Остановка в пути

* * *

В далёкой стране Бразилии, на берегу синего океана, вдали от всех, в одиночестве сидел Педро и, глядя на яхты и белоснежные круизные лайнеры, с грустью размышлял о великой несправедливости, с которой устроен мир.

"Почему у одних есть всё, а у других — нет ничего? Ведь если мы все дети одного Бога и он, как нам говорят, одинаково любит всех своих детей, то почему, почему одним он дает так много, а другим — не дает ничего?"

Этого он, Педро Рабинович, эмигрант из далекой России в третьем поколении, понять никак не мог. Вот он, Педро, он любит всех своих детей — "Что б они были здоровы!", — и не делает между ними никакой разницы. И если бы у него, у Педро, было, что им дать, то он разделил бы им всем поровну. Просто ему, бедному человеку, хроническому безработному, нечего им дать, своим нищим, полуголодным детям. И жену свою, Луизу, он тоже любит. И отца, немощного старика, беспомощного и больного. Только что он всем им может дать? Ведь у него самого ничего нет.

Педро вздохнул и поднял глаза к небу — "Господи! Прошу тебя, сделай для меня хотя бы малость — забери меня отсюда! Если ты любишь меня, Господи, прошу тебя, как сын просит отца — забери меня отсюда, Господи! Я больше не могу, вернувшись домой, видеть вопрошающие глаза жены, в которых робкая надежда сменяется безнадежным смирением. Я больше не могу слышать, как мои дети, мои маленькие, горячо любимые дети, съев свои крошечные порции и подняв к небу голодные глазёнки, смиренно благодарят тебя! Нет у меня больше сил, Господи!". Так просил Господа Педро, но тот оставался глух к его мольбам.

Солнце, проделав свою ежедневную работу, уже спешило на отдых. Педро тоже поднялся и тяжело побрел домой.

Когда-то давно, а, может, и не так уж давно — всё у него у жизни как-то сдвинулось, перепуталось — была у Педро работа. Хорошая, чистая работа бухгалтера в маленькой фирме. Зарабатывал он немного, но, вполне достаточно, чтобы прокормить семью и даже отложить кое-что на чёрный день. И он таки пришёл, этот чёрный день: фирма разорилась. И Педро оказался на улице.

Поначалу он даже ничего не сказал жене о потере места — надеялся быстро найти другое. Каждое утро, одевшись в костюм и взяв портфель, Педро бодро уходил из дома, привычно целуя жену в щеку. Но дни шли, а работа не находилась. И пришло время, когда ему пришлось сознаться в обмане. Лу тогда сильно плакала, а вместе с ней плакали и дети, не понимая, что случилось.

Маленькие сбережения быстро расстаяли и Луиза, которой надо было кормить детей, пошла работать. Постоянной работы у неё тоже не было — она мыла полы, стирала — бралась за любую подвернувшуюся. И понятно, ведь у неё не было никакого образования, никакой профессии. А он, Педро, образование имел, он был дипломированный бухгалтер! И ему подходила не всякая работа. Но, видя, как выматывается жена, разрываясь между случайными заработками, на которые они все жили, домом и детьми, Педро оставил свои мечты о нормальной, достойной работе и устроился помощником продавца в магазин. Но продержался там недолго. Продавец, чьим помощником он был, просто ноги об него вытирал! Это было так унизительно. Кто же такое может вытерпеть? На следующей работе Педро продержался ещё меньше. А на последней — совсем ничего. Потом перестал что-то искать.

И теперь, каждое утро, выпив кофе и посадив отца, уже прибранного Луизой, в кресло, Педро молча уходил из дома на берег и до вечера сидел там, предаваясь мыслям о несовершенстве мира. И от этих мыслей грусть наполняла всё его существо, а сердце болело, словно раненое стрелой. И постепенно жизнь, изобильная жизнь, в которой не было места ему, Педро, начала терять всяческий смысл. Вечером он возвращался домой, съедал ужин и, поцеловав детей, молча шел спать. Луиза вопросов не задавала — только смотрела на него взглядом, полным сочувствия. Ах, лучше бы она скандалила и орала. Зато отец, целыми днями сидящий в кресле у окна, бурно радовался приходу Педро и просил поиграть с ним, ошибочно принимая сына за своего младшего брата Наумчика, умершего ещё в детстве. И обижался, потому что тот, игнорируя его просьбы, проходил мимо. И дети, его дети, у которых от голода вечно бурчало в животах...

Вынести всего этого Педро не мог — и он заболел. Заболел какой-то странной, неизвестной болезнью, не определяемой врачами. Луиза, от которой остались одни глаза, неизвестно где бравшая деньги, чтобы платить специалистам, показала его всем, кому могла. Но врачи только пожимали плечами, не находя у Педро ничего серьезного. А ему с каждым днем становилось всё хуже и хуже — словно жизнь потихоньку оставляла его измученное бренное тело. Педро знал, что Бог, наконец, услышал его просьбы, и жить ему осталось совсем немного.

И в один прекрасный день он больше не смог подняться утром с постели.

Луиза позвала соседку, и они вдвоем пересадили его отца в кресло, а потом она, взяв с собой самого младшенького, Микаэля, ушла на работу. Остальные дети, трое, остались дома под присмотром старшенькой, его любимицы, его "фейгале*" — десятилетней Эстер. Педро отвернулся к стене и так пролежал, без сна, весь день и всю ночь, отказавшись от еды и питья, предлагаемых Луизой. А в конце ночи, ближе к утру...

...А в конце ночи, ближе к утру, в тот самый предрассветный час, когда связь с земным миром становиться очень тонкой, его исстрадавшаяся, измученная душа тихо вышла из никчемного тела, лежащего на кровати, и, освобожденная, расправив затёкшие члены, тронулась в долгий путь.

Но, не успела душа покинуть комнату, как у неё за спиной раздался скрип открываемой двери.

И душе стало любопытно.

И она оглянулась.

О! Лучше бы душа никогда не делала этого.

В комнату, держа в руках чашку с парящим бульоном, бочком протиснулась Луиза. Осторожно, чтобы не шуметь, закрыла дверь плечом и подошла к кровати. Поставила чашку на столик и наклонилась, прислушиваясь. Потом встревожено выпрямилась, наклонилась опять, и тихонечко потрясла "тело" за плечо. Потом, не видя реакции, потрясла сильнее, отпрянула, прикрыв рот рукой и...

— Пиня?.. Пинечка? Да как же так? Да что же это такое? Господи... Нет!!! Да на кого же ты нас оставил?! Как же мы без тебя теперь жить-то будем?! Пи-неч-ка!

Видя такой неожиданный оборот событий, душа (ей почему-то казалось, что своим уходом она только облегчит им существование), заметалась и сделала попытку вернуться в оставленное тело. Но тело, то ли обиженное на душу, то ли ещё по каким-то причинам, душу обратно не приняло.

На крик Луизы сбежались проснувшиеся дети и заплакали, заголосили вместе с матерью. Вот это было уже просто невыносимо — и душа сделала ещё одну попытку. И опять — безрезультатно. И ещё попытку. И ещё...

Через пару часов тело забрали, и, в тот же день до захода солнца, завернув в тряпочку, предали земле.

Душа пыталась помешать захоронению, ведь тело — это был её последний шанс! Но на неё никто не обращал внимания и всё прошло как положено, своим чередом. Скорбно и торжественно.

Вот так и оказался Педро — и ни там, и ни здесь. Вроде как уже и мёртвый, но в то же время, вроде как ещё и живой. И понял Педро — всё, что было с ним до этого, это были всего лишь цветочки. А настоящие ягодки, зрелые и полновесные, он начал иметь только теперь.

Убитая горем Луиза, в силу обстоятельств лишенная возможности отсидеть "шевУ*", всё плакала и плакала. Педро пытался обнять её, успокоить. Он говорил жене ласковые слова утешения и любви. Слова, которые, обидевшись на жизнь, он уже давным-давно не говорил ей. Но Луиза не слышала его, безутешная и одинокая. Педро вдруг заметил, что, несмотря на заплаканное лицо и похудевшее тело, его жена, его бывшая жена, не менее красивая и привлекательная, чем в молодости. И опять очень пожалел о своем теле, одиноко лежащем в холодной земле. Его дорогие, горячо любимые дети, плакали вместе с матерью, забыв о еде и сне. И даже по щекам отца, одиноко сидящего в кресле, текли слёзы — как будто он понял, что покинувший его мальчик был вовсе не Наумчик.

А потом заболел Даниэль. А следом за ним — маленькая Изабелла. Болезнь была заразной, и Луиза отдала детей в муниципальную больницу для бедных. Педро, раздираемый болью и тревогой, всё время проводил возле больных детей, только изредка наведываясь домой, чтобы убедиться, что там всё в порядке. А под дверью больницы, выплакивая сердце, стояла Луиза, которую не пускали к больным, заразным детям. Почти неотлучно находясь в больнице, он видел, как сгорают от жара его малыши, а лекарства, им предназначенные, уходят на сторону. Как ночами по палате шныряют крысы, вскакивают на детские кроватки и обнюхивают детишек — может, можно уже кем-нибудь поживиться? Педро видел всё! Только что он мог сделать?

И его ангелочки, близнецы Даник и Бэллочка, его горячо любимые дети, сгорели, как свечечки. Их маленькие души, взявшись за руки, медленно проплыли на небеса мимо хотевшего прижать их к своей груди отца, посмотрев на него не по-детски скорбным взглядом.

Узнав о случившемся, Луиза перестала плакать и, окаменевшая, вернулась домой — к оставшимся детям. После скромных похорон, где она не проронила ни слезинки — уж лучше бы она кричала и плакала! — Луиза заново пошла искать хоть какую-нибудь работу. Потому что за время болезни детей, пока она неотлучно стояла под дверью больницы, его Лу потеряла всё, что у неё было. Изо дня в день, каждое утро, она уходила на поиски. Дома, за старшую, оставалась маленькая Эстер, его любимая Тери, а с ней — двое малышей, нуждающихся в уходе — годовалый Микаэль и дедушка. Отца Педро уже никто не пересаживал в кресло, и он целый день, до прихода Луизы, лежал на спине, с подложенной под него "уткой". Педро видел, как тяжело тому лежать неподвижно, как у него затекает и болит всё тело.

И, однажды, его отец, старый Самюэль, попытался сам — ну хотя бы немножко! — повернуться на бок и упал с кровати на пол. Педро бросился к нему, чтобы подхватить, но отец прошёл сквозь его руки и сильно ударился головой о каменный пол. Напуганная Тери, плача, попыталась поднять его, но он лежал, словно мешок с мякиной, не подавая никаких признаков жизни.

А потом старик вдруг открыл глаза и — о, чудо! — увидел его, Педро. Взгляд у него, впервые за многие годы, был ясный и осмысленный. А в глазах стояли слезы.

— Прости меня, мой мальчик — сказал он Педро, — прости меня, что я потратил все деньги, оставленные дедушкой! Но ведь я хотел, как лучше. А оно, видишь, как обернулось...

Дедушка Педро, Пинхас Рабинович, когда-то давно, молодым человеком приехал из смутной, раздираемой гражданской войной, России в сказочную страну Бразилию. И не только не пропал, как ему, плача, предрекали родственники и друзья, а, наоборот, преуспел и даже сколотил некоторый капиталец. И пока был жив дедушка, жили они безбедно и ни в чем не нуждались. А потом дедушка — Царство ему Небесное! — отошёл в мир иной. И отец Педро, Самюэль, в то время ещё здоровый и активный, из всех черт характера отца унаследовавший лишь одну — авантюризм, желая улучшить положение, вложил все деньги в какое-то весьма сомнительное предприятие.

Педро, в то время уже женатый, в дела отца не вмешивался. Во-первых, он был воспитан почитать старших, а во-вторых, имея неплохую работу — спасибо дедушке, успел дать внуку образование — достаточно крепко, так он тогда думал, стоял на своих собственных ногах. Деньги пропали, а сам Шмуэль Рабинович, у которого всё забрали за долги, чудом избежав тюрьмы, переселился к сыну. И, съедаемый угрызениями совести, быстренько убежал в детство, в те прекрасные, беззаботные времена.

— Прости меня, мой мальчик! Прости, если сможешь.

И Педро простил отца, на которого долго держал обиду. Простить-то простил, но его отец, старый и немощный, так и оставался лежать на холодном полу. И Педро, при всём своем желании, ничем не мог ему помочь. Вечером пришла Луиза, и они вдвоем, она и маленькая Эстер, срывая спины, подняли старика и положили обратно на кровать.

Каждое утро уходила Луиза на поиски работы, и каждый вечер возвращалась ни с чем. И тогда, отчаявшись, его жена, его Лу, продала себя. Продала себя грубому, полупьяному, неотесанному животному! Его нежная, горячо любимая, "маленькая Лу"... Этого Педро вынести не мог. Он закрыл лицо руками и убежал.

Когда, придя в себя, Педро вернулся домой, была поздняя ночь. Накормленные дети и отец спали. А на кухне, за столом, подперев голову кулаком, сидела Луиза и... пела. А на столе, перед ней, стояла почти пустая бутылка текилы. И опять Педро в ужасе шарахнулся прочь.

Дома он не был несколько дней. После всего случившегося несчастный муж и отец решил не возвращаться домой. Ни-ког-да! Но дом, его дом, тянул Педро к себе, как магнитом. И, не в состоянии бороться с самим собой, Педро вернулся. Вернулся он днём, в то время, когда Луизы обычно не бывало дома. Но за время его отсутствия, по-видимому, многое изменилось. Луиза сидела на кухне за неприбранным столом и перед ней опять стояла полупустая бутылка. Правда, на этот раз она не пела, она пила молча, уставившись неподвижным левым глазом в одну точку. Опухший правый глаз был скрыт под огромным кровоподтёком. Острое чувство вины и жалости к ней резануло сердце Педро. Он упал перед женой на колени и покрыл поцелуями её натруженные, огрубевшие, с поломанными ногтями руки, бессильно лежащие на столе. Не чувствуя его поцелуев, Луиза протянула руку и взяла стакан.

Опускалась Луиза очень быстро. И ей уже платили жалкие гроши, которые она, забыв о голодных детях, тратила на выпивку. А потом вообще перестали платить деньгами, и она готова была отдать себя сначала за стаканчик, а потом уже и за глоток спиртного.

Вот так единственным взрослым человеком в доме оказалась старшая дочь Педро, маленькая Эстер. И тогда она, видя вокруг себя открытые голодные рты, тоже отправилась на поиски работы. И нашла почти сразу.

Один живший неподалеку добрый дяденька с лицом старого сатира, давно приметивший хорошенькую девочку за которую некому было заступиться, предложил ей работу "за еду". Лёгкую работу, вполне ей по силам — каждое утро она должна была приходить к нему и прибирать в доме — ничего тяжелого — лишь вытирать пыль. И, хоть добрый дяденька ей чем-то очень сильно не нравился, Эстер согласилась — а что делать? Ведь дома маленький Мики, и мама, и дедушка, и все они хотят кушать.

Педро очень хорошо знал этого доброго дяденьку — ведь от бестелесной души, витающей в свободном полёте, ничего не скрыто. И он был против! Но только что он мог изменить?

И его девочка начала работать. Каждое утро она приходила в этот дом и, как того требовал хозяин, начинала уборку с его спальни. Она входила и начинала прибирать — вытирать пыль, поднимать с пола разбросанную одежду. А он лежал в постели, смотрел, как она двигается, наклоняется — и похотливо пыхтел под одеялом. Потом дяденька вставал и шёл в ванную. А Эстер перестилала его постель, удивляясь и не понимая происхождения странных мокрых пятен, которые каждое утро появлялись на простынях. Педро готов был убить этого гада! Этого ублюдка! Он готов был разорвать его на мелкие кусочки! Но...

И в это утро, Эстер пришла, как обычно. И, как обычно, начала свою уборку. И добрый дяденька, как обычно, лежал в своей постели и, пуская слюни, наблюдал, как она собирает с пола специально разбросанные им вещи. Потом, видимо, решив, что насмотрелся уже вполне достаточно, добавив в голос патоки, прогнусавил

— Ах ты, маленькая моя труженица... Отдохни немножко. Иди сюда, приляг рядом со мной. Дядя тебя не обидит. Мы просто немножко вместе полежим. А потом ты пойдёшь домой, и я дам тебе денег. И ты купишь себе конфетки. Иди сюда, маленькая, не бойся.

И поймал её за руку.

Укусив дядю, Эстер выдернула ручку и, не сводя с него испуганных глаз, начала пятиться, пока не уперлась спиной в угол, противоположный от двери.

— Ну же, иди сюда. Лучше иди сама, а то дядя рассердиться и, не только не даст тебе никаких денег, но ещё и накажет. А ну иди сюда, маленькая дрянь! Не хочешь? Так я сам к тебе приду!

И он, откинув одеяло, встал. И пошёл к его, Педро, дрожащей от ужаса девочке. Старый, душной козёл в одной лишь пижамной куртке.

Сам не свой от ярости, Педро кинулся на него и оттолкнул.

Но его руки прошли сквозь пустоту, а этот негодяй, этот подонок, даже ничего не заметил!

Шаг за шагом, медленно, словно растягивая удовольствие, с мерзкой плотоядной улыбкой на губах, он приближался к его дочери, его нежному цветочку, его птичке, полуживой от ужаса.

И опять Педро кинулся на него, вложив в свою попытку всю отцовскую любовь. И схватил негодяя за горло.

И — о чудо! — его руки, сомкнутые на горле мерзавца, вдруг ощутили плоть! Педро сжал руки изо всех сил и начал душить старого вонючего сатира.

— Пиня, Пиня, очнись! Что с тобой? Пинечка?.. Да что ж ты меня так трясёшь?! Да проснись же ты, наконец! Пиня!

Педро открыл глаза и рывком сел на кровати. Посидел несколько минут, приходя в себя, осмотрелся по сторонам. Осторожно ощупал сначала себя, потом Луизу.

— Что? Пиня, что случилось? Тебе плохо?

— А дети?.. Где наши дети, Луиза?!

— Да там. Спят в своей комнате. Пиня, что...

— Все? И Тери? И...

— Ну, конечно! Да что же...

— О, Господи! Спасибо тебе! Я так счастлив! И я так люблю тебя, Луиза! Моя маленькая, мужественная Лу!

Педро поцеловал жену, онемевшую от таких давно не слышанных признаний, долгим поцелуем в губы, встал, и, ни слова не говоря, даже не выпив свой ежедневный утренний кофе, ушёл из дома.

Через два часа, Педро Рабинович, молодой мужчина, тридцати четырех лет от роду, начисто забыв о дипломе бухгалтера, о своей тяжёлой, неизлечимой болезни, и, что самое главное — о несовершенном устройстве мира, устроился на работу в порт. Грузчиком.