|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Долго ли коротко ли у кого чего выросло, а выходить замуж все равно ить приходится — особенно, если посватался к тебе царский сын. Собиралася я идти за сына купеческого — Гаврилушку свет Игнатьевича, которого знаю с малолетства, а судьба моя иначе сложилась.
Вышла я как-то поутру во двор, конюха побранить за пьянство излишнее, а тут, откуда ни возьмись, стрела просвистела, едва меня на месте не порешивши. Может кто к такому и привычен, на границе с дикими землями живучи, а я, как увидала, что стрела та в забор впилась намертво, немедля обо всем забыла, да и заблажила дурным голосом.
Тут ворота распахнулися, и двор наш людьми наполнился, так что в шуме да гаме моего крику никто и не слыхивал.
Так и узнала я, что выпала мне великая честь — выйти замуж за сына царского, второго по счету.
Истинного говорю вам, такого мракобесия да отсталости, как в царстве нашем, не сыскать больше в целом мире.
...Дочерью я была в семье единственной, отрадою да утешением для батюшки. Не жалел тот для меня ни единой своей копеечки, ведь купцом он был богатым, и копеечки считать не умел. С сызмальства удивляла я его своей любознательностью, да острым умом. И читать-то я научилась рано, и писать — грамотно да ровно. И музыка мне давалась, и красоту картин заморских я видела так полно, как никто другой. Завсегда я чувствовала, что не просто так мне сии великие таланты были даны. Батюшка, бывает, как заслушается, что я думаю по поводу какого-либо явления, да как складно свою мысль излагаю, так и пустит слезу. Понимал родитель, какую личность взрастил — не то что прочие, с их Маньками и Аленками, разве что прясть да вышивать способными.
Однако не только хорошие стороны были в моей чрезвычайной чувствительности — прозирала я до самых глубин отсталость быта нашего, да уклада. Кругом я видела несправедливость и ограничения, особенно касательно женского полу. Больно смотреть мне было на то, как покорно сносят все издевательства бабы да девки, темным своим умом не понимая, сколь принизили их да поработили.
Только Гаврилушка меня и понимал. Родился он чахлым, да болезненным, но с великим даром к стихосложению. Дык разве ж понял батюшка Гаврилин, в чем сыновье предназначение?.. В угоду себе заставлял душу эту нежную в дела купеческие, прозаические, вникать, да свои деньги, кровью-потом народным политые, в пример ему ставил. Гаврилушка как в Европах-то цивилизованных побыл, не мог спокойно смотреть на сущность отцовскую, прозирая всю низость родителя до мельчайших подробностей. Такой уж крест был у лебедя моего — осознавать пороки близких, да отражать их в стихах своих гениальных.
И даже тут сатрап проклятый не понял, что сын до него донести пытался упреками своими острыми. Выпорол позорно Гаврилушку, с криками: "На чьи деньги свои стишки издаешь, паразит?!!", да и остался блуждать во тьме своей изначальной, примитивной.
Были мы с Гаврилушкой друг у друга отрадой единственной, я стихи его понимала, как никто другой, и знала, что слово "верлибр" означает, а он соглашался со мной, что угнетают женщин наших почем зря. Не один вечер мы проговорили взахлеб, не одну струнку в душе друг друга зацепили. Мой батюшка, как про то прознал, то возрадовался неимоверно, а Гаврилушкин изверг только хмыкнул, да сказал: "Ну хоть какой-то толк с него будет!".
И тут стрела проклятущая все наши планы перечеркнула. Я, правда, надеялась вначале, что батюшка мой откажет сыну царскому, но постигло меня горькое разочарование. Забыл батюшка все то, что я ему сказывала. Али и не вслушивался он в то?..
-Да что же это, папенька! — вскричала я в слезах, — Я-то думала, хоть вы меня понимаете! А выходит, что такой же угнетатель вы, что и прочие!
А тот в ответ только и бубнит:
-Ничего-ничего, Афродитушка! Это ты еще не поняла, какие выгоды тебя сулит брак сей! Будешь ходить, как пава, по царским хоромам, да мысли разумные свои послам сказывать... Они про всякое непонятное любят говорить, чтоб их потом в шпионстве не обвинили... И тебе же веселее — а то кто здесь оценит ученость твою?..
-Ретроград! — выкрикнула я, да и вытолкала батюшку из опочивальни своей, слезами залившись.
В полночный час поскребся в окно мое Гаврилушка. Отворила я ставни, увидала его личико бледное и сразу все поняла.
-Нельзя нам бежать, Афродитушка, — молвил голубь мой. — Батюшка наследства лишит, а как же мы без денег будем с несправедливостью бороться, да стихи издавать?.. Жертвы не должны быть напрасными! А станешь царицею — это ж сколько прогрессивных реформ можно будет провести!..
Вот каков был мой Гаврилушка — от любви отказался, только чтоб не погубить мечту нашу по выведению народа горемычного из тьмы да невежества. Подарил мне напоследок стихи свои новые, кровью написанные, и на том попрощались мы.
Так и вышла я замуж за царевича среднего, Кузьму, согласно варварской задумке царя нашего. Это ж в его голову мысль дикая пришла — стрелы пускать по городу, чтоб невест сыновьям найти. Темные века какие-то!
Ох и глуп же был Кузьма тот! Высок, плечист, ликом румян и пригож, а на уме одна дребедень — то на войну собирается, то на пир веселый. На гуслях частушки похабные играет своего собственного сочинения, да коню своему гриву чешет. Хорош муж!
Да только обернулася против царя его затея — старшему сыну-то досталась боярская дочь, лицом пригожа, да умом неглубока, а вот младшенькому пришлось на лягушке жениться.
-Вот до чего затеи эти дикие да нецивилизованные доводят! — молвила я, увидав Ваню с лягухой. — Справедливость всегда торжествует!
Боярская дочь, Настасья, на меня во все глаза глядит, чует, видать, мое превосходство. Как я это промолвила, так и засмеялась тут же старательно. Поняла я, что нашлась мне подруженька задушевная, готовая восхищаться мною, да ценить как следует.
Подошла я и к лягушке.
-Позвольте, — говорю, — сочувствие выразить. Угодили вы в злобный, отсталый мир, где каждый будет на ваши бородавки коситься, да вид ваш неприглядный обсуждать. Ждите оскорблений всяческих, тут еще не готовы склизких да зеленых равными себе считать. Вам-то, возможно и невдомек будет — понимаю, что в лягушачьей голове мозгов меньше, чем в человечьей, хоть вы в том и не виноваты, но вы — воплощенная жертва людских предрассудков. Я-то, как человек передовой, найду в себе силу лапу вашу безобразную пожать, да и кваканье ваше я готова за беседу считать с некоторыми оговорками, а вот от остальных сочувствия не ждите. Злые они.
Да только куда было лягушке оценить доброту мою, ответила она: "Премного благодарна!", и все тут. Эх, думаю, тупая ты жаба, несчастная жертва человеческой злобы!
Так и стали мы жить-поживать. Я Настасье рассказываю про то, какой супруг мне грубый да ограниченный достался, она — мне. А лягушка... что с нее взять? Совсем ее сломали да унизили: Ваня ее на ладошке носит по саду, скажет ей слово ласковое — она и довольна. Вот до чего довели!
Хоть и стыдно мне было за то, что оставила я Гаврилушку одного бороться с несправедливостью мироустройства, но в жизни такой нашлись и свои светлые стороны. Раньше, бывало, днем с огнем не найти собеседника разумного, а тут все слушают да соглашаются — даже те, кто и понять-то мои размышления не в состоянии. Но не дали мне сеять семена разумного и доброго в души людские — взбрела царю в голову очередная глупость дремучая.
Вызвал он сыновей своих, да и приказал, чтоб жены ихние полотенца ему вышили на потеху.
Как услышала я то от Кузьмы — и в голове потемнело. Затряслись у меня руки, сами по себе ноги затопали по полу узорчатому, и возопила я:
-В царском дому такие измывательства! Доколе у нас женщин будут оценивать по тому, как они вышивают, да прядут?!! Пошто жениться, если тебе вышивальщица нужна? Где уважение? Что за обычаи такие?!! И в батюшкином дому не вышивала, ибо не желаю поддерживать традицию мракобесную, и здесь не буду! И ты, Настасья, не смей! Ишь ты — выдумали, как жену оценивать! Цени по уму, да по личности ейной неповторимой! А вышивать и служанка может!
И так увлеклася я, что не заметила, как Кузьма ушел к лошадушке своей разлюбезной. А Настасья только согласно головой кивает, да смотрит с обожанием. Так и порешили мы — вышивку у девки какой дворовой возьмем, а царь пусть видит, подлец эдакий, что рукоделие всяческое не по чину царским невесткам. Их дело — умом блистать, да красотою.
Приносим мы наутро вышивку царю — у меня вкривь и вкось полосы, у Настасьи нитки во все стороны торчат, а сами в лучших уборах, да на пальцах столько перстней, что не гнутся они. Мол, смотри, старый хрыч, этими ли руками иглу держать? Да такие пальцы поцелуями осыпать, моля, чтоб снизошли до этой суеты столь разумные да пригожие девицы. Разве ж нужно трудолюбие демонстрировать, когда слуг в хоромах полно? Глупа бы я была, коли стала бы пальцы в кровь иголкой истыкивать из-за блажи дурной. Лучше я книжку прочту, знания свои углублю, да щедро поделюсь ими с дремучими людьми. Вон, из Настасьи уже человека сделала, недаром она во всем со мной соглашается — авось еще кого спасу.
И все бы ничего, понял бы царь мысль эту нехитрую и светлую, кабы Ваня не притащил лягушачье вышивание. А там и лебеди, и озера, и реки, и олень златорогий — как есть безвкусица и торжество пошлости, размерами полтора на два аршина. У царя глаза загорелись, как он увидал эту пестроцветицу, схватил он тряпицу и принялся нахваливать. Вестимо, угадала лягушенция, что по нраву этому пеньку старому.
Разозлилась я на лягушку, однако же, поразмышляв немного, простила квакуху. Откуда ж животине глупой, земноводному склизкому понимать все тонкости людских взаимоотношений?.. Бабы, из тех, что поглупее, и то рвутся показать, какие они знатные мастерицы, чего ж от лягушки ждать... не ведомо ей, что главная ценность человеческая — в уму, а все эти вязание, шитье, да прополка грядок — суть унижение женское, а не достоинства ейные.
Царь, однако, и тут выказал нутро свое дремучее. Объявил, что лягуха теперь его любимая невестка. От обиды я губу закусила, про себя подумавши, что негоже лягушку, пусть даже и швею искусную, с разумным человеком равнять, но смолчала. Не угомонился сморчок-самодур на том. Видно, понравилось ему превосходство свое иллюзорное надо мной чувствовать. Объявил, что теперь хлеб надобно нам испечь.
Час от часу не легче! То с иголками возись, да тряпками, теперь же белыми ручками в опару лезть? Нешто в берлоге воспитывали царя этого, а ли в крестьянском дому?!!
Думала я, думала, да и решила с лягушкой перемолвиться словом. Неужто я, с моим-то даром просвещать да образовывать, не объясню лягухе суть ее лягушачьего недомыслия?
Пришла я в горницу к ней — а она на коряге сидит, да в окно смотрит, одновременно с тем носок шерстяной вывязывая. Нет бы книгу взять, али с умными людьми разговор вести, знания свои умножая! Думает, поди, что мужа носками прельстить можно, коли с умом да внешностью не посчастливилось.
-Сноха ты моя зеленая, бородавчатая! — обратилась я к ней ласково, чтоб душой та отдохнула от обид да презрения, кои ей прочие выказывали. — Выслушай меня, да постарайся понять в меру возможностей своих. Ясно мне, что нет у тебя других способов, как себя показать, кроме как вышивкой да покорностью. Но обратную силу имеют твои старания — забудет вскорости твой муж, что годишься ты на что-то иное, кроме рукоделия. Коли уродилась ты лягушкой, то уважай себя в образе этом. Оставайся собой, душенька! А начнешь слушать, чего эти супостаты говорят, так и лишишь себя всякой возможности преуспеть в делах роста личностного.
Молчит лягушка, только спицы мелькают, да узор ромбиками, оскомину набивший, вырисовывается на носке.
-Совет тебе даю, разумный и ласковый — не пеки ты хлеб этот, — продолжаю я. — Негоже царской невестке стряпней заниматься. Лучше книжку возьми какую заморскую, да почитай, чего там пишут, как себя уважать и любовью всеобщей пользоваться. Там про носки да хлеб ничего не говорится, ей-богу.
Тут лягушка спицы отложила, глазами на меня своими пучеглазыми зыркнула, и говорит:
-Нравится мне стряпать да вышивать. Спокойнее на душе от того становится.
И что с такой глупостью поделать?.. Посмотрела я на животину, всем обделенную, да и решила, что судьба ее такая — стряпухой век прожить. Не спасти ее от доли горькой да унылой.
Делать нечего, пришлось и нам Настасьею стряпухами стать на вечер.
-Ничего, — утешаю я Настю, которая носом над тестом хлюпает, да слезы, вперемешку с мукой по лицу размазывает. — Лягухе это всяко не по силам — утопится она в бадье с тестом, да и поминай, как звали. Для того, чтоб каравай испечь, большого ума не надобно, каждая сельская баба безграмотная — и то, умеет.
Испекли мы два каравая, очертаниями причудливых, вкусом — непривычных, однако ж испеченных со всем старанием. Поглядела я на них, да и поняла, что зашоренность человеческая не только на женщинах сказывается, а и на хлебе. Кто сказал, что тот должен быть непременно горочкой, да ровный со всех сторон?.. Придумал один дурак, а прочие подхватили. Как я всю жизнь боролась с навязанными мне идеями об мироустройстве, так и здесь продолжила. Не каждому дадено такой свойство натуры. Не всякий вынесет ношу сию неспосильную.
Приносим мы караваи свои царю, а там уж Ваня сияет, как медный пятак. Его-то лягушонка цельный дворец хлебный изготовила — хрустящий да румяный. Опять же розы повсюду, узоры, и голубки с глазками из изюму поверх всего.
Выходило, что даже лягушачьего ума хватит на то, чтоб понять, как царю угодить. А царь-то! Царь! Приказал наши хлеба в людскую отдать, а лягушачий тут же надкусил, точно голодом его до сего моменту морили. Захрустел голубками, от удовольствия глаза сощурил, и говорит:
-Надобно пир устроить! Чтоб все мои невестушки себя там показали!
"А вот и перехитрил ты сам себя, пень старый!" — подумалось мне. Теперь-ьто уж лягушка вспомнит, какого она роду-племени, да как люди на деле к ней относятся — со всеми ее хлебами да вышивками. Пусть ей от природы дадено еще и корзины плести, все равно ить жабой останется. Я-то завсегда пойму и прощу ей этот недостаток, ну дык то ж я — человек умный и добрый.
Не одну нитку жемчуга мы с Настасьей изорвали, не один яхонт переливчатый в щели меж половицами закатился, пока собирались мы на пир веселый. Толкуют, что наряжаться да брови чернить — дело нехитрое. Однако ж те, кто так считает, и выглядят при случае как пугала огородные, без меры украшений на себя нацепив, али кокошник не в цвет к сарафану выбрав.
Годами постичь сию науку не могут бабы да девки, главного не понимаючи. А умница-разумница завсегда знает, что к чему подходит, и который убор красу ее девическую подчеркивает, да показывает сведущим людям — ведомо ей, что в Европах нынче носют.
Наши-то нарядятся, точно бабы на самоваре, как им матушки с бабушками заповедали, и думают, что хороши стали. Да только от темноты это все да от необразованности. Просвещенный человек только потешается над этим, да думу горькую о судьбах родины своей отсталой при случае думает. И покудова не изживут бабы в себе дикость эту, так и не поймут, отчего у меня к собольей накидке жемчужный венец надет, а не золотой с изумрудами. Не увидят они той гармонии, да вкусу тонкого, нелегко его воспитать-то — ну а что ж поделать, коли не всем, как мне, от природы энтот вкус дадено. Только и остается, что рассказывать да показывать девкам неразумным, где в их нарядах безобразие выражается, а где отсталость, пусть даже в обиду да огорчение им. Давно уж я благодарности от людей не жду. Разве ж я ради того стараюсь, число своих благодеяний умножая неустанно?.. Бескорыстна доброта истинная!
Вот и Настасья поревела-поревела, когда я сказала, что не годится ее убор для пира царского, из моды давно вышедши, да и послушалась меня. Подпихнули мы под сарафаны турнюры хранцузские, ноги обули в туфли венециянские, с аршинной подошвой, а заместо кружев да ленточек селянских перьями страусиными украсились.
-Теперь видно, Настасья, что не отсталые мы да дикие! — говорю я ей. — Чай знаем, что сейчас в моде за границами! Наряд энтот не просто красоту нашу умножает! Он еще и мышление наше широкое, незаскорузлое, отображает, дескать, не от нянек да мамок неграмотных ума набирались, как прочие.
Как вошли мы в ту горницу, где пир зачинался, так взгляда от нас никто оторвать не смог. "Увидали, посконные рожи, женщину, свободную от заветов ваших отсталых! — мысленно к ним я обращаюсь, да и плыву к столу, точно лебедь гордая. — Чуете теперь, чем краса ваших дурех от красы разумного человека отличается?"
Гляжу на всех сверху вниз — подошвы-то свое дело делают! — да Настасью поддерживаю за локоток. Не учили ее, бедняжечку, как в обуви красивой правильно ходить — шатается, запинается и носом сопит от усилий своих.
Сели мы за стол, отворотили носы от квасу да медов, и попросили вина заморского в бокалах хрустальных, и редкий хрукт ананас на закусь к ему. А мужья наши знай наяривают икру ложками липовыми, да хмельное пиво хлебают. Ничего-то им в голову не втемяшишь!
Один Ваня сидит невесел, да из хлебного мякиша всякие загогулины лепит. Лягушки подле его нету — сталбыть, опять я права оказалась. Не выдержало мое сердечко доброе зрелища печального, говорю ему ласково, поддержать желая:
— Коришь себя, Ванюша, что жену не взял? Завсегда душа мается, как принимаешь решения такие суровые. Однако ж понимаю я тебя — нечего лягушке на пиру делать. И ей досада, и тебе позор...
-Сказала она, что будет позже, — буркнул Ваня мне в ответ. Тут я и вовсе сочувствия преисполнилась, поняв, отчего царевич кручинится. Вновь ума лягушачьего не хватило на то, чтоб правила вежества усвоить. Нет бы, сказать ей, что дома останется, дабы мужа в краску не вгонять да перед гостями не стыдить! Теперь вот сидит, да ждет, горемычный, страшного мига.
Ужо сколько не разъясняла я ей, что глупа она по меркам людским, так и на то, чтоб поверить мне, ума лягушачьего не достает... Горе горькое, что для мужа ейного, что для людей неравнодушных.
Загрохотало вдруг что-то, затряслися полы в горнице, и молнии за окнами сверкнули. Пронял тут страх мою душу чуткую до самых глубин, и взвизгнула я, едва без чувств оземь не пав.
А Ваня-то и говорит:
-Не бойтесь люди добрые! Это моя лягушонка в коробчонке едет!
Сказал то, и едва не возрыдал. До последнего хотел лицо свое сохранить, оттого, наверное, и шутил напоследок горько.
Как вдруг распахнулись двери горницы и явилась взору всеобщему девица, внешности прескучной: лицо круглое, румяное, уста алые, коса черная в руку толщиной и брови вразлет. Точь-в-точь, как лубочники всякие малюют, иных представлений о красе не ведая. Наряд на ней — точно из сундука древнего: блестит, сверкает, да развевается. Во всем излишества, повсюду перебор. Как подол кружевной — так за нею тянется, как кокошник — так драгоценными каменьями усыпан, а вышивки повсюду жемчугом-бисером и не счесть! Ох, и припечатали бы заграничные модники ее, коли увидели б такое безобразие отсталое.
Протягивает она руки полные свои к Ивану и говорит, точно щебечет:
-Жена я твоя, Ваня — Василиса Прекрасная!
Тот едва не сомлел, из-за стола выскочил и принялся вокруг бабенки этой виться, точно что-то интересное есть в ней, помимо полного отсутствия личности неповторимой. Не дает мне мой тонкий вкус соврать — красоты в той Василисе было, что в каравае пышном. Мягка, да округлостями изобильна, вот и вся радость. Глаза круглые, точно плошки — ни огня в них духовного, ни глубины печальной. Смотрит на Ваню преданно, словно собака, да улыбается, точно нет у нее большего счастья.
Гости-то на нее все смотрят, перешептываются. Вижу я, что по нраву им пришлась эта обертка блескучая. Думала было разгневаться, да и уйти с пира, дверями хлопнув, чтоб поняли эти люди приземленные, какое огорчение причинили мне, нутро свое явив. Но вновь проявилась доброта моя, и рассудила я, что Василиса еще хуже сделала, человеком оборотившись.
Не гневаться на нее нужно, а сочувстовать беде эдакой.
Ринулась она в пучину, из которой нет спасения — решила бедная лягуха стать такою, как мужчинам нравится. От последних крох своей личности отказалась, во всем поступилась да подстроилась. Отчаяние ее довело до того, не иначе. Была она жабою унылою, а стала обычной дурехой смазливою. Ясно, что Ване-лоботрясу иного и не нужно, а доля женская загублена бесповоротно. Полюбил бы он ее квакушкою — может и смог бы шире на мир взглянуть, а так, как жил в потемках, так и продолжится. Никаких выводов не сделал, да и она в глупости своей беспредельной увязла, не сумев понять, в чем отличие личности яркой от серости повсеместной, у которой мысли только по наезженной дороге движутся.
Гляжу — а Василиса танцевать надумала. Зачем-то объедки какие-то в рукава бросила — ну какое ж у лягухи воспитание? — и пошла кругами ходить, про полонез да мазурку явно слыхом не слыхивая. Махнула затем одним рукавом — и озеро возникло. Махнула другим — лебеди по нему поплыли. А гостям нравится, от удовольствия в ладоши хлопают да немудреным этим зрелищем восхищаются, точно ни лебедей, ни озер до того не видывали. Добро б драматургия какая-никакая присутствовала в зрелище сем, али мысль глубокая, печальная. Так нет же — славят и славят Василису эту, точно нет в горнице ничего интереснее. Царь так и вовсе на ноги вскочил, да в пляс пустился сам с собою.
"Ах, значит по душе вам эти развлечения низкие да глупые? — в голове мысль прозвенела. — Пусть бы эта Василиса попробовала о политике да философии складно рассуждать, а танцевать так любой дурак сможет!"
Плеснула я себе в рукава вина, насовала туда костей покрупнее. Колдовство деревенское и бабкам-знахаркам ведомо; кабы захотела я, то давно б уже чары изучила — мне-то это раз плюнуть, с моими-то способностями. Глядь — а Настасья за мной все повторяет, смекает, сталбыть, что я показать хочу, да каким образом людей на путь истинный вернуть.
Растолкали мы гостей, встали на место Василисы, и принялись кружить — да не так просто, как лягуха, в болоте своем ничего, окромя тины да камышей не видавшая, а на заграничный манер, с приседаниями, да подпрыгиваниями. Как махнула я руками — и полетели кости в разные стороны. Одна даже в лоб царю угодила.
"Всегда знала, что колдовство это — самая что ни на есть отсталость!" — подумала я, с досады покраснев. Да что толку объяснять это людям глупым, которым палец покажи — уже и смешно. Заливаются, хохочут. Царь, правда, осерчал, костью обглоданной в лоб получивши. Но не успел ничего он сказать, как развернулась я и вышла вон, с верной моей Настасьей, явив миру достоинство свое да воспитание. Стану я еще слушать, что этот старый дурак говорить будет! Ежели ему Василискины танцы да щебет по сердцу, разве ж поймет он слова разумные? Не тот уровень развития, ой не тот...
Заперлася я в своих покоях, да и заснула крепко, хоть и мучили меня сны обидные. Черствый человек какой может и пропустил бы мимо внимания такие события печальные, посчитав их ерундой да пустой обидой. Но я-то знала: то не мои личные огорчения сердце тревожат, а боль за народ, за каждого человека темного, опростившегося да одичавшего. Разве ж они виноваты, что Василиса им милее меня, Афродитушки, коли жизнь у них такая, духовно бедная?..
А поутру явился ко мне Кузьма, мрачный да сердитый.
-Никак лишнего вчера на пиру хлебнул, говорю я ему с участием. — Али не говорила я тебе, что в скотину превращаешься, когда меры не знаешь?..Да и как тебе меру-то знать, если живешь ты, точно свинья какая — одни забавы молодецкие, бестолковые?
Отмахнулся от моих слов Кузя, пропустивши привычно мимо ушей правду горькую.
-Василиса исчезла, — говорит. — Забрал ее Кощей. Ваня за нею отправился, вину свою искупать. Сжег он шкуру лягушачью — вот и накликал беду...
Восторжествовала я, то услышавши.
-Вот, — говорю, — опять я права оказалась! Поддалась квакуха вашему влиянию, решила подстроиться, тут же и получила благодарность. Дай вам палец, вы и руку оттяпаете, грубые вы чудища! Ей за глупость наказание, да за податливость, а Ване — за извечный мужской эгоизм!..
Посмотрел на меня с тоскою Кузьма, да и молвил:
-Что бы мне такое сжечь, чтоб тебя кто уволок?..
Махнул рукой, и подался восвояси. Говорят, просился с Иваном поехать, да отказался тот. Кузьма тосковал-тосковал, а опосля отправился в чисто поле на печенегов да половцев охоту вести. Хоть и повторял при том, что совестно ему врага в степях бить, коли я, живая-здоровая, сижу в своей опочивальне. Мол, не с того начал.
А у меня радость нечаянная случилась — Гаврилушка мой в царских хоромах появился. Известно ведь, что прямыми путями ничего путного не добьешься, вот и голубь мой извилистыми тропками шел к торжеству справедливости да прогресса. Начал он оды писать во славу царя да нашего государственного устройства, и за то жалованье получал полновесным золотом. Пишет, бывало, восхваление, и ажно плачет от отвращения. Но без денюжек-то бороться плохо получается, а ни к чему у Гаврилушки, кроме стихосложения, душа не лежала. На что только не пойдешь, когда душа за народ болит...
Вот, покудова мой супруг дурью в степях маялся, я с Гаврилушкой беседы вела, за руки его тонкие держала, да утешала в минуты отчаяния словом добрым. Настасью тоже допускали, беседы умных людей послушать. Пусть ума ей природа безо всякой щедрости отвесила, зато понятливости было ей не занимать. Муж-то ейный с послами поехал, державу нашу позорить в заграничных глазах, вот она и тянулась к нам с Гаврилушкой, как цветочек к солнцу, душой чуя, сколько от нас мудрости почерпнуть можно. Гаврилушка-то ее не очень жаловал, в силу своей непримиримости, однако привык потихоньку, и даже беседы иногда вел по доброте своей душевной.
Про Ваню давно уж никто не слыхивал, и мыслила я, что постигла его участь справедливая: уморил его Кощей вместе с лягушкою на пару.
Так и жили мы, не тужили, как вдруг явился Ванюша с Василисой в царский терем, как гром средь ясного неба. Возрадовался царь, словно и впрямь было это каким великим событием, приказал Гаврилушке срочно стих торжественный писать по этому поводу, а сам закатил пир горой.
Спешно Кузьма вернулся, брата обнять да собутыльников своих вечных уважить. Я за столом рядом с ним сижу, рюмки пригубленные считаю, да просвещаю олуха, что сейчас с его внутренними органами под действием яда хмельного происходит. Рядом Настасья сидит соломенной вдовою, носом шморгает, по своему обыкновению, слезами заливаясь — пробрало ее, вишь, от того, как Ваня Василису за руку держит, а та к нему льнет. Напротив Гаврилушка смотрит глазами своими — горя омутами бездонными.
И тут вдруг как шарахнет Кузя кружкой по столу, как закричит страшным голосом:
-Спасай, батя! Не допусти смертоубийства!
Примолкли гости, переглянулись. А Кузьма продолжает:
-Ежели не разрешишь ты мне отправить ведьму эту, Афродитку, к отцу ее, то всенепременно порешу ее, иначе жизни мне не будет!
Царь тоже с места вскочил, да начал было говорить, мол, не гоже в царском дому такие речи вести да на такие поступки отца родного склонять, но схватил меня Кузьма за горло и начал душить при всем честном народе. Душил, пока царь-батюшка не согласился с доводами его. И, поразительное дело, никто даже и вмешаться не посмел, никто не решился спасти меня от рук душегуба! Вот как народ запугали-то!
Захрипела я, в себя приходя, да возопила, что было сил:
-Не буду молчать больше ни секунды, изверги! Никогда я за Кузьму этого слабоумного не хотела идти! Гаврилушку люблю всею душой, и с ним уйду счастье свое строить!
Протянула руки к Гаврилушке, а тот потупился и тихонько так промолвил:
-А мы, вообще-то, с Настасьей обо все условились...
Тут как начался шум да гам! Настасья с дурным ревом, через стол к Гаврилушке полезла, молочных поросят опрокидывая, да в заливное коленки впечатывая, а Гаврилушка к ней подался, глаза умильно закативши. Ваня с Василисой в оторопи глядят на это все, но все равно ить объятий не размыкают, а царь ногами топает, да проклятиями сыпет.
Тут я опомнилась, да вытащила из потайного кармана письмо Гаврилушкино, что кровью писано. Хотела я этому предателю напомнить, как обещался мне любить вечно, да умереть в один день, борясь за правду. Глядь — а тряпица-то чистая!
Запричитала я тут громче всех остальных вместе взятых.
-Где письмо мое? — кричу. — Кто украл клятвы нежные да заверения страстные?!!
Тут какая-то девка надворная голос подала из толпы:
-Я, — говорит, постирала тряпку эту. Она в варенье клюквенном была изгваздана.
Зашлась я тут в плаче-вое отчаянном:
-Дура ты проклятая! Не варенье то было, а кровушка суженого моего неверного!
Та плечами пожимает, глаза свои глупые пучит:
-Варенье, как есть варенье! Я ж сковырнула, да попробовала...
Тут Гаврилушка покраснел и вновь потупился, и под нс себе что-то едва слышно прошептал. Донеслось до моих ушей только: "...дык больно-то — кровушкой..."
Тут я, себя не помня, бросилась на девку ту, да хотела ей клок волос вырвать. Но скрутили меня, связали, и мешок на голову надели. Увидела я свет белый только тогда, когда очутилась дома у батюшки родимого вместе со всем свои приданым.
-Эх, Афродитушка... — только и сказал мне батюшка.
Вкорости объявили про свадьбу Настасьи и Гаврилушки. Гаврилушкин отец только руки потирал — с боярами породниться смог!
А меня на свадьбу и не пригласили. Подумала я, подумала, да и простила их. Не всем же людям быть, как я — добрыми да умными...
...Как придет время справедливости да просвещения всеобщего — тогда и посмотрим, кто чего заслужил. Простить-то я простила, а вот справедливость все равно должна быть какая-никакая...
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
