Конторщица-2

— А то, если только я одна, то погрешность же большая будет, — с улыбкой объяснила мне основы статанализа милая дама.

Так как я всегда была принципиальным борцом за чистоту эксперимента, то еще пять кусочков мыла перекочевали в ее стол. Все ради науки, а как жеж.

В опеку я заходить не стала: от одной даже мысли об этом — начинало колоть сердце и отваливаться рука. Нельзя так.

Зато я позвонила Симе Васильевне. Потом, минут через двадцать позвонила еще. Мы мило так поболтали, еще почти полчаса, пока у меня монеты не закончились.

Очередь у автомата собралась немаленькая, я виновато улыбнулась, мол, извиняйте, товарищи. В спину мне полетели разные реплики, но разговор с Симой Васильевной стоил того.

И вот я спешу домой, чеканным шагом, тороплюсь поскорее.

В квартире вкусно пахло жаренной рыбой и овощным рагу. Из комнаты Риммы Марковны доносился детский смех. Я прислушалась, Римма Марковна читала, с выражением: "...Григорий студнем подавившись прочь от стола бежит с трудом, на гостя хама рассердившись хозяйка плачет за столом..."

Светка заливалась хохотом, походу Хармс ей неплохо так зашел.

Я терпеливо дождалась, когда они дочитают стих и позвала:

— Римма Марковна!

— Что, Лида? — весело откликнулась она.

— Римма Марковна, — повторно позвала я, — А можно вас, буквально на минуточку?

— Ты говори, я слышу, — отозвалась она. — Мы тут читаем со Светочкой.

— Нет, подойдите, — повторила я, уже более настойчиво.

Римма Марковна заглянула на кухню, улыбаясь, с книгой в руках.

— Что, Лида?

— Римма Марковна, — сказала я. — А ведь у вас никогда и не было дочери. Правда?

ПРОДА

Глава 13

— Узнала-таки, — прищурилась Римма Марковна. — Далеко пойдешь, Лида.

— Зачем вы соврали мне, Римма Марковна? — мне стало неприятно, — Я же вам верила! Доверяла!

— Так, — по морщинистому лбу Риммы Марковны пролегли две глубокие вертикальные борозды. — Где именно я тебе соврала, Лида?

— Еще и цирк вчера устроили! С корвалолом! — я никак не могла успокоиться.

— Лида, следи за словами, — укоризненно покачала головой Римма Марковна, — Со старшими так разговаривать нельзя. Даже если они полностью не правы по твоему мнению. Есть такие понятия, как "воспитанный человек" и "уважение к старшим".

— Не вам о воспитанности говорить, — тихо обронила я, сквозь зубы. — И уважение вы больше не заслуживаете.

Мир рушился на глазах.

— Еще раз, Лида, — нахмурилась Римма Марковна, — ты сейчас меня обвиняешь в чем? Прошлый раз винила за Светочку. Но мы же вчера вроде решили, что она пока побудет эти двадцать дней здесь. Я сама с ней сидеть буду, тебе вообще ничего делать не надо. Она себя тихо ведет, не балуется. Не объест. Что не так?

— Не так всё! Вы попрали мое доверие. Соврали! Покусились на самое святое — соврали о ребенке, которого у вас никогда не было! — меня уже понесло. — Ложь! Сплошная ложь!

— А с чего ты взяла, что не было?

— А я у Симы Васильевны спросила! У нее связи везде есть, она у вас в медицинской карточке посмотрела, что вы никогда никого не рожали!

— Не рожала, — кивнула Римма Марковна.

И я окончательно поняла, что это всё, конец.

— Но Басечка у меня была, — продолжила Римма Марковна и добавила, укоризненно. — Эх, Лида, Лида, собирала ты на меняе досье, да недособирала. Так вот, знай: Басечка — дочь брата моего мужа. Моя племянница. Вот как тебе — Света. У него тогда все нехорошо закрутилось, времена такие... и муж мой тоже пострадал... в общем, остались только мы, я и Бася. А дальше ты знаешь.... Так что не имеет значения — рожала ты или нет. Вон Ольга Свету родила и что?

Я покраснела. Горели уши, щеки, лицо. Было стыдно. Очень стыдно. Так, что, казалось, я сейчас сгорю от стыда.

— Если тебе не сложно — потерпи нас, — безжалостно продолжила Римма Марковна, — я верну Свету Василию Павловичу и через двадцать дней уйду отсюда. Я не верю, что Светин отец настолько плохой человек. А я вернусь обратно в Дворище, в богадельню эту. Мне уже без разницы. И там люди живут. Да и сколько мне жить-то осталось.

Она вздохнула и продолжила:

— И, кстати, Лида, я же тебя не просила меня к себе оттуда забирать. А ты теперь попрекаешь. Если ты сама решила меня забрать, то я тебе кем теперь должна быть? Прислугой? Так я же и стараюсь: готовлю, убираю, стираю. Но то, что мне нельзя даже рот открыть — это уже предел всему.

Я молчала.

— Я ради ребенка тебя прошу, Лида, — давай эти двадцать дней без вот этого всего. — опять вздохнула Римма Марковна, — А потом поступай, как знаешь. Ради Светочки, подожди немножко. Слишком мало у нее в жизни было хорошего. Пусть хоть эти дни останутся светлым пятном в ее памяти...

От жгучего стыда мне хотелось провалиться сквозь землю.

В общем, Римма Марковна обиделась, а Светка осталась на две недели.

Да уж. Облом капитальный.

Если честно, я расстроилась. Из-за своего поведения.

В этот раз я ошиблась. Сильно ошиблась.

Моя ошибка в том, что я во всем пытаюсь оперировать мерками двадцать первого века, когда за любым чихом стоит только выгода. А в это время люди могли что-то делать просто так, по зову сердца. Или из чувства долга. И это было нормально. Даже не так: это было вполне обычной обыденностью. Подвигом не считалось.

Как же мы оскотинились в моем времени, что даже обычные человеческие поступки воспринимаем как меркантильную далеко идущую стратегию! И во всем видим только выгоду и двойное дно.

Стыдно... как же стыдно...

Конфликты дома, суета на работе не отменяли того, что сегодня я должна поступить (или не поступить) в институт.

Собеседование началось ровно в двенадцать.

В свежевыкрашенной аудитории пахло дрянной пудрой производства фабрики "Свобода", нафталином и знаниями. За длинным-длинным столом сидело пятеро: интеллигентные дамы разного, но неопределенного возраста, и плешивый мужчина с зачесанными кверху полужидкими прядями цыплячьих волос.

Чуть в стороне пристроилась знакомая ревнительница статистики из секретариата. На меня она взглянула вполне благосклонно.

Ну что ж, будем считать это вполне себе хорошим знаком.

Я устроилась напротив экзаменационной комиссии и приготовилась биться до последней капли крови или умереть, не опозорив профрепутацию депо "Монорельс".

— Ну-с, милочка, приступим, — изобразил улыбку плешивый, после того, как секретарь зачитала мое фамилиё-имя-отчество-и-все-остальное.

И мы приступили.

Первый вопрос задала винтажная дама в накинутом на плечи ажурном палантине, сколотом у горла огромной камеей:

— Аллитерация, ирония, эпитет — какое из этих средств выразительности не является лексическим?

Я ответила, пока вроде нетрудно.

Затем вторая, в бархатном платье с рюшевым кипенно-белым воротником предложила проанализировать выражение "солнце улыбается".

Я проанализировала. Дамы переглянулись, но вроде вполне благосклонно.

Пока все идет хорошо.

А потом, третья дама, во взбитом, как безе, парике и в перламутровых бусиках, спросила:

— А скажите, Горшкова, к какому функциональному стилю речи, на ваш взгляд, принадлежит этот текст? — она открыла толстую чуть потрепанную книгу и хорошо поставленным голосом выразительно зачитала: "...Настоящий политработник в армии — это тот человек, вокруг которого группируются люди, он доподлинно знает их настроения, нужды, надежды, мечты, он ведет их на самопожертвование, на подвиг...".

Кончики пальцев у меня онемели. Блин, надо как-то выкручиваться.

А дама тем временем читала дальше: "...Большинство наших политотдельцев, политруки, комсорги, агитаторы умели найти верный тон, пользовались авторитетом среди солдат, и важно было, что люди знали: в трудный момент тот, кто призывал их выстоять, будет рядом с ними, останется вместе с ними, пойдет с оружием в руках впереди них. Стало быть, главным нашим оружием было страстное партийное слово, подкрепленное делом — личным примером в бою...".

Что делать?

Что, мать вашу, делать?! Откуда я знаю, куда эта идеологическая писанина принадлежит?!

Дама закончила читать, аккуратно поместила ажурную закладку, вырезанную из новогодней открытки, между страниц, отложила книгу и, наконец, воззрилась на меня.

Повисла тишина. Где-то сзади, в оконное стекло с тихим истерическим жужжанием билась муха.

Нужно было что-то отвечать и быстро.

И я ответила так:

— Сложность данного текста в том, что семантика его неоднозначна. И делать какие-то определенные выводы крайне сложно.

Дама изумленно вскинула тонко выщипанную бровь, остальные нервно зашушукались.

— Поясню, — смело продолжила я (терять-то мне уже было нечего), — для иллюстрации моего тезиса давайте возьмем на пример... эмммм.... ну, хотя бы поэзию... или прозу, без разницы, того же Бальмонта. С одной стороны, бытует мнение, что его риторика семантически неприглядна, вот послушайте: "завес пурпурных трепет издавал как будто лепет, трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне...".

Я остановилась, вдохнула воздух и продолжила в притихшей аудитории:

— Другие же, и вполне небезосновательно, трактуют семантические границы его риторики как "превосходно", что наглядно показывает вот эта строка: "звук зурны звенит, звенит, звенит, звенит...".

— Но это же Леонид Ильич Брежнев! — назидательно и слегка нервно прервала меня дама, сердито потрясая книжкой, из которой вывалилась закладка и шлепнулась на пол.

Капец.

— Я знаю, — нагло соврала я и выкрутилась, — поэтому и позволила себе сравнение с текстами символистов Серебряного века. К сожалению, в наше время уровень писателей еще не достиг того мастерства, чтобы сравнивать их с произведениями самого Леонида Ильича!

(именно сейчас я, как никогда, ясно понимала, что чувствовал Ипполит Матвеевич, когда они с Остапом Бендером устроились на пароход художниками, и нужно было рисовать сеятеля).

Тем не менее высокая комиссия переглянулась и все глубокомысленно покивали головами, дескать, да, конечно, только с символистами Серебренного века и можно сравнивать, а с остальными — ни-ни.

— А скажите,... эммм... — другая, винтажная дама заглянула в мои бумаги, — здесь упоминается, что вы составили анкету профессионального выгорания работников?

— Именно так, — подтвердила я.

— А почему вы решили заняться этим вопросом?

Я оседлала моего любимого конька о том, как это важно, и понеслось.

— Спасибо, с этим понятно, — резко перебила меня дама в парике и вытащила из папки кучку вырезанных моих газетных заметок, — смотрю, вы ведете рубрику для женщин.

Я кивнула.

— Но это же писачество какое-то! — возмутилась она, недовольно позвякивая бусиками. — Низкопробная беллетристика, которая к филологии не имеет никакого отношения!

— Главное здесь не форма, а содержание, — ответила я и пояснила, — в этом случае Слово как раз и является инструментом воздействия на человека, а в моем случае — на женщин, чрез средства массовой информации. Слово — это мощное страстное оружие, как правильно написал Леонид Ильич!

Комиссия подзависла. С Брежневым спорить не хотел никто.

Пауза затягивалась, и лишь глупая муха продолжала настойчиво и тщетно биться в окно. Я ее прекрасно понимала.

— Замечательно, — кивнула винтажная дама, — эту студентку я забираю к себе, в моей научно-поисковой группе найдется место для темы, посвященной изучению профессионального выгорания рабочих.

— Но позвольте, ... — возмутилась дама в рюшах, — анализ семантических критериев в текстах должен быть в приоритете для филологов, и в моей группе студентов еще есть одно место!

— А мне кажется, что ей нужно еще поготовиться, и мы рассмотрим ее кандидатуру на следующий год, — мстительно ввернула дама в парике, недовольно на меня зыркнув.

— Давайте не будем спорить, товарищи, — примиряюще похлопал в ладоши цыплячьеволосый мужчинка и все моментально примирились и умолкли, сверля друг друга взглядами. — Давайте послушаем, что скажет Лидя.. эммм.. Степановна?

— Мне интересны все эти направления, — изобразила я лучезарный восторг, проигнорировав даму в парике. — К сожалению, работа в депо "Монорельс" отнимает все мое время, кроме того, у меня еще и общественная деятельность, мы читаем под руководством Симы Васильевны лекции для работников, в том числе в домах престарелых. А также проводим другие благотворительные акции.

— Как вы сказали? — заинтересовалась ранее дремавшая сухонькая старушка, — Акции? Благотворительные? Прэлестно, прэлестно!

Блин, надо действительно следить за языком.

Секретарь торопливо подсунула мою папку председателю.

— Ааа, вы входите во Всероссийское общество охраны природы! Ясно, ясно, — пробормотал он, впрочем, без особого интереса.

— Но это не помешает исследовать семантику... — предприняла еще одну попытку дама в рюшиках.

— К сожалению, я взяла из детского дома ребенка, сиротку, и ей нужно уделять много времени, вы же понимаете, — сказала я с извиняющейся улыбкой.

Комиссия умилилась и поняла.

В общем, в институт меня приняли!

Во всяком случае, в списках я себя сразу нашла.

Глава 14

Противный металлический скрежет острым штырем жахнул по барабанным перепонкам, аж зубы заныли — сегодня в ремонтном цехе депо "Монорельс" готовили сразу несколько составов. Перепрыгнув через просыпанную белесую хрень, то ли соль, то ли известь какая, я вытянула шею, вглядываясь в воняющий запахами жженной резины и мазута полумрак: где-то там должен быть Иваныч, но заходить не хотелось — я сегодня сдуру надела белую блузку, совсем забыла, что подписи придется по всем цехам бегать собирать.

Поиски успехом не увенчались: Иваныч как сквозь землю провалился; поминая его недобрым словом, я мысленно сплюнула и вернулась в родную контору. Здесь пахло привычно — "Красной Москвой", слежавшимися бумагами и свежими сплетнями.

— Горшкова! Лидка! — меня догнал рыжий Севка, сегодня он был особо растрепан и лохмат.

— Чего тебе? — буркнула я, недобро.

— Говорят, ты в институт поступила? — хитро прищурился Севка и подмигнул, со значением. — С тебя причитается! Так что накрывай поляну! Будем в студенты тебя посвящать.

— Вот еще! — попыталась отмахнуться я.

— Да ты чё, Горшкова, совсем забурела, от коллектива отрываешься! — возмутился он, и хаотичная россыпь веснушек на его бледном лице стала еще ярче, — правду, значит, говорят — гордая стала, с начальством якшаешься, с Мунтяну вон задружилась. Зря ты так. Смотри, Лидка, допрыгаешься ты с этим Мунтяну, я тебе серьезно говорю...

Я не успела ответить, как на горизонте нарисовалась Машенька, мать ее, Мария Олеговна. Узрев наше милое пати с Севкой, Машенька помрачнела, нахмурилась и внезапно разразилась обличающей речью:

— Горшкова! Тебе заняться, смотрю, нечем! Ты отчет на четвертый цех уже подготовила?

— Нет еще, — ответила я, сдержанно (пока сдержанно).

— Так какого хрена ты тут прохлаждаешься? — начала наливаться краской Машенька.