Из автобиографии

Авто-биография Капустина

Печатать при жизни эту автобиографию я, само-собой разумеется, конечно, не думаю. Тем более, что не знаю, начав её, скоро ли окончу, да и вообще окончу ли. Благими намерениями ведь и ад вымощен. Хотя это намерение благое м.б. больше по отношению к самому себе, но от этого дело на меняется.

А.К.

Все биографии начинаются, кажется, с места и времени рождения. Так как оригинального ничего я из себя не представляю, то мне придётся начать с того-же самого. При чём место и время рождения я указываю частью по разсказам матери, частью по памяти о метрическом свидетельстве, которое когда-то имелось у меня на руках. А по их свидетельствам выходит, что я родился 19 Августа 1886 года в гор. Чистополе Казанской губ. (на Каме).

Само собой разумеется, что первого периода своей жизни я не помню, а посему написать о нём что-нибудь не в состоянии. Но тут, пожалуй, надо сказать несколько слов о том, от каких я родителей [173] происхожу. Это в биографии тоже должно быть указано. А родители мои представляли из себя следующую картину.

Начну с матери как более активного виновника в том, что я появился на свет. Она происходит (это по ея словам) из мещанской семьи, и этим она даже гордилась в своё время. Когда-то училась читать, писать, где не знаю, потом, не применяя этого в жизни, всё перезабыла.

До замужества жила где-то в прислугах и даже некоторое время по выходе в замужество. Это впечатление у меня осталось из ея разсказов о том, как она кормила своего "Мишу" остатками с господского стола, при чём "остатки" эти, кажется, были всегда значительными. Впоследствии, когда муж ея, иначе говоря — мой отец, выехал в "Сибирь" (на Урал), она поехала за ним-же и вскоре сделалась ткачихой.

Отец представляет несколько иную картину. Опять же пишу это на память с его разсказов примерно в следующем виде:

"Я коренной рабочий. Меня дедушка твой начал приучать к работе с [173об] 8 лет. На руках в фабрику носил. Прямо сонного другой раз. Вишь, у нас в селе у помещика была фабрика своя, она потом сгорела, ну, на фабрике все и работали. Нельзя было не работать. Нас было 5 братьев, а земли у нас на всех пятерых было пахоты две десятины с осьминой, да луговой две десятины и всё тут. Как хошь развёртывайся. Ну, мы все и пошли в работу. Один брат на пароходе машинистом ездил, да там его так и кончило. Котёл разорвался, ну и утонул в Каме и с женой вместе. А я вот живу. Ткачём сделался, так ткачём и остался, только вот не по суконной пошёл, а на мешки. Ну да это всё одно — один "чёрт на дьяволе".

В итоге и тот, и другой ткачи, и если считать происхождение моё по мужской линии, то выходит, что я потомственный, м.б. вот только не почётный, пролетарий.

Вот теперь, кажется, все формальности соблюдены и можно приступить к хронологическому изложению истории моей жизни. [174]

Первое, что у меня сохранилось в памяти, это переезд из Казани в "Сибирь" (Екатеринбургский уезд, деревня Колюткина, фабрика Жирякова). Сказать, что сохранился переезд, будет неверно, ибо у меня сохранилась только следующая картина. Окно вагона. Я выглядываю и вижу, как бежит лес. В каком месте, по какой дороге я ехал, это осталось совершенно нераскрытой тайной. А переезд этот на Урал был совершён в 91 году (голодном).

Дальше в моей памяти остались события, происходившия в дер. Колюткиной. Сколько мне было в это время лет, трудно установить, но в общем это относится ко времени 6-11 лет возраста.

Несколько слов об общей обстановке, в которой я рос. Отец мой пил горькую и в пьяном виде буянил, доводя часто до безобразного "озорства" над матерью. Вот несколько моментов, которые у меня сохранились в памяти.

В маленькой деревенской избе, представляющей из себя одну комнату вместе с кухней и прочим, помещается груда [174об] ребят. Всего их моя мать произвели 12 или 13 экземпляров, но живыми всё время оставались 5-7 человек. А остальные или потому, что не хотели жить, или были более слабыми и умирали маленькими в возрасте от нескольких месяцев и, кажется, до 2-х лет.

Да так в один прекрасный, т.е. точнее не прекрасный день вваливается пьяный отец. Через некоторое время начинается скандал. Он начинает избивать мать. Мы в защиту её только поднимаем рёв, но это, по-видимому, производило на отца незначительное весьма впечатление. Иногда в этих драках он доходил до того, что хватал со стола нож и начинал махать им, делая вид, что он сейчас зарежет им мать. И эта история повторялась всегда, иногда даже с топором, но на деле ни ножа, ни топора он ни разу не применил. Однако мать всегда, как только ждала его пьяным домой, все без исключения острые предметы прятала.

На этот раз была точно такая же картина. [175] Вдруг отец спрашивает, прекратив на некоторое время избиение матери, где его кинжал. А он, не знаю для чего, имел самый настоящий кинжал. Мать говорит, что не знает. Он ругается, а ругался он так, как ни одна цензура, насколько бы она снисходительна и демократична не была, не пропустит, ругается и требует сейчас же ему где угодно взять кинжал и "подать".

Мать долго не делала этого, и он снова кинулся к ней с намерением бить её. Тогда она отбегает к двери и говорит: "Возьми в [железной?] печке", — а сама убегает. Отец подходит к печке и достаёт из неё кинжал... весь обгоревший. Бешенству его, надо думать, не было границ. Он долго стоял и смотрел на него. Наконец, бросил его в угол и выбежал на двор, крича: "Танька!" — дальше ругательства и приказ сейчас же явиться домой.

Что было дальше, не помню, удалось [175об] ли матери спастись, или она ещё раз вынесла избиение, не знаю. Но картина такая была не единична. Описывать их все надобности нет.

Мы в такия времена забивались кучей куда-нибудь в угол и кричали все в раз. Иногда отец набрасывался на нас и кричал, чтобы мы "перестали", и мы действительно на некоторое время "переставали" (реветь). Несколько позднее я попытаюсь об"яснить такую жизнь моих родителей, а сейчас я просто об этом говорю как об обстановке, в которой мне приходилось расти.

Другой случай, врезавшийся в моей памяти, представляет картину пьянства. В это время мы занимали избу уже более просторную, кухня была отгорожена перегородкой. В избе имелись большие полати, служившие всегда нашим убежищем. Хотя один раз я так сильно разбился, упавши с полатей, что причинил много безпокойства отцу и слёз матери. Трезвый отец относился к нам иногда совсем по-отечески и даже играл с нами.

Вот, лёжа на этих полатях, я наблюдал следующую картину. Пришёл в избу отец и ещё 2-е мастеровых. Между [176] моим отцом и одним мастеровым идёт спор. Отец говорит: "Не выпьешь, сдохнешь". Мастеровой доказывает, что он выпьет.

Решают "спорить" (пари). Если выпьет, то выпитое поступает в его пользу безплатно, если не выпьет — покупает четверть для угощения противной стороны.

Дальше начинается самое действие. Откупоривает отец четверть водки, наливает в ковшь. "Споривший" берёт ковшь и пьёт. Отец наливает следующий и т.д. до конца, и спорщик ковшом выпивает всю четверть. Отец и другой мастеровой решают, что они, следовательно, проиграли, надо пойти купить и себе. Выпивший четверть уходит домой.

На следующий день разсказывает уже отец, что пивший водку накануне ковшём "сгорел с вина на печке", "уснул и больше не проснулся".

Иногда во время пьянства происходили шум, гвалт, крики, пляска и чего хочешь в [176об] этом роде. Напившись пьяными, кто-нибудь из гостей меня тоже заставлял выпивать, и будучи ещё 7-11 лет я был уже несколько раз полупьяный. Помню, однажды такая компания напоила меня и кроме того кота. Смотря на нас все и хохочут: "Смотри, оба качаются. Ты, Михайла, завтра обоих опохмель".

Мать моя долгое время водки совершенно не пила. "Приучил" её отец при помощи опять битья. "Ты не хочешь пить, ты не пьёшь. Муж пьяница, а ты трезвая, пей..." — и дальше ругания и удары по голове, по лицу, по чему придётся. И... мать стала пить, да так, что через несколько лет и сама начала чуть не горькую. Тогда уже отец начал бить её за то, что она напивалась пьяной. У бедной матери выходило, что и перевернёшься — бьют, и недовернёшься — бьют.

А наша мать по доброте своей была человек редкий. Она всех готова пригреть, она всем готова помочь. А чтобы она кагда-нибудь отказала "нищему" — ни под каким видом. Что-нибудь [177] разыщет и даст: "Как же можно отказать, ему негде взять". Это у ней сохранилось до самого последнего времени. Даже в период гражданской войны, когда материальное положение ея было крайне тяжёлое, она не в состоянии была отказать красноармейцу, если он к ней обращался с просьбой дать "кусочек хлеба", давала последний кусок. Хотя я должен сказать, что она, вероятно, так же относилась бы и к белогвардейским солдатам.

— Что ты, — если ей на это кто-нибудь из домашних указывал. — разве можно отказать ему. Я здесь как-нибудь найду, где-нибудь заработаю, постираю кому-нибудь (в последнее время она по болезни не могла уже работать в фабрике), а ведь ему где взять? М.б. он который день голодный, а ведь он не виноват, что его гонят воевать.

Пусть, если это кому-нибудь придётся читать, не подумает, что я пишу о ней так только потому, что она мне мать. Нет, это самая настоящая действительность. Всё знающие (или знавшие) Татьяну Павловну это подтвердят. Да и для [памяти?] мне [177об] незачем преувеличивать её доброту, тем более, что это относится не к области заслуг ея, а к области характера. Но я слишком далеко, кажется, уклонился от своей биографии. Продолжаю.

25/VII-21 г.

В этот-же период у меня начали развиваться наклонности "озорника". Вот несколько характерных случаев, которые мне запомнились.

Однажды с сыном хозяйки дома, где мы жили на квартире, мы устроили следующую "каверзу". У матери этого мальчугана "Петьки" недавно появился на свет новый телёнок. Не помню точно, сколько ему было времени, но во всяком случае он был ещё очень маленьким, бегал в огороде, в стадо его ещё не выпускали. Мы решили его использовать в качестве "лошадки". Один телёнка держит, другой садится на него верхом, и первый начинает его после этого гнать. Догоняли его до того, что он упал и лежит без движения.

Мать Петьки в это время пошла в огород и видит, что телёнок её околевает. Удивляется. Не понимает, что бы это могло значить, но случайно узнаёт от соседки, которая видела, как мы устраивали "катанье". После этого она вздула как следует своего Петьку и [178] пожаловалась моей матери.

Меня в это время не было. Но только что, по-видимому, заканчивалась жалоба, как я вхожу во двор, и мать моя, схвативши удилище, начала производить надо мной операцию. Я, однако, принял тотчас же меры "самообороны": во-первых, забился в угол, и во-вторых, закричал во всё горло. Первая мера меня спасла от большинства ударов, так как удилище было длинное, и удары сыпались главным образом на стену дома, а вторая всегда действовала на нервы матери и уменьшала количество сыпавшихся на меня ударов.

Другой случай несколько иного характера. Летом, кажется, уже в Августе месяце, во время "престольного" или какого-то другого праздника в дер. Колюткиной собралась "ярмарка". На эту ярмарку привозили всё, что может купить деревня. Но сюда обыкновенно везли ещё больше, так как тут помещалась фабрика с числом рабочих в 300-400 человек. Денег "карманных" я, конечно, никогда не имел, как, само собой разумеется, и мои товарищи. А на ярмарке полно всякого рода сластей. С"есть чего-нибудь [178об] хочется, купить — нет денег. Где же выход?

Собираемся компанией в несколько человек и обсуждаем план. Решаем, что следует сделать "нападение". Окружаем воз с арбузами. Двое-трое торгуются, отвлекают внимание владельца воза, остальные с другого конца воза из под прикрытия тащат арбузы. Сколько было у нас удачных "нападений" и были ли они вообще, не скажу, но то, о котором я хочу разсказать, закончилось весьма неудачно!

Позахватили мы по одному, по два арбуза и как плохо обученные воры сразу кинулись бежать в один из дворов. И пробежали некоторое разстояние благополучно, но вдруг у одного из бегущих впереди меня арбуз выкатывается, падает на землю и колется. Не успел я осмотреть это, как у меня тоже летит один арбуз (я захватил два) и катится по земле. Держа в это время в руках другой, я не могу нагнуться и взять его. Боюсь остановиться, думая, что меня сейчас поймают сзади, и, не желая с ним расстаться, я подталкиваю его ногой. Вдруг слышу сзади крик: "Держи его". Тогда я бросаю и второй арбуз и лечу "порожняком". В общем, несколько штук на одном из сараев мы с"ели.

Домой пришёл я только вечером. [179] День был проведён весело. Самочувствие было великолепное, и вдруг, о ужас, мать начинает делать мне подозрительный допрос. В тоне ея голоса я определил нечто неблагоприятное для меня.

— Где ты был сегодня?

— На улице.

— Чего делал?

— Ничего.

— Как ничего, а кто арбузы воровал? Не ты? Погоди, я тебя научу, как надо воровать.

Я в момент сообразил, что дело моё дрянь. Мать в это время взяла полотенце и начала тут же скручивать из него жгут. Для меня картина представилась совершенно ясной. Терять нельзя было ни одной минуты. Скрутивши полотенце, мать двинулась в мою сторону. Один момент, и в два прыжка я оказываюсь у двери, открываю её и выскакиваю в сени. Но тут свершилось что-то непонятное. Дверь, выходящая из сеней на улицу, оказалась запертой на защёлку. На этот раз мать меня перехитрила и схватила меня в тот момент, когда защёлка была уже сдёрнута, но выбежать я всё же не успел. И... экзекуция началась.

У меня осталось единственное средство защиты — кричать "благим матом", и я это сделал. Но [179об] на этот раз и мой отчаянный крик скоро не помог. Моя мягкая часть тела на этот раз пострадала довольно основательно. Самочувствие после этого у меня было отчаянное, я никого не хотел видеть, никому не желал казаться, тем более, ибо надо мной ребятишки сейчас-же стали бы смеяться.

Чтобы чем-нибудь "насолить" матери, я решил не входить в избу. Тут-же в сенях, где была произведена экзекуция, лежала груда половиков. Я залез в средину этой груды и, сделав голову к стене, спрятался так, что меня стало совсем не видно.

Некоторое время спустя, приходит из фабрики отец. Садятся ужинать. Отец спрашивает, где я. Мать (дверь открыта, и я всё слышу) разсказывает ему, что я наделал. Молчат. Поужинали. Мать начинает безпокоиться: "Где же это он? Куда забежал? На дворе совсем темно". Выходит в сени и начинает кричать, отворив дверь на улицу. Я молчу. Слышу, отец начинает её ругать: "Зачем так била? Забежит ещё куда-нибудь?" — и в результате вдруг приказывает меня найти.

Мать выходит на улицу. Слышу, там кричит меня. Долго где-то ходит и возвращается ни с чем. Я лежу и радуюсь: "Ага, вот поищите, поищите". В розысках начинает принимать участие и отец, который всё время ругает мать за экзекуцию. [180]

Вдруг в сенях появляется, вижу, полоса света. Мне становится страшно, а вдруг найдут. А я пока всё ещё не хотел, чтобы меня находили... Вдруг чувствую, что ноги мои поднимаются к верху, и я выкатываюсь из половиков, ушибаю голову, но тотчас же закрываю глаза, делаю вид, что сплю. Отец меня поднимает на руки и несёт в избу.