|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
"Чудо не водка. Оно бывает и до четырнадцати часов", — сказал как-то отец, найдя под скамейкой в парке пятитысячную купюру. Эти слова постучались в мою башку, когда обернувшись, я увидел перед собой странного старика. Ну, как старика? — этот мужик был ещё достаточно крепок. Поезд метро раскачивался из стороны в сторону, а он не держался за поручни и вполне себе держал равновесие. Если б не длинная белая борода, ему бы никто не дал больше полтинника.
Представьте себе моё удивление! И дело не в том, что секунду назад в последнем вагоне никого кроме меня не было. Просто зима, ночь. На улице минус тридцать. А он босиком. Какой уважающий себя постовой, пропустит такого в метро? Тем более, перстенёк на руке. Вещь дорогая. Откуда у босяка? Вдруг украл?
Не знал я тогда, что это усилитель желаний. Даже рассмотреть его, как следует, не успел. Времени не хватило. Поезд споткнулся, сбавляя ход, и диктор сказал хорошо поставленным артистическим голосом:
— "Автово". Следующая станция "Ленинский проспект".
Сказал и сказал, делов то! Я приготовился к выходу, а этого с бородой будто током тряхнуло: вздрогнул всем телом, схватился за мою руку — и исчез. Ладно бы просто так исчез, так и меня с собой прихватил.
Нехилый такой столбнячок, искры перед глазами — и стою я, ваш покорный слуга, хрен его знает где. В небе два солнца, трава под ногами фиолетово-красного цвета и деревья толщиной в руку. Не вверх растут, а стелятся над землёй, наподобие виноградника. Листья у них огромные, круглые, как у земных кувшинок. Море поблизости плещется и духота. Солнышки в два ствола припекают, прибрежные скалы делятся нажитым, как каменка в русской бане. А на мне зимний армейский комплект от Юдашкина со споротыми погонами, гражданская пидорка и берцы на рыбьем меху. Думал, после выхода из метро мерзнуть буду, а оно вон оно как! На пот исхожу.
Смотрю, сумка при мне. Паспорт, военный билет, медицинская книжка, направление на операцию из воинской части, аттестат с выпиской из приказа, рентгеновский снимок — ничего по дороге не потерялось. И старичок, гребаный почучуй, тоже никуда не пропал. Сидит себе на траве, улыбается. Заметил, что я, наконец, обратил на него внимание, похлопал себя ладошкой по волосатой груди и говорит:
— Он!
Да тут по одной бороде можно определить, что никак не она.
Так я ему и сказал. Ещё от себя кое-что добавил. Только не понял он, воспринял мои слова без мысли в глазах. Голову набок склонил, перстень к глазам поднес, будто бы камнем любуется.
А камушек действительно знатный. Пульсирует, как живой. Всеми оттенками красного переливается. Взгляда не оторвать! Век бы смотрел, только чувствую, запекаюсь, как курица в гриле. Начал потихоньку разоблачаться. Куртку на солнышках разложил, берцы кой-как снял. Только взялся за свитер, начал стаскивать его через голову, слышу, кто-то смеется. Сначала тихонечко подхихикивает, потом все громче и громче.
Вот честное слово, у меня на душе полегчало. Если над тобою смеются, значит, кто-то, как минимум, тебя понимает. Почему-то, вдруг, показалось, что проблемы, связанные с моим перемещением хрен его знает куда, разрешатся сами собой. Обрушатся декорации, из-за пригорка вывалится куча статистов, и человек с микрофоном произнесёт: "Здравствуйте! Это программа "Розыгрыш"!
Не именно так, а что-то типа того. Действительно, кто я такой, чтобы надо мной в прямом эфире прикалывались? Не Тимоти, не Юдашкин (чтоб он, в таких же армейских штанах без карманов зарплату свою носил), а обычный российский прапорщик. Ну да, можете тоже смеяться. Тот самый прапорщик, что ворует со склада все, что плохо лежит. Стырил на последней войне целый осколок, и ношу его под левой коленкой, чтобы никто не нашел.
В общем, снимаю я этот треклятый свитер, а он как назло, ни в какую! Майка прилипла к телу и тормозит. Чувствую, трясет меня, накрывает. Даже смех старика стал казаться уже не спасительным, а дурацким. Рванул изо всех сил, и справа моя в стороны поползла. Порвал, стало быть. Но дышать стало чуть легче.
Кто ж, думаю, интересно, попался такой смешливый? Смотрю, а это мой похититель. Упал на траву, ногами сучит и по бородище своей с боку на живот перекатывается. А она у него, как у БГ — лидера группы "Аквариум". В смысле, растет с конца подбородка. Только у Бориса Борисовича этот символ мужской мудрости, как у буддийского монаха, поскандалившего с женой, последний клочок и остался, а у этого достойного человека — чисто хвост орловского рысака. Расширяется посредине и длиной почти до колен.
Ладно, думаю, не буду мешать. Пусть забавляется, коли ему так весело. Пойду лучше в море ополоснусь, раз уж припрыгала такая халява.
Только сделал пару шагов, слышу, старичок окликает. Ну, типа, строжит:
— Не ходи никуда! Тут ничего нет, ни моря, ни облаков, ни травы.
— Как, — говорю, — нет? А это что под ногами?
— Это ещё черновик. Всё что успело придуматься. Ну как тебе, нравится? Хотел бы ты жить на такой планете?
Присмотрелся я повнимательней, точно! Не планета, а большой недострой. Ни птиц никаких, ни зверей. С комарами и мухами, это, конечно, он здорово сообразил, но и без них как-то скучно.
Стою, переминаюсь с ноги на ногу: сказать, или промолчать? Творческие люди, они по натуре обидчивы, замечания принимают в штыки.
Хрен с ним, думаю, похвалю. А чтоб не подумал, что я темню, докопаюсь до какой-нибудь мелочи. Взял и сказал:
— Как по мне, жарковато, мужик, у тебя. Два солнца это уже перебор.
— Тебе тоже так кажется? — с живостью откликнулся он. — Сейчас исправлю.
Я думал, что это шутка, а дедушка правой рукой по горизонту провел — мык! — и накрылось одно светило, ни тени, ни облачка не оставив. И, как ни в чем, ни бывало:
— Так лучше?
— Другое дело! — подтвердил я, внутренне охреневая.
— У меня еще много разных задумок! — похвастался старичок. — Как с континентами разберусь, хочу заселить океан разумными рыбами. Как, одобряешь?
— Разумное существо должно созидать, — подумав, ответил я. — А рыбы для этого не приспособлены. Двумя плавниками много не наработаешь, а плоскою головой ничего не изобретёшь. Колесо под водой без надобности, огонь в принципе не горит, звёздного неба не видно. Нет горизонта, к которому нужно стремиться. Чтоб, к примеру, освоить космос, придётся тем рыбам сначала выйти на сушу. А это получается что? — лишний виток эволюции. И вообще, это не по-хозяйски оставлять без догляда сушу на длительный срок. Пока новый разумный вид поднимется на ноги и обрастёт руками, всё здесь деревьями зарастёт. Посмотрит посторонний с орбиты: ну и планета, лес да вода!
— Ты прав, — согласился он. — С рыбами каши не сваришь. А жаль. Хотелось, чтоб было красиво и не как у других...
Смотрю, скис старикан, обломалась его задумка. А я уже про жару и море забыл. Страсть как люблю потрепаться на глобальные темы. Ладно, думаю, домой я успею. Коли есть такая возможность, надо подсказать мужику. Ему ведь, ещё меня возвращать обратно.
— Ты, — говорю, — не с того края копаешь. Совершенней чем гомо сапиенс природа ничего не придумала. Если нельзя выиграть в качестве, можно попробовать взять количеством. Чтоб было не как у других, посели на своей планете несколько человеческих рас. Дай каждой среду обитания, культуру и внешность в корне отличную от всех остальных. Гномы, к примеру, пусть живут в горных пещерах, из руды выплавляют железо, делают оружие и доспехи. Эльфы...
— Оружие и доспехи?! — перебил меня старикан, и снова захохотал. — Где это ты на такие чудеса насмотрелся, у себя в преисподней?
На этом вот, "у себя в преисподней", я как-то сразу внимания не заострил. Ладно, подумал, потом уточню, с чего это, питерское метро (а может, и не только метро), стали сравнивать черт знает с чем. Культурно спрошу, не поднимая скандала. Мужик вроде бы адекватный, хоть и педант, на критику реагирует. Не станет меня, за такую мелочь правою ручкой мыкать.
— Слышь, — говорю, — дядька, не знаю, как тебя величать, а над чем это ты так громко смеялся?
— Что, обиделся? — между двумя всхлипами откликнулся он. — Ну, прости старика. Трудно было не засмеяться. Он это имя моё, а не то, что ты тут наговорил. И речь у вас, у отверженных, очень чудная. Все слова говорите наоборот. Добрые люди "акур", вы — "рука", "ями" — "имя". Я, грешным делом, без усилителя, не сразу и разобрался. Кстати, что такое "колоско", то есть "осколок"?
— Инородное тело, проникшее в плоть, — как можно точней, сформулировал я, откладывая на ум словечко "отверженные"
— Инородное — это значит, рожденное в ином мире? Кар, или, как у вас говорят, рак? Нет? По глазам вижу, что нет! Слушай, отверженный, а что ты все время стоишь? Неудобно ведь так разговаривать, снизу вверх.
— Эх, дядька! — мне почему-то, стало немного жаль, этого наивного старика. — Да если б я мог сидеть, с какого б тогда хрена в пустом вагоне стоял? Осколок мешает.
— Так он у тебя с собой?! — обрадовался Он, — Будь добр, покажи!
— Там, — я ткнул под коленку указательным пальцем и вынул из сумки рентгеновский снимок, — можешь полюбоваться.
— Как интересно! Приляг.
Не знаю почему, но я повиновался. С наклоном вытянул ногу влево. Упершись руками, присел на полушпагат. Увидев как мне тяжело, дядька засуетился. На его, безмятежном лице, проявилась гримаса жалости. Вздохнув, он легонечко мыкнул рукой, и я сразу обрел горизонтальное положение. Причём не завис, а разлегся на чем-то упругом и мягком в полуметре от грунта.
— Посмотрим, посмотрим!
Внимательный взгляд ощупал мое колено, туда же потянулись и руки.
— Э, э, дядька, ты что удумал?! — запаниковал я.
Но было уже поздно: "дядька" катал на ладони бесформенный кусочек железа, небольшой, миллиметров шесть. И как успел? Ни то что боль, я вообще ничего не почувствовал.
— И угораздило же тебя так глубоко занозу в ногу загнать! — с укоризной, сказал Он. — Или ты не сам? Ах, да! Мне ж говорили. Так это и есть осколок с самой настоящей войны? Никогда б не подумал! — Глаза у него большие, карие, круглые. Они прямо таки светились от счастья. — А ну-ка попробуй сесть! Не бойся. Кость я поправил, сухожилие нарастил. Только ямка снаружи осталась. Загладить ее, или пусть так и будет?
— Пусть будет, — сказал я, тщетно стараясь нащупать рукой край воздушного ложа, — а то медкомиссия не поверит, что он у меня был.
— Он?! А причем тут... ах, да, ты же в другом смысле...
О создателе этой планеты у меня постепенно складывалось двоякое впечатление. С одной стороны он казался мне всемогущим волшебником, чуть ли ни богом, который на раз, зажигает и гасит солнце, а с другой — натуральным лохом. Таких простаков на Земле не только сами разводят, но и передают по цепочке родным и знакомым. Я б на его месте поостерегся приглашать к себе в гости неизвестно кого, даже имени не спросив.
— Слушай, Он... — так и не добравшись до края, я сел напротив него, скрестив по-турецки ноги.
— Ты не мог бы называть меня дядькой? — просительным тоном сказал старичок, опуская меня на землю очередным "мыком". — Мне безумно понравилось это слово. Такое домашнее, чистое. Как будто из тех далеких времен, когда я был юным и низшим.
— В каком смысле "низшим?" — не понял я.
— Примерно таким, как ты, — уточнил Он. — Даже боги были когда-то людьми. Кроме, естественно, первородных.
Меня снова прошибло на пот.
— Так ты, получается бог? — спросил я, с трудом шевеля отвисающей челюстью.
— Что ты! — захохотал, замахал руками этот наивный старик. — Хорошо хоть, не слышал никто! До бога мне, как отверженному до низшего: расти, совершенствоваться, перерождаться. Я мастер! Вчера еще был подмастерьем, а сегодня уже мастер! Строю свою планету. Понимаешь? — свою, самую первую! С утра так увлекся, что чуть не забыл заглянуть в преисподнюю. Если бы не встретил тебя, пришлось бы вернуться с пустыми руками. У нас это не приветствуется. Какой же я мастер, если в первый же день забыл о своем статусе? Ты как, рад?
Нет, странный он все-таки человек. По глазам вижу, что обидеть не хочет, а режет в самое сердце.
— Что молчишь? Честно скажи, ты рад? — забеспокоился старичок.
Наверное, пауза с моей стороны непозволительным образом, затянулась.
— Знать бы, чему, — осторожно ответил я. — Манера у вас, мастеров, очень чудная. Говорите много и ни о чем, ничего конкретно не объясняя. У меня накопилась целая куча вопросов, но я еще не успел вставить ни одного. Все тонет во встречных пустых словесах. А очень хотелось бы уточнить, что ты имеешь в виду под понятием "преисподняя"?
— Удаленное место для изоляции разумных отверженных сущностей. Там они очищают карму от негатива, накопленного в прошлых реинкарнациях. По-моему, это элементарно.
— Для кого как. Ты, дядька, не юли! — насел на него я. — Сам только что намекнул, что я к этой преисподней имею какое-то отношение. Вот с этого места и как можно подробней.
— Так ты о своей галактике совсем ничего не знаешь?! — Из положения сидя, старичок воспарил над поверхностью, несколько раз мыкнул рукой и забегал по зеленому лугу в одночасье сменившему инопланетный пейзаж.
Можно подумать, ты знаешь! — чуть не сорвалось с моего языка, но я во время его прикусил. Заодно проглотил смешок. Ибо то, что поведал мне мастер Он, не укладывалось в голове.
Нам с детства внушали, что наша планета — колыбель разума во Вселенной. А по его словам, не только Земля, но и вся галактика Млечный Путь это, не что иное, как натуральный ад. Для каждого вида носителей разума здесь создана своя, изолированная от других солнечная система — индивидуальная капсула с привычным только для них климатом, атмосферным давлением и силой тяжести.
Общий прогресс поднадзорных, в целом приветствуется. Но не стоит во главе угла и ограничен строгими рамками. Во избежание сговоров, бунтов, побегов и междоусобицы, свобода перемещения каждого вида отверженных, только в пределах своей капсулы.
В качестве не снимаемых кандалов, здесь властвуют строгие физические законы. Такая, к примеру, эксклюзивная аномалия, как несворачиваемость пространства. Право выхода за пределы своей солнечной системы обретается лишь посмертно, в индивидуальном порядке, единогласным решением членов Бюро Объединенных Галактик.
Вот почему, по мнению моего похитителя, я должен был очень радоваться. Он поднял меня от самого низа, чтобы взять к себе в обучение. Есть там у них, в Содружестве Свободного Разума, свод неписаных законов и правил, главное из которых гласит: "Путь к совершенству начинается с низшей ступени. Не познавшие тяжесть греха, не достигнут полноты очищения".
Сел я тогда на задницу и задумался о трактовке понятия "грех". Ну, нам с паханом самое место в аду. Оба по жизни вояки, только он спился давно и от водки сгорел, а я ещё нет. А вот мамку за что? С утра до ночи корячилась чтобы у сыночка всё было как у людей. Только с работы притащится, телефон на столе надрывается: "Тетя Вера, парикмахерскую надо помыть!" Или офис какой-нибудь, или магазин, или то и другое сразу. Там триста рублей, там четыреста, а перед праздником все пятьсот. Ни суббот ей, ни воскресений, а как меня из Сирии привезли, ни спокойного сна. Насчёт моего кредита звонят, ведь это сейчас святое...
А старикан всё не унимается. Всё ждёт, когда же я упаду перед ним на четыре кости: облагодетельствовал! В его понимании это не грех — оставить старушку один на один с коллекторами, отняв у неё единственную надежду и, можно сказать, опору. Это я о себе. Меня, кстати, Серёгой зовут. Фамилия тоже простецкая: "Иванов, ё-моё!"
Видит Мастер, что нету во мне ни капельки радости, принялся уговаривать. Я ему, главное, аргументы про мать и кредит, а он, что она мне типа никто, такая же грешная сущность, которая в этой вот, инкарнации меня родила, а в следующей вряд ли узнает.
Нет, "по-божески" не всегда значит "по-человечески". Хрен с ним, — думаю, — с мыканьем и прочими дурными последствиями, я ему всё скажу!
И сказал:
— Отпусти меня, Он! Я, конечно, хочу достичь совершенства, но совесть не позволяет. Не будет мне ни сна, ни покоя, пока не воздам своей матери добром за добро.
— Совесть? — переспросил старик и приблизил к глазам свой перстенёк.
Камешек вспыхнул. Пространство вокруг дрогнуло, исказилось и обрело размеры и антураж крестьянской избы.
— Совесть, — опять повторил Он, стирая бревенчатый сруб своим беспощадным "мыком". — Спасибо, тебе отверженный, что напомнил. Только ничем я помочь не могу, если бы даже и захотел. Для меня межзвёздный портал откроется через год по эталонному времени, когда сущность которую ты называешь матерью, дважды умрёт и опять возродится. А тебя не пропустит идентификатор. Был бы ты чей-нибудь ученик, имел хоть крупицу знаний...
Я жадно вдохнул исчезающий дух натопленного жилья.
— Ну, тогда убей меня, Он! Убей здесь и сейчас. Или прими в обучение, как говорят у нас в преисподней, заочно, без отрыва от производства.
Наверно отчаяние придало моему голосу столько внутренней убежденности, что старика проняло. Суть моего предложения он, кажется, уловил, потому, что смотрел на меня сомневающимися глазами и задумчиво теребил основание бороды.
Я ухватился за этот взгляд, как утопающий за соломинку. На что ни пойдёшь, что только ни наобещаешь, лишь бы вернуться в привычный мир, который ещё с утра казался тусклым и серым. Не помню уже, когда я в последний раз так вдохновенно врал.
Окружающее пространство было под стать моему настроению, мрачным и монотонным. Под ногами серая твердь, размытая линия горизонта. Если б ни лысина мастера, я вообще бы не разобрал, где тут начинается небо.
— Как ты сказал, без отрыва от преисподней? — вымолвил Он, сверяясь со своим перстеньком. — Да разве такое возможно?
— В каждом общественном строе должен быть свод каких-то нормативов и правил, — осторожно ответил я, лелея в душе лучик надежды. — Не знаю как здесь, а у нас на Земле всё, что законом не запрещено, имеет право произойти. Что может помешать человеку начать безгреховную жизнь, если он к ней морально готов?
* * *
Как это было, я помню в мельчайших подробностях. Мастер извлёк из небытия точно такой же перстень как у него, только с белым прозрачным камнем и подвесил его в воздухе перед моими глазами.
— Это цвет Абсолюта, высочайшей степени совершенства, к которому ты должен стремиться, — торжественно вымолвил Он.
Стекло и стекло. Я послушно поднял глаза, потянулся к нему вежливым взглядом. На сером небесном фоне бриллиант смотрелся размытым пятном. Впрочем, у каждого разумного существа свой идеал красоты. Видел бы кто-нибудь лицо моего наставника! Оно выражало благоговение и восторг.
Я уже примерно догадывался, что перстень не украшение и не знак особого статуса, типа жёлтых штанов в "Кин-дза-дза", а нечто намного большее. В затруднительных случаях, старик подносил к глазам свою бижутерию, как будто просил у неё совета. Мыкал он только правой рукой и, насколько я помню, несколько раз называл усилителем то ли перстень, то ли сверкающий камень, а может, то и другое вместе.
— Какое ты носишь имя? — насмотревшись на абсолют, строго спросил наставник. Спросил как начальник у подчинённого.
— Сергей, — отрапортовал я. — Сергей Александрович Иванов.
Хотел показать паспорт, но не нашёл сумку.
— Да-а-а, — Он закрутил носом. — Понимаешь, отверженный, у нас в ССР не принято, называя себя, издавать неприличные звуки. "Сер" это ещё терпимо, но "гей" (второй слог он даже не произнёс, а обозначил губами) — это уже грех и деградация кармы. С таким извращённым именем, несовместим статус ученика.
Мне показалось, что наставник расстроился больше, чем я. Это тем более удивительно, что процессе общения с ним, мне отчего-то стало казаться, что он перестраховщик и бюрократ. Только плохо в содружестве знают обитателей преисподней. У нас ведь, помимо имён есть целый набор погремух, которыми человека могут назвать или обозвать.
— А фамилия? — озвучил я первый запасной вариант — как она, с точки зрения правил приличия? —
— Ив — ан — ов... — Мастер зашевелил губами, задумался, сверился с усилителем, перевёл на меня ошарашенный взгляд.— Ты не поверишь! — дважды повторил Он, чтобы я тоже осознал и проникся. — С вероятностью девяносто процентов, идентификатор портала пропустит второй слог!
Эмоции из него так и попёрли. Сдерживать их мой всемогущий наставник не умел, или не посчитал нужным. Он так беспорядочно мыкал руками, что у меня рябило в глазах. Причудливые пейзажи вспарывали пространство, обретали в нём звук и объём и, не успев утвердиться, уходили на задний план, уступая место другим, более ярким и многоголосым.
Это шумное шоу не давало собраться с мыслями. А подумать было о чём. Если, по словам старика, галактический год это две человеческих жизни, то с каждой минутой в этом... хрен его знает где, я транжирил земные недели, а то и месяцы.
Когда Он отбесился, планета вернулась в своё первоначальное состояние: с ласковым морем, вьющимися деревьями и одуряющим пеклом. Второе солнце вновь оседлало орбиту, палило с удвоенной силой. Одежда, которую я сбросил, собираясь на дикий пляж, ещё исходила паром. Майку можно выбросить хоть сейчас, а вот свитер жалко. Чистая шерсть, мамка попробует перевязать...
Цвет абсолюта по-прежнему тускло отсвечивал на уровне моих глаз. Даже дневной свет не мог его оживить.
— Возьми его, Иванов, и приготовься к реноминации, — тихо сказал наставник.
Перстень на ощупь был никакой. Ни веса, ни температуры. Как пух белолистого тополя, упавший в ладонь. Осторожно, стараясь не уронить, я надел его на безымянный палец правой руки и камешек
ожил, затрепетал огоньком полуночной свечи. Пахнуло родным домом времён реформы РАО ЕС с её каждодневными веерами: ни телек не посмотреть, ни включить, электрическую плиту. Ляжешь после ужина спать, а перед глазами мерцающий огонёк. Не жизнь, а сплошная реноминация. Был человек — стал говно. И ведь...
— Не путайся в терминах, Ан — перебил мои мысли Мастер, и я для себя отметил, что он не назвал меня ставшим уже привычным словом "отверженный". — То, что ты оживил в памяти, называется деноминацией и бывает лишь в преисподней. Может, хорошенько подумаешь, прежде чем вернуться туда?
— Нет, сказал я. — Хочу домой...
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
