Театр

* * *

А он всё хрумкал и хрумкал. Там, в театре. И это было так страшно! И от страха невозможно было заснуть. Неужели они не слышат? Ну почему её братья, такие храбрые, не встанут и не прогонят его? И так — каждую ночь! А что будет, когда кончатся все макароны, вся мука и весь сахар? Тогда он тихонечко вылезет из театра, тихооонечко, чтобы не услышали её братья, придёт сюда, в комнату, и съест её, Маришку! Сначала утащит к себе, а потом... Может, позвать их? Нет! Стыдно! Стыдно быть трусихой!

Маришка поплотнее зарывается в одеяло, не оставив даже маленькой дырочки, чтобы дышать — может быть он, когда придёт, не заметит её? И лежит под одеялом тихо-тихо, почти не дыша.

— Эй, трусиха! Вылазь из-под одеяла! Не стыдно тебе?.. День уже! Там, в театре, твой голодный приятель тебя заждался...

— А ну-ка! Я вас! Сейчас же прекратите её пугать! А ты не бойся, милая — никого там нет. И чтобы я больше не слышала!

— Да мы не пугаем, бабуля — мы шутим!

— Так вот — чтобы я больше не слышала этих шуток! Понятно вам?..

— Понятно, бабуля.

— Ну, а если понятно, то умываться и — за стол. Завтрак стынет.

Маришка вылезает из-под одеяла и жмурит глаза от яркого света. Она сидит на кровати, свесив ноги, маленькая девочка в одних трусиках, со спутанными кудрявыми волосами и смотрит в окно: за открытым окном — летнее утро. Уже вовсю светит солнце и поют птицы. Ну вот. Опять она проспала. Опять бабушка без неё собрала все яички в курятнике. И всё из-за "этого"! Это из-за него она боялась спать — потому и проспала!

Маришка натягивает платьишко и в задумчивости останавливается посередине комнаты.

Для того, чтобы выйти на улицу, в летнюю кухню, где бабушка уже приготовила завтрак, у неё есть два пути: первый — вылезти через окно, а второй — пройти через дверь. Но внизу, под окном, густые заросли крапивы и, если спрыгнуть с подоконника, то обязательно в них попадешь. И потом — долго! — всё будет болеть и чесаться. Это — первый путь. А второй... Чтобы выйти через дверь, надо миновать тёмные сени, а там... Там, в сенях, в театре сидит его Хозяин! Хотя... Если он всю ночь ел макароны и сахар, может, он не такой уж и голодный? И вообще, — может Хозяин спит? А за окном — крапива...

Поразмыслив, Маришка принимает решение в пользу второго пути.

Она тихонечко подходит к двери, ведущей в сени, замирает, собираясь с духом, а потом, зажмурив глаза, бежит на улицу мимо театра — небольшой ниши сбоку сеней, завешенной тёмно-красной бархатной занавеской — там бабушка хранит свои припасы. Пробегает очень быстро, и только поэтому Хозяин не успевает схватить её за подол платья. Не спал. Но — не успел!

Выскочив на свет, Маришка облегченно переводит дух — Уффф... Но больше этой дорогой она не пойдёт ни-ког-да! Уж лучше — в крапиву!

Её братья, Саша-большой и Саша-маленький, уже сидят за столом возле парящей миски с картошкой. Бабушка разливает по кружкам молоко. Саша-большой, Маришкин двоюродный брат, незаметно толкает локтем Сашу-маленького, её родного брата, делает большие глаза и показывает на сестру — оба заговорщески хихикают.

Маришка усмиряет дыхание, гордо поднимает голову, и медленной походкой, нога за ногу, независимо проходит к умывальнику мимо братьев с разочарованными лицами — Ни-ког-да ни-ко-му она не покажет, что боится! Потому что это — стыдно! Не по-лу-чи-те! Что? Съели?

* * *

"Вот-так-так... Вот-так-так... Вот-так-так..." — выстукивает колёсами пригородная электричка. В одном из полупустых вагонов, откинувшись на спинку сиденья, глядя в окно, сидит Марина Григорьевна, пожилая женщина с седыми кудрявыми волосами. Рядом с ней, на полу, стоит небольшая дорожная сумка — так, кое-что на первый случай. Остальной багаж ей доставят попозже, прямо туда — сервис...

А держит она свой путь в Пансионат, а, говоря по-простому, по-старому — в "Дом престарелых". И Пансионат этот, надо сказать, не из самых худших — будет у неё там своя отдельная комната. Хоть и не большая, но — светлая. И крохотная кухонька-ниша — а вдруг ей захочется себе что-нибудь приготовить? Санузел свой, отдельный, холодильничек, телевизор. И даже балкончик в комнате есть! Хорошие условия, ничего не скажешь. Хо-ро-ши-е! И главное — всё время под присмотром врача. И прочего медицинского, да и не только медицинского, персонала. И не одна!

Под мерный стук колёс, глядя в окно и ничего в нём не видя, размышляет Марина Григорьевна о своей предстоящей счастливой, спокойной жизни. Да и не только о предстоящей. И глаза её медленно наполняются слезами. Она бросает взгляд на уткнувшегося в газету соседа напротив, снимает очки, достает из сумочки носовой платок и незаметно, отвернувшись к окну, промокает слёзы — Ну всё, Марина, всё! Прекрати! Стыдно! Никто не должен видеть твою слабость! Всё-всё-всё! Пытается отвлечься, читая заголовки в повёрнутой к ней стороне газеты, но беспокойная мысль цепляется за какое-то слово, и снова забрасывает её в прошлое...

Окончание школы. Последний экзамен. В школе кипит ремонт — торопятся привести всё в полный порядок к выпускному вечеру. И по этой причине последний экзамен — сочинение, пишут не по своим классам, а все вместе — в уже отремонтированном актовом зале. Марина, круглая отличница, претендентка на золотую медаль, нервничает. Время идёт, а она ещё ничего толком не написала. А то, что она написала — это просто стыдно показывать! А причина её нервозности — новый занавес на сцене, повешенный после сделанного ремонта: роскошный занавес из тёмно-красного бархата. Этот занавес беспокоит Марину и не дает ей сосредоточиться. Он словно парализует её, вызывая непонятный страх, непонятное чувство опасности.

И Марина, первая претендентка на золотую медаль, даже не дождавшись окончания экзамена, встает и уходит из зала, забрав с собой незаконченную работу.

Потом она пересдаст экзамен, напишет это злосчастное сочинение, и, сидя в пустом классе, напишет хорошо, очень хорошо, так, как она умеет. Но это будет потом. А медаль... Ну, что же. Видно — не судьба.

"Вот-так-так... Вот-так-так... Вот-так-так..."

Приёмные экзамены в институт Марина сдает на общих основаниях, ведь медали-то нет. В институт, о котором мечталось. И, несмотря на то, что желающих поступить — "море", и сумасшедший конкурс, Марину это не пугает и не останавливает — она чувствует себя уверенной и хорошо подготовленной. У неё нет абсолютно никаких сомнений, что она этот конкурс выдержит. И всё было бы именно так, если бы...

Марина сидит перед экзаменатором за длинным столом, за которым, кроме неё, сидят ещё несколько человек сдающих, каждый перед своим принимающим. Сидят достаточно близко и говорят все одновременно, временами заглушая один другого. Но это ей совсем не мешает сосредоточиться. Мешает ей совершенно иное — все эти несколько столов, объединенных в один, накрыты общей скатертью. Длинной, до самого пола, потёртой скатертью из тёмно-красного бархата...

Потом она поступит в другой институт, тоже хороший, может быть, даже более престижный. Но это будет потом. А мечта... Ну, что же. Видно — не судьба.

"Вот-так-так... Вот-так-так... Вот-так-так..."

А её любовь? Единственная настоящая любовь, которая закончилась так печально. Если бы она тогда не ушла, резко и неожиданно, не желая ничего объяснять ни сразу, ни потом... Как последняя дура! Боже, как стыдно! Да и что она могла объяснить? Что она могла сказать в свое оправдание? Что там, на даче, куда они приехали на долгожданную встречу, закрывая вход, висели занавески из тёмно-красного бархата?! И что она не могла заставить себя раздвинуть их и войти? Как она могла сказать об этом? Да и кто бы ей поверил? Как смешно! И как больно...

Потом Марина встретит другого, тоже очень хорошего человека, может быть, даже более хорошего, и выйдет за него замуж. Но это будет потом. А любовь... Ну что же. Видно — не судьба.

"Вот-так-так... Вот-так-так... Вот-так-так..."

Муж Марины, художник-дизайнер, был действительно очень хорошим человеком, добрым и любящим, весёлым и щедрым. И прожила бы Марина с ним, как говориться, словно у Христа за пазухой, до последних дней своей жизни. И семью бы построила крепкую, и детей родила. Если бы не...

Было у него одно профессиональное увлечение, губительное для Марины: патологическая страсть к тёмно-красному бархату. И однажды, практически в самом начале их совместной жизни, он, воспользовавшись её командировкой, осуществил в их квартире дизайн.И вернувшуюся Марину ждал сюрприз: стоящая посреди комнаты круглая кровать, занавешенная со всех сторон ниспадающими складками тёмно-красного бархата. При виде этого дизайна ужас вошёл в сердце Марины и она, молча, не сказав ни слова, и опять ничего не объясняя — Боже, как стыдно! — резко развернулась и навсегда убежала от кровати, от любящего мужа, от своей будущей безбедной жизни.

А семья, дети... Ну, что же. Видно — не судьба.

"Вот-так-так... Вот-так-так... Вот-так-так..." — выстукивают колёса электрички. И под это мерное, словно подводящее жизненный итог, постукивание, едет в Пансионат Марина Григорьевна, одинокая пожилая женщина, одетая в серый плащ, темно-серые туфли и чёрное платье. Женщина, никогда не имевшая в своем гардеробе красных тонов.

* *

Проснувшись и не открывая глаз, Марина Григорьевна лежит и слушает пение птиц за окном. И как-будто опять она маленькая девочка Маришка, и опять она гостит у бабушки в деревне...

Раздается лёгкий стук в дверь

— Марина Григорьевна! С вами все в порядке? А то уже скоро завтрак.

— Спасибо, Зиночка! Всё в порядке! Заспалась что-то.

— Ну, это — ничего! Главное, что в порядке!

Потянувшись, Марина Григорьевна садится на кровати. До чего же они тут все милые и приятные люди. А Зиночка — ну просто душа-человек.

Почти месяц, как она живёт в Пансионате. Всё оказалось даже лучше, чем можно было предполагать. И персонал, и, что тоже очень-очень важно, пансионеры. Культурные, образованные люди. Есть даже одна известная актриса. И еще один человек, бывший журналист. Ооочень интересный человек. Да и видный такой мужчина, несмотря на возраст. Ну, просто очень импозантный! И даже, кажется, проявляет к ней, к Марине, некий интерес. Да и ей он, вроде бы как, не безразличен... Марина Григорьевна улыбается своим мыслям: — Как говорится, "седина в голову — бес в ребро"! — накидывает халат и идёт умываться. По дороге останавливается возле окна.

Дожди, что лили целую неделю, кончились; и наступило самое лучшее время в году, которое Марина Григорьевна любит больше всего — бабье лето. Господи! Какая красота... Привстав на цыпочки, Марина приоткрывает форточку — А воздух... Вино! Кра-со-ти-ща. Пару-то недель наверняка продержится, а потом — зимушка-зима. После завтрака надо обязательно пойти погулять в парк. И (она надеется) — журналист составит ей компанию. Они будут медленно идти по аллеям парка, как в детстве, загребая ногами опавшую листву...

— Марина Григорьевна, вы встали? С вами, действительно, всё в порядке?

— Да, Зиночка, входите! Доброе утро.

— Доброе утро, Марина Григорьевна.

— Да не называйте Вы меня "Григорьевной"! Зовите просто — Марина! Я сама себя в последнее время "Григорьевной" не чувствую. Хорошо?

— Ну конечно, Марина Гр..., конечно, Марина, как скажите! Только тогда у меня к Вам тоже просьба будет...

— Просьба? И какая же?

— Раз так, Вы меня тоже перестаньте называть на "вы"! А то я как-то неловко себя чувствую. Хорошо?

— Договорились.

— Когда можно будет у вас прибрать?

— Сейчас я умоюсь, потом — на завтрак, а потом — гулять. Так что все это время в ва... в твоем полном распоряжении.

— Вот и отлично. Тогда я вернусь попозже. А гулять-то, поди, не одна идёте? — лукаво спрашивает Зиночка, прежде чем закрыть за собой дверь.

Не одна? Конечно, не одна. Наконец-то, не одна!

Марина Григорьевна проходит в душевую, сбрасывает халат, ночную рубашку и подставляет тело под колючие струйки воды. Намылясь душистым мылом, напевая, крутится она под душем, чувствуя себя при этом не такой уж и безнадёжно старой.

Прогулка по парку превосходит все ожидания. И если утром Марина Григорьевна чувствовала себя "не такой уж и старой", то сейчас, ближе к обеду чувства её сильно изменились — сейчас она чувствует себя просто молодой!

Со счастливой улыбкой, которая делает её на двадцать лет моложе, с огромным букетом из осенних листьев (подарком нового друга), идёт Марина Григорьевна по коридору Дома престарелых, где, похоже, подарила ей судьба вторую молодость.

— Марина Григорьевна!

Не гася улыбку, она оборачивается на голос

— Да, Зиночка, слушаю тебя?

— Ой, Марина... Теперь-то Вы точно не Григорьевна!

— Спасибо, дорогая. Заходи после обеда — поболтаем. Зайдёшь?

— С удовольствием! Я Вам тут что хотела сказать — я там, в комнате вашей, занавеску повесила, нишу с кухней закрыть. А то эта кухня-не-кухня весь вид портит, а к вам, может гости заходить начнут... А теперь — сразу красивше стало!

— Спасибо, дорогая! Спасибо тебе за заботу. Так заходи?..

— Зайду, обязательно зайду! Сразу после обеда и зайду.

Гордо пройдя мимо нескольких постояльцев, уже идущих на обед и проводивших её взглядами с легкой завистью, Марина подходит к своей комнате и открывает дверь.

Счастливая улыбка медленно сползает с её лица — прямо напротив входной двери, закрывая не очень красивую нишу с газовой плитой и холодильником, висит занавеска из тёмно-красного бархата.

От неожиданности Марина Григорьевна опускает руки и шикарный букет, который она с такой гордостью несла по коридору, рассыпается по полу жалкой кучкой опавших листьев. И вместе с ним рассыпаются все её надежды.

И тогда Марина Григорьевна, Марина, Маришка, подавив в себе острое желание немедленно убежать, закрывает за собой дверь и дважды поворачивает ключ в замке.

Всё. Хватит. Стыдно быть трусихой, Марина.

И вновь, в который раз, она стоит перед театром. А там, в театре — он. Давным-давно он доел все свои макароны и сахар и принялся за её, Маринину, жизнь. И сейчас, когда от её жизни остался только последний маленький кусочек, он хочет доесть и его.

Нет. Не получишь!

И, преодолев свой многолетний страх, Марина рывком распахивает занавеску.

А там, за занавеской — страшный, ужасный, жуткий Хозяин театра...

Но Марину уже ничто не может остановить.

С криком — Гад! Сволочь! Паразит недорезанный! Ууубью!!! — мягкая, интеллигентная женщина Марина, протянув руки хватает его за горло. Что тебе от меня нужно?! Что ты преследуешь меня всю мою жизнь?!

Напуганный таким напором, хозяин Театра растворяется в воздухе, исчезает...

А в её сомкнувшихся руках остается пустота. И голос. Тихий, едва уловимый голос, похожий на шелест, звучащий непонятно где — то ли где-то снаружи, то ли внутри неё

Да ничего... ничего... не нужно... просто... я... всегда... хотел... поиграть... с тобой...

— Марина? Это я, Зина. Марина Григорьевна! Вы почему на обед не пошли? Вы меня слышите? Марина Григорьевна, откройте! Откройте дверь! Господи... Кто-нибудь! По-мо-ги-те...