Русско-Литовская война 1530-1537 гг. в мире князя Барбашина

Из книги Казимира Валевского "Консолидация культурно-политического пространства Восточной Европы в XVI веке". Россия. Люблин. 1998 год.

Окончание 1520-х гг. ознаменовалось для Русского государства новым ростом напряжённости на западных границах. Успешно завершённая в 1528 году война в Ливонии только разожгла аппетиты как царя, так и русского дворянства и купечества. И вполне естественно, что следующей целью этих экспансионистских настроений рассматривалось Великое княжество Литовское. Этому во многом способствовало и то, что общество воспринимало результаты предыдущей русско-литовской войны 1512-1522 гг. как временное явление, поскольку заключённое в сентябре 1522 года перемирие между Русью и Литвой, хотя и положило конец десятилетней войне, но не означало установления твёрдого мира между этими странами. Ни одна из сторон не считала достигнутое соглашение окончательным, и смотрела на него лишь как на недолгую передышку, перед предстоящей новой схваткой.

Прежде всего, недоволен был король Сигизмунд I, который по окончанию войны потерял до четверти своих литовских владений. Полоцк, Витебск, Смоленск, Киев, не считая других, ранее уступленных земель и городов (в число которых виленские политики включали даже Новгород, а иногда, и Рязань), перешли под контроль русских, и литовский правящий класс просто не мог признать факт их потери, предпочитая считать произошедшее лишь временной уступкой, которую можно будет отыграть впоследствии, при более благоприятных обстоятельствах.

Как ни странно это может показаться, но неудовлетворённым итоговыми результатами был и царь Василий Иванович, территориальные приобретения которого хотя и были значительными, но не отвечали его изначальным замыслам "собирания Русской земли", с целью возрождения на востоке Европы древней державы Рюриковичей, простиравшейся "от моря до моря" (от Балтийского на севере, до Чёрного на юге) — идея, которой следовали все московские правители, начиная с Дмитрия Донского. И пусть по исходу затяжного конфликта былая столица Киев вновь вернулся в состав Русского государства, но под чужеземной властью всё ещё оставались собственно Киевщина, Подолия, Волынь, Галиция, Полесье, Берестье и прочие русские земли, которые Москва считала лишь временно захваченными литовцами, и требование возвращения которых постоянно звучало во время русско-литовских переговоров. Поэтому, не стоит удивляться тому, что не успели ещё высохнуть чернила на "перемирных грамотах", как в обеих странах немедленно начали приготовления к новому решительному противоборству.

Миру между Россией и Литвой не способствовала международная обстановка. Подписанный 14 января 1526 года в Мадриде мирный договор между Карлом V Габсбургом и Франциском I Валуа просуществовал всего несколько месяцев. Едва только получив свободу, французский король тут же отказался от заключенного соглашения, и возобновил боевые действия против испанцев. Начавшийся как франко-испанское противоборство за Италию конфликт стремительно разрастался, охватывая всё новые страны, и постепенно докатился и до Восточной Европы. В 1524 году между французским королём Франциском I и польским королём Сигизмундом I был заключён договор о союзе, согласно которому предполагалось породнить оба царствующих дома — королевич Сигизмунд Август должен был взять в жёны дочь французского короля, сына которого, в свою очередь, предполагалось женить на одной из дочерей польского государя. Правда поражение французских войск в битве при Павии в 1525 году, и плен французского короля чуть было не свело это соглашение на нет, но дальнейшее развитие событий вынудило обоих монархов возродить союз.

Как уже упоминалось ранее, турецко-венгерская война 1526 года закончилась разгромом венгерской армии и гибелью молодого чешско-венгерского короля Людвика, отсутствие наследника у которого породила гражданскую войну в Венгрии, за корону которой сцепились между собой австрийский эрцгерцог Фердинанд Габсбург и крупный венгерский магнат Янош Запольяи. Не смотря на помощь поляков последний проиграл первый раунд борьбы за корону, и потерпев несколько военных поражений в 1528 году был вынужден бежать в Польшу, в которой рассчитывал получить не только укрытие, но и военную поддержку своим притязаниям. Однако, оказавшись в Кракове, Запольяи столкнулся с изменением настроений при польском королевском дворе. В Польше по прежнему не желали создания под властью Габсбургов единого австро-чешско-венгерского государственного образования у своих границ, но к 1528 году произошла корректировка планов Кракова. Рождение в 1525 году у Сигизмунда I ещё одного сына — Альбрехта Войцеха — породило при польском королевском дворе замысел увенчать его чело короной святого Иштвана. Польский король всегда считал Венгрию, в которой ранее правили его брат и племянник, частью владений своего рода, и поддерживал Яноша Запольяи лишь по причине невозможности, из-за противодействия турок, стать венгерским королём самому. Но всё изменилось с заключением зимой 1527-1528 гг. мирного договора с Османской империей, когда удалось склонить султана к более благожелательной позиции в этом вопросе. Поэтому, когда Запольяи прибыл в Краков, то вместо ожидаемой подмоги получил неожиданное предложение — он должен был отречься от трона в пользу юного Альбрехта Войцеха, а в обмен на это ему было обещано Трансильванское княжество и должность палатина (наместника) Венгерского королевства. Нельзя было сказать, что Запольяи был доволен этим предложением, но на тот момент он находился в безвыходном положении. Непосредственно в Венгрии силы его сторонников были разгромлены, а он сам вынужден скрываться в чужой стране, где его положение отнюдь не было надёжным. И даже поручиться за собственную безопасность он не мог. В такой ситуации он предпочёл смирить свою гордыню (как показали дальнейшие события, временно) и согласиться с предложением, от которого он не мог, как тогда казалось, отказаться.

Но одного согласия Запольяи для возведения Альбрехта Войцеха на венгерский трон было мало. Венгрия на тот момент была в руках Фердинанда Габсбурга (за спиной которого, к тому же, маячила фигура его старшего брата — императора Карла V) воевать с которым один на один у Сигизмунда Казимировича просто не было необходимых ресурсов. Для осуществления этой задачи требовался могущественный союзник, который также не был бы заинтересован в австро-венгерской унии, и сил которого было достаточно, чтобы успешно потягаться с Габсбургами. И таковой был найден Сигизмундом I в лице султана Сулеймана I. В своей северо-западной политике турки не особенно стремились присоединить Среднее Подунавье непосредственно к своим владениям, справедливо полагая, что издержки от такого шага превысят возможные выгоды (так и произошло впоследствии, когда захваченная турками часть венгерской территории надолго превратилась в дотационный регион, расходы на управление и оборону которого намного превышали получаемые с него доходы). Куда больше их устраивала формально суверенное, но слабое и зависимое от них Венгерское королевство, которое бы играла роль своего рода буфера между Османской империей и христианскими странами. Именно поэтому, когда после кончины Людвика II на его опустевший трон стал претендовать Сигизмунд I, это встретило в тот момент жёсткий отпор турок — возрождение мощной польско-литовско-венгерской унии устраивало их не больше, чем попадание Венгрии под скипетр Габсбургов. Однако победа над Яношем Запольяи эрцгерцога Фердинанда Австрийского встревожила султанский двор, а заполучить на трон в Буде не самого польского короля, а его младшего сына выглядело куда более приемлемым вариантом. И зимой 1527-1528 гг. между Польшей и Турцией был заключён мирный договор, включавший в себя статьи об антигабсбургском военном союзе. Кроме этого, польско-турецкий договор был дополнен соглашением с Франциском I, который признал Альбрехта Войцеха венгерским королём и обязался выделить полякам субсидию в размере 20 тысяч дукатов ежегодно на найм войска. Последнее было совсем не лишним. Согласно польским законам король имел право созывать посполитое рушение без согласия сейма только в случае иностранного вторжения в его страну, а военные действия в иных странах он был обязан оплачивать из своего кармана.

Но подозрительная активность на восточных границах Священной Римской империи не осталась без внимания Вены и Вальядолида, от которых не укрылось формирование направленного против них франко-польско-турецкого альянса, которому они попытались противопоставить свой союз с Русским государством. В Москву зачастили имперские послы, а при эрцгерцогском и императорском дворах замелькали русские представители, итогом деятельности которых стало признание императором Карлом V царского титула Василия Ивановича, и заключение русско-испанского торгового договора, позволявшего русским купцам вести свободную торговлю во владениях императора. Военных статей в договоре не предусматривалось (за исключением общих расплывчатых фраз), но активное обсуждение в переписке возможной войны с Польско-Литовским государством не оставляет сомнения в том, что именно она и была главной темой переговоров.

Тут необходимо коснуться причин, по которым Москва охотно пошла навстречу императору и его младшему брату в их стремлении вновь столкнуть русских и литвинов в очередном военном противостоянии, дабы ослабить натиск Польши на западном направлении. В течение долгого времени историки толковали подобное поведение царя Василия Ивановича в русле классической схемы "собирания Русской земли", видя в его действиях лишь желание использовать сложившееся положение дел для завершения восстановления своей державы в прежних границах, и не придавая значения тому факту, что помимо историко-политических притязаний, к новой войне с Литвой Россию подталкивали и иные интересы. Только в начале XX столетия Михаил Покровский был первым из историков, кто обратил внимание на экономический аспект тогдашних русско-литовских взаимоотношений. В своей вышедшей в 1921 году "Истории Русского государства" он впервые взглянул на происхождение этого конфликта прежде всего с точки зрения экономического соперничества двух держав, борьбы за рынки сбыта, указав на тот факт, что самой главной целью новой, вспыхнувшей в 1530 году, русско-литовской войны стал даже не захват новых территорий, а уничтожение, или хотя бы ослабление, конкурента русского купечества в Западной Европе. И причины для подобного решения у русских властей были более чем весомыми.

Объединение в единое государство под властью Москвы северо-восточных русских земель способствовало формированию на данной территории единого рынка, и как следствие их хозяйственному подъёму. А 20-е годы XVI столетия и вовсе стали для Русского государства временем бурного экономического роста. Именно в это время в сельском хозяйстве наблюдается переход от трёхполья (а где-то ещё и двуполья) к многополью (севообороту), завозятся и разводятся новые, более продуктивные, породы скота, появляются более современные орудия труда (например, в дополнение к прежним серпам постепенно приходят позаимствованные из Литвы и Ливонии косы, а соха заменяется плугом).

Одновременно с этим происходит и рост ремесленного и мануфактурного производства. Как отмечал в своём сочинении "О государстве Русском" Северин Норби: "Все русские ремесленники превосходны, весьма искусны и так смышлены, что всё, что с роду не видывали, не только не делывали, с первого взгляда поймут и сработают столь хорошо, как будто с малолетства привыкли, в особенности турецкие вещи: чепраки, сбруи, седла, сабли с золотой насечкой. Все эти вещи не уступают турецким". В дополнение к существовавшим ранее немногочисленным казённым мануфактурам (вроде Пушечного двора и Оружейной палаты) возникают (как казённые, так и частные) железоделательные и зеркально-стекольные заводы; полотняные, бумажные и канатные фабрики; красильные, кожевенные и майоликовые мастерские. Энергично развивались поташный и смолокуренный промыслы, продукция которых в большом количестве либо шла на экспорт, или активно поглощалась внутренним рынком. Многие дворяне, оценив те барыши, которые давали промышленные предприятия, в своих имениях, в дополнение к традиционным занятиям сельским хозяйством, стали открывать мастерские (прежде всего полотняные). По воспоминаниям Норби в то время: "Нет почти ни одного помещичьего дома, где бы не было несколько ткачей для ткания полотен", благодаря чему "многие помещики сим большие барыши получают". И хотя размер таких помещичьих "фабрик", как правило, ограничивался 5-6 станами, а качество вырабатываемого на них полотна нельзя было назвать высоким, но, тем не менее, по словам того же Норби, оно охотно разбиралось весной по ярмаркам и городским торгам. Кроме того, помимо таких "домашних" производств, как в городах, так и в вотчинах отдельных представителей знати, вроде князей Романа Одоевского или Андрея Барбашина-Шуйского, стали появляться крупные мануфактуры насчитывавшие по несколько сотен станов в каждой, продукция которых даже шла на экспорт. Так, в 1532 году в стране насчитывалось 16 таких мануфактур, а спустя десять лет, в 1542 году их количество возросло до 60 штук.

Большие успехи делало и российское кораблестроение. И если ещё в начале XVI века русские в основном ограничивались каботажным плаванием на малых и средних судах (лодьях и бусах), то уже к концу 1520-х гг. воды Балтийского и Северного морей, а также Ледовитого океана во множестве бороздили построенные на русских плотбищах (верфях) шкуты, бриги и даже галеоны. К сожалению, точная численность тогдашнего русского торгового флота нам неизвестна, но Северин Норби говорил о нескольких сотнях русских судов, которые ежегодно уходили за море для торговли с сопредельными странами. Разумеется, датский мореплаватель мог и преувеличить, но косвенно его слова подтверждают реестры прохода русских судов через Зунд, коих в 1530 году зафиксировано 63 штуки. С учётом того, что основная торговая деятельность русских купцов в то время была сосредоточена в бассейне Балтийского моря, то можно смело утверждать, что оные шесть десятков судов составляли меньшую часть русского торгового флота, суммарный размер которого был в несколько раз больше.

Стремительное увеличение торговли (как внешней, так и внутренней), привело к росту городов. Например, всего за 10 лет (с 1519 по 1529 годы) почти в полтора раза выросла численность населения таких городов, как Москва (со 100 тыс. до 160 тыс.), Новгород (с 24 тыс. до 36 тыс.) и Нижний Новгород (с 35 тыс. до 50 тыс.). Помимо этого, в дополнение старым городским центрам, по всей стране энергичными темпами развернулось новое градостроительство. Под прикрытием возводимой Засечной черты активно заселялись и застраивались пустоши Дикого поля, где как грибы после дождя появлялись новые города. А бывшие "пригороды" старых торговых центров разрастались до полноценных "градов". Так, Ивангород, недавно бывший всего лишь небольшой пограничной крепостью, всего за несколько лет вырос в крупный торговый порт, ведший торговлю со странами Северной и Западной Европы. А расположенные в устьях рек Невы и Луги ещё вчера простые рыбацкие деревни стали важными торгово-промышленными центрами, с собственным судостроением, ремесленными мастерскими и даже мануфактурами. Всё это подкреплялось растущим внешнеторговым оборотом, который только с европейскими странами через порты Балтийского и Белого морей, достиг к 1530 году огромной цифры в 1 млн. 106 тыс. рублей, из которой вывоз составил 745 тыс. рублей, а ввоз — 361 тыс. рублей. Из этих цифр видно, что русская внешняя торговля с европейскими государствами была в значительной степени профицитной, что привело к большому притоку драгоценных металлов (как в монетах, так и в слитках) в страну. Как жаловался один любекский торговый агент, раньше ганзейские суда шли на восток наполненные ценными товарами, а теперь владельцы кораблей идущих в Россию вынуждены заполнять трюмы балластом. И хотя его стенания изображали ситуацию в гораздо худшем виде, чем она была на самом деле, но верно отображали происходящие тенденции. Так, если ещё в начале XVI века любекские купцы в большом количестве ввозили в Россию и Ливонию такие товары, как соль, стекло и бумага, то к началу 1530-х гг., наладив производство оных предметов у себя, русские не только перестали покупать их у иностранцев, но и сами стали вывозить в другие страны.

Стоит ли удивляться, что подобное положение дел самым положительным образом сказалось на ситуации с государственными финансами. Так, если в 1519 году доход казны составлял около 500 тыс. рублей, то спустя десять лет, к 1529 году, он вырос в два раза, превысив 1,07 млн. рублей.

Однако в своей торговле с европейскими странами русские купцы столкнулись с конкуренцией со стороны своих западных соседей — Литвы и Польши, для которых первая треть XVI века также стала временем бума балтийской торговли. О масштабах её роста говорит следующий факт: если в 1475-1476 гг. в Гданьске побывало 674 торговых судна, то в 1537 году — 1897 судов, а в 1540 году уже 2357 судов. Прежде всего, в Западную Европу из Польши вывозили зерно (25-33% экспорта), экспорт которого по сравнению с последними годами XV века вырос более чем в два раза раз (с 10 тыс. ластов до 20 тыс. ластов в 1530 году). На втором месте после хлеба стоял вывоз леса, смолы и золы. Вывозились как мелкие изделия из дерева — бочарные доски, клепки, поплавки, так и крупные — колоды, брусья, мачты; кроме того, из Подкарпатья вывозился тис. В 1537-1576 гг. через таможню во Влоцлавке мелкого леса проходило в год в среднем около 1500 так называемых центов (партий по 120 штук), крупного леса — около 30 коп (партий по 60 штук) и тису — около 150 центов. Через ту же таможню провозилось 2500 ластов золы. Так же ежегодно вывозилось тысячи ластов смолы (только через Гданьск до 2300 ластов в 1575 году), до 20 тысяч "камней" воска, от нескольких сотен до полутора тысяч бочек мёда, 12 тысяч "камней" сала и свыше 10 тысяч "камней" льна.

Из изделий польской промышленности большое значение имел вывоз полотна, коего только через Влоцлавек в среднем ежегодно продавали 1500 кусков, а в некоторые годы до 5700 кусков.

В польском экспорте огромную роль играла и продукция животноводческого хозяйства, прежде всего скот и кожа. Среди домашних животных первое место занимали волы, которых в середине XVI века вывозили до 40 тысяч голов в год. Это были главным образом волы местного происхождения, хотя, некоторая их часть ввозилась из Молдавии (около 12 тысяч голов). Ежегодно экспортировалось по несколько тысяч баранов и около тысячи лошадей.

Торговля кожей также носила крупные масштабы. В первой половине XVI века через Польшу на запад шло ежегодно около 100 тысяч воловьих шкур. Кроме того, вывозилось около 50 тысяч шкур, получивших название русских или литовских. Также в первой половине XVI века экспорт овечьих, козлиных и телячьих шкур вырос с нескольких десятков тысяч до 200 тысяч. Кроме того, вывозили множество (до нескольких тысяч) других мелких шкурок — кроличьих, заячьих, серебристых и простых белок. В меньших размерах вывозили дорогие меха горностаев, куниц, норок, ласок, выдр, хорьков, бобров и барсуков.

Из всего вышеперечисленного видно, какую опасную конкуренцию составляли польские торговцы, для их русских коллег. Поскольку, хотя в русском вывозе всё большую долю приобретали промышленные товары (стекло, зеркала, льняное полотно, пеньковые канаты и пр.), но большую часть экспорта всё ещё составляли сырьё и полуфабрикаты (меха, мёд, воск, поташ, юфть и т. д.), которые приносили стране ¾ экспортной выручки, то, таким образом выходило, что польско-литовские и русские купцы соперничали между собой за одни и те же рынки сбыта. О том, какую огромную важность имели для той же Литвы экономические связи с Западной Европой говорит хотя бы тот факт, что когда во время русско-литовской войны 1512-1522 гг., литвины потеряли выход на европейские рынки через Западнодвинский торговый путь, они, даже не дожидаясь окончания войны с русскими, тут же открыли новый фронт против Тевтонского ордена, начав боевые действия с целью захвата устья реки Неман, расчищая для себя другое "окно в Европу", взамен утерянного.

И это же приводило к территориальным трениям между соседними государства, поскольку стремительное возрастание объёмов экспорта и цен на вывозимые товары (так, стоимость зерна, мало изменявшаяся с конца XIV века, в конце XV века резко пошла вверх: c 1480 по 1530 год она удвоилась), привели к тому, что даже ранее малоинтересные и заброшенные земли вдруг стали способны приносить их владельцам огромные доходы. Если раньше помещики предпочитали сдавать свою землю в аренду крестьянам, то в новых экономических реалиях в Польше начинает происходить латифундизация землевладения. Прежние арендные наделы, с которых крестьяне платили оброк господам, стали отходить в прошлое. Преобладание получают господские хозяйства, в которых трудились крепостные. Этот труд — "панщина" был принудительным и бесплатным, согласно законодательству начала XVI века — один день в неделю на один "лан" земли. Такое панское хозяйство было исключительно товарным, собранный урожай шёл в продажу, преимущественно на экспорт.

В результате в Малой Польше площадь свободных земель с периода 1500-1550 гг. до периода 1550-1580 гг. снизилась втрое (с более 15% до около 5%), в западной части Великой Польши — вчетверо (с почти 34% до чуть более 8%). В восточной части Великой Польши при сохранении прежней площади свободных крестьянских земель (около 10%) площадь панских хозяйств выросла на 44%.

Но только внутренняя колонизация уже не удовлетворяла растущие аппетиты польской аристократии, которая уже устремляла свои жадные взоры на обширные пустоши польской Юго-Западной Руси — Галиции, Западных Волыни и Подолья, за которыми находились уже литовские Восточные Волынь и Подолье, а также Киевщина. То есть, те самые земли, на владение которыми претендовало и русское дворянство.

Таким образом, интересы польско-литовского и русского благородного сословий сталкивались в одних и тех же точках, и только экономической борьбой с Россией может быть объяснено то упорство, с которым литвины, не смотря на регулярные поражения в войнах, отказывались идти на заключение "вечного мира" с русскими. Как и настойчивое желание последних покончить со своим западным соседом. Ибо речь шла не только о потере или возвращении той или иной территории, являлась предметом спора, но прежде всего о доходах литовской и русской знати, которые сильно страдали от торгового соперничества со стороны смежного хозяйствующего субъекта. Проблема, решение которой обе стороны видели только в новой войне.

Однако для Польско-Литовского государства возможность осуществления реванша сталкивалась с целым рядом проблем. К глубокому огорчению польских патриотов, не смотря на то, что суммарная ресурсная база королевства Польского и Великого княжества Литовского в то время превосходила возможности Русского государства, но внутреннее положение державы Ягеллонов отнюдь не способствовало надеждам одолеть противника. Прежде всего, это касалось взаимоотношений Короны и великого княжества. Будучи объединено с Польшей личной унией, последнее решительно сопротивлялась упорным попыткам своего западного соседа превратить союз двух, пусть и формально, но равноправных стран в единое государство, в котором доминирующую позицию однозначно заняли бы поляки, что било по интересам правящих в Литве магнатов. Дело дошло до того, что в 1526 году литовская верхушка, взволнованная известием о том, что, как император, так и римский понтифик готовы признать царский титул русского государя, выступила с инициативой объявить свою страну королевством и короновать Сигизмунда Августа. По мнению рады панов, это должно было обезопасить Литву от инкорпорации: "бо коруна в коруну втелена быть не може", и тогда не будет уже речи об унижении Литвы и овладении ею, "але равное братство и приязнь стала бы з одного напротив каждому неприятелю".

Припоминая план коронации Витовта, господарская рада просила о возвращении в Литву его короны, задержанной поляками, которых рада панов подозревает в сочувствии коронации царя, а не великого князя литовского, "для того, абы тое паньство вашое милости было в пониженью, аже бы втелено им к коруне, оштож ся они давно працуют, хотячи дедитство вашое милости привлащити ту к князьству коруны Польское". И рада пробует подкупить Сигизмунда Казимировича указанием, что именно Литва, и только она, есть опора династии Ягеллонов, "бо завжды лепей а пожиточней будет потомком вашое милости, коли тое панство вашое милости отчизное будет под особным титулом и правом от коруны Польской".

Но Сигизмундперепись I Казимирович, не смотря на всю заманчивость этого шага для будущего династии, не желая колебать и осложнять свое положение в Польше, не увлёкся династическими планами своих литовских радных панов и отказался от этого предложения. Он примкнул к мысли своих коронных советников об организации обороны против внешнего врага — на юге, против татар и турок — совместными силами обоих государств, с дележом пополам расходов то на "упоминки" хану, то на военные расходы. В данную эпоху именно эта южная татарско-турецкая опасность создавала общий интерес Польши и Литвы. Остальные отношения — русские, с одной, прусские, чешские, венгерские, с другой стороны — задевали лишь интересы то той, то другой половины владений Сигизмунда.

Но разногласиями между поляками и литвинами дело не ограничивалось, и на их распри накладывались и внутренние проблемы в обеих странах. В то время как русские правители успешно консолидировали своё государство, создавая эффективный централизованный управленческий аппарат, в Польше и Литве наблюдался обратный процесс: ослабление монаршей власти и, как следствие, усиление роли магнатерии и шляхты в руководстве этими странами, что приводило к дезинтеграции государственных административных структур и резкому падению действенности их работы. Наиболее ярко это проявилось в вопросе государственных финансов, когда в конце XV — начале XVI веков польская аристократия добилась того, что первоначально единая государственная казна, разделилась, собственно на две: государственную казну, средства которой предназначались на содержание войска, а впоследствии и на другие государственные нужды, и частную, или дворцовую казну, задачей которой было покрытие расходов королевского двора; с течением времени она всё более освобождалась от обязанности покрывать государственные расходы. Короли, пытавшиеся противодействовать дворянству в этом вопросе, потерпели поражение и были вынуждены пойти на уступки. Таким образом, значительная часть государственных финансов была выведена из-под управления королевской власти, оказавшись под контролем представителей знати. Однако это привело лишь к ухудшению положения. Единственной основой этой новой, только лишь возникающей государственной казны были утверждаемые на сеймах налоги. Однако прямые налоги утверждались в качестве налогов единовременных (они взимались обычно в два срока), косвенные налоги устанавливались на срок от одного до трёх лет, по истечении которых их больше не взимали впредь до нового постановления сейма — иногда такие налоги не взимали в течение нескольких лет. Вследствие этого казна не располагала постоянными доходами. А те, которые поступали, нельзя было назвать высокими — при Сигизмунде I доходы коронной государственной казны колебались от 50 до 100 тыс. польских злотых.

Проблема создания постоянной казны, доходы которой не зависели бы от постановлений сейма, представляла важнейшую финансовую проблему первой половины XVI века. Если необходимость в такой казне признавалась решительно всеми авторитетами, то по вопросу о том, каким способом создать эту казну, мнения резко расходились. Одни считали, что она должна быть построена на основе постоянных налогов, другие — на основе доходов с королевских земель, которые в то время отождествлялись с землями государственными. Сторонниками первой точки зрения были, прежде всего, магнаты, поскольку в их руки — с помощью аренд на выгодных для них условиях и, в особенности, в результате залога (по большей части вопреки закону 1505 года) — переходило всё большее количество королевских владений. Если бы доходы с этих владений пошли в государственную казну, это неизбежно повлекло бы за собой ревизию прав отдельных магнатов на владение королевскими землями. Правда, в том случае, если бы государственная казна была построена на основе постоянных налогов, это вызвало бы сокращение доходов с их собственных имений, но что значили все эти убытки по сравнению с опасностью потерять богатые королевские владения.

Приверженцами отнятия земельных владений, сторонниками той точки зрения, что в основу постоянной государственной казны должны быть положены доходы с королевских земель, были широкие круги шляхты, которая в тот период не пользовалась доходами с королевских земель и предполагала, что "экзекуция прав" облегчит налоговое бремя.

Но дальше разговоров и споров дело не заходило, а доходов от сеймовых налогов, поступавших в казну только в том случае, когда налог был утверждён сеймом, не хватало на то, чтобы покрыть расходы по содержанию постоянных военных сил, необходимых для охраны безопасности границ государства на юго-востоке. Несмотря на то, что в некоторые годы сейм разрешал собирать налог в больших размерах, проблема организации постоянной государственной казны продолжала сохранять свою актуальность.

Не лучше обстояло дело и в великом княжестве Литовском, испытывавшем схожие затруднения, и где доходы государственной казны не превышали 10 тысяч копен грошей в год. Поэтому, оказавшись в такой ситуации Сигизмунд I пытался хотя бы частично исправить состояние дел поднятием доходности господарских имений. Основываясь на принципах германского права и германских представлениях о рациональной сельскохозяйственной экономике, Сигизмунд также прислушивался к советам иностранных специалистов, находившихся у него на службе. Среди них были и итальянцы, которые появились в Вильно вслед за королевой Боной Сфорца, дочерью герцога миланского и испанской принцессы. Знаменитая своей красотой и надменностью, проникнутая духом Ренессанса, она любила искусство и роскошь, но не была лишена и практичности, и деловой хватки. В тех обширных владениях, которые подарил ей муж после их свадьбы, она ввела новые принципы экономики, показав результативность последних. В переданных Боне в управление городах и местечках появились регулярная линейная планировка улиц, поощрялось развитие торговли и ремёсел, оживилась хозяйственная деятельность. Строились дороги и мосты, проводились мелиоративные работы, заселялись и осваивались те регионы, где издавна были только леса. Она же ввела практику ревизий — государственных статистических обследований. При её владычестве из Галиции, Волыни и Подолья стремительно возрос экспорт в Западную Европу зерна, скота, недублёных шкур, древесины, смолы и поташа, способствую росту как её личных доходов (которые оценивались в 54 тыс. злотых с её польских имений, 36 тыс. дукатов с литовских земель и 20 тыс. дукатов с владений в Италии), так и поступлений государственную казну.

Успехи супруги в деле улучшения финансового положения их семьи не прошли мимо внимания Сигизмунда I, который, часто преодолевая противодействие представителей знати, передавал своей жене в собственность всё новые владения. Как жаловался польский канцлер Кшиштоф Шидловецкий, "королева до такой степени повелевает королём, что без её воли ничего не делается". Пойдя навстречу пожеланиям супруги, он, не смотря на сопротивление части магнатов, продавил в 1525 году объявление своего сына Сигизмунда Августа литовским великим князем, а сам принял титул верховного князя Литвы.

Это решение Сигизмунда вызвала острую реакцию в Польше. Поляки упрекали короля в самовольстве, но были вынуждены смириться со свершившейся коронацией его сына. Чтобы не потерять Литву, поляки решили выбрать Сигизмунда Августа польским королём. На варшавском сейме, срочно собранном в апреле того же года, сенаторы и послы шляхты просили короля, чтобы "с повода неопределённости дел людских позволили вынести его {сына} на трон польский". И он, естественно позволил. Используя принцип vivente rege (при жизни правящего короля) Сигизмунда Августа выбрали польским королём, и 1 мая 1525 года его короновали.

Менее удачной оказалась первая попытка Сигизмунда, в тех господарских имениях (включавших в себя ⅙ пахотных земель Польши), которые находились вне личного управления его супруги, построить хозяйственную жизнь на новых принципах. Рассылаемые им инструкции по улучшению хозяйственной деятельности в королевских (в Польше) и господарских (в Литве) имениях выполнялись тамошними управляющими "спустя рукава", часто давая совершенно противоположный результат. Например, одной из самых важных мер, рекомендованных к внедрению, была "осада" — перевод на оброк тяглых и других крестьян, служба которых оказывалась лишней в данном дворе. Мера эта, однако, не принесла желанных результатов. Господарские урядники и писари слишком механически приводили её в исполнение, — не обращая внимания на старые повинности, размеры и качество угодий, и облагая одинаковым оброком крестьян вне зависимости от их состояния. Из-за чего многие крестьяне обнищали, и стали бросать свои участки, уходя прочь (в том числе и в русские земли). А многие державцы, злоупотребляя своим положением, присваивали себе "отбегщины" и "отумерщины" крестьян.

Однако Сигизмунд Казимирович, в первые годы своего правления не обнаруживавший стремления к проведению жёсткой политики, потерпев разгром и утерю значительной части своего государства во время русско-литовской войны 1512-1522 годов, стал всё чаще прибегать к радикальным мерам. В чём его полностью поддерживала королева. Настраивая шляхту против крупной аристократии, Сигизмунд и Бона начали наводить порядок с заложенными имениями, что вызвало протест магнатов. Однако, не смотря на это, королевская чета начала возвращать земли — заложенные, доходы от которых давно превысили одолженную сумму, принадлежавшие умершим (они должны были отойти великому князю), присвоенные в ходе незаконного межевания. Было предписано документально подтвердить право на управление спорными землями. Это было лишь началом акции, но и оно вызвало протесты магнатов. На почве противостояния Боне Сфорца объединились Альбрехт Гаштольд и его бывшие враги — Радзивиллы: Ян и Юрий "Геркулес".

Началась борьба королевы и Альбрехта Гаштольда за первенство в великом княжестве Литовским. Ещё во время войны с Россией, король, напуганный как заговором части православных князей (Друцких и Лукомских), так и той лёгкостью, с которой русские захватывали территории, население которых исповедовало православие, уравнял православных в правах с католиками и ввёл в господарскую раду представителей православной знати. Согласно изданному в 1520 году привилею, ограничительные статьи Городельского привилея 1413 года утрачивали свою силу. Согласно привилею, все представители шляхетского сословия "як литовского, так и русского народу одно бы веры хрестьянское" на вечные времена пользуются всеми вольностями шляхетского сословия, с правами занимать все должности земские и дворные, заседать в панах-раде: "Потому все другие сословия рыцарского и шляхетского, как литовского, так и русского народа, только бы были веры христианской... на должности дворные и земские, не только подданные костелу Римскому, с этого времени выбраны и назначены быть могут, но одинаково и равно все рыцарского сословия из народа шляхетского люди веры христианской, как Литва, так и Русь, каждый согласно достижениям и заслугам своим, от нас, великого князя, на посты высокие служебные и на другие посты по воле нашей могут назначаться...".

Однако позиции Гаштольда, не смотря на это, были достаточно прочны. Именно он сорвал задуманную господарем важную судебную реформу, которая должна была лишить панов рады судебной власти и ввести шляхетские земские суды. А когда в 1530 году умер Константин Острожский, его преемником на посту канцлера стал именно Гаштольд, сформировавший с Юрием Радзивиллом (великим гетманом) и Яном Радзивиллом (великим подчашим) своеобразный триумвират, пытавшийся монополизировать власть в Литве. В свою очередь Бона Сфорца опиралась на Константина Острожского (великого канцлера) и Ивана Горностая (великого писаря), которого в 1528 году, воспользовавшись вскрывшимся во время подготовки похода на Ливонию полным отсутствием средств в государственной казне, расхищенной радой панов, протолкнула ещё и на должность подскарбия, благодаря чему смогла отстранить господарскую раду от контроля над государственными финансами.

Королевская семья, заручившись поддержкой бельской шляхты, отняла у Радзивиллов Кнышин в Подляшье. Когда в 1527 году Сигизмунд Казимирович прибыл в Великое княжество Литовское, на Подляшье у Гаштольда были выкуплены Бельск, Сураж, Браньск, Нарев, Клещели. Годом ранее у Вацлава Костевича за соответствующую компенсацию было изъято бывшее Кобринское княжество, а шляхта Бельского повета сама собрала деньги Боне Сфорца, чтобы королева выкупила эту землю у Альбрехта Гаштольда, необычайно высоко поднявшего налоги. В том же 1526 году у Юрия Радзивилла было выкуплено Гродненское староство. Руководствуясь династическим интересом и заботой об обеспечении имениями сына, Бона Сфорца продолжала формировать на пограничье Польши и Литвы свой домен. Позиции "старолитвинской" олигархии пошатнулись. Но пока из 35-50 членов рады панов большинство составляли литвины, наверх по-прежнему могли пробиться только выходцы из можновладческих семейств.

В 1527 году Сигизмунд I, по примеру успешно показавших себя новшеств во владениях супруги, увеличивших доходность полученных её имений в несколько раз, приступил к радикальному реформированию экономической деятельности в собственном домене, разослав новую инструкцию державцам великого княжества.

В этой инструкции господарь вооружился против взгляда на отчины крестьян как на своего рода их собственность. Благодаря этому взгляду крестьянские наделы, покинутые владельцами, нередко пустовали, так как никто не брал их из боязни, что вернутся прежние хозяева и сгонят новых владельцев. Поэтому господарь предписывал державцам крестьянские отчины, покинутые незасеянными, отдавать другим крестьянам и не отбирать у них, если бы отчичи и вернулись на свои земли. Отчичи в таком случае должны получить другие земли и быть отданы на поруки, чтобы больше не волочились по сторонам. Лишь в том случае, если крестьяне покинут свои наделы из-за голода и засеяв их, державец должен был ждать Святой недели или Дня святого Яна и даже целый год не отдавать крестьянской отчины иным крестьянам. Покинутые земли предписывалось отдавать новым тяглецам со всеми посевами и постройками, со всем хозяйственным обзаведением, взяв поруку в том, что новый тяглец не растратит имущества и не сбежит. Самим державцам строго запрещалось присваивать себе "отбегщины" и "отумерщины" крестьян. Предписывая такой решительный образ действий по отношению к покинутым крестьянским отчинам, новая "устава" вместе с тем давала ряд распоряжений и указаний с целью прекращения ухода крестьян из господарских волостей. "Устава" предписывала державцам следить за тем, чтобы господарские крестьяне не продавали и не сдавали своих земель околичным земянам и боярам и другим крестьянам, дабы один участок не расширялся, а другой не уменьшался к вреду господарского скарба; предписывала привести платежи селян в соответствие с размерами и качеством земель и количеством прежних повинностей, дабы крестьяне не разорялись от непомерного оброка. В голодные годы державцы должны были давать льготы крестьянам как в "данинах" разных, так и в работе и подводах. Льготы должны даваться и отдельным крестьянам, потерпевшим от пожара, эпидемии и падежа скота. Для предохранения крестьян от разорения "устава" предписывала подати взыскивать своевременно, после сбора урожая, с неплатящих не взыскивать при помощи децких, ибо в таком случае убогому крестьянину приходится платить столько же, сколько и подати. Лучше в таких случаях прибегать к бичу, к тюрьме и к поруке; если уже нечего взять, лучше простить крестьянину подать и дать ему возможность поправиться в следующем году. Крестьяне разорялись нередко огромными процентами на получаемые займы. "Устава" требовала от державцев не дозволять ростовщикам одалживать крестьянам без ведома уряда. Крестьян, бежавших из господарских имений, несмотря на все эти меры, державцы должны были энергично отыскивать и препоручить их всему селу на его ответственность. Для извлечения наибольшего количества доходов с крестьянских земель "устава" предписывала державцам не раздавать пустовщины ни земянам, ни слугам своим, ни крестьянам до воли господарской без установленных платежей с них. Так как крестьяне предпочитали снимать "пустовщины" в краткосрочную аренду за деньги, пшеницу или мед, "устава" предписывала прекратить раздачу "пустовщин" на этих условиях и побуждать крестьян брать земли на ту или другую постоянную службу. "Устава" рекомендовала также брать у крестьян сыновей и отдавать в научение ремеслу, с тем, чтобы они потом могли оказаться полезными для замков и дворов господарских. И также предписывала державцам не оставлять без внимания и челяди дворной, на содержание которой много тратится средств, и следить за тем, чтобы она своей работою заслуживала свой хлеб.

Но сами по себе эти меры не могли значительно возвысить доходность господарских имений, пока господствовал в них старый земельный строй, созданный развитием заимочного землепользования и землевладения. При этом строе крестьянские земельные участки отличались крайним разнообразием как по своей величине, так и по хозяйственному составу — разнообразием, при котором было трудно установить равномерное и справедливое обложение, как ни требовала этого изложенная "устава" 1527-го года. При этом разнообразии господствовала страшная чересполосица пахотных земель и угодий. Крестьянские земли и угодья не только переплетались друг с другом, но и с землями и угодьями землевладельцев шляхетского сословия. Последние имели сплошь и рядом освященные стариною "входы" и "вступы" в те же господарские пущи, озера и реки, где имели "входы" и "вступы" господарские крестьяне. Господарские крестьяне имели сервитуты на землях панских или шляхетских, выслуженных у господаря, и наоборот: князья, паны и бояре-шляхта имели сервитуты на землях и угодьях господарских крестьян, составлявших некогда одно целое с их землями и угодьями. Разбросанность земель и угодий приводила к напрасной трате рабочего времени; чересполосность — к всевозможным столкновениям и неприятностям с соседями. К тому же приводило и совместное владение разными землями и угодьями нескольких владельцев или нескольких селений. Исторически создавшиеся крестьянские земельные единицы были, как уже сказано в своем месте, во владении и пользовании семейно-родовых групп или сябров-чужеродцев. Это обстоятельство приводило к неравномерному распределению крестьянской рабочей силы по землям и угодьям. На иных участках гнездилось чересчур много народа, на других — чересчур мало, вследствие чего либо оставалась без надлежащего приложения часть рабочей крестьянской силы, либо оставалась без должной эксплуатации часть земель и угодий. Вообще исторически создавшееся крестьянское землевладение и расселение во многом уже не соответствовало потребностям господарского хозяйства. В некоторых местностях размножившееся крестьянство испытывало уже земельную тесноту и волочилось по наймам, уходя в "покорм". В других местностях, наоборот, лежали девственные пустыри, которые ждали поселенцев для обработки. В некоторых господарских дворах чувствовался излишек тяглых и специальных крестьянских служб; в других, наоборот, их недоставало; наконец, были и такие места, где могло прекрасно идти дворцовое хозяйство, но где не было совсем господарских крестьян и где нередко делали захваты и заимки соседние землевладельцы — князья, паны, бояре-шляхта и др.

Все эти отрицательные стороны создавшегося земельного строя довольно рано стали сознаваться литовским правительством, которое и стало заменять этот строй искусственным распределением земли на волоки, или ланы, и сдачей их на чинш по немецко-польскому образцу. Впервые такая раздача применена была еще Витовтом при колонизации Подляшья. Его примеру следовали на Подляшье и преемники его до Сигизмунда I включительно. Сначала волочная система вводилась только "на сыром корню", при отводе для заселения и обработки пущ. Но уже в начале своего правления Сигизмунд I стал уже переводить на волоки целые группы старых сел на Подляшье. Его супруга королева Бона перемерила на волоки крестьянские земли и пущи в своих имениях, полученных от мужа в Пинском, Клецком, Городецком и Кобринском староствах, в Кременецком старостве, в Бельске, Сараже и Гродно. И наконец, Сигизмунд Казимирович решился провести волочную померу в собственно Литовской земле. Найдя в Польше опытных и усердных исполнителей его воли, и к началу 40-х гг. вся Жмудь, Подляшье и Полесье, поветы Виленский и Трокский, то есть собственно Литва, имели на господарских землях волочную систему (по примеру господаря ввели эту систему в своих имениях и многие частные землевладельцы). Каковы же основные черты этой системы и в чём состояло её преимущество перед старым земельным строем? Ответы на эти вопросы можно получить из волочной "уставы", выданной державцам господарских дворов и ревизорам в 1527 году, с позднейшими дополнениями и изменениями, и инструкций отдельным ревизорам, а также и из некоторых других актов.

Новая система вводила прежде всего определенных размеров земельную единицу. Такою единицей была волока, состоявшая из 33 моргов ("утрин") в трех полях (приблизительно 20 десятин). На волоки разбивались все дворовые пашни, крестьянские земли и пущи, годные для пашни. В идеале волоки должны были быть "прогоняными", сплошными, то есть все три поля должны были лежать рядом, причём усадьбы крестьян должны были располагаться в среднем поле, для того чтобы "паренина" могла служить общим выгоном для скота. В случае невозможности вымерить сплошные волоки они должны были составляться из нескольких участков. Земли, оставшиеся за вымером волок, назывались "застенками". Из них вырезались участки огородникам (по три морга), а также крестьянам, которые брали неполные волоки. Кроме того, застенки шли под сенные покосы, сдававшиеся ежегодно за определенную плату.

При разбивке крестьянских земель на волоки все эти земли сливались воедино, и уничтожалась или уменьшалась обычная чересполосица крестьянских участков. Но среди этих участков могли попадаться и участки земель, принадлежавших соседним шляхтичам. Все эти участки также забирались в померу, а в замену давались другие участки господарских земель, лежавшие по соседству с имением владельца и по мере возможности — одинакового качества. Если не было подходящей земли, давалась земля худшего качества, но "с наддатком". Одновременно с вымером волок должны были ограничиваться и измеряться огулом леса и пущи с болотами и озерами, куда господарские подданные имели "входы" и "вступы" вместе со шляхтой и их подданными и где были также и господарские "ловы", и "оступы", и бортные деревья. Волочная "устава" имела в виду ликвидировать частновладельческие "входы" и "вступы" в господарские леса, пущи и озера для прекращения заимок, хищничества и для установления "покоя" между господарскими и частновладельческими "подданными". Эта ликвидация, как показывают акты, производилась путём земельных обменов, а также и уплатою денег по оценке (например, за шляхетские борти). Благодаря всем этим мерам господарские имения консолидировались и обособлялись от шляхетских имений гораздо резче, чем прежде, что в хозяйственном отношении должно было представлять значительные выгоды. Консолидировались вместе с тем и крестьянские участки, что, в свою очередь, представляло удобства для крестьян.

Волока предполагалась как нормальный надел для обычного крестьянского хозяйства, ведущегося силами одного крестьянина с взрослым сыном или двух братьев. Поэтому "устава" рекомендовала в тех случаях, когда на малом участке оказывалось много людей, расселять их, осаживать ими пустые волоки, давая им льготы "для вспоможения", на два-три года, если пустые волоки были при селах, на пять-шесть и даже десять лет, если волоки были в пущах, в тяжких для разработки лесах. При общей земельной перевёрстке предвиделось переселение крестьян и по потребностям господарского хозяйства. Волочная "устава" не ограничивалась простым предписанием переводить на оброк все крестьянские "службы", которые оказывались при данном господарском дворе лишними, но требовала, чтобы при каждом дворе было потребное число тяглых и специальных служб. Тяглых волок при каждом дворе должно было быть в семь раз больше волок дворной пашни; требовалось известное число волок путных бояр, конюхов, бортников и т. д., смотря по потребностям каждого данного двора. Если волок недоставало, они должны были быть "прилучены" к данному двору; если недоставало крестьян, они должны были переводиться из других мест. "Устава" также предписывала заводить фольварки с "дворными пашнями" всюду, где было возможно.

Введение геометрически определенных земельных наделов давало возможность установить и более правильное, однообразное и равномерное обложение. Прежде каждый земельный участок имел своё обложение — сверх основной "службы" нёс разные другие повинности по старине. Эта старина повинностей далеко не всегда соответствовала размерам самого участка, либо увеличившегося от "приробок" и прикупов, либо уменьшившегося от распродажи по частям. Да и вообще, устанавливаясь в разное время и при разных обстоятельствах, повинностная старина крестьянских участков не давала равномерного обложения. Теперь по этой части произошло значительное усовершенствование. Единицей обложения основными службами стала волока. Но так как основные службы крестьян ценились неодинаково как в отношении своей тяжести, так и в отношении важности, то и известными службами облагалась иногда не одна волока, а две. Таким образом, путные бояре, конюхи седельные, или дворные, стрельцы, одверные и другие дворные слуги, осочники, сельские войты получали на свою службу по две волоки, а крестьяне других специальных служб и тяглые — по одной. Уравнение между различными разрядами служб производилось не только путём отвода разного количества волок, но и путём сложения или наложения разных добавочных повинностей. Крестьяне перечисленных специальных служб получали свои волоки вольными от всяких других повинностей. Крестьяне других специальных служб, такие как слесари, ковали, колодеи, бондари, грабари, гуменники, рыболовы и пр., получали только по одной вольной волоке. Тяглые же люди со своих волок несли не только свои специальные повинности и работы на господарской пашне и угодьях, но сверх того платили чинш, давали овес, сено, гусей, кур, платили на неводы, вносили оброк деньгами или натурою. Размер этих добавочных повинностей варьировался в зависимости от качества земли. С волоки "доброго грунта" чинш устанавливался в размере 21 гроша, среднего — 12 грошей, подлого — 8 грошей, "вельми подлого", песчаного или болотистого, — 6 грошей. Овса с волоки доброго и среднего грунта полагалась бочка или 10 грошей (5 — за овес и 5 — за отвоз); сена — один воз либо 5 грошей (3 — за сено и 2 — за отвоз); с подлого грунта ни овса, ни сена не взималось, но взамен того — гусь или 1,5 гроша, 2 курицы или 16 пенязей, 20 яиц или 4 пенязя. На неводы со всех волок взималось по 2 гроша, а за оброк — 2,5 гроша или же натурою, с каждых 30 волок — одна яловица и два барана, с каждой волоки — по курице и десятку яиц.

Не все крестьяне брали полные волоки: некоторые довольствовались моргами, которые вырезались им из "застенков". Эти крестьяне не несли никаких служб, кроме уплаты за морг "доброго грунта" 3-х грошей и 4 пенязей, среднего — 3-х грошей, подлого — 2, вельми подлого — 1,5 гроша. Огородники, получавшие обыкновенно по три морга, обязаны были служить по одному дню в неделю пешими, а жены их — в течение лета шесть дней на жниве или полотье.

Крестьяне, с которых работа не требовалась по условиям господарского хозяйства при данном дворе, осаживались на оброке, причем должны были платить вместо работ по 30 грошей с каждой волоки "осадного", за 12 толок — 12 грошей и за "гвалты" (барщину) — бочку жита или 10 грошей. Такое же "осадное" платили и крестьяне некоторых специальных служб в те года, когда её не служили, например борти, конюхи седельные или дворные.

Волочная помера охватила не только крестьянские, но и мещанские земли. И здесь введено было однообразное и равномерное обложение. Мещане непривилегированных мест платили прежде всего "прутовое" от усадебной земли: 7,5 пенязей от прута на рынке, 5 пенязей от прута на улицах; 3 пенязя от прута огородной земли в месте; 1 пенязь с прута гуменной земли на предместье, а с морга — 3 гроша. Затем мещане платили чинш с пахотных земель: с волоки доброго грунта — 50 грошей, среднего — 40, подлого — 30; кроме того, с каждой волоки — 12 грошей за толоки. Других повинностей с земель мещане уже не обязаны были отправлять.

Нельзя не признать, что изложенная система обложения представляла больше определённости, больше количественного соответствия, а следовательно, и больше равномерности, чем прежняя система, основанная на глазомерной оценке величины и доходности земельных участков. Эта система представляла и больше удобства для взыскания платежей и повинностей, для учёта и контроля урядников, производивших взыскания. Так как волочная "устава" наряду с этим проникнута была стремлением к более правильному и равномерному распределению крестьянской рабочей силы по земельным участкам, к округлению этих участков и уничтожению вредной в хозяйственном отношении разбросанности и чересполосицы земель, к заселению пустых земель и расширению господарского хозяйства, к округлению господарских имений и к ограждению их от захвата и эксплуатации другими землевладельцами, то и введение волочной системы приходится считать крупною хозяйственной реформою, которая смогла сильно поднять доходность господарских имений.

Тем не менее, данные меры могли дать эффект только со временем, тогда как пагубная ситуация с финансами в 1520-х гг. не сильно улучшилась. Однако, как ни парадоксальным это может показаться, но такое положение дел не только не способствовала проведению более миролюбивой внешней политики, но наоборот — приводила к росту агрессивных настроений среди польско-литовских правящих кругов. Объяснение этого казалось бы противоречия было тесно связано с другой проблемой, остро стоящей перед Польско-Литовским государством, а именно большим количеством представителей "благородного сословия" по отношению к общей численности населения страны, "плотность" которого заметно превышала таковую у большинства соседей и достигала почти 7% (для сравнения, в Германии и Франции численность дворян составляла менее 1% от общей численности населения). Понятное дело, что обеспечить достойное существование такому количеству "нобилитета" ни Польское королевство, ни Великое княжество Литовское, были не в состоянии. В той же Литве, как показал смотр 1528 года, более 80% всех шляхтичей принадлежали к категории мелких, способных, в лучшем случае, выставить на службу всего одного всадника. Многие шляхтичи не имели зависимых крестьян, и были вынуждены обрабатывать землю собственными силами. Совершенно не отличаясь от крестьянства в имущественном плане, малоземельная шляхта пользовалась всеми основными привилегиями своего сословия и обладала характерной корпоративной культурой. Зачастую образовывались целые шляхетские поселения, так называемые "застенки" или "околицы", которые были обособлены от соседних крестьянских поселений. Их население известно как "застенковая", "околичная" или "загоновая" шляхта.

Наконец, в самом низу находилась безземельная шляхта ("голота"), которая жила за счёт аренды государственных или магнатских земель на условиях выплаты оброка ("чиншевая шляхта"), или за счёт службы ("служилая шляхта").

Кроме этого, как уже говорилось ранее, особенностью Великого княжества Литовского являлось наличие значительной по численности промежуточной группы, занимавшей положение между шляхтой и крестьянами. Таким промежуточным статусом, например, обладали "панцирные бояре", или "панцирные слуги", набиравшиеся из вольных людей, крестьян и мещан и селившиеся в пограничных районах (например, на отобранной у литвинов Полотчине, численность таких "бояр" составляла более 12% местного крестьянского населения). На условиях бесплатного пользования наделами и рядом других привилегий они должны были участвовать в походах "с имений своих поспол (наравне) с бояры", а также нести пограничную и гарнизонную службу.

Понятное дело, что такая ситуация совершенно не удовлетворяла представителей мелкой шляхты, энергично боровшихся за улучшение своего материального положения. И выходов из сложившегося положения виделось только два:

— изъятие "лишней" земельной собственности у магнатов (прежде всего речь шла о находящейся под их управлением королевской земле), и её раздаче беспоместному и малоземельному дворянству;

— захват и колонизация соседних территорий, на которые можно будет скинуть "излишек" шляхетского сословия.

Вследствие чего, возникшее в Польше в начала XVI века движение "экзекуционистов", требовавших перераспределения земельной собственности в стране, с каждым годом становилось всё сильнее и влиятельнее, грозя государству беспорядками и внутренней нестабильностью. Однако этот вариант решения проблемы не устраивал как магнатов (за счёт которых и предлагалось улучшить положение мелкой шляхты), так и короля, справедливо видевший в требованиях шляхетства об "экзекуции прав" и наделении их землёй за счёт королевского домена угрозу своей власти и доходам.

Поэтому, дабы избежать подобного развития событий, властная верхушка старалась реализовать второй вариант, который условно можно назвать "испанским". В конце XV века Испания столкнулась со схожей проблемой — с окончанием реконкисты многочисленное местное дворянство (от 4 до 5% населения) оказалось не у дел, и лишившаяся привычного заработка масса бедных и умеющих только воевать идальго превратилась в горючий материал, способный погрузить страну в смуту гражданской войны. И выход из сложившегося положения испанское правительство нашло в отправке "излишка" воинского сословия за океан, на завоевание "диких земель". Результат оказался весьма успешен. Самые буйные сложили головы в войнах с индейцами, а уцелевшие получили столь желанные асиенды и энкомьенды в покорённых землях, превратившись из потенциальных смутьянов в верную опору королевской власти.

Так что нет ничего удивительного в том, что в Польско-Литовском государстве просто жаждали перенять удачный испанский опыт, воплотив его у себя. Оставалось только определиться с тем, какой регион станет своим вариантом Нового Света для поляков и литвинов. И тут выбор нельзя было назвать особенно богатым. По сути, у Польши, как и у Литвы, было только два возможных направления экспансии: на юг, или на восток. На первый взгляд, южное направление выглядело более перспективным. Обширная лесостепная зона, и начинающаяся за ней чернозёмная степь, отличались плодородностью, а проживающие в Причерноморье татары были не тем противником, который бы мог успешно помешать военно-хозяйственному освоению этих просторов. И после завершения в 1522 году войны с Русским государством литовское правительство попыталось осадить в этих краях тех шляхтичей, которые лишились своих маетностей, по причине их нахождения в отошедших по условиям перемирия к русским областях. Однако у южных окраин, с точки зрения шляхты, был один большой недостаток — а именно отсутствие в этих землях многочисленного оседлого населения, которое могло бы кормить и содержать представителей благородного сословия. Фактически от шляхтичей требовалось не только контролировать эти территории, но и, прежде всего, заселить их. Но подобная задача была под силу разве что только магнатам, располагавшими крупными военными и финансовыми ресурсами, но никак не мелкому дворянству, которое было вынуждено само обрабатывать выделенные им наделы, по сути, ничем не отличаясь от простых крестьян.

В такой ситуации, естественно, взоры шляхтичей обращались в сторону своего восточного соседа, завоевание которого и превращения в колонию Польско-Литовского государства, подобно заморским владениям Испании и Португалии, наполнило бы государственную казну поборами с новоприсоединённых владений, и позволило бы многочисленной мелкой шляхте избежать грозящей ей перспективы разорения, получив новые земли на территории России. И это приводило к тому, что в желании проведения активной территориальной экспансии в восточном направлении совпадали интересы всех трёх групп правящего класса Польско-Литовского государства: королевского двора, магнатов и шляхты, каждая из которых видела в войне с русскими решение своих проблем.

Разумеется, польско-литовские правящие круги хорошо понимали, что в военном отношении великое княжество уступает России, и вряд ли имеет шансы на победу в прямом противоборстве. Но надежды реваншистов базировались на ожидании внутренней смуты в Русском государстве после кончины бездетного на тот момент царя Василия, вслед за которой, по их мнению, должна была последовать вооружённая борьба за власть в стране, воспользовавшись которой литвины смогут осуществить свои экспансионистские планы. И если вспомнить, что происходило в России в первые годы правления малолетнего Ивана Васильевича, то подобные расчёты литвинов нельзя было назвать беспочвенными.

Таким образом, взаимоотношения Литвы и Руси неизбежно шли к новой войне, и вопрос был лишь в том, когда она вспыхнет. И причиной оной могло стать всё что угодно. Несмотря на подписанное перемирие, между обеими странами не прекращалась так называемая "малая война", состоявшая из регулярных пограничных стычек и наездов русских и литвинов друг на друга. А когда в декабре 1526 года провалился состоявшийся в Киеве порубежный съезд, с целью размежевания спорных территорий, то многие тогда полагали это прелюдией к войне, тем более что как раз заканчивался срок перемирия, и в Литве и Польше начали звучать голоса, призывающие к новой войне с русскими. И хотя Россия тогда была занята войной в Ливонии, но и Польша с Литвой оказались озабочены появлением турок в Среднем Подунавье, поэтому конфликтующие страны, ограничившись взаимными жалобами на "кривды" пограничных наместников противоположных сторон, сочли за лучшее "закрыть глаза" на происходящее и дождаться более удачного момента. Но напряженность в отношениях двух соседних держав сохранялась, и уже в начале 1528 года литовские власти вновь испытывали опасения по случаю возможного нападения Москвы. Русское государство как раз победоносно завершило войну в Ливонии, в связи с чем по великому княжеству прокатилась волна военной тревоги. В середине июля 1528 года великий гетман литовский Юрий Радзивилл получил сообщение от находящегося в Борисове дворянина Яна Скиндера о том, что от своего витебского знакомого он получил известие, что русские сосредотачивают войска в Полоцке и Витебске, а в Великие Луки, с 40-тысячным войском, прибыл воевода князь Михаил Васильевич Кислица Горбатый-Шуйский. И одновременно, с юга поступили сообщения о том, что якобы "великий князь Московский людей конных и пеших к Чернигову прислал", вынудившие короля отдать ряд распоряжений по укреплению обороны пограничных крепостей. И хотя в русских документах столь крупных перемещений войск на русско-литовской границе не зафиксировано, они, пусть и в меньшем масштабе, вполне могли происходить в качестве военной демонстрации, как ответ на сосредоточение литовской армии на северной границе, где между Москвой и Вильно в это время решался вопрос по разделу "Ливонского наследства", с целью оказания давления на литвинов. Как бы там ни было, но хотя ожидавшаяся война в 1528 году так и не случилась, но произошедшее в очередной раз показало, насколько хрупок мир между Россией и Литвой.

Однако, исходя из опыта предыдущих русско-литовских войн, в Вильно и Кракове хорошо понимали, что одного желания мало, чтобы вновь бросать вызов своему восточному соседу. Для успеха в будущей войне требовалась более широкая ресурсная база, и надёжные союзники, которые бы обезопасили границы Польши с юга и запада. Последнее было тем важно, что в прошлой войне, воюя с русскими, Сигизмунд был вынужден оглядываться на Священную Римскую империю, которая в любой момент могла нанести удар по польской территории. Обоснованность этих опасений только подтвердилась после 1526 года, когда австрийский эрцгерцог Фердинанд Габсбург, при поддержке своего брата-императора, захватил земли Чешской и Венгерской Корон, которые Ягеллоны считали своим уделом. Таким образом, поляки и литвины вполне резонно чувствовали себя зажатыми между тремя противника: русскими с востока, турками с юга и немцами с запада. И выход из сложившегося опасного положения для Сигизмунда I виделся только один — в восстановлении восточноевропейской "Ягеллонской империи", которая была бы достаточно крупным и мощным государственным образованием, способным успешно как противодействовать натиску соседей, так и обеспечить экспансию в восточном и южном направлениях.

Ранее уже упоминалось, к концу 1520-х гг. польский король, как ему казалось, нашёл решение этой проблемы в созданной им системе союзов с Османской империей и Францией, которая, по его мнению, должна была нейтрализовать Габсбургов, и позволить посадить на венгерский трон юного Альбрехта Войцеха.

Помимо этого у Сигизмунда Казимировича вновь возродилась надежда на возвращение своему роду чешской короны. За несколько лет правления Фердинанда в Чехии, там уже успело сформироваться оппозиция его власти. Больше всего население возмущало частое взимание внеочередных налогов. При этом чешские земли выплачивали наибольшую сумму налога, причём степень налогового обложения была там выше, чем в австрийских землях. И большая часть этих; средств уходила за пределы страны.

Социальная борьба переплеталась с национально-религиозной, поскольку увеличилось число немецких феодалов и представителей городского патрициата. Кроме этого, большую часть населения страны составляли утраквисты (или, как их ещё называют, "чашники"), тогда как правление Фердинанда было ознаменовано особым покровительством католикам в Чехии. К протестантам же король относился враждебно.

Фердинанд Австрийский старался свести на нет политические права чехов. Уже в 1528 году он запретил созывать в Чехии областные съезды дворян и сеймы без его разрешения, старался внести раскол между дворянами и горожанами, чтобы предотвратить возможность их общей борьбы против его политики.

В такой ситуации агенты польского короля начали работу в рядах чешской знати, вербуя среди неё сторонников Ягеллонов, и готовя антигабсбургское выступление. По замыслу Кракова, после разгрома в Венгрии, Фердинанд Габсбург должен был потерять поддержку в Богемии, а лишившись большей части своих вооружённых сил, оказаться неспособен оказать противодействие вооружённому заговору сторонников его детронизации и выдвижения на чешский трон Альбрехта Войцеха, которым на помощь должны были подойти как польские, так и венгерские военные отряды. И к 1529 году, казалось, всё было готово для осуществления этого плана. В начале ноября 1528 года Янош Запольяи, во главе отряда, состоящего как из навербованных на польские деньги бойцов, так и солдат выделенных ему по приказу султана белградским пашой, пересёк польско-венгерскую границу, вторгнувшись в Трансильванию, дворянство которой тут же отложилось от Фердинанда Австрийского, признав сына Сигизмунда своим новым королём.

Момент для войны против Габсбургов был выбран весьма удачно. Всего через несколько месяцев после подписания мирного договора в Мадриде в 1526 году, едва только получив свободу, французский король тут же провозгласил себя не связанным более условиями данного соглашения, как подписанным под давлением, и присоединившись к так называемой Коньякской лиге, возобновил войну против Испании, сковав, таким образом, её силы в Италии, не давая возможности оказать своевременную помощь Фердинанду Австрийскому.

Неладно было и в самой Германии. Созванный для обсуждения действий против турок в марте 1529 года в Шпаере рейхстаг, привёл к расколу в Империи, поскольку, не смотря на более примирительную позицию Карла V (который отсутствовал на этом рейхстаге), его младшим братом была занята в религиозном вопросе жёсткая антиреформисткая позиция, и который от имени императора приказал, чтобы католицизм сохранялся во всех землях Священной Римской империи.

Лютеране — участники рейхстага, под предлогом того, что запрещение любых будущих преобразований означает смерть для всего реформистского движения, приняли обращение от своего имени, имени своих подданных и всех христиан в знак протеста против итогов рейхстага 25 апреля 1529 года. Они протестовали против всех тех мер, принятых рейхстагом, и обратились с призывом к императору, созвать всеобщий или немецкий совет при участии беспристрастных христианских судей. Документ был подписан курфюрстом Иоганном Саксонским, маркграфом Георгом Бранденбургским, герцогами Эрнестом и Франциском Брауншвейг-Люнебургскими, ландграфом Филиппом Гессенским, принцем Вольфгангом Ангальтским, а также представителями четырнадцати имперских городов, включая Страсбург и Санкт-Галлен. Таким образом, протестантизм окончательно оформился в самостоятельное религиозное течение, из-за чего, накануне решающей битвы, когда для отражения турецкой агрессии требовались буквально все имеющиеся силы, Священная Римская империя перед лицом опасного врага оказалась расколота на два непримиримых лагеря, причём не только в конфессиональном, но и политическом отношении, поскольку на стороне Реформации оказался ряд крупных немецких князей. По сути, Реформация стала знаменем территориализма, направленного против имперско-универсалистких устремлений Габсбургов. Понятное дело, что обе эти тенденции кардинально противоречили друг другу, и не могли мирно сосуществовать. И очень скоро это противостояние погрузит Германию более чем на целое столетие в кровавую, формально религиозную, но, по сути, гражданскую войну. И пусть последняя пока ещё не вспыхнула, но это событие сильно подорвало позиции императора, которому для противостояния туркам требовалась военная и финансовая поддержка имперских чинов, которые пытались использовать нужду Карла V в солдатах и деньгах для того, чтобы вырвать у него уступки политического характера. Помощь против турок чины-протестанты ставили в связь с вопросом о свободе вероисповедания. Естественно, что Карлу V, несмотря на сильное желание расправиться с подрывающей единство империи Реформацией, приходилось считаться с настроениями князей, тем более, что и Карл V, и Фердинанд Австрийский были уже информированы о начавшихся в 1525 году тайных переговорах о заключении военно-политического союза между Францией и Османской империей.

Враждебными были отношения Габсбургов и с английским королём. Будучи ранее союзниками, Карл V, после битвы при Павии и пленения Франциска I, отказал Генриху VIII в его просьбе уступить Англии, в обмен на поддержку в Италии, часть французских земель (Бретань, Гиень и Нормандию), что привело к ухудшению испано-английских отношений. А после того, как Карл V решил отказаться от женитьбы на дочери английского короля Марии, отдав предпочтение португальской принцессе Изабелле (с её приданным в 900 тысяч дукатов), отношения окончательно испортились, и в конце лета 1525 года было подписано англо-французское соглашение о мире и вечной дружбе, а затем Англия и вовсе вошла в Коньякскую лигу.

Таким образом, Габсбурги в Венгрии оказались один на один, без союзников, против нового противника, зато находясь в кольце, готовых впиться им в горло врагов. Что, кстати, и показала та лёгкость, с которой Запольяи изгнал сторонников Габсбургов из Трансильвании — собственных средств Фердинанда Австрийского хватало только на 5-тысячный корпус, которого явно было недостаточно для обороны всей страны, и он был вынужден обратиться за помощью к своему старшему брату. Который, в свою очередь, был занят войной в Италии, и испытывал свои трудности.

Начало 1529 года ознаменовалось тем, что согласно турецко-польским договорённостям, на юге Венгрии начал действовать султан Сулейман. В середине мая 1529 года из Стамбула вышла крупная турецкая армия, численностью около 60 тыс. человек, и в начале августа, переправившись через Саву, она вступила на венгерскую территорию. К счастью для австрийцев, весна и лето 1529 года выдались на удивление дождливыми, следствием чего становятся разлив рек, размытые дороги и смытые мосты. Гибель урожая лишает турок источника местного снабжения. Тем не менее, 2 сентября турки доходят до Буды и предъявляют её защитникам ультиматум о сдаче. Не смотря на свою малочисленность (около 1000 человек) гарнизон венгерской столицы решает сражаться, но 8 сентября, после недельного артиллерийского обстрела и нескольких штурмов, деморализованные солдаты, арестовав своих командиров, сдались под свободный выход. Однако, жаждавшие добычи турки, вопреки соглашению, напали на вышедший из крепости гарнизон, перебив большую часть сдавшихся солдат. После чего, дав своим бойцам несколько дней отдыха, 14 сентября турецкое командование продолжило наступление на Вену, которое на первых порах идёт вполне успешно. Крепости, прикрывающие подходы к Вене, попадают в руки султана почти без сопротивления. Вышеград не подготовлен к защите палатином Батори; архиепископ Вардай открывает туркам ворота Эстергома; брошены гарнизонами Тата и Комаром; оставлен и сожжён Дьёр (Рааб); без боя сдан Альтенбург.

Таким образом, Габсбурги в Венгрии оказались перед тройным ударом: с юга наступали турки, с востока венгерские отряды Запольяи, а с севера вторглась польская королевская армия, общей численностью около 5 тыс. человек. Выйдя из Кракова в конце июня 1529 года, польские войска, под командованием Станислава Лаского, в начале июля вступили в Верхнюю Венгрию и объединившись со своими венгерскими сторонниками, которые ожидали королевича в районе Кашши, увеличили свою численность до 8 тыс. воинов.

Достаточно быстро поляки заняли несколько городов вокруг Эперьеша (Сабинов, Капушаны, Стропков). После этого Лаский сентября осадили Кашшу — ключевой город Верхней Венгрии. Однако, население города, в основном из этнических немцев, отказалось сдаваться, а польская армия, состоящая главным образом из кавалерии и не имевшая тяжёлой артиллерии, оказалась неспособной проводить долгую осаду, и уже в середине октября Лаский был вынужден отвести свои главные силы от Кашши, ограничившись разорительными набегами на территории признававшими власть Фердинанда Австрийского.

Впрочем, для снятия безуспешной осады Кашши, у поляков появились и другие, куда более весомые причины. Уже в мае месяце в русскую столицу прибыл представитель Фердинанда Габсбурга, который проинформировав царя Василия Ивановича о польско-турецком альянсе, попросил того, в рамках русско-австро-испанского блока, оказать австрийцам военную помощь против Сигизмунда Польского. В Москве к этой просьбе отнеслись со всем вниманием, сочтя момент весьма подходящим, дабы снова атаковать литовские пределы. И в том же месяце решение о подготовке к войне против Великого княжества Литовского было принято. Посла эрцгерцога заверили в своём полном содействии, а военная машина Русского государство начала постепенно набирать обороты. В пограничные города: Полоцк, Витебск, Смоленск, Чернигов и Киев стали свозиться припасы. На рубежах усилили заставы, активизировалась разведывательная деятельность. Из Москвы в Полоцк, Смоленск и Киев были отправлены стрелецкие полки. Дьяки военных приказов усиленно трудились над составлением боевых расписаний полков, рассылая во все концы грамоты с указаниями времени и места сбора рати, а главные воеводы без устали составляли планы военной кампании на следующий год.

Вместе с этим велись переговоры с Литвой о продлении перемирия. Однако делалось это с таким расчётом, чтобы сами литвины отвергли его, и тем самым выступили виновниками провала переговоров. Прибывшим в августе 1529 года литовским послам Матвею Яновичу и Василию Чижу русские дипломаты предъявили длительный перечень обид, причинённых литовскими подданными людям русского царя в пограничных районах, после чего последовало требование уступить Москве такие "отчины" Рюриковичей, как Бобруйск, Туров, Свислочь, Мозырь, Давид-Городок, Борисов, Минск, Слуцк, Кобрин, Гродно, Брест, Новгородок (Новогрудок), Канев, Черкассы, Белая Церковь, Житомир, Чернобыль, Овруч, Луцк, Острог, Владимир (Волынский) и пр. Проще говоря, русские предъявили претензии на большую часть территории Великого княжества Литовского. Нельзя сказать, чтобы это было чем-то необычным. Такие изначально завышенные требования с обеих сторон были вполне обыденными в практике русско-литовских переговоров, во время которых происходило их постепенное снятие, пока стороны не приходили к взаимоприемлемому компромиссу. Но в этот раз всё было иначе. В отличие от прошлой практики, русские твёрдо стояли на своих требованиях, отказываясь уступать ни на йоту, заявив в ответ на литовские протесты, что "Вся Литва есть вотчина государей московских!", и добавив ещё требование: "И будет брат наш учнет наше царское имя к нам писати по нашему царскому венчанию сполна и тое нашие старинные вотчины по сему писму поступитца, и мы так с братом своим миру вечного и доброго пожитья хотим".

Понятное дело, что подобные требования были для литвинов совершенно неприемлемы, о чём они тут же указали русской стороне. На что им было заявлено, что ежели они не хотят быть с Русью в "мире и дружбе", то в продлении перемирия русские не видят более никакого смысла, и литвинам некого более винить в этом, кроме самих себя.

Таким образом, отбывшее в конце сентября 1529 года литовское посольство привезло в Вильно тревожные известия, которые, надо полагать, и послужили одной из причин, по которой Сигизмунд решил завершить свою венгерскую авантюру и вступить в переговоры с Габсбургами.

Этому способствовали и известия, пришедшие в Краков из Крыма, где разыгрался очередной акт борьбы за власть между Гиреями. Весной 1528 года, путём военного шантажа, при согласии турок, литвины добились от Саадет Гирея примирения с Ислам Гиреем, и назначения последнего калгой (титул второго по значимости после хана лица в иерархии Крымского ханства). Занимавший ранее эту должность Сагиб Гирей был вынужден покинуть Крым, уехав в Стамбул.

Но мир между дядей и племянником продолжался недолго. Очень скоро события развернулись по прежней накатанной стезе: Ислам Гирей вновь стал подбивать татарскую элиту сместить Саадет Гирея, а последний, прознав об очередных интригах родича, лишил того титула калги, и Ислам Гирей был вынужден бежать из Крыма — причём вслед за ним ушло и множество представителей крымской знати, которая, разумеется, не собиралась покидать родину навсегда и рассчитывала вернуться сюда с победой.

Посчитав виновными в произошедшем литовских покровителей своего племянника, хан Саадет Гирей разорвал какие-либо взаимоотношения с Вильно, и отправил послов в Москву, предлагая союз против Великого княжества Литовского.

В свою очередь этим воспользовался Янош Запольяи, и ранее тяготившийся навязанной ему поляками сделкой, который, пользуясь неудачами последних под Кашшой и их сепаратными переговорами с австрийцами, вступил с Сулейманом в переговоры, во время которых, обвинив Сигизмунда I в двойной игре, предложил султану признать в качестве венгерского короля его, а не сына польского монарха. Эта идея пришлась султану по душе, ибо имевший за спиной лишь турецкую поддержку, Запольяи обещался быть куда более лояльным Стамбулу венгерским монархом, чем сын ненадёжного польского союзника. В результате он, в обмен на вассальную присягу Запольяи, признал последнего королём Венгрии, разорвав, тем самым, своё соглашение с поляками.

Последние же, узнав о том, что сначала французский король Франциск I в начале августа 1529 года подписал мирный договор в Камбре с Карлом V, а затем султан Сулейман и Янош Запольяи порушили прежние договорённости с ними, вывели свои войска из Венгрии, и активизировали переговоры с Фердинандом Австрийским, склоняя его к миру. Прекрасно понимая, что после заключения мира с французами, император, не смотря на всё ещё продолжающиеся боевые действия в Италии (осада Флоренции), получил возможность выделить своему младшему брату часть своих войск, тем самым снижая для Фердинанда Австрийского ценность отказа польского короля от претензий на венгерскую корону, дополнили своё предложение ещё и намёками на возможное присоединение польского короля к союзу с Габсбургами. Занятые одновременной войной с турками на Дунае, и с остатками Коньякской лигой в Италии, Габсбурги не преминули возможностью вывести из игры хотя бы одного из своих противников, и согласились заключить мирный договор с польским королём, по условиям которого тот отказывался от всех своих претензий на венгерскую и чешские короны, а в качестве компенсации Фердинанд Австрийский, как король Чехии, обязывался предоставить Опольско-Ратиборское княжество в Силезии младшему сыну польского короля после кончины бездетного Яна II Доброго — последнего представителя опольской линии Силезских Пястов.

Заключенное польско-австрийское мирное соглашение стало для русских неприятным сюрпризом. В Москве рассчитывали, что в случае войны с Литвой их военные усилия будут поддержаны действиями Империи на западе, о чём даже велись соответствующие переговоры с померанскими герцогами и Гогенцоллернами, кандидатуру одного из которых (Георга Гогенцоллерна, маркграфа Бранденбург-Ансбаха) предлагалось поддержать в качестве кандидата в наследники не имевшего детей курляндского герцога Вальтера фон Плеттенберга, в обмен на военное выступление бранденбуржцев против Польского королевства. Но урегулирование взаимоотношений между Габсбургами и Ягеллонами поставило на этих планах крест.

Однако, отказываться от своих замыслов русское правительство не собиралось. Все попытки срочно прибывшего посланника от эрцгерцога Фердинанда уговорить русских прекратить военные приготовления против Литвы, дабы оная могла присоединиться к антитурецкому союзу христианских государств, ему был дан резонный ответ: о русской атаке на Литву просили сами же цесарцы, желание войны царём было уже задекларировано, деньги выделены и частично потрачены. Кроме того, ведутся переговоры с возможными союзниками, а войска постепенно концентрируются на границе. Кто возместит казне понесённые расходы и "урон чести" царя, если он отречётся от собственных слов? Поэтому отменить приготовления к решительному походу на Литву невозможно. В западных областях страны продолжались подготовительные работы: прокладывались дороги, строились мосты через реки и создавались склады с припасами. Тем не менее, австро-польское соглашение вынудило русских скорректировать свои планы. Если первоначально намеревались начать наступление в начале февраля 1530 года, то оставшись один на один с Польско-Литовским государством, без западных союзников, в России приняли решение о переносе начала боевых действий на несколько месяцев, пока не будет создана новая антиягеллонская коалиция, над сколачиванием которой не покладая рук продолжали работать дипломаты. Ибо русские были не единственные, кто хотел урвать свой кусок польско-литовского пирога. Как уже было упомянуто, свой зуб на Сигизмунда I Польского имел крымский хан Саадет Гирей. А ещё западнее планы царя Василия Ивановича встретили полное понимание у молдавского князя Петра Рареша, имевшего старый пограничный спор с Польшей за Покутье, и давно горевший желанием решить его раз и навсегда силой оружия. В результате чего, между российской, крымской и молдавской столицами без устали сновали гонцы, согласовывая планы сторон. Правда была одна проблема — пока существовал турецко-польский союз, ни крымский хан, ни молдавский князь, будучи вассалами Османской империи, не решались на открытое выступление против Польско-Литовского государства. Но и безнадёжной ситуацию было назвать нельзя, ибо начавшееся столь неплохо для турок наступление в Венгрии, очень скоро стало встречать всё больше и больше препятствий. Неудачей для турецкой армии закончилась попытка захватить Пожонь (Пресбург), небольшой гарнизон которого (600 бойцов) держался очень мужественно, и даже пытался (хотя и не очень успешно) помешать проходу неприятельского войска по противоположному берегу Дуная. Тем не менее, объединившись 18 августа с силами Яноша Запольяи, турки к концу сентября подошли к Вене, а 24 сентября городу, который защищал 20-тысячный гарнизон, был предъявлен ультиматум о сдаче, который был оставлен без ответа. После чего была начата осада.

Не смотря на превалирующее превосходство в силах и солидный артиллерийский парк, осада у турок австрийской столицы не задалась с самого начала. Защитники Вены стойко отражали все турецкие атаки, и их не смогли сломить ни почти полная блокада города, ни постоянные артиллерийские обстрелы, ни попытки подвести мины под стены города. На их стороне выступила и погода — постоянные дожди и ранние заморозки препятствовали осадным работам, и подрывали боевой дух турецкой армии.

Безуспешная осада Вены показала Сулейману, что он переоценил свои силы, и в середине октября турецкое командование отдало приказ об отступлении. Однако отход турок от австрийской столицы не был окончанием войны, а всего лишь означал её выход на следующий виток, с новой расстановкой сил.

Потерпев неудачу под Веной, турецкий султан искал виновного в провале осады, и находил его в лице польского короля, который, по мнению Сулеймана, не оказал ему должной помощи во время Венгерской кампании. Но особенно тревожил Стамбул заключённый между Веной и Краковом договор, который, как минимум, выводил Польшу из разряда союзников Османской империи, а при случае, мог стать основанием для участия Польско-Литовского государства в антитурецкой коалиции. Так что, во время следующей кампании в Венгрии, наступающая в сторону Германии турецкая армия не только лишалась польского прикрытия своего правого крыла, но и должна была опасаться возможного флангового удара поляков.

Оставить это без внимания в Стамбуле не могли, из-за чего даже рассматривался проект военного вторжения в следующем году в саму Польшу. Но ходу ему не дали, так как турецкое правительство хорошо понимало, что имея незаконченную войну с Габсбургами, сосредотачивать свои силы на другом направлении, как минимум, неразумно. Но и игнорировать возникшую угрозу возможного австро-польского альянса у турок не получалось.

И этим тут же воспользовались в Москве, которая немедленно предложила Петру Рарешу и Саадет-Гирею получить у султана разрешение на нанесение по Польско-Литовскому государству "отвлекающего удара", который должен был связать полякам руки и удержать их от выступления на стороне Габсбургов. И поскольку в Стамбуле благожелательно отнеслись к этой идее, то Молдавия с Крымом получили карт-бланш.

Таким образом, к началу 1530 года подготовка к войне в Литвой вышла на финишную прямую. По росписи 1529 года численность русского войска, по сравнению с 1525 годом, выросла на шесть с половиной тысяч человек, и включала в себя: 37596 дворян и детей боярских, 15793 послужильцев, 12 тысяч стрельцов (7600 московских и 4400 городовых), 4 тысячи пищальников, 4316 человек пушкарского чина, 5 тысяч казаков, 9113 служилых татар и черемис. Кроме этих, ранее существовавших родов войск, после войны с Ливонией русское правительство решило пополнить русскую армию Иноземным полком (из иностранных, прежде всего немецких, наёмников), численностью 2700 человек, а также рейтарским полком 2-тысячного состава. Всего 92,5 тысяч человек.

Особого внимания заслуживает появление в русской армии рейтар. Последние впервые упоминаются в документах 1527 года, и изначально комплектовались из пленных ливонских "немцев", которые согласились присягнуть русскому царю, пополнив ряды его войска. А чуть позже в рейтарский полк стали зачислять, согласно царскому указу, и "беспоместных детей боярских". В отличие от поместной конницы, рейтары служили за одно жалование, что делало их весьма затратной воинской силой, из-за чего некоторые представители правительства даже ставили вопрос об их расформировании. Но сравнив боевые качества рейтарского полка с поместной конницей, специальная комиссия во главе с самим царём пришла к выводу о том, что "рейтары на боях крепче сотенных людей", и не только не стала распускать их, но и в середине 1530 года царь прикажет начать формирование ещё одного рейтарского полка, комплектование которого будет закончено в декабре того же года. Правда, в отличие от своих европейских собратьев, русские рейтары с целью экономии средств не имели полноценного рейтарского доспеха, ограниваясь только кирасой и шлемом, но зато имели большую огневую мощь, будучи вооружены не только пистолетами, но и кавалерийскими карабинами.

Обращает на себя внимание в росписи и увеличение в поместной коннице доли дворян и детей боярских, при одновременном сокращении численности послужильцев (прежде всего за счёт испомещения последних на новозахваченных территориях) и сохранении суммарной численности поместной конницы на прежнем уровне. Это говорит об улучшении материального положения большинства поместных, что подтверждается данными проводимых в конце 1520-х гг. смотров, фиксирующих улучшение "конности и оружности" приходящих на службу "воинников". Кроме того, с 1528 года правительство велело служить дворянам с пищалями, что должно было увеличить их ударную силу. Однако последняя мера встретила сопротивление поместных, предпочитавших по прежнему нести службу с более привычными луками. И на начало войны в 1530 году огнестрельным оружием была вооружена, в лучшем случае, пятая их часть.

Кроме того, видимо убедившись в эффективности стрелков-пехотинцев, правительство пошло на увеличение численности стрельцов и пищальников (по всей видимости, прежде всего за счёт перевода в стрелецкие полки городовых казаков). Так же, в это же самое время, в документах появляются упоминания о конных стрельцах (прежде всего в пограничных районах), которые станут прототипом будущих драгунских частей.

Тем не менее, не смотря на явные улучшения, русские вооружённые силы по-прежнему страдали от целого ряда застарелых проблем. Прежде всего, так и не была решена проблема с обеспечением армии качественным конским поголовьем. Хотя в стране и появилось несколько конных заводов (как государственных, так и частных), но их было слишком мало, чтобы полноценно снабдить всю армию пригодными к службе лошадьми, в то время как завоз породистых коней из-за границы стоил очень дорого, и был просто не по карману большинству помещиков, вынужденных как и раньше использовать низкорослых татарских лошадей.

Недостача денег, потребных на несение военной службы, у дворян приводила и к тому, что хотя произошло заметное удешевление железных лат (благодаря развитию металлургии), каждый двадцатый из них по-прежнему являлся на смотры в одном тегиляе и "шапке бумажной", вместо полноценных доспехов.

Но, не смотря на это, русское командование считало, что армия полностью готова к выполнению поставленной боевой задачи, тем более, что после побед в предыдущих войнах с великим княжеством Литовским почти на всех уровнях власти после победы в Смоленской войне возобладало пренебрежительное отношение к "литве", и среди правящих кругов Русского государства господствовала сильная недооценка военных возможностей Польско-Литовского государства.

* * *

*

Вторжение на территорию Литвы замышлялось двумя армиями:

— Северо-Западной (сосредоточенной под Полоцком), под началом князя Василия Васильевича Шуйского, численность которой определялась в 13 тысяч человек.

— Западной, она же Главная (место сбора — Смоленск), численностью в 24 тысячи человек. Осуществлять командование этой армией должен был князь Иван Фёдорович Бельский.

Помимо этих армий была создана ещё одна — Южная (под главенством князя Дмитрия Фёдоровича Бельского), численностью в 8 тысяч человек, которая должна была прикрывать южные рубежи государства от возможных набегов кочевников (татар или ногайцев), а в случае необходимости усилить одну из ударных группировок.

По общему плану предусматривалось, что по Вильно будет нанесён концентрический с двух направлений — главный удар со стороны Смоленска, в то время как действия с северо-запада имели только вспомогательное значение. После взятия Вильно часть русских войск, по-видимому, должна была прикрывать город со стороны Жмуди и Курляндии, другая часть — развивать наступление в направлении на Ковно — Гродно — Брест.

Кроме этого по южным воеводствам великого княжества должна была нанести удар крымская рать. Крымцы имели возможность выставить до 40 тысяч легковооружённых всадников, удар которых по литовским тылам мог расстроить их снабжение, сорвать мобилизацию и вынудить литвинов рассредоточить свои силы, тем самым сковав южную группировку литовских войск и сделав если не невозможным, то затруднительным её действия против русской армии. Тем самым облегчая выполнение боевой задачи основным ударным силам.

Обращает на себя внимание в этих замыслах пара моментов:

— В плане нет никаких намёков на возможность атаки Курляндии со стороны Ливонии, хотя герцогство не располагало достаточными силами, чтобы долгое время сопротивляться возможному вторжению из-за Западной Двины (вся армия герцога состояла из нескольких сотен бойцов), притом, что это позволяло отрезать Литву от морского побережья. Было ли это ошибкой, сейчас трудно сказать. С одной стороны, будь Паланга и Русне в русских руках, то вряд ли действующие в Жмуди литовские части, будучи полностью окружены и отрезаны от источников снабжения, смогли бы долгое время сопротивляться русским атакам. Но с другой стороны, Курляндия выступала эдакой "морковкой" перед лицом Гогенцоллернов, возможностью заполучить герцогский трон которой они заманивали последних (особенно Альбрехта Прусского) выступить против Сигизмунда Польского.

— Отсутствие в планах каких либо действий против Польши. Первоначально не было даже попыток заблокировать силами русского флота Вислинский залив, дабы прервать польскую морскую торговлю. Вероятнее всего, таким образом, русское командование старалось если не предотвратить, то, пользуясь особенностями внутриполитического устройства Короны, препятствующим королю без разрешения Сейма, вовлекать государство во внешние конфликты, отсрочить вступление поляков в войну на стороне Литвы.

Впрочем, только на нежелание поляков защищать литовское владения своего монарха русское правительство не рассчитывало. Куда надёжней было организовать им конфликт у собственных границ, который бы и отвлёк внимание Короны от боевых действий на востоке. И тут, в этом вопросе, свою роль должна была сыграть Молдавия. Не смотря на свои малые размеры и небольшое население (250-300 тысяч человек) Молдавия располагала сильной и многочисленной армией, на счёту которой было немало побед над турками, и над поляками. Молдавская армия состояла из двух частей: из так называемого "малого" 5-тысячного войска (в которое входили господарская рать и отряды бояр), а также, в случае же необходимости могло быть собрано 20-тысячное "большое" войско из призываемых на военную службу крестьян.

В мирное время они должны были являться на воинские сборы и проходить военное обучение. Владеть оружием они были привычны. Со времён Стефана III каждый крестьянин, не имевший лука со стрелами, меча или сабли, подлежал смертной казни. Всадники были вооружены копьями (рогатинами), мечами, палицами. Пехота была вооружена копьями и была высоко подвижной.

Характер противника и той войны, которую приходилось вести, определил преобладание в молдавский армии конных стрелков-лучников по татарскому образцу с поправкой на восточноевропейские военные традиции. Молдавская конница "малого войска", обучившись отменно вести удалённый лучной бой и подвижную схватку по-татарски, была, кроме того, оснащена лёгкими металлическими доспехами — кольчугами и вооружена копьями для ударных действий в бою. Благодаря ей молдаванам удавалось так или иначе защититься от набегов татар или турок.

Молдавский князь Пётр Рареш ещё в 1528 году вторгается в Трансильванию, на земли прежнего Венгерского королевства, где побеждает войско короля Фердинанда под Брассо (Брашовом), берёт богатую добычу и захватывает орудия. И после этого, до 1530 года князь Пётр ещё четырежды вторгается в Трансильванию, каждый раз успешно. Поэтому он полагал, что он вполне способен потягаться силами с Сигизмундом I за спорный край, который в тот момент находился под рукой польского короля.

Но у молдавской армии были и свои минусы. Большую её часть составляли плохо вооружённые, неопытные и слабо дисциплинированные крестьяне. Да и их роль в вооружённых силах страны после кончины Стефана III стала падать — его преемники стали делать упор на профессиональных бойцов "малой" армии и боярских дружин. К тому же, отрыв массы земледельцев от сельхозработ плохо сказывался на экономическом состоянии страны, так что сбор "большого" войска можно было практиковать только как крайнюю меру. Но и "малое", вполне профессиональное войско, уже не отвечало требованиям нового времени. Представляя собой, по сути, вооружённое в основном холодным оружием феодальное ополчение, оно было эффективным против кочевников или "бандерий" венгерских магнатов. Но при этом оно явно уступало лучше организованному и вооружённому огнестрельным оружием польскому войску. Хотя Рареш и располагал артиллерией в 50 стволов (большей частью бывших венгерскими трофеями), но испытывал нужду с обслуживающим персоналом, способным применять пушки в бою. Вплоть до того, что его артиллерия находилась под началом некоего "латинского священника из Семиградья" — лучшего специалиста просто не было найдено.

Каковы же были силы на тот момент времени Великого княжества Литовского, с которыми и предстояло столкнуться русским в этой войне?

Если брать литовскую армию, то она была им хорошо знакома. Как и в прошлую войну, основным элементом военно-оборонительной системы Великого княжества Литовского являлось посполитое рушение, представлявшее собой всеобщее шляхетское ополчение. С давних времен участие шляхты в обороне своей страны было её важнейшей обязанностью. Выполнение этой "земской повинности", по сути, санкционировало шляхту как привилегированное сословие общества. По этой причине посполитое рушение выполняло, кроме военно-оборонительной, важную социальную функцию, являясь гарантом социально-политического устройства государства.

Однако, уже русско-литовская война 1512-1522 гг. показала, что старая система "земской службы" уже не удовлетворяет потребностям государства, и требует серьёзных реформ. Ещё на сейме в 1512 году господарь указывал, что прежняя норма выставления "з десяти служоб пахолка у зброи на кони з древцем" недостаточна, и предлагал либо "з десяти дымов пахолка на кони в зброи з древцом", либо, если это покажется тягостным, "з десяти служоб два молодцы — конно, збройно". Но сейм решил иначе, оставив прежнюю норму выставления "воинников", согласившись ввести замену, по возможности, денежным взносом. И только в 1528 году, буквально накануне войны, Сигизмунду I удалось добиться сокращения количества "служб", с которых были обязаны выставлять бойца, с десяти до восьми, тем самым увеличив призывной контингент на 20%.

Благодаря этой мере, как показала перепись 1528 года, удалось довести размер шляхетского ополчения до 19 тысяч "коней", а вместе с неохваченными переписью районами, общая численность вооружённых сил великого княжества (без пехотинцев-драбов) превысила 21 тысячу человек. Всего ужесточённая призывная система 1528 года обеспечила литовской "службе земской" численность до 25 тысяч бойцов, а при полном напряжении сил — до 35 тысяч.

Вторым важнейшим составным элементом вооруженных сил великого княжества являлось наёмное войско, нёсшее службу за денежную плату. Эта служба, как правило, являлась основным родом занятий. Это определяло профессиональный характер наёмного войска, позитивно отражаясь на боевых качествах. Наёмная служба имела регулярный характер, что, правда не всегда, выдерживалось.

В XVI веке роль наёмной армии постоянно росла. Это было связано в первую очередь со сменой характера военных действий, социальной трансформацией рыцарского сословия — шляхты, а также с общей тенденцией к профессионализации вооруженных сил. С течением времени в правящих кругах нарастало понимание необходимости формирования регулярной армии. Особое значение наёмное войско приобретало ещё потому, что в отличие от традиционного посполитого рушения в него входили пешие солдаты — драбы.

Но наёмная армия требовала значительных денежных средств, в то время как литовская казна испытывала перебои с ресурсами, не позволяя властям стабильно финансировать военные мероприятия. Среднегодовой доход великого княжества составлял около 10 тысяч коп грошей. В то время как жалование одного наёмного пехотинца за квартал составляло 2,5 коп грошей литовских. Всадник получал 4 коп грошей, а польский конный и того больше — 5 коп грошей литовских за квартал. Таким образом, только на выплату жалования 1000 пехотинцев требовалось не менее 10 тысяч коп грошей в год, а 1000 всадников обходились казне в 16-20 тысяч коп грошей в год (и это без учёта расходов на артиллерию, припасы и т. д.). В результате, не смотря на все попытки, властям не получалось создать постоянную крупную наёмную армию, поскольку нехватка текущих средств для выплаты жалования несущих службу стала давно хронической проблемой.

Тем не менее, хотя и с опозданием, но все же начался ремонт укреплений в ряде приграничных замков и крепостей, была увеличена численность гарнизонов, а на собранном в октябре 1529 года в Вильно сейме, в связи с приближающейся войной, был установлен чрезвычайный налог (серебщина) на три года — эти средства предназначались для платы наёмным войскам; срок первого сбора налога был назначен уже на 14 мая 1530 года. Помимо этого, рада панов обратилась к Сигизмунду I с просьбой, дабы он, по причине нехватки средств в государственной казне, покрыл часть расходов из своего собственного скарба. Планировалось нанять огромный контингент — 10 тысяч конницы и 2 тысячи пехоты. Правда к середине мая 1530 года число жолнёров, по причине нехватки средств в скарбе, составило гораздо меньшую цифру — около 5000 конницы и 1500 пехоты. Кроме того, 12-14 марта по всему великому княжеству были разосланы господарские "листы", извещавшие о созыве ополчения на войну: оно должно было собраться к 23 мая в Минске. В последнем из "военных листов" были уточнены условия службы. Для повышения боеспособности армии было установлено, чтобы цена коня и вооружения была не менее чем 6 коп грошей, притом за нарушение этой статьи угрожала конфискация половины движимого и недвижимого имущества. А с целью обеспечения надлежащей численности армии особое внимание обращалось на то, чтобы шляхта сама шла в войско, а не посылала вместо себя своих подданных. Так называемая "братья недельная" должна была в полном составе выехать в военный лагерь, хотя раньше она могла выслать от своего имени одного представителя. Земским урядникам предписывалось выезжать на военную службу самим, оставляя на своих урядах "шляхтичей недостаточных", то есть беднейших, которые выставляли в посполитое рушение не более одного всадника.

В 1530 году под угрозой расправы и конфискации имений "нетчиков" была проведена мобилизация в Жмуди, ранее уклонявшаяся от участия в общегосударственной обороне. Саму службу земскую гетман Юрий Радзивилл сколачивал много жёстче, чем прежде — настаивал на её организации по территориям и препятствовал формированию магнатами отдельных частей. Благодаря этим мерам литовцам к концу весны 1530 года удалось собрать около 20 тысяч человек посполитого рушения, что вместе с наёмными ротами давало 26500 бойцов.

Таким образом, в великом княжестве Литовском не считали своё положение безнадёжным, и энергично готовились в предстоящей войне. К тому же, в случае недостачи собственных войск, литовское командование могло рассчитывать как на постепенное наращивание своих сил, а также на существенную помощь со стороны союзной Польши.

Наступившая зима 1530 года ознаменовала собой фактическое начало боевых действий. Уже с середины января, как в Вильно, так и в Москву пошёл нарастающий вал сообщений из приграничных районов о набегах порубежных дворян, как русских, так и литвинов, на сопредельные территории. И чем дальше по времени, тем эти набеги становились чаще и крупнее. В конце февраля 1530 года "люди, вторгнувьши московские под Глыбокае на рубежы, села выпалили и немало людей в полон побрали". 25 марта русские совершили набеги на окрестности Друцка и Толочина, опустошив их и забрав большое количество пленных. Одновременно с этим, выступив из Быхова, русские воевал "свислочские и бобруйские и горвальские места".

В свою очередь Сигизмунд приказал "замькам, местам, волостям и селам того неприятеля нашего московьского к тамошнему краю прилегьлым и где досягьнути можеш, таке ж плен, пустошенье и шкоду мечом и огнем и вьсяким способом и обычаем неприятельским чинити", и в апреле литвины совершили несколько ударов на русские волости, в частности, были сожжены окрестности Могилёва и безуспешно атакованы оршанские укрепления. Другая военная группировка опустошила в том же месяце район Полоцка: "Литва воевали по волостям, и сем волостеи вывоевали, и Полотчину вывоевали, и монастыри пожгли".

Но наиболее крупные столкновения произошли на юге. 27 февраля 1530 года Путивль штурмовал 3-тысячный отряд "литовских людей", но гарнизон города отразил вражеское нападение. Устроив вылазку, русские воины сражались "с теми литовскими людьми <...> во весь день и, Божиею милостию, а государя <...> счастием, польских и литовских людей побили, а в языцех взяли 32 человека". Спустя три месяца, 28 мая 1530 года, литвины выжгли соседний Путивлю посад Рыльска и разорили уезд.

Этой же весной отряд литвинов под командованием Евстафия Дашкевича внезапно, обойдя разведывательные станицы и сторожи, появившись под Ромнами, захватывает и разоряет город. После чего идёт на Прилуки, и в начале апреля его люди берут в осаду город. 20 апреля литвины идут на приступ городских стен, но успеха не имеют. Многочисленная городская артиллерия (15 крупных орудий и 6 "затинных пищалей") нанесли штурмующим большой урон (365 человек, по русской отписке), вынудив тех снять осаду и отойти на литовскую территорию.

Поступающие из великого княжества известия о том, что литвины сосредотачивают армию, вынудили русское командование поторопиться и уже в начале апреля, когда все приготовления к войне были закончены, в русские войска был отправлен приказ начать выдвижение на запад.

В конце апреля, двигаясь из Орши, передовые русские отряды заняли Друцк, а чуть позже и Лукомль (10 мая), полностью очистив путь до Борисова.

На севере, 1 июня князю Василию Шуйскому сдался Браслав, каковой после потери Полоцка в предыдущей войне, рассматривался литвинами как одна из главных крепостей новой линии обороны, но который даже не пытался защищаться.

Русским успехам способствовал и внутренний разлад в великом княжестве, руководство которого и перед лицом неприятеля, не прекращало своих распрей. Великий гетман Юрий Радзивилл и канцлер Константин Острожский принадлежали к различным политическим партиям, и имели отличные друг от друга взгляды на защиту своей страны. Радзивилл, как командующий литовской армией, придерживался оборонительной политики, полагая, что по недостатку собственно литовских сил необходимо измотать неприятеля упорной обороной, выигрывая время, пока не придёт подмога из Польши. Острожский же предлагал действовать в рамках наступательной тактики, сосредоточив все войска в единый кулак, и разгромив основные русские силы в одном генеральном сражении, перенести войну на территорию противника. Ситуацию ухудшало и то, что второй человек в литовском войске — польный гетман Андрей Немирович входил в когорту людей Острожского, и благодаря ему канцлер мог напрямую влиять на принятие военных решений. Таким образом, в армии вместо единоначалия царила подчас полная неразбериха.

Рассорившись с Радзивиллом, князь Острожский, уехал к себе в Острог, где пользуясь своим авторитетом среди местного русско-литовского дворянства, подчинил шляхетское ополчение и "почты" магнатов Волыни, Брацлавщины и Киевщины своему командованию, фактически выведя их из-под власти гетмана.

По первоначальному замыслу, согласованному с гетманом, шляхта этих земель должна была 12 мая 1530 года собраться под Горвалем, где составив отдельную (южную) группу войск обязана была прикрывать от русских ударов территорию Юго-Восточной Белоруссии и Северо-Восточной Украины. Руководителем этой группировки был назначен князь Иван Михайлович Вишневецкий. Он должен был координировать свои действия с великим гетманом, в частности, по его приказу, в случае необходимости, провести передислокацию в назначенное место.

Но в мае 1530 года 20-тысячное крымское войско под командованием калги Девлет Гирея вторглось во владения Великого княжества Литовского, где татары опустошили Брацлавское и Волынское воеводства. Сосредотачивая войска на другом направлении, литвины не смогли воспрепятствовать столь крупному набегу, и забрав большой полон, татары спокойно ушли за Перекоп. Это вынудило Вишневецкого срочно отвести свои хоругви южнее Припяти, а прибывший Острожский фактически оттеснил его от командования Южной группы войск.

Впрочем, и в тех войсках, которые собирались севернее Припяти, отсутствовало единство. С целью обеспечения безопасности столицы великого княжества король, без предварительного согласования с великим гетманом, выдал предписание шляхте северных поветов изменить маршрут и двинуться к Вильно, под начало Андрея Немировича. В письме гетману господарь объяснял это насущной необходимостью, хотя сам Юрий Радзивилл был против деления армии и хотел видеть польного гетмана и его людей рядом с собой в военном лагере под Минском.

Таким образом, посполитое рушение было разделено на три части. Это соответствовало стратегической рациональности и позволяло оперативно реагировать на удары противника по протяжённой пограничной линии, но нарушало единоначалие, в результате чего каждая группа войск действовала сама по себе, слабо координируя свою деятельность с главным командованием.

Тем временем первые соединения русских войск перешли Днепр и атаковали отдельные литовские части. Ещё в мае 1530 года отряды "лёгких ратей" из-под Могилёва и Шклова совершая рейды в треугольнике между реками Днепр, Березина и Западная Двина, проводили разведку и рассеивали мелкие отряды противника. А 3 июня в западном направлении из Шклова двинулись и основные русские силы. Первой целью русского наступления был Борисов. Город занимал стратегическое положение на судоходном пути из бассейна Балтийского в Чёрное море и сухопутном пути в центр Белоруссии. По описанию одного из современников: "Город Борисов — место деревянное. Замок сделан из дубовых деревьев и наилучшим образом ума, сработан с башнями и с деревянными четырёхрядными стенами, которые внутри заполнены землёй и камнями. Замок выгодно окружён вокруг рекой Березиной. От Вильно находится за 40 миль. Он не имеет уездной хоругви. Но в нём всегда содержится гарнизон солдат, на случай нападения московитов, чтобы задержать их, если они нарушат границу". И этот город, после падения старой (Поднепровской) линии крепостей, стал одним из узлов новой линии обороны. За прошедшие восемь лет его несколько раз пытались реконструировать и усилить, но нехватка средств в государственном скарбе так и не дала закончить эти работы. Но и без этого он был очень сильной крепостью. В 1514 году русские уже пытались его взять, но в тот раз укрепление устояло. И было важно, чтобы и в этот раз Борисовский замок смог выстоять, не допустив неприятеля во внутренние области великого княжества. Поэтому, узнав о наступлении русских, гетман двинул свою армию на спасение Борисова. Но тут гетмана подвёл давний недостаток посполитого рушения, а именно медлительность при сборах. Так, сам Радзивилл, в своём письме от 21 мая 1530 года докладывал королю, что вся шляхта и паны ещё сидят дома и нельзя рассчитывать, что через три недели они прибудут в военный лагерь. Поэтому, когда 11 июня литовская армия приблизилась к Борисову, то вокруг него уже стоял дым от пожарищ — буквально на сутки раньше, 10 июня, русские конные части под командованием князя Фёдора Михайловича Мстиславского подошли к замку, и начали его осаду.

Имея в своём распоряжении всего 8 тысяч бойцов (около 6 тысяч шляхетского ополчения, и более 2 тысяч жолнёров), Радзивилл не решился атаковать превосходящую его по численности русскую армию, и занял удобную позицию на правом берегу Березины в нескольких вёрстах от Борисова. В центре были выстроены конные хоругви, а на флангах в оврагах укрыты пехотные роты. В итоге русским войскам приходилось атаковать противника, переправляясь у него на виду, и подходить к месту сражения поочерёдно, вступая в бой по частям. При этом Мстиславский допустил большую ошибку, не проведя предварительной разведки и недооценив силы противника, выделив первоначально для атаки только четвёртую часть своей армии — около 3 тысяч человек.

На следующий день, в пять часов вечера начались атаки русской конницы. Первым в бой вступил второй воевода Передового полка конной рати князь Иван Михайлович Засекин во главе 9 сотен поместной конницы (до 750 человек). Обнаружив крупные силы литвин, он отступил за переправу. Получив подкрепление (около 550 человек), Засекин вновь атаковал, оттеснив противника от берега. При этом литовский гетман старался вынудить противника атаковать в лоб, пресекая попытки фланговых манёвров огнём пехоты из оврагов, подавить которых русские не могли по причине отсутствия пехоты.

Убедившись, что перед ним не малый литовский отряд, как предполагалось ранее, а полноценная армия, первый воевода Передового полка конной рати князь Иван Фёдорович Телепнёв-Оболенский был вынужден ввести в бой весь свой полк, и затребовал у Мстиславского дополнительные силы. И тот был вынужден посылать всё новые и новые конные сотни, которые переправившись через реку, сталкивались с литовской кавалерией.

Создав перевес в силах, спустя четыре часа боя, русские постепенно стали оттеснять литвин, но тут Радзивилл бросив на острие свою главную ударную силу — три польские конные хоругви предпринял мощную контратаку всеми имевшимися силами, которой удалось не только отбросить русских за Березину, но и атаковать русский лагерь. Положение спас рейтарский полк, огонь из карабинов которого вынудил литвин откатиться за реку.

Наступившая ночь прервала сражение. Решив не рисковать, Мстиславский прекратил атаки, готовясь продолжить следующим утром. Перед Радзивиллом стоял более сложный выбор. В состоявшемся сражении русские задействовали против него менее половины своих сил, а разведка докладывала, что на подходе к Мстиславскому пехота и артиллерия, прибытие которых окончательно поменяет расклад сил. И если завтра русские задействуют против него всё своё войско, то его армия может не выдержать такого натиска. В результате было принято решение отступить. В ночь на 13 июня, запалив костры по всему берегу для сокрытия своего ухода, литвины тайно снялись с места и начали отход в направлении Минска.

Обнаружив утром уход неприятельской армии, Мстиславский не стал преследовать литвинов, предпочтя сосредоточиться на осаде Борисова. Небольшая крепость упорно держалась, а осадившая её армия не имела осадной артиллерии, способной разрушить стены укрепления. Русские окружили Борисов и несколько раз ходили на его штурм, однако взять город так и не смогли, потому что гарнизон замка оказал упорное сопротивление. Но 14 июня наконец-то прибыл сам командующий Западной армией князь Иван Бельский вместе с пехотными частями и долгожданным "нарядом", и 16 июня по городу загрохотали пушки, взламывая его оборонительный периметр. На 19 июня был назначен очередной штурм, и после продолжительного и ожесточённого штурма город пал.

Назначив воеводу захваченной крепости, Бельский приказал восстановить её укрепления, а также навести мосты через Березину, и уже 24 июня переправившись на правый берег реки русские продолжили наступление на Минск, в котором Радзивилл спешно собирал все свои силы (8 тысяч шляхетского ополчения и более 3 тысяч жолнёров), готовясь в решающему сражению. К огорчению литвинов, укрепления Минска находились в плачевном состоянии, и были совершенно непригодны для обороны города. Таким образом, судьба города должна была решиться в полевом сражении.

Местом сражения гетман выбрал местечко Смолевичи, расположенное в 37 вёрстах восточнее Минска, где планировал перегородить дорогу Западной армии. Но когда, 28 июня войско гетмана подошло к Смолевичам, то обнаружилось, что передовые конные сотни русских уже успели подойти к местечку, а отряд русских стрельцов, переправившись через реку Плису, занял Смолевичи и укрепился там.

Впрочем, Радзивилла это не остановило. Используя тот факт, что русская армия растянулась на марше, и её численность в Смолевичах уступает его силам, он приказал атаковать Передовой полк, развернувшийся в боевую линию. Первый бой завязали конные сотни. Бой шёл с первого по седьмой час дня. Гетман в поддержку кавалерии ввёл в бой свою пехоту, которая пошла на "станы приступом". Шляхетская панцирная конница всей массой навалилась на русских, рассчитывая смять и раздавить их, но уткнулась в копья пехоты, а стрельцы и полевые пушки расстреливали кавалеристов беглым огнём. Возникла мешанина побитых лошадей и всадников. В какой-то момент боя казалось, что литвинам всё же удастся опрокинуть русских, но тут к месту боя стали подходить части Большого полка. Они остановили натиск литовской армии; не помогла и атака польских конных хоругвей, которая была отражена. После чего русская пехота, построенная в три линии, начала теснить литовское войско.

Одновременно конница левого крыла под командованием князя Фёдора Васильевича Телепнёва-Оболенского обошла войска Радзивилла с фланга, заходя в тыл противника с юга. Увидев, что их окружают, литовские войска предались панике и обратились в бегство. Литовские пехотинцы попытались оказать сопротивление русским войскам, но атакованные и окруженные русскими рейтарами, пошли врассыпную. Гетман с частью своей армии, сохранявшей хоть какое-то подобие порядка, неся большие потери от преследовавшей её русской конницы, начал отступление. В ходе продолжительного преследования были рассеяны остатки конных хоругвей Радзивилла.

29 июня отправленные в погоню конные русские сотни настигли отступающую пехоту и артиллерию Радзивилла на переправе под Волмой, пехотинцы-драбы были уничтожены, а пушки захвачены. К счастью для самого гетмана, русские, обратив в бегство литовское войско, бросились грабить брошенный обоз, благодаря чему Радзивиллу и его свите удалось уйти.

В самом Минске разгром под Смолевичами вызвал настоящую панику. Многие горожане, бросая годами нажитое имущество, бежали из города. Сам гетман остановился в нём на пару суток, чтобы собрать в 5-тысячный корпус остатки своей разгромленной армии, с которым он начал отступать в сторону Вильно, где собирался объединиться с силами Немировича и Гаштольда. Поэтому, когда 3 июля в город вошли русские войска, собственно его никто не собирался оборонять. Последние защитники Минска заперлись в деревянном замке, рассчитывая отсидеться в нём, как и во время крымского набега 1505 года. Но русские были не татарами, не располагавшими ни пехотой, ни артиллерией. Окружив замок со всех сторон, русские пушечным огнём стали методично разрушать замковые укрепления, и 5 июля последние защитники цитадели выкинули белый флаг.

Пока Бельский воевал в центральных районах Литвы, в северных её областях также происходили весьма важные события. Когда русское командование только планировало военные операции против великого княжества, оно исходило из того, что литовская столица как располагает мощными укреплениями, так и на её защиту литвины бросят крупные силы. Поэтому перед сравнительно немногочисленной Северо-Западной армией ставились довольно ограниченные задачи. Она должна была сковать силы литовской Северной группы войск, и взяв в осаду Вильно, дождаться подхода Западной армии, на которую и возлагалась задача по захвату столицы великого княжества.

Однако Василий Шуйский недаром имел репутацию одного из самых лучших военачальников Русского государства, и возложенная на него пассивная роль в этой кампании его совершенно не устраивала. Тем более, что проведённая его людьми разведка показала, что положение дел у литвинов гораздо печальней, чем предполагали в русской Ставке.

Почти два столетия Вильно существовал без больших потрясений: неизбежные пожары и регулярно возникавшие эпидемии чумы на протяжении XIV — первой трети XVI веков не меняли уклада жизни горожан. Военные действия на территории Виленского воеводства могли проходить порой в пятнадцати-двадцати вёрстах от столицы, но не затрагивали саму территорию города.

Жители города не верили, что с ними могло что-то случиться. К началу XVI века Вильно даже не был укреплён: городские стены были ветхие и гнилые. На сеймах не раз обсуждался вопрос о ремонте стен, но дело об их починке продвигалось слишком медленно. Более того, находились противники выделения средств на поддержание фортификаций, гордо заявлявшие, что "лучшие стены — это клинки наших рыцарей". Только в 1503 году началось сооружение каменных стен. В соответствии с грамотой великого князя мешавшие строительству здания сносились. Помимо стен возводились башни с воротами, расположение которых привязывалось к сетке улиц и ведших из города трактов. Руководил работами приглашённый из Данцига архитектор Михаэль Энкингер. Общая длина стен достигала 2,5 версты, а площадь огороженной ими территории составила приблизительно 100 гектар. Один край стены упирался в подножие Замковой горы, а другой доходил до берега реки Вильни. И хотя, формально, возведение стен было закончено в 1522 году, но как оборонительная линия они имели целый ряд недостатков. Прежде всего, стены имели небольшую высоту (в среднем всего в 6,5 метров) и были при этом на удивление тонкими: 1,2-1,4 метров у основания и меньше метра — в верхней части. Это было связано с тем, что городские укрепления предназначались главным образом для защиты от набегов крымских татар, которые не вели длительных осад и не использовали артиллерию. Для удобства обороняющихся с внутренней части к стене была пристроена деревянная галерея, а обстреливать врагов они должны были через проделанные амбразуры. Кроме того, стены имели разрывы на северном и северо-восточных направлениях, и не были соединены с укреплениями Замковой горы. Таким образом, к началу войны, Вильно, как крепость, был совершенно не готов к обороне. Более того, среди мещан росли капитулянтские настроения, предлагавшие отдать город без боя русскому царю взамен обещания сохранить их права и вольности. Главным для мещан, при неизбежности занятия русскими войсками Вильно (так как они понимали, что "против государевых людей сидеть было в городе не в силу"), было оставить их привычную жизнь без изменений. Как сообщали взятые в плен виленцы: "И только б де царское величество пожаловал, велел им город и маетности их отдать, и они б ему, великому государю, де били челом и служили ему, государю".

Не всё в порядке было и с собранными на защиту города войсками. На бумаге Северная группа литовских войск представляла собой грозную силу. Собрав с горожан чрезвычайный налог в 20 тысяч коп грошей, Альбрехт Гаштольд на эти деньги нанял 3180 жолнёров, которые были усилены семью тысячами бойцов шляхетского ополчения. Однако из этих семи тысяч человек посполитого рушения, на момент появления русской армии под стенами города, более двух тысяч ещё не явились на сбор, и как с досадой сообщал королю Немирович: "неизвестно когда придут". Армия бунтовала, поскольку у неё не было надежды на выплату жалования, и была плохо управляемой. Войско разделилось: одни хотели быть с Гаштольдом, другие — с Немировичем, а третьи просто хотели спасти свои жизни.

В такой ситуации Шуйский решил рискнуть, навязав литвинам генеральное сражение, и 29 июня обе армии встретились под Вильно, где литовское войско расположилось в укреплённом лагере. Центр русского войска, составили пехотинцы — стрельцы и копейщики; правое, ближнее к берегу крыло заняла поместная конница, а левое — сотни кованой рати.

"За час до свету" передовые русские части вошли в соприкосновение с вражеской "лёгкой конницей в панцырях с луками и короткими копьями". Первоначально Шуйский начал действовать небольшими конными отрядами, чтобы выманить противника, однако схватки передовых отрядов ни к чему не привели. Тогда он повёл всё войско, планируя ударами с правого фланга отвлечь вражеское войско, после чего мощным ударом с левого фланга отсечь его от города и прижать к Вилии.

Но Немирович не стал дожидаться русского удара, и когда стороны сошлись на достаточно близкое расстояние, скомандовал атаку, и "подняв крик", его конные хоругви нанесли сильнейший копейный удар по русским порядкам. Поместные первые не выдержали натиска литовской левофланговой кавалерии, и русская конница подалась назад; многие воины стали в беспорядке отступать назад под защиту укреплений. Зато пехота, возглавляемая князем Андреем Барбашиным-Шуйским, выставив вперёд длинные пики, и встретив атакующих огнём из пищалей, осталась неподвижной. И воспользовавшись замешательством отбитых пехотинцами литвинов, командовавший левым крылом русской рати князь Иван Барбашин-Шуйский с "кованой ратью" успешно контратаковал. Удар был столь силён, что противник не выдержал и побежал, смешав стоящие во второй линии наёмные отряды.

Стремясь спасти свои силы от окончательного разгрома, Гаштольд с Немировичем приказали им отступить в город. Русские двинулись вслед за ними, постоянно атакуя расстроенные литовские части, и на их плечах ворвались внутрь городских стен. На улицах города закипели упорные рукопашные схватки, но постепенно становилось ясно, что город литвинам не удержать. Первым отреагировал Гаштольд, приказавший своим людям отступать к мосту через Вилию. Узнав об этом, дрогнули и остальные защитники города. Как вспоминал позднее один из очевидцев: "толпа с большими потерями бежала". Кульминация сражения разыгралась уже около моста, по которому отступающие переходили на противоположный берег реки. Подтащив полевую артиллерию, русские открыли огонь по массе столпившихся у переправы людей, в результате наступила "i>такая кровавая битва, что редко кто мог переправиться через реку". Сам же польный гетман спасался вплавь, скинув с себя верхнюю одежду.

Те остатки городского гарнизона, которые не смогли вырваться засели в обоих городских замках (верхнем и нижнем), и ещё двое суток отбивались от русских, но после ожесточённого штурма, и они были вынуждены сдаться.

Падение Вильно произвело впечатление грома среди ясного неба. Не только в Литве, но в Польше все были в растерянности от случившегося. Как прокомментировал царившие в польском обществе в тот момент времени настроения известный польский дипломат Иоганн Хоффенс: "Никто не ожидал, что такая сильная крепость, как Вильно, столь быстро падёт".

В отступившей от Вильно литовской армии произошёл раскол. Немирович обвинил в поражении Гаштольда — именно находящиеся под началом виленского воеводы жолнёры не поддержали атаку посполитого рушения, и именно они были первыми, кто попытался вырваться из города, бросив своих боевых товарищей. Гаштольд не остался в долгу, заявив, что он всего лишь хотел не допустить попадание моста в руки неприятеля, и назвал Немировича и его людей трусами, готовых бежать только при виде русских. Как результат, остатки армии разделились на три враждебные друг к другу части. Более двух тысяч жмудских шляхтичей отказались продолжать нести службу, и отправились домой. Альбрехт Гаштольд с 1500 жолнёрами ушёл на юг, где располагались его имения, сделав свою ставку в Геранёнах. Польный гетман Андрей Немирович с тремя тысячами посполитого рушения, также двинулся на юг, в сторону своего имения Вселюбы, расположенного к югу от Немана, в 46 вёрстах от Геранён.

Обосновавшийся же в Вильно князь Василий Шуйский, хорошо понимая, что владение одним только городом, без контроля над окрестностями, мало что даёт, старался распространить власть русской администрации на литовские территории, находящиеся между Западной Двиной и Неманом. Для чего надо было, в первую очередь, покончить с Немировичем, который служил главным препятствием над установлением русского контроля над междуречьем Вилии и Немана. Отправленный за ним в погоню отряд (1900 конных, 500 стрельцов и 5 полевых орудий) во главе с Андреем Барбашиным-Шуйским, полагая, что ушедшие из Вильно литвины пошли в сторону Минска, уже 4 июля занял Ошмяны, откуда, узнав о реальном положении дел, повернул на юг, прибыв 6 июля в Трабы. К удаче Барбашина, прошедшие дожди помешали переправе Немировича через Неман, и его отряд находился в деревне Липнишки. Выйдя из Трауб 7 июля, примерно в 3 часа утра, к полудню Андрей Барбашин вышел к Липнишкам.

Несмотря на то, что литовский отряд Немировича, имевший в общей сложности более 3 тысяч человек, имел численное превосходство, князь Барбашин решил атаковать противника. Выстроив своё войско в боевой порядок, он начал битву артиллерийским обстрелом литовского лагеря. В ответ Немирович направил в атаку кавалерию, но её натиск разбился о выстроившихся "терцией" пехотинцев. После чего последовала атака русской конницы на левый фланг литвинов, обратившее его в бегство.

Вынужденный скомандовать отступление, Немирович направился в сторону Немана. Преследуемый русскими буквально по пятам менее чем за сутки польный гетман потерял до половины бывших у него людей, коих к тому моменту, как он вышел 8 июля к Неману, у него оставалось менее полутора тысяч. Остальные либо погибли, но в основном численность его отряда таяла из-за дезертирства. Тем не менее, он смог организовать их переправу, уйдя в сторону Новогрудка.

Прекратив преследование литвинов, Барбашин занялся приведением под "царскую руку" понеманских городов и местечек, и пройдя вдоль реки вниз по течению, занял Лиду, Ивье, Олькеники, после чего повернул обратно к Вильно, захватив по дороге Троки. Некогда древняя резиденция великих князей, к началу XVI века утратила свой статус, будучи преобразованной в центр Трокского воеводства. Замок располагал некогда великолепными укреплениями, но они годились для отражения нападения армии образца века эдак четырнадцатого, в лучшем случае — пятнадцатого, но никак не армии первой трети шестнадцатого столетия. Сам город не имел даже стен — в случае опасности его население должно было бросать свои дома, и бежать под защиту замковых укреплений. Но в оных замках (островной и полуостровной) даже некому было руководить обороной. Трокский воевода — князь Константин Острожский сразу же после начала войны уехал в свои имения на Волыни, а трокский каштелян Станислав Кезгайло больше внимания уделял своим обязанностям жмудского (жемайтского) старосты, чем вопросам управления Трок. Так что, когда местные жители увидели приближающиеся русские конные сотни, они сами, без сопротивления, сдали свой город. Не став трогать самих мещан, русские обчистили все католические костёлы и бенедиктинский монастырь. Впрочем, с самими католическими священниками и монахами поступили относительно милосердно — отобрав из них несколько человек — хороших книгочеев, остальным просто предложили убраться из города.

Впрочем, не везде получалось столь легко. После захвата Вильно князь Василий Шуйский решил дополнить список захваченных городов Ковно. Расположенный в месте впадения Вилии в Неман, 90 вёрстах к западу от литовской столицы, этот город долгое время был важным оборонительным рубежом, защищающим страну от вторжений крестоносцев. Но к началу XVI века, его некогда мощные укрепления, как и у многих городов и замков Европы, безнадёжно устарели. Однако захват русскими Ливонии вновь заставил литовские власти вспомнить об этом городе, и у круглой башни Ковенского замка был сооружён бастион. На этом реконструкция оборонительных сооружений Ковно была и закончена. Но когда, ещё в начале июля в этот повет пришли русские войска, взять город с хода им не удалось. Ковно обороняли, в основном, местные ополченцы — профессиональные воины составляли менее трети от общей численности защитников. Осаждённые вели прицельный огонь с городских валов, делали успешные вылазки. Поначалу город осаждал князь Фёдор Андреевич Прозоровский. Он доложил Шуйскому: "Выходили из города Ковна литовские конные и многие пешие люди с знамены и снаряды. У них с теми литовскими людьми был бой. В том бою государевы ратные люди литовских людей многих побили и в город вогнали, Ковенский уезд повоевали, села и деревни пожгли и в полон много поймали".

Однако на Василия Шуйского эти отписки не произвели впечатления. Он отозвал Прозоровского в Вильно, вместо него к Ковно пришёл только что вернувшийся из рейда князь Андрей Барбашин-Шуйский. Желая избежать больших потерь в своем войске, он избегал штурма, сделав ставку на блокаду, артиллерийский обстрел и переговоры. Напротив замка был сооружён земляной городок, где разместились войска. Из Вильно по Вилии прибыли осадные орудия — три крупные стенобитные пищали. Они и решили дело. Стены города не были приспособлены выдерживать огонь крупнокалиберной артиллерии, а помощи от гетмана Радзивилла по-прежнему не было, и 28 августа 1530 года город сдался.

Тем временем, ничего не зная о событиях под Вильно, князь Иван Бельский 12 июля приказал Западной армии выдвигаться в сторону литовской столицы. И лишь 14 июля, по приходу в Заславль, от прибывших туда беженцев стало известно о событиях под Вильно. Бельский оказался перед трудным выбором. С одной стороны, смысл его движения на Вильно терялся. Город был уже взят, и находился в русских руках. Но, с другой стороны, менять направление движения было уже поздно. Тем более, хотя на пространстве между Минском и Вильно не было крупных городов, но находился целый куст богатых магнатских резиденций (Заславль, Гольшаны, Геранёны, Вселюб, Свирь, Гедройц и пр.), которые ещё надо было привести под власть русского государя. А 16 июля произошло событие, оказавшее большое влияние на весь дальнейший ход войны. Когда Западная армия приблизилась к Радошковичам, то путь ей преградил крупный литовский отряд из 1500 жолнёров и 500 вооружённых шляхтичей. Однако воевать с русскими они не собирались. Навстречу Ивану Бельскому выехал Альбрехт Гаштольд, и как выразился летописец, "добив челом государю".

Мотивы такого решения Гаштольда были вполне понятны. Основной массив его владений — Трабы, Воложин, Любча, Радошковичи, Островец располагались на северо-западе великого княжества, и по результатам кампании 1530 года оказывались в зоне оккупации русскими войсками. Так что, ради их сохранения, он был вполне готов перейти на службу к русскому государю. Но и русским командованием сдача и переход на их сторону такого важного лица было воспринято как большая удача. В Москве очень хорошо понимали, что захватить территорию это ещё полдела. Не менее важно суметь удержать её под своим контролем. Численности русского войска было недостаточно для осуществления эффективной оккупации занятых регионов, и для успешного управления им требовалось заручиться, как минимум, лояльным отношением местного населения. Но с этим, как раз, были проблемы. Если во время предыдущих войн с Литвой русские вполне могли надеяться на поддержку своих войск со стороны значительной части жителей захваченных областей, то сейчас ситуация было уже не столь однозначной. В то время как простолюдины относились к приходу русских довольно благожелательно, и по словам одного из свидетелей тех событий: "молят бога, чтобы пришла Москва", то большая часть шляхетства была настроена не столь однозначно. Даже православные дворяне великого княжества не спешили переходить на сторону русского царя, в целом предпочитая сохранять если не верность Сигизмунду, то хотя бы нейтралитет. И подобная перемена настроения в умах благородного сословия, по сравнению с предыдущими годами, была вполне объяснимой. Став после кончины своего брата литовским господарем, Сигизмунд постарался учесть ошибки своих предшественников, приведших к потере великим княжеством своих восточных владений, и заручиться поддержкой в среде русских православных магнатов и шляхты.

Прежде всего, он дал благородному сословию в стране полноценную частную собственность на землю по нормам польского "воинского закона". Вплоть до конца XV века верховным владельцем земель в Литве считался великий князь, который передавал их в условное держание. Непременным условием было обязательство военной службы. Земельные пожалования носили даже не пожизненный "до живота", а временный "до воли" характер — могли быть отобраны у землевладельца в любой момент.

Сигизмунд перевёл их в наследуемые — "на вечность", чем совершил "земельный переворот" в Литве: если в конце XIV века имения на праве собственности здесь отсутствовали, то в начале XVI века 13000 семей благородного сословия владели 65% всех земель.

Вместе с наделением земельной собственностью Сигизмунд наделял шляхту правами крепостников над крестьянами и их хозяйством, сделав русских крестьян Литовской Руси фактически бесправными рабами своих господ.

Больше всего от "приватизации" земель и крестьянства Литвы выиграли магнаты и князья: они стали пусть не "суверенными государями", но полными собственниками огромных владений. Средние и мелкие бояре-шляхта также не остались в накладе — теперь они надёжно принадлежали к сословию "благородных", могли полноценно пользоваться его исключительным экономическим, судебным и политическим статусом.

Последним штрихом стало окончательное уравнивание в правах с католической знатью (до этого находившейся в привилегированном положении) православных князей и дворян, тем самым гася последние искры возможного недовольства.

И эти усилия Сигизмунда дали результат. Когда в 1508 году поднял восстание против литовского правительства Михаил Глинский, проявив готовность вместе со своими владениями перейти на русскую службу, то не получил ожидаемой поддержки от православного дворянства. По сути, бунт Глинского стал водоразделом: русская знать, принявшая идею преемственности Московских самодержцев от великих князей Киевских, считавшая Литву захватчиком русских земель, полагавшая, что католикам и православным не ужиться в одном государстве, — восстала, потерпела поражение и бежала в Москву. Те, кто признал своим государством Литву, — остались и приняли деятельное участие в подавлении восстания. Когда Смоленск в 1514 году под давлением горожан открыл ворота русским войскам, часть смоленских бояр организовала заговор, чтобы снова вернуть город в состав Великого княжества Литовского. А после окончания войны 1512-1522 гг. желавшие остаться в великом княжестве русские князья и бояре отошедших к Москве земель во множестве бежали в западную Литву. Их было столько, что Сигизмунд с трудом находил земли для их наделения.

И хотя в великом княжестве Литовском всё ещё оставалась многочисленная и влиятельная "русская партия", возглавляемая князем Константином Острожским — героем многочисленных войн Литвы с татарами и Россией, но цели своей борьбы она видела не в переходе русских земель великого княжества "под руку" Москвы, а во встраивании в существующую литовскую политическую систему, и влияния на неё изнутри.

Впрочем, среди средней и мелкой православной шляхты всё ещё оставалось немало сторонников Москвы, но такая их позиция определялась прежде всего не этно-конфессиональными, а социальными факторами. К началу XVI века русская монархия окончательно сложилась как государство с сильной центральной властью, проводившей последовательную политику ликвидации особого положения отдельных княжеств и ослабления самостоятельных позиций крупной знати. В ином направлении шло развитие Великого княжества Литовского. Конец XV — первая половина XVI веков — время образования здесь огромных магнатских латифундий, превращение Господарской рады в орудие магнатов и ослабления центральной власти. Включение в состав Русского государства лишило бы литовско-русских магнатов этих завоёванных ими позиций. Именно поэтому крупные землевладельцы-олигархи были главной силой, враждебной всяким попыткам воссоединения.

Однако правлением этой олигархии были недовольны широкие круги мелкого и среднего дворянства. В этой среде всё ещё было определённое стремление к сближению с Русским государством: в русском царе видели силу, которая может ограничить всевластие магнатов. Но сама по себе эта группировка была относительно инертной и нерешительной, не имея ярких лидеров из своей среды, способных увлечь и повести её за собой. Для этого нужен был кто-то влиятельный и авторитетный, чей пример мог бы повлиять на умы. И по иронии судьбы, этой фигурой стал Альбрехт Гаштольд — один из символов правящей в стране магнатской олигархии.

Присяга Гаштольда, должна была, по мнению русского правительства, стать вдохновляющим примером для шляхты тех поветов, которые были заняты его войсками, подвигнуть более активно идти на службу царю. В захваченных городах и местечках проводилась традиционная политика — тех, чья лояльность новым властям вызывала сомнения, выселяли со всеми чадами и домочадцами во внутренние области Русского государства, прежде всего в недавно завоёванные казанские и сибирские земли. Где оказавшись в окружении чужого и враждебного населения, литовские переселенцы вынуждены были держаться на стороне русских властей, которые в такой ситуации оказывались для них единственной опорой и защитой, постепенно обрусевая и сливаясь с русским населением. Перед теми же, кто оставался на прежнем месте, вставал нехитрый выбор: либо бежать на ещё незанятые русскими войсками земли великого княжества, либо присягнуть царю и служить уже ему. Многие выбирали второе. Появлению "взаимопонимания" между местной шляхтой и новыми властями способствовало и возникшие проблемы в захваченных областях. Военные действия привели к тому, что исчез прежний полицейско-управленческий аппарат, а новая администрация, представленная малочисленными гарнизонами в городах, оказалась просто не способна поддерживать порядок на вверенной территории. По разорённому краю во множестве бродили шайки дезертиров, банды решивших воспользоваться воцарившимся безвластием разбойников, толпы обездоленных и обозлённых крестьян, не говоря уже о прочих "искателях удачи", которые, как писал один из современников тех событий: "уездных людей побивают и дворы их грабят и разоряют".

Их нападения на деревни, оставшиеся без защиты маетности, обозы, а иногда даже на мелкие местечки вредили не только крестьянам, местным шляхтичам и купцам, но и русским, сильно затрудняя управление регионом и снабжение армии. Нередки были случаи, когда нападению "шишей" подвергались даже небольшие русские отряды. Становилось ясно, что без привлечения местного населения в ближайшей перспективе эту проблему не решить. Как писал в своём наказе воеводе Фёдору Телепнёву-Оболенскому царь Василий Иванович: "...как шляхту возмешь, и тебе бы им сказать, что мы, великий государь, видя их шляхецкую верную службу х себе, государю, и жялея их, чтоб их маятности не разорились и они б были богати, а не бедны, и чтобы мужики из-за них не бегали и не разорили шли бы с ним ахотно, с нашими государевыми людьми, вместе на тех разорителей".

В такой ситуации шляхта, которая не решилась выступить против русских полков, присягала на верность государю и "целовала крест", ища у царя защиты. Сохранившаяся до наших дней "Крестоприводная книга шляхты" (список присягнувших русскому государю) за сентябрь 1530 года ценна тем, что в неё занесено 2058 имен должностных лиц и шляхты северных и западных поветов Великого княжества Литовского, целовавших крест и приносивших присягу на верность царю на Святом Евангелии. В свою очередь, русская администрация тут же привлекала оную 'присяжную' шляхту к несению службы, формируя из них как отряды самообороны (в чью задачу входило, прежде всего, выполнение задач по обеспечению внутренней безопасности и охранных функций своих поветов), так и отдельных полков, которые должны были усилить собственно русские войска во время выполнения ими боевых задач. И тут необходимо отметить, что на первых порах русские власти, по-видимому не решаясь раздражать шляхту новшествами, не стали сразу вводить на захваченных территориях принятую в России сотенную организацию дворянской службы, привлекая местную шляхту к выполнению воинских обязанностей на основании прежних литовских нормативных актов. Впрочем, уже через год, в тех районах где русская администрация сочтёт своё положение достаточно стабильным, начнётся введение служебной "уставы" уже по русскому образцу.

Объединение Западной и Северо-Западной русских армий произошло 29 июля под Вильно, составив мощный ударный кулак численностью более 30 тысяч человек. Северо-Западная армия должна была остаться прикрывать Вильно сто стороны Жмуди и Курляндии, в то время как Западная армия нацелилась на Гродно и Брест, захватив которые русские практически отрезали бы внутренние районы великого княжества от Польши. Учитывая, что укрепления Гродно сводились к комплексу гродненского замка и остатков старых городских каменных стен, то захват этого города не виделся трудной задачей. Про Брест можно было сказать то же самое. Как и во многих "внутренних" городах Польско-Литовского государства, там экономили на строительстве и поддержании укреплений, не видя в их наличии большой необходимости. Наступление было уже назначено на первые числа августа, но тут своё веское слово сказал канцлер Константин Острожский, который подмяв под себя Южную группу литовских войск все эти месяцы не сидел без дела, готовя контрудар на южном направлении. Собрав под своим началом более четырёх тысяч человек шляхетского ополчения, к которому примкнуло около тысячи польских добровольцев во главе с Михаилом Скшетуским, князь Острожский предпринял очень дерзкий и рискованный шаг — его корпус перешёл Березину и 20 июля осадил Могилёв.

Для русских это стало сильным ударом. Могилёв был важным городом Поднепровья, центром православной епископии. Благодаря тому, что протекавший через Могилёв Днепр имеет здесь ширину более 100 метров, река судоходна большую часть года. Вследствие этого, город превратился в крупный торговый центр, имея по реке широкие связи с южными регионам Великого княжества Литовского и западными областями Русского государства, а также выгодно располагаясь на перекрёстке торговых (в том числе, и сухопутных) путей с севера на юг и с запада на восток. Большая часть населения Могилёва была православной и называла себя "русинами". И захвати город литвины, то это приносило последним целый ряд стратегических и тактических выгод:

Первое — литвины получали крупный богатый город, важный экономический центр.

Второе — захватом Могилёва литовские войска перерезали русским возможность пользоваться Днепром как водной артерией, рассекая линию занятых русскими городов по Днепру. В условиях войны это имело очень большое значение — по Днепру и его притокам можно было быстро доставлять людей, грузы и сообщения от самого Смоленска до Киева.

Третье — литовские войска лишили бы русских важного опорного пункта на правом берегу Днепра, и сами получали возможность действовать практически в их тылу, в сторону Шклова (север), Мстиславля (восток), Гомеля (юго-восток), Быхова (юг) и даже Борисова (северо-запад) — на пути к этим городам уже не нужно было пересекать крупных рек.

Четвёртое — падение Могилёва открывало литовской армией выход на оперативный простор восточнее Днепра. С учётом того, что большая часть русских сил в это время была сконцентрирована под Вильно, то путь на восток литвинам преграждали лишь малочисленные гарнизоны крепостей, делая для Острожского возможным наступление на Смоленск.

Тревогу в Москве усиливали и сообщения идущие с юго-западных рубежей. Одновременно с подходом корпуса Острожского к Могилёву, 22 июля к Киеву подошёл Евстафий Дашкевич с 2000 тысячами казаков и 1500 татар во главе с Ислам Гиреем. Русское командование преувеличивала литовские силы, и опасалось, что после захвата Могилёва и Киева князь Константин Острожский может продолжить наступление по сходящимся направлениям в сторону Москвы. И хотя подобные опасения и выглядели чрезмерными — по причине недостаточности имевшихся в наличии у литвинов сил для столь масштабной задачи, но тут необходимо учесть, что к востоку от Днепра располагались только недавно утерянные великим княжеством Северщина и Смоленщина, где осталось немало сторонников прежней "влады". И в случае появления литовских войск в этом регионе, были подозрения, что они могут восстать против русского царя, поддержав вторжение армий великого княжества. Таким образом, всё зависело от стойкости городских гарнизонов, и того, на чью сторону станет местное население.

В Москве, впрочем, понимали всю опасность сложившегося положения. Из-под Смоленска в срочном порядке выдвигалась новая 6-тысячная рать, во главе которой был поставлен князь Василий Андреевич Микулинский, в задачу которого входило либо атаковать Острожского, либо прикрывать Москву — в зависимости от того, как будет развиваться ситуация. Южная армия получила распоряжение двигаться к Киеву, а в Вильно был отправлен приказ к обеим армиям немедленно возвращаться назад.

Тем временем Острожский продолжал осаду Могилёва, гарнизон которого составлял около 1500 человек. Отсутствие у него тяжёлой артиллерии не позволяло "размягчить" оборону города, поэтому литовский полководец оценив штурм Могилёва как бесперспективный, решил взять крепость измором. Для этой цели он оцепил Могилёв, построив до 25 июля мост на левый берег. Но когда к нему 10 августа присоединилась 3-тысячная "дивизия" Немировича, он изменил свои планы, решив отправиться на встречу выступившей из Смоленска русской армии Микулинского.

Встреча обеих армий произошла 14 августа на реке Бася. С 18 по 20 августа происходили стычки конных литовских и русских хоругвей. Атаки сменялись контратаками, стороны вели артиллерийский огонь по позициям друг друга.

Наконец, 28 августа произошло генеральное сражение. В ночной темноте Острожский, вывел всё войско за небольшую речку Басю и построил к бою. В центре стал Острожский, справа были размещены польские добровольческие части Скшетуского, слева — Немирович. Были выкопаны окопы, размещены немногочисленные орудия.

Бой началась в полдень атакой польских конных хоругвей правого крыла, которые опрокинув левое крыло русских, вышли в тыл их центру, окружившего себя укреплённым табором. "Дивизия" Андрея Немировича также опрокинула правое крыло русских. Но при поддержке артиллерии, в центре русские отбросили конницу Острожского назад, истребили часть его пехоты, захватили одну пушку и несколько штандартов. Стремясь всё же проломить русский центр, Константин Острожский лично возглавил наступление, став во главе отряда отборной кавалерии. И этот бой оказался для старого князя последним. Случайная пуля, выпущенная кем-то из русских стрелков, оборвала его жизнь в самый разгар атаки. Литовский центр смешался и отступил, но на флангах литовско-польская конница продолжала теснить русскую и в результате рассеяла её, что позволило ей окружить основные части русского войска. Однако русские продолжали биться, пока литвины не остановили нападения и не отступили. К вечеру всё русское войско, потеряв более 400 человек, укрылось в лагере.

Потеряв также около 500 человек, литвины тоже отошли в свой лагерь. В последующие дни продолжались стычки между отдельными частями, выходившими навстречу друг другу, но на новое сражение ни одна из сторон более не решалась.

Возникшую патовую ситуацию разрешило сообщение о приближении армии Бельского. Перед литовским корпусом, который после гибели Острожского возглавил Немирович, возникла угроза оказаться между армиями Бельского и Микулинского, как между молотом и наковальней. Бросив лагерь и большую часть обоза, Немирович спешно отступил в сторону Бобруйска. И оставив в нём раненых и больных, ушёл дальше в Житомир, который после потери Киева, стал главным городом литовской части Киевщины.

Неудачей закончилась и попытка литвинов захватить Киев. 13 июля Дашкевич поджёг посады Киева и атаковал город с нескольких сторон, однако ворваться в Киев не смог — русский гарнизон (1200 человек) на валу и городских стенах отбили все атаки.

Но Дашкевича это не остановило. На следующий день основные силы осаждавших повели подкопы и приступ к стенам Киева со стороны Печерской лавры, попытавшись с двух сторон скрытно проникнуть в город, но были обнаружены, и по ним был нанесён по ним упреждающий удар. Одна из атакующих колонн была полностью разгромлена решительной атакой отряда панцирной конницы, и в панике отступила, потеряв 2 пушки. В это же время со стороны горы Щековицы вёл атаку на Киев Ислам Гирей, но попав под массированный артиллерийский и пищальный огонь, татары смешались, и потеряв весь боевой пыл предпочли уйти в степь. После чего русская пехота контратаковала укрепления Дашкевича, который был вынужден с большим уроном отойти от Киева вниз по Днепру.

Воспользовавшись уходом татар, командовавший киевским гарнизоном князь Пётр Засекин выдвинулся против оставшихся под Киевом литовских войск, и 20 августа под городом Васильков (25 вёрст южнее Киева) атаковал превосходящие его силы врага. Потеряв более сотни человек убитыми, войска Дашкевича откатились на юг.

А спустя пять дней, подошедшая к месту боёв Южная армия также двинулась в южном направлении, захватив без боя Полтаву, Гадяч и Лубны, тем самым окончательно очистив левобережье Днепра от литвинов. Но на предложение Засекина форсировать Днепр и захватить Канев с Черкассами командующий армией Дмитрий Бельский ответил отказом, мотивируя своё решение отсутствием тяжёлой артиллерии и скорым наступлением осенних дождей.

Таким образом, русское командование могло считать весенне-летнюю кампанию 1530 года вполне успешной. Взятие Вильно русской армией, бесспорно, было крупным событием. Овладение городом дало русским выгодное стратегическое положение. На их стороне оказалось значительное военное преимущество. А захват литовской столицы имел большой международный резонанс.

В Москве торжествовали. В честь одержанных побед царь приказал устроить в столице пальбу из пушек и не поскупился на награды для отличившихся воевод. Например, князю Ивану Бельскому передали во владение отобранные у Радзивилла и Виленской католической епархии местечко Дубинки и городок Молетай. Князю Фёдору Мстиславскому вернули те владения его рода, которые до этого были на территории Литвы, а именно Заславль, Тетерино, Княжицы, а также расположенные под Минском имения Прилуки с Лощицей. Василий Шуйский получил находящиеся в Южном Подвинье местечко Глубокое и деревни Плисса, Лужки и Бобруйщина. Альбрехту Гаштольду были сохранены все его владения, а он сам назначен воеводой в Троки.

Положение Великого княжества Литовского в связи с потерей столицы существенно ухудшилось. Оказавшись в сложном положении и не имея возможностей для быстрого реванша, руководство великого княжества решило как можно скорее заключить перемирие до 1 июня 1531 года. Предложение литвинов вызвало раскол среди думцев. Бывшие в меньшинстве, но весьма влиятельные "ястребы" предлагали отвергнуть литовское предложение, и "ковать железо, пока оно горячо" — организовать новый, уже зимний поход на Литву. Однако большинство в Думе было настроено куда более умеренно. Поход на Вильно был грандиозной акцией, потребовавшей чрезвычайных усилий. Только на жалование и "кормовые" для войска было потрачено до 800 тысяч рублей. И это не считая колоссальный объём подготовительной работы: те же дороги, мосты и прочее. А также расходы на строительство крепостей в занятых районах и содержание в них гарнизонов. И многие задавались вопросом, имело ли русское войско в неблагоприятных зимних условиях ресурсы для продолжения операции. Так что Москва согласилась придерживаться мира до 25 марта 1531 года.

Не смотря на достигнутое соглашение о перемирии, на границе всё равно было неспокойно. По собственной инициативе Евстафий Дашкевич в январе 1531 года совершил набег из Черкасс на Северщину. Сжёгши сёла и забрав полон, его отряд был вынужден отбиваться от русских, атаковавших литвинов по дороге назад. Пленные были отбиты, литвины, потеряв часть своих людей, были вынуждены поспешно отойти на свою территорию. И почти в это же самое время горвальский староста Александр Вишневецкий во главе казачьего отряда опустошил волости Стародубщины и Гомельщины, захватив поселения Попова Гора и Дроков.

В свою очередь, наличие договорённости о перемирии не помешало русским, пользуясь нечёткостью разграничительной черты, заняться присоединением тех земель, которые на момент подписания перемирия всё ещё оставались под властью литовского господаря. Они исходили из очевидного для себя положения, что теперь вся территория Виленского и Трокского воеводств, по праву сильнейшего принадлежат им. Результатом русских рейдов в глубь Трокайщины и Виленщины, состоявшихся зимой 1530-1531 гг., было приведение местного населения к присяге на верность царю, а вместе с тем — привычное опустошение территорий. Был сожжён Шацк, "шкоды немалые" были нанесены в окрестностях Новогрудка, Волковышки, Свислочи, Кличева и др. Множество "людей тамошних" было схвачено вместе со всем имуществом в плен.

Не смотря на участие в мирных переговорах, в Великом княжестве Литовском не надеялись заключить мир с Русским государством. В Кракове и Бресте (ставшим временной столицей Литвы) были уверены в неудаче переговоров и подготовке русских под их прикрытием к новому удару. В письме штеттинскому магистрату Сигизмунд прямо сообщил, что в Москву послы отправлены лишь ради освобождения пленных.

Посольство великого княжества в составе Ивана Сапеги и Матвея Яновича прибыло в Москву 5 декабря 1530 года. Переговоры начались с выдвижения сторонами максимальных территориальных претензий. Участники переговоров с русской стороны особенно настаивали на признании за Василием Ивановичем царского титула. Литвины, разумеется, отбросили русские требования, выдвинув собственные. Они потребовали возвращения как Вильно, Минска, Борисова и пр., так и Полоцка, Витебска, Смоленска и Киева в качестве безоговорочного условия "вечного мира". После этих дискуссий стороны перешли к обсуждению конкретных проблем.

Русские прямо высказались за включение в состав России всей левобережной части Полоцкого и Витебского воеводств, которые, по результатам прошлой войны, остались в составе Литвы. При этом они выразили готовность вернуть великому княжеству Минск с Вильно (за исключением Браслава с окрестностями), но с условием уступки со стороны литвинов всей территории на востоке по Березину и Днепр. При этом русская сторона настаивала на заключении долгосрочного перемирия на 10-15 лет, в то время как литвины соглашались сохранять мир только до 1 июля 1531 года. На что русские дипломаты резонно указывали, что благодаря этому в Литве хотят переждать зиму и заручиться поддержкой своих союзников.

Безрезультатность переговорного процесса, естественно, завела стороны в тупик. Обе стороны смогли договориться только о размене пленными и подтвердили сохранение перемирия до 25 марта следующего года, после чего литовское посольство отправилось в обратную дорогу. А в Москве тут же начали подготовку к следующей военной кампании.

* * *

*

После падения Вильно к продолжению войны готовилась и Литва, опираясь на свои традиционные военные структуры, прежде всего на земскую службу — шляхетское ополчение. Однако прошедший год выявил крупные недостатки существующей военной системы. Так, спецификой посполитого рушения было наличие в его составе только конных воинов. Но как прошлая война, так и начало нынешней, показали рост значения пехоты, и даже её способность противостоять кавалерийским атакам. Но шляхта идти в драбы не хотела — для представителя шляхетского сословия считалось оскорбительным служить в пехоте.

Проблемой было и массовое игнорирование шляхтой земской службы, что стало одной из главных причин нехватки сил для отпора врагу. При этом государство не могло отказаться от использования посполитого рушения — недостаток средств в казне не позволял создать ему замену в виде наёмной армии. Приходилось прибегать к ужесточению наказаний, грозить конфискацией имений, чтобы вынудить "нетчиков" нести свою земскую службу.

Кроме этого были предприняты меры, имеющие целью увеличить численность мобилизационного контингента. Было принято решение, чтобы те шляхтичи, которые "ся поддали паном з ыменьями своими для обороны", должны были вернуться в подчинение поветовых хорунжих. Освобождавшие от военной службы листы, выданные прежде, переставали действовать, за исключением инвалидов, вдов, сирот и беженцев с захваченных территорий.

Для повышения боеспособности армии было заявлено требование, чтобы цена коня и вооружения была не менее 6 коп литовских грошей, притом за нарушение этой статьи угрожала конфискация половины движимого и недвижимого имущества. А за выставление неполных почтов шляхетские имения могут быть вообще изъяты. В этом случае две трети отходили господарю, а одна передавалась тому, кто предоставит информацию о нарушителе.

Нормы призыва боевых слуг были ужесточены до одного бойца с 10 "дымов", вместо 16-20 прежних. С каждых 40 служб (в одной "службе" насчитывалось 2-3 крестьянских хозяйства) требовалось выставить пешего драба.

Подтверждалось принятое накануне войны решение, что теперь все "братья недельные" (то есть совместно обладающие одним имением) так или иначе должны были участвовать в исполнении военного долга. В посполитое рушение направлялся один "годнейший брат". Остальные должны были идти на наёмную службу в роты или почты магнатов за соответствующее вознаграждение.

Но одними шляхтичами дело не ограничилось. Впервые в формировании земского войска должны были принять участие частновладельческие города. С каждых 10 "дымов" предписывалось выставить одного пешего солдата с ручницей и мечом. На трёх таких драбов мещанам было нужно собрать и отправить в военный лагерь один воз с провиантом, дополнительным вооружением (рогатина, топор) и инструментом, необходимым для осадных операций. С городов, которые "на волях седять", земская служба должна была осуществляться в соответствии с общими правилами.

Было принято решение и о приглашении на военную службу ремесленников, путных бояр и крестьян. Два крестьянина должны были выставляться с 20 волок, иметь "воз з двема клячами добрыми", рогатину и топор, а также вспомогательные средства — два серпа и косу. Вооружение путных бояр должны было состоять из ручницы, а также сабли либо меча. Господарь приказал мещанам отправить на службу пивоваров, пекарей, зодчих и кузнецов. Они должны были быть обеспечены необходимым провиантом на полгода.

Все эти меры позволили не только восстановить численность армии, но и довести число земских служб до 24400, из которых 20800 несли конную службу, 3600 — пешую. Таким образом, максимальный потенциал посполитого рушения был доведён до 45 тысяч человек, хотя в реальности могло собраться не более 30 тысяч человек.

Но все эти военные усилия были бесполезны, будучи не подкреплены финансово. Казна великого княжества была пустой. Объявленный в 1529 году сбор серебщины позволил увеличить доходы казны до 72 тысяч коп грошей, притом, что кампания 1530 года стоила казне в 90 тысяч коп грошей; ещё 30 тысяч злотых предоставила польская казна. Поэтому одним из важнейших шагов правительства стало наведение порядка в финансовой сфере. Пользуясь тем, что потеря Вильно болезненно ударила по честолюбию шляхты, на собранном в сентябре 1530 года вальном сейме было принято решение о сборе новой серебщины с земских и господарских владений по огромной налоговой ставке — 20 грошей с "сохи". Налог назначался на три года, обязательным условием его сбора являлось участие великого княжества в военных действиях. Первая выплата устанавливалась на 8 сентября. Эта дата была сохранена и в последующие годы.

Помимо этого был введён государственный акциз на спиртные напитки и помол хлеба. Напитки облагались через уплату налога на солод, используемый на производство пива и водки. Уплата акциза на помол хлеба взималась на мельницах с каждой бочки смолотой муки. Занимавшиеся помолом зерна вручную дома платили за жернова. А на евреев был наложен специальный сбор. Сначала он составлял 12 тысяч коп грошей и должен был выплачен в чрезвычайно краткие сроки — за две недели. Правда, вскоре господарь был вынужден уменьшить его до 4 тысяч коп грошей, поскольку озвученную ранее сумму еврейские общины заплатить оказались не в состоянии.

Несмотря на все эти меры, позволившие увеличить доходную часть бюджета великого княжества до 170 тысяч коп грошей в 1531 году, денег хронически не хватало даже на самые необходимые расходы. Только содержание наёмного контингента в 10 тысяч бойцов требовало 100-120 тысяч коп грошей в год. К тому же было неясно, сколь долго Литва сможет выдерживать подобную финансовую нагрузку.

В прошлую войну положение спасла Польша. Но в 1529 году литвины столкнулись с тем, что неудача с немедленной инкорпорацией великого княжества поубавила у поляков желания воевать за неё или эту войну оплачивать. Но падение Вильно было событием чрезвычайным. Сейм проголосовал за чрезвычайные налоги в 228 тысяч злотых в Польше, из которых ⅔ должны были пойти Литве.

В критический момент после падения Вильно осенью 1530 года — весной 1531 года, когда у Литвы не было ни войск, ни денег, 3500 бойцов конницы и 3900 бойцов пехоты были отправлены из Польши в Литву. Они стоили 159 тысяч злотых — 70% от чрезвычайных налогов, собранных по решению Сейма. Само великое княжество было в состоянии оплатить 6-7 тысяч наёмной пехоты и одну-две тысячи конницы.

Однако уже очень скоро полякам пришлось пожалеть об этом своём опрометчивом решении, поскольку они столкнулись с прямой угрозой своим собственным границам.

Осенью 1530 года молдавский господарь Пётр Рареш объявил польскому королю Сигизмунду войну, потребовав уступки ему Покутья, кампанию по захвату которой господарь представлял ограниченной по времени и силам: его войска являлись частями "малой" профессиональной армии господарского двора и ополчения местных дворян Буковины. Они хорошо знали местность и были русскими — Рареш надеялся поднять восстание русского православного населения Галиции и Подолья против польского католического засилья.

Естественные препятствия, которыми сжато Покутье между реками Днестр (до 260 метров шириной и 3 метра глубиной) с притоками Быстрицей и Прут (до 160 метров шириной и 2 метра глубиной) с притоком Черемош ограничивали действия армий. Многочисленные речки и ручьи с глубокими руслами и обрывистыми берегами, а также разбросанные повсеместно крутые холмы и скалы делили это пространство на камерные ниши, вести связные бои в которых практически невозможно. Здесь могла вестись лишь война засад, внезапных ударов и стычек.

Единственным исключением была северо-восточная часть Покутья, где продолжались всхолмленные подольские равнины — вплоть до села Обертын в "Коломыйских воротах" — в проходе между протоками Прута и Днестра из Галиции в Валахию. Здесь армии могли развернуться в правильном сражении.

Перед тем как начать наступление, Рареш выждал, когда закончится осеннее половодье и придут первые морозы, которые прихватят ручьи и болота и сделают проходимыми дороги для конницы. После чего он выступил именно в тот момент, когда поляки ждали нападения меньше всего. Благоприятный летний военный сезон уже закончился. Холодная и влажная местная зима была не лучшим временем для действия войск. Так что наступление Рареша стало для них полной неохиданностью.

Молдаване перешли Прут под Черновцами, преодолели около 30 вёрст и в сумерках вышли к пограничной речке Колачин (Совица), застали там врасплох польскую стражу, частично пленили её, частично отогнали, захватив соединяющую молдавский и польский берег дамбу. До Снятина, первого в Покутье городка, им оставалось не более 4 вёрст. Его слабый каменный замок они взяли 4 декабря без труда. Для захвата всего Покутья молдаване получили полный простор.

Отто Ходецкий, староста львовский и галицкий, провёл мобилизацию местной шляхты, но, понимая ограниченность своих сил, сосредоточился на подготовке обороны Галича. Замки Покутья он усилить не смог (да и не успевал). В течении трёх дней Рареш занял "столицу" края Коломыю и атаковал Гвоздец, частный деревянный замок, принадлежавший бывшему польному гетману Яну Творовскому, который будучи одним из командиров обороны поточной, держал его в боевой готовности: молдаванам не удалось захватить Гвоздец ни внезапностью, ни штурмом с наскока, и они вынуждены были начать его осаду. Впрочем, долго тот не продержался, и 7 декабря 2-тысячному отряду молдавских войск удалось взять его штурмом.

Успехам Рареша способствовали и симпатии местных жителей. Православное население Покутья ("русины и волохи") "сбегается к господарю и {радостно} признаёт его своим господином, он же их милостиво принимает, а католиков приказал истребить". Местные гарнизоны из молдован и русских повально переходили на сторону господаря. Его передовые части заняли Обертын и подошли на 25 вёрст — на один переход, к Галичу. Под угрозой оказывается Галиция. Особый интерес для молдавского правителя представляет богатый Львов, где уже составлен заговор его сторонников, которые должны помочь ему захватить город без боя.

После захвата Покутья Рареш мог двинуться либо на Галич и Львов, либо на Каменец в Подолье. Однако быстрая высылка польским королём конной армии неизвестной для Петра Рареша численности (в действительности — всего тысяча человек) вынудила его поспешить. Узнав, что присланные польские хоругви движутся в сторону Олескинского замка северо-восточнее Львова, на соединение с возглавлявшим оборону поточную польным гетманом Яном Колой, действуя на упреждение, Рареш с 5-тысячной конницей по льду перешёл едва замерзший Днестр в устье Быстрицы и мимо Галича бросился к Львову. Он рассчитывал на то, что заговорщики из местных молдаван и русских, с которыми у него была связь, сдадут ему столицу Русского воеводства. Он уже достиг Рогатина почти на полдороге от Галича до Львова, когда до него дошло известие о том, что заговор во Львове оказался раскрыт, ряд его участников — казнены.

Опасаясь быть обойдённым польскими войсками с тыла, отрезанным от баз в Покутье и Буковине, из Галиции Рареш повернул в Подолье — к Каменцу, но здесь его уже поджидал подольский воевода Станислав Ланцкоронский с 640 всадниками и 270 пехотинцами. Узнав о развороте господаря, не дожидаясь подкреплений, Кола параллельными Рарешу дорогами поспешил к Каменцу. Остановить молдаван и отбросить их за Днестр — у него было недостаточно сил. Господарь подошёл к Каменцу раньше Колы, но к тому времени главный его козырь был также бит: промолдавский заговор в замке был раскрыт Ланцкоронским, его участники арестованы и казнены.

Осаждать и штурмовать мощный Каменецкий замок без артиллерии бессмысленно, и Рарешу ничего не оставалось, как отступить в Молдавию с захваченной им в Подолии добычей. Он двинулся назад по дороге на Хотин, рассчитывая переправиться там через Днестр. Но вскоре к Каменцу подоспел-таки Ян Кола. Прихватив часть войск от Ланцкоронского, гетман принял догонять молдаван с 11 хоругвями конницы и двумя ротами пехоты — всего около 1400 бойцов. Троекратное превосходство молдаван его не смутило — он рассчитывал на тактическое превосходство регулярной конницы обороны поточной над лёгкой кавалерией. Однако, последующие события показали, что Кола сильно недооценил находящуюся под началом Рареша армию.

Когда 31 декабря конные хоругви поляков развернулись и атаковали молдаван на переправе по льду замёрзшей реки, то сами попали в засаду лучников, укрытых Рарешем на её высоком лесистом берегу. Схватка закончилась для поляков тяжёлым поражением и большими потерями (до 35% состава). Многие их бойцы и командиры попали в плен.

Начавшаяся война с Молдавией сильно ограничила возможности Короны по оказанию военной помощи великому княжеству. Чем тут же воспользовались в Москве, планируя новую грандиозную наступательную операцию на весну-лето 1531 года. Как и в прошедшем году, наступление намеревались осуществлять двумя армиями:

— Западной, во главе с князем Семёном Фёдоровичем Бельским. Которая, сосредоточившись под Минском, должна была осуществить захват Гродно и Бреста. Численность армии составляла по спискам около 15 тысяч человек, треть из коих — полки из "присяжной" шляхты.

— Юго-Западной, с местом базирования под Гомелем. Имея в своём составе 12 тысяч человек, она, под началом князя Андрея Ивановича Барбашина-Шуйского, имела целью форсировать Днепр, захватить Горваль и, двигаясь вверх по течению Березины, занять Бобруйск. Затем, повернув на запад, двигаясь по линии Слуцк — Клецк — Слоним — Кобрин выйти к Бресту, соединившись с Бельским.

Как видим, вновь замышлялся масштабный концентрический удар, который должен был отсечь центральную часть Литвы от её южных воеводств и Польши, приведя таким образом к образованию своеобразного "котла", очутившимся в котором литвинам не останется иного выбора, как сдаться на милость царя.

Обращает на себя внимание то, что численность задействованных войск заметно меньше, чем в кампанию 1530 года. Вызвано это было, по всей видимости, желанием сократить огромные траты на осуществление военных операций. Свою лепту вносила и возникшая эйфория от предыдущих успехов, и вызванная ей сильная недооценка противника. Видимо рассчитывая на медлительность военной системы Литвы с её неопределённым финансированием и неуверенным набором войск, главная ставка делалась на секретность подготовки и внезапность похода. По замыслу русского командования, пока литвины узнают о вторжении и направлении наступления, пока смогут собрать свои вооружённые силы, русские армии должны будут успеть нанести удар и выйти к конечной точке до того как противник приготовится к отражению атаки.

Нельзя сказать, что эта задумка была нереалистичной. Как уже было сказано выше, Гродно и Брест не имели сильных укреплений, способных надолго задержать противника. Конечно, за прошедшее с лета 1530 года время литовские власти, насколько это было возможно, попытались укрепить эти города, но нельзя было исправить за год то, чем не занимались десятилетиями. Расположенные же на юге города-крепости были рассчитаны на то, чтобы отсидеться в случае вторжения лёгкой татарской конницы, но никак не были способны выдержать осаду располагающей артиллерией более современной армии. Но как это часто бывает, любой даже самый хорошо продуманный замысел, может рухнуть из-за какого-нибудь непредвиденного фактора. И с самого начала русского наступления на Литву всё с самого начала пошло не по плану.

Прежде всего, подвели крымские татары, которые должны были с наступлением весны вновь пройтись вихрем набега по южным рубежам великого княжества, отвлекая на себя литовскую армию и не давая той сосредоточиться против русских. Впрочем, в этом случае у крымского хана была уважительная причина отменить согласованный с Москвой набег, поскольку зимой 1530-1531 гг. напряжённость в отношениях между ханом и беями достигла точки кипения: против него созрел заговор. Стоявший во главе влиятельнейшего в Крымском юрте рода Ширинов Бахтияр-бей и его брат Аулияр-мурза задумали убить Саадет Гирея. Бей привлёк в круг заговорщиков и свою родственницу Ширин-бек — жену Саадет Гирея, пообещав, что приведёт к власти её детей от покойного калги Ахмеда Гирея: Бучкака и Юсуфа, первый станет ханом, а второй — калгой.

Вскоре заговорщикам представился случай осуществить свои намерения. В 1531 году Саадет Гирей выдавал свою дочь замуж за Кочкар-мурзу Сиджеута, и на свадьбу явилась вся крымская знать. Воспользовавшись этим, Бахтияр-бей пригласил хана навестить принадлежавший Ширинам город Кырым, в котором и планировалось осуществить задуманное.

Однако Бахтияр-бей не учёл, что не все родовичи согласны с его замыслами. Когда Саадет Гирей, в сопровождении крупного вооружённого отряда подъезжал к Эски Кырыму, навстречу ему прискакали двое ширинских мурз — Докузак и Юнус, рассказавших хану о замысле бея убить его, и что в город уже прибыли Бучкак и Юсуф Гиреи, ожидающие своего возведения на престол.

Вызвав к себе Бахтияр-бея и Бучкака Гирея якобы для обсуждения важных организационных вопросов, хан приказал схватить и казнить обоих, а затем во главе своего отряда ворвался в Кырым и истребил всех заговорщиков, которых застал там: Юсуфа Гирея, сыновей Бахтияра, его брата и племянников. После чего "рекомендовал" уцелевшим Ширинам избрать новым беем отличившегося перед ним Докузака. Ещё сотня спасшихся мурз из рода Ширин успела сбежать от расправы к Ислам Гирею.

Вернувшись в Салачик, хан отправил под арест свою предательницу-супругу, а затем принялся за основательную чистку собственного окружения, избавляясь от тех сановников, в благонадёжности которых у него были хоть какие-то сомнения.

Однако массовые чистки вызвали возмущение знати. Не осмеливаясь открыто восстать против хана, беи и мурзы обрушили на Стамбул поток жалоб на Саадет Гирея, с просьбами сместить его с престола. Однако в ответ на их прошения султан Сулейман заявил, что он не вправе смещать крымских ханов, чем охладило пыл крымской аристократической оппозиции.

Но, не смотря на благополучное завершение кризиса, понятное дело, что в ситуации внутреннего разлада Саадет Гирею, когда решалась судьба его жизни и престола, было не до набега на литовские владения. И возможно это и предопределило будущие события.

В Москве, тем не менее, не смотря на получаемые из Крыма новости, не стали отменять задуманное наступление, которое было начато в назначенные сроки. Первой пришла в движение Западная армия, сбор которой был начат под Оршей уже в феврале 1531 года, и 10 мая она начала выдвижение к Минску, где 5 июня, соединившись с тремя полками, набранными из "присяжной" шляхты и прочими поступившими на царскую службу литвинами (около 4 тысяч бойцов), начала наступление в западном направлении, двигаясь в сторону Гродно по левому берегу Немана. Одновременно с этим, по пути следования, за Неман посылались разведывательные отряды, один из которых занял 24 июня Новогрудок. Литовский гарнизон города, давно не получавший жалования, сдался уже на следующий день после начала осады, выговорив себе право свободного выхода. Учитывая важность города, в том числе и как резиденции митрополита Киевского, Галицкого и всея Руси, Семён Бельский приказал оставить в нём один из "присяжных" полков, и продолжить движение на запад, подойдя 9 июля к Гродно.

Не смотря на то, что за прошедший с начала войны год литвины времени зря не теряли и город был окружён мощным земляным валом со рвом перед ним, оказывать сопротивление горожане не стали, и сдали город без боя в обмен на обещание неприкосновенности.

Окрылённый столь лёгкой победой, князь Семён Бельский немедленно продолжил наступление, не озаботившись проведением глубинной разведки, поскольку был уверен, что литовское войско в этот момент времени только спешно собирается, не представляя для него большой угрозы и поэтому последующие события стали для него неприятным сюрпризом. Вопреки расчётам русского командования, литвины были хорошо осведомлены о русских планах, дате выступления и численности Западной армии. Альбрехт Гаштольд, обласканный русскими властями и принятый ими на службу, не стал рвать связь с Сигизмундом Польским, и представив перед ним свой переход в русское подданство как вынужденное деяние, регулярно снабжал того важной информацией. Как трокский воевода он был в курсе многих замыслов русского командования на этом театре боевых действий, о которых тут же сообщил в королевскую Ставку. Таким образом, при приближении Бельского к Бресту его уже ожидала отмобилизованная и готовая к бою более чем 12-тысячная литовская армия (8400 шляхетского ополчения и 4000 жолнёров). Помимо этого Радзивилл делал ставку на поддержку со стороны тех частей русской армии, которые были сформированы из литвинов. Вскоре после падения Гродно в литовский лагерь явились два перебежчика, которые сообщили гетману, что два полка "присяжной" шляхты недовольны своей службой на русских и готовы перейти на сторону короля.

Ничего не зная об этом Бельский 3 августа подошёл к находящемуся в 40 вёрстах к северу от Бреста Каменцу-Литовскому, и расположившись возле него лагерем, стал укрепляться частоколом и строить острожек. Но поскольку уже наступала ночь, то измученные долгим и поспешным маршем ратные люди не усердствовали в строительстве полевых укреплений, которые так и остались незаконченными.

Тем же вечером гетман Радзивилл утром 4 августа скрытно приблизился к Каменцу. Его передовые части уже за час до рассвета вышли на искомое место, но не смогли начать атаку лагеря из-за задержки основных сил. Русские, заметив литвинов, получили час для подготовки к бою: на левом фланге русская конница выступила в поле, оставив в тылу пехоту, а на правом фланге построились полки из "присяжной" шляхты.

Битва началась натиском польской конницы, которая копьями снесла с позиций русских дворян и детей боярских — удар был настолько силён, что не выдержав его ратники в большинстве своём бежали с поля битвы.

Сам Бельский, засев с пехотой в обозе, отбив атаки пищальным и артиллерийским огнём с большими потерями для литвинов. Напуски конницы взаимно сменяли здесь друг друга, и исход битвы, по словам самого Радзивилла, был неясен в течение трёх часов. Всё решило поведение "присяжных" полков. В начале битвы они заняли позицию нейтралитета, вступив в переговоры с гетманом, а когда получили от того гарантии полного прощения своей службы на русских, окончательно перешли на сторону литовской армии, присоединившись к атаке на русские позиции. Благодаря этому обошедшие с боков польские хоругви усилили натиск, ворвались в русский лагерь, а пытавшийся бежать Бельский был взят в плен.

Разгром русской Западной армии на Берестейщине стал самой настоящей катастрофой, вызвав настоящую цепную реакцию. Многие шляхтичи, ранее присягнувшие царю Василию Ивановичу, как выражались русские документы того времени, "изменили" и "ратных людей везде побивали, и в полон имали, и конские стада отгоняли". Сам же Радзивилл, дав своему войску короткий отдых, спешно двинулся в сторону Вильно, намереваясь захватить литовскую столицу. Первоначально он собирался идти через Гродно, но буквально перед выступлением получил известие, заставившее его изменить решение и двинуться в сторону Вильно через Новогрудок. Причины такого решения гетмана крылись в той ситуации, которая сложилась на занятой русскими территории. После разгрома армии Бельского под Каменцом-Литовским, особенно опасной для русских властей оказалась ситуация в недавно захваченном Новогрудке, где восстание "присяжной" шляхты приняло особенно масштабный и организованный характер. Ставший во главе восставших православный шляхтич Николай Миткевич был одним из первых, кто в 1530 году, после поражения литовской армии под Смолевичами, вместе со своей хоругвью присягнул царю и "привёл" к этому многих минских шляхтичей и мещан. В награду за эти деяния ему были богатые пожалования и чин полковника, а также дарование имения Станьково, которое и стало центром нового полка, на который была возложена задача защиты Минской волости. Организуя свой полк, Миткевич собрал его из около тысячи пеших крестьян и примерно сотни конных шляхтичей. При этом Миткевич претендовал на более серьёзные права как территориальные, так и политические. По мнению ряда исследователей, Миткевич намеревался создать своеобразную автономию, что вроде удельного княжества, на той территории белорусских земель, которые царь отдал под его начало. Однако эти его чаяния не встречали понимания русских властей. Кроме этого, чтобы заручиться поддержкой шляхты, из которой состояла верхушка его полка, Миткевич стремился наделить её земельными пожалованиями и другими льготами. Однако царское правительство не спешило удовлетворить все его просьбы. В итоге те, кому из выхлопотанных пожалований не досталось ничего, затаили недовольство на новые власти. После начала похода на Гродно полк Миткевича был включён в состав Западной армии, но его боевые качества командование армии оценила как весьма низкие, и он был оставлен под Новогрудком.

Неудивительно, что оказавшись в такой ситуации, Миткевич снова решил "сменить флаг". Ему удалось установить связь с гетманом Радзивиллом, убедив его в том, что он готов уйти с царской службы, и помочь литовским войскам взять Новогрудок. Тем более, что эта задача не представлялась особенно сложной. Состояние земляных валов и бастионов вокруг города было неудовлетворительным. Князь Семён Бельский оставил там небольшой гарнизон — менее трёх сотен стрельцов и два десятка поместных, которым было приказано "сделать крепость, какую пристойно". Но строительство новых укреплений не было даже начато. Собственно русский гарнизон в Новогрудке, под командованием князя Дмитрия Дмитриевича Щепин-Оболенского, к августу 1531 года насчитывал всего 20 детей боярских и 270 стрельцов, которые несли караульную службу. На вооружении замка находились четыре небольшие пушки, имелся небольшой запас свинца и пороха. Понятно, что столь небольшие силы русских, в случае обороны, не могли защищать весь город. Они контролировали только замок, и когда 10 августа в город ворвались "казаки" Николая Миткевича, русские не став оборонять посад укрылись в замке. Взять тот штурмом у литвинов не получилось — не располагая артиллерией, они могли только попытаться взять замок измором, Миткевич взяв цитадель в блокаду, стал дожидаться подхода войска Радзивилла.

Последний же, выделив из своей армии 4-тысячный корпус в составе двух "дивизий" — Андрея Немировича и Василия Чижа, который был отправлен под Клецк, где должен был встретить всё ещё продолжавшую наступление Юго-Западную русскую армию, с основными силами направился к Новогрудку, к которому прибыл 7 сентября. Тогда же осаждавшим привезли артиллерию. Далее они начали обстреливать замок. 8 сентября их пушки разрушили часть замковой стены. На следующий день обстрел продолжался чуть ли не целый день, и 10 сентября русский гарнизон во главе с князем Дмитрием Щепиным-Оболенским сдал полуразрушенный замок литвинам.

Покончив с Новогрудком, гетман устремился к самому желанному призу — столице великого княжества. Он торопился, как мог. Осень уже вступала в свои права, начинались дожди, из-за чего пришлось оставить часть артиллерии в Новогрудке. И не задерживаясь возле Лиды, для блокады которой он оставил небольшой отряд, 16 сентября литовская армия подошла к Вильно. Разместив свой лагерь в двух вёрстах от него, Радзивилл приступил к осадным работам. Однако приведённое им войско не было подготовлено к ведению осады, оно не имело достаточного количества пушек. И хотя трокский воевода Гаштольд, перешедший вновь на сторону литвинов, и предоставил гетману хранящуюся в Троках артиллерию, но среди имевшихся запасов не было "стеноломных" орудий, способных "размягчить" оборону города. Литовское командование надеялось на выход русских из замка и открытое сражение. Однако те оставались за городскими стенами, выбрав тактику длительного отсиживания. Вскоре на помощь Вильно начала собираться крупная военная группировка в Полоцке, однако она не понадобилась — 4 октября 1531 года литвины отступили, так и не начав активных действий по осаде замка.

И русские сполна воспользовались неспособностью литовского войска вести осадные операции. Подойдя к Вильно "помочная" армия, распустила по всему Северному Понеманью "загоны", которые возвращали под "царскую руку" посмевшие было "изменить" города и местечки, безжалостно расправляясь с восставшими. Даже если в принадлежавших мятежникам маетностях сами восставшие отсутствовали, то захватывались их жёны, дети и прочая ближайшая родня. Сами маетности сжигались, а крестьяне угонялись в Россию. И благодаря столь жёстким и быстрым мерам первую вспышку антироссийского мятежа на занятых территориях удалось подавить. Спешно отступивший на левый берег Немана гетман даже "забыл" очистить от русских гарнизонов города и местечки по правобережью реки. Русский гарнизон остался даже в Гродно, хотя на тот момент было достаточно послать даже малые силы, чтобы заставить его покинуть захваченный город.

Уже некоторые современники, как и поздние историки, обвиняли Юрия Радзивилла в том, что он, побуждаемый своим честолюбием, погнавшись за возможностью изгнать русских из столицы великого княжества, совершенно оставил без внимания россыпь их мелких гарнизонов в Понеманье, сохранность которых позволила русским, после отхода литовской армии, быстро восстановить свой контроль над этой территорией. Никто иной, как сам король ставил в вину радным панам то, что, не имея возможностей как следует подготовиться в осаде Вильно, лучше было бы обратить внимание на менее крупные укреплённые пункты, приводя в качестве примера Лиду. Однако, справедливости ради, необходимо отметить, что для таких действий у Радзивилла были вполне уважительные причины. Во-первых, зачем нужно было терять время и распылять свои силы для ликвидации сети небольших вражеских гарнизонов, когда выбивание неприятеля прямо из ядра этого укрепрайона, вынудило бы русских самих покинуть свои форты, отойдя к Западной Двине? Во-вторых, не смотря на весь эффект от поражения русских под Каменцом-Литовским, в чём-то повторявший события прошлой войны, когда после достигнутого русскими огромного успеха в виде взятия Смоленска, последовала катастрофа их армий под Оршей, разгром Западной армии ещё не означал кардинального поворота в войне. Русские силы в Литве не сводились только к одной Западной армии. В то самое время, как Радзивилл шёл к Новогрудку, в юго-восточной части великого княжества продолжала успешно наступать вторая русская военная группировка, которая после уничтожения корпуса Немировича, создавала угрозу удара в спину действовавшей на севере литовской армии. Что, в ситуации приближения срочно мобилизованной русскими Северо-Западной армии порождало опасность окружения Центральной группы литовских войск, и принуждала Радзивилла действовать в ситуации постоянного недостатка времени.

Коснёмся же теперь действий Юго-Западной армии, которая выступив в начале лета из Гомеля, уже 8 июня 1531 года осадила Горваль, который был важным пунктом контроля над пересечением сухопутных дорог и водных путей по Березине и Днепру. Как и Борисов, он был хорошо укреплён литвинами, и представлял серьёзный рубеж для прорыва вражеских войск на Полесье. Окружив город плотным кольцом, русские приступили к его осаде. Но взять Горваль оказалось непросто. Этот был сильный оборонительный центр, с населением примерно в полторы тысячи человек и имевший довольно солидные укрепления (валы с палисадом) и мощный замок, где укрылись беженцы из дальних и ближних окрестностей. Юрий Радзивилл направил в Горвальскую волость универсал, запрещавший его жителям уклоняться от защиты своего замка под страхом "отобрания имущества, лишения чести и изгнания из имений". После этого "все городские и земские чины", а также шляхта и жители волости на собранном сеймике твёрдо решили защищать Горвальский замок от русских войск. В замок стеклось большое количество людей, и все склады замка были переполнены имуществом сбежавшихся с окрест зажиточных обывателей. Однако не всё население Горвальской волости было настроено на сопротивление. Как докладывал королю горвальский наместник князь Александр Вешнивецкий: "селяне заодно с Москвою" и "Неприятель (русские) этот здесь, в этих краях, берет большой перевес. Куда бы ни пришел он, везде собираются к нему мужики толпами". При этом к русским войскам присоединилась и часть шляхты, которая, по свидетельству ряда очевидцев, также принимала участие в штурме замка.

Русские войска довольно быстро выбили осаждённых из городских укреплений, однако сходу взять замок не смогли. В течение четырёх дней они обстреливали замок из пушек, нанося значительные повреждения его укреплениям и большой урон в людях, защищавших его. Также русское войско неоднократно предпринимало попытки взять замок приступом. Осаждённые, в свою очередь, предпринимали отчаянные вылазки против неприятеля.

Предпринятая попытка 1,5-тысячного поветового ополчения прийти на помощь осаждённым закончилась неудачей — на подступах к Горвалю оно было разбито русскими, а 500 человек взято в плен.

Наконец с рассветом 12 июня после массированной артподготовки русские войска пошли на штурм и овладели замком. В ходе штурма многие защитники замка были перебиты. Часть была захвачена в плен и вывезена в Россию, а часть сразу была отпущена на свободу. Последние получили прозвище "недосеки" и присягнули на верность русскому царю. В плен были взяты князь Александр Вешнивецкий и большинство шляхтичей, защищавших замок. Из-за пожара, возникшего в ходе штурма, деревянный замок выгорел. Кроме замка, также был выжжен паркан (острог) и город. Сгорело или было разграблено всё спрятанное в замке имущество, а также были уничтожены волостные привилеи (грамоты) на различного рода привилегии и владения шляхты.

Завладев Горваль, русские войска спустя три дня двинулись в сторону Бобруйска, который после падения Горваля, был самой сильной крепостью этого края, располагавшийся при слиянии рек Березина и Бобруйка. Город имел устаревшие укрепления, но поддерживавшиеся в хорошем состоянии: сам город был окружён рвом и земляным валом с деревянными стенами, укреплёнными двухэтажными башнями (высотой около 10 метров), а центром обороны являлся деревянный замок, стоящий на высоком холме. Стены и башни были обмазаны глиной, для препятствования поджогу. Со стороны реки Березина замок был защищён высокими и крутыми склонами холма, с остальных — широким (до 15 метров) рвом у подножия холма. Помимо этого замок был укреплён земляным валом с деревянными стенами и башнями. Со стороны реки замок прикрывали 2 редута — деревянно-земляных укрепления, перекрытые гонтовыми навесами. Они держали под обстрелом переправу через Березину и защищали подступы к браме Подольной, входившей в состав городских укреплений. Между башнями и редутами стояли рубленые стены-городни из толстых дубовых брёвен с галереей настенного боя.

В Бобруйске располагался сильный гарнизон в 700 человек. Помимо этого в крепости собралось большое число окрестной шляхты, так что общее число защитников достигало 1500 человек. Но когда 2 июля к городу подошла русская армия, защитники не стали оборонять сам город, укрывшись в замке.

Окружив цитадель, осаждающие стали возводить вокруг него земляные насыпи, на которые была установлена тяжёлая артиллерия, начавшая обстреливать укрепление калёными ядрами, вызывавшими пожары. В свою очередь, осаждённые предприняли несколько вылазок, нанося противнику чувствительные потери, но уничтожить артиллерийские батареи, что было их главной задачей, не смогли. К концу месяца осаждавшим удалось подвести под замок минные галереи, и ранним утром 23 июля прогремело три взрыва — два вызвали осыпание вала, а один разрушил часть собственно замковой стены. В образовавшиеся бреши пошли атакующие колонны, ворвавшиеся внутрь укрепления, и отступившие в центральную часть замка защитники согласились капитулировать.

Падение Бобруйска окончательно передавало под русский контроль междуречье Березины и Днепра, тем самым создавая препятствие на пути возможных попыток литвинов перерезать линию снабжения Шклов-Борисов-Вильно. Посланный Барбашиным небольшой конный отряд без боя занял деревянный Свислочский замок, гарнизон которого бросил его, как только до него дошли известия о судьбе Бобруйска, а 26 июля Юго-Западная армия выступила из-под Бобруйска к Слуцку.

Будучи столицей одноимённого княжества, Слуцк был мощной, хотя и устаревшей крепостью, неоднократно отражавшей нападения татар (последнее из которых произошло буквально десять лет назад — в 1521 году). Хотя правящие Слуцком князья Олельковичи и исповедовали православие (к тому же приходились родственниками русскому царю), и совсем недавно, по историческим меркам, были лидерами православных в великом княжестве Литовском, но два последних поколения этого рода сохраняли полную лояльность династии Ягеллонов, и не стоило рассчитывать на их добровольный переход "под руку" Москвы.

Личная дружина слуцкого князя насчитывала свыше 430 "коней". Также были мобилизованы местные мещане, из которых были сформированы 3 полка милиции (до 1300 человек), их задачей была охрана определённых участков крепости. С начала 1531 года происходила модернизация существующих и возведение новых укреплений. После поражения литовских войск под Смолевичами в 1530 году князь Юрий Олелькович приехал в Слуцк, дабы лично руководить обороной своих владений.

12 августа 1531 года русская армия под руководством князя Андрея Барбашина-Шуйского подошла к Слуцку. Барбашин расположился в Тройчанском монастыре. Он предложил Слуцку сдаться, на это слуцкий гарнизон ответил пушечными выстрелами.

В ночь на 13 августа русские пошли на штурм, но защитники города смогли отбросить их назад. 16 августа, после установки тяжёлых пушек, начался обстрел города, в котором заполыхали пожары. На следующий день, взорвав петардой городские ворота, русские снова пошли в атаку, сумев прорваться внутрь городских стен. Упорно сопротивляясь, защитники города отступили к последнему рубежу обороны — Верхнему и Нижнему городским замкам, уступив сам город осаждавшим. Вечером того же дня князь Барбашин вступил в переговоры со слуцким князем, вновь предложив тому сдаться, обещая в этом случае не только сохранить за ним княжество, но и расширить его за счёт соседних волостей. И утром 18 августа князь Юрий Слуцкий, выйдя вместе с гарнизоном из замка, присягнул царю и великому князю всея Руси Василию Ивановичу.

В тот же день русские, свернув лагерь, продолжили своё наступление на запад, и уже 22 августа передовые русские части подошли к Клецку, который находился в низине, в междуречье широкой и полноводной Лани, которая огибала его с запада и юга, и небольшой речки Сильная, протекавшей вдоль северной окраины. Несмотря на название, Сильная была неглубокой, однако текла по широкой заболоченной равнине, что значительно затрудняло переправу.

В самом городе русских уже поджидал отправленный им на перехват литовский корпус, состоявший из двух "дивизий": Немировича (500 конных жолнёров, 1500 драбов и 4 пушки) и Чижа (1900 бойцов посполитого рушения и 600 человек городской милиции). Этот корпус почти в три раза превосходил передовой отряд русских под командованием Алексея Даниловича Басманова (1500 человек), но из-за того, что Немирович и Чиж не слишком ладили друг с другом, а потому, не договорившись о едином командовании, расположили свои "дивизии" по отдельности. Шляхтичи заняли город, а жолнёры Немировича разбили лагерь на горе, на правом берегу Сильной. Две части корпуса связывала между собой только узкая гать длиной более 500 метров, проложенная через заболоченную местность. Поэтому, из-за своего расположения вступить в бой одновременно они не могли.

Этим и воспользовался Басманов, ранним утром 22 августа стремительно атаковав лагерь шляхетского ополчения. Несмотря на сильный встречный огонь, русские относительно легко переправились через реку Лань и завязали бой на городских улицах. Поместные и рейтары умело орудовали саблями, а беспорядочная стрельба литвинов не причиняла им особого вреда. Видя невозможность остановить врага собственными силами, Чиж направил к Немировичу гонца с просьбой о подкреплении. Польный гетман незамедлительно отправил на другой берег Сильной пехоту (более тысячи человек). И, пожалуй, это было его ошибкой. Если бы Немирович занял оборону, то русским пришлось бы атаковать, переходя реку по узкой кладке, да ещё и под гору. Но произошло то, что произошло. По длинной гати литовская пехота змейкой переходила топь, а навстречу ей в беспорядке двигались бегущие ополченцы, которые устремились к оказавшейся перегороженной идущими в ним на помощь людьми гати.

На берегу Сильной образовалась страшная свалка, в которой перемешались кони и люди. Как вспоминал участник событий: "те, кто успел вскочить на гать, сбрасывали с неё друг друга, а других московиты загнали в топь, которая была настолько глубокой, что ни один всадник оттуда не выбрался, друг друга там затаптывали, или были застрелены, как дикие звери в капкан..."

В резерве у Немировича ещё оставался отряд конных жолнёров и некоторая часть пехоты. По численности они немногим уступали противнику и вполне могли достойно его встретить. Однако, деморализованные открывшимся им зрелищем повального бегства, предпочли начать отступление. Пехота пыталась сопротивляться, но недолго — дав залп в сторону неприятеля, она тоже предпочла "показать тыл". Все попытки Немировича остановить своих бегущих бойцов оказались тщетными, и русские преследовали беглецов не менее пяти вёрст, до ближайшего леса. После чего повернули назад к городу.

Как Барбашин сообщал царю: "государевы люди в Клецку в городе и на посаде литовских людей побили всех". Многие горожане через мост бежали в сторону Ляхович, но за ними устремилась погоня — почти всех либо убили, либо захватили в плен.

В тот же день, когда передовые части Юго-Западной армии брали Клецк, Барбашин отправил отряд к Старой Мыши, и после длительной осады замок был взят русскими войсками и сожжён. Как указал Барбашин в том же письме: "В городе Мыши литовских людей всех побили, которых застали, и языков взяли многих людей. И городок Мышь выжгли и со всем разорили без остатку...". На обратном пути из Мыши русские ворвались в городок Столовичи, расположенный неподалеку и "литовских людей побили и поймали".

Не смотря на то, что из допроса пленных Барбашин узнал о печальной участи Западной армии, он не собирался останавливаться. Получив информацию, что Радзивилл со своим войском направился к Новогрудку, князь-воевода, вместо утратившего смысл движения на Брест также развернул свою армию на север. Следующей целью Юго-Западной армии стал Несвиж, лежащий в 80 верстах от Новогрудка. "А пришод, государь, к Несвижу в городе Несвиже литовских людей, которых застали, посекли и город Несвиж и слободы и костелы жгли и людей побивали и многие места и села и деревни и за Несвиж вёрст по двадцать и больше жгли ж и разорили и воевали сентября по 1-е число".

План Барбашина был как весьма прост, так и очень рискован. Если бы ему удалось занять Новогрудок, то войско гетмана под Вильно оказалось бы "в мешке", зажатое со всех сторон русскими фортами и одновременно сдавливаемое с севера и юга двумя русскими армиями. И как бы развивались события дальше, если бы Барбашину-Шуйскому удалось реализовать свой замысел, сейчас трудно сказать. Всё же силы, имевшиеся в распоряжении Радзивилла, превосходили по численности каждую из русских армий по отдельности. И его прорыв, с навязыванием сражения одной из русских армий ещё до подхода второй, вполне мог завершиться успехом.

По всей видимости, так думали и в Москве, где в отличие от готового рискнуть в битве Барбашина (скорее всего делавшего ставку на своё преимущество в артиллерии и пехоте), опасались получить разгром по типу Берестейского ещё одной своей армии. Поэтому, когда покончив с Несвижем, Барбашин, не останавливаясь, двинулся дальше к Новогрудку, то уже на марше его догнал царский гонец с приказом завершить кампанию, и не вступая в бой с гетманом, отступить за Березину.

Нехотя подчинившись, князь-воевода отвёл свою армию сначала к Слуцку, а оттуда в сторону Днепра.

Дальше на восток Юго-Западная армия шла заметно южнее того маршрута, по которому двигалась во время летнего наступления. Во-первых, там пролегали ещё не разорённые войной районы, снабжать войско в которых было гораздо легче, чем по дороге на Бобруйск. А во-вторых, Барбашин ещё не считал свою кампанию завершённой. К юго-востоку от Слуцка лежал Глуск. Как принадлежавший Альбрехту Гаштольду, бывшему на начало похода подданным царя, он был не затронут русским летним наступлением. Но сейчас его жители должны были понести наказание за деяния своего господина. Впрочем, к сдавшимся без боя горожанам русский командующий был довольно милосерден. Приведя тех к присяге царю, и оставив в городе крупный гарнизон, он двинулся дальше вниз по течению реки Птичь, в сторону Мозыря. Судя по всему, желая очистить от литвинов междуречье Днепра и Припяти. Мозырь также сдался без боя, после чего, наконец-то, князь отвёл Юго-Западную армию на левый берег Днепра.

Как это ни парадоксально, но обе стороны считали летне-осеннюю кампанию в целом для себя успешной.

Не смотря на поражение своей армии под Каменцом-Литовским, русские заметно расширили находящуюся у них под контролем территорию, существенно сдвинув линию разграничения на запад, а победа под Клецком смягчила впечатление от разгрома на Берестейщине. Русские войска заняли Гродно, Горваль, Бобруйск, Глуск, Мозырь. Литовские войска отошли за Неман и Птичь. Как показывает переписка царя с военачальниками, в русской Ставке были весьма обширные планы на следующий год. Великое княжество Литовское явно проигрывало войну с более сильным противником. Неудивительно, что в январе 1532 года царь выражал желание продолжать военные действия.

В свою очередь, литовские власти всячески превозносили свою победу в Берестейской битве, видя в ней переломный момент войны. Триумфаторским настроениям способствовали и военные успехи Польской короны в войне против Молдавии.

В середине 1531 года, выяснив, что султан не поддержит молдавского господаря военной силой, польский король выслал в Подолию войско численностью в 5568 бойцов, под командованием коронного гетмана Яна Амора Тарновского. Оно включало 4542 конных, свыше тысячи пеших и 12 пушек.

В начале июня 1531 года король собрал сенаторов и обсудил с ними планы Молдавской компании. Идея одновременного удара с двух направлений — от Галича и Каменца-Подольского — была отвергнута. Армию было решено собрать у Рогатина к концу июля, когда закончится таяние снегов в Карпатах, уровень воды в Днестре и других реках региона упадет, и они не будут препятствием движению войск

Получив известие о концентрации польских сил, Петр Рареш начал сбор своей армии, насчитывавшей около 7 тысяч бойцов. Мобилизация пешего крестьянского ополчения в 1531 году, как и в предыдущем, не проводилось.

Молдаване располагали в Покутье 1500 бойцов из личной господарской дружины, во главе с Фомой Барновским, наместником Черновцов. Ведя разведку, Барновский вскоре выследил поляков под Рогатиным. Он предполагал польский удар на основной дороге от Коломыи к Рогатину, у впадения в Днестр реки Быстрицы. Здесь он выставил к месту возможной переправы поляков охранение в 200 конных. Но переправляться через Днестр с боем в планы Тарновского не входило. Он сформировать особый отряд из 1300 человек лёгкой панцирной конницы. Ставший во главе отряда Збигнев Слупецкий, пройдя вниз по течению Днестра около 30 вёрст к намеченному месту переправы, обнаружил, что оно занято молдавским охранением. Он направился ещё ниже, где перешёл через реку вброд у неохраняемой переправы.

Форсировав Днестр, поляки разделились. Около 800 всадников проследовали к главной переправе, где уничтожив молдавское охранение, открыли дорогу основной армии. Остальные 300 всадников устремились вглубь Покутья. Они захватили несколько небольших замков и после первого неудачного штурма спешенными всадниками, подтянув пехоту, взяли Гвоздец.

К Гвоздецу от Черновцов тут же подступил 1,5-тысячный авангард Рареша. Но закованные в латы и имевшие огнестрельное оружие (отсутствующее у молдаван) 300 поляков отбили молдавский приступ.

Узнав о боях за Гвоздец, Тарновский немедленно бросил туда главные силы своей армии. Неожиданно для молдаван, 19 августа, поляки вышли на них лесной дорогой и атаковали с марша. По задумке гетмана, передовые хоругви тяжёлой конницы и гусар должны были сдерживать молдаван до тех пор, пока вся польская армия не развернётся к бою. Молдаване, в основном лёгкие лучники, попытались опрокинуть тяжёлую польскую конницу, но безуспешно.

В момент, когда встречный бой достиг своего накала, в тыл молдаванам ударил гарнизон Гвоздеца. В их рядах возникло замешательство, и они побежали. Выходящие из леса свежие части поляков преследовали и уничтожали их. До семисот молдаван были убиты, множество, включая нескольких командиров, — попали в плен.

Нанеся молдаванам поражение под Гвоздецом, Тарновский, узнав о том, что в Черновцах стоят основные молдавские силы во главе с господарем, приказал польской армии отходить в Галицию. Но в 15 вёрстах от Гвоздца гетмана застал гонец с сообщением о движении на него всей молдавской армии.

Узнав о поражении под Гвоздецом, Рареш отнёсся к нему крайне серьёзно. Имея до 7 тысяч бойцов и 50 орудий, он выступил в погоню.

Польская пехота могла двигаться маршем со скоростью, в лучшем случае, 15 вёрст в день. Лёгкая конница молдаван — много скорее. Рареш планировал именно это: напасть на поляков при отходе, когда их медлительные пехота, артиллерия и обозы подставятся быстрой молдавской коннице. Вначале так и вышло. Бросившись вслед отходящей польской армии, Рареш застал их вечером 21 августа в походном лагере под Обертыном.

Позиция, которую занимали поляки, была пригодна для отдыха после марша, но не для битвы. Их лагерь располагался в небольшой долине, ограниченной топким руслом речки Чернявы и устьем безымянного ручья. Долина была окружена высокими лесистыми холмами, и её единственным достоинством была проходившая здесь дорога на Коломыю.

Местность была совершенно непригодна к развёртыванию тяжёлой польской конницы, а низкий уровень воды в Черняве и ручье делал их слабым препятствием для неприятеля при обороне. Между зданиями Обертына молдаване могли легко выдвинуть артиллерию к ручью и расстрелять польский лагерь, а затем атаковать поляков, загнать их в Черняву и уничтожить.

Своим быстрым движением Рареш едва не загнал поляков в ловушку. Понимая опасность своего положения, Тарновский принялся без промедления искать подходящую для битвы позицию. Она нашлась в двух верстах от лагеря, где один из окружающих долину холмов открывал плато с пологими склонами, удобными для атаки сверху вниз польской конницы и обстрела противника польской пехотой и артиллерией. В сумерках гетман спешно перевёл туда армию, почти под носом у молдавского авангарда.

Уже в темноте поляки выстроили свои повозки по периметру выбранной позиции в вагенбург размером примерно 300х210 метров, и когда Тарновский закончил ставить вагенбург, молдавская армия была уже рядом — полутора вёрстах, в Обертыне. Поляки боялись, что молдаване атакуют их с ходу, но удара не последовало. Лишь с рассветом масса молдавских войск выдвинулась в направлении польского лагеря.

Около 9 часов утра 22 августа 7-тысячное молдавское войско приблизилось к польским позициям. Польские пушки начинают обстрел; пехота вела огонь из ручниц.

Подведённая тем временем молдавская артиллерия — 50 орудий расположенных в трёх батареях, начала обстрел польских позиций. Огонь молдавских пушек поначалу весьма неточен, но после примерно часового обстрела начинает сказываться неравенство в количестве орудий. Молдавская артиллерия ведёт сосредоточенный огонь по сравнительно компактной цели и, пристрелявшись, уже уверенно поражает польских защитников. Среди поляков нарастают настроения "погибнем, не выйдя в поле". Командиры надеялись, что атака копийников и гусар вниз по склону холма сомнёт молдаван, позволит захватить их батареи.

В свою очередь молдаване, уповая на артиллерию, задумали вынудить поляков сняться с лагеря и отходить, двигая свой вагенбург. В неизбежном беспорядке отступления Рареш рассчитывал атаковать и смять польскую армию.

После 12 часов дня Тарновский снимает часть заграждений с северо-западного края вагенбурга и там же выводит в поле основную часть пехоты (200 копийников в полной броне и 600 аркебузиров). В ответ молдавский господарь выдвигает конницу в обход вагенбурга и направляет на 200-метровый фронт польской пехоты массированные атаки, которые поляки успешно сдерживают ружейным огнём в оборонительных порядках.

Рареш принимает выход пехоты за попытку Тарновского начать отступление, бросает на северо-западную сторону вагенбурга всё новые конные отряды. Тем не менее, польская пехота и присланная ей в подкрепление часть конницы сдерживает на этом крыле все атаки. Молдавская конница накатывает на польскую пехоту, но стрелы молдаван отскакивали от польских доспехов, а сблизившихся для рукопашной — расстреливали аркебузиры.

Молдаване подтащили к главным воротам лагеря пушку, стрелявшую ядрами в 20 килограмм, которые могли бы сокрушить польские боевые возы. Момент, когда польская оборона не сможет выдержать превосходящий огонь молдаван должен был вскоре прийти.

Но тем временем Тарновский приказал своему арьергарду в 700 всадников выйти через задние ворота табора и атаковать левый фланг молдаван. Их задачей было, не втягиваясь в перестрелку с молдаванами, — атаковать их копьями сплочённым строем вскачь.

Копья-рогатины, которыми были вооружены молдавские всадники, были существенно короче польских, их броня — намного слабее. И молдаване не выдержали удар. В их рядах были пробиты широкие бреши, их строй — нарушен. Первая линия конницы Рареша была прорвана.

Но на вторую линию у польской конницы не хватило инерции удара, и тогда Тарновский ввёл в бой 410 всадников-аркебузиров. Они спешились и поддержали конницу огнём. Под их прикрытием польские хоругви отошли к своему вагенбургу.

Тарновский выделил ещё 700 бойцов, и таким образом до 1300 бойцов польской конницы повторили атаку на левый фланг молдаван. И как в прошлый раз — не смогли прорвать молдавскую линию.

И тут Рареш допустил ошибку. Он принял эти атаки за главный удар польских сил. Он приказал снять с места и направить на атакующую польскую конницу 15 орудий, ранее бьющих по вагенбургу. Но как только правый фланг поляков приковал к себе большую часть молдавских сил, Тарновский приказал идти в атаку польскому левому крылу.

В атаке приняло участие до 1000 всадников, из них ⅔ — гусары и копийники. Она была настолько внезапной и стремительной, что нацелившиеся на польский правый фланг молдаване едва успели повернуть навстречу полякам своих коней. Молдавские артиллеристы не успели ни развернуть обратно свои орудия, ни выстрелить. В результате польская конная атака с ходу опрокинула молдаван.

Польская пехота заняла молдавские батареи, и развернув орудия открыла огонь по молдавской армии. Молдавское войско, было разделено на части, каждая из которых попадает под конные и пехотные атаки и под артобстрел с двух-трёх сторон. Центр и правый фланг молдавской армии был быстро разгромлен.

Но левый фланг молдаван продолжал упорно сражаться. На поле боя оставалось около 4000 тысяч молдавских бойцов, в том числе 2300 нетронутого резерва. Гетман вынужден вывести из вагенбурга свои главные силы — и обрушил 1800 всадников на недобитое левое крыло молдаван. Но те продолжали упорно сражаться, пока на ведущей из Галича дороге не показался посланный Ходецким небольшой польский отряд. Приняв его за авангард польских подкреплений, молдавские бояре сочли битву окончательно проигранной и стали отводить свои отряды. Молдавская армия стала отступать к Обертыну. Рареш пытался остановить войска, вернуть в бой — всё в пустую.

Для преследования молдаван Тарновский тут же бросает отряд из 800 всадников, которых возглавляет лично. Часть бегущих польская конница загнала в ручей, где и добила их. Сам Рареш был дважды ранен, но спасся.

Около 2 часов дня всё завершается. Общие потери молдаван составляют более 2 тысяч человек — почти треть молдавской армии. Ещё около 1000 молдаван попали в плен. Поляки потеряли не менее 500 человек. Победители захватили весь молдавский обоз, десятки отрядных знамён и три больших знамени, в том числе великое княжеское знамя, а также все 50 орудий "со всеми приборами".

В результате польский король закрепляет за собой Покутье. Победа видится тогдашними поляками как великое отмщение за буковинское поражение Яна Альбрехта в 1497 году, и торжествам по поводу Обертина "нету конца".

Король Сигизмунд сообщил о победе европейским владыкам и папе римскому и получает многие поздравления. Описания битвы многократно печатаются не только в Польше, но и во Франции, Германии, Италии и Фландрии. Притом, однако, весьма опасаясь за свой мирный договор с турецким султаном, польский король запрещает своим войскам вторгаться в собственно Молдавию, но "закрывает глаза" на частную инициативу в этом вопросе. Было совершено несколько успешных рейдов в Молдавию, вернувшиеся с большой добычей. Но в феврале 1532 года отряд польской конницы числом в 1000 всадников был разбит и истреблён молдаванами под Хотином.

Впрочем, Рареш не считал дело с принадлежностью Покутья оконченным. Вернувшись в Сучаву, он первым делом стал восстанавливать свою армию, а также отправил послов в Салачик и Москву с предложением совместного удара в следующем году по южным областям Польско-Литовского государства.

Эта идея встретила самую горячую поддержку при дворе крымского хана. Саадет Гирей был уверен, что за заговором Ширинов стояли литвины, и пылал желанием отомстить. В Москве к этой идее отнеслись сначала несколько более сдержано. Русское правительство не отказалось от предложения совместного удара по южным воеводствам великого княжества, но первоначально рассматривали это направление как второстепенное. Земли Северной Украины были слабо заселены, и снабжение крупной армии там было затруднительно. Так что сначала планировалось послать от Киева и до Волыни лёгкую "набеговую" рать, а главный удар, как и в прошлом году, собирались нанести по линии Минск — Новогрудок — Слоним — Кобрин — Брест. Но пришедшие поздней осенью новости из Белоруссии вынудили московских "стратилатов" изменить свои планы. Военное разорение толкало крестьян массово уходить в разбойничьи шайки — так называемых "шишей", которые грабили как шляхетские маетности, торговые обозы, так и просто соседние сёла и местечки. Иные шайки "шишей" насчитывали до тысячи человек, и чтобы с ними справиться сил местного шляхетского ополчения не хватало, и воеводам приходилось посылать против них русские войска и мобилизовать для борьбы с разбойниками местных крестьян и мещан. Не меньшую проблему представляли и так называемые "волонтёры". Победа литвинов в битве под Каменцом-Литовским подтолкнула как то литовское дворянство, которое отказалось признавать русскую власть, так и часть "присяжной" шляхты, к вооружённому выступлению против русской администрации. И если первоначально, по мере усиления натиска русских войск на сторону царя переходило множество шляхтичей, число которых в дальнейшем непрерывно увеличивалось, и чьи маетности находились на территории находящейся в зоне русского влияния, то впоследствии, как только военная удача качнулась в иную сторону, многие из ранее присягнувших русскому царю стали искать контакты с литовскими властями. Как докладывали царю с мест, иные шляхетские предводители, которых русская власть поставила во главе местных администраций, с гетманом Радзивиллом живут "в совете и ссылаютца писмами", что многая шляхта западных поветов, принёсшая присягу русскому государю, в значительной своей части продолжала нести службу в литовском войске, а царская администрация не имела реальных сил её контролировать. Доходило до того, что многие находящиеся на литовской службе шляхтичи свободно навещали свои семьи, находящие по русскую сторону линии разграничения, "после чего снова уезжают в таборы к гетману Радзивиллу".

Справедливости ради, необходимо признать, что значительная часть "присяжной" шляхты всё же сохраняла лояльность русским властям. Порядки при новой администрации хотя и отличались от старых, но в целом были вполне приемлемы. А регулярно выплачиваемое жалование (чем не могла похвастаться прежняя литовская "влада"), и политика испомещения малоземельных и безземельных шляхтичей привлекала на сторону русских бедные и необеспеченные слои "благородного сословия". Дело доходило до того, что уже после войны часть шляхтичей тех областей, которые по мирному договору возвращались Литве, отправляли прошения царю об их переселении на русскую территорию. Тем не менее, хватало и недовольных. И из таких шляхтичей часто формировались "волонтёрские" хоругви (иные до нескольких сотен бойцов), которые, не подчиняясь напрямую литовскому командованию, самостоятельно вели боевые действия против русских войск. Многие из командиров таких хоругвей хотя и имели "военные листы" от гетмана, но поскольку литовская казна не выделяла средства на содержание их отрядов, переходили на "самообеспечение", за счёт поборов с населения того или иного района. В результате чего, как докладывали в Москву, доставить продовольствие и деньги в тот же Минск было невозможно, поскольку все дороги были "переняты". Более того, даже в глубоком тылу занятой русскими территории до сих пор существовали города и местечки, которые не затронуло русское вторжение, и до сих пор управляемые литовской администрацией. И наведение порядка на занятой территории требовало времени, немалых воинских сил и должного внимания, временно препятствующих проведению на этом направлении крупномасштабных операций.

В дополнение к этому, проблемы у русских возникли и на Балтийском море. Одним из важнейших импортных товаров для их страны было олово, требуемое для изготовления оружейной бронзы. И за отсутствием в то время собственных месторождений, главных источников поступления этого металла в Россию было всего два: Англия и Чехия, чьи богатые месторождения оловянных руд в Корнуолле и Рудных горах играли решающую роль в поставках этого стратегически важного материала. Стоит ли удивляться тому, какое внимание в Москве уделяли стабильности и безопасности каналов снабжения, по которым поступал этот металл? В Англии русские купцы, пользуясь нуждой короля Генриха VIII в деньгах, и тем, что оловянные рудники приносили казне мало дохода, взяли в аренду заброшенные или близкие к истощению участки, и завезя немецких шахтёров, которым были известны более совершенные технологии разработки рудных месторождений, а также применяя ранее неизвестные среди английских рудокопов взрывные работы (которые произвели революцию в добыче твердых пород — шестидневная работа киркой могла быть выполнена одним взрывом пороховой мины) вызвали в этой стране резкий рост в добыче олова, меди и мышьяка.

Но как уже было сказано, Англия была не единственным поставщиком этого металла в Россию. На втором месте по количеству поставляемого олова в Русское государство стояла Чехия. Но тут русским пришлось столкнуться с логистическими проблемами. В отличие от Корнуолла и Девоншира, Рудные горы располагались в глубине Европейского континента, и доставка купленного металла к побережью, откуда уже морем его отправляли на Русь, была связана с определёнными трудностями. Хотя из Чехии к северным морям текли три судоходные реки: Эльба (Лаба), Нейса (Ниса) и Одер (Одра), но они протекали через территории многочисленных германских княжеств, которые все без исключения стремились урвать долю от транзита товаров по своей территории, и в любой момент каждое из них могло заблокировать торговый путь. Поэтому русские стремились гарантировать любыми способами свободный провоз своих грузов через эти земли. И одним из важнейших форпостов, должных держать "бутылочное горлышко" одного из таких торговых путей открытым для русских судов, не позволяя ганзейским городам заблокировать его, играла крепость Свиноустье. Построенная в 1528 году по договорённости с померанскими герцогами на острове Узедом, после успешного завершения Россией войны с Ливонией и Любеком, она должна была обеспечить отсутствие препон со стороны расположенного тут же, в устье реки Одер, города Штеттина. Ранее на этом месте уже располагался город Свинемюнде, но в 1457 году штеттинцы, чтобы добиться для себя полной свободы от таможенных сборов, разрушили находившуюся там крепость, а у герцогов не хватило сил, чтобы добиться от ганзейских городов подчинения своей воле. Теперь же, в качестве арендной платы, русские брали на себя обязательство по обеспечению безопасности восстановленной герцогской таможни, взимавшей плату с проходивших через устье Одера судов.

Понятное дело, что штеттинцам новое положение дел пришлось не по вкусу. Но их протесты, направленные как герцогам, так и императору и царю были проигнорированы, а они сами не считали себя достаточно сильными, чтобы в одиночку бросить вызов новой северной державе. Хотя ганзейские города и представляли из себя всё ещё большую силу, и выступи они сообща, то у них был бы шанс потягаться с русскими на море, но отсутствие единства сильно урезало их возможности. Так, Любек, который был общепризнанным центром Ганзы, единственной силой способной объединить её, в это время был охвачен внутренним кризисом. Поражение в войне с Россией обострило зревший и ранее внутригородской кризис, вызвал народные волнения и борьбу бюргеро-плебейской оппозиции с городским патрициатом, поставившую под угрозу его власть. И в такой ситуации "ганзейской столице" было не до проблем померанских городов. Но с началом русско-литовской войны положение поменялось. Если до этого ганзейские города Померании (Штральзунд, Грейфсвальд, Анклам, Штеттин, Кольберг и пр.) были фактически предоставлены сами себе в своём противостоянии с герцогами и стоящим за их спиной русским царём, то после 1530 года всё изменилось. Второй по величине и могуществу ганзейский город на Балтике — Гданьск, будучи частью Польского королевства, также оказался втянут в происходящий конфликт. И осенью 1530 года в Грейфсвальде произошёл конгресс части ганзейских городов, в котором, помимо померанских представителей участвовали также прусские города, как Гданьск, Эльбинг, Кульм и Торн, а также, в качестве наблюдателей, послы польского короля. Все стороны пришли к соглашению о необходимости создания лиги, и формировании общесоюзной казны и флота. Впрочем, принять решение оказалось гораздо легче, чем претворить его в жизнь. Эгоизм отдельных городов препятствовал общему делу. Споры и препирательства вызывало буквально всё: от размеров взносов, до назначения командующих союзными силами. Тем не менее, не смотря на все препоны, лига, вошедшая в историю под названием Грейфсвальдской, постепенно оформлялась и готовилась вступить в войну.

Подходящий момент, как тогда казалось, наступил летом 1531 года. Штеттин, при помощи со стороны Штральзунда, 29 августа высадил 8-тысячную наёмную армию на Узедоме и взял в осаду Свиноустье.

Не смотря на то, что крепость ещё не была достроена, она представляла собой мощное укрепление, способное выдержать длительную осаду. С самого начала возведения города русские строили Свиноустье исходя из новейших на то время достижений городской планировки и фортификационного искусства. Город был продуманно спланирован и делился на кварталы взаимно перпендикулярными улицами. Центр его занимала торговая площадь. Основой, ядром обороны Свиноустья являлся замковый ансамбль, занимавший участок берегового плато в виде неправильного прямоугольника размером 77х100 метров. С востока его защищала река Свина, с остальных трех сторон — глубокие и широкие (22-27 метров) оборонительные рвы. По краям площадки располагались земляные валы с бастионами. По периметру внутри замка располагался компактный комплекс жилых и хозяйственных построек. С западной стороны располагались три каменные башни: угловые 8-гранные двухъярусные, имевшие по 7-8 бойниц, и въездная воротная брама. По оси замкового въезда стоял каменный дворец. Его верх занимали покои и столовая, а внизу располагались подвалы. В замковом дворе располагалась казарма, в которой дислоцировался гарнизон подчиняющийся местному администратору — "губернатору", и колодец.

Непосредственно же город защищал громадный 800-метровый вал высотой 7-8 метров, и шириной у подножья до 30 метров, усиленный 11 бастионами и равелинами, а также рвом в виде полукруга. Численность гарнизона была очень велика: 600 чел. наёмной немецкой пехоты, 200 пищальников, 100 стрельцов, около 50 детей боярских и 400 вооружённых горожан. Артиллерия насчитывала 4 тяжелых и 26 полевых пушек.

С самого начала осаждающие страдали от нехватки артиллерии. Располагая всего семью крупными пушками, они не смогли разрушить внешний оборонный вал, и были вынуждены перейти к длительной осаде, успех которой зависел от того, удастся ли штеттинско-штральзундскому флоту блокировать Свиноустье с моря, не допустив поступления в него припасов и подкреплений из России.

Это хорошо понимали и русские, и по получении известий из Померании, командующий Балтийским флотом князь Андрей "Меньшой" Барбашин-Шуйский стал готовить свои силы к выходу на помощь осаждённому Свиноустью. Подготовка к походу заняла почти месяц, и в конце сентября 1531 года русская эскадра в составе 4 галеонов, 5 каракк и двух шхун вышла из Пернова. Противостоящая ей штеттинско-штральзундская эскадра насчитывала 16 кораблей, превосходя противника по количеству кораблей и численности экипажей. Но у русских были и свои преимущества. Флот лигистов состоял преимущественно из бывших торговых судов, наскоро переделанных в военные корабли. В то время как у русских более трети состава были специально построенные боевые "орлоги", превосходящие бывших "торговцев" в скорости и манёвренности. Кроме того, корабельная артиллерия у русских превосходила таковую у ганзейцев как по дальнобойности и скорострельности, так и по мощности бортового залпа.

Узнав о том, что вражеские корабли крейсируют у берегов Рюгена, где произошло объединение штеттинской и штральзундской флотилий, Андрей Барбашин "Меньшой" скорректировал курс своей эскадры, отправившись навстречу лигистам, намереваясь устранить угрозу их флота до того, как придёт в Свиноустье. Встреча русских и ганзейцев произошла вечером 10 октября, но в тот день никакого сражения не произошло — на море началось сильное волнение, вынудившее обе стороны воздержаться от боевого столкновения. К утру волнение уменьшилось, позволив противникам выстроить свои корабли в линии, и начать сближение. Но организованного боя не получилось. Как только загремели первые залпы, оба адмирала потеряли контроль над своими кораблями, которые перемешались друг с другом, сведя сражение к поединкам между отдельными кораблями. И первоначально лигистам сопутствовал успех. Им удалось сильно повредить русскую каракку "Иисус Навин" и уничтожить одну из шхун. Но затем русские галеоны "Георгий Победоносец" и "Михаил Архангел" атаковали флагман ганзейцев "Штеттинский орёл", на котором заполыхал сильный пожар вследствие неприятельского обстрела. Командовавший лигистами Ханс Стоппельберг был вынужден перебраться со своего гибнущего флагмана на "другой корабль — Эйнхорн" ("Единорог"), но только для того, чтобы вскоре покинуть и его.

Зрелище потопления двух лучших кораблей их флота вызвал деморализацию среди ганзейских капитанов, и первыми отреагировали на это штральзундцы, начавшие выводить свои суда из боя. И их пример "вдохновил" уже и штеттинцев. Таким образом, победа оказалась на стороне русских. Но хотя последние потеряли всего одну шхуну, но большинство остальных кораблей получили столь большие повреждения, что Барбашин поспешил к Узедому.

Победа у Рюгена фактически предопределила неудачу осады Свиноустья в 1531 году. Она и до этого шла не очень успешно. Подготовка к ней была проведена слишком поспешно и в недостаточной степени. Нехватка артиллерии делало осаждающих слишком зависимыми от состояния дел на море, а значительные силы гарнизона позволяли совершать постоянные вылазки. Самая крупная произошла 2 октября, когда обороняющиеся разрушили два шанца осаждавших и захватили три пушки. А болезни и дезертирство косили ряды ведших осаду войск похлеще клинков и пуль защитников крепости. Из-за чего к концу октября численность осаждавших сократилась до 6 тысяч человек. И 26 октября 1531 года, сняв осаду со Свиноустья, ганзейские войска отошли на материк. Впрочем, никто не считал это окончанием войны. Было ясно, что штеттинцы не могут потерпеть такую "занозу" прямо у ворот своего города, и произведённый ими отход всего лишь тактическое отступление. И в следующем году снова следует ожидать их появления.

Не сидели без дела и литвины. Успех на Берестейщине вдохновил их на переход к более активным операциям, и после того, как осенью 1531 года русские распустили свою армию, они немедленно перешли в контрнаступление. Не смотря на позднюю осень и наступление зимы, которые считались не самым благоприятным временем для военных действий, литвины не считали кампанию этого года законченной, и продолжали сохранять высокий уровень боевой активности, явно стараясь переломить ситуацию в свою пользу. И у них для этого были свои резоны. Оказывая содействие Литве поляки, по мере роста зависимости литвинов от помощи со стороны Короны, всё чаще поднимали вопрос о слиянии обеих стран в единое государство. Но подобная постановка вопроса совершенно не устраивала как короля Сигизмунда, не желавшего терять великое княжество в качестве наследственного владения своей семьи, так и литовских магнатов, видевших в более тесном объединении с Польшей, нежели существовавшая личная уния, угрозу своей власти и влиянию в государстве. Победа под Каменцом-Литовским позволила им занять по отношению к полякам более твёрдую и независимую позицию, и им срочно требовались новые успехи, способные обосновать их нежелание идти на слияние с Польским королевством.

И, пожалуй, именно этот фактор был сильно недооценён русским командованием, которое, всё же допустило ошибку, посчитав, что активности литовских войск вряд ли следует ожидать ранее весны 1532 года. Нельзя сказать, что русская Ставка исходила из неверных предпосылок. Литовские силы, не смотря на свои успехи, были сильно потрёпаны за время прошедшей кампании, и им требовалось время на отдых и переформирование. К тому же литовская шляхта очень не любила воевать зимой, и в прошлые годы часто срывала сборы ополчения в это время года. Так что в Москве, не без основания предполагали, что с наступлением холодов литвины, как и русские, не смотря на отсутствие формального перемирия между сторонами, распустят свои войска до следующей весны.

Но у литвинов, как показали последующие события, были совершенно иные планы. Осенью 1531 года, мобилизовав все доступные ресурсы, Юрий Радзивилл начал формировать два ударных кулака: один из них состоял из "дивизии" самого великого гетмана (4800 человек) и 1300 бойцов польских наёмных хоругвей, а второй комплектовался на базе "дивизии" польного гетмана Немировича (3000 тысяч человек), которую усилили отрядом польских добровольцев (около 1000 бойцов). Кроме того, из ряда мест прибыли "поветовые хоругви" и крупные частные отряды магнатов. Последние, впрочем, предпочитали защищать территории, где располагались их владения, а не действовать на тех направлениях, куда их направляло военное командование. Это же касалось и волонтёрских хоругвей (численность которых на начало 1532 года оценивается в 3000-4000 тысячи человек), которые предпочитали воевать самостоятельно, редко согласовывая свои действия с литовским командованием. Проблемы были с комплектованием пехоты и осадного парка, необходимого для осады крепостей.

Первоначально расчёт литовского командования строился на том, что с наступлением осени русская армия, традиционно распускается по домам — для отдыха и сбора запасов. В гарнизонах остаётся часть стрелецких приказов и немного детей боярских. Как, сообщали литовские агенты, например в Вильно "государевых людей толко с восмьсот человек". А нехватку собственных войск русское командование пытается восполнить контингентами "присяжной" литовской шляхты, местных "бояр" и мещан, верность которых новым властям была под большим сомнением.

Всё это внушало литовскому командованию надежду на успех осенне-зимнего контрнаступления. Но в этом вопросе наметился раскол между королём и литовским военным командованием. Польский королевский двор настаивал на одновременном выступлении всех литовских войск, с тем чтобы переломить ход войны, отбить хотя бы часть утраченных земель и сразиться с главной русской армией. Гетман Радзивилл видел все сложности зимней кампании и нехватку осадных средств и ставил, видимо, более скромную задачу: усилить военное присутствие в центре Литвы, вернуть утраченные понеманские крепости, а уж затем развивать успех в сторону Вильно.

Первым под удар попал Гродно, который уже в сентябре 1531 года взяли в осаду отряды восставшей шляхты Гродненского повета. Тогда же гродненский воевода Андрей Никитич Бутурлин сообщал, что литовские войска стали переходить Неман и располагаться на территории Гродненского повета. Вслед за ним последовал Ковно, также осаждённый шляхтой Ковенского повета 28 октября, на помощь которой в начале ноября подошло войско во главе со жмудским старостой Станиславом Кезгайло. Это войско привезло с собой артиллерию, и вскоре после этого начался обстрел города. За месяц — 17, 19 и 24 ноября литовское войско трижды штурмовало город. На встрече с ковенским воеводой Яковом Григорьевичем Морозовым 26 ноября Кезгайло заявил: "не взяв, де, Ковны прочь не отступим", требовал сдачи города, осажденным "претил многими страхами и смертью". 16 и 19 января 1532 года последовали новые приступы. Но неудачно — все приступы были отбиты, и осаждающие понесли серьезные потери (по сведениям Якова Морозова "на приступах побили девятьсот человек опричь раненых").

Одновременно с этим, в начале ноября 1531 года к Клецку, в котором после отхода основных русских сил оставался небольшой гарнизон, во главе отряда из примерно 1300 бойцов подошёл князь Андрей Михайлович Сангушко-Каширский, попытавшийся сходу взять город. Отправив к городу дозор из двух польских хоругвей под командованием Станислава Гижицкого, Сангушко узнал, что отвечавший за оборону города Матвей Лыков проявил удивительную беспечность, и даже не выставил дозоров, давая нападающим шанс на успех. Не дожидаясь подхода главных сил, 6 ноября Гижицкий недолго думая двинул свою конницу в атаку. Захватив ворота города, поляки стремительно ворвалась в него, и добрались до рынка, где завязался бой с русскими. Гижицкий бросил в бой даже челядь и обозных. Уличные бои продолжались темноты, под прикрытием которой остатки русских сил смогли выскользнуть из города.

Но воспользоваться внезапной победой у Андрея Сангушко не получилось. Дожди размыли дороги, а отсутствие средств привело к задержке выплаты жалования, что привело к бунту польских хоругвей (около 500 человек), отказавшихся воевать до тех пор, пока им не будет погашена задолженность. Денег у Сангушко не было, и ему пришлось дожидаться почти месяц, пока в Клецк не прибыли люди Радзивилла, после чего он, оставив в Клецке гарнизон, начал выдвижение на север — в сторону Минска. И уже в декабре 1531 года минский воевода Михаил Васильевич Тучков доносил, что по полученным данным за рекой Свислочь, на минской стороне находятся многие конные и пешие люди, "да и в иных де во многих местах от Менска верстах в тридцати литовские люди объявились не малые ж".

Перебежчики и крестьяне показали, что литовские войска собирались наступать к Минску с двух сторон: с юго-запада должен был подойти отряд Сангушко, а с северо-востока — "волонтёрские" хоругви. Тучков в отписке с тревогой указывал, что служилые люди из Минска отпущены по домам, а с имеющимися же воинскими силами город оборонять трудно.

Тем временем, 25 ноября, при получении известий о действиях литвинов, было принято решение о формировании под Полоцком войска во главе с князем Василием Васильевичем Шуйским, которому было приказано собираться "наспех", а после сбора там русских сил идти на неприятеля самому "со всеми ратными людми, дабы снять осаду с Ковно и Гродно. Одновременно с этим, под Могилёвом срочно собиралась вторая армия, под командованием князя Ивана Фёдоровича Телепнёва-Оболенского, должная прикрывать Минск, Вильно и Лиду, то есть защищать весь центральный и северо-западный участки военных действий в Белоруссии.

Но это распоряжение запоздало, и завершение сбора армии не поспевало за действиями литвинов. Кроме того, русское командование ошиблось с оценкой угрозы, посчитав происходящее лишь частными случаями, и видевшей главной задачей снаряжаемых армий лишь "усмирение" восставших областей. Об отсутствии у русских информации о собираемой на Берестейщине литовской армии говорит и план боевых действий, представленный Ставке князем Василием Шуйским, в котором предлагалось после объединения Западной и Северо-Западной армий под Вильно, двигаться к Ковно, а оттуда идти в Жмудь с целью подчинения русской власти данного региона Великого княжества Литовского. В этом замысле совершенно отсутствовал план действий на случай удара крупных литовских сил во фланг наступавшей армии, и только предусматривалось выделение отдельного отряда с целью деблокады Гродно. Отсюда вытекал в целом "набеговый" характер формируемых войск, и их малая численность — в среднем по 5 тысяч бойцов в каждой из армий.

Однако уже очень скоро Москве пришлось убедиться в ошибочности своих первоначальных предположений. Обе армии выступили примерно в одно и то же время в конце декабря 1531 года. Действуя стремительно, Шуйский уже 3 января 1532 года захватил Лепель — стратегически важное местечко на севере великого княжества, которое в ходе наступления 1530 года не было занято русскими войсками, и находясь в их тылу по прежнему управлялось литовской администрацией и служила базой "волонтёрских" хоругвей. А уже 20 января подошёл к Вильно, где усилив свои шесть полков (4600 человек) почти четырьмя тысячами собранных князем Ростовским перешедшими на сторону России шляхтичами, выдвинулся в сторону Ковно.

Узнав о приближении превосходящей его силы русской армии, Кезгайло счёл за лучшее отступить к местечку Кейданы, через которое проходили торговые тракты из Вильно в Росиены и из Ковно в Шавли и Ригу, где переправившись через реку Невяжу, возвёл укрепление на другом берегу. Передовой русский полк (около 3 тысяч человек) осадил Кезгайло в его остроге, начал бомбардировку, "и от такого великого утеснения литовские люди не могли стоять, пошли отходить". Во главе уже с самим Шуйским русские 3 февраля нанесли им серьёзное поражение "на отводе". Согласно отчёту Шуйского, было перебито свыше 400 литвинов, а сам Станислав Кезгайло погиб при отступлении.

Заняв Кейданы русские войска разошлись "в загон" по краю. Были взяты Поневеж и Позволь, сожжены Биржи и Шавли. Однако уже скоро Василий Шуйский получил известия, вынудившие его срочно собрав воедино распущенные было воевать отряды начать отход к Вильно.

Пока Шуйский успешно воевал Жмудь, судьба армии Телепнёва-Оболенского складывалась менее благополучно. В первой трети декабря литовской армией под командованием Андрея Немировича был осаждён Минск, в котором укрепился Михаил Тучков с гарнизоном в 1500 человек и несколькими тяжёлыми орудиями. По его распоряжению был сожжён посад, дабы литвинам негде было укрыться от зимних холодов, а 11 декабря началась осада деревянной крепости. Три дня спустя был предпринят первый штурм, но литвины отступили, потеряв 50 человек. Все попытки поджечь крепость или пробить в стене брешь оказались тщетными. В ночь с 17 декабря на 18 декабря 1531 года гарнизону Минска удалось отразить генеральный штурм Немировича с большим уроном для нападавших.

Тем не менее, литовское войско продолжала осаду, а подконтрольная ему территория продолжали также расти. На помощь Тучкову была отправлена наскоро собранная Западная армия, и 18 января она подошла к Минску, где стояла в полном бездействии ещё три дня.

20 декабря противники выстроились в поле друг против друга, но в сражение не вступили, обошлись мелкими стычками. Немирович старался оттянуть начало решительной битвы переговорами, и это ему удавалось, так как Телепнёв-Оболенский тоже не торопился, он как и литовский гетман ждал подкреплений, хотя у него было 5,5 тысяч человек, а у литвинов в это время — не более 4 тысяч.

Наконец, 21 января Немирович атаковал русское войско. Сражение началось стремительной атакой польских хоругвей на правом фланге войск Оболенского. Полк правой руки, не получив помощи от других полков, в беспорядке отступил, смешавшись с центром.

В результате этой лихой атаки управление войсками было нарушено и русские полки поспешно отступили к своему обозу, стоявшему у леса. От окончательного разгрома войско Телепнёва-Оболенского спасла несогласованность действий литовских командиров, не поддержавших атаку главных сил. Благодаря контрудару одного из стрелецких полков, литвины были вынуждены прекратить преследование отступающей русской армии, что помогло избежать крупных потерь.

Не смотря на то, что потери русской армии нельзя было назвать катастрофичными, и она всё ещё сохранялась как боевая сила, князь Иван Телепнёв-Оболенский, получив известие о подходе подкреплений к Немировичу, 23 января двинулся со своей армией из-под Минска на восток. В своей отписке царю он обосновывал свое решение тем, что армия оказалась без хлеба и конских кормов. Но это решение в действительности лишь отчасти объяснялось тем, что литовская армия за несколько месяцев стояла на одной территории и успела ее опустошить. Главное было в том, что армия с приходом к Минску литовского войска и присоединением к нему части "присяжной" шляхты оказалась во вражеском окружении, что и затрудняло задачу добывания продовольствия. Поэтому, укрепив гарнизон Минска стрелецким полком в 500 человек, князь отступил к Шклову.

Уводя армию из-под Минска, Телепнёв-Оболенский возможно и спас её от серьёзных неприятностей, но и отрицательные последствия такого решения не заставили себя ждать. Русская власть в западных областях Великого княжества Литовского фактически перестала существовать. Русские гарнизоны в таких городах как Вильно, Гродно, Минск оказались в осаде. Борисовский воевода сообщал о нападениях литвинов на "московских людей" в Радошковичах, Заславле, Логойске, от чего "в Борисове страхи великие". Происходившие перемены сказались и на территории, прилегавшей к старой русско-литовской границе. 28 января большой отряд шляхты из Браслава и Иказно, около 350 человек, занял город Друю и захватил находившиеся там хлебные запасы. Лишь 11 февраля этот отряд удалось выбить из города.

Тем не менее, Немирович не стал продолжать осаду Минска, поскольку после его победы у литовского командования зародился амбициозный план развить успех путём нанесения удара по Северо-Западной русской армии с двух сторон, дабы отрезав ей путь к отступлению блокировать под Вильно, и соединив силы двух гетманов разгромить в последующем сражении.

Уже 4 февраля войска Радзивилла появились в трёх вёрстах от Вильно, перерезая дороги ведущие к Полоцку, Гродно и Минску. Спустя несколько дней на территорию Виленского повета пришло и войско во главе с Немировичем. Позднее виленский воевода Андрей Дмитриевич Ростовский докладывал царю, что к этому времени "весь Виленский уезд по обе стороны реки Вилеи гетманы Юрий Радзивилл и Немирович заступили". Войска гетманов быстро увеличивались, так как к ним стала присоединяться "присяжная" шляхта ближайших поветов.

Однако литвинов подвела взаимная неприязнь обоих военачальников, отказавшихся объединиться и ставших отдельными лагерями. Узнав об этом от захваченного языка, и стремясь опередить противника, Шуйский выделив часть войск "для оберегания приходу гетмана Радзвилла", атаковал более слабую армию Немировича 21 февраля 1532 года у села Верки. В начале битвы из-за удачных действий литовской кавалерии ситуация складывалась в пользу литвинов. Используя опыт, полученный в сражении под Минском, литвины решили нанести главный удар всей массой конницы по правому флангу русских. Польская конница, игравшая роль главной ударной силы, разделённая на отряды по 300 человек в каждом, обрушилась на авангард русских войск, стремясь охватить фланги русских и зайти им в тыл. Следом за этими тремя отрядами в бой вступило множество мелких отрядов литовской конницы. Передовой полк был смят. Полк правой руки отступил. Литовская конница повернула к селу, где в центре русских позиций находилась пехота.

Но располагавшиеся в центре стрельцы соорудили шанцы из саней и залегли в построенных укреплениях. Остальные выстроились в линию, состоящую из 4 шеренг. Кроме того, русские располагали полевой артиллерией из 14 пушек, которые при приближении противника дали залп. Затем открыли огонь первые две шеренги стрельцов. Заступив на их место, дали залп две задние шеренги. Идущие на острие атаки поляки были рассеяны залповым огнём стрельцов и обратились в бегство. На помощь дрогнувшим полякам спешили литвины, однако положение для Немировича было критическим. Гетман, лично возглавивший конницу, в числе остальных вынужден был бежать. Русские войска перешли в контрнаступление. Литовская кавалерия бросила пехоту, которая была вскоре окружена и разгромлена. Вся армия Немировича обратилась в беспорядочное бегство. Сам гетман, едва избежав гибели, был взят в плен. Как позднее докладывал царю Шуйский: "А ратных людей его, гетмана Немировича, полку побили на голову. И твои ратные люди его, гетмана Немировича, ратных людей секли на 15 верстах".

Положение Андрея Немировича могла бы спасти помощь от Юрия Радзивилла, но тот в это время пытался занять Вильно. Однако хоругви, ворвавшиеся в город через остробрамские ворота, были отбиты. После чего, узнав о поражении Немировича, гетман "от Вильны пошел прочь по Новогродской дороге к реке к Неману".

Хотя Немирович потерпел поражение и попал в плен, а Юрий Радзивилл не сумел захватить Вильно, кампания с самого начала стала протекать не так, как рассчитывали в Москве. Отступивший за Неман гетман разбил свой лагерь под Новогрудком, из-за чего сохранялась угроза вторжения на контролируемые русскими территории. В свою очередь князь-воевода, выделив отряд в 1100 бойцов под началом своего младшего брата Ивана Васильевича Шуйского для оказания помощи всё ещё находящемуся в осаде Гродно, расположился под Лидой. Сложилась патовая ситуация, в которой время играло на пользу литвинов. Восстание шляхты против русских властей продолжало шириться. Большим ударом для русских позиций в Литве стало возвращение под власть Сигизмунда слуцкого князя Юрия Олельковича. Убеждённый полонофил и сторонник союза с Польшей князь Юрий Олелькович ранее вынужденно присягнув русскому царю был готов вернуться в подданство литовскому господарю в обмен на полную амнистию своих действий. Ещё в ноябре 1531 года, после падения Клецка он вступил в переговоры с великим гетманом, и Юрий Радзивилл, которому Олелькович приходился родственником (Юрий Слуцкий был женат на Елене Радзивилл) охотно заверил слуцкого князя в том, что король Сигизмунд прощает его. После чего, стоило до Слуцка дойти сообщению о поражении русской армии под Минском, как уже 10 декабря 1531 года город распахнул ворота перед литовской армией.

Неспокойным стало и положение на территории не только Гродненского, Виленского, Ошмянского, Минского, но и Речицкого, Оршанского, Бобруйского уездов. Правда, здесь не произошло всеобщего перехода шляхты на сторону Сигизмунда. Так, в отписках речицкого воеводы Евдокима Тушина неоднократно упоминаются отряды "присяжной" речицкой шляхты, которая ходила в походы против "изменников". Позднее речицкая и бобруйская шляхта участвовала в боевых действиях против литовских войск в Полесье, получив за это благодарность от царя. Особое беспокойство вызвало то, что непосредственно у границ трёх уездов стали располагаться хоругви армии Юрия Радзивилла, которые не скрывали своих намерений. По сведениям, которыми располагали в начале декабря в Бобруйске, один из полковников литовской армии, князь Иван Андреевич Полубенский, стоял "под Игуменом", другой отряд во главе с Матеем Войтеховичем Клочко — "за Борисовым", третий — отряд полковника Богдана Григорьевича Воловича — занял Лапичи, лежавшие на западной границе Бобруйского уезда у дороги, ведущей на Минск. Особое беспокойство вызывал "волонтёрский" отряд подкомория Николая Юрьевича Паца, разместившийся в Свислочи и тем самым перекрывая путь по Березине. Ещё ближе к Бобруйску, в 45 вёрстах от города, в захваченном "изгоном" Глуске находился отряд местной шляхты во главе с князем Юрием Слуцким, которые "воевали Бобруйского оуезда и Мозырского и Речицкие места". В конце ноября от захваченных пленных стало известно, что "по зимнему пути" противник намерен идти к Бобруйску "с нарядом". Обеспокоенный воевода просил подкреплений, так как "послать" ему "на тех воров неково и оборонитца от них неким". Положение усугублялось тем, что "уездные всяких чинов люди" возят всякие запасы в Свислочь, а в Бобруйск ничего не доставляют.

В конце февраля — начале марта в Москве был предпринят ряд мер, чтобы исправить положение. Ивану Телепнёву-Оболенскому, ещё находившемуся в Шклове, было приказано 30 февраля направить отряд во главе с Фёдором Сукиным, чтобы очистить от "воров" Минский и Бобруйский уезды, а отряд во главе с Даниилом Пронским, направленный в Мозырь для усиления тамошнего гарнизона, должен был выгнать изменников "за Птичь". Одновременно Иван Прозоровский обязан был собрать войска для похода против Олельковича к Слуцку. Перед выступлением в поход он должен был писать к "литвинам" в Слуцк и другие города, чтобы "добили челом". В дальнейшем, однако, более важным, первоочередным делом было признано предотвращение опасности, грозящей Минску и Бобруйску. В начале марта Прозоровскому были посланы приказы направить корпус Фёдора Козловского против литовских войск, стоявших в Свислоче и Лапичах.

Первые предпринятые меры не дали результатов, на которые рассчитывали. "Олелькович повиновения своего не принес", но разделивший свои войска по указу царя Иван Прозоровский не решился предпринять против него решительные действия, ограничившись разорением округи Слуцка. Даниил Пронский, выступивший в поход 10 марта 1532 года, "за малолюдством" не решился атаковать Глуск и повёл свой отряд прямо в Мозырь. Фёдор Сукин, также выступивший в поход 10 марта с рейтарским полком, успел вовремя, когда высланный против изменившей минской шляхты отряд головы московских стрельцов Василия Пушкарёва 17 марта под Каменичами столкнулся с отрядом Николая Паца и попал в окружение. Пац отступил, когда на выручку осаждённым пришёл отряд во главе с Сукиным. Русские военачальники сообщали, что успешно дали отпор Пацу, но стоит отметить, что тот отступил от Каменичей всего на 10 вёрст, а Пушкарёв и Сукин поспешили отвести свои отряды в Минск.

Пожалуй, единственный крупный успех одержанный русскими в марте 1532 года — снятие осады с Гродно. Просидевший в осаде около шести месяцев гродненский гарнизон выдержал пять попыток штурма. Но по мере затягивания осады города, количество осаждавших, из-за недостатка продовольствия, уменьшилось с 3000 в начале ноября 1531 года до 1000 в начале марта 1532 года. Понятное дело, что осада крепости столь малыми силами была возможна только в условиях, когда главные силы русской армии были скованы боями на Вилии. По мере усиления русских позиций на севере Великого княжества Литовского осада становилась всё более бесперспективной. Поэтому, когда 14 марта к городу подошёл посланный из-под Вильно отряд князя Ивана Шуйского, то литвины не приняли боя и отошли, сняв осаду.

Положение заметно изменилось к лучшему к концу апреля 1532 года. Посылка на театр военных действий дополнительных сил привела к перелому в ходе военных действий. Посланный к Свислочи в конце декабря отряд во главе с Фёдором Козловским нанес поражение войску Николая Паца, взяв знамёна и захватив обоз. Позднее отряд Паца понёс серьёзные потери в бою с Фёдором Сукиным и отступил за Птичь. Отряд Воловича попытался из Лапичей начать военные действия против Березино, в котором находились крупные продуктовые склады, но 12 апреля потерпел неудачу в бою с войсками, высланными из Могилёва. После этого его отряд отошел от Лапичей на запад к Поречью. Планы похода литовских войск на Минск и Бобруйск становились нереальными. 30 апреля один из корреспондентов Юрия Радзивилла сообщал ему, что для Юрия Олельковича военные действия также складывались неудачно, и он был вынужден отступить к Слуцку. Иван Полубенский также в середине апреля потерпел поражение в бою с русскими войсками и отступил в Игумен, который в конце месяца был осаждён войсками Прозоровского, и сдался 3 мая.

Всё это происходило в условиях, когда литовское войско волновалось и отказывалось нести службу. Из-за чего гетман был вынужден отпустить ополчение, а с наёмными контингентами отступить к Слониму. Последние впрочем тоже, не получая жалования, начинали бунтовать, и даже угрожали, "если не дадут им грошей", перейти на русскую службу. Сам гетман Радзивилл, по сообщениям пленных, оставил театр военных действий и направился в Брест, где в это время находился король, чтобы добиться выплаты жалованья. В свою очередь, князь Шуйский, узнав об отходе Радзивилла, также двинулся со своей армией на север, к Полоцку, где распустил своих уставших людей по домам. Осенне-весенняя кампания 1531-1532 гг. таким образом завершилась, но только лишь для того, чтобы военные действия почти сразу же, после короткого перерыва вызванного весенней распутицей, возобновились с наступлением тёплой погоды с новой силой.

Для Великого княжества Литовского наступивший 1532 год грозил оказаться последним. Значительная часть страны, включая столицу, была оккупирована противником. Многие земли опустошены идущей уже третий год войной, казна была пуста — чтобы хоть как-то наполнить её Сигизмунд I был вынужден вновь обратиться к займам и отдаче в залог своих имений, а шляхта устав от войны всё более неохотно откликалась на призыв о сборе ополчения. Более того, напряженная и изнурительная борьба, в которую вступило Великое княжество Литовское с конца 20-х гг. XVI века, не только не отодвинула на задний план внутренние противоречия, но, наоборот, только усугубила их. Консолидировавшееся к тому времени шляхетское сословие, стремившееся, с одной стороны, к умножению своих прав и вольностей, а с другой стороны — к установлению юридического равенства в собственной среде и к уничтожению особенных преимуществ, которыми пользовались крупные землевладельцы, князья и паны, жаждало реформ. В своих претензиях к господарской власти шляхта добивалась освобождения не только от прямых, но и от косвенных налогов, уменьшения судебных и канцелярских пошлин и расходов; требовала привлечения духовенства и мещан к большему участию в несении государственных повинностей, предоставления урядов и достоинств (почётных званий) только лицам шляхетского сословия и сохранения этих урядов в их прежнем значении и "пожитках", и, наконец, обязательного участия в законодательстве великого вального сейма как органа шляхетского сословия во всей его совокупности. Особенно настойчиво добивалась шляхта учреждения выборного земского суда с юрисдикцией, простирающейся не только на шляхту, но и на князей и панов, тем самым пытаясь ликивдировать самовластие последних. Этому требованию долгое время было упорное противодействие со стороны господаря и высшей знати. Господарю с учреждением земских судов по польскому образцу предстояло ограничение прерогатив власти и уменьшение доходов, князьям и панам предстояло поступиться прерогативами наместничьей власти, доходами от суда и своею привилегированною подсудностью.

Но начавшаяся война вынудила как великого князя, так и знать отнестись к требованиям мелкого дворянство с куда большей внимательностью, ибо оно составляло основу литовского войска, и именно от его готовновсти воевать зависела обороноспособность государства. Уже в 1531 году, в ответ на жалобы шляхетства на военное разорение, господарь вынужден был освободить от платежа мыта на пограничных таможнях как лесные товары, так и хлеб и скот, которые отпускались из шляхетских имений за границу, с тем условием, чтобы служебники, сопровождающие товары, показывали под присягою на мытных коморах, что отправляемые товары — шляхетские и приготовлены к продаже на средства самого владельца. Эта уступка была крупным подарком шляхетскому сословию не только за счёт земского скарба, но и за счет торгово-промышленного сословия — мещанства, посредническая роль которого в отпускной торговле вследствие этого постановления сильно сократилась.

Однако этой уступки шляхте показалось недостаточно. Продолжающаяся война показала ей силу своего сословия, и одновременно слабость "панства", подталкивая к новым требованиям. И трудности осенне-весенней кампании 1531-1532 гг. спровоцировали шляхество на новое выступление. Слишком долгое и бесцельное нахождение в военном лагере под Новогрудком утомило шляхту, вызвав её сильное возмущение. Начались волнения, во время которых "воинники" не только требовали отпустить их домой, но и стали делать политические заявления. Испугавшись бунта, Радзивилл был вынужден распустить войско, но недовольство шляхты это хоть и приглушило, но не устранило. На созванном в апреле 1532 года сейме в Бресте дворяне завалили господаря жалобами на плохое управление воевод и старост, и их "кривды" при отправлении правосудия, и потребовало присутствия шляхетских присяжных заседателей на воеводском суде. Так же звучали требования о введение выборного суда, подчинении князей и панов юрисдикции местных судов, контроле шляхты над сбором и расходовании панами земских финансов.

Впрочем, в этот раз Сигизмунду I удалось обойтись "малой кровью", временно утихомирив дворянство некоторыми экономическими уступками, расширив освобождение помещиков от таможенных пошлин на "гребельное" (побор взимавшийся частными владельцами при пропуске судов через мельничные плотины и загородки) и окончательно освободил собственные продукты шляхтских имений от мыта и на внутренних путях, а подводы с домашними вещами и живностью для собственного потребления шляхты — и от платежа "мостового".

По сути, осенне-зимнее наступление на Вильно по сути было жестом отчаяния, попыткой одним ударом обратить ситуацию. Но, не смотря на тактические успехи, разгром "дивизии" Немировича под Верками поставил на этих надеждах крест. И помимо внутренних проблем, в том же году обозначились стремительно растущие гегемонистские претензии Польши, в которых усилилась тема аннексии. В мае 1532 года собравшийся в Петрокове польский сейм выказал возмущение относительно предоставляемой помощи Литве, которая отказывалась заключить унию. Помимо этого сеймовые послы высказали претензии Сигизмунду по поводу проводимой тем редукции королевских имений. В 1530 году, на волне шока от захвата русскими Вильно, Сигизмунду удалось провести на сейме решение о редукции (возвращении) королевский имений, которое и стал претворять в жизнь опираясь на архивные записи — так называемую королевскую метрику. Но это вызвало недовльство не только магнатерии, но и части шляхты, потребовавшей от монарха в мае 1532 года проводить редукцию только через суд. И королю потребовалось немало терпения и искусства политической эквилибристики, чтобы добиться от сеймовых послов вотирования новых налогов на войну, пусть и путём новых уступок. На сейме в Петркове королю пришлось обещать, что возврат бывший королевский имений будет производиться впредь только решением суда (что, фактически, поставило на редукции крест), а сверх подтверждения предоставленного ранее его предшественниками права шляхты на свободный беспошлинный вывоз своих сельскохозяйственных продуктов за границу и беспошлинный привоз различных предметов для собственных надобностей из-за границы, ввести запрещение на вывоз польских ремесленных изделий за границу. При этом чужеземные купцы сохраняли право вывозить польские товары за рубеж и ввозить иностранные товары в Польшу. Такое принудительное вытеснение польского мещанства из сферы внешней торговли было в интересах шляхты, так как устранялось посредничество между ней и теми иноземными купцами, которые приобретали сельскохозяйственную и лесную продукцию и продавали импортируемые товары. Но было большим ударом по городам и мещанству, а в конечном итоге и по всей экономике страны.

Но этим урезание прав и возможностей горожан не ограничилось. Опираясь на сеймовое постановление 1496 года, от мещан потребовали продать находившиеся в их собственности земельные владения. Только некоторые наиболее крупные города и их жители получили исключительную привилегию на владения земельными угодьями. Кроме того города были лишены представительства в сейме. Даже столичный Краков, который, как город, имел шляхетские права и посылал на этом основании послов в сейм, пользовался крайне ограниченными правами — его послы не допускались к участию в голосовании.

Одновременно шляхта, используя конфликты между патрициатом и остальными горожанами, всё больше вмешивалась во внутренние дела городов. В королевских городах надзор над городскими властями, как и право финансового контроля, были переданы старостам. В частных городах власть сеньоров имела весьма широкие границы: в сельскохозяйственных местечках положение мещан, обязанных отрабатывать барщину и нести другие повинности, немногим отличалось от положения крепостных крестьян.

Таким образом, за счёт горожан королю удалось сподвигнуть польское дворянство на продолжение помощи их литовским "братьям". А немногочисленные протесты на подобное ущемление городов со стороны наиболее здравомыслящих представителей благородного сословия тонули в дружном хоре большинства, которое данные дискриминационные меры для жителей городов представляло как "патриотический акт" — большая часть тогдашнего польского мещанства была немецкого или иудейского происхождения.

Проблемы ожидали Сигизмунда Польского в этом году и на других направлениях. Так, не оправдались его надежды на помощь Швеции. Захват русскими Ливонии сильно ударил по интересам как Кракова, так и Стокгольма, приведя к сближению обоих королевств. На это накладывался ещё и фактор того, что фактически бывший узурпатором шведского трона Густав Ваза нуждался в признании своего королевского достоинства со стороны "старых" европейских династов, и в 1526 году в Польшу прибыл его представитель, дабы просить руки дочери польской королевны Ядвиги. И хотя Сигизмунд относился к религиозно-реформаторским порывам Густава Вазы с подозрением, не говоря уже про то, что в то время многие не были уверены в прочности его власти, нуждаясь в союзниках против стремительной растущей у восточных пределов его владений Русской державы, он согласился на этот брак, рассчитывая, что шведская угроза на северных рубежах вынудит русских сбавить давление на Польско-Литовское государство. Но произошедшая в октябре 1531 года высадка Кристиана II в Норвегии (с целью вернуть себе норвежскую, датскую, а если получится, то и шведскую короны) привело к тому, что Густаву Вазе на некоторое время стало не до проблем на своих восточных границах. Оставив, таким образом, своего тестя один на один с Василием Московским.

Помимо этого, когда в марте 1532 года скончался не оставив наследника владелец Опольско-Ратиборского княжества Ян II Добрый, чешский король Фердинанд Габсбург, вопреки обещанию, не передал его владение сыну польского короля Альбрехту Войцеху. Ведя войну с турками и хронически нуждаясь в деньгах, он предпочёл за 200 тысяч гульденов передать Опольско-Ратиборское княжество в наследственное владение другому претенденту — опавскомй князю Иоганну Андреасу фон Штайну. Что стало для Сигизмунда двойной пощёчиной. Обещание данное ему было не только не выполнено, но и предназначенное его сыну владение передано сомнительному князю, чьё единственное достоинство на тот момент состояло в том, что он приходился внебрачным сыном прусскому герцогу. Не имевший в то время законных детей Альбрехт Прусский хотя официально и не признал того своим сыном, но отнёсся к своему бастарду от молодой немецкой дворянки Агнесс фон Штайн с большим вниманием, не только утвердив за рождённым ребёнком право на фамилию, но и даровав тому титул барона, чем тут же фактически раскрыл своё отцовство перед всем обществом. А затем, в 1528 году, и приобрёл для него Опавское княжество в Силезии. В результате получалось, что король Чехии и Венгрии, а также эрцгерцог Австрии предпочёл отдать вымороченное княжество какому-то бастарду его, польского короля, вассала, чем родному сыну Сигизмунда. Это было ничем не прикрытое оскорбление, но Сигизмунд в это время находился не в том положении, чтобы позволить себе идти на конфликт с венским двором, и был вынужден смириться.

Однако, на этом "опольское дело" для Сигизмунда I не закончилось. Пользуясь его слабостью, противники польского короля на этом не остановились. Один из главных претендентов на корону Опольско-Ратиборгского княжества был брат Альбрехта Прусского — Георг Бранденбург-Ансбахский, которому в качестве компенсации за отказ от претензий была предложено наследование Курляндского герцогства. Правитель Курляндии Вальтер фон Плеттенберг был уже стар и скоро должен был отойти в мир иной, после чего его герцогство, за отсутствием наследников, должно была войти в состав Великого княжества Литовского в качестве простой провинции. Но подобное положение дел совершенно не устраивало как курляндское дворянство, так и Альбрехта Прусского, который заручившись поддержкой России, также не заинтересованной в исчезновении Курляндии в качестве "буфера" между собой и Литвой, предложил Плеттенбергу сделать своим наследником Георга Гогенцоллерна.

Не смотря на свою антипатию к прусскому герцогу, перспектива поглощения Литвой последнего осколка Ливонии не устраивала Плеттенберга куда больше. К тому же предложение Альбрехта вызвало горячую поддержку среди курляндских сословий, увидевших в нём выход из сложившегося тупика. И в апреле того же 1532 года, на состоявшемся в Митаве ландаге, Георг Бранденбург-Ансбах был утверждён в качестве наследника курляндского герцога.

Попытка представителя литовского великого князя предотвратить подобное развитие событий ни к чему не привела, и было понятно, что инкорпорировать Курляндию в состав великого княжества можно только военным путём. Но единственной силой способной в сложившейся ситуации провести военную демонстрацию, должную показать курляндцам, что ещё рано сбрасывать Литву со счетов, было ополчение жмудской шляхты, среди которой как раз в это время начались волнения. Жмудины были давно недовольны тем, что их хоругви используются не только для защиты их земли, но и в военных действиях на других направлениях. И справедливости ради, у них для этого были причины. Хотя русские и не стали захватывать Жмудь, но с их стороны на территорию староства регулярно происходили набеги, причём не только русских, но и присягнувших царю литвинов, которые давно смотрели на Жмудь с неудовольствием, раздражённые её особым положением. Да и некоторые курляндские рыцари, пользуясь сложившейся обстановкой, охотно мстили жмудинам за все прошлые обиды, реальные или мнимые. Так что ситуация среди жмудской шляхты уже давно была накалённой, и русское вторжение, вызвавшее гибель в 1532 году жмудского старосты Станислава Кезгайло стало своего рода спусковым крючком для бунта местного шляхетства, потребовавшего от господаря, чтобы их использовали вновь только для обороны их земли, а собираемые налоги — на нужды староства. Что стало для Сигизмунда очередным досадным сюрпризом за этот год. И в лучшие времена подобный мятеж был большой неприятностью, а уж во время войны он грозил катастрофой. Тем более, как доносили агенты, среди жмуди были и такие, кто выступал за переход под власть русского царя, и в Кракове опасались, что в России воспользуются этим, и приберут Жмудскую землю под свою руку.

Опасения, кстати, были небеспочвенные. В Москве активно обсуждали возможность оказать помощь жмудским мятежникам, в том числе и новым военным вторжением. Но русские слишком затянули с принятием решения, да и сами мятежники не горели желанием выходить из-под власти Ягеллонов, и энергичное вмешательство в возникшую ситуацию русневского старосты Василия Ходыкина, который имел значительное влияние на жмудские дела, скоро урегулировало проблему. Ему удалось добиться от Сигизмунда обещания, что жмудская милиция не будет использоваться впредь, без согласия местного сеймика, вне пределов староства, и будучи назначен по рекомендации вдовы покойного Кезгайло — Анны Кишки (с которой, по слухам, и до этого состоял в "особых" отношениях) новым жмудским старостой, быстро утихомирил бунтовщиков. После чего, благополучно разрешив государственные дела, успешно устроил и свои личные — женившись на Анне Кишке, заполучил в свою собственность огромные земельные владения её бывшего мужа.

В общем итоге для Сигизмунда Польского на весну 1532 года складывалась критическая ситуация, и ему срочно требовалась хотя бы короткая передышка, дабы успеть накопить сил и обзавестись союзниками. На этом направлении король действовал через ближайшее окружение царя, где хватало прочно стоящих на позиции "худой мир лучше доброй ссоры", и полагавших, что Русское государство в этой войне достигло всех поставленных целей, а значит самое время заключить мир, пусть даже ценой крупных уступок.

В отправленных Юрием Радзивиллом письмах известным "литвинофилам" в среде высшей русской знати: князю Богдану Трубецкому, Михаилу Воронцову и Ивану Захарьину-Ляцкому содержалась просьба "приводить" царя к тому, "штоб от него и от войск его до того часу (до того дня, до которого литвины предлагали заключить перемирие) ...границам государя нашего, городом, двором, селам и всим землям покой был захован" и со своей стороны обещал также воздействовать на Сигизмунда.

Письмо гетмана имело определённый успех. В России также нарастала усталость от длящейся уже два года войны, пожиравшей огромные материальные ресурсы и конца и краю которой не было видно — Литва оказалась куда более крепким "орешком", чем ожидалось в начале. Чтобы профинансировать войну правительство было вынуждено пойти на значительные перемены в податной политике государства. Были увеличены как старые налоги, так и введены дополнительные: за годовое жалование плотников и кузнецов, занятых государственными работами, пленным иноземцам на корм и т. п. Если в 1529-1530 гг., исходя из средней доходности чети пашни, на оплату государственных податей шло 8,7% урожая, то в 1531-1532 гг. уже 15,1%. Кроме того, в Москве считали своей первейшей целью подавление сопротивления местной шляхты, без которого проведение крупных военных операций против Великого княжества Литовского становились весьма затруднительной задачей. Царь предписывал конфисковывать маетности "изменников", а их крестьяне не должны были давать им какие-либо доходы и слушать их "урядников". Но для успешного решения этой проблемы требовалось хотя бы временное прекращение военных действий, дабы иметь возможность задействоаать основные силы армии для наведения порядка на оккупированной территории, и лишить мятежников прямой военной поддержки со стороны литовских сил.

Таким образом, обе стороны были заинтересованы в установлении перемирия, и между Сигизмундом и Василием начались переговоры. Однако, с самого начала переговаривающиеся стороны столкнулись с жёсткой позицией сторон. Пожалуй, большой ошибкой со стороны русских было с самого начала пойти на уступки. Русские хотели заключения длительного перемирия (на 10-15 лет), и в обмен на его заключение высказали готовность вернуть литвинам Вильно с Понеманьем и Минск, желая сохранить за собой из захваченного Браслав, южную часть Подвинья (то есть земли Полоцкого и Витебского воеводств) и территорию восточнее Березины. Но литвины приняли подобную уступчивость за слабость, доказательство того, что русские выдохлись и не имеют сил для продолжения военных действий. Поэтому в обмен на заключение длительного перемирия потребовали возвращения к довоенным границам, а ежели русские желают вечного мира, так должны уступить все захваченные ими у литвинов земли ещё со времён отца нынешнего государя. Разумеется, подобная постановка вопроса встречала однозначно негативную реакцию русской стороны, твёрдо стоявшей на ранее заявленных позициях. Этим не преминули воспользоваться сторонники "партии войны" в Москве, ставшие утверждать, что литвины, пользуясь старой неписаной традицией прекращения военных действий во время переговоров, лишь тянут время, чтобы лучше подготовиться к новому наступлению.