад, в сторону замка Везенберг, "запиравший" путь от Ругодива к Ревелю.

3 января 1526 года рать Бутурлина объявилась под стенами Везенберга и немедленно приступила к осаде. Через два дня осадные работы были завершены, и начался артиллерийский обстрел. И это стало последней каплей для гарнизона замка, чей боевой дух и так находился на самой низкой отметке. Уже на следующий день фогт Лоефф фон Лоэ капитулировал, выговорив себе и гарнизону право свободного выхода. И 7 января русские вступили в Везенберг, и ещё один ливонский город сменил своё название, став Раковором.

Падение Дерпта совпало по времени с прибытием в Москву посольства от Ордена. Представители магистра предложили прекратить боевые действия, и высказали желание решить все возникшие проблемы миром. Однако было уже поздно. Те умеренные уступки, на которые был готов пойти Орден (отмена экономической блокады и согласие на свободный пропуск европейских специалистов), совершенно не удовлетворили русскую сторону. В ответ Василий Иванович предъявил орденским послам целый список требований, включавший в себя, помимо свободы торговли в ливонских землях, ещё и требования признать русские захваты, замириться с рижским архиепископом и признать его договор с русским царём, выплатить Русскому государству компенсацию за понесённые тем военные расходы в размере 60 тысяч талеров, не заключать более никаких военных союзов с другими странами, впустить русские гарнизоны и наместников в ряд ключевых ливонских городов и замков: Ревель, Феллин, Пернау, Тарваст и другие, и выплачивать со всей Ливонии ежегодную дань в русскую казну.

Разумеется, послы не могли принять подобные условия, но это и не входило в круг их обязанностей. Как показали последующие события, главной задачей посольства было выиграть время для Ордена, который усиленно готовился к новой кампании.

Подготовка к весеннему наступлению была начата в Ливонии заблаговременно. В Германии активно вербовались кнехты и рейтары. Всем вассалам было разослано требование явиться на службу и выставить со своих имений положенное количество бойцов. Ганза открыла Ордену "кредитную линию", и из Бремена, Гамбурга, Любека, Ростока и других ганзейских городов в Ливонию везли порох, свинец, артиллерию. В самой же Ливонии запасали провиант и фураж для войска.

Ценой больших затрат и усилий Плеттенбергу удалость собрать крупную, по тогдашним понятиям, армию в 12 тысяч бойцов (8 тысяч пехоты и 4 тысячи конницы), и ещё 10 тысяч мобилизованных крестьян. Выделив из них две тысячи человек (1200 пехотинцев и 800 кавалеристов) на защиту Ревеля, на случай, если русские решат его атаковать, с основными силами в начале мая 1526 года магистр двинулся в сторону Кокенгаузена, дабы одним ударом покончить с внутренней смутой и, объединив страну, общими усилиями противостоять угрозе с востока.

10 мая город был окружён ливонскими силами, а с 28 мая, после прибытия тяжёлой артиллерии, началась его бомбардировка. Спустя четыре дня ливонцам удалось захватить город, но сам Бланкенфельд засел в хорошо укреплённом замке, в котором ещё две недели продолжал сопротивление. Но даже толстые стены епископского замка не могли долго противостоять тяжёлой осадной артиллерии, и 14 июня его гарнизон сдался. А сам архиепископ был арестован и препровождён в Роннебург, где помещён под надзор собственных вассалов, перешедших на сторону Ордена.

Попытка русского командования оказать военную помощь Бланкенфельду так же окончилась неудачей. Ещё в апреле 1526 года стоящий в Полоцке отряд получил приказ занять Динабург, поскольку в Москве получили сообщение о том, что там небольшой гарнизон, и рассчитывали, что город сдастся без сопротивления. Но когда 4 мая полочане подошли к Динабургу, то к этому времени гарнизон крепости был сильно увеличен и отказался капитулировать. Началась осада. Однако 14 мая "придя из курляндской земли", к Динабургу подошли ливонские войска, атаковавшие русский отряд при поддержке городской артиллерии. И после боя 16 мая русские войска были вынуждены отступить назад к Полоцку, предоставив Бланкенфельда его судьбе.

Казалось, Плеттенберг может торжествовать, но, тем не менее, вкус побед под Динабургом и Кокенгаузеном сильно подпортили новости из северо-западной части Ливонии, показавшие ему, что русские намерены воевать с ливонцам не только на суше, но и наносить им удары со стороны моря. Ибо, пока магистр воевал на Западной Двине, то весной того же года в Финском заливе, русскими, по приказу царя, была спешно сформирована флотилия из пяти вооружённых судов, которая, под началом князя Андрей Барбашина-Шуйского, в начале мая вышла из порта, взяв курс на запад, имея целью город Пернау, служивший базой для ливонского флота, насчитывавшего на тот момент времени 8 крупных и 11 малых кораблей.

К удаче для русских, чувствующие себя в полной безопасности ливонцы совсем не заботились об охране своих судов, что и использовал Барбашин, когда в ночь с 23 на 24 мая 1526 года его флотилия, воспользовавшись благоприятным ветром, дувшим с моря, внезапно атаковала ливонцев. Сначала на стоявшие на якоре в Пернауской гавани в плотном строю ливонские суда были пущены брандеры, сделанные из гружённых порохом, смолой и паклей лодок. Атака брандеров оказалась успешной, и когда огонь стал распространяться, то ливонцам пришлось рубить якорные канаты для спасения кораблей, однако три из них всё равно сгорели дотла. Впрочем, остальные тоже не могли бы назвать себя счастливчиками. Выходящие из порта суда попадали под артиллерийский огонь стоявших на рейде русских кораблей и, даже не пытаясь вступить в бой, старались убежать в сторону Рижского залива. Однако спастись удалось лишь немногим — превосходящие ливонцев в скорости и артиллерийском вооружении русские корабли организовали преследование, планомерно добивая ливонских "спекуляторов" одного за другим. Только четыре небольших, сильно повреждённых ливонских судна смогли добраться до Салиса, где и сообщили печальную весть о прекратившем своё существование ливонском флоте.

Впрочем, русские на этом не успокоились. Покончив с ливонскими кораблями, они развернулись, и взяли курс на остров Эзель, местоположение которого делало его удобной базой для действий флота в восточной части Балтийского моря. Эффект неожиданности сработал и в этом случае — не ожидавшие нападения жители Аренсбурга увидев паруса на горизонте, даже не насторожились, приняв приближающиеся корабли за уже привычных им "спекуляторов". И когда с причаливших кораблей в город хлынул вооружённый десант, то никто даже не стал оказывать сопротивление.

Захватив островную резиденцию эзель-викского епископа, князь Андрей Барбашин отправился с отрядом в северо-восточную часть острова, где находился орденский замок Зонебург. Чтобы не выдать себя раньше времени орденскому гарнизону, Барбашин со своими людьми двигался по ночам, а днём прятался в лесах и запрещал бойцам разжигать костры. К замку Барбашин прибыл ночью с 27 на 28 мая. Ровно в полночь начался штурм. Прячась под покровом темноты от выстрелов ливонских пушек, русские подобрались к замковым воротам и взорвали их. Орденский гарнизон, который до этого пытался сопротивляться, пал духом и сдался на милость Барбашину, сделав того полным хозяином Эзеля, который он тут же превратил в свой опорный пункт для действий в этой части Балтики.

Тем не менее, магистр решил проигнорировать печальные вести из Пернау, и в Россию был отправлен срочный гонец с сообщением о пленении Бланкенфельда, и требованием к русскому царю о выводе войск из Дерптской епископии. Неизвестно, на что рассчитывал магистр, но в Москве его послам заявили, что это ничего не меняет, война уже идёт, и если ливонцы стремятся к миру и прекращению пролития христианской крови, то условия им уже известны.

Впрочем, в Москве и до этого не строили иллюзий по поводу истинных намерений ливонской стороны. Всё же в Кремле сидели не наивные юноши, а поднаторевшие в интригах опытные политики. Поэтому уже с ранней весны стал готовиться большой "государев поход" на Ливонию. Поскольку основной целью похода объявлялась помощь архиепископу, то главный удар предполагался вдоль Западной Двины, в направлении Риги, с целью восстановления над ней власти Бланкенфельда. Вместе с ним планировался вспомогательный удар по центральной Ливонии, с целью отрезать северную часть страны, и не допустить оказания подмоги орденским силам на юге.

Маршрут для главного удара был выбран весьма удачно: водный путь по Западной Двине, даже без выхода в Балтийское море, представлял собой прекрасную операционную линию, позволявшую быстро усиливать действующую армию в ливонских землях. В качестве места сбора первоначально предполагался Полоцк, но очень скоро выяснилось, что с точки зрения снабжения у него не самое удобное месторасположение, поэтому, в конце концов, выбор был остановлен на Смоленске. В итоге первым актом подготовки к новому походу стало строительство на Смоленщине, на озере Каспля речной флотилии, к которой прибавилась постройка стругов на реке Обша (крепость Белая), и сбор речных судов в Витебске и Полоцке. Это позволило сократить до минимума обозы русской армии, транспортировать судами осадную артиллерию и значительную часть пехоты.

Всего же, суммарная численность собираемой под Смоленском армии, которую возглавил лично царь, предполагалась в 20 тысяч человек, с учётом 3 тысячи московских стрельцов и Государева Большого наряда, включавшего в себя 22 стенобитных орудия, 11 мортир и две дробовые пушки.

Помимо похода главных сил русской армии на Ригу командование назначило ещё несколько направлений атаки на лифляндские земли. Наиболее крупные силы выделялись для похода в центральную часть ливонских провинций. Под Псковом собиралась 8-тысячная рать под началом князя Василия Шуйского, которая, прикрывая с севера действия главной армии, по замыслу командования, должна была захватить Феллин и окрестные замки. В помощь ей придавались уже хорошо себя зарекомендовавшие новгородские и псковские стрельцы, а также тяжёлые орудия из Пскова и Новгорода.

Одновременно с ней под Островом комплектовался отдельный 3-тысячный корпус во главе с князем Иваном Васильевичем Телепнёвым-Оболенским для удара по Латгалии. Поскольку планы боевых действий составлялись ещё до пленения Орденом Иоганна Бланкенфельда, то двигаться он должен был только по орденским землям, обходя архиепископские владения с востока, а затем соединиться с главной армией под Динабургом.

Границу Ливонии русские войска пересекли в середине июля 1526 года. И первой целью на их пути был стратегически важный Динабург, закрывающий дальнейший путь по Западной Двине. 18 июля 1526 года город вновь был осаждён, сначала частями Передового полка, а 20 июля, после подхода уже и основными силами русской армии. Крепость была окружена осадными батареями, которые начали массированную бомбардировку. В ночь на 31 июля русские войска пошли на штурм, по результатам которого, как сообщается в Разрядной книге: "государевы ратные люди город Диноборг взяли, и дворы, и костелы выжгли, а немецких людей высекли, и наряд, и всякие пушечные запасы поймали".

Однако, падение Динабурга еще не означало, что путь на запад для русской армии открыт. Под Кокенгаузеном русских ожидала полностью собранная 11-тысячная ливонская армия (8800 пехотинцев и 2500 всадников), которой командовал лично ландмейстер Вильгельм фон Плеттенберг. Используя тот факт, что русское войско растянулось в пути, он решил дать бой и разгромить его по частям. И первым, кому пришлось принять удар на себя, был Передовой полк под командованием князя Ивана Ивановича Барбашина-Шуйского. Имея в своём распоряжении менее 4 тысяч бойцов (1300 пехотинцев и 2600 всадников), воевода, тем не менее, решив использовать своё превосходство в артиллерии (11 пушек у русских против 5 у ливонцев), не стал уклоняться от схватки.

Прекрасно видя численное преимущество врага, князь Иван Барбашин решил пойти на хитрость, спланировав изобразить атаку с последующим отступлением, с целью выманить немцев в чистое поле, а затем разбить их.

Для этого он построил армию, в три линии. Первая линия перед битвой состояла из лёгкой поместной конницы. Вторая линия состояла из пехоты и артиллерии, которые построились в отряды, между которыми были большие промежутки. Третью линию составляли четыре сотни приданной ему кованой рати. Часть кавалерии была скрыта в роще и обозе.

Битва началась 7 августа с наступления ливонцев, и на русские позиции двинулись марширующие колонны пикинёров и идущие в их рядах аркебузиры. А с флангов их прикрывали кавалеристы. Неожиданно перед марширующими пехотинцами выскочили поместные, и стали осыпать кнехтов стрелами. Стремясь отогнать русских, ливонские командиры отправили вперёд кавалерию, и русские, после недолгого боя изобразили поспешное отступление. Ливонские всадники восприняли это как свою победу, и устремились следом. А за ними бросилась вперёд, ломая ряды и пехота.

Но русские только этого и ожидали. Отступающие поместные вывели противника прямо на вторую линию, и, используя разрывы между русской пехотой, ушли под её прикрытие. Преследовавших их кавалеристов встретил плотный ружейный огонь и залпы пушек. Понеся значительные потери, и не сумев сломать русские ряды, те начали беспорядочно отступать.

В этот момент в бой вступила третья линия, состоящая из пошедшей в контратаку первой и второй сотен кованой рати. Преследуемые русской конницей ливонцы врезались в собственную пехоту, окончательно сломав ее ряды. Вслед за ними, реализуя весь свой таранный потенциал, ударили русские. Наибольшего успеха им удалось добиться на левом фланге ливонцев, где началась паника, и ливонские бойцы обратились в бегство. В атаку вновь выдвинулась лёгкая конница и стала преследовать ливонских кавалеристов, в то время как кованая рать рубила пехоту.

Одновременно с этими событиями в центр ливонских позиций ударили 300 поместных. Приближаясь на максимально близкое расстояние, они осыпали противника стрелами, а затем стремительно уходили за пределы ружейного огня. И хотя большого успеха они не достигли, однако этот удар сковал весь ливонский центр, не давая тому помочь своему левому флангу.

Пока левый фланг орденской армии исчезал на глазах, а центр сдерживал атаки русской кавалерии, по правому флангу ливонцев ударила третья и четвёртая сотни кованой рати. Под прикрытием их атаки, начала выполнять обход левого фланга ливонской армии, по широкой дуге, первая сотня кованой рати. Наступил критический момент битвы.

Видя полный разгром одного из своих флангов и опасаясь за судьбу другого, Плеттенберг бросил все свои резервы туда. Но, внезапно, по ливонцам, спешивших на выручку правому флангу, ударили русские, которые, в пылу сражения, смогли, оставшись незамеченными, провести обходной манёвр. Не смотря на попытки ливонских командиров восстановить контроль над ситуацией, орденская конница была опрокинута. Вслед за ними была смята и пехота, посланная вместе с кавалеристами.

После этого русские ударили в тыл правому флангу ливонцев. Как и левый он быстро прекратил сопротивление. Затем, объединившись, русская кованая рать развернулась и ударила по центру орденской армии, который начал отступать под прикрытие своей артиллерии. Но, несмотря на помощь со стороны артиллеристов исход битвы был решён. Отдельные отряды ещё продолжали сопротивляться, но основная масса кнехтов бежала. Ливонская армия была разбита и Плеттенберг с остатками своих сил начал поспешное отступление.

Однако спокойно отойти к Зегеволду, как он первоначально предполагал, не получилось. На следующий день после сражения к Кокенгаузену подошли основные русские силы, и царь выслушав доклад о произошедшем приказал отправить в погоню 5-тысячный конный отряд во главе с князем Семёном Курбским, который настиг отступающих ливонцев у замка Лембург, при переправе через реку Суда. Для не ожидавшего появления русских 4-тысячного орденского войска это стало неприятным сюрпризом. Совершенно не готовые к битве, кнехты больше думали о том, как бы побыстрее перебраться на другой берег реки, чем о новой схватке. И когда русские всадники помчались на столпившихся у переправы людей, на скаку осыпая тех стрелами, толпа бросилась к небольшому мосту. Даром командиры пытались остановить паникующих бойцов — те, расталкивая друг друга, спешили как можно скорее уйти из-под русского удара. И мост не выдержал такого напора народа, рухнув в реку вместе с бегущими по нему людьми, тем самым окончательно разделив остатки орденской армии на две неравные части. И успевшие перебраться на правый берег Суды две с половиной тысячи ливонцев могли лишь бессильно наблюдать, как на левом берегу русские кавалеристы рубят их разбегающихся собратьев по оружию. К удаче для ливонцев Плеттенберг в очередной раз смог доказать, что он может и не самый успешный военачальник, но репутацию толкового организатора и администратора имел не зря. С немалыми усилиями он смог таки навести порядок среди уцелевших, и продолжить организованное отступление. Русские же, в это время, покончив добивать ливонцев на левом берегу Суды, сожгли оставленный Лембург и разграбив окрестности двинулись на юго-запад, в сторону Риги.

О воцарившемся в южной Ливонии смятении можно судить по судьбе расположенного в дневном переходе от Риги замка Роденпойс, повстречавшемуся отряду Курбского по дороге на соединение с главной армией. Построенный на небольшом пригорке, он был хорошо защищён уже самой природой. С юга его прикрывала река Большой Егель с высотой берега 6-10 метра. С западной стороны находилась старица реки. С востока и севера были крутые склоны пригорка высотой 3-4 метра. Замок в плане имел вид нерегулярного шестиугольника, а толщина стен достигала 1,5 метра. И для не имевшего артиллерии конного отряда этот замок мог стать если не непреодолимым, то весьма затруднительным препятствием. Но когда рать Курбского приблизилась к крепости, то обнаружила замок брошенным, причём со всеми припасами. Чем русские тут же и воспользовались, разбив лагерь в его окрестностях, и став "зачищать" территорию между реками Малый Егель и Аа.

Впрочем, не смотря на понесённые поражения, магистр пока не считал себя проигравшим. Полагая, что такая сильная крепость как Кокенгаузен задержит русских хотя бы на месяц, он энергично принялся за восстановление ливонской армии, расположив свою ставку к северу от устья реки Аа. Но его надежды на стойкость гарнизона Кокенгаузена не оправдались. Уже через неделю, 14 августа, после подхода основных русских сил, город был взят штурмом, и русская армия продолжила своё наступление на запад.

После падения Кокенгаузена, единственной крепостью, которая осмелилась оказать сопротивление наступающим русским силам, был замок Леневарден. Но и тот продержался менее суток, открыв путь на Ригу, которая в это время лихорадочно готовилась к обороне. За время прошедшее с осады устроенной Бланкенфельдом, рижане успели, насколько это было возможно, отремонтировать городские стены и насыпать вокруг города земляной вал. А Орден, к которому они обратились за помощью, прислал для усиления гарнизона свыше тысячи кнехтов. Ещё 500 орденских бойцов было размещено в крепости Дюнамюнде.

Главные силы русской армии начали работы по осаде Риги 24 августа 1526 года. Из-за нехватки сил городской гарнизон оставил первую линию укреплений — недавно насыпанный земляной вал — и отошёл за главные городские стены, окружённые рвом с водой.

Поскольку по причине поспешного отступления рижане не успели уничтожить сады и все строения предместий, русская пехота под их прикрытием стала довольно быстро продвигать апроши ко рву крепости. Подготовка была проведена основательная, построены укрепления для защиты от обстрелов, подтянута многочисленная артиллерия. Город ежедневно подвергался сильному обстрелу.

Однако, вопреки ожиданиям, рижане отказались сдавать крепость и приняли активное участие в её обороне. Также командование русской армии не смогло решить одну задачу, которая в итоге стала причиной неудачи осады Риги. К городу не был перекрыт доступ по морю. Попытка русской армии захватить Дюнамюнде и тем самым перекрыть Западную Двину окончилась неудачей, благодаря чему рижане могли беспрепятственно получать припасы и подкрепления.

Так же безуспешными оказались усилия заблокировать город с моря. Не смотря на то, что в русском флоте насчитывалось 26 кораблей различных классов, но из-за множества стоящих перед ним задач он был раздёрган на множество направлений, разрываясь между необходимостью, с одной стороны, обеспечения безопасного прохода русских торговых судов, а с другой стороны — обязанностью перехватывать идущие в Ригу ганзейские суда. Из-за чего командующий русским флотом князь Андрей Барбашин-Шуйский не мог сконцентрировать их на одном направлении. Однако в конце августа 1526 года русские военно-морские силы получили неожиданное подкрепление, которое позволило им задуматься об осуществлении крупной военно-морской операции против Ганзы.

Потерпев поражение 24 августа 1526 года от объединённого флота Любека, Дании и Швеции известный авантюрист и пират Северин Норби решил наконец-то внять совету короля-изгнанника Кристиана II, которому он служил, и отправиться с остатками своего флота (2 крупных и 3 мелких корабля) к русскому царю, дабы просить того о помощи. Но дойдя до ливонских земель, и узнав, что царь находится под Ригой, повернул на юг, зайдя по дороге в Аренсбург, где в это время находился стан командующего русской флотилией Андрея Барбашина-Шуйского, с которым Норби был ранее знаком.

Приход готландских кораблей оказался для русских весьма кстати. Буквально перед этим был перехвачен любекский корабль, капитан которого на допросе показал, что любекцы отправили в Ригу большой караван из 15 судов под охраной трёх конвойных кораблей, которые должны были перевезти в осаждённый город припасы и тысячу нанятых Ганзой кнехтов. Поэтому, на момент прибытия Норби русские как раз готовились к перехвату этого ганзейского каравана. И имея в наличие всего пять кораблей, князь-воевода счёл помощь бывалого пирата нелишней. Норби тоже не стал возражать против своего участия в операции, в расчёте поправить своё пошатнувшееся материальное положение за счёт возможной добычи. Таким образом, 5 сентября объединённая эскадра из семи кораблей вышла на поиск ганзейского каравана, полагая перехватить тот в районе Ирбенского пролива. И действительно, ранним утром 9 сентября, примерно в тридцати милях к северо-западу от Виндау, вахтенные матросы сообщили о появлении на горизонте чужих кораблей. Однако, после того, как корабли сблизились до того расстояния, когда можно было разглядеть подробности, русские обнаружили, что послуживший им источником информации капитан то ли не знал, то ли специально утаил один важный факт: конвойных кораблей действительно было только трое, вот только их возглавлял один из лучших ганзейских кораблей — каракка "Иисус Любекский". Имея на вооружении более двух десятков орудий, 8 из которых были тяжёлыми, этот корабль был красой и гордостью любекского флота, и представлял огромную опасность для тех, кто решился бы атаковать ганзейские суда.

Тем не менее, князь Андрей Барбашин-Шуйский не стал отменять своё решение о нападении на караван, хотя первоначальный план подвергся корректировке. Согласно изначальному замыслу, флотилия разделялась на два отряда: три русских брига должны были отвлекать на себя конвойные суда, в то время как остальные четыре корабля (две шхуны и два холька) атаковали бы транспортники. Но наличие каракки вынудили его увеличить количество кораблей, должных взять на себя конвой, до четырёх. Два брига, "Апостол Павел" и "Святой Дух", вырвавшись вперёд, направились в сторону "Иисуса Любекского". При этом ганзейский караван, не прибавляя парусов, продолжал идти прежним курсом, очевидно опасаясь, что разнотипные суда, прибавив парусов, нарушат строй, и надеясь, что при данной скорости удастся оторваться от преследовавших русских кораблей.

Ветер был около 4 баллов. Это обстоятельство снижало меткость огня из-за сильной качки, и обе стороны в течение долгого времени повреждений и потерь не несли. Около 8 ч. 30 мин. утра любекскому флагманскому кораблю удалось достигнуть некоторого успеха: на русском флагманском корабле оказались перебиты штаги и марса-фалы, в результате чего часть парусов упали и "Апостол Павел", сделав вынужденный поворот, пошёл курсом фордевинд (ветер в корму) прямо на любекскую каракку. Ганзейский капитан принял манёвр за желание русских свалиться на абордаж и постарался избежать этого. "Иисус Любекский" изменил курс на два-три румба вправо, а затем, идя курсом бейдевинд, обошёл русский корабль. Последний, принимая меры к исправлению такелажа, тоже пытался лечь в бейдевинд, но не успел набрать ход, когда ганзейский хольк, следовавший за своим флагманом, появился за кормой "Апостола Павла". Барбашин немедленно развернул корабль бортом к противнику, встав на его курсе. Этот быстрый и решительный манёвр привёл к тому, что два остальных конвойных холька ганзейцев оказались отрезанными от своего флагмана.

Находясь в исключительно выгодной позиции, Барбашин дал всеми пушками своего корабля продольный картечный залп по первому хольку, нанеся ему серьёзные повреждения. Подошедшие другие корабли первого отряда, окружили два ганзейских холька, затеяв с теми артиллерийскую дуэль, давая "Апостолу Павлу" и "Святому Духу" заняться караккой, которая тоже имея повреждения в рангоуте и такелаже, теряла ход.

Нагнав противника "Святой Дух" в течение получаса вёл с ним артиллерийский бой, сбив одну из мачт каракки. Но атаковав "Иисуса Любекского" с наветренной стороны, "Святой Дух" проскочил мимо каракки, и дистанция между сражавшимися превысила дальность пушечного выстрела. Ганзейский капитан пытался воспользоваться этим обстоятельством, чтобы перевести свой корабль на другой галс и сделал поворот. Но в это время подошёл "Апостол Павел", который атаковав противника с левого борта с подветренной стороны, сблизился с ним на такую дистанцию, что матросы могли с марсов даже бросать гранаты. Любекский корабль, ведший огонь двумя бортами, сам был взят в два огня русскими бригами. Несмотря на повреждённый такелаж "Апостол Павел" сумел занять позицию под кормой у противника и дважды поразить его продольными залпами. По образному выражению одного из участников того сражения, русские корабли напоминали волков напавших на льва. Но огонь русской артиллерии вызвали на каракке крупные пожары, и увидев, что положение безнадёжно, ганзейский капитан спустил флаг.

Видя капитуляцию своего флагмана, и подход остальных русских кораблей, прекратили бой и два конвойных холька. Однако, не смотря на отказ от дальнейшей борьбы, свою задачу, по большей части, ганзейский конвой выполнил, не дав русским изничтожить караван. Из трёх атаковавших грузовые суда кораблей, только русская шхуна, выполняя указание князя-воеводы, вела огонь до полной гибели судов противника, в то время как два холька Северина Норби, более заинтересованные в захвате трофеев, чем уничтожении вражеских судов, пытались захватить оные целыми. Но, из-за наличия на борту у ганзейцев большого количества кнехтов, попытки взять их на абордаж превратились в сложное и долговременное мероприятие. Таким образом, за всё время боя, русская шхуна смогла лишить караван двух судов (потопив одно, и захватив другое), готландские корабли смогли взять на абордаж тоже только двух ганзейцев, дав остальным одиннадцати ускользнуть. И когда первый русский отряд закончил разбираться с конвоем, те успели уйти далеко вперёд, сделав погоню за ними бессмысленной.

Таким образом, хотя в Эзельском бою русские формально одержали победу, но по факту главная задача ими была не выполнена — идущий в Ригу караван с припасами и подкреплением не был истреблён, и его приход 12 сентября в устье Двины с отрядом в 700 человек пехоты, которые усилили городской гарнизон, резко изменил течение событий. Ставшие уже было падать духом рижане вновь воспрянули, а русским стало окончательно ясно, что без господства на море установить блокаду Риги не получится.

В связи с этим царь поначалу решил ускорить подготовку штурма и взять город, но появившиеся слухи о вспыхнувшей в городе эпидемии чумы заставили русское командование изменить свои планы. Было принято решение о снятии осады, и в 20-х числах сентября началась погрузка и отправка в тыл тяжёлых оружий Государева наряда, а основная часть войска начала отход 5 октября.

Тем не менее, не смотря на неудачу под Ригой, поход можно было считать относительно успешным. Захват Динабурга и Кокенгаузена поставил под русский контроль всё течение Западной Двины до самого устья. Таким образом, была создана удобная коммуникация для выдвижения крупных войсковых формирований из Смоленска или Полоцка прямо в Ливонию или на границы Великого княжества Литовского.

Что касается ливонцев, то они показали свою неспособность противостоять Русскому государству. Удержание Риги во многом стало результатом настроений горожан и решения городского магистрата, а уж затем военных усилий орденского гарнизона. Однако успех обороны воодушевил Плеттенберга на решительное продолжение войны с Россией, что обернулось для ливонцев только новыми потерями в течение 1527 — начала 1528 годов.

Не менее продуктивными оказались действия и двух других русских военных группировок. Выступивший из Острова в середине июля корпус Телепнёва-Оболенского спустя неделю захватил Мариенгаузен. В замке находилось всего 25 человек гарнизона и 8 пищалей, а укрепления которого хоть и были каменными, но "четвертая доля стены до подошвы развалилася". Вследствие этого сопротивление русскому войску было невозможно, да и охоты сражаться у немецких кнехтов не было. Поэтому неудивительно, что замок сдался без боя, когда Телепнёв послал к начальнику крепости грамоту с приказанием, "чтоб они из государевы вотчины вышли вон, а город бы Государю отворили того часу", и вместе с тем велел обстреливать крепость. После капитуляции князь отпустил весь гарнизон с начальником его на свободу, приказав остаться в городе только местным жителям. Оставив в Мариенгаузене 75 человек гарнизона, 28 июля русские подошли к Лудзену. Но надежды на сдачу, как и в предыдущих случаях, города "на государево имя" не последовало. Запершись в крепости гарнизон Лудзена сдаваться отказался, и как отписывался воевода князь Телепнёв-Оболенский, в ответ на осаду "сидыт накрепко и из города по твоим государевым ратным людям из наряду стреляют днем и ночью, а то де, государь, городу Лужа каменной, стоит в большой крепости, меж озер и болот, а оне де подошли под стену под их наряд".

Оставив часть людей под Лудзеном, 31 июля Телепнёв подошёл с ратными людьми к Розиттену, и 1 августа Розиттен "взяли боем и многих ливонских людей побили, а иных в полон взяли", а русские ратные люди "все здоровы".

А вот взятие Лудзена затянулось. Телепнёв даже подумывал о снятии осады, но "отходить, государь, им от города от Лужи", писал он, "нельзя, потому что с ними наряд большой". И объяснял свои неудачи тем, что "ратных людей с нами, холопами твоими, мало и с теми малыми людьми под Лужою стоять не с кем и в Резице быть некому и наряду и пушечных запасов и хлеба и соли нет; а изо Пскова и ис пригородов дорогою провести нельзе, что стало за большими крепостьми, за водами, за болотами, а у нас, государь, в полку запасов нет, и добыть в ливонской земле негде; а ливонские того городка не здают, чают себе выручки".

Из Пскова было послано под Лудзен подкрепление, порох ядра и 20 августа русские подвели подкоп, и взорвали башню "да острогу 12 сажен и оттого подкопу многих ливонских людей каменьем и деревьем побило". Не видя возможности оказывать дальнейшее сопротивление, комендант крепости сдал замок, и русские "в город вошли того ж числа".

Падение Лудзена окончательно сделало русских хозяевами восточной Латгалии, позволив создать сплошную оборонительную линию от Пскова до Динабурга, которая, в случае ливонского контрнаступления, была готова принять на себя первый удар.

Впрочем, успех Телепнёва-Оболенского меркнул по сравнению с достижениями его северного соседа. Собранная под Псковом 8-тысячная рать князя Василия Шуйского выступила в поход 20 июля, имею главной целью город Феллин. Выбор этой цели вряд ли был случайным. Этот город занимал выгодное географическое положение на стыке нескольких дорог, и потеря которого должна была болезненно сказаться на связности между собой отдельных ливонских областей.

Войско Шуйского, выступив из Пскова, двигалось к Феллину, обходя с юга Верзейское озеро. И первой его жертвой стал замок Мариенбург, который был важным в стратегическом отношении пунктом. Обладающий Мариенбургом мог использовать его и как плацдарм для атак на Псков и его владения, и для наступления на центральную, юго-восточную и южную части Ливонии. Кроме того, крепость контролировала так называемый Псковский тракт — часть Гауйского коридора, по которому проходили важнейшая торговая магистраль и торный путь, связывавший Ливонию и Псков.

Расположенный на острове в южной части одноимённого озера Мариенбург представлял собой довольно сложную цель, и из-за своего расположения он мог бы надолго задержать русских, но когда город стала обстреливать артиллерия, а русская пехота, погрузившись на плоты, стала приближаться к его стенам, то его фогт Годеке фон Лоэ предпочёл 27 июля сдать замок, позволив русским, оставив в крепости небольшой гарнизон, двинуться дальше.

Тем временем, посланная вперёд для ведения разведки насчитывавшая чуть более двух тысяч человек "лёгкая" рать во главе с воеводой Иваном Добрынским-Симским, захватив без боя замок Адзель, столкнулась с войском отвечавшего за оборону северной части Ливонии ландмаршала Иоганна Платера фон дем Брёле, который узнав о выступлении русских, собрал около 2000 человек и тоже выдвинулся к замку Адзель. Но узнав, что тот уже захвачен русскими, ливонцы отступили к городку Валк, чтобы занять там оборону. 28 июля Симский провел военный совет, на котором было решено преследовать ливонцев и "итти без обозу наспех".

В ночь на 29 июля в пяти вёрстах от Валка, выделенные в ертаул две сотни всадников, перехватили ливонский разъезд. От пленных удалось узнать, что основные силы ливонцев стоят около Валка и в окружающих деревнях, а в самом городе стоят только несколько сотен. Послав вестового к воеводе Симскому, ертаул пошёл в Валк, где "государевы ратные люди немецких людей из Валок выбили и за ними гоняли вёрсты с три и на тех трех вёрстах побили немецких людей болши ста человек".

Преследуя убегающих ливонцев русские, почти одновременно с беглецами, подошли к основным силам Платера. Благодаря эффекту внезапности (ливонские всадники не ожидали подхода русских и были не готовы к бою, расседлав своих лошадей), несмотря на сильный огонь у форпостов, русские заняли передовое укрепление, отбросив находившихся там кнехтов к главной армии.

Однако Платер вскоре оправился от внезапного нападения и отбив атаковавших от Валка, перешел к контратакам. Однако, как отмечал хронист, "русские особенно удачно действовали стрелами и холодным оружием" и ливонцы несли большие потери от русского пищального и пистолетного огня, и их атаки захлёбывались. Сражение шло с переменным успехом, пока к русским не подошло подкрепление — в бой вступили две арьергардные кавалерийские хоругви, переломившие ход сражения.

Сам Иоганн Платер выказал необычайную храбрость, он бился постоянно впереди своего войска. Под ним была застрелена лошадь. Пересев на другого коня, он продолжал руководить боем и личным примером воодушевлял своих воинов.

Но русским удалось оттеснить ливонцев к узким проходам между холмами. Было невозможно идти дальше и многие кавалеристы дрогнули и побежали. Часть ливонских всадников слезла с лошадей для пешего боя, но увязла в болотистой местности. Все это вызвало панику и бегство. Тем не менее, ландмаршал, не смотря на полученные в бою раны, сумел организовать отступление оставшихся сил и с боем прорвался в Гельмед. Однако, уже в самом замке, старый ландмаршал скончался от полученных ранений. Оставшись без предводителя его войско стало разбредаться. Часть солдат ушла в Феллин, где лихорадочно готовился к обороне комтур Руперт де Граве, но большинство просто разошлись кто куда. И уже 1 августа передовые русские отряды появились под стенами Феллина, выжигая и грабя мызы и деревни в феллинской округе.

И пока воевода Симский, не имея в своем распоряжении ни пехоты, ни наряда (да и собственных сил у него было немного), ограничивался блокированием замка и опустошением его окрестностей, основные силы Шуйского медленно приближались к городу, заняв один за другим практически не сопротивлявшиеся замки Гельмед и Тарваст. Лишь после того, как в лагерь Шуйского прискакал гонец от Симского, а затем под охраной были доставлены пленники и трофеи валкской победы, по приказу князя Василия Шуйского стрельцы и казаки вместе с нарядом и посошными людьми в стругах поднялись вверх по реке Эмбах до озера Вирзея, а затем снова вверх по течению другой реки, Теннасильм, почти под самый Феллин.

С приходом пехоты и наряда с посохой осадные работы русских вокруг Феллина резко активизировались. Пока пехота возводила шанцы и подкапывалась к укреплениям замка, пушкари методично разрушали стены и башни крепости и приводили к молчанию его артиллерию. Тяжёлые каменные и железные ядра русского наряда мало-помалу разрушали укрепления Феллина. И вот настал тот момент, когда, по словам одного из участников событий, русские пушкари "разбихом стены меские". Феллин доживал последние дни, а вспыхнувший в городе в ночь на 28 августа сильный пожар ускорил завершение истории.

Никто этот большой пожар не тушил, и к воскресному утру в феллинском форштадте остались в целости то ли пять, то ли шесть домов. Пожар и отсутствие каких-либо известий от магистра окончательно подорвали дух защитников замка. Комтур пытался уговорить наёмников продолжить сражаться, но всё было тщетно — они не желали складывать свои головы за явно проигранное дело. Феллин был хорошо укреплён и природой, и людьми — по ливонским меркам, конечно, ибо стены и башни замка к тому времени уже устарели. В кладовых и погребах замка хранилось достаточно провианта и пива, а в цейхгаузе — пороха и ядер. Однако всё это, без желания кнехтов гарнизона сражаться, оказалось совершенно бесполезно.

Вступив переговоры с русскими воеводами, наёмники выторговали себе право свободного выхода со всеми своими "животами". Предварительно они разграбили "сокровища магистра, взломали и разграбили сундуки и ящики (снесённые в замок для хранения) многих знатных дворян, сановников ордена и бюргеров, и забрали себе столько, сколько мог каждый". Забегая вперёд скажем, что награбленное золото не пошло им впрок — по выходу их из крепости, русские тут же "облегчили" тяжёлую ношу капитулировавшего гарнизона, оставив сдавшихся кнехтов "нагими и босыми". Позже к делу подключился и Плеттенберг, приказавший колесовать главарей мятежа, а прочих бунтовщиков, которые попались ему в руки, перевешать.

Впрочем, это послужило слабым утешением для Ордена от потери сдавшегося 31 августа Феллина, падение которого, как это уже бывало и раньше, запустило "эффект домино". Первым на известия о разгроме орденской армии под Валком, а затем и падении Феллина, отреагировал гарнизон Пернау. Крупный торговый порт, слишком долгое время живший в условиях мира, давно не ремонтировал свои стены и имел слишком мало кнехтов. Боевой дух которых тоже нельзя было назвать высоким. Так что, когда в город пришли новости о взятии русскими Феллина, первым подал пример городской комтур Генрих фон Тюлен, который, собрав всё своё имущество и прихватив с собой орденскую казну, бежал из Пернау со своими приближёнными. За ним город покинули кнехты, видимо рассудившие, что раз их наниматель покинул город, то и им тут делать больше нечего. Испуганный городской рат терял время в бесконечных заседаниях, не в силах прийти к какому-нибудь определённому решению. По сути, город был полностью беззащитен перед неприятелем, и когда у стен города появился отправленный на разведку русский конный разъезд, то ратманы с явным облегчением вышли ему на встречу, и вручили ошалевшему от такого поворота событий командиру поместной полусотни ключи от города.

Череда побед вызвала своего рода "головокружение от успехов" в царской ставке под Ригой, которое, как это часто бывает в таких случаях, породила завышенные ожидания. Первоначальные планы были пересмотрены, и русское командование посчитало возможным теперь завоевание Ливонии всего за одну кампанию. Так что, получив от Шуйского извещение о захвате Феллина и Пернау, царь отправил тому приказ идти на юг, прямо в сердце ливонских земель — на Вольмар и Венден.

Взятие этих городов стало бы прекрасным завершением кампании, приведя всю центральную Ливонию под власть русского царя, оставив от Ливонской конфедерации лишь жалкие окраинные клочки, которые можно было прибрать к рукам и позже. Правда, для Шуйского приказ о переориентации направления удара оказался неприятной неожиданностью. Лично он предполагал следующий удар нанести по Ревелю, захват которого поставил бы под русский контроль большую часть северной Ливонии, не говоря уже о том, какие перспективы для развития русской торговли открывались в этом случае. Ведь с переходом его в русские руки Ганзе было бы намного труднее вести борьбу с "русским плаванием", делая в этом случае невозможным перехват русских торговых судов в узком горлышке Финского залива. Сразу же после сдачи Феллина на север была отправлена "лёгкая" рать пустошить и разорять "германов". И пока посланные загоны опустошали неприятельские владения, 7 сентября князь-воевода направил в Ревель тамошним ратманам и бюргерам письмо с "приятельными словами", предлагая им бить челом их государю с тем, чтобы "досталных немецких людей неповинных с повенными кров не лилася, и конечного б себе разоренея не дождали".

К его сожалению "добрые ревельские бюргеры" отнюдь не изъявили желания перейти под власть русского царя и постарались это своё нежелание подтвердить конкретными делами. Город лихорадочно ремонтировал свои укрепления, шёл набор в городское ополчение, нанимались кнехты и закупались продовольствие, порох и оружие. Но после прибытия царского гонца запланированный поход против Ревеля пришлось отменять и 18 сентября русское войско выступило из Пернау в направлении замка Руен, который был сожжён 22 сентября. А уже на следующий день передовые отряды Шуйского объявились под замком Буртнек, закрывающим дорогу на юг. Построенный в 30 метрах от одноименного озера, где высота склона достигает 16 метров, и окружённый рвом шириной 7 метров и глубиной 1,5 метра, находящийся в ведении венденского комтура замок представлял из себя хотя и устаревшее, но всё ещё мощное укрепление, традиционно используемое властями Ордена в качестве хранилища продуктов и других припасов, на оборону которого ливонские власти не жалели средств. Но главным препятствием для дальнейшего продвижения русской армии стал комендант крепости Каспар фон Мюнстер. Отказавшись капитулировать, он сел в осаду, рассчитывая на то, что наступила осень, местность вокруг Буртнека русские уже опустошили, и очень скоро неприятель начнёт испытывать нехватку провианта и фуража и будет вынужден отступить.

Но и Шуйский, видимо полагая, что здесь, как и во многих предыдущих случаях, моральный дух местного гарнизона и его командования, подорванный предыдущими несчастиями, будет настолько низок, что одно только появление русских под стенами замка вынудит их или бежать или капитулировать после первых же выстрелов, хотя и взял с собой для ускорения движения только "менший наряд", не желая отступать перед таким ничтожным на фоне Феллина препятствием, начал планомерную осаду замка. Русская артиллерия сумела разрушить примерно 60 футов (около 18 метров) крепостной стены, однако Мюнстер и его люди "билися добре жестоко и сидели насмерть". Очень скоро расчёты коменданта Буртнека начали оправдываться. Осаждавшим стало не хватать провианта и фуража, а тут ещё началась осенняя распутица, до предела затруднившая доставку в русский лагерь амуниции и продовольствия. "Людей потеряли много посохи, а иная разбеглася, ано нечево ясть", — писал псковский летописец. Набрать дополнительных посошных людей взамен выбывших оказалось сложно — и без того "Псковоу и пригородам и селским людем, всеи земли Псковъскои проторы стало в посохи много". По этой причине воеводам пришлось затребовать взамен "в розбеглом место посохи" посошных людей в Новгороде.

Но время, отведённое на взятие Буртнека, истекало, и Шуйский пошёл ва-банк. В полночь 15 октября 1526 года началась новая бомбардировка замка, продолжавшаяся до 10 часов утра, после чего русские начали штурм укрепления. Однако едва они ворвались в оставленный немцами форштадт, как наткнулись на прицельный огонь гарнизона, понесли большие потери и были вынуждены отойти на исходные позиции.

Этот провал атаки окончательно убедил русское командование в бессмысленности дальнейшей осады, и 18 октября Шуйский приказал отступить. С большим трудом его людям удалось вывезти "наряд" из-под Буртнека в Дерпт, откуда он затем был водою доставлен в Псков.

Неудачи русских войск под Ригой и Буртнеком смазали эффект от предыдущих побед, однако тому, что оставалось от Ливонской конфедерации, от осознания этих небольших перемог было не легче. Орденские власти хотя и всячески раздували значение этих успехов, но прекрасно осознавали, что добились, в лучшем случае, всего лишь короткой передышки. И если ничего не предпринять, то гибель старой Ливонии станет неизбежной. Кампания 1526 года окончательно показала ливонцам, что собственных сил для борьбы с могущественным восточным соседом им хронически не хватает, и чтобы выжить им требуется действенная помощь со стороны других соседей. Ландмейстер и другие ландсгеры писали одно послание за другим к "христианским государям" с просьбами о помощи, стращая тех "русской угрозой". Но, к их несчастью, тем было не до них. На Европу надвигалась куда более страшная беда — летом того же 1526 года турки возобновили своё наступление в Венгрии, и в конце августа у города Мохач произошла битва между турецкой и венгерской армиями, закончившаяся катастрофическим поражением последней и гибелью молодого венгерского короля.

Тот разгром, которому подверглась Венгрия со стороны турок, вызвал потрясение во всех европейских странах. И какое дело было Священной Римской империи до той опасности, которую представляли русские для далёкой окраины христианской ойкумены, когда турки угрожали самому сердцу Германии?! А если к этому добавить возобновившуюся войну Габсбургов с Францией, сформировавшей против них так называемую Коньякскую лигу, то становится понятно, что в такой ситуации ни император Карл V, ни его младший брат Фердинанд Австрийский не были заинтересованы ни в малейшей степени конфликтовать с русским царём, в лице которого они видели скорее не противника, а потенциального союзника против турок. Император высказывал свой взгляд на события в Ливонии в письмах к австрийскому эрцгерцогу и своим представителям на шпеерском рейхстаге летом 1526 года в том духе, что хотя он и полон соболезнования в судьбе Ливонии, но первое, чего следует добиться, это — примирения магистра с архиепископом, на которых лежит немалая доля вины во всех ливонских смутах. Только при внутреннем согласии и могли бы они успешно действовать против России. Более того, Карл полагал, что архиепископ и магистр сами открыли русским ворота в Ливонию. Помочь теперь Ливонии значит впутаться в новые распри и навлечь на империю новых врагов; всякие новые налоги легли бы слишком тяжёлым бременем на сословия империи, поэтому император и предписывал брату и своим депутатам всеми силами ратовать против посылки помощи ордену и отклонять всякое участие империи в помощи против России.

Австрийский эрцгерцог был того же мнения, что и его старший брат, и развивал мысль, что империя не в состоянии помогать всем своим частям, в особенности же Ливонии, которая давно уже пользуется свободой от податей в пользу империи, и на сбережённые деньги имеет полную возможность отстоять свои владения от русских.

Эта позиция имела поддержку большинства в коллегии курфюрстов, и хотя в северо-восточной Германии, а также Вестфалии (знать которой была связана с Орденом родственными отношениями) всё же наблюдалось немалое волнение, вследствие русских побед, но даром взывал герцог Барним Померанский к германским князьям, рисуя апокалиптические картины того, что будет, ежели этот "подобный леопарду или медведю" Московит утвердится в этом "форпосте христианства на востоке" и займёт её "славные приморские гавани" — дальше разговоров, морального осуждения и высокопарных речей дело не пошло. Как только дело доходило до необходимости организации военного похода, или, хотя бы, материальной поддержке ливонцев, то весь страстный пыл сразу тут же угасал, поскольку никому не хотелось чем-то жертвовать ради неких абстрактных, не касавшихся их напрямую целей. И даром Любек призывал императора и князей объявить хотя бы имперскую блокаду Русскому государству, запретив торговать с ним, а его эмиссарам вербовать в Империи мастеров. Даже среди ганзейских городов любекцы не нашли единогласной поддержки этому своему требованию, не говоря уже о нидерландских купцах, которые открыто игнорировали ганзейские запреты на торговлю с русскими, и снаряжали на восток торговые караваны.

В схожей ситуации оказалось и Польско-Литовское государство. Триумф турок в Среднем Подунавье создавал угрозу и на её границах, ибо было ещё неизвестно, куда дальше двинется армия султана: против Германии, или всё же против Польши, которая буквально пару лет назад уже испытала на себе вторжение турецких войск, когда весной 1524 года 8-тысячная турецкая армия в сопровождении 4 тысяч белгородских татар ворвалось на территорию Короны. Как описывал произошедшее автор Хроники Литовской и Жмойтской: "...турки и татаре Лвовскую, Слуцкую, Белзскую, и Подолскую землю окрутне звоевали и неоплаканую шкоду по всей Руси Подгорской учинили".

Удар турок был тогда подкреплён массированым набегом крымских татар в том же 1524 году, когда выполняя указание Стамбула, Саадет Гирей сумел собрать внушительную армию численностью от 10 до 15 тысяч человек, усиленную турецкими отрядами, которая обошла литовские земли (где их уже поджидала спешно собранная литовская армия) и вторглась на территорию Галичины, где став кошем под Мостиском, "распустила войну" по всему Русскому воеводству.

Так что, когда на Польско-Литовское государство зимой 1526-1527 годов обрушился санкционированный султаном большой набег крымских татар, многими он был воспринят как прелюдия к собственно турецкому вторжению. Крупная татарская орда ворвалась с юга-востока в земли Короны и великого княжества, нанося удар преимущественно по Галиции и Подолии. Никакого сопротивления татары не встретили, ибо на границе не было вооружённых сил. На территории Великого княжества Литовского татары доходили до Турова и Пинска. И только в январе 1527 года удачные действия подоспевших литовских войск под командованием гетмана Юрия Радзивилла дали возможность изгнать последние отряды татарского арьергарда. Но эти военные успехи не могли не вернуть пленных, ни оказать защиту населению южных окраин Литвы и Польши. И, разумеется, крымские операции такого масштаба исключали какую бы то ни было возможность для Сигизмунда I участвовать в борьбе за Ливонию. Более того, сами литвины, пользуясь той бедой, в которую попали ливонцы, сами немедленно выдвинули претензии к последним, требуя от Ордена уступить спорные пограничные территории.

Положение дел осложнялось и тем, что погибший под Мохачем Людвик Венгерский не оставил наследника, тем самым его кончина сделала вакантными сразу две короны: собственно Венгерскую, а также Чешскую, за которые развернулась яростная борьба между двумя главными претендентами — польским королём Сигизмундом I Ягеллоном и австрийским эрцгерцогом Фердинандом Габсбургом. К досаде честолюбивой польской королевы Боны Сфорца, её супруг, в конце концов, уступил младшему брату императора свои права на корону святого Вацлава, и 24 октября 1526 года чешский сейм избрал Фердинанда королём.

Куда сложнее оказалась ситуация с короной святого Иштвана, где в качестве одного из главных кандидатов на неё выдвинулся местный магнат Янош Запольяи. В отличие от Чехии, тут Сигизмунд хотя и отказался от борьбы за корону, но открыто встал на сторону Запольяи, который был коронован в Секешфехерваре 10 ноября 1526 года. Однако не все венгерские дворяне признали его право быть королём, и 17 декабря 1526 года в городе Пожони оппозиция избрала венгерским королём Фердинанда Австрийского. После чего стало очевидно, что конфликта между двумя соперниками не избежать, и уже в следующем году дело между ними дошло до открытых боевых действий. Не осталась в стороне от этой войны и Польша, которая не могла допустить создание большого и сильного межгосударственного комплекса в составе Австрии, Венгрии и Чехии. И хотя сам польский король Сигизмунд I формально придерживался политики нейтралитета (пусть и благожелательного, по отношению к Запольяи), но многие польско-литовские вельможи, возглавляемые королевой Боной, оказывали прямую финансовую и военную поддержку "национальному" венгерскому королю.

Прежде всего, на этом поприще, выделялся примас Польши Ян Лаский. Он не просто "остерегал" и "предупреждал" Сигизмунда I от всяких контактов с "немцами", то есть с Габсбургами, и настаивал на дружбе с новым венгерским королём, но и оказывал последнему финансовую поддержку из находящихся в его распоряжении церковных фондов (сборы с прихожан, доходы с земель и другого имущества).

В Литве же наиболее горячим сторонником Запольяи показал себя канцлер Константин Острожский, открыто вербовавший и отправлявший в Венгрию тысячи литовских шляхтичей на войну против сторонников "немецкой" партии.

Таким образом, в самый разгар войны в Ливонии внимание руководства Польско-Литовского государства оказалось приковано к южным рубежам, и даже имей оно такое желание, то оказать какую-либо действенную помощь ливонцам не было возможности.

Безрезультатным оказалось ливонское посольство и в Данию, где Фредерик I избегая заявления о принятии Ливонии под свой "генеральный протекторат", как того хотели ливонцы, заявил послам лишь о готовности выделить магистру 30 тысяч рейнских гульденов, если ему будут уступлены области Гаррия и Вирланд, а в Ревель, как и в другие крепости Эстляндии должны будут введены датские гарнизоны.

Разумеется, подобные условия были неприемлемы для Ордена, на что, собственно, и был расчёт короля. Как известно из его переписки с Плеттенбергом, Фредерик I прямо писал магистру, что не может оказать ему помощь в виду враждебных планов Кристиана II против Дании, и в виду того, что его владения в Норвегии соприкасаются с землями русского царя. Как скоро русские узнают, писал Фредерик, что он помогает ливонцам, они тотчас откроют враждебные действия против датских подданных в Норвегии.

Ещё более неудачными оказались результаты переговоров со шведским королём Густавом I, у которого хотели получить заём в 20 тысяч гульденов под залог некоторых замков в Гаррии и Вирланде. Но завоевание независимости дорого далось Швеции, которая по отделению от Дании оказалась должна Любеку огромную сумму в 120 тысяч марок, при годовом доходе в 24 тысячи марок и государственных расходах в 60 тысяч марок. Так что, при полностью пустой казне Густав был не готов заключать столь сомнительную сделку, и уж тем более действовать в пользу Ганзы, склонявшей его к войне против России. Более того, в мае 1526 года Густав Ваза ратифицировал торговый трактат с Нидерландами, по которому жители этой страны получали право селиться и свободно торговать в Швеции, им было назначено пять мест для торговли: Стокгольм, Кальмар, Сёдерчёпинг, Лёдёсе и Або, и они были освобождены от пошлин на ввоз соли. И этот договор с Нидерландами нарушал ранее навязанные шведам ганзейцами обязательства вести внешнюю торговлю только посредством любекских, или, с их разрешения, других ганзейских купцов.

Таким образом, попытка Ордена заручиться поддержкой какого-нибудь "христианского государя", готового вступиться перед русским царём за Ливонию закончились полным провалом. Единственным союзником Ливонии оставалась только Ганза. Но и та была готова оказывать помощь только в кредит, под огромные проценты и принятие кабальных условий.

Тем не менее, Вальтер фон Плеттенберг не терял надежды, и несмотря на неудачи предыдущих месяцев активно работал над восстановлением армии, а также пытался вдохновить колеблющиеся города и земли на дальнейшее сопротивление захватчику. Но, к его сожалению, проявленная за прошедшее время неспособность конфедерации защитить свою территорию подорвала веру в руководство Ордена. Ещё вчера казавшийся незыблемым авторитет престарелого магистра стремительно падал, а назначенный новым ландмаршалом бауский фогт Герман фон Брюггеней не пользовался достаточным уважением, хотя из всех тогдашних орденских гебитгеров, его кандидатура на эту должность было, пожалуй, самой удачной. Замок Бауск, в котором он ранее начальствовал, находился на беспокойном ливонско-литовском фронтире, и управляющий этим фогтством должен был быть человеком привычным, пусть и к "малой", но всё же войне и иметь хоть какой-то опыт боевых действий.

Возникшую проблему с деньгами ландмейстер попытался решить с помощью займов. Под залог замка Кегель он занял деньги у Ревеля, и аналогичную сделку совершил с магистратом города Риги, получив таким образом 60 тысяч гульденов. Ещё 40 тысяч гульденов он получил от отдачи в залог Гробинского фогства, которое было передано в обеспечение долга польской королеве Боне, оплатившей его приобретение из своих личных средств. Кроме этого, Плеттенберг попросил у польского короля заём в размере 50 тысяч гульденов под залог замков Бауск, Хофцумберге и Доблен, которые сами литвины называли занозами в своём теле и были готовы на многое, чтобы приобрести их. По заключённому договору, Сигизмунд мог разместить в них ограниченный контингент литовских войск, но их управление по-прежнему оставалось в руках орденских фогтов.

Таким образом, к ноябрю 1526 года магистру вновь удалось довести численность орденского войска до 12 тысяч бойцов, что давало ему возможность, после отхода назад основных русских сил, перейти в контрнаступление. Однако встал вопрос о направлении главного удара. Ливонская оборона трещала по всем швам, и в этой ситуации Плеттенберг первоначально хотел ударить по Дерпту, который служил основной операционной базой русских войск в регионе, и возвращение которого под власть ливонцев позволило хотя бы частично восстановить восточный оборонительный рубеж.

Но когда орденская армия уже готовилась выступать, до Вендена дошли известия, что среди жителей Ревеля, недовольных проявленным бессилием Ордена, стала популярной идея о переходе города под власть иного сюзерена, который, по мнению бюргеров, смог бы оборонить их от русских. И в качестве главной кандидатуры такового назывался датский король, которому предлагалось отдать город под покровительство, при условии, что тот подтвердит старые права и привилегии Ревеля. Уговоры фогта и других орденских представителей оказывали на горожан слабое воздействие, ибо отрезанные от основных владений Ордена, они уже плохо верили в то, что тот сможет их защитить. И среди ратманов уже шли разговоры о том, чтобы по весне, как только сойдёт лёд в Финском заливе, отправить в Копенгаген собственное посольство, с просьбой об установлении над городом датского протектората.

Рост подобных настроений, которые, к тому же, могли бы стать дурным примером для других земель и городов, не на шутку встревожили руководство Ордена, которое, с одной стороны продолжало уговаривать ревельцев не изменять Ливонии, а с другой стороны, прекрасно понимало, что без демонстрации реальной силы Братства рыцарей Христа Ливонии, пустые обещания не окажут большого влияния на умонастроения горожан. Единственным препятствием для ревельцев оставался орденский гарнизон в городской крепости, но даже в нём не наблюдалось единства. Часть кнехтов дезертировала из-за задержек с выплатой жалования, образовав несколько грабящих округу банд. И в такой ситуации возобладала идея удара в северном направлении, дабы прорвать изоляцию Эстляндии. Таким образом, цель была заменена на Феллин, возвращение которого позволяло восстановить единый массив орденских владений. На руку ливонцам сыграла и ошибка русской разведки, которая смогла разузнать о готовящемся орденском походе на Дерпт, но упустила момент изменения планов ливонского руководства. Таким образом, к середине ноября русское командование стянуло главные силы в восточную часть Ливонии, ослабив гарнизоны на других направлениях.

Впрочем, произошедшая коррекция планов орденских предводителей стало неприятным сюрпризом не только для русских. Согласно первоначальным замыслам удар по Дерпту предполагалось наносить с двух сторон — с юга главной орденской армией, а с севера должен был наступать новый фогт Вейсенштейна Отмар фон Гален, который, отступая от Лаиса со своими людьми, сначала самовольно занял брошенный замок, и позже был утверждён Плеттенбергом в новой должности. И когда Брюггеней развернул свою армию в сторону Феллина, то вейсенштейнского фогта просто не проинформировали об этом. В результате тот, ничего не зная об изменении планов главного командования, 12 ноября с 1,5-тысячным отрядом выступил на Оберпален, который и осадил спустя три дня.

Между тем магистр не стал медлить. Сразу же, как только до него дошли новости о том, что главные силы русских покинули Ливонию, в конце октября он послал 2-тысячный отряд под командованием ландмаршала Брюггенея в направлении Феллина, рассчитывая на стремительный выход к городу и его захват (используя поддержку "доброхотов" изнутри города). Однако на пути орденских сил оказался замок Каркус, который ландмаршал не рискнул оставлять в тылу, и в начале ноября вынужден был приступить к его осаде.

Каркусский замок, откуда бежал после известия о падении Феллина его фогт Мельхиор фон Гален, был расположен чуть более чем 28 вёрстах южнее Феллина на торной дороге, ведущей к Буртнеку, а оттуда к Вольмару. Построенный ещё в 1248 году Каркус был типичным "малым" замком, посредством которых ливонские ландсгеры контролировали территории и важнейшие коммуникации. К началу войны он, как практически все тамошние замки и крепости, безнадёжно устарел и не мог противостоять сколь-нибудь долгое время настоящей армии с полноценным осадным парком. Видимо, этим и объясняется тот факт, что Мельхиор фон Гален отказался "сидеть" в замке и бежал из него, бросив на произвол судьбы подвластное ему местное население. Шуйский же, нуждавшийся в опорных пунктах для установления контроля над ливонской территорией и его населением, не мог упустить такой момент, приказав занять Каркус и разместить там гарнизон в 250 бойцов (полторы сотни детей боярских с послужильцами, а также и сотня стрельцов и казаков).

Понятно, что при таком раскладе каркусский гарнизон не пытался атаковать неприятеля и сидел в осаде, пока люди Брюггенея блокировали замок. У ливонцев не было ни достаточных сил для штурма, ни артиллерии, которая позволила бы "размягчить" русскую оборону. Поэтому ландмаршал ждал, когда к Каркусу подтянутся главные силы во главе с самим ландмейстером.

Первые две недели под замком было тихо, но с подходом главных сил ливонского войска в конце ноября осадные работы оживились. Подтянувшийся ливонский наряд начал обстрел Каркуса, а сапёры стали подводить под стену замка мину. Работы эти завершились к началу следующего месяца. 3 декабря мина была взорвана, после чего в открывшуюся брешь устремились на приступ кнехты.

Гарнизон Каркуса встретил неприятеля прицельным огнём из пищалей и луков и градом камней. Атака была отбита, при этом погиб бывший каркусский фогт Мельхиор фон Гален. "И как взорвало, — сообщал русский летописец, — и ливонские люди взошли на город, и царя и великого князя люди их стены збили".

Но эта неудача нисколько не обескуражила ландмейстера. Его кнехты вели огонь по замку из лёгких пушек и перестреливались с осаждёнными из гаковниц, в ожидании прибытия из Вендена тяжёлой артиллерии.

Тем временем, спешно собранная на Псковщине и Шелонской пятине русская помочная рать во главе с князем Михаилом Кубенским, выдвинулась со стороны Дерпта к Оберпалену, который безуспешно продолжал осаждать Отмар фон Гален. Не имея тяжёлой артиллерии (затребованные две картауны застряли под Ревелем) он, тем не менее, упорно блокировал замок, надеясь взять его измором. Но приход 25 ноября на выручку крепостному гарнизону 2-тысячной русской рати вынудил его дать сражение. Видя приближение русской армии, помощник Галена предложил ему выстроить войска разреженным строем в испанском стиле. Но фогт, помня, как в сражении под Кокенгаузеном, русские сначала разбили ливонскую кавалерию, а затем вырезали пехоту, на этот раз решил смешать пехоту и конницу.

Поле битвы располагалось восточнее Оберпалена. Сильнейший левый ливонский фланг составляли немецкие наёмники; кавалеристы построились впереди, а с тыла их подпёрла пехота. На правом фланге ливонцы поставили мобилизованных крестьян; их слабость компенсировалась естественными преградами перед фронтом. Центр был сформирован из шотландских и итальянских наёмников, ими командовал лично Гален.

Изучив неприятельскую позицию, Кубенский решил атаковать сильнейшее левое крыло, решив, что рухнет оно — рухнет вся позиция. Поэтому на своём правом крыле он разместил панцирную конницу, на левом — татар, а в центре — пехоту, поместных и артиллерию.

Как и задумывалось, после начала боя панцирная конница смела ливонскую кавалерию, атаковав находившуюся за ней пехоту. Не выдержав натиска, та побежала. После чего, рассеяв левый фланг противника, Кубенский обрушился на центр и правый фланг ливонского построения. Первыми, вполне ожидаемо, дрогнули крестьяне-ополченцы, бросившиеся бежать. За ними последовали и итальянские кондотьеры. Ливонская армия была полностью разгромлена. Только 60 шотландских наёмников продолжали отбивать атаки русской конницы. Впечатлённый их стойкостью, князь Кубенский предложил им перейти на русскую службу, на что они охотно согласились, поскольку их предыдущий наниматель бежал, и свои обязательства перед ним они считали полностью исчерпанными.

К сожалению, не смотря на победу при Оберпалене, рать Кубенского не смогла оказать действенной поддержки осаждённому Каркусу. В Москве неправильно оценили силы противника, и против ливонской 8-тысячной армии, состоящей из конницы, пехоты и артиллерии, было послано в четыре раза меньшее по численности "лёгкое" конное войско, которое без пехоты и артиллерии было обречено на ведение "малой" войны, не имея реальных возможностей нанести поражение ливонцам и силой заставить их снять осаду с Каркуса. Что, собственно, и произошло. Плеттенберг и Брюггеней, по сообщению воевод, "одернулися обозом", "окопались великим рвом" и отсиживались в укреплённом лагере, не высказывая желания вступать в полевое сражение. Не имея артиллерии, князь Кубенский не рискнул штурмовать ливонский лагерь, ограничившись нападениями на неприятельских фуражиров в расчёте, что Плеттенберг, не вытерпев, вышлет хотя бы часть своих сил в поле сразиться с досаждающими ему русскими. Однако все попытки воевод заставить неприятеля принять "прямое дело" успеха не имели, магистр не пошёл на риск, ожидая затребованных новых подкреплений.

Наконец, 5 декабря из Вендена в сопровождении 500 кнехтов прибыли столь ожидаемые осаждавшими картауна и две полукартауны. С ними дела у ливонцев пошли веселее. Старые стены Каркуса не были готовы противостоять пудовым каменным ядрам, и ободрённый видом разбитых укреплений, Плеттенберг 10 декабря послал пару фенлейнов кнехтов на приступ. Им удалось преодолеть сопротивление защитников и ворваться внутрь замкового двора, но русские сумели организовать контратаку и выбить штурмующих за стены. Однако этот успех оказался для замкового гарнизона последним. 13 декабря, после нескольких дней непрерывного обстрела, орденские кнехты вновь пошли на штурм, и на этот раз успешно. Измотанные и понёсшие серьёзные потери защитники Каркуса, принуждённые по причине отсутствия пороха драться фактически только холодным оружием, на этот раз не сумели отразить штурм. Замок пал, открывая ливонцам путь на Феллин. Однако, затратив больше месяца на осаду Каркуса, те потеряли фактор внезапности, и их план по молниеносному взятию Феллина был сорван. Все эти недели русские воеводы не теряли время даром. Гарнизон города был значительно усилен, и перспектива его захвата теперь ставилась под большой вопрос. В результате орденская армия оказалась в неопределённой ситуации. Ливонцы вроде бы одержала победу, но она грозила полностью обессмыслиться, если не будет развит успех. Полторы недели орденское войско бесцельно простояло на месте, подвергаясь непрерывным нападениям русских летучих отрядов, пока выход из сложившегося тупика, как тогда показалось руководству Ордена, не предложил Эзель-Викский епископ Иоганн Кивел. Крайне встревоженный той опасной ситуацией, в которой оказалась его епархия, он послал под Каркус своего посланника, который сообщил магистру и ландмаршалу, что русский гарнизон в Пернау насчитывает всего 300 бойцов (100 детей боярских с послужильцами и 200 стрельцов, пищальников и казаков), и если магистр поторопится, то сможет быстро захватить этот портовый город. При этом епископ обещал присоединиться к орденской армии со своими силами и обеспечить продовольствием.

Предложение Кивела заинтересовало руководство Ордена, и 23 декабря ливонская армия пришла в движение. Прихватил с собой 1500 человек, Плеттенберг отправился в Венден, где занялся подготовкой к кампании следующего года, в то же самое время, как Брюггеней с 5000 пехоты и 1500 конницы двинулся в сторону Пернау.

Но эти манёвры ливонской армии не остались незамеченными в Феллине. Захваченные русскими "языки" рассказали об изменении планов ливонского командования, и феллинский воевода князь Иван Шуйский успел принять меры. В Пернау был срочно послано подкрепление из 200 человек, а в Москву помчался гонец с донесением. Ещё 300 человек было послано в Пернау из Дерпта, но они не поспели к началу осады, и повернули назад.

27 декабря ливонская армия подошла к Пернау и расположилась у стен города. Однако ландмаршал не спешил штурмовать город. Зимние холода деморализующим образом действовали на немецких кнехтов, заставить которых идти в бой в таких условиях оказалось весьма непросто. Как писал позднее один из ливонских хронистов, "зима окончательно разложила войско. Так всегда бывает, когда хочешь искать роз в снегу: Ганс Гау не может сносить лифляндской зимы с её сильными холодами и, таким образом, пиво, как говорится, утекло". Поэтому первые десять дней стороны просто перестреливались друг с другом, а русские совершили несколько удачных вылазок из города. Самая успешная состоялась 1 января 1527 года, когда навстречу подступившему было к стенам Пернау ландмаршалу "вылазили на него дети боярские конные из города и стрельцы, убили у маистра из пищалей и дети боярские, человек со сто, а стрельцов государевых убили тритцать с человеком да двух сотников стрелецких".

В конце концов, активность русского гарнизона, и непрерывные действия отдельных русских отрядов на флангах и в тылу ливонцев вынудили Брюггенея на активные действия. 6 января, после короткого обстрела, он бросил своих людей на приступ. Но, к его сожалению, тот был отбит из-за проявляемого кнехтами нежелания сражаться. Когда они подступили к самым стенам города и уже изготовились лезть на них, оказалось достаточно метко брошенного камня поразившего их гауптмана, который без сознания рухнул на землю, чтобы его люди сочли это достаточным обоснованием повернуть назад, не рискнув взбираться вверх.

Однако ландмаршал, несмотря на неудачу, сдаваться так сразу не собирался. Орденская артиллерия продолжала обстреливать Пернау, и, как писал царю отвечавший за оборону города воевода князь Пётр Засекин, ливонцы "били из наряду по городу и розбили город до основания на шести саженях".

Но, не смотря на успехи ливонской артиллерии русские не теряли боевой дух. Лазутчики сообщали, что ливонское войско испытывает острую нехватку провианта и фуража, потихоньку мрёт от болезней и не получая жалования начало разбегаться. Обещание эзель-викского епископа снабдить орденскую армию продовольствием оказалось невыполненным — ресурсов Вика оказалось недостаточно, чтобы прокормить такое количество людей, а отряды русских всадников вились вокруг ливонского войска, перехватывая фуражиров и гонцов. А в самом городе дети боярские и стрельцы выстроили за разрушенной каменной стеной ещё одну, деревянную, выкопав перед ней ещё и ров глубиной 2,5-3 метра. И когда 10 января ливонцы двинулись в пролом на приступ, их ожидал неприятный сюрприз. Упёршись в ров и стену, они замялись, поливаемые со всех сторон дождём из пуль, стрел, ядер и камней, а затем, не выдержав, в беспорядке отошли назад, оставив под стенами более четырёх сотен своих павших соратников.

Провал второго штурма Пернау сделал положение ливонской армии совершенно безнадёжным. Пустая казна, нехватка провианта и фуража, к тому времени только усилившаяся, болезни и, самое главное, отсутствие пороха — всё это вынудило ландмаршала принять единственно верное решение — 12 января 1527 года он отдал приказ отходить. И полностью деморализованное и разложившееся войско начало отступление на юго-восток, к разрушенному прошедшей осенью русскими Руену, где оно, по замыслу ландмаршала, должно было прикрывать центральную Ливонию от возможных русских атак. Но отход на новые позиции оказался весьма тяжёлым. Дорога не выдерживала перетаскиваемые пушки, а не получившие положенной платы кнехты грабили по пути местные селения, требовали оплаты и грозили ландмаршалу мятежом. Тому, с большим трудом удалось уговорить их повременить с самороспуском, пообещав выплатить причитающееся жалование. Но все его письма к магистру с требованием срочно выслать деньги на выплату кнехтам, которые из-за задержки жалования уже начали разбегаться, ни к чему не приводили. Орденская казна была пуста, и Плеттенберг просто не представлял, где ему взять нужные суммы.

Между тем, зимняя кампания 1526-1527 годов ещё не закончилась — ответный ход был теперь за русскими.

* * *

*

Осенне-зимний ливонский контрудар и взятие Каркуса показали, что Ливонскую конфедерацию ещё рано списывать со счетов: доставить определённые неприятности она ещё могла. Да и никаких признаков готовности пойти на мировую ливонцы не проявляли. Поэтому оставлять безнаказанными действия Ордена было нельзя. Получив известия о контрнаступлении ливонцев, русское командование начало спешно готовить отпор, рассылать грамоты на места, "чтоб дети боярские были готовы и запас себе пасли на всю зиму и до весны и лошади кормили" с указанием "по которым местом государским людем збиратися и на которой срок". Составлялись росписи воевод и полков, готовились соответствующие наказы военачальникам и т. д. По подмёрзшим дорогам к назначенным местам сбора спешили дети боярские с послужильцами, ехали стрельцы и казаки, а посошные люди тянули наряд.

Внезапность и сжатые сроки, за которые требовалось подготовить и осуществить "удар возмездия" не позволяли русскому командованию подготовить полноценную армию вторжения, поэтому перед собираемым войском были поставлены ограниченные цели, сводящие его действия к простой "набеговой" операции, проводимой не сколько с целью не захвата и освоения территорий, но больше для запугивания населения, уничтожения военной силы и экономических центров, а также нарушения работы местной администрации и общего опустошения и разорения. В связи с чем, перед поставленным во главе 14-тысячной русской армией князем Дмитрием Бельским ставилась задача пройтись "огнём и мечом" по ливонской территории, но при этом обходя "крепкие" города и замки, разве что удастся какой-нибудь из них захватить "изгоном". По этой причине русские прихватили с собой только "легкий" наряд, состоящий из небольших орудий, не став брать тяжёлые стенобитные пушки.

Особенностью этого похода было то, что если до этого русские старались щадить владения рижского архиепископства, как принадлежавшие пусть и пленённому их врагом, но всё же союзнику, то сейчас под главный удар должны были попасть именно они, ранее не испытывавшие серьёзного урона или и вовсе не затронутые войной. И это говорило о смене парадигмы русского правительства в этом вопросе. Ранее, в своём конфликте с Ливонской конфедерацией, Русское государство выступало лишь в роли защитника попранных интересов рижского архиепископа (из-за чего, например, даже после оккупации русскими Дерптской епископии, та продолжала управляться епископскими фогтами, а русская администрация вводилась только на захваченных орденских землях), тем самым оставляя Ордену шанс на примирение и заключение мирного договора. Но теперь Россия выводила конфликт на новый уровень. При государевом дворе активно заговорили о том, что Ливония это вообще-то царская "отчина и дедина", вспомнили о существовавших раньше на её территории Куконосском, Герцикском и Юрьевском княжествах (по иронии судьбы, располагавшихся на тех территориях, которые принадлежали Бланкенфельду), а также о выплате дани местными народами русским великим князьям. Тем самым Русское государство переводило свою схватку с Ливонской конфедерацией из разряда заступничества за "несправедливо обиженного" Бланкенфельда в категорию войны за возвращение "беззаконно отобранных" в стародавние времена "отчин и дедин" государя всея Руси. В чём же были причины подобного резкого изменения настроений царского двора? Наиболее вероятным является то предположение, которое увязывает это с успехами турок в Венгрии, после которых окончательно стало ясно, что ни Империи, ни тем более Польше в ближайшее время точно будет не до Ливонии, которая оставалась один на один со своим восточным соседом.

В начале января 1527 года русские полки двинулись на запад, и в середине января пересекли старый русско-ливонский рубеж. Вторжение осуществлялось тремя колоннами, что объясняется просто: с одной стороны это позволяло охватить большую территорию, а с другой — снабжать войско было проще, чем если бы вся армия двигалась по одной дороге.

Момент удара был выбран удачно. Не имея финансовых и материальных возможностей длительное время содержать большое наёмное войско и ополчение, магистр, не смотря на неизбежность русского ответа, был вынужден по завершении осенне-зимнего похода распустить большую их часть. И теперь, когда в отместку за захват Каркуса и осаду Пернау крупная русская рать вторглась в южную Ливонию, под рукой у Плеттенберга не оказалось достаточных сил для отражения набега. Имевшиеся же у него войска были разбросаны, как писали датские дипломаты, сообщая своему королю последние новости из Ливонии, по отдельным замкам на расстоянии 10, 20, 30 и 40 миль (от 16 до 65 вёрст) друг от друга и были больше озабочены своим выживанием, чем желанием нанести серьёзный урон русским. Последствия, как и следовало ожидать, оказались весьма и весьма печальными.

Основные силы русского войска, насчитывавшие 8 тысяч ратных людей, выступив из Пскова, двинулись на юго-запад вдоль левого берега реки Аа по старому наезженному торговому тракту (так называемому Гауйскому коридору) в общем направлении на Ригу. Другая часть, в которой 3000 конных и пеших воинов при четырёх фальконетах вошла в Ливонию севернее, в районе Нойхаузена, и двинулась по направлению к Смилтену. Наконец, третья группировка, также насчитывавшая 3 тысячи воинов, вышла из Изборска и двинулась в направлении Лубана. Соединиться полки должны были уже под Ригой, перед этим вывоевав ливонскую землю "поперег вёрстах на семидесят, инде и на сто".

Действия русских войск в ходе нашествия были вполне традиционны и отработаны. Воеводы держали главные силы в кулаке и, медленно, без спешки, продвигаясь в юго-западном направлении, высылали вперёд и в стороны небольшие отряды-загоны от 20 до 50, редко до сотни всадников, разрешив им добывать провиант и фураж, брать пленников, жечь и грабить всё и вся без каких-либо ограничений, лишь переменяя их время от времени. Не останавливаясь ради штурма или осады больших замков и хорошо укреплённых городов, войска безжалостно опустошали их окрестности, брали приступом небольшие замки и укрепленные мызы, а из брошенных городков и замков вывозили все мало-мальски ценное. Плеттенберг и Брюггеней, находившиеся тогда в Риге, ничего не могли противопоставить русским, поскольку (по сообщению датских дипломатов) располагали мизерными силами — 2 сотнями "коней" и немногочисленными кнехтами, стоявшими гарнизонами в отдельных замках. Как писал хронист: "золото было уже истрачено и наемники были недовольны, потому что нечем было платить им". Те же силы, которыми располагал Орден, не отличались высокой боеспособностью. Стоящие под Руеном остатки ливонской армии, так и не получив причитающейся им платы, подняли бунт и отказались подчиняться и выступить навстречу русским. Поэтому орденские власти были вынуждены эвакуировать некоторые замки и города, не в силах защитить их, и максимум, на который они могли рассчитывать, — это перехватить отдельные небольшие русские и татарские загоны и потрепать их, взяв пленных и отбив полон.

Раньше остальных выступила южная колонна во главе с воеводой князем Василием Мезецким, который уже 9 января пересёк границу и пошёл в направлении Западной Двины. 11 января силы Мезецкого миновали Мариенгаузен, и вошли на неподконтрольную русским территорию. 13 января посланный к замку Лубан отряд занял брошенный тамошними обитателями городок и, спалив его дотла, предварительно вывезя из него "пушки и пушечной наряд, зелье и ядра, и ратное ружье, и запас всякой и съестной", поспешил догонять главные силы, которые тем временем по льду реки Эвст двигались к замку Лаудон.

16 января русские полки появились под Лаудоном, и тут к князю Мезецкому "из Левдуна приехали левдунские немцы все, чтоб их воевода пожаловал, велел им дать волю". Мезецкий, обрадованный таким раскладом, согласился и "левдунских немец пожаловал, велел их отпустить за Двину в Курлянскую землю", сам же, приказав сжечь замок и городок, двинулся дальше, к Кокенгаузену. В этом месте русская рать переправилась по льду на противоположную сторону реки, где по приказу Мезецкого было начато восстановление заброшенного несколько десятилетий назад орденского замка Алтенау, находившегося прямо напротив Кокенгаузена, на левом берегу Западной Двины. Построенная на полуострове, который образован Двиной и впадающим в нее Алтенским ручьём, на вершине скального утёса, который с северо-востока был ограничен 20-метровым обрывом реки Двины и с севера и северо-запада дугой охвачен широким (около 25 метров) и глубоким (до 15 метров) ущельем — нижним течением Алтенского ручья, крепость должна была обеспечить русское владычество над прибрежной полосой, сделав Западную Двину полностью подконтрольной русским водной артерией.

Закончив все свои дела под Алтенау, русская колонна повернула на запад, двигаясь вдоль реки. Что стало для жителей Курляндии полной неожиданностью. За прошедшее время они привыкли, что русские в основном действуют севернее Двины, и редко когда заглядывали южнее. И тем неприятней им было наблюдать, как запылали в их краю сёла и мызы. Кульминацией действий русского войска в Курляндии стало сожжение 26 января замка Ноенбург в Курземе (игравшего роль своего рода пансиона для неспособных нести службу по состоянию здоровья брятьев-рыцарей), после чего Мезецкий двинулся на север, в сторону Риги.

Следом за южной, в путь выдвинулись центральная и северная колонны, во главе с князьями Дмитрием Бельским и Семёном Курбским, пересёкшие границу 15 января.

Вскоре после перехода границы князь Бельский отделил часть сил под началом князя Семёна Щепина-Серебряного (примерно 1 тысяча детей боярских с послужильцами, с пятью сотнями татар и примерно столько же стрельцов и казаков) и отправил их в юго-западном направлении на Шваненбург и Зессвеген с приказом если и не взять эти замки, то уж, во всяком случае, не дать их гарнизонам создать проблемы главным силам колонны в их движении к конечной цели.

К Шваненбургу князь Серебряный и его люди подошли 18 января 1527 года, и, как было записано в разрядной книге, "воеводы пришед государеву грамоту послали к немцам в город, чтоб немцы город отдали". Отправка грамоты была подкреплена парой залпов по замку из бывших при рати нескольких легких пушек-фальконетов, установленных на салазки. Большого вреда они не могли причинить, но при обстреле замка из луков был тяжело ранен его комендант, что вызвало растерянность среди остальных защитников (12 местных дворян со своими людьми), которые тут же послали к русскому воеводе своего представителя, дабы "бити челом, чтоб он их пожаловал, от смерти им живот дал и из города выпустить велел, а оне ему, князю и воеводе город отворяют и во всей воли государской учинитца готовы". Одним словом, наутро договор был заключён, желающие покинуть Шваненбург отправились восвояси, а в городе был оставлен русский гарнизон (70 детей боярских и 100 стрельцов).

Разобравшись по-быстрому с Шваненбургом, князь Серебряный поспешил к Зессвегену. К вечеру 20 января он и его люди уже подходили под стены замка. Но тамошние "немцы" не стали дожидаться, когда до них дойдет очередь, и, бросив укрепление, бежали на запад. И когда передовые русские отряды подступили к Зессвегену, то оказалось, что (как было отмечено в воеводской отписке) "город горит, а ворота-де городовые, выгорев, завалились".

Оставив в городе гарнизон из 86 человек (30 детей боярских, 50 стрельцов и 6 пушкарей), которым было приказано восстановить крепость, для чего им было придано "городовой плотников 50 человек да каменщиков 30 человек", русский отряд пошёл на замок Берзон, предварительно отправив туда грамоту с требованием к местным жителям, дабы те "из нашие отчины из Борзуна вышли вон, а город бы есте нам отворили".

Берзонцы, как и их соседи из Шваненбурга и Зессвегена, также решили не геройствовать, и, побросав всё и вся, бежал из замка, оставив в нем немалый арсенал ("11 пищалей скорострелных, да 13 пищалей затинных, да тюфяк, да зелья в полатке в трех бочках пудов с пять, да 400 ядер железных и свинцовых, да к затинным пищалям 170 ядер"). 23 января 1527 года Серебряный и его люди вступили в брошенный замок. Оставив в нем небольшой гарнизон, князь покинул 26 января городок (предварительно взяв "изгоном" соседнюю "Канцле мызу", где также был взят немалый арсенал — "5 пищалей скорострелных со въкладни, да 5 пищалей затинных гладких, да 5 самопалов свицких, да 4 пищали з змейками, да две пары самопалов малых, да 3 лукошка зелья, да 200 ядер свинцовых"), после чего отправился на соединение с главными силами Бельского, которые к тому времени двигались севернее.

В это же самое время русское войско под командованием князя Курбского 18 января вышло к Смилтену и обложило его со всех сторон. Стремясь не тратить времени и избежать лишнего кровопролития, а также расхода боезапасу, Курбский, посоветовавшись со своими воеводами и головами, предложил гарнизону крепости сдаться. Немного поколебавшись, и понимая, что помощи ждать неоткуда, городской фогт согласился сдать город русским, передал воеводским посланцам ключи от города и пустил в Смилтен русских детей боярских, стрельцов и казаков, которые заняли стены и башни замка, а подьячий, присланный из русского лагеря, переписал "на стенах пушки и пушечной наряд, зелье и ядра, и ратное ружье, и самопалы, и корды, и запас всякой и съестной". По описи оказалось, что в Смилтене "на городе колокол осадной невелик. На городе же две пищали полуторных в станкех на колесех, две пищали полковых грановитых невеликих, три пищали скорострелных со въскладинами, одна попорчена, да деветь ядер свинцовых. Да на городе же на деревяной стене пищаль невелика полковая грановитая на колесех".

Оставив в городе гарнизон в 30 детей боярских, 40 стрельцов и три пушкаря, Курбский со всеми остальными своими людьми 19 января двинулся дальше, дабы вечером того же дня оказаться под стенами Трикатена, контролировавшего дорогу шедшую из Риги и Вендена в Дерпт. Поэтому, в отличие от большинства ливонских "малых" замков, в нём располагались значительные военные силы Ордена. Ответа на предложение бить челом государю и открыть ворота из Трикатена не последовало, и Курбский приказал готовиться к осаде. По словам летописца, "князь Семен княж Федоров сын Курпский наряд за озеро перевез на то же место, где город стоит, а стоит на острову середи великого озера... и стрелцов и казаков всех у города поставя и туры поделав, наряд прикатя".

Подготовка к бомбардировке заняла весь день 20 января и была завершена к вечеру следующего, а наутро 22 января пушки наряда "учали бити с утра до обеда и стену до основания розбили". Комендант Трикатена не стал дожидаться, когда московиты пойдут на штурм, прекрасно понимая, что шансов отбить приступ у него мало, а вот потерять голову — напротив, очень и очень много. Потому он не стал проявлять излишний героизм и служебное рвение и выкинул белый флаг вечером того же дня. Устроив дела во взятом городке и оставив в замке гарнизон, Курбский утром 23 января пошел дальше, по направлению к замку Зербен. Но когда утром 25 января передовые части русских приблизились к замку, то обнаружили, что тот стоит брошенным. Как отписывался Курбский: "наряд и колоколы и иной всякой скарб вывезли, а городок пуст пометали, потому что не с рубежа". Такая же судьба вечером того же дня постигла также замок Шуен, который был хотя и устаревшей, но всё ещё сильной крепостью, взять которую для "лёгкой" рати представляло немалую проблему. Но после подхода к замку, Курбский обнаружил его покинутым защитниками. Только под Нитау русские встретили сопротивление со стороны местного дворянского ополчения, сумевших отразить два штурма замка. Но с третьего раза русские всё же взяли укрепление, и спалив замок уже без всяких препятствий направились к устью Западной Двины.

В панике магистр Плеттенберг посылал письма за письмами к дворянам-помещикам, чтобы они немедленно вооружали по числу своих имений кнехтов и отправлялись бы навстречу русским, чтобы помешать вторжению неприятеля. Но большинство из них не располагало ни оружием, ни ратниками, поэтому в поход отправлялись т. н. "подконюшие" (потомки туземной знати, перешедшей на службу Ордену, и которые составляли лёгкую конницу) и старые "шестифердинговые кнехты" (несли пешую службу в орденском войске и получали за это 1,5 рижских марки, то есть шесть фердингов за кампанию), которые уже давно забыли с какой стороны браться за меч, и смотрели на свою службу, как ни к чему не обязывающую синекуру. Качество таких бойцов, понятное дело, было крайне низким, поэтому единственная попытка ливонцев вступить в более или менее крупное столкновение закончилась полным крахом. 26 января под Тирзеном конный отряд ополчения рижского архиепископства численностью в 300 "коней" выступивший из Тирзена в попытке перехватить один из рыскавших по округе русских отрядов, но увлёкся погоней, попав под удар главных сил центральной колонны и был наголову разгромлен.

Подойдя к самому Тирзену, русские обнаружили, что замок и городок брошены гарнизоном и его жителями, а ворота стоят открытыми нараспашку. Бельский тут же приказал занять брошенный городок, и приказал "в городе всево досмотреть и переписать, что в городе испорчено, и что утло, и что от огня розвалилось, и что в нем надобно поделатъ".

На обустройство брошенного замка и оставление в нём гарнизона ушли сутки, и только наутро 27 января полки Бельского смогли свернуть свои шатры и продолжить марш в юго-западном направлении, к Пебалгу, к которому подступили спустя два дня, 29 января. Как и в случае с Тирзеном, защищать замок было некому, а жители форштадта не рискнули дожидаться прихода главных сил русской рати, и, наскоро собрав свой скарб, разбежались куда глаза глядят. Не желая ослаблять себя необходимостью оставлять пусть и маленький, но всё же гарнизон в Пебалге, Бельский приказал сжечь его и уничтожить всё, что не могло быть забрано с собой или отправлено назад. И утром 30 января направился к замку Эрлаа.

Прежде чем выступить, Бельский направил в Эрлаа гонца с государевой грамотой с предложением бить челом государю и великому князю и быть принятыми под его руку. Ответа на эту грамоту он не получил, и потому, когда 1 февраля его полки подошли к замку, воевода "велел полком своим пройти — передовому полку и правой руке — мимо города. И, прошед город, воевода велел полком стать против города по Шкулинской дороге". Внушительный вид государевых полков, в правильном порядке обтекших город и разбивших бивуаки под его стенами, зарево пожаров и дым от горящих мыз и деревень внушили местным "немцам" должное уважение к новой грамоте Бельского, которую он послал в город. "И немцы, видя государские многие люди, — отписывали потом в Разряд воеводы, — и дались на государеву волю". В открытые ворота Эрлаа вступили дети боярские и стрельцы, и, как писал Бельский, "тово же дни поручил Бог государю царю и великому князю город Ерль".

После взятия Эрлаа на пути Бельского оставался всего лишь один замок, Сунцель, в полутора днях пути от "города Эрля". От "Сундежа города" до конечной цели похода, Риги, оставалось еще полтора дня пути. Сам Сунцель не представлял серьёзной преграды, и его жители, отсидевшись, пока мимо них проходили к Риге передовые русские рати, бежали из городка. И когда полки Бельского вышли к вечеру 3 февраля к замку, они уже в который раз увидели перед собой опустевший форштадт и брошенный замок. Переночевав в Сунцеле, наутро Бельский приказал сжечь его и продолжить марш к Риге, на соединение с остальными частями русских войск, которые уже неделю стояли под городом в ожидании подхода главных сил русской армии.

Так, прокатившись лавиной по ливонским землям, войско князя Бельского вышло в последних числах января 1527 года к Риге. Вдохновлённый предыдущими успехами Дмитрий Бельский собирался даже попытаться захватить Ригу, взятие которой окончательно смыло бы с него позор 1521-го года. Три дня русские отряды, рассыпавшись по рижской округе в радиусе 8 вёрст, опустошали территорию, но запершиеся в городе рижане, хотя ничем им не смогли воспрепятствовать, бессильно наблюдая, как пылают вмёрзшие в лёд под Дюнамюнде и подожжённые русскими суда (включая и дюжину ганзейских, оставшихся зимовать в устье Западной Двины), но и сдавать город не собирались.

Тем временем, Брюггенею удалось собрать 1,5-тысячный отряд, с которым он двинулся из Лемзаля к Риге. Ландмаршал прекрасно понимал, что с такими силами ему с русскими не справиться, но 5 января, в районе замка Кремен дозорные обнаружили 3-тысячную русскую рать под командованием князя Андрея Михайловича Шуйского, которая двигалась вверх по течению по правому берегу реки Аа в направлении замков Кремен и Трейден. Прошлые успехи подействовали на русских расслабляющим образом, и они шли походными порядком, совершенно не ожидая нападения неприятеля. Не было ни боевого охранения, ни одоспешенных воинов, снаряжение которых везли в обозе. Чем и воспользовался Герман фон Брюггеней, поведший своих людей в атаку. Будучи застигнутым врасплох, русское войско не успело ни вооружиться, ни построиться в боевые порядки. Тем не менее, надеясь на своё численное преимущество, русские вначале ещё пытались вести бой с ливонцами. Но бегство с поля боя князя Шуйского, бросившего своих людей на произвол судьбы, окончательно сломало их боевой дух, и не имея возможности сопротивляться, они были разбиты и бежали. Потеряв всего 22 бойца (потери русских оцениваются в 75 убитых и 150 пленных) ливонцы захватили военный обоз, а главное, обрели славу победителей русских. Совершенно незначительная битва была тут же раздута пропагандой до сражения стратегического значения, чему, в немалой степени поспособствовали сами русские. Добравшиеся до основных русских сил беглецы, с целью оправдать своё поражение, преувеличили в своих донесениях численность разбившей их орденской армии в несколько раз. И испугавшись удара крупных сил ливонцев по своему рассредоточенному войску, князь Бельский отдал приказ возвращаться назад.

Вслед за уходящими русскими двинулся и ландмаршал. Не вступая с теми в бой, он шёл за ними до самого Эрлаа, где убедившись в отходе русской армии, прекратил "преследование" и повернул свою армию на север, поскольку расположенные всего лишь в дневном переходе от Вендена, занятые русскими замки Смилтен и Трикатен, по его мнению, представляли намного большую опасность для столицы Ордена, чем более удалённые укрепления юго-восточной части Ливонии.

Первым был осаждён Смилтен, к стенам которого передовые части ливонцев вышли 18 января. Но осада замка первоначально не задалась, русские даже делали успешные вылазки. Но после прибытия к осаждающим подкрепления, спустя почти три недели осады гарнизон, потерявший надежду на помощь своих, капитулировал 5 февраля, выговорив себе право свободного выхода.

Не став задерживаться под Смилтеном, уже 7 февраля Брюггеней осадил Трикатен, небольшой гарнизон которого выдержал два штурма, но третий штурм, проведённый 22 февраля, оказался для ливонцев более успешен, завершившись падением крепости. И на этом зимнюю кампанию ландмаршал решил завершить. Зима приближалась к завершению, скоро должна была начаться весенняя распутица, и оставив в возвращённых замках гарнизоны, он отвёл свои основные силы к Вендену.

Не смотря на потерю Смилтена и Трикатена, в Москве были очень довольны результатами работы, проделанной ратью Бельского, результаты которой превзошли первоначальные ожидания. Почти вся юго-восточная часть Ливонии пала к копытам русских коней, и царь отправил воеводам жалованье — наградные монеты, которые, по обычаю, ратные люди нашивали на шапку или рукав и носили как знак отличия. По сути, этот набег стал репетицией подготавливаемого нового "большого похода" на Ливонию.

На военные планы влияла и политика. В середине октября 1526 года, в связи с приближающимся окончанием срока перемирия, в Россию прибыло литовское посольство. Переговоры о заключении полноценного мирного договора, вполне ожидаемо, закончились ничем. Русские настаивали на признании тех границ, которые установились между Россией и Литвой по результатам последней войны. Литовские же представители непременным условием заключения мира ставили уступку всех занятых русскими территорий, и возвращении границы своего княжества к состоянию на начало 80-х годов XV века. Кроме этого возник титулатурный спор. Литвины отказались признать царский титул Василия, а русские, в ответ, стали именовать Сигизмунда тоже только великим князем, "забывая" его королевский титул.

Разумеется, при столь непримиримой позиции обеих сторон, ни о каком заключении "вечного мира" не могло быть и речи, к вящему огорчению имперских дипломатов графа Леонарда Нугарола (представлявшего императора Карла V) и Сигизмунда фон Герберштейна (бывшего представителем австрийского эрцгерцога Фердинанда), которые преследовали цель превратить русско-литовское перемирие в полноценный мирный договор, дабы затем склонить обе страны к войне с турками. В результате дело окончилось лишь новым продлением перемирия, на это раз уже на три года (с 25 декабря 1526 года по 25 декабря 1529 года). После чего литовские послы сообщили, что у них имеется ещё одно послание, и на приёме у царя заявили, что поскольку в 1366 году император Священной Римской империи Карл IV Люксембург признал польского короля Казимира III и его наследников протекторами рижского архиепископства, то от имени короля Сигизмунда они требуют, чтобы царь оставил земли архиепископства в покое, и даже вывел свои гарнизоны из уже занятых городов и замков. Не смотря на угрожающий тон послания (послы не остановились и перед угрозой войны), по сути, это было предложением о разделе Ливонии между Россией и Литвой. Сигизмунд выдвигал претензии на южную часть этой страны, при этом завуалировано намекая, что он не против, если русские возьмут себе северную Ливонию. Однако подобное предложение не встретило понимания в Москве. Там уже чувствовали себя полными хозяевами этого прибалтийского региона, и уступать Вильно за просто так значительную часть того, что считали своей законной добычей, не испытывали ни малейшего желания.

На прощальном приёме 16 ноября 1526 года царь обвинил литовскую сторону в неудаче переговоров. Хотя царь обещал соблюдать уже действующее перемирие до 25 декабря 1529 года, он подчеркнул, что в дальнейшем оставляет за собой свободу выбора вплоть до военных действий. Что же касается Ливонии, то эта царская вотчина, с которой он волен поступать, как ему вздумается. С этим послы и покинули российскую столицу 18 ноября 1526 года.

Вместе с тем, в Москве понимали, что одними грозными заявлениями литвинов не удержишь. Ливония, а особенно Рига, была лакомой добычей, и от активных действий Великое княжество Литовское удерживал лишь страх перед военным столкновением с Русским государством, особенно в обстановке татаро-турецкой угрозы своим южным границам. Но урвать свой кусок от ослабевшей и значительно сократившейся в размерах Ливонской конфедерации, как недвусмысленно дали знать литвины, их государство явно намеревалось. В такой ситуации однозначно требовалось ускориться, дабы решить проблему до того, как подоспеют соперники. В декабре 1526 и феврале 1527 годов на заседаниях Думы было принято решение о нанесении по Ливонии решающего удара. Поход должен был возглавить сам царь, а его главной целью была выбрана Рига — жемчужина Ливонии, важный торговый и портовый город, ворота (наряду с Ревелем) Прибалтики. Взятие Риги к тому же позволяло влиять и на Сигизмунда Ягеллона, поскольку тот, кто владел этим городом, держал под контролем и важнейшую коммуникацию по Западной Двине. В преддверии ожидаемого включения Великого княжества Литовского в процесс дележа "ливонского наследства" это было совсем не лишним.

Разрядные дьяки немедленно приступили к рассылке по "городам" грамот с наказом детям боярским о подготовке к новому летнему походу, для чего жить им "по домом наготове, а как весть придет, где им царь и великий князь велит быти", то немедля сесть в седло и явиться в назначенное место "в три дни". Местом сосредоточения основных сил был выбран Псков и его окрестности.

Также, окромя главной армии, готовилось и вспомогательное наступление со стороны Полоцка, откуда вторая русская армия должна была вновь двинуться вдоль Западной Двины в направлении Риги.

Но, помимо планирования сухопутных операций, в Москве активно готовились к войне и на морском театре военных действий. Прошлогодняя неудача под Ригой окончательно убедила царя в необходимости "ногою твёрдой стать при море", результатом чего стало решение Думы от 30 октября 1526 года о том, что "морским судам быть", для чего царём было приказано ведающему корабельными делами князю Андрею Ивановичу Барбашину-Шуйскому "на Варяжском море делать корабли" для государевой военной службы, числом 12 крупных кораблей и 20 бригов и шхун. И именно русский флот открыл военную кампанию 1527 года.

Уже в январе 1527 года пришли новости о том, что Любек, будучи встревоженным неудачами ливонцев и опасаясь их скорого полного краха, решил более активно вмешаться в боевые действия. Ещё в конце 1525 года городской рат одобрил приобретение городом шести новых каракк, должных стать основой его военно-морской мощи. А осенью 1526 года, после разгрома каравана под Эзелем, их число было решено увеличить до десяти.

Одновременно с этим любекцы стали искать союзников. Правда, тут всё оказалось для них гораздо сложнее. Как уже отмечалось выше, Дания и Швеция сразу отвергли их предложения, не видя в том для себя никакой выгоды. Кроме этого, Любек сделал ряд попыток склонить к участию в наступательном союзе против России и другие ганзейские города, главным образом Гданьск, Бремен, Гамбург и померанские города. Ещё в 1525 году Любек сообщал Гданьску о военных приготовлениях, делаемых Ливонией для борьбы с Россией, искал его совета, как быть городам в виду враждебных отношений к ним русского царя, прекращать ли сношения с Россией, как это требуют ливонцы, или нет. 15 июля 1525 года любекский рат обратился в гданьскому магистрату с письмом, в котором заявлял, что в виду дружеских отношений, издавна установившихся между Любеком и Гданьском, — у них всегда были общие враги и друзья. — Гданьск должен был бы не порывать с традиционной политикой своих предков и примкнуть к союзу против России.

С подобными воззваниями Любек обращался и к другим прусским городам. Но он не имел большого успеха. Тот же Гданьск находился в неопределённом положении. С одной стороны там всё ещё были сильны настроения в пользу того, чтобы снова попытаться "загнать московитов вглубь лесов и степей", взяв под свой контроль их торговлю с Западной Европой. С другой стороны, до трети иностранных судов приходящих в русские порты принадлежали Гданьску, и терять все выгоды от идущей торговли с Русским государством гданьским бюргерам не хотелось. В конце концов, Гданьск ответил любекскому рату, что по его мнению война совсем не необходима; затем, если она касается всей Ганзы, то Любек не следовало вмешиваться в неё, не посоветовавшись предварительно со всеми остальными городами. Может быть споры Любека с Россией легко было бы уладить мирным путём, если бы предварительно рассмотреть их на общем ганзетаге.

Неудачной была и попытка Любека склонить на свою сторону померанские города. Рат Любека взывал к единству действий, выставляя приманкой те широкие привилегии, какие Плеттенберг обещал в Ливонии городам; в то время как русские с каждым годом всё более теснят ганзейских купцов, нарушая их права, и лишая традиционных преимуществ. В своём обращении к померанским городам Любек велеречиво доказывал и объяснял стремление русского царя утвердиться на всём Балтийском море, сделаться господином его, — стремление в одинаковой степени угрожающее всем ганзейским городам, которые издавна уже "кровью своих предков добились свободы плавания на нём"; во избежание совершенного подчинения Московиту Любек предлагал померанским городам пристать к любеко-ливонскому союзу, приостановить торговлю с Россией и не допускать русских в свои гавани, чем будет нанесён сильный удар по их балтийскому плаванию.

С подобным посланием обратился к померанцам и магистр Плеттенберг, во всех красках расписывая все те беды и утеснения, которые доставляет его стране могучий восточный сосед, он обращался к приморским городам с просьбой предоставить ему, в виду общих интересов, связанных с настоящей войной, по несколько кораблей, затем прекратить сношения с Россией и заключить с Ливонией и Любеком наступательный и оборонительный союз. К тому же, в апреле 1526 года он обратился сначала к Штеттину, затем к Штральзунду, Грейфсвальду и другим, прося магистраты этих городов содействовать доставке военного снаряжения в ливонские гавани.

Возможная помощь приморских городов Померании значила для Любека весьма немало: в их гаванях мог выстроиться военный флот, каждый отдельный город мог снарядить несколько каперских кораблей для прекращения сношений России с Германией; в городах, наконец, могли сосредоточиться обширные хлебные запасы. Однако реакция померанцев, к огорчению любекцев, оказалась двойственной: с одной стороны они соглашались снабдить Ливонию необходимыми для войны припасами; но с другой стороны они не желали больше признавать супрематии Любека (который, по их мнению, слишком мало радел об общих интересах), отказались напрямую примкнуть к любекско-ливонскому союзу, и не пускать в свои гавани русские торговые суда.

Ещё более скромной была та поддержка, которую получил любеко-ливонский союз от Бремена с Гамбургом. Эти города соглашались выделить некую субсидию ливонцам, но на этом их участие в идущей войне и ограничилось.

Таким образом, в идущей войне на море Любек был вынужден опираться по большей части на свои собственные силы. И покончив в 1526 году с владычеством Норби на Готланде, любекцы в начале 1527 года решили переориентировать свой флот на борьбу со столь досаждавшим им "русским плаванием". В начале мая из Любека вышла эскадра из шести кораблей под командованием Германа Фальке, перед которой ставилась задача атаковать Ругодив, а если эта задача будет сочтена невыполнимой, то базируясь на Ревель заблокировать выход из Финского залива, перехватывая все неганзейские суда, идущие из русских портов. И на первых порах любекцам улыбалась удача. К юго-востоку от острова Готланд ими был перехвачен нидерландский караван из 20 судов, из которых только четырём удалось уйти, а остальные были захвачены ганзейцами. И из допроса пленных любекскому адмиралу стало известно, что русский флот в составе восьми кораблей (одна каракка, 4 брига и 3 шхуны) находится не в восточной части Финского залива, как ожидали любекцы, а вышел в направлении Борнхольма с целью его захвата. Принадлежащий Дании остров, в 1525 году был передан Фредериком I во временное (сроком на 50 лет) владение Любеку в обмен на Готланд и погашение части долга. И стремясь выжать как можно больше доходов из полученной территории, любекцы обложили местных жителей большими налогами, чем вызвали естественное недовольство борнхольмцев. Таким образом, при атаке на остров русские могли бы рассчитывать не только на то, что местные жители не будут помогать оккупационной администрации, но и даже на их содействие нападавшим.

Эти новости заставили Фальке резко поменять свои планы и развернуть эскадру в сторону Борнхольма, по прибытии к которому, ему, от местных рыбаков, стало известно, что его худшие опасения оправдались. Надежды русских на благожелательное к ним отношение местного датского населения оказались оправданы, и когда 14 мая 1527 года русская флотилия вошла в порт Рённе, то не встретила никакого противодействия со стороны датчан. Уже через несколько дней почти весь остров был под контролем русских, и только расположенный в северо-западной его части замок Хаммерсхус, в котором засел фогт с отрядом немецких наёмников-кнехтов, продолжал оставаться в руках любекцев.

Даже не подозревая, что вся эта операция русского военно-морского командования проведена лишь с целью заманить его эскадру в ловушку, дабы не гоняться за ней по всему Балтийскому морю, любекский адмирал на всех парусах устремился к северо-западной оконечности острова, где русская флотилия блокировала с моря осаждённую крепость. Заметив приближение противника, командующий русской флотилией князь Андрей Барбашин решил атаковать, и вечером 30 мая произошла встреча русского и ганзейского флотов. Барбашин, выстроив свою флотилию в линию, затеял с любекцами артиллерийскую дуэль, при этом стараясь избегать навала на абордаж, в котором преимущество было на стороне его противника. Ему удалось отсечь два концевых корабля противника, которые он стал неторопливо избивать, пользуясь превосходством в дальнобойности и скорострельности установленных на его кораблях пушек. Фальке отправил было остальные корабли на помощь, однако в наступающих сумерках его приказ оказалось невозможно выполнить. Окружённые корабли до полуночи вели бой самостоятельно, пока не был уничтожен один из них, а второй сумел скрыться в темноте.

Сражение продолжилось утром. Заняв наветренное положение, Барбашин вновь атаковал концевые корабли, вынудив идущего в авангарде Фальке выйти из линии, и развернув свой флагман "Энгел", поспешить на помощь арьергарду. За ним последовал один из шедших в кильватере флагмана кораблей "Ланге Барк", тем самым окончательно сломав строй любекской эскадры. Чем не преминул воспользоваться Барбашин, с основными силами атаковав "Энгел" и "Ланге Барк". Русская каракка "Иисус Навин" (бывший "Иисус Любекский") дав залп картечью, сошлась борт о борт с "Энгелом", на палубе которого закипела абордажная схватка. Два же брига, зажав "Ланге Барк" с обеих сторон, расстреливали его из всех орудий. После короткого, но ожесточённого боя, на любекском корабле был повреждён руль. Один из бригов зашёл с носа и в упор лупил ядрами по его носовым надстройкам, а второй бриг вёл огонь с кормы. Полученные повреждения оказались для корабля фатальными, и "Ланге Барк" стал медленно погружаться в воду.

Дольше сопротивлялся "Энгел". Его экипажу дважды удавалось отбросить русские абордажные команды, но третий натиск они уже не выдержали, и спустя почти час боя Фальке был вынужден поднять белый флаг.

Видя капитуляцию своего флагмана, остальные три любекских корабля не стали испытывать судьбу, и подняв все паруса, приняли решение о ретираде с поля боя, оставив оное за не ставшими их преследовать русскими.

Победа в морской битве под Борнхольмом имела сразу несколько последствий. Помимо огромной добычи (в трюме "Энгела" было найдено 8 тысяч флоринов золотой монетой и 25 тысяч серебряных талеров — казна флота и деньги предназначенные для ливонцев), после разгрома любекской эскадры окончательно пал духом гарнизон Хаммерсхуса, согласившийся 2 июня 1527 года сдать крепость в обмен на свободный выход. Кроме того, потеря Борнхольма и поражение любекского флота обеспечили русским временное господство на Балтийском море, чем они не преминули воспользоваться, развернув каперскую активность против ганзейских судов.

Закончив дела на Борнхольме, Барбашин отрядил группу из пяти кораблей, которые пришли в рижский фарватер и стали здесь подстерегать торговые ганзейские корабли. В устье Западной Двины, перед Ригой, готовились к отплытию 16 купеческих кораблей — любекских, гданьских, штральзундских и других городов. С установлением тёплой погоды, прибывшие ганзейские корабли заметно подкрепили Ригу, снабдили её жителей продовольствием, солью, порохом и разными иными вещами, коими рижане могли бы воспользоваться на случай возможной вражеской осады.

Перед обратным походом в свои порты все купеческие корабли, чтобы пробиться через русскую сторожевую флотилию, соединились в одну эскадру, и 17 июня выйдя из Двины взяли курс на север — северо-запад. И 18 июня, проходя мимо западного берега острова Руун, эскадра встретила на своём пути пять русских военных кораблей. Результатом встречи стало ожесточённое сражение: русские прорвали строй торгового флота, потеснили те из кораблей, которые были плохо вооружены к курляндскому берегу и пять из них захватили. Из остальных 11 судов четыре были потоплены, и только семеро, которые были лучше снабжены оружием и людьми, пробились в Ирбенский пролив и ушли на запад в открытое море, хотя и с потерей многих людей.

Кроме этого, для охоты за любекскими торговыми судами была снаряжена отдельная эскадра, во главе с перешедшим на русскую службу Северином Норби, который получив от царя патент на звание "морского атамана", с флотилией из семи кораблей выйдя с острова Эзель в начале июня 1527 года вновь устремился уже давно привычную ему "охоту за удачей" в открытое море, где согласно царским инструкциям должен был "силой врагов взять, а корабли их огнём и мечом сыскать, зацеплять и истреблять согласно нашего величества грамоты", передавая в казну десятую часть захваченных грузов и каждый третий корабль. Сделав своей основной базой остров Борнхольм, всего за четыре месяца им было захвачено свыше 50 торговых судов, общей стоимостью вместе с грузом более миллиона гульденов, а его собственная флотилия увеличилась до 13 кораблей. Однако удачливого "атамана" подвёл его же собственный авантюризм. Вновь почувствовав себя "на коне", Норби вернулся к своей изначальной идее столкнуть в военном конфликте Россию и Данию, дабы таким образом облегчить Кристиану II возвращение на датский трон. И в качестве провокации, которая, по его мнению, должна была подвигнуть русских и датчан на войну друг с другом, он избрал захват Готланда, с которого его самого изгнали чуть больше года назад. И возвращение на который, теперь уже в статусе слуги русского царя, должно было, по его замыслу, убедить Фредерика I в том, что этот шаг был осуществлён с одобрения русских властей, и тем самым подвигнуть того на жёсткие действия против Москвы. Однако, он не учёл того факта, что, по всей видимости, русское командование ему не сильно доверяло, внедрив в его окружение своих людей, которые тут же доложили руководству об опасных замыслах своего командира, который по приказу князя Андрея Барбашина-Шуйского был задержан 22 сентября 1527 года в одной из припортовых таверн Рённе. Отправленный в Москву, он год провёл там под арестом (правда в очень мягких условиях — проживал он не в застенках, а в собственном доме, и даже пользовался некоторой свободой передвижения, хотя и в сопровождении охраны), пока осенью 1528 года его не освободили по просьбе императора Карла V, на службе которому он и погиб в марте 1530 года при осаде Флоренции.

Одновременно с кампанией на море, на суше разворачивались не менее знаковые события. Кризис, в котором оказалась Ливонская конфедерация прошедшей зимой, толкнул Плеттенберга на радикальные меры. Столкнувшись с хроническим безденежьем и стремясь раздобыть столь необходимые для продолжения войны средства, он решил пойти на секуляризацию церковного имущества на подконтрольных Ордену территориях. На созванном в марте 1527 года ландаге им было высказано предложение, чтобы церковь пожертвовала свою собственность на борьбу с напавшими на их страну схизматиками. И хотя представители духовенства были против, но поддержанный другими сословиями, он провёл это решение в жизнь. Согласно принятому акту на территории Ливонии закрывались все монастыри, а их земли переходили под управление Ордена. Также конфискации подлежали епископские земли, включая домены остальных ландсгеров. Прежде всего, это касалось пребывавшего под арестом архиепископа Иоганна Бланкенфельда, который был объявлен главным виновником всех постигших страну несчастий, и на этом основании лишался всех прав на свои владения, которые Орден уже официально присоединял к своим землям. Два других ландсгера: эзель-викский епископ Иоганн Кивел и курляндский епископ Герман Роннеберг были слишком слабы, чтобы противиться воле ландмейстера.

Курляндская епископия имела площадь в 4500 квадратных километров, и была разделена на три анклава, которые были отсечены друг от друга орденскими землями. Население этого лесисто-болотистого края составляло около 20 тысяч человек. Численность вассалов у епископа в начале XVI века составляла всего 77 человек, большинство из которых проживало в западной части, где им принадлежали замки Сакенхаузен, Дзинтерн и Цирау. Впрочем, замками их можно было назвать с большой натяжкой. В лучшем случае они представляли собой дворы, обнесённые каменными стенам. А многие не имели даже этого. Понятное дело, что в случае военного столкновения епископия не имела никаких сил для сопротивления, и была бы быстро захвачена даже незначительными силами. Это хорошо понимал и епископ Роннеберг, который хотя и неохотно, но без сопротивления согласился на присоединение к Ордену своей епископии, в обмен на обещание со стороны Плеттенберга финансовой компенсации в размере 10 тысяч гульденов.

Сложнее оказалась ситуация с Эзель-Викским епископством. На его территории, насчитывавшей около 7600 квадратных километров (вместе с островом Эзель) проживало 40 тысяч человек населения, а в составе рыцарской корпорации насчитывалось до сотни семейств. В силу климатических и геологических особенностей почвы эзель-викского епископства были наименее плодородны во всей Ливонии. Вследствие этого местные жители жили в основном в небольших селениях вдоль берега моря. Это позволяло им повысить свой прибыток ловлей рыбы и тюленьим промыслом. В дополнение к основным занятиям жители Даго и Эзеля добывали известняк для строительных нужд, который пользовался большой популярностью. Мызное хозяйство возникло на рубеже XIV века. Постепенно возникла специализация: на островах, где нехватало рабочих рук, помещики выращивали скот, а в Вике преобладало зерновое хозяйство. Вследствие узости внутреннего рынка число ремесленников и торговцев в епископии было невелико, однако последние епископы проявляли недюжие коммерческие способности, заводя скотоводческие фермы, конезаводы и занимаясь оптовой торговлей, поставляя в Данциг, Ригу и другие ганзейские города рыбу, жир и шкуры тюленей, продукты животноводства, а в материковую Ливонию везли эзельский известняк пиво и брагу.

В отличие от своего курляндского коллеги, владения эзель-викского епископа представляли собой сравнительно компактный массив, захватить который с наскока было нельзя. Ещё более надёжным щитом для Эзель-Вика служила изолированность Эстляндии от остальной Ливонии. И ранее этот регион отличался относительной автономией (по причине особого статуса местных дворян, получивших свои поместья из рук датских королей, а не орденских властей), а после захвата русскими Феллина и Пернау, окончательно отрезавших Эстляндию от центральной части Ливонии, орденская власть там оказалась представлена всего лишь несколькими фогтами, каждый из которых, в ситуации затруднённой коммуникации с центральной властью, действовал самостоятельно, не желая признавать верховенство кого-то из своих собратьев. Попытка орденских властей хоть как-то объединить тамошний аппарат управления в нечто целое, путём введения должности протектора Эстляндии, на которую планировалось назначить вейсенштейнского фогта Отмара фон Галена, вызвала сопротивление остальных фогтов (прежде всего ревельского) и окончилась неудачей. Тогда Плеттенберг сменил тактику. На мартовском ландаге 1527 года в Вольмаре ландмаршал Герман фон Брюггеней был объявлен коадъютором (заместителем) магистра, и был отправлен на север, где ему поручалось организовать оборону региона.

Миссии Брюггенея способствовала кончина в 1527 году эзель-викского епископа Иоганна Кивела, породившая конфликт между епископским деканом Рейнгольдом фон Буксгевденом (который был сторонником Бланкенфельда, и чья кандидатура была поддержана русскими) и ревельским епископом Георгом фон Тизенгаузеном за место преемника покойного, приведший к самой настоящей войне между их сторонниками, которая позволила Ордену вмешаться во внутренние дела епископии. Приехавший в Вик коадъютор вступил в переговоры с главой местного рыцарства Юргеном фон Унгерном, предложив тому помощь в обмен на поддержку своей деятельности. При посредничестве Унгерна между Брюггенеем и Тизенгаузеном было заключено соглашение. Орден откладывал секуляризацию Эзель-Викского епископства, и оказывал поддержку Тизенгаузену, а в ответ тот полностью передавал военные ресурсы епископии в распоряжение коадъютора, и брал на себя обеспечение их всем необходимым.

Таким образом, под конец своей жизни Плеттенберг добился давно желаемой централизации ливонского государства, но при этом, ландмейстер, в отличие от бывшего тевтонского коллеги, не стал официально порывать с католической церковью и преобразовывать Орден в светское герцогство. Какие у него были причины остановиться на подобных полумерах, историки гадают до сих пор. Одни называют в качестве главной причины солидный возраст ландмейстера, делавшим невозможным для него возможность основать династию, тем самым обесценивая для того идею возложить на себя корону светского владыки. Другие указывают на тот факт, что большинство братьев-рыцарей были родом из Вестфалии — региона, где к протестантизму на тот момент времени относились довольно прохладно, и конфликт с которыми в условиях войны была крайне нежелателен. Третьи полагают, что полная секуляризация Ливонии и торжество в ней Реформации привела бы к окончательному разрыву со Священной Римской империей, на помощь которой Плеттенберг всё ещё рассчитывал. Сам Плеттенберг оправдывал половинчатость своих шагов опасениями того, что создание светского герцогства приведёт к разрушению орденской воинской структуры, замена которой новой военной организацией требовала времени, которого у страны в ситуации военной опасности просто не было. Как бы там ни было, пусть и запоздалая, но конфискация земельной собственности церквей, епископов и монастырей, а также перечеканка изъятой церковной утвари в звонкую монету, которой расплачивались с наёмниками, позволили изрядно пополнить казну. И благодаря этим мерам, к концу мая 1527 года магистр смог довести численность орденской армии, не считая гарнизонов крепостей, до 8500 бойцов (1900 всадников и 6600 кнехтов), с которыми он решился на отчаянный шаг. Хорошо понимая, что с приходом лета русские вновь начнут наступление на остатки Ливонского государства, и что одной обороной войну не выиграть, он снова решил вернуться к наступательной тактике, нанеся по русским двойной удар.

Один из них, которому отводилась роль вспомогательного, должен был наноситься на севере, где совместно с любекским флотом планировалось отбить у русских Ругодив (Нарву), и если всё получится, то укрепив город повернуть на юг, в сторону Дерпта. По большому счёту от этого удара не ожидали многого, желая, главным образом, подорвать русскую морскую торговлю, и отвлечь часть русских сил с южного направления. Поэтому и войск было выделено на его осуществление немного — чуть более двух тысяч бойцов. Причём назначенный командующим этой армии Брюггеней большую часть этих сил должен был собрать за счёт местных ресурсов, прежде всего казны эзель-викского епископа и средств ревельского магистрата, которые ещё надо было выбить у города.

Вторым ударом, основным, предполагалось сначала захватить Кокенгаузен, а затем также повернуть на Дерпт. Плеттенберг совершенно справедливо считал, что главной целью русского наступления в 1527 году станет Рига, но как показали последующие события, ошибся с направлением, откуда будет проводиться главная атака, предположив, что как и в прошлом году русская ударная армия двинется вдоль Западной Двины. Для чего и решил перекрыть ей движение по реке, а затем, нависнув над ней с севера, ударить наступающим русским во фланг.

Большие надежды руководству Ордена внушали сообщения о неприятностях в тылах русских оккупационных войск. Захват русскими части Ливонии привёл к разорению и лишению собственных поместий большого количества местных мелких дворян, которые не умея ничего иного, как воевать, стали сбиваться в шайки так называемых "фрайкоров" (нем. freikorps — свободный корпус, добровольческий корпус), которые пользуясь малочисленностью русских гарнизонов и их удалённостью друг от друга, нападали на фуражиров и гонцов, облагали местных крестьян "налогами", и иногда ставили под свой контроль целые районы.

При этом они часто прикрывали свою деятельность громкими лозунгами о сопротивлении иноземным захватчикам и борьбе за свободу, а их успехи всячески преувеличивались, тем самым порождая завышенные ожидания как в незанятой ещё части Ливонии, так и в Германии, где активно ходили пропагандисткие листки с описаниями их как реальных, но чаще всего выдуманных деяний. Так что в Вендене многие тешили себя иллюзиями о том, что если удасться достигнуть крупных успехов в войне с восточным соседом, что это спровоцирует массовое восстание в восточной части Ливонии.

Впрочем, выбор именно этого направления для наступления был вызван не только "русской угрозой". Польский король Сигизмунд более не скрывал желания урвать свою долю "ливонского пирога", и уже в начале декабря 1526 года в Венден стали поступать сообщения о концентрации литовских войск на границе с Ливонией. Правда, крупный татарский набег зимой 1526-1527 годов вынудил литвинов отсрочить свои планы, но в начале мая 1527 года, после того, как решения мартовского ландага стали известны соседям, литовский посол предьявил ландмейстеру ультиматум, в котором Сигизмунд, как протектор рижского архиепископства, требовал от Плеттенберга немедленного освобождения Бланкенфельда, возвращения тому его владений и выплаты компенсации. Разумеется, требования были совершенно неприемлимыми, и отказ от их выполнения больше нужен был польскому королю в качестве оправдания своей агрессии против северного соседа. Так что предполагаемый захват ливонцам Кокенгаузена был связан, в том числе, и с угрозой их южным границам, так как позволял орденской армии действовать в Задвинье с опорой на расположенные вдоль реки замки, тем самым усиливая оборону Курляндии.

В дополнении к этому, вполне возможно, кроме военных, магистром двигали и экономические соображения. Владеющий Кокенгаузеном контролировал крупный участок Западнодвинского торгового пути, и до войны кокенгаузенская таможня приносила более 4 тысяч гульденов в год. Вполне вероятно, что на подобное решение Плеттенберга повлияла и Рига, которая после начала войны и захвата русскими Подвинья оказалась отрезана от большей части своего хинтерланда. И если до войны из Риги через Зунд проходило более сотни судов в год, то в 1525 году таковых оказалось всего 65, а в 1526 году — 23. И в изгнании русских хотя бы с ливонского участка Западнодвинского пути рижане видели возможность увеличения поступления товаров в их город.

10 мая 1527 года 2-тысячный ливонский отряд, не сумев сходу овладеть городом, блокировал Кокенгаузен, а с 28 мая, после прибытия ландмейстера Плеттенберга с тяжёлой артиллерией, началась правильная осада. Крепость недаром столетиями считалась сильнейшей в Ливонии, но её укрепления были сильно повреждены во время предыдущих осад, и за прошедший год их состояние не улучшилось. 1 июня ливонцы захватили город, однако русский гарнизон укрепился в замке, сидя в котором отбили четыре штурма осаждающих.

Оставив под стенами Кокенгаузенского замка 2600 человек, магистр с остальной армией, заняв без боя Зельбург, отправился на северо-восток, имея задачей очистить от русских замки Берзон, Зессвеген и Шваненбург. И 19 июня им был захвачен Берзон. Отказавшись сдаться, небольшой русский гарнизон из 50 человек две недели отбивал атаки ливонцев, пока огонь из пушек не пробил бреши в стенах замка, сквозь которые штурмующие смогли проникнуть внутрь. И после недолгого отдыха магистр двинулся на Зессвеген, который осадил 21 июня.

Однако эта небольшая локальная победа уже ничего не давала ливонцам. Получив известия об осаде Кокенгаузена, полоцкий воевода князь Александр Иванович Стригин-Оболенский стал срочно собирать силы для отправки помощи осаждённым. И после получения подкреплений из Пскова и Новгорода, с 3,5-тысячным отрядом при 16 пушках двинулся на выручку Кокенгаузенского замка, к стенам которого вышел 22 июня. Выставив 500 человек и 7 пушек для блокады ливонского гарнизона в городе, и ещё 150 человек для охраны лагеря, с остальными людьми Оболенский расположился напротив основных сил неприятеля.

Командующий ливонской армией Рутгер фон Швансбелл имея в распоряжении 2000 человек (400 пехотинцев, 1600 кавалеристов и 17 пушек) на следующий день решил дать открытый полевой бой, дабы снять русскую блокаду кокенгаузенского гарнизона. Он поставил пехоту по центру, спрятав за ней пушки, надеясь спровоцировать русскую кавалерийскую атаку на якобы беззащитную пехоту; перед строем пехоты был сооружён защитный вал и выставлены рогатки. Ливонская кавалерия была разделена поровну на две части, которые прикрыли фланги пехотного строя; но из-за того, что ширина поля боя составляла всего 600 метров, это сделало невозможным манёвр силами по фронту. Правое крыло ливонцев было дополнительно усилено телегами, поставленными на границе с прилегающим лесом.

Оболенский же разделил свои силы (300 пехотинцев и 2550 кавалеристов, в том числе 350 всадников панцирной конницы) на четыре группы: главные силы из 1000 поместных он разместил по центру; на правом крыле встала панцирная конница, на левом — пехота и лёгкая поместная конница, а сам командующий с резервом разместился на возвышенности позади своих войск.

Битва началась с того, что по правому флангу русских войск был открыт огонь из пушек, а после обстрела кавалеристы левого крыла ливонцев атаковали русское войско, но их натиск был остановлен и не принёс успеха. После чего русская панцирная конница нанесла ответный удар, и обратила противника в бегство. Тем временем ливонское правое крыло нанесло удар по русской левому флангу, и заставило тот начать оступать. Однако князь Оболенский бросился на перехват, и не только остановил их, но и повёл за собой в атаку. Эту контратаку поддержали стоящие в центре главные силы, пришедшие на помощь левому крылу, чем вынудили ливонских кавалеристов искать укрытия в лесу на севере. В это время упорная ливонская оборона в центре, которую не смогла прорвать панцирная конница из-за выставленных рогаток, вынудила русских подтянуть артиллерию, которая и решила дело. И хотя Швансбелл смог собрать примерно тысячу кавалеристов, но те отказались вернуться, чтобы помочь пехоте, и он был вынужден отступить.

Увидев разгром своего главного отряда, осаждавшие Кокенгаузенский замок 600 ливонцев сдались в тот же день, а стоящий под Зессвегеном магистр, как только получил известие о произошедшем, немедленно снял осаду и отступил к Пебалгу, где до него дошли печальные известия о неудаче ливонских войск и на северном направлении.

В начале мая 1527 года Герман фон Брюггеней, собрав отряд в 2500 человек начал наступление на Ругодив, но по пути на восток упёрся в закрывавшую дальнейший путь крепость Раковор (бывший Везенберг), которую и осадил 7 мая. За прошедшее время русские сильно укрепили его, пристроив к старому каменному замку деревянный "пригород" с крепкими блокгаузами, больверком и высокими деревянными башнями, которые из-за отсутствия тяжёлой артиллерии ливонская армия не смогла разрушить.

В мае ливонцы предприняли два штурма крепости, оба из которых закончились неудачно. Третья попытка была произведена 2 июня, но провалилась с большими потерями — ливонское войско потеряло убитыми и ранеными более тысячи человек. Несколько раз ливонцы попытались совершить подкоп и взорвать стены крепости, но каждый раз терпели неудачу. А 4 июня до Брюггенея дошло сообщение о разгроме под Борнхольмом ожидаемой им любекской эскадры, тем самым лишая дальнейшее стояние под Раковором хоть какого-то смысла. Тем не менее коадъютор решил продолжить осаду, хорошо понимая, что отступление подорвёт и без того не очень хорошую репутацию Ордена в регионе.

Стараясь добиться хоть какого-то успеха, он отрядил часть сил на побережье, где решил захватить лежащий у берега моря в трёх милях от Раковора замок Тольсбург. Но простояв под стенами прибрежного замка два дня, вяло перестреливаясь с его защитниками, 8 июня ливонцы повернули назад. Кульминация осады наступила 17 июня, когда со стороны Дерпта к гарнизону подошла "помочная рать" в 800 человек, во главе с князем Иваном Фёдоровичем Бельским. Приблизившись к Раковору, та столкнулась с двигающейся на юг ливонской военной колонной, которая была послана коадъютором к замку Боркхольм, в котором, по поступившей к нему информации, русские хранили крупные запасы продовольствия. Насчитав в колонне около тысячи человек, князь Бельский решился дать сражение ливонцам. Его конница внезапно атаковала ливонских кавалеристов, и те, не ожидавшие появления неприятеля, обратились в бегство, бросив свою пехоту на произвол судьбы. Не став их преследовать, русские начали осыпать стрелами и рубить саблями пехотинцев. Однако ливонским командирам удалось навести порядок среди бежавших кавалеристов и повести их в бой. На этот раз вынуждены были убегать русские всадники, но тут Бельский ввёл в бой свой резерв, вновь обратив в бегство неприятельскую кавалерию. Всё закончилось тем, что потеряв 173 человека (трёх кавалеристов, 70 кнехтов и 100 крестьян-ополченцов) ливонцы вернулись к основным силам, где получив от них известие о приближении крупной русской армии, Брюггеней приказал сжечь лагерь и начать отступление.

Менее удачно шли дела у русских на море. Вскоре после Борнхольмской битвы князь Андрей Иванович Барбашин-Шуйский был вызван в Псков, и перед ним встала во весь рост важная проблема: кому поручить командование флотом в своё отсутствие? Поставить на эту должность относительно опытного флотоводца, но из незнатного рода было нельзя — такое назначение просто "не поняли" и не утвердили бы в столице. И в то же время представителей высшей знати на флотской службе было очень мало, чтобы было из кого выбирать. Вручать же судьбу флота в руки неопытным в морском деле сухопутным воеводам однозначно означало загубить всё дело. Поэтому перед отъездом он поручил командование флотом своему 20-летнему племяннику Андрею Фёдоровичу Барбашину-Шуйскому, на плечи которого и легла обязанность по борьбе с любекским флотом.

Между тем в Любеке тоже активно готовились к продолжению войны. Поражение под Борнхольмом хотя и стало сильным ударом для города, но не смертельным. И уже к середине июля столица Ганзы смогла выставить новый флот из 8 кораблей, под командованием Иоахима Геркена, заменившего пленённого русскими Германа Фальке. Новый адмирал любекского флота не стал медлить, и получив информацию об идущем в Швецию за медью и железом большом русском торговом караване, немедленно вывел корабли в море.

Подобные действия любекцев были вполне ожидаемы, и идущий за стратегически важными товарами караван из 26 торговых судов было отправлено конвоировать 10 военых кораблей (одна каракка, семь бригов и две шхуны). Загрузившись 17 июля в Норчёппинге грузом меди, олова, железа и свинца, караван направился назад в Россию, и 18 июля в проливе между Готландом и Эландом был атакован любекским флотом из 8 каракк и 6 хольков.

Увидев идущие навстречу любекские корабли, князь Андрей Барбашин-Меньшой приказал своей флотилии ускориться, дабы не подпустить любекцев к собственно торговому каравану. Манёвр оказался успешным, и русским конвойным кораблям удалось перерезать курс любекскому флоту, после чего началась артиллерийская перестрелка. Первый бой, начавшийся после полудня, закончился вничью. На море царило волнение, а молодому русскому адмиралу не хватало опыта по управлению в экстремальных боевых условиях таким большим количеством кораблей. Из-за этого сражение очень скоро переросло в беспорядочную свалку, где каждый корабль, русский или любекский, действовал на свой страх и риск. Тем не менее, конвой смог связать боем любекский флот, дав пройти своим торговым судам. И лишь вечером, с наступлением сумерек, когда обе стороны полностью выдохлись, сражение затихло само собой.

Утром 19 июля Барбашин постарался выстроить линию, тогда как Геркен пытался собрать в кулак свои раскиданные по морю корабли. Дело решил изменившийся ветер, который просто прижал русскую эскадру к северной оконечности острова Эланд, тем самым лишив её преимущества в манёвренности. К тому же, вчерашняя продолжительная артиллерийская дуэль изрядно опустошила пороховые погреба, не позволяя более долго поддерживать высокую плотность огня. Чем тут же воспользовался любекский адмирал, решивший взять русский корабли в навал на абордаж. Между эскадрами вновь завязалась перестрелка, а расстояние между ними неуклонно сокращалось до опасного минимума. Но от казалось бы неминуемого полного разгрома русских спас слабый уровень взаимодействия между кораблями любекской эскадры. Впереди русской линии шла каракка "Ангел Господень", в которой любой житель Любека немедленно бы опознал ещё недавно принадлежащий их городу "Энгел". И поэтому для большинства любекских капитанов именно он был самой желанной и приоритетной целью. В результате "Ангел Господень" был атакован зараз четырьмя каракками, окруживших его со всех сторон, что сломало строй любекцев, и стянуло более трети их сил в одну точку, позволив русским кораблям пойти на прорыв.

В это время сразу две любекские каракки сцепились бортами с "Ангелом Господним", на палубу которого с обеих сторон хлынули абордажные команды. Закипела яростная схватка, и через полчаса боя вся палуба корабля была завалена мертвыми, как своими, так и чужими. А ещё через час корабль был полностью захвачен, и над ним вновь взвился ганзейский флаг. Оставив на нём призовую команду, любекские каракки, расцепив борта, начали отходить в стороны, когда на захваченном корабле прогремел страшной силы взрыв, превративший тот в кучу обломков. Причиной взрыва, предположительно, стала небрежность одного из матросов, заглянувшего в пороховой погреб с факелом в руках. Все находившиеся на корабле погибли, общие потери после боя и взрыва людей всех национальностей составили около 440 человек. На этом, собственно, сражение и закончилось. Воспользовавшись образовавшейся беспорядочной свалкой среди любекцев, остальные русские корабли смогли уйти.

Между тем на Ливонском театре военных действий события развивались своим чередом. Весной 1527 года на северо-западной границе началось сосредоточение и выдвижение в сторону противника русских войск. А 21 апреля из Москвы к месту сбора направился сам царь. Главная армия, под формальным верховенством государя, но фактическим командованием князя Василия Шуйского, концентрировалась в районе Пскова, насчитывая около 24 тысяч человек (15 тысяч детей боярских с послужильцами, 3 тысячи стрельцов, 2 тысячи пищальников и 4 тысячи татар, черемисов и пр.). Столь немалые силы требовались по причине того, что на пути следования к Риге русским предстояло взять немало укреплённых городов и замков, в том числе и такие сильные крепости, как Вольмар, Венден, Зегеволд. Да и сама Рига, как показал опыт прошлогодней осады, представляла собой достаточно хорошо укреплённый город. Помимо этого, часть сил, и достаточно немалую, нужно было выделить для того, чтобы воспрепятствовать попыткам Брюггенея (буде таковые воспоследствуют) поддержать своего магистра. Поэтому в направлении Вейссенштейна и Ревеля были посланы "лёгкие" рати с наказом "все те места повоевать и повыжечь". Точно так же необходимо бы усилить гарнизоны Раковора и Ругодива на тот случай, если вдруг Ревель захочет проявить излишнюю активность.

Южнее, по линии Полоцк-Динабург-Кокенгаузен собиралось ещё одно войско под началом князя Ивана Васильевича Телепнёва-Оболенского, которое насчитывало около 7 тысяч человек. В отличие от главной армии, перед ним стояли вспомогательные задачи — царский наказ гласил, что они должны "заставы учинити для береженья от маистровых людей вёрст за десят и за петнатцать" от города, в том числе и за Двиной. Кроме того, на Телепнёва-Оболенского возлагалсь задача доставить под Ригу тяжёлый "наряд", с прошлого года хранящийся в Полоцке.

И именно Двинская армия, выступившая на запад 13 июля, открыла сухопутную летнюю кампанию 1527 года. Отправив небольшой отряд к замку Берзон, гарнизон которого сдался без сопротивления, Телепнёв-Оболенский со своими основными силами 18 июля появился под Ригой, где, однако, ограничился тем, что блокировал основные дороги, ведущие к Риге, да осадил крепость Дюнамюнде, комендант которой, имея всего 130 человек при 40 пушках, не обеспеченных припасами, начал переговоры о капитуляции, так как не имел надежды на помощь извне. Крепость сдалась 27 июля на условиях свободного выхода гарнизона, весь её арсенал достался русским.

Не рискуя предпринять попытку овладеть Ригой, жители которой в панике сожгли городской форштадт и заперлись за валом и стенами, Телепнёв ограничился прерыванием связи между Ригой и морем, для чего приказал возвести в углу, образованном левыми берегами рек Западной Двины и Больдер-Аа укрепление, замкнувшее южное русло реки. И с постройкой этого острога появилась возможность господствовать над судоходством как по Западной Двине, так и по Аа Курляндской.

Наконец, 20 июля 1527 года основное войско вышло из Пскова, выслав вперёд конные "легкие рати", шедшие одвуконь, и делавшие переходы 25-30 вёрст в день, которые, не встречая особого сопротивления со стороны малочисленных замковых гарнизонов, за две недели прошли всю центральную Ливонию, и 7 августа вышли к Риге, где соединились с Двинской армией.

Часть сил под началом князя Семёна Фёдоровича Сицкого при этом была отделена и 26 июля отправилась в набег на северо-запад, по направлению к Ревелю (на соединение с ними выступил со своими людьми из Дерпта князь Юрий Михайлович Булгаков-Голицын). Перед "лёгкой" ратью Сицкого была поставлена задача "воевать" "Колыванскую область" и, "положив её впусте", не дать коадъютору Герману фон Брюггенею возможности вмешаться в события, что будут происходить южнее. И воеводы отлично справились с поставленной задачей. Держа главные силы в кулаке, Сицкий медленно катился огненным валом в северо-западном направлении, рассылая во все стороны мобильные отряды, которые "людей многих побили, и полону безчисленно множество поимали, и где ни приходили, везде немец побивали, и Немецкую землю повъевали и выжгли и людей побили в многих местех и полону и богатества множество поимали". 15 августа "лёгкая" рать Сицкого соединились с дерптской ратью, и вместе они на следующий день подошли к Ревелю. И как писал летописец: "вылезли из города и встретили воевод немцы пешие и конные, с пятьсот человек". В ответ "послал князь Семен Федорович Сицкой да Юрий Михайлович Булгаков... детей боярских, да стрелцов с казаками, и татар многих и ногаев. И дети боярские и стрелцы и казаки и татары поспели, да немец побили на голову и побивали их по самой город, а к воеводам привели пятьдесят четыре человекы". Простояв под Ревелем три дня, 19 августа русская рать снялась и медленно, отягощенная полоном и добычей, отошла назад. Ревельцы не осмелились их преследовать, тем более что в это же время к югу, западнее Вейсенштейна и в его окрестностяей, "из Ыванягорода Шастунов князь Андрей все те места повоевал и повыжег", а по сообщению псковского летописца, "иное торонщики воевали по всему рубежу охочие, и полоноу много вывели; а сами божиею милостию все здравии вышли".

Успеху русских войск во многом содействовало вспыхнувшее в Эстляндии восстание крестьян, которые увидели в русском вторжении возможность для себя поквитаться со своими хозяевами, и начали разрушать и сжигать всё, что напоминало им о немецком владычестве. Они же оказывали активную помощь русским отрядам: служили проводниками через леса и болота, показывали дороги, помогали окружать врага, нападали на мелкие ливонские обозы. Некоторые, наиболее крупные повстанческие крестьянские ватаги, даже пытались осаждать небольшие замки (вроде Лоде), хотя и неудачно. Одним словом, Брюггенею было не до помощи магистру — дай бог самому благополучно отсидеться.

Тем временем, пока Сицкий и Булгаков пустошили Эстляндию, главные силы русского войска во главе с самим царем медленно двигались к западу. 2 августа русская армия вышла к Адзелю — последнему находящемуся в русских руках замку, за которым начиналась уже территория противника, где от главного русского войска отделилась 2,5-тысячная "лёгкая рать" во главе с князем Данилой Дмитриевичем Пронским, отправившаяся в набег на земли, лежащие между Вольмаром и Феллином.

Отделившись от главных сил, Даниил Пронский, как тогда говорили, "распустил войну" и принялся опустошать орденские владения. Отправляя во все стороны небольшие отряды всадников "в зажитье" ("посылали воеводы голов з детми боярскыми и атаманов с казакы и головы с татары и сотники от голов с стрельцы"), он добывал провиант и фураж, брал пленников, жёг и грабил всё и вся без каких-либо ограничений. Ливонцы, не имея под рукой значительных сил, не могли ничего противопоставить русской коннице, наводнившей их владения, и беспощадно их грабящей. За 7 дней "лёгкая" рать Пронского "положила впусте" местность к северу от Аа "вдоль на семдесят вёрст, а поперег на шестдесят вёрст". Сам воевода отписывал потом царю, что он и его люде де "пришли на маистровы места безвестно и взяша в полон множество людей и всякого живота и скоту и побиша многих. И купили полон в гривну немчин, а девка в пять алтын. А воевал промеж Буртника городка и Руина городка и Елмана городка и до самого Велиада города и иных многих мест ".

12 августа, вдоволь ополонившись и перегруженные сверх меры "животами", "легкая" рать повернула обратно. Тем временем, пока люди Пронского разоряли, жгли и грабили орденские владения, главные силы русского войска 6 августа 1527 года подступили к Вольмару и начали готовиться к его осаде.

Вольмар, возведённый еще в конце XIII веке, позднее неоднократно перестраивался, однако к началу второй четверти XVI века его укрепления можно было считать безнадежно устаревшими. Хотя замок и стоял на возвышенности и с трёх сторон был окружен водой, однако небольшие его размеры (с форштадтами — 70 метров в самом широком месте и в длину около 120 метров) вкупе с небольшой же толщиной стен (максимум до 3,5 метра) не могли служить надёжной защитой для укрывшихся в нём людей. От небольшого войска без тяжёлой артиллерии Вольмар ещё бы отбился, но крупной армии с мощным "нарядом" он протистоять уже не мог.

На следующий день, 7 августа, к городу прибыл сам царь, а 8 августа — и "большой наряд". Технология ведения осады была к тому времени русскими градоимцами отработана в деталях, и каждый знал, что ему делать. Пока мелкие отряды татар и детей боярских, рассыпавшись по округе Вольмара, занялись привычным делом, а отдельный отряд под началом головы Хабара Рындина (несколько "полуторных" пищалей, пара сотен детей боярских, "приказ" стрельцов и несколько сот казаков) "с изгону" 5 августа взял замок Трикатен, а оттуда направился к Смилтену (взят штурмом 6 августа — "пришли к городку к Смелтину и на посаде немец побили и к городку приступали и билися с ними (с немцами) до половины дня. И казаки стену каменную розломили ломы в двух местех и в город влезли и немец побили и город взяли со всем нарядом, а немец взяли живых дватцать человек д двесте латышей со всеми животы"), главные силы начали обложение Вольмара. "Став воеводы круг города и стрелцов всех у города поставя и туры поделав, — писал, основываясь на воеводской отписке в Разряд, летописец, — наряд прикати, и учали бити из норяду по городу с утра и до вечеру..."

Под рёв царской артиллерии стрельцы и казаки, придвинув туры к самому рву, прикрывавшему подступы к Вольмару с западной стороны, частой пальбой из пищалей не давали высунуться защитникам замка из-за стен, сбивая отдельных храбрецов. Известия, поступившие накануне, перед тем как русская конница перерезала сообщение Вольмара с другими городами и замками Ливонии, были неутешительны — на десятки миль вокруг всё горело. Да, собственно, в этих известиях нужды не было — зарево пожаров было хорошо видно в вечерних сумерках и тёмной ночью, а порывы ветра доносили запах гари.

Спустя два дня непрерывной работы артиллерии западная замковая стена была срыта до основания, сильно пострадали обе башни форштадта. Бомбы и зажигательные снаряды, падавшие в город, уже устроили в нём несколько пожаров, один из них, в замковой церкви, потушить не удалось, и она сгорела дотла. К утру 11 августа в русском лагере начали готовиться к решающему приступу — дело было за малым, нужно было завалить полуосыпавшийся ров фашинами и, перебив немногих оставшихся боеспособными защитников, ворваться через пробитую брешь в город, предав его огню и мечу. Однако вольмарцы не стали дожидаться, когда дело дойдет до финальной схватки, исход которой был совершенно ясен, и выкинули белый флаг. "Князец Владимирской воеводам добил челом, — писал русский летописец, — из города выпросился не со многими людми, а животы ево и доспехи и наряд весь городовой воеводы поимали, а князца выпустили обыскав, безо всякого живота".

А спустя четыре дня, 18 августа к царю пригнал от Хабара Рындина сын боярский с сеунчем о том, что 16 августа голова и его люди взяли ещё один замок — Роннебург к западу от Смилтена. Крепость имела сильный гарнизон в 500 человек, много пушек и припасов. В то же время у Рындина насчитывалось едва 600 человек, при этом ни тяжёлых орудий, ни других осадных средств не было. Однако воля гарнизона к сопротивлению была сломлена известием о падении Вольмара, надежда на то, что придёт выручка, была потеряна. И на шестой день осады осаждённые капитулировали. А из-под ареста был освобождён архиепископ Иоганн Бланкенфельд. Последнему, впрочем, пришлось недолго радоваться обретённой свободе — меньше чем через месяц, 9 сентября, он скончается в окрестностях Риги. Впрочем, тогда этого ещё не знали, и как писал летописец: "И государь о сем Богу благодарение воздаша, а Хабара государь за его прямую и добрую службу пожаловал, послал со своим жалованием з золотым сына боярского Афанасия Андреева сына Бутурлина". Теперь дорога главным силам русского войска лежала на Венден, лежащий в 25 вёрстах вниз по течению Аа от Вольмара, и в окрестностях которого русские авангарды объявились ещё 8 августа, блокировав город и занявшись опустошением его окрестностей.

Осада Вендена началась 13 августа 1527 года, когда к городу подошли главные силы русского войска. Выступая из Вольмара, Василий приказал "в болшой полк и по все полки бояром и воеводам, штобы, прося у Бога помочи, а шли бы к городу Кеси, и пришед, у города у Кеси знамена розвёрстали, и пели бы молебны, и молили Бога и пречистую Богородицу и великих чюдотворев", после чего полки должны были окружить Венден, "в сурны играти, и в трубы трубити, и по накрам, и по литавром, и по набатом бити", "установить" обоз-кош и начать осадные работы.

Несколько слов о самом Вендене. Как и Вольмар, Венден был старой крепостью, неоднократно перестраивавшейся. К началу XV века замок был отстроен в виде ставшей к тому времени стандартной для орденских укреплений в Пруссии кастеллы, а с появлением и усовершенствованием артиллерии кастелла стала дополняться башнями, приспособленными для установки в них огнестрельного оружия — как тяжёлого, так и лёгкого. При магистре Вальтере фон Плеттенберге были возведены две мощные по тем временам башни с толщиной стен более 4 метров — Северная и Южная (она же "Длинный Герман"), а также две схожих по конструкции и назначению башни в форбурге — Западная и Ладемаера. Прилегавший к замку город был окружен стеной, возведенной из доломита, с 8 башнями.

Для своего времени Венден был мощной крепостью, взять которую штурмом было крайне затруднительно, и сопряжено с большими потерями, но к 20-м годам XVI века она, безусловно, устарела. И снова, как и в ситуации с Вольмаром, Венден мог успешно и долго держаться против небольших армий, плохо оснащенных осадной артиллерией. Но против крупной армии с тяжёлой артиллерией и мощными "ломовыми пищалями" (способными стрелять ядрами весом в 6 пудов) устоять у него не было никаких шансов.

"На этот день, 3 августа (по Юлианскому календарю), в субботу перед обедом, видно было, как Московит шел со своим войском, — писал ливонский хронист, — и шествие его продолжалось весь день до темной ночи. В этот день русские не захотели биться, да и венденцам весь день было также некогда затрагивать их". Вид марширующих вдоль крепости полков, развевающиеся многочисленные знамена, звуки военной музыки, приветственные крики, которыми ратники встречали царя, скакавшего в окружении блестящей свиты вдоль идущих колонн, столбы дыма и запах гари, заносимый ветром в крепость, не могли не наводить ужаса на жителей Вендена и его гарнизон. Однако они решили не сдаваться, а, как тогда говорили на Руси, "сели в осаду".

События тем временем шли своим чередом. Пока русские полки обустраивались на намеченных местах и разбивали лагерь, пока посоха конная и пешая тянула по зимнику "наряд", посланные царём люди отправились поближе к крепости, где "розсмотривали мест, которые б поплошая". Стрельцы и боярские люди тем временем начали "делати лесницы и щиты и примет", ставить туры и готовить позиции под наряд. Наблюдавшие со стен Вендена за происходившим жители города попытались оттянуть хоть на немного неизбежное и приняли решение сделать вылазку. И, как записано было потом в русских разрядных записях, "немцы, поблюдясь тово (приготовлений осаждающих), за полчаса до вечера (14 августа) полезли вон из города в нижние ворота, конные и пешие, со всем боем, с самопалы долгими и с короткими и со всеми животы да из города по государевым людем учали стрелять".

От неожиданности стрельцы и люди боярские смешались, но тут к месту схватки подскакал сам князь-воевода Василий Шуйский, за ним подоспели "головы з детми боярскими", "немец потоптали и в город вбили".

О том, что было дальше, ливонский хронист сообщал: "великий князь в четырех местах построил шанцы у замка Вендена и пять суток обстреливал его". И согласно разрядной записи, русские ядра, бомбы и зажигательные снаряды "город весь розбили, а у Вышегорода все стены розбили". И начавшийся 19 августа штурм привёл к закономерному результату — последняя крупная и серьёзная преграда на пути к Риге перед главными силами русского войска пала. Дорога к морю была открыта. Стоящий на пути замок Зегеволд, хотя и был мощным, пусть и устаревшим укреплением, сдался без боя. Благодаря чему, примерно 80 вёрст, оставшихся до цели, русские полки преодолели за 4 дня, а "наряд" — за неделю, где их уже заждался под Ригой Телепнёв-Оболенский, уже больше месяца блокировавший город.

Впрочем, времени зря он не терял. За это время он полностью окружил город с обеих сторон реки, заняв лежащие на левом берегу Торенсберг и замок Долен (позднее один из немецких хронистов сокрушался, что магистр не озаботился послать в замок хотя бы несколько десятков кнехтов, — этого хватило бы удержать его от тысяч осаждавших). Кроме того, установив привезённый из Полоцка тяжёлый "наряд", он начал разрушительный обстрел города.

По прибытии главной армии, на противоположном берегу реки, напротив города, в устье реки Мариинки (она же Мельничный ручей Святой Марии) были возведены редуты, в которых разместили артиллерийские батареи, начавшие обстрел города из-за реки, буквально "в упор", а заодно создавало заслон от войск Плеттенберга, помощи которого ожидала Рига. Кроме того, в дополнение к уже построенному острогу в устье реки, в двух вёрстах ниже Риги было построено ещё одно укрепление, а Западная Двина была перекрыта свайным мостом, усиленным связанными цепями брёвнами. С двух сторон от моста были установлены пушки. И эта предосторожность оказалась не лишней. 28 августа любекский торговый караван в составе 15 грузовых судов и 9 военных кораблей попытался прорваться к Риге со стороны моря, но был остановлен сильным огнём русской артиллерии.

Командующий любекской эскадрой Иоахим Геркен был вынужден в тот же день отвести её в Салис, где он рассчитывал встретиться с командующим орденской армией Рутгером фон Швансбеллом, чья ставка в это время находилась в Лемзале. Однако порт Салиса был плохо приспособлен для одновременного приёма такого большого количества судов, которые набились в устье реки Салис, по образному описанию одного из современников, "как сельди в бочке". Что сыграло для них буквально роковую роль. Командующий русским флотом князь Андрей Барбашин-Меньшой уже давно ожидал возможность отыграться за своё поражение под Эландом, и не стал упускать свой шанс. И едва поступили сведения о приближении любекского каравана к устью Западной Двины, как из Пернау на юг вышло 8 русских кораблей, и к вечеру 29 августа, ещё до захода солнца русский флот стал на якорь напротив Салиса, оставаясь в наветренной стороне от противника. Вечером к нему присоединилось ещё 4 корабля, входивших в эзельскую флотилию. И проведя осмотр рейда Салиса и сгрудившихся на нём кораблей и судов любекского флота, утром во вторник, 30 августа, на устроенном совещании было принято решение поджечь любекские корабли с помощью брандеров. Атаку запланировали на ближайшую ночь, но возникла неожиданная проблема — не получалось быстро собрать нужного количества рыбацких судов, для переделки тех в брандеры. Тогда выбор остановили на двух шхунах, которые вместе с тремя найденными рыбацкими баркасами, и составили команду "зажигательных судов".

Нельзя сказать, что любекцы всё это время бездействовали. Они внимательно наблюдали за действиями вражеского флота, находившегося от них на расстоянии полулиги. Ближе к ночи, терзаемый недобрыми предчувствиями, любекский адмирал приказал выставить для прикрытия кораблей восемь патрульных шлюпок. Они должны были перехватить вражеские брандеры в случае их появления. Командиры остальных кораблей удвоили количество вахтенных и спустили на воду шлюпки с абордажными крючьями.

Около полуночи начался прилив, а ветер с моря усилился. Чтобы удержаться на своих местах, ганзейским кораблям пришлось воспользоваться дополнительными якорями. Неожиданно вахтенные заметили в наветренной стороне подозрительные огни. Они разрастались, затем вспыхнули ещё несколько огней. Спустя короткое время любекцы различили пять брандеров, двигавшихся в их сторону. Была поднята всеобщая тревога. Геркен приказал рубить якорные канаты. Все корабли пришли в движение, пытаясь уйти в сторону от надвигающихся русским "зажигательных судов". Но из-за тесноты суда сталкивались друг с другом, и в ночной тьме в устье Салиса воцарился полный беспорядок. Часть кораблей всё же смогли выскользнуть в открытое море, но почти половина судов оказалась в огненной ловушке. С одних кораблей пламя перекидывалось на другие, и вскоре Салис осветило огненное зарево. И когда наступил рассвет, любекский адмирал насчитал всего лишь 13 уцелевших кораблей (5 каракк и 8 хольков), дрейфовавших вдоль побережья.

Утром 31 августа подул юго-западный ветер и Барбашин-Меньшой принял решение атаковать любекцев прежде, чем их корабли смогут опять построиться в боевой порядок. Первым под удар попал флагманский корабль "Мориан", соблазнивший русских не только тем, что на его борту находился неприятельский командующий, но и наличием на нём флотской казны.

На захват каракки были высланы несколько шлюпок с отрядом стрелков. Геркен мужественно принял бой. Его 240 аркебузиров открыли по русским шлюпкам шквальный огонь, заставив их отступить. Но во время повторной атаки Иоахим Геркен получил пулю в голову. Когда он рухнул на палубу, команда обреченного судна решила спасаться вплавь. Первыми в море бросились кнехты, за ними последовали канониры и матросы. Те же, кто не рискнул добираться до берега вплавь, подняли белые платки, сигнализируя о желании сдаться в плен.

Добычей стала казна любекской эскадры — 22 тысячи золотых дукатов, плюс "пятнадцать сундуков, принадлежавших покойникам знатного происхождения".

Тем временем большая часть любекских кораблей, лишившихся якорей, продолжала дрейфовать в подветренную сторону, постепенно приближаясь к обширным песчаным пляжам. По сути, получался "Эланд наоборот" — в этот раз именно любекский флот оказался зажат между берегом и русской эскадрой, которая приступила к методичному обстрелу ганзейских кораблей.

На первом этапе сражения русским удалось отрезать любекскую каракку "Дас Фокслайн" от остальных судов эскадры и окружить её. Другая каракка, "Пётр и Павел", попыталась помочь ей, но была атакована двумя русскими бригами. Очень скоро обе каракки были буквально изрешечены русскими ядрами и едва держались на плаву, а их такелаж и паруса были порваны. И не видя иного выхода, их капитаны подняли белые флаги.

После чего русские атаковали последние два любекских военных корабля: "Габриэль" и "Фортуна", которые были безжалостно расстреляны русской артиллерией, и понесли огромные людские потери. Вода через пробоины хлынула в трюмы разбитых кораблей, так что матросы, работавшие на помпах, не успевали её откачивать. Командир "Фортуны" смог довести свой корабль до берега, где посадил его на мель. Капитану "Габриэля" повезло меньше. Его убило пушечным ядром на глазах у всех, а доверенный ему корабль упокоился на морском дне.

Покончив с военными кораблями, русские принялись за грузовые суда. Не имевшие ни артиллерии, ни достаточного количества стрелкового оружия "купцы" могли надеяться только на удачу и попутный ветер. Так что, когда к ним приближался даже небольшой русский корабль, их капитаны предпочитали выкидывать белый флаг. Только двум холькам удалось уйти, а остальные шесть стали частью русских трофеев в этой битве.

Разгром любекского флота окончательно лишил рижан надежды на чью либо помощь. Стоящая под Лемзалем орденская армия под командованием Швансбелла насчитывала всего 300 кавалеристов и 2000 пехотинцев, коих было совершенно недостаточно для того, чтобы бросать вызов русской армии. Не лучше было положение у Плеттенберга, который с отрядом из 200 всадников и 1300 кнехтов расположился в Курляндии. Единственно, на что им оставалось надеяться, так это на погоду. Лето было на исходе и вскоре должны были закончиться тёплые дни и начаться осенние дожди, которые сделали бы продолжение осады невозможным.

Понимали это и в ставке русского командования, и уже 23 августа, сразу же после того, как русская армия полностью обложила Ригу, став вокруг неё несколькими лагерями, было проведено совещание, на котором было решено брать город приступом, не затягивая дело длительной осадой. По осмотру городских укреплений для главной атаки были избраны расположенные в северо-восточной части города воротные башни Песчаная и Святого Якоба. Ров там был ближе всего к стенам и воротам, а уровень воды в нём был ниже из-за перепада высот. Песчаные возвышенности севернее и восточнее города подходили для установки артиллерии, а недалеко от лагерей находились источники водоснабжения.

Большие силы флота для поддержки сухопутных войск не применялись из-за сложного и незнакомого фарватера, встречного течения, опасности огня береговых батарей и ночных атак брандеров, а также отстуствия условий для базирования. Действовали на реке главным образом четыре канонерские лодки и струги.

Первый опыт атаки со стороны реки оказался неудачен. 24 августа посаженный на струги отряд из семи сотен бойцов подошёл к орденскому замку, но там два корабля сели на мель, попав под огонь, один был подожжён, другой — захвачен рижанами. Экипажи и десант большей частью спаслись вплавь, иные попали в плен.

В осадном лагере закипела работа, к которой привлекли как приведённую с собой "посоху", так и согнанное с окрестных деревень местное население. Как лаконично выразился князь Андрей Иванович Барбашин-Шуйский (за которым к этому времени уже закрепилась репутация успешного "градоимца"), назначенный ответственным за осадные работы: "Больше земли — меньше крови!"

Работали день и ночь, при кострах. С городских стен с тревогой наблюдали, как тысячи людей, копошась как муравьи, непрерывно и неустанно лопатят землю вокруг Риги. Важнейшую роль приобрела минная война, прокладка подземных ходов и галерей для взрыва масс пороха под укреплениями.

Артиллерия, приближенная вплотную к противнику, и сапёры подводившие мины под ворота, стены и башни, обеспечивали успех пехоты атаковавшей укрепления и проломы с помощью холодного оружия, ручных гранат, штурмовых мостов, лестниц, и фашин для забрасывания рвов (как выразился всё тот же князь Барбашин: "Артиллерия и сапёры разрушают, пехота занимает").

К 26 августа русские установили дополнительную осадную артиллерию и начали обстрел из неё города и укреплений. Было повреждено много каменных зданий, включая костёл Святого Якоба. А 27 августа вся ярость батарей обрушилась на башни Песчаная и Святого Якоба.

Три дня 28-30 августа стали кульминацией канонады, в отдельные часы на улицы города падало до сотни "гостинцев". В ночь на 29-е русские пытались нападением со стороны реки, используя лодки и фашины, форсировать ров и атаковать городские укрепление, но защитники отразили атаку. В ночь на 30-е защитники отразили попытку закидать фашинами ров у Песчаных ворот. Но всё это было лишь прелюдией к большому штурму, и 31 августа была взорваны подведённые под Песчаную и Святого Якоба башни мины, обрушив часть их стен, после чего русские, забрасывая ров фашинами, ринулись на их штурм. Бой был страшен. Русские трижды врывались в проломы и трижды были выбиты из них контратаками городского ополчения. Наконец, русские, навалившись, взяли полуразрушенную Песчаную башню. Очередная контратака рижан чуть было вновь не выбила их за пределы города, но командовавший штурмом князь Андрей Барбашин-Шуйский лично возглавив подкрепление, отбил контратаку, окончательно закрепив Песчаную башню за русскими.

Не меньшие трудности возникли и при захвате башни Святого Якоба — русские смогли взорвать петардой её ворота и завязать бой с её защитниками внутри укрепления, но дважды были вынуждены отступать перед бьющимися насмерть ополченцами. Тем не менее, оборона горожан и на этом участке была продавлена, в результате чего в руках русских, по выражению самого Барбашина, оказалась "калитка от города". Всё что требовалось, это усилить натиск в образовавшейся обороне города бреши, дабы ворваться на его улицы. Но даром Барбашин слал гонца за гонцом, с просьбой выслать подкрепления. К несчастью для него, командующий русской армией князь Василий Шуйский накануне сильно приболел, а замещавшие его воеводы, ревнуя к славе молодого князя, задержали присылку могущих позволить развить успех дополнительных сил. Из-за чего, хотя русским и удалось удержать захваченные башни в своих руках, но ставший возможным захват города в этот день не был осуществлён.

Впрочем, справедливости ради, надо признать, что у осторожных воевод были и иные резоны удержать свои войска от неподготовленного вторжения внутрь городского периметра. Как уже указывалось, Рига была очень хорошо укреплённым городом, и помимо опоясывавших его стен имела и другие линии защиты. В самом городе располагался епископское подворье, орденский замок, несколько бывших монастырей, соборов и высоких зданий, например, Большой Гильдии, практически представлявших собой "миницитадели". Узкие улочки препятствовали продвижению по ним под пулями, стрелами и камнями, летящими из окон домов. Город разделялся высокой каменной стеной, как бы превращавший его в две отдельные крепости, а с востока и юга его обтекала речка Ризинг. Так что перед ворвавшимися внутрь осаждавшими стояла угроза завязнуть в уличных боях, и это в ситуации, когда поступили известия о приближении к городу ливонских войск.

Первоначально Плеттенберг не предполагал идти на выручку Риге, как по причине малочисленности имевшихся в его распоряжении сил, так и из-за того, что на ливонско-литовской границе вновь стали сосредотачиваться литовские войска, в руках которых, к тому же находились игравшие ранее роль "порубежного щита" замки Бауск, Хофцумберге и Доблен. Таким образом, засевший в Митау магистр оказывался между двух огней — с севера на него давили русские, а с юга угрожали литвины.

Но, к удаче для Плеттенберга, к концу лета — началу осени 1527 года великому князю Литовскому временно стало не до ливонских проблем. Вихри внутренних распрей, вот уже который год бушующих в Крымском ханстве в очередной раз зацепили своим крылом решившего воспользоваться ими в своих интересах северо-западного соседа.

Взошедший в июне 1523 года в Крыму на ханский престол Саадет Гирей слишком долго прожил в Османской империи, и вернувшись на крымскую землю перенёс на неё многие привычки приобретённые им в турецкой столице. В частности он приказал казнить своего племянника и соперника в борьбе за трон Гази-Гирея, чем вызвал буквально шок у крымцев, не привыкшим к подобной жестокости во взаимоотношениях между отдельными представителями этой ветви Чингизидов. Не меньшее неудовольствие среди жителей ханства вызвал арест и заключение бежавших в Крым после захвата русскими Казани бывшего казанского хана Сагиб Гирея и его племянника Сафа-Гирея, которых Саадет Гирей заточил в Балаклавскую крепость. Хан объяснял свои действия тем, что он якобы наказывает родственников за трусость и сдачу одного из татарских юртов неверным, но было немало тех, кто подозревал его в страхе перед тем, что также носящий ханский титул Сагиб Гирей станет фигурой, вокруг которой будут группироваться недовольные ханским правлением. Впрочем, спустя время он смягчил своё решение, приказав освободить младшего брата и племянника из заточения. Тем не менее, среди татар началось брожение, так как многие были недовольны из-за его "отуреченности", из-за чего внимание многих беев обратилось на его племянников Сафа-Гирея и Ислам-Гирея, в которых увидели подходящие кандидатуры на ханский престол. Это не стало тайной для Саадет-Гирея, приказавшего убить Сафу и Ислама в феврале 1524 года.

Находившийся в то время в Крыму Сафа-Гирей пал под саблями убийц, но вот извещённый "доброхотами" о приказе хана Ислам Гирей успел отступить от Перекопа обратно в степь, где под его знаменами стали собираться значительные силы. В свою очередь Саадет начал подготовку столицы ханства к обороне, но очевидно не был уверен в успехе, поскольку велел укрыть свою сокровищницу в одной из крепостей. В ноябре 1524 года во главе внушительного количества своих сторонников Ислам Гирей вступил на земли полуострова, занял древнюю столицу Крыма город Кырым и был провозглашен ханом.

Низложенный Саадет Гирей укрылся в крепости на Перекопе, войска Ислам-Гирея в течение двух месяцев держали его в осаде, и казалось, что вскоре бывший хан и его сторонники окажутся в руках противника. Но в ситуацию неожиданно вмешался забытый противоборствующими сторонами Сагиб Гирей. Заманив к себе обманом нескольких поддерживавших Ислама вельмож, Сагиб взял их в заложники и потребовал, чтобы войска беев покинули Перекоп. Под воздействием его угроз осаждавшие разошлись по своим улусам и Ислам Гирей с немногими оставшимися ему верными отрядами был вынужден покинуть перешеек. Встретившись с Саадет-Гиреем, Сагиб отказался от своего титула казанского хана, а взамен получил титул калги-султана и возможность влиять на внешнюю политику старшего брата. Отступившиеся от Ислама беи по их верноподданническим просьбам были милостиво прощены, и казалось, что бунт против правления Саадет-Гирея завершился. Но недовольство властью ставленника Стамбула среди части татарской знати сохранялось, что и предопределило перерастание бунта Ислам-Гирея в гражданскую войну, сотрясавшую Крымское ханство ещё много лет.

В 1525 году Ислам Гирей снова попытался свергнуть своего дядю с ханского престола, но потерпев неудачу, сначала бежал к ногайцам, а в 1526 году, помня как Саадет Гирей поступил с его двоюродными братьями отказался принять предложение последнего о мире, и попросил о покровительстве Сигизмунда Польского. Тот, видя в этом возможность обрести рычаг воздействия на крымского хана, приютил мятежного царевича, который пробыл в южной Литве около года. Но положение "приживалы" никак не удовлетворяла честолюбивого представителя рода Гиреев, и узнав, что в июле 1527 года калга-султан с большей частью войска отправился на Кавказ, воевать с черкесскими племенами, вступив в соглашение с известным врагом действующего крымского хана Евстафием Дашковичем, а также с овручским старостой Семёном Полозовичем, во главе своих татарских сторонников и почти тысячей казаков ворвался на территорию ханства, устремившись в сторону Салачика. Узнав о его приближении Саадет Гирей едва успел покинуть свой дворец, и отправив гонца с известием калге-султану, бежал в горную крепость Кырк-Ор.

Внезапный успех вскружил литвинам голову, приведя к расколу в их рядах. И если Дашкович намеревался ограничиться достигнутым, то Полозович предложил нанести удар по собственно Османской империи. Дашкович был против, и тогда Полозович отделившись со своими людьми (пять сотен казаков) 10 августа вышел из Крыма в Чёрное море.

Первоначально предполагалось атаковать турецкие селения в устье Дуная, но, как вскоре выяснилось, у Полозовича был куда более грандиозный и дерзкий по замыслу план нанесения удара по Малой Азии, для чего требовалось пересечь Черное море. Казакам очень пригодились взятые на борт, согласно турецким хронистам, в качестве проводников "рабы-отступники", благодаря которым флотилия пересекла море поперёк, и вышла в район Трабзона, где казаки и начали опустошать побережье. Но главным объектом нападения был избран Синоп, по характеристике современников, "город очень богатый, живший в покое и не тревожимый с тех пор, как захвачена была Амуратом Первым (Мурадом I, правившим в 1359-1389 гг.) та часть Малой Азии". Население этого побережья жило не зная страха, "ибо ни от тех казаков, ни от кого другого перед тем, с тех пор, как турки Азией завладели, никогда там не было тревоги и опасности". Синоп славился прекрасным местоположением, прелестными окрестностями, великолепным климатом и на цветистом восточном языке прозывался "Городом любовников" ("Мединет аль ушшак").

Но литвинов, разумеется, город привлекал совершенно другим. Это была мощная военно-морская база Турции, крупнейшая черноморская верфь империи, "морское оружейное хранилище великого султана". Синопскую крепость Эвлия Челеби характеризовал как "неприступную и очень прочную", построенную из камня, с железными двустворчатыми воротами, располагавшуюся тремя ярусами на высоком холме, имевшую по окружности 6100 бойниц и внутри цитадель с несколькими башнями. Гавань Синопа, по этому же описанию, считалась превосходной, дававшей убежище судам "от всех четвертей ветра", едва ли не лучшей в Причерноморье, если не считать Балаклаву.

Флотилия подошла к Синопу ночью, благодаря чему нападение литвинов оказалось совершенно неожиданным. Солдат местного гарнизона, экипажи судов и население охватила невероятная паника. С помощью приставных лестниц казаки ворвались в крепость, захватили цитадель, верфь, галеры и целый город. "Вступив в эту древнюю крепость, они, — сообщает турецкий хронист, — умертвили в ней всех правоверных, ограбили их дома, увели жен и дочерей..."

Согласно турецким сообщениям, литвины, зажёгши Синоп "со всех концов", "обратили этот прекрасный город в пустыню". После чего, погрузив на суда громадную добычу, "полон" и часть освобожденных рабов, казаки спокойно вышли из синопской гавани и, как показалось туркам, "рассеялись по морю".

Султан был в ярости, и командующий турецким флотом получил приказ перехватить казачьи суда у входа в Днепр. Турки, двинувшись к Поднепровью, решили захватить казачью флотилию врасплох в Очакове, направив туда корабли из Аккермана. Но казаки вовремя получив об этом предостережение, разделились на две партии. Одни отправились в обход: высадившись к северу от устья Днепра, перетянули свои лодки сухим путём и обошли засаду. Другие пошли напролом через Очаковский лиман, где их встретил огнём турецкий флот, и потеряли много добычи и людей, но, в конце концов, все-таки прорвались сквозь заслон.

Куда менее успешно шли дела у Дашковича. Захватив столицу государства, Ислам Гирей вновь провозгласил себя ханом, и двинулся штурмовать Кырк-Ор. Однако взять скалистые уступы этой твердыни оказалось непросто, и тогда Ислам Гирей окружил укрепление и стал дожидаться, когда голод и жажда заставят хана сдаться.

В крепости действительно наблюдалась нехватка еды и воды, и к концу четвёртой недели осады стало ясно, что оставшихся припасов хватит, в лучшем случае, дней на десять. А значит, до окончательной победы, Ислам-Гирею осталось ждать совсем недолго. Но во второй половине августа на горизонте показалась армия Сагиб Гирея, и Ислам Гирей оставив Кырк-Ор развернулся навстречу противнику. И 21 августа на реке Альме грянул бой, закончившийся для Ислама поражением. Уже в начале сражения Сагиб изобразив поспешное отступление, успешно заманил мятежников в ловушку, окружив которых перебил всех до единого. Вырваться из вражеского кольца удалось лишь самому Ислам-Гирею с немногими товарищами, с которыми он и бежал в Литву. Казаки, оградив свой отряд с обеих сторон возами, и ощетинившись пушечными стволами, под их прикрытием двинулись на север, в сторону Перекопа. Крымцы несколько раз пытались атаковать казаков, но были отброшены назад пушечным и аркебузирным огнём. В конце концов, потеряв до половины своих людей, Дашковичу удалось выйти с полуострова и добраться до Черкасс.

Однако просто так спускать литвинам их вмешательство во внутренние дела ханства Саадет Гирей не собирался. По его приказу в конце августа калга-султан повёл своих людей в набег на южные владения Великого княжества Литовского, где опустошил Брацлавщину, Волынь и Подолье, и взяв большой полон вернулся за Перекоп.

В такой ситуации Сигизмунду стало не до войны с ливонцами, и Плеттенберг мог хоть и ненадолго, но облегчённо выдохнуть, обернув свой взгляд на север, откуда рижский магистрат слал ему одно за другим послания с просьбами о помощи. Разумеется, о полноценном нападении на русскую армию не могло быть и речи — слишком неравные были силы, но и игнорировать осаду Риги было нельзя. В случае её падения, Курляндия оказывалась полностью открытой для русского вторжения. Таким образом, требовалось провести "диверсию", которая укрепит хотя бы моральный дух защитников города, позволив тем продержаться до осенней распутицы. Общая идея похода была такова — с севера отряд Швансбелла нанесёт удар по русскому стану и коммуникациям, тем самым отвлекая противника, а Плеттенберг, действуя с южной стороны, тем временем разобъёт русские силы на левобережье, прорвёт блокаду города, переправится с помощью рижан через реку и укрепит своими силами гарнизон.

С самого начала этот план попахивал откровенным авантюризмом, и то, что его решили реализовать говорит скорее о степени отчаяния ландмейстера, чем о наличии реальных шансов на его выполнение. Уже с самого начала его реализации всё пошло не так, как задумывалось. Попытка Рутгера фон Швансбелла двинуть свою армию на юг обернулась бунтом его солдат, которые оправдывали свои действия задержкой выплаты жалования, но как полагали некоторые германские хронисты, будучи полностью деморализованными, просто испугались сражения с русскими. И всё, чего они хотели, так это убраться с того небольшого пятачка территории, расположенного между низовьями реки Аа и Рижским заливом, находясь на котором они чувствовали себя в ловушке.

Ничего не зная об этом Плеттенберг, в ночь на 1 сентября, оставив позади обоз, всем своим 1,5-тысячным войском выступил в поход. Днём раньше в город проник через вражеские позиции посланец Плеттенберга, — магистр обещал придти на помощь. Весть тут же разнеслась по городу, и отчаявшиеся было рижане воспряли, надежда на спасение воодушевила их. Чем собственно и объясняется их ожесточённое сопротивление во время штурма на следующий день.

И пополудни в тот же день с запада к левобережью магистр подошёл со своим отрядом. Пройдя мимо замка Долен, на который они не стал отвлекаться, и к пяти часам вечера ливонцы вышли к русским укреплениям у Торенсберга и рижской переправы. Имея численное преимущество, он вступил в бой с конными пикетами и поначалу снискал успех.

Однако затем ливонскую конницу ждал неприятный сюрприз — полевые укрепления первой линии, и плотный перекрёстный огонь из пушек и пищалей. Было предпринято несколько неудачных атак, но не найдя слабых мест в обороне противника, ливонцы отошли к расположенным на западе холмам, где поставили лагерь и наскоро окопались. Для взятия русских укреплений у них не было ни в достаточном количестве пехоты, ни артиллерии.

Ликующие рижане увидев со стен орденские знамёна на противоположной стороне реки, пытались было соединиться с орденской армией. Но русская артиллерия расстреляла перевозящие кнехтов и ополченцев лодки, и немногим уцелевшим пришлось поспешно вернуться под защиту городских стен.

В результате эта подмога обернулась лишь кратковременной военной демонстрацией. На следующее утро ливонцы вновь попытались атаковать русские позиции у Торенсберга, но как только русские открыли огонь, магистр приказал отступить и уходить, направив напоследок осаждённым ободряющее послание с призывом держаться.

А на следующий день, 2 сентября, по Риге вновь "заработала" русская артиллерия. Затащив пушки на захваченные участки стены русские прямой наводкой стали обстреливать собственно город, который запылал от русских бомб и каленых ядер, а привлечёная к сапёрным работам "посоха" рыла землю как никогда — им была обещана щедрая награда за сверхурочные работы. К 10 сентября удалось подвести две минные галереи в районе башни Юргена. Занятые все эти дни попытками выбить русских из захваченных теми башен рижане проморгали эти работы, и когда ранним утром 10 августа в результате взрыва рухнула ещё одна часть северной городской стены, и в образовавшийся проём устремилась штурмующая колонна, это стало для горожан неприятным сюрпризом.

Одновременно с этим начался ураганный огонь по городу и с остальных направлений, а в город со стороны ранее захваченных башен ворвались штурмующие, катящие за собой небольшие пушки, огнём из которых они сносили выстроенные защитниками баррикады и стены домов, из которых велась стрельба по нападающим. К обеду русские захватили Русское подворье, церковь Святого Якоба и территорию бывшего монастыря Марии Магдалины, выйдя к внутренней стене, взяв таким образом под свой контроль северо-восточную часть города.

К огорчению осаждавших, на следующий день испортилась погода и начался сильный дождь, не позволивший использовать пушки и пищали, но к вечеру дождь прекратился и царь отдал приказ о подготовке на 12 сентября нового штурма. На этот раз, поскольку осаждённые сосредоточили свои основные силы против уже существующего прорыва, главный удар было решено нанести по Известковой и Гильдейской башням на востоке города. К сожалению, протекающая там река Ризинг препятствовала подведению минной галереи, поэтому было решено перекинуть через неё штурмовые мосты и выбить ворота петардой. Но перед этим к рижанам был послан парламентёр с требованием сдачи в течение шести часов. Однако руководство города ответило отказом, и как только истекло указанное время, забили барабаны, загудели трубы и колонны осаждаюших пошли на очередной штурм. Первой пала Известковая башня. Перебравшись по установленным мостам и взорвав её ворота русские ворвались во внутрь, и забросав попытавшихся им воспрепятствовать защитников гранатами, стали захватывать этаж за этажом. Измождённые и израненные городские ополченцы дрались с отчаянием обречённых, так и не дождавшись помощи — все те, кто был способен носить оружие, в это самое время дрались на северо-востоке, пытаясь остановить штурмующих с этой стороны города.

Больше времени держалась Гильдейская башня, чья оборонительная система была "подпёрта" подворьем Большой гильдии. Но и она не смогла продержаться долго — и без того ослабленная воля горожан к сопротивлению падала с каждым часом, и только то, что разьярённые упорным сопротивлением русские никого не щадили и не брали в плен, подвигало рижан продолжать сражаться. Постепенно оборона горожан стала распадаться на отдельные очаги сопротивления, которые русские давили один за другим. К вечеру осаждённые удерживали только северо-западную часть города с орденским замком, кафедральным собором и епископским подворьем, в котором укрылись семьи самых богатых и уважаемых жителей города. Наступившая ночь прервала бой, но облегчения рижанам она не принесла. Всем было ясно, что город обречён и завтрашний день будет последним. И как только забрезжили первые лучи утреннего солнца, в направлении русских войск двинулась представительная делегация из ратманов и влиятельных бюргеров, которые заявили, что желают встретиться с царём, с которым хотят обсудить условия своей сдачи. На что им было сказано, что условие только одно — полная и безоговорочная капитуляция на милость победителя. И что им, как и вчера, им даётся срок до обеда. После чего они либо сдадутся, либо будут полностью уничтожены.

Впрочем, столько времени на раздумья ратманам не понадобилось. Уже через пару часов бургомистр вручил великому государю всея Руси ритуальные ключи от города, и Рига официально признала власть русского царя.

Падение Риги открывало русским путь в Курляндию, которую в тот момент времени просто некому было защищать, но вместо того, чтобы обрушить удар на Курземе русские ограничились лишь занятием полоски земли (шириной от 15 до 30 вёрст) вдоль Западной Двины до реки Миссе. И подобная "скромность" в задвинских приобретениях очень скоро получила своё объяснение. 20 сентября в русскую ставку прибыл посол от литовского великого гетмана Радзивилла "Геркулеса", который поздравил царя с победой, но тут же поставил вопрос о разделе добычи. Ответ русских был жёстким: всё, что было захвачено русской армией обсуждению не подлежит, но при этом намекнули, что на территорию Курляндии у Москвы нет никаких претензий. Кроме этого русские оставляли за собой право занять Селонию (восточную Семигалию), но всё что западнее её и южнее реки Миссе литвины, если пожелают, могут забрать себе. Это выглядело откровенной подачкой, но Великое княжество Литовское на тот момент было не в том положении, чтобы уверенно требовать большего. Да и Курляндия это было лучше, чем ничего, так что, заключив с русскими предварительную договорённость, представитель Радзивилла отбыл в Вильно.

Куда больше русских волновал Лемзальский край всё ещё находящийся под управлением сельбургского фогта Рутгера фон Швансбелла. Однако последнему было уже не до продолжения войны — его армия бунтовала и разбегалась во все стороны, в результате чего к концу сентября в его распоряжении оставалось всего 100 всадников и 300 пехотинцев. Поэтому, когда под Лемзалем появился русский отряд, к командиру оного явился лично фогт с предложением сдать занимаемую им территорию в обмен на свободный пропуск в Курляндию. Русские не стали возражать, и таким образом последняя часть Видземе оказалась под их владычеством.

На этом летне-осенняя кампания 1527 года завершилась, однако это не означало окончания войны. Незахваченной ещё оставалась Эстляндия, и уже в сентябре 1527 года "приговорил государь с бояры послати воевод под Колывань". Наступал последний акт Ливонской войны, должный окончательно покончить с этим уже изрядно затянувшимся конфликтом.

В ноябре 1527 года, когда одна русская армия, вернувшись из южной Ливонии, расходилась по зимним квартирам, одновременно с этим процессом шла мобилизация в новую армию тех, кто не принял участия в прошедшей кампании. В отличие от летне-осенней, собираемое для зимней кампании войско, во главе которого был поставлен отличившийся во время прошедшего похода князь Василий Шуйский, было меньшим по численности, и насчитывало 11,5 тысяч детей боярских с послужильцами и 7,9 тысяч стрельцов, пищальников и казаков. Выступив в начале зимы, оно 23 декабря 1527 года подошло к Вейсенштейну. Расположенный на пересечении дорог этот замок был последней крупной крепостью на пути к Ревелю, и расположив вокруг замка артиллерию, русские начали его бомбардировку. После шестидневной осады и мощного артобстрела, осаждавшим удалось обрушить северную часть стены замка, где образовалась огромная брешь, и 29 января русские пошли на штурм. Ливонцы упорно защищались, но малочисленный гарнизон в 150 человек не смог сдержать яростный натиск осаждавших, и к полудню замок был захвачен.

Отдохнув пару дней, 1 января 1528 года русские продолжили своё наступление и 5 января вышли к Ревелю и стали окапываться. Город также готовился к обороне. Все прошедшие с начала войны годы ревельцы энергично укрепляли свой город, и тот был хорошо подготовлен к осаде, запас провизии был рассчитан на год. Укрепления города были усилены линией земляных валов, местами даже двойной, а также ронделями, защищавших городские стены от русских ядер. Кроме того Ревель располагал сильной артиллерией, а командовавший гарнизоном города (2100 человек) орденский фогт Дитрих Бок был настроен сопротивляться самым решительным образом. 8-9 января против городских стен начали сооружать осадные укрепления и устанавливать орудия. 10 января русскими войсками была предпринята первая попытка штурма. Стрельцам удалось захватить часть стены, но они были выбиты оттуда, потеряв около тридцати человек. В этот же день производился первый крупномасштабный артиллерийский обстрел города, который длился до вечера. После этого обстрела осаждённые начали переговоры, чтобы затянуть время и, избавив город от бомбардировки, дождаться помощи от коадъютора. Переговоры велись в течение 10-11 января. Так как Бок не оговорил условия, чтобы на время переговоров были приостановлены осадные работы, русские войска воспользовались этим и в ночь с 11 на 12 января установили осадные орудия у самых стен города. Вечером 13 января к Ревелю подошла русская тяжёлая артиллерия, и Шуйский на переговорах потребовал безоговорочной капитуляции. На что фогт ответил категорическим отказом, и 14 января переговоры были окончательно сорваны. Русская артиллерия вновь открыло огонь. Крепкие стены города, толщиной до 4,5 метров, выдерживали удар каменных ядер, но обстрел снарядами отлитыми из чугуна оказался для них гораздо более разрушительным. Тем не менее, для их успешного пробития требовались более мощные "стеноломные" пищали, но из-за осенних дождей они застряли под Ригой, и только после того, как в декабре месяце зимние холода как следует проморозили землю, их медленно потащили на север.

Гораздо результативнее был обстрел города зажигательными бомбами, вызвавшими кое-где пожары. Но ревельцы подготовились и к этому. С чердаков по приказу магистрата были убраны все горючие материалы, с улиц убрали всю брусчатку, дабы избежать рикошетов ядер. В городе был создан особый отряд стражи, в задачу которого входило наблюдение за прилетающими из русского лагеря бомбами и калеными ядрами, и быстрое устранение возгораний.

Впрочем, русские не ограничивались лишь одной осадой Ревеля. Они ставили перед собой куда более масштабную задачу — захват и приведение под царскую руку всей Эстляндии, поэтому Шуйский разделил свою армию. Оставив часть её продолжать осаду города, другую её половину он послал на запад, поставив перед ней цель дойти вплоть до самого Вика. И с этой задачей она справилась вполне успешно. 12 января, после двухдневной осады, сдался Падис, а 17 января русская армия осадила Гапсаль — столицу Эзель-Викского епископства. Окружив город, русские начали его обстрел. Традиционно русские пушкари использовали мортирные "огненные ядра", которые произвели множество пожаров в городе. Несмотря на то, что пять приступов были отражены, но положение защитников было безнадёжным. Город сдался 29 января. А спустя два дня без боя капитулировали последние очаги сопротивления в западной Эстляндии — Лоде и Леаль.

27 января к Ревелю наконец-то доставили долгожданные шесть "стеноломных" пищалей, которые после установки, 30 января начали бить по городским стенам. Уже через пару суток в тех ревельских укреплениях (башни Монахинь, Девичья, Кик-ин-де-Кёк и Толстая Маргарита с примыкающими к ней Большими Морскими воротами), которые подверглись наиболее плотному огню осаждавших, проявились большие проломы, которые русская артиллерия начала энергично расширять, и через несколько дней в них зияли огромные бреши. К утру 6 февраля все приготовления к штурму были закончены, а в 2 часа дня начался штурм. Русские двигались тремя штурмовыми колоннами, одна из которых атаковала Толстую Маргариту, вторая — башню Монахинь, а третья — Кик-ин-де-Кёк. К трём часам главный вал был уже во власти русских. Отброшенный с валов, ливонский гарнизон укрылся в стенах города, но через взломаные Большие Морские ворота штурмующие ворвались внутрь крепости.

Осаждённые пытались укрыться в Домберге (возвышенная часть города), но вломившиеся через Кик-ин-де-Кёк русские отрезали тем отступление, взяв в плен более полутора тысяч человек. К вечеру весь Нижний город был в русских руках. Потеряв убитыми и пленными почти две тысячи человек, ливонцы засели в Верхнем городе (Домберге), где под непристанным артиллерийским огнём продержались ещё целую неделю. Но 13 февраля 1528 года они, вступив в переговоры с командованием русской армии, согласились сдаться в обмен на гарантии неприкосновенности и разрешение беспрепятственно покинуть город всем тем, кто этого захочет.

В это же самое время решалась судьба Курляндии. После того, как зимой 1527-1528 годов турки подтвердили полякам долгожданное продление перемирия, у Сигизмунда оказались развязаны руки, и он уже вплотную занялся ливонским вопросом. По сути, у него было два варианта. Первый — ввести войска и аннексировать этот южный осколок орденского государства. За подобное развитие событий выступали литовские магнаты, которые были совсем не прочь расширить "морские ворота" Литвы за счёт Виндавы. Но подобный шаг грозил конфликтом со Священной Римской империей, отношения с которой и так были натянутыми. И в этой ситуации Сигизмунд предпочёл второй, более мягкий вариант: Плеттенбергу было предложено преобразовать оставшуюся по его контролем территорию в светское герцоство, и принести ленную присягу литовскому великому князю. А после кончины Плеттенберга, в связи отсутствием у него детей-наследников, Курляндское герцогство должно будет отойти литовскому господарю. И после долгих колебаний (при этом одним из главных спорных вопросов заключался в том, кому присягать ландмейстеру: Сигизмунду как польскому королю, или как литовскому великому князю — ливонцы настаивали на первом варианте, а литвины на втором) ландмейстер согласился, и 5 марта 1527 года он, по примеру своего прусского коллеги, преклонил колено перед Сигизмундом Ягеллоном. В присутствии остальных рыцарей Ордена он передал тому, как великому князю Литовскому, ключи от орденских замков и печать Ордена; рыцари сняли кресты и орденские мантии в знак сложения с себя духовного звания. После присяги Плеттенберг получил назад ключи от замков уже в качестве его вассала.

Таким образом, к весне 1528 года ливонская проблема казалось решённой, а просуществовавшее несколько столетий Ливонское государство окончательно исчезло с карты мира. Однако на Балтике война всё ещё продолжалась. Не смотря на понесённые поражения и выбывание Ливонии, Любек всё ещё был готов продолжать войну. Его торговый флот насчитывал около 250 судов, что позволяло восстановить предыдущие потери. И в январе 1528 года городской рат принял решение о повышении налогов с целью постройки и найма новых кораблей для флота и вербовки 1200 наёмников, с целью атаковать Борнхольм, выбить с него русских, после чего предполагалось направиться к Ливонии, где и высадить десант.

Впрочем, это решение не далось любекскому рату легко. Город испытывал большие финансовые трудности, связанные с огромными военными расходами. Ещё предыдущие войны вогнали магистрат в немалые долги, выплата которых ложилась тяжёлой нагрузкой на бюджет, и продолжавшиеся непомерные расходы на войну только ухудшали ситуацию. И хотя община согласилась на повышение налогообложения, но выставила условие, что для контроля над финансами будет избран особый комитет из 36 бюргеров. Таким образом, городской рат всё поставил на успех запланированной кампании, провал которой мог болезненно ударить по авторитету магистрата и усилить оппозицию.

Понимали это в Москве. Сохранившиеся документы свидетельствуют, что в России были хорошо информированы о сложном внутреннем положении в Любеке, что порождало надежды на возможность решить дело одним ударом. Долгая и изнуряющая каперская война была невыгодна русским, ибо давала преимущество противнику, который как располагал намного большим по численности торговым флотом, так и мог, при затягивании конфликта, всё же заручиться поддержкой остальных ганзейских городов, пока ещё занимавших позицию сторонних наблюдателей. В такой ситуации и зародилась идея непосредственного удара по самому Любеку, с целью уничтожения всех находящихся там судов. Задуманная операция была довольно рискованной — укрепления города насчитывали 447 пушек, и ещё 617 хранились в городских цейхаузах. Слабой стороной расположенного на речном острове Любека являлось отстутствие надёжной системы фортификаций. Город был окружён традиционной стеной, которая, однако, уже не могла успешно противостоять артиллерийскому огню. К этому можно было добавить ещё земляной ров, возведённый в середине XIV века, но из-за большой протяжённости вооружённых сил Любека не хватало для его полноценной обороны. Устье реки Травы было защищено довольно сильной крепостью Травемюнде, но её укрепления, как собственно и любекские, давно устарели, и не могли служить достаточно хорошей защитой против пушек.

21 апреля 1528 года из уже обрётшего русское название города-порта Пернова (бывшего Пернау) вышла эскадра в 26 кораблей (3 каракки, 7 бригов и 2 шхуны, а остальные — грузовые суда, перевозящие припасы и 1,5-тысячный десант). Атака русских оказалась для любекцев настолько неожиданной, что когда утром 1 мая русский флот показался на горизонте, то караульные Травемюнде сначала приняли его за караван мирных торговцев, и подняли тревогу только когда корабли приблизились уже вплотную к крепости. Не теряя времени каракки "Иисус Навин" и "Пётр и Павел" и ещё два брига открыли огонь из всех орудий по укреплениям Травемюнде, а флотилия, состоящая из третьей каракки — "Госпожи Удачи" и пяти бригов, под прикрытием этого огня, вошла в Траву, где русские насчитали более шестидесяти торговых судов различных типов. Ответная стрельба со стен крепости была неэффективной, не причинив русским большого вреда. Тем более, что очень скоро обороняющиеся получили удар, откуда не ждали — над Травемюнде вознёсся огненный столп от взорвавшегося порохового погреба. Историки до сих пор гадают, были ли это несчастный случай или проведённая диверсия, но для неготового к подобному повороту событий гарнизона Травемюнде произошедшее стало фатальным событием. Немногочисленные защитники крепости не смогли отразить атаку высаженного десанта, который прошёл сквозь образовавшийся широкий пролом в стене внутрь укрепления, и спустя полтора часа полностью захватил крепость.

В свою очередь, вошедшие в Траву русские корабли, стали спускать шлюпки с абордажными командами, устремлявшиеся к беззащитным "купцам". В самом Любеке усиленно били тревогу и раздавали оружие горожанам, но эта меру оказалась бесполезной — нападать непосредственно на город русские не собирались. Их целью были стоящие у причалов торговые суда. На те из них, которые были полностью оснащены и готовы к выходу в море, высаживались захватывающие их призовые команды. Другие, которые нельзя было прихватить с собой, после разгрузки безжалостно поджигались. От отчаяния любекцы пыталсь применить против русских брандеры, но неудачно, лишь увеличив этим пожар в порту. И именно полыхавший вокруг огонь вынудил русских наконец-то отступить. Всего в этот день русскими было сожжено или пущено на дно 24 судна, и ещё 8 "призов" было уведено ими с собой.

Однако командующий русским флотом кнзяь Андрей Барбашин-Шуйский не собирался ограничиваться только этим. Заняв своими людьми Травемюнде и расположив корабли напротив устья Травы так, чтобы блокировать морскую связь Любека, он стал перехватывать идущие в город суда. Принадлежавшие любекским арматорам, объявлялись военными трофеями. А те из них, которые шли под флагами других стран, должны были платить особую "пропускную" пошлину.

На следующий день городской рат начал переговоры. И главным камнем преткновения стало стапельное право Любека. Русские требовали предьявить им грамоты, которые бы подтвердили некогда признание ими этой привилегии ганзейских городов. В свою очередь любекцы, не имея оных документов, апеллировали к древним, освящённых временем, обычаям. Так ни до чего не договорившись в тот день, стороны разошлись, оставшись при своём. 3 мая переговоры возобновились, и любекцы смогли добиться разрешения своим судам выходить из города и приходить в него на общих основаниях с судами иных государств и городов. А в остальном Барбашин твёрдо стоял на своём, требуя от любекцев признания за русскими права на свободное "хождение" и торговлю на Балтике. В конце концов, любекский рат сдался. В городе уже начинались волнения недовольных горожан, и ратманы пошли на уступки. Отдельно решалась судьба Травемюнде и Борнхольма. Русский командующий соглашался вернуть крепость в устье Травы любекцам неразрушенной за 5 тысяч любекских марок, и ещё 30 тысяч марок требовал за Борнхольм. Любекский рат с трудом наскрёб 3 тысячи марок, и сумел уговорить Барбашина ограничиться за Травемюнде этой суммой выкупа. Сложнее оказалась ситуация с Борнхольмом. 4 мая в Любек срочно прибыли представители датского короля, чьим владением формально продолжал числиться этот остров. Но обрадовавшимся сначала бюргерам пришлось очень скоро испытать жестокое разочарование. Фредерика I менее всего волновало соблюдение интересов Любека, и куда более интересовала дальнейшая судьба Борнхольма. Русские заверили датских послов, что никак не претендуют на владение этим островом. И если любекцы выплатят указанный выкуп за него, то Борнхольм будет немедленно им возвращён. Если же у них не найдётся требуемой суммы, то через сорок семь лет, по истечении срока, на который сам король передал остров в управление любекцам, русские готовы вернуть его законному владельцу. Но если его величество желает вернуть Борнхольм немедленно, то есть ещё один вариант. В силу определённого юридического казуса, после завоевания Эстляндии русские неожиданно выяснили, что посреди новых владений их царя есть небольшой кусочек земли, а именно мыза Кольк, до сих пор находящийся в собственности датского короля. И подобное положение дел вызывает некоторое смущение в Москве, которая бы хотела исправить эту ситуацию. И если датский король не против такого размена, то в обмен на передачу прав на этот участок земли царю, русские готовы досрочно вернуть Борнхольм королю.

Датчане охотно ухватились за это предложение, и тут же "сменили фронт", полностью поддержав все русские требования к Любеку. И любекцы сдались, подписав 6 мая 1528 года на борту "Иисуса Навина" окончательный вариант мирного договора, ставший официальным завершением начавшейся три года назад Ливонской войне.