В плену у белых

Областной Уральский Истпарт

Уважаемые товарищи, прошу, если окажется подходящим описываемый мною материал, напечатать в каком-либо периодическом издании или в газете. Против вносимых вами поправок, корректив и проч. ничего не имею.

Данный материал описываю из личных наблюдений и переживаний, но т.к. не имею литературнаго опыта, я не мог передать его в точно обработанном виде.

А. Щеколдин.

Ревдинский Завод. 8/VI 27 [56]

В плену у белых

1918 году после отступления из Екатеринбурга я был агитатором на Уткинском участке фронта, где проводил работу по вербовке добровольцев. Ночию при глубоком обходе белых был захвачен в плен. Вместе с бр. Додоровыми, Перминым и др. были отправлены в г. Екатеринбург.

Пермин Авдей, старик лет под шестьдесят с рыжеватой бородой, русые волосы стрижены в кружок, на лицо похож более на рабочаго, чем на крестьянина, всю дорогу до Екатеринбурга рассказывал про своего друга Ивана Мироныча, [57] который был старшиной и в ихней волости был знаком с ним, и теперь, сделавшись белогвардейцем, арестовал его за то, что старик Перминов ходил на партийные собрания.

— Ну, Федосей, — говорит он Дудорову, — ты хоть грамотный, выступал на собраниях и сделал много пользы о[бщест]ву, тебя за это арестовали, а меня за что? Ну, я ходил на собрания, ни чего и не понял и неграмотный, так меня-то за что? Спасибо ему, Миронычу, придётся посидеть, что сделаешь, хочешь, не хочешь, а большевиком будешь. [57об] Ну, а ты за что? — обращается он к Михаилу Дудорову. — Ведь ты только что из Франции, защитник царя и отечества, а тоже попал.

— После, молчи, — отвечает Дудоров.

— Чего молчи? Это всё дело в руках Мироныча, он всех задавил. Давайте, надо написать бумагу, пусть общество подпишется, и нас освободят. Што мы, человека убили штоли?

Все поглядели на Пермина одобрительно, но опасались того, что Мироныч не допустит с бумагой до общества.

Поезд пошол тише и тише, и мы под"ехали к ст. [58] Екатеринбург. Затем привели нас в дом бывшего Комерческаго Собрания, именуемый теперь домом Октябрьской революции. Низ и верх этого здания были забиты народом. Рабочие, крестьяне, женщины с детишками, везде и всюду полно до тесноты. Мы расположились в низу, стали узнавать, для чего нас привели сюда. Ни кто не может сказать прямо, т.к. незнают, к какой категории мы принадлежим, т.к. есть такие, которых отправляют не "известно куда".

Вскоре за нами привели 40 чел. китайцев. [58об] Все они были в одном нательном белье. Как раз в это же время по Главному проспекту тянулась процессия — хоронили убитых белогвардейцев. За гробами шли военные части и часть публики, по внешнему виду — городская буржуазия. В след за процессией направили китайцев. Мы слышали за городом салют, а потом узнали, что салют был по китайцам, которые пригодились к моменту.

К вечеру того же дня нас зарегистрировали и направили в дом Ардашева, который служил казематом для заключения и здесь было полно арестованных. [59]

Разместившись кои как по разным углам, где можно было хоть немного приляч, мы провели ночь после тяжолых переживаний и утомлённые заснули крепко. Утром проснувшись, на теле почувствовалось что-то необыкновенное — нас осыпали насекомые. Нижная и верхная одежда оказалась покрытой несметным количеством насекомых. Первое же утро наряду с другими мы устроили первое побоище с едва заметными врагами, осыпавшими кругом нас. И этим делом пришлось заниматься каждый день.

В тот же день нас повели на допросы в следственную [59об] комиссию. Мне пришлось быть не долго. Спросили мой адрес, затем спросили: "Большевик?"

— Да, — ответил я, и мне велели ждать дополнительных обвинений из Ревды.

Таким образом потянулись дни за днями нашего заключения. Вскоре в дом Ардашева привели из Ревды моих земляков Щербинина Н.М. и Храмова А. Первый принадлежал к партии С.Р., второй — анархист. Наша первая встреча была довольно приятной. Мы поместились на одних нарах.

Т. Щербинин был участник Руско-Германской войны, ни на одном собрании в Ревде не опускал случая поддержать линию [60] солдат-фронтовиков. При Советской власти всё сходило, даже самые антисоветские выступления. И вот пришли белые со свободными эсеровскими лозунгами. Н.М. Щербинин как есер на одном из собраний по свободной совести спросил, куда девали Умнова Григория Дорофеевича. А Умнов был расстрелян бандитами Ваткиным Иваном и начальником дружины бандитом Тетериным И. Такой вопрос Щербинина не понравился белым правителям, и вот по какой причине Николай Михайлович оказался в доме Ардашева, в последствии — в Александровском Централе [60об] и как-то случайно после победы Красной Армии явился снова в Ревду.

Андрей Храмцов был захвачен за участие в Красной Армии.

Скоро мы ознакомились со всеми вместе сидевшими. Больше всего сидели крестьяне из окружающих деревень. Обвинения разнообразные: одни сидели за то, что поссорились с кем-нибудь из кулаков, либо за язык по неграмотности — не ладно сказал среди улицы или по доносу авторитетных в то время личностей. За не уплату долга богатому человеку заключённый оказывался большевиком. Или торговка на толчке признала личность бывшаго [61] комиссара, и этот мнимый комиссар оставался в заключении. Были тут и интелегентные люди, часть из них сидела в отдельном помещении как люди перваго сорта. Я сам пытался и многие другие заговорить с ними. Отговариваются, показывая вид, что они ни каких делов с нами не имеют, они сами по себе, захвачены лишь по недоразумению. Так и случалось, что их всё время по одиночке освобождали.

Затем я узнал, что мой отец, Иван Петрович Щеколдин, сидит в тюрьме Љ2 около Оравайских Казарм. Мать ходила к нему [61об] и ко мне с плетёной из дранок корзиной. Мы нашли способ переписываться — под одну из дранок корзины искусно запрятывались записки. Мы узнали, что тюрьма Љ2 была так же переполнена. Отец мой сидел за то, что сын большевик, и сам ходил на партийные собрания.

Наша почта в корзине ходила с передачей долгое время, мы знали условия и настроение тюрьмы, как из тюрьмы всё время освобождали по уважительной причине мертвецов. Так и у нас тот же кошмар, грязь, насекомые и голод — постоянные спутники нашего заключения. Горячая [62] пища получалась в доме Харитонова на Вознесенском проспекте. Каждый день давали тухлую рыбу с червями или горох такого же качества. Есть было невозможно.

Кажется, в октябре месяце 1918 года перевели нас в дом Макаровых, а от туда часть арестованных куда-то эвакуировали.

Здесь жизнь заключённых ничем не отличалась, кроме того, что можно было выходить в ограду и дышать свежим воздухом. Только что мы перешли в дом Макаровых, как газеты принесли известия, [62об] что в Екатеринбург приехал комитет членов Учредительнаго Собрания во главе с Черновым. Несмотря на то, что в условиях заключения, среди арестованных начались обсуждения. Крестьяне особенно питали надежду на то, что члены Учредительнаго Собрания разберутся и освободят арестованных.

Виктор Михайлович Чернов

Пермин Авдей был вместе с нами, подошол к нам. Мы стояли с Андреем Лукичём Коншиным.

— Ну что, братчик, — говорит Пермин, — как ты думаешь? Ведь всё-таки они выборные от народа, надо всё же нам написать бумагу и подать им, пусть обследуют [63] наше положение.

Я ему сказал, что они уже не представители народа и ничего сделать для нас не могут, т.к. вся власть в руках военной клики, которая господствует при ихней помощи.

Коншин со мной тоже не согласился. Он за то, что надо попробовать, а потом говорит. "Ну, посмотрим", — говорю.

Пока шли наши разногласия, тем временем как-то неожиданно публика бросилась на свои места, очевидно, получила что-то секретное. Меня позвал Н.М. Щербинин. Я подошол, сял рядом на нары.

— Вот что, — говорит он, — сегодня ночью нам привезут [63об] оружие, и мы должны выступить в защиту членов Учредительнаго Собрания. Чернов надеется на нашу помощь, чтобы восстановить народную власть.

— А ты откуда знаешь? — спросил я у Щербинина.

— Сейчас приходил какой-то человек и передал бумажку.

— А где бумажка?

— Изорвали.

— Очередная провокация, — подумал я и сказал Щербинину, что надо приступить к делу. Нас 200 человек, мы должны иметь своих командиров и свою дисциплину.

В скором времени самым секретным образом выделили командиров, разработали план, переписались во время обеда с Макаровским (* зачёркнуто "Ардашевским") казематом. [64] Наша задача была освободить тюрьму 2 и номер Ардашевский, тюрьму Љ1, и гарнизон солдат будет на нашей стороне, захватит все учреждения.

Ждём автомобиля с оружием. Около 10 часов вечера в стороне, где помещается "Пале Роял" — гостиница, где был Чернов, раздался выстрел, только не из винтовки. Всё это мы приняли за признак восстания. Мы все готовы, даже караул был с нами. Оружия и автомобиля нет. Ждём. Не лучше ли разоружить караул? Не удовлетворяет — всего 15 винтовок. План [64об] ломать не стоит, всё вместе лучше. Ждём.

Наконец в дверях появляется офицер, командует: "Смирно! Ни с места!" Все внимательно смотрим. Наконец смена караула. Караул значительно усилен во главе с поручиком, который приказал: "Немедленно спать".

Все лягли. Не спится. Автомобиль с оружием, план восстания — всё это никому не давало покоя. Хотя все поняли с усилением караула, что ни чего не будет, всё же мысли об автомобиле с оружием и о последствиях затеи есеров не успокаивались.

На другой день режим в каземате варварски был усилен. [65] В утренних газетах, которые заносили к нам разносчики, мы узнали, что в "Пале Роял" была брошена бомба, один из учредиловцев был убит, здание было оцеплено, Чернов арестован, а затем в 14 теплушках весь всероссийский Парламент под конвоем был отправлен в г. Челябинск. Этим последним восстанием покончил с собой обломок буржуазнаго общества, Комитет членов Учредительнаго Собрания.

Вслед за этим событием не вдолги произошло другое событие. [*Абзац зачёркнут] [65об]

Народ отвернулся от эсеровских болтунов. Рабочие фабрик и заводов не верили больше учредиловцам, ни кто не хотел поддержать их. Рабочим надоела военная клика, насилие и аресты. Они знали, что это очередная провокация. Рабочим Екатеринбурга нужен был не Чернов, а Ленин, не есеровские застенки, а Советы. Чернов обратился к помощи к людям в безвыходном положении. Они бы могли выйти на улицу и увести за собой рабочих. Всех арестованных было до 7000 человек, сила внушительная, но Чернов побоялся, что из тюрем выйдут [66] Советы, и что офицерам [*зачёркнуто "гарнизону"] не справиться, что всё равно карта Чернова будет бита. Он имел власть несколько часов, но тяжкие думы о потере своего авторитета не позволили ему вооружить заключённый пролетариат.

Такое мнение сложилось у всех, кто почувствовал очередную провокацию учредиловцев. "Ах, прекрасный момент! Только не хватило ленинскаго умения", — такая мысль осталась в глубине души у всех заключённых.

Вскоре [за] событиями с Черновым [66об] произошло новое событие — родился Верховный Правитель Адмирал Колчак. Черносотенные газеты божественным тоном ознаменовали событие, что только теперь положено начало единаго руководства единой воли правительства с народом в борьбе против красных. Во всех кабаках и притонах буржуазии в городе раздавалось громкое "Боже, царя храни", а меньшевитские газеты призывают рабочих к спокойствию и выдержке, уверяя, что единое руководство России не вредно, и что с освобождением России от красных рабочие мирно добьются свободы и [67] созыва всенароднаго учредительнаго собрания. Какое циничное убеждение.

Вскоре же мы получили Манифест верховнаго правителя, что все арестованные будут задержаны в тюрьме до 1-го октября 1919 года.

Аресты усилились. В большинстве стали попадать меньшевитские и эсеровские рабочие. Нельзя стало защищать профсоюз — за это тащили в военно-полевой суд, а меньшевитские газеты крестили всех большевиками, кто только попадал в каземат, как Иуды отказывались от своих членов партии. [67об]

Часть 1

Тюрьма Љ1

Вскоре после переворота меня отправили в тюрьму Љ1, и получилось это в ответ на ходатайство обо мне В-Исетских рабочих. Сначала привели в карантин, откуда каждую ночь уводили по несколько человек не известно куда. В карантине пробыл две недели в ожидании, что уведут, но не случилось, а перевели в корпус, в камеру Љ2. Тут ещё сидел Фокин И.П., Сараев и др. уфалейские рабочие, часть городских и большая часть крестьян из деревни.

В камере тесно, [68] кошмар, грязь, паразиты, тиф, голод — одним словом, все прелести. Ежедневно десятками увозят мертвецов, [нередко] лязгают ключами ночью, уводят людей не известно куда. В низу сидели несколько человек скованных, в том числе был С. Соловьёв, алапаевский.

В январе месяце я заболел. Прошло 3 недели, в первых числах февраля 1919 года меня [лежачего] вынесли из тюрьмы и вместе с партией арестованных меня повезли на подводе. Со станции до вагона несли на руках Слесарев [68об] Михаил Андреич и Никонов П.А. При их помощи полумёртвым меня довезли до Н-Николаевской тюрьмы. Там ещё полтора месяца в больнице при товарищеском уходе я поправился.

Вид на Николаевское исправительное арестантское отделение. Рубеж XIX-XX веков. Из фондов ПермГАСПИ

Не одна сотня людей лежали в больнице. Одни тифозные, другие [с] цингой, многие померли. Тут помер и Никонов П.А. цингой, ещё заживо почернел, как уголь, правая нога опухла выше пояса. Там еле спасся Троцкий из Бисерскаго завода, Ерёмин И.А. и другие.

В половине марта я перешол в корпус, в верх, в камеры. Там же [69] находились мои земляки: Винокуров И.А., Воронов Г., Воронов М.Т., Зайцев И.К., Ростиславский Ф.С. и Слесарев М.А. Мы с Конщиным и Честноковым целые дни проводили в шахматы, другие в подкидного дурачка в самодельные карты, кто в жучка, кто в закле[...], т.ч. всем хватало занятий. С утра читаешь газету, делаешь резюме, затем тюремное "радио" всё наполняло нас надеждой на скорый конец нашему заключению.

Наступила весна, начали копать [69об] огороды, садить картофель. Один раз Миша Слесарев садил, а мы копали. Миша спрашивает у нас:

— Как, ребята садить-то? Кому, нам или имя, есть-то придётся?

Мы все сказали:

— Сади про них.

— Ладно, — ответил Миша и давай садить по его усмотрению для белых.

Тюремное радио и газеты начинали писать о восстаниях в тылу у белых и о неудачах на фронте. Весна, жить стало легче. Спали с открытыми окнами. Старик Пермин и множество подобных ему перестали [70] бумаги из общества, а стали жить новыми надеждами весной 1919 года.

Всего больше нам надоедала каша из толстой крупы. Я помню, как старик Юлет ругался перед каждым обедом и не хотел подчиняться очереди ходить на кухню за кашей. Юлет попал [в плен] на паровозе — каким-то образом заехал в тыл к белым и вот томился в тюрьме до самой смерти, помер в мае месяце. Наша камера с"ела большой рыбный пирог, привезённый его женой на поминки из Кына. [70об]

В июне месяце белые стали нервничать. Администрация тюрьмы некоторые стали гуманней, другие злей. В то же время привели партию арестованных из Оханска. Нам стало ясно, что на фронте у белых не благополучно.

Кажется, 13 июня утром нас из числа 1000 человек набрали партию 206 человек, построили в тюремной ограде, составили списки по рядам и предупредили, что сейчас мы идём в Верхотурие, если один сбежит, то 2 ряда будут, [71] 20 человек будут расстреляны. Нас построили, подровняли и под команду "шагом марш" мы пошли под сильным пешим и конным конвоем.

Свежее утро начало превращаться в жаркий солнечный день. Дорожная пыль облаком поднялась над толпой шествующих людей в область неизвестности. Дойдя до первой деревни, июньский жаркий день давал себя чувствовать. Все покидали свой багаж. Неутолимая жажда вынудила просить остановку.

Остановили нас [71об] не доходя до речки. Никого не пустили сходить за водой. Только женщины, видя наше положение, бросились с вёдрами за водой. Сначала их не допускали, а затем, очевидно, начальник конвоя увидел, что его жестокость среди деревни неуместна, разрешил нам по одному сходить напиться из вёдер, принесённых с водой женщинами-крестьянками. Через 15 минут мы пошли вперёд до следующей деревни.

Шли скорым шагом. Жара не переставала палить. По сторонам стеной стоит лес, по дороге облако пыли. Мы шли в [72] средине. Передние и задние ряды было не видно. Рядом шедшие товарищи походили на углекопов — на потные лица насяла дорожная пыль, а по ней стекают чёрные полосы пота, чуть заметны из-под усов одни только белые зубы.

По толпе прошол разговор о нападении на конвой. Решено было зделать в узком месте. Я сказал Мише Воронову, что это подготовка к расстрелу нас самих, т.к. понятно, что о разоружении конвоя в слух не говорят, а делается секретно. И действительно, к конвою ещё подошло через несколько минут [72об] подкрепление в лице коннаго отряда. Мы шли дальше. Всем стало ясно, не кто не решился начать на счёт разоружения. Все решили, что надо выигрывать время и подчиниться.

Наконец дошли до деревни Пором. Здесь остановки не дали. Переправа чрез реку Туру была по двум дощечкам, положенным на высоте двух метров. Вся партия гуськом стала переправляться. Впереди меня шол тагильский т. Вершинин, вдруг повалился и пал в воду, должно быть голову скружило. Там и остался — белогвардейцы тремя штыковыми ударами избавились [73] от этой жертвы.

Переходим чрез реку. Внизу вода перекатывается и блестит под лучами жаркаго июньскаго солнца, а мы, люди, томимые жаждой, испытываем мучительные страдания, смотря на текущую свободно красивыми струйками реку. Перейдя её, оглянувшись ещё самовольным взглядом на реку, не обращая внимания на крики конвоя, построились и пошли без отдыха до Верхотурия. Всего от нашей тюрьмы было 60 [км].

В Верхотурие пришли мы утром. Перед самым городом потеряли Наханкина Соломона — его зарубили как жида, изнемогающаго от усталости. [73об]

Зашли в город утром 14 июня. По улицам тишина, нет ни одного человека. Монастырь, напоминающий собой местную промышленность богомолья, в это утро молчаливо стоял, ни одного звука, как будто он находится накануне конца своего господства. Мы прошли мимо и затем в тюрьму.

В камеры набили нас по 40 и больше человек. Тюрьма полна. Здесь мы провели время до вечера. Были слухи, что тюрьму взорвут вместе с нами, но не подтвердились.

Вечером в 7 часу нас снова построили и повели дальше Ирбитским трактом. Несколько товарищей [74] не смогли идти за город, их вывезли на подводах, а там зарубили. Тут же зарублен Северский старичёк Сазоныч, проповедывавший в тюрьме библию и какое-то число 666, что власти белых всё равно не удержатся. Я слышал, что-то сильно трескнуло сзади, и тут же сзади заговорили, что зарубили Сазоныча.

Около перваго моста при выходе из города нас обогнали на двух троках манахи на большой повозке, должно быть везли мощи Симеона.

Отойдя версты 4 от города, солнце закатилось [74об] за лес, пахнуло тёплым ветром, пыль стала тяжелее, дальше колен не поднималась. Сзади вдруг раздаётся команда: "Стой!" Все остановились. Нас поджали теснее друг к другу. Новая команда: "Пли!"

Грянул первый залп. Мы были в средине, первые пули не пробили до нас, задние ряды свалились. Со мной рядом шол Миша Слесарев и Миша Воронов. Я бросился в правую сторону и как-то случайно не попался на пулю. Чрез несколько шагов пал, вскочил, ещё несколько шагов и снова пал. Пошевелил телом — раны не чувствуется. Собравши силы, ещё бросился [75] и скрылся в лесу, а Воронов Миша и много других, очевидно, лежали на месте.

В лесу я забился под вывороченные корни дерева и, пока не стемнело, лежал. Долго было слышно, что на месте расстрела стреляли и кричали белые палачи.

Как стемнело, я направился вперёд по взятому мной направлению. С дороги вышел к реке. В одну сторону виднеется город, в другую — деревня. Я решил перебраться чрез реку. С половины реки чёрная полоса не давала разглядеть, куда лучше взять направление, [75об] чтобы удобнее выйти на берег.

Сняв одежду, я прикрепил её к шее, направился вплавь. Течением меня отнесло далеко, как раз к крутому берегу, где нельзя было выйти. Место глубокое, я схватился за корни дерева, вымытые водой, стал карабкаться, вдруг оборвался и обмочил все свои арестанские вещи. Всё же с усильями доплыл до удобнаго места и выбрался на берег, ыжал одежду, оделся и направился в лес.

6 дней кружился по лесу, наконец вышол к деревне Дуксиной. Из этой деревни, не кому не показываясь, [76] шол возле реки. Пищи с собой не было, пришлось довольствоваться кедровыми орехами, их в этом лесу можно найти достаточно. Узнал я об этом ещё недалеко от Верхотурия — увидел дымящийся костёр, подошол и нашол несколько вылущенных шишок, с этого места и стал обращать внимание к верху на деревия.

Затем подошол к деревне Пряничной, решил зайти. Зашол и нарвался на карательный отряд белых. Меня схватили и посадили в крестьянский амбар. Крестьяне принесли [76об] всё необходимое: [и одежда, и подстилка, и провизии]. Их допустили. Утомлённый с дороги я лёг.

Чрез несколько времени приходит солдат с бутылкой водки, предложил мне выпить с ним.

— Давай, — говорю.

Пьём вместе. За выпивкой он спросил:

— Кто ты?

Я сказал, что бежал из тюрьмы.

— Комиссаром был или нет?

— Был комиссаром, был председателем совета и всё, что хочешь, в своём месте.

— Ну, ладно, будет, а знаешь, что тебе будет?

— Не ново, конечно, знаю, но вот кто это будет делать? Лучше бы Вам, солдатам, [77] не пачкать руки в крови рабочих. Пусть меня стреляет Ваш офицер: мне будет приятнее, чем ты или другие рабочие в солдатской одежде.

Солдат что-то подумал, налил ещё по рюмке водки. Мы выпили, он встал, а я свалился под влиянием водки и не помню, как уснул.

Не помню, в тот день или на другой меня разбудили. Тот же солдат велел собираться, показал записку командира отряда: "Пустить в расход", — подпись не разборчива. Я оделся, [77об] пошли, вышли за деревню, поворотили по тропинке в лес. Солдат вынул книжку из-за голенища, спросил мой адрес, имя и фамилию, написал ещё что-то, оторвал и подал мне. Я прочитал: "Юго-Камской волости, деревни Тропиной Семён Тропинин".

— Жив будешь — пиши, — сказал он, два раза стрелил к верху, пожал мне руку, и мы разошлись.

Я вышол на покосы. Впереди крестьяне косят траву. Подойдя к ним, они несколько смутились моим видом и тюремной одеждой. Заговорил [78] с ними, куда мне идти на Кушву. Они ответили, что идти надо по течению реки Салды. Узнав моё положение, притащили мне хлеба столько, что я отказался взять весь, взял только на 3-е суток. Распростившись с ними, я пошол.

3-е суток шол до В-Туры. Как дошол, зашол в первые дома, попросился, меня принял т. Белов, не помню, как звали. Здесь отдохнув до утра, отправился в Кушву. Кругом везде красные знамёна, сердце забилось весело. Красноармейцы, [78об] узнав моё положение, стали давать денег. Я взял 40 руб. керенку у одного тов., а от других отказался, т.к. мне вполне хватило добраться до Ревды.

Придя в Ревду, чрез недолгое время мы встретились все сидевшие вместе в Николаевке. За исключением М.Т. Воронова все они почти такое же выдержали путешествие и всё прочее. А Пермин Авдей был направлен в другой партии за нами, с ним были Зайцев И.К. и Кузнецов С.В.

Бывший начальник тюрьмы, не помню его фамилии, [79] кажется, Смирнов или [Кузнецов], распустил там же за Верхотурием всех арестованных в его партии, наградив их пищей, и все пришли по домам, а сам он расстрелян белыми.

В перёд же [нас/них] из нашей же тюрьмы шла Оханская партия арестованных. Эту партию загнали в какие-то строения и перестреляли всех.

Вот всё, что я мог изложить из своих наблюдений и [переживаний].

А.И. Щеколдин.

Адрес: Ревдинский зав. [79об]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.189.Л.56-79об.