Квартира 9. Писатель.

Сюита лунного света:

и неназванной рифмой....

Писатель.

Свое имя он потерял на полпути с Родины в Последний Город.

Уж больно имя было... веселое. Как кто услышит — так и засмеется.

А серьезная девочка-ресепшионистка с карими вишнями усталых глаз, услышав его имя, вообще записывать отказалась:

— Вы же издеваетесь. Ну такое же ведь оно ... неблагозвучное! Будьте серьезнее, гражданин.

Серьезнее, граждане, еще серьезнее! И он потерял свое имя где-то в районе маленького степного аэродрома, на ресепшне которого сидела эта девочка, в осенних глазах которой была недетская нервозность, смешанная с поистине детской строгостью.

Так и сказал:

— Извините. Я его потерял.

Она кивнула и поставила на билет синий прямоугольный штамп:

— Вот так-то лучше.

Такие времена: не то что имя — себя потерять недолго.

А еще в пути он потерял любимые очки и последнюю пачку сигарет, и это было куда обиднее.

Очки он забыл на лавочке на полустанке Хизерфильд, где пережидал суточное "окно" между поездами до Города — едва не проспал, вскочил как есть — а очки так и остались висеть на кованой спинке скамейки, кому-нибудь на радость: он слышал, на полустанках еще живут люди.

Зря, конечно: после Войны жить не в Городе было попросту самоубийством... но это было не его дело, в конце концов.

А мальчишка, который бежал за поездом, покуда тот медленно набирал скорость, крича что-то и размахивая чем-то блестящим, выглядел вполне здоровым.

Да и та девушка, которой достались сигареты вместе с зимним пальто — на том полустанке было холодно, а поезд шел в теплые края — тоже не выглядела больной. Иногда ему казалось, что она и тот мальчик — родственники: нос пуговицей, глаза озерами и яркий румянец.

Такой девушке не жалко было отдавать пальто, тем паче, что полустанком раньше кто-то подарил его самому Писателю. Кто-то, кто ехал из Последнего Города.

Куда? Не сказал. Просто: "из Города. Пыльно там как-то..."

На том полустанке тоже было пыльно, а может, просто воздух был очень сухим, таким сухим и горячим, что странно было даже подумать, что кому-то может понадобиться зимнее пальто...

Зато он уберег Её.

Она стояла на почетном месте напротив окна и приветливо посверкивала черными клавишами. Буквы на них стерлись от долгого, невероятно долгого использования. Такими — гладко-черными — они были еще в детстве, когда братец — тоже обладатель не самого благозвучного по местным меркам имени — притащил ее с помойки.

Тогда они час убили на составление аккуратной таблички, указывавшей, где какая буква находится. Но брат к машинке быстро охладел — как и ко всему, впрочем, чем когда-либо загорался... кроме спиртного, конечно... а вот он — он накрепко заучил все Её клавиши и дал ей имя. Оно, впрочем, потерялось еще на Родине, где-то в непролазных переулочках между храмом Хорошей Каннон и магазинчиком с жувачкой, где господин торговец в смешном головном уборе и его вечный компаньон с длинной косой, торгующий под навесом разными овощефруктами весь день играют в гляделки через окно, было затоптано в пыли тем малолетним... чудаком, что болтал сам с собой и с окрестными барабашками...

Так что Она обходилась без имени, и это их еще больше сближало — так казалось Писателю.

Поэтому вечером, когда наконец утихала стрельба под окнами, а Сури уходил с улицы в дом, ругаться с Мирицей и пить крепкий черный кофе, который пропитывал своим запахом весь подъезд, а Руш выводила выгуливать Рустема, Лельку и Кая — он вставал с продавленного дивана, подходил к Ней и улыбался.

И девочка с карими вишнями глаз строго и серьезно смотрела на молодого человека из-под белоснежной вуали, и алые губы на набеленном лице говорили:

— Шутить изволит молодой господин. Не бывает у людей таких имен!

Она больше не будет знать болезней, дышать зябким воздухом степи и ставить синих штампов. И незнакомец в легких одеждах смеялся:

— А если молодой господин и не человек?

Верхнюю одежду он отдал нищему мальчишке: ему и так душно в этом городе, зачем еще эти тряпки?

А сестра нищего, красавица с озерными глазами, которая мечтает когда-нибудь увидеть снег, обнимет шелковую бесценную одежду, прижмет к груди:

— Ах, кем бы ты ни был — мы теперь связаны красной нитью судьбы, и непременно встретимся! — и откажет сыну сельского старосты...

Треск клавиш, неяркий свет лампы с зеленым абажуром...

Он — ткач. Под его пальцами — станок, с натянутыми нитями человеческих жизней.

Чай в чашке — вода.

Лампа с зеленым абажуром — земля.

Кольцо на мизинце — металл.

Кактус — сойдет за дерево.

Сигарета — огонь.

И старая пишущая машинка вместо волшебного жезла.

И мир менялся