Все есть яд

Все есть яд

Всё есть яд и всё есть лекарство;

тем или иным его делает только доза.

Парацельс.

Необходимое примечание:

"Особое место в северном народном эпосе занимают загадочные полулюди-полунасекомые, избравшие ареалом своего обитания нежилые северные и северо-западные земли Дара — т.н. васпы (от латинского "Wasp" — оса).

Согласно мифологии, васпы представляют собой строго организованное, военнизированное, матриархальное общество, построенное на разделении обязанностей (кастовом полиэтизме) и строжайшей субординации. Во главе популяции стоит одна репродуктивная самка — Королева улья, в подчинении которой находятся несколько каст бесплодных особей, что сближает этот мифический народ с некоторыми видами общественных насекомых. Васпы (как и насекомые с полным превращением) в своем становлении проходят несколько усложненных метаморфоз: перед превращением во взрослую форму (имаго) они проходят резко различающиеся стадии личинки и куколки.

Согласно поверьям, васпы утаскивают в свои ульи человеческих детей, чтобы в процессе сложнейших и жесточайших практик, нацеленных на управление психическимии физиологическими функциями организма, превратить человека в совершенно новое существо".

1.

— Помогите! Кто-нибудь!

Голос Марека сорвался на хрип. Он обтер губы дрожащей ладонью и прислушался, но не было вокруг ни дуновения ветерка, ни хруста веток под ногой охотника. Осенний лес хранил угрюмое молчанье, и лишь на плече мальчика тихо всхлипывала сестра.

— Б-боо, — гнусаво тянула она. — Б-боо-боль-но...

И баюкала распухшую руку. Марек старался не смотреть туда, где на посиневшем сестрином запястье чернели две крохотные отметины, и закричал снова:

— Пожалуйста, кто-нибудь! Отзовитесь!

В ответ под башмаком густо чавкнула болотная жижа. И теперь, обведя настороженным взглядом притихший лес, Марек с пугающей ясностью осознал, что они окончательно заблудились и помощи ждать неоткуда.

А во всем была снова виновата дура Агнешка...

Это она увязалась следом, хотя Марек до последнего стойко держал оборону.

— Не могу я ее взять! — оправдывался он, глядя на мать круглыми отчаянными глазами, в которых уже стояли злые слезы. — Ребята потешаться будут!

— А ты на что? Ты брат и должен защищать! — строго и немного нервно отвечала мать, повязывая Агнешке красный, собственноручно связанный шарф. Сестра улыбнулась из-за плеча матери глуповатой щербатой улыбкой, и Мареку показалось, что в этот момент Агнешка сама потешается над ним.

— Да ей-то все равно, дурочке! — с вызовом выкрикнул он. — А мне только ленивый не ткнул, что сестра — юродивая!

Мать медленно выпрямилась, и мальчик умолк, осознав, что сболтнул лишнее. Мать дрожащей рукой сняла с вешалки картуз и протянула его сыну.

— Надень, — ровно произнесла она. — Холодать стало.

Марек шумно засопел, но повиновался, исподлобья взглянул на нее. В материных глазах не было гнева, только усталость и печаль, и сердце мальчика дрогнуло.

— Прости... — с поздним раскаяньем пробормотал он.

Агнешка подошла к нему и обвила своими пухлыми руками.

— Л-лю-блю, братик, — промычала она, и мокро поцеловала его в висок.

— Ну что с тобой поделать, — проворчал мальчик. — Идем, горе ты мое...

Несмотря на то, что Мареку было восемь, а его сестре почти четырнадцать, мальчик чувствовал себя за старшего и не мог сердиться на Агнешку слишком долго. Ведь правильно говорят взрослые: что с дурочки возьмешь?

Когда они уже заметно углубились в лес, пришла новая волна раздражения. К тому времени Марек успел переругаться со всеми соседскими мальчишками, и поэтому, в пылу ссоры, пошел не на знакомые всем Красножарские поляны, а начал забирать влево, на северо-запад. Агнешка брела следом, то и дело приседая, чтобы набрать ягод в свою котомку, и гнусаво напевала детскую песенку про мушку, которая беспечно летала по полянке, а в итоге угодила в сети паука. Дурацкая песня! Учит детей не быть легкомысленными! Но Марек всегда старался сохранять серьезность, и теперь песня сестры его раздражала. Наверное, поэтому он ускорил шаг и вовсе перестал следить за метками, оставленными охотниками.

— М-марек! — вдруг раздался за спиной голос Агнешки. — С-смотри! Ангел!

Ее голос потонул в оглушительном стрекоте, разрезавшем тишину леса.

Мальчик обернулся. Круглое некрасивое лицо сестры было обращено к небу. Марек тоже поднял голову, и увидел, как серое одеяло туч по наклонной дуге разрезает железная махина вертолета. Он летел слишком низко, рывками, словно преодолевая сопротивление воздушных потоков, и Марек отозвался взволнованно:

— Какой же это ангел. Вертолет это... Никак, падает?

Он вскочил на ноги, отряхивая с колен налипшую землю и траву. К этому времени вертолет полностью скрылся за рыжеватыми копьями сосен, а потом где-то вдалеке раздался громовой раскат, от которого под ногами качнулась и задрожала земля.

— Айда, посмотрим?

Марек потянул сестру за собой. Но она вдруг заупрямилась, прижала к груди берестяную котомку, наполовину наполненную голубикой.

— Туда нельзя, — строго, без заикания произнесла Агнешка.

Марек ошеломлено поглядел на сестру. Ее пальцы и рот потемнели от ягодного сока, и на новом шарфике тоже красовались темные пятна.

— Да мы быстро! — мальчик потянул ее за рукав. — Мы только одним глазком...

Агнешка снова упрямо затрясла головой. Редкие рыжие волосы выбились из-под шапочки, свесились на глаза, в которых уже заблестели слезы.

— Н-нехорошие места, — затянула она, начиная покачиваться всем телом, что означало у нее крайнюю степень возбуждения. — Нехорошие... нехорошие... Не ходи, М-марек...

Тогда терпение мальчика лопнуло. Вся накопившаяся досада вдруг выплеснулась наружу, прорвалась, как прорывается назревший чирей.

— Ну и сиди тут! — крикнул он в ответ. — Дура!

И грубо оттолкнул ее от себя.

Агнешка упала. Котомка шлепнулась в траву, рассыпалось несколько подавленных неумелыми руками ягод. Уже поворачиваясь к сестре спиной, Марек видел, как она, всхлипывая, принялась ползать по траве, подбирая оброненную добычу.

"Так тебе и надо!" — подумал Марек.

Но позлорадствовать не успел: Агнешка испустила высокий, страшный крик — так могла кричать простреленная навылет птица. Марек застыл, чувствуя, как в его животе принялся комом нарастать страх. Он видел, как в высокой траве, уже тронутой осенней ржавчиной, развернулась упругая медная пружина. Плоская треугольная голова скользнула по протянутой Агнешкиной ладони — невесомо, почти что нежно. Девочка нелепо взмахнула рукой, и медная лента плюхнулась обратно в траву. Тускло блеснули и потекли по извивающемуся телу черно-серебристые узоры.

Вот тогда Марек закричал тоже, подобрал с земли толстую суковатую ветку и со всей силы швырнул ее в траву. Но изворотливое тело гадюки уже скрылось в зарослях кустарника, лишь черной запятой мелькнул змеиный хвост. И, видя, как Агнешка с хриплым вздохом заваливается в траву, мальчик набрал полные легкие воздуха и закричал снова...

Следующие минуты, когда Марек тащил Агнешку на себе, растянулись до размеров вечности.

Лес обступил их со всех сторон, заморочил, заманил в болота. Охотничьи метки давно остались позади, и слева начинались гиблые топи, и справа высился темный непролазный бурелом, а впереди и просвета не было — так плотно прижались друг к другу покореженные деревья, так цепко переплелись изогнутыми сучьями.

Агнешка уже не плакала, лишь поскуливала тихонько. Рука ее налилась нехорошей темной тяжестью, вес пригибал к земле, и вскоре Марек выдохся совершенно.

— Ты посиди тут, Агнеш, ладно? — сквозь слезы заговорил он, усаживая сестру на сухой, поросший редкой травой холмик. — А я чуть дальше пройду... вишь, какие тут места, непролазные, нехорошие... Права ты была...

Он шмыгнул носом, утерся кулаком. Агнешка тяжело дышала, ее глаза закатились, и Марек вдруг с пугающей ясностью осознал, что дальше они вдвоем действительно не пройдут — уж слишком ослабла его сестра, а ему, восьмилетнему, не унести на себе ее обмякшее тело.

"Что, если я вернусь, а она..." — промелькнуло в мозгу.

Марек тряхнул головой, отгоняя дурные мысли.

— Я мигом, — быстро заговорил он вновь. — Ты только не уходи никуда, слышишь? А я пройду немного вперед, вдруг на тропу выйду? А нет, так назад пойдем. Я дорогу запомнил...

Он помолчал, обвел лес настороженным взглядом. Деревья, одинаковые, как близнецы, насмешливо взирали на него из-под опущенных бровей-веток, словно говорили: "А не врешь ли?.."

Марек сглотнул слюну, погладил Агнешку по голове. Было страшно оставлять ее одну, но в душе брезжила смутная надежда, что помощь все-таки придет. Ведь где-то здесь должен был сесть неисправный вертолет, а, значит, там могли быть люди.

Так думал он, продираясь через кустарники, зажмурив глаза и выставив вперед ладони. Ветки наотмашь хлестали по рукам, оставляя на коже красные полосы, ноги все глубже увязали в болотной жиже. И глаза уже щипало от слез, а в голове крутилась только одна мысль: "Пропадем. Сгинем..."

И поэтому, окончательно поддавшись панике, Марек не заметил подвернувшуюся под ноги корягу. Он зацепился за нее, взмахнул руками, отчего нависшая ветка больно полоснула по щеке. А затем с размаху плюхнулся в болотную грязь.

"Ох, и достанется мне от родителей", — отчего-то первым делом пронеслось в мозгу.

Марек заплакал от обиды и боли. Сил не осталось, и не осталось надежды на спасение. Только теперь Марек осознал, что он один-одинешенек в этом недружелюбном и опасном мире.

Тогда он дрожащей рукой оттер с лица грязь, и вот тут-то увидел вертолет.

Сердце совершило в груди небольшое сальто, а потом заколотилось взволнованно и быстро. Не обращая больше внимания ни на ушибленные колени, ни на основательно промокшую одежду, Марек подскочил на ноги и бросился вперед.

"Спасен, — молоточками отстукивало в голове, и эхом разносилось в мыслях, — ...спасена..."

Похоже, вертолет действительно совершил аварийную посадку, но никаких серьезных повреждений заметно не было. Одна из лопастей опущенного винта упиралась в подрубленный ствол молоденькой сосны. Выкрашенные оранжевой краской бока были облуплены, отчего вертолет напоминал леопарда, и сам он казался настолько старым и ржавым, что Марек с чисто мальчишеским любопытством подумал, как такая развалина вообще могла летать.

К облегчению мальчика оказалось, что и пилот нисколько не пострадал — сейчас он копошился в кабине, согнувшись в три погибели и повернувшись к Мареку спиной.

Издав радостный вопль, мальчик кинулся к человеку, и прежде, чем тот успел опомниться, уткнулся носом в пахнущую гарью чужую спину, а потом выдохнул негромко, хрипло, вкладывая в слова всю боль и страх пережитых минут:

— Дя-день-кааа! Помог...

И не договорил. Его самого вдруг отшвырнуло в сторону, и мальчик шлепнулся навзничь, но не ушибся, а лишь повторил удивленно:

— Дяденька?.. Зачем вы так, дяденька?

Человек наконец-то повернулся к Мареку лицом. Он оказался одетым в военную форму, изрядно перепачканную грязью и сажей — видимо, слишком долго возился с неисправным мотором.

— Я ведь так рад, что встретил вас! Вы даже не представляете! — затараторил Марек, поднимаясь на ноги. — Я сразу подумал, когда еще увидел ваш вертолет, что тут могут быть люди! Что вы поможете! Идемте же скорее!

Он схватил незнакомца за руку, и тот вздрогнул, будто коснулась его самая смертоносная из всех таежных тварей — медно-черная гадюка, что несколько минут назад ужалила несчастную Агнешку.

— Почему... я должен?

Голос человека прозвучал глухо, будто слова с трудом вышли из больного горла.

Теперь мужчина повернулся к нему всем корпусом, и Марек онемел, увидев вблизи левую половину лица — исполосованную шрамами щеку и грубо зарубцевавшуюся кожу там, где когда-то находился левый глаз.

"Вдруг ему тоже нужна помощь? — с запоздалой тревогой подумал мальчик. — Ведь вертолет падал..."

Но беспокойство за сестру перекрывало все остальные мысли.

— Вы знаете, ее гадюка ужалила! — сбивчиво принялся говорить Марек. — Мы ягоды собирали, когда... — он сглотнул, вспоминая треугольную голову, скользнувшую по Агнешкиной руке, и добавил с надеждой:

— Вы ведь поможете?

Человек стоял, не двигаясь и не произнося ни слова. И эта безучастность казалась более мучительной, чем если бы незнакомец ударил мальчика снова.

— Да как же так! Ведь она умереть может! — выкрикнул он и почувствовал, как защипало в уголках глаз. — Ведь она ничего... совершенно ничего не может без меня! Она доверяла мне, а я... — Марек поперхнулся, проглотил набегающие слезы и закончил: — Я ее дурой обозвал... А вдруг она умрет, и так и не узнает, что я ее люблю?

И заревел теперь по-настоящему, совершенно не стесняясь присутствия чужака.

— Когда?

Голос прозвучал глухо, и сначала мальчик подумал, что ослышался. Он недоверчиво покосился исподлобья. В пелене слез изуродованное лицо мужчины казалось неестественным — всего лишь глиняная заготовка неумелого скульптора.

— Когда... это случилось? — повторил незнакомец.

Мальчик вытер слезы и едва качнул головой.

— Недавно... Не знаю, сколько мы блуждали в лесу...

И добавил жалобно:

— Я так боюсь, что она умрет... У нее рука уже чернеть стала...

— Это плохо, — сказал человек.

Он все еще не двигался с места. Молчал. Думал. Марек чувствовал, как тишина вокруг него стягивалась в тугой узел, и то ли от холода, то ли от неопределенности и страха по коже мальчика ползли мурашки.

— Жди, — наконец произнес незнакомец.

Он снова нырнул в кабину, и на Марека повеяло не запахом смазочных масел или сгоревшей электропроводки, а чем-то приторно-сладким, как обычно пахнет из кондитерской. Но удивиться мальчик не успел. Незнакомец достал из недр вертолета небольшую поясную сумку с нашитым на нее красным крестом и велел отрывисто, будто привык отдавать приказы:

— Веди.

Теперь Марек не ошибался.

Он призвал на помощь всю свою наблюдательность, и однотипный пейзаж ничуть не смущал его. Вот поваленное дерево, а вот надвое расщепленный ствол, а там, чуть в стороне, кустарник, похожий на сгорбленную старуху. Незнакомец шел позади, и его шаги отдавались глубоким чавканьем болотной жижи.

— Вот сейчас... уже скоро!

Между сплетенных ветвей мелькнуло красное пятно. Марек вдохнул загустевший воздух и кинулся к сестре.

Агнешка лежала, запрокинув голову. Ее лицо теперь было распухшим, мертвенно бледным. Из горла вырывались болезненные хрипы, словно девочка силилась сделать вдох, но не могла.

Страх снова ледяными тисками начал сдавливать легкие мальчика. Ему показалось, что он тоже не способен вздохнуть, а ноги почему-то стали тяжелыми и непослушными, будто приросли к земле.

Марек стоял и смотрел, как пальцы Агнешки судорожно царапают гнилую землю.

Как раз в этот момент незнакомец и оттолкнул мальчика в сторону. Он склонился над задыхающейся девочкой, стремительными и выверенными жестами проверил обе ее руки, провел ладонями по налитым щекам, затем стянул с шеи шарф, после чего сухо осведомился:

— Ты боишься крови?

Эта фраза вывела мальчика из оцепенения. Он вздрогнул всем телом и с ужасом уставился на незнакомца, наблюдая, как тот вытягивает из ножен длинное искривленное лезвие.

— Что вы... хотите сделать? — хрипло спросил Марек, и не узнал собственного голоса, настолько тот показался ему чужим.

Ему вдруг подумалось, что этот странный человек вовсе не собирается спасать его сестру. Неживое, изуродованное шрамами лицо незнакомца пугало не меньше, чем тусклый блеск отточенной стали.

— Спасти ее, — ответил незнакомец в своей странной отрывистой манере. — Это отек гортани. Реакция на яд. Сделаю надрез. Тут, — он коснулся острием лезвия горла прямо над воротником Агнешкиной куртки. — Она сможет дышать. Если не доверишься мне — она умрет. Выбирай.

Агнешка уже не хрипела и не дергалась. Ее руки одеревенели, лицо окончательно покрылось синюшным воском.

— Хорошо, — сказал Марек, облизал губы и выдавил снова:

— Дяденька, прошу! Только спасите ее!

Незнакомец удовлетворенно кивнул.

— Держи, — и перебросил мальчику аптечку. — Найди бинты. И не смотри. Пока не разрешу.

Руки у Марека тряслись, но он все равно поймал брошенную ему сумку и отвернулся. Он был готов зажать уши руками, чтобы не слышать неприятные, хлюпающие звуки за своей спиной. Слезы снова покатились по щекам. В конце концов, Мареку было только восемь. И крови он все-таки боялся.

— Бинты, — послышался за спиной голос незнакомца.

Мальчик протянул ему аптечку, слегка скосив глаза в сторону сестры. Показалось, что шею девочки снова обхватывает связанный матерью шарф. А потом заметил рану поперек горла, и понял — это была кровь.

Из всех сил старясь не закричать, Марек сжал зубы и снова уставился в землю. Теперь его колотило не только от страха, но и от холода — вымокшая одежда липла к телу.

— Теперь, — сказал незнакомец.

Мальчик собрал всю волю в кулак и глянул снова. Горло Агнешки было стянуто бинтами, и там, где зияла рана, теперь торчал куцый хвост какой-то трубки. И — слава Господу! — она дышала.

Но на этом манипуляции незнакомца не завершились. Из той же аптечной сумки он извлек ампулу с мутноватой жидкостью, набрал в шприц.

— Противоядие, — кратко прокомментировал он, а потом ввел иглу в опухшую, черную руку Агнешки так быстро, что Марек даже отвернуться не успел.

— Теперь все. Скоро очнется.

Марек сглотнул вставшие комом слезы, разжал побелевшие кулаки.

— Спасибо, — пробормотал он. — Спасибо...

Незнакомец не ответил. Вместо этого наклонился над Агнешкой и легко поднял ее на руки, будто она весила меньше, чем перышко.

— Идем, — все тем же ровным тоном сказал он. — Ты не донесешь ее сам. Я помогу.

И, не дожидаясь ответа мальчика, двинулся вглубь леса. Марек снова вытер глаза и рот трясущейся ладонью, и не стал спрашивать, откуда незнакомец знает, в какую сторону идти — в его действиях была видна сосредоточенность, в решениях — уверенность и сила.

Агнешка доверчиво лежала на его плече, и на ее щеки постепенно возвращался легкий розоватый румянец. Будто во сне, она улыбнулась, шевельнула губами, с которых сорвалось что-то вроде тихого "а-аа-нн..."

И Мареку сразу вспомнился ее возглас при виде падающего вертолета: "Смотри! Ангел..."

А ведь этот человек для нее действительно стал ангелом-спасителем.

Догнав идущего впереди мужчину, Марек дернул его за рукав.

— Дяденька! Что ж вы не сказали, что вы лекарь?

Мальчик с любопытством поднял глаза, вглядываясь в бесстрастное лицо человека. Тот по-прежнему глядел себе под ноги, и не удостоил Марека даже взглядом, но ответил — как показалось мальчику, несколько резковато:

— Не сказал и ты. Что сестра неполноценная.

Марек вскинул голову, будто ему дали оплеуху. Глаза снова наполнились слезами, но теперь это были слезы обиды. Вспомнились все грязные дразнилки соседских пацанов, и Марек со злостью выкрикнул:

— И что ж тогда? Оставили бы ее умирать, да?

Мужчина промолчал.

— Пусть юродивая! — продолжил Марек, снова сжимая кулаки. — Да только я ее люблю! Не простил бы себе, если б оставил ее умирать! И не смейте... не смейте больше так о ней говорить!

Человек остановился. Мальчик остановился тоже, и в который раз за день его сердце рухнуло в пятки — взгляд незнакомца был холодным, очень внимательным. Так, должно быть, ученые глядят в свои микроскопы, наблюдая над размножением бактерий в капле воды. И он, Марек, был ничуть не сильнее бактерии — всего лишь испуганный восьмилетний мальчик, заблудившийся в глухом лесу и оставшийся наедине с больной сестрой и... а с кем, собственно говоря?

Гимнастерка человека был слишком сильно заляпана грязью и сажей, чтобы определить принадлежность хоть к каким-то войскам. Не было и никаких знаков отличия, за исключением шеврона на левом рукаве. Но и он был испачкан, так что мальчик не сумел разглядеть изображение толком. Потом в памяти всплыл образ увиденного им ранее вертолета — ржавая консервная банка, списанная за ненадобностью, но подобранная кем-то, отремонтированная и выкрашенная в ядовито-оранжевый цвет. Кажется, на хвостовой части можно было разглядеть эмблему, но, сколько Марек не напрягал память — он не мог вспомнить.

Тем временем, незнакомец, как ни в чем не бывало, продолжил свой путь.

— Скоро деревня, — бросил он через плечо. — Недалеко ушли. Ваше счастье.

Агнешка на его плече вздохнула и обвила за шею руками, как обвивала любимую плюшевую игрушку. Незнакомец снова вздрогнул, поморщился, но стерпел. И Марек проглотил обиду тоже, а потому сказал:

— Скажите, как я могу отблагодарить вас? Я понял, что ваш вертолет неисправен. Если вам нужна помощь, я могу сказать отцу, и...

— Не нужно.

Человек остановился и прислушался, склонив голову на бок.

— Слышишь голоса?

Марек прислушался. Показалось — налетевший ветер донес до него ребячий смех и ауканье. Местность теперь казалась ему знакомой, и он удивился, насколько быстро они дошли до Красножарских полян. Видать, у страха действительно велики глаза, как любила повторять мама.

— Дальше нельзя, — сказал незнакомец.

Он аккуратно опустил Агнешку на землю, и она расплела руки с видимой печалью, нехотя расставаясь со своим нежданным спасителем.

— Но если вам тоже нужна помощь... — начал Марек.

— Нет, — не терпящим возражений голосом ответил мужчина. — Только одно. Не говори обо мне. Никому. К ночи я улечу. Ты никогда меня не увидишь. Обещай мне. Ты обещаешь?

Их взгляды снова пересеклись: Марека — растерянный, испуганный, и незнакомца — сосредоточенный, холодный.

— Обещаешь? — повторил незнакомец.

Марек, наконец, нашел в себе силы согласно кивнуть, и незнакомец улыбнулся — странной, неестественной улыбкой, как мог бы улыбаться мертвец, и от этого по коже мальчика снова рассыпались мурашки. Но ничего плохого не случилось. Мужчина повернулся к мальчику, и перед глазами Марека промелькнула нашивка — что-то неуловимо знакомое, может быть, даже страшное, — и начал отступать в лес.

А голоса все приближались, и звенели, и опасности больше не было, потому что с Агнешкой теперь все было в порядке. И, глядя на ее безмятежно улыбающееся лицо, Марек вдруг вспомнил песенку, которую она напевала, когда собирала голубику — про беспечную мушку, попавшую в сети паука. И, вспомнив, тотчас же опознал изображение на шевроне незнакомца.

Вписанное в шестигранник W, округлое брюшко и острые крылья насекомого.

Марека будто подкинуло на месте взметнувшимся с земли вихрем. Он круто повернулся вокруг оси, лихорадочным взглядом ощупывая окружающий его молчаливый лес. Но от незнакомца не осталось и следа, только качались на ветру ветви сосен, да где-то вдалеке аукала загулявшая ребятня.

Вот тогда Агнешка подняла ресницы, одарив брата незамутненным взглядом своих блекло-голубых глаз, и произнесла очень чисто, будто не было никакой раны в горле, будто несколько минут назад она не лежала, почерневшая, на опавшей хвое:

— Ангел...

2.

Был только один миг, когда ему хотелось сменить медно-красный офицерский китель на простую гимнастерку рядового — миг, когда неповоротливая махина вертолета взмывала над стартовой площадкой.

Тогда плоское блюдо земли начинало крениться, так что острые иглы сосен едва не задевали железное брюхо. И можно было протянуть руку, чтобы дотронуться до рыжеватых макушек. Но пальцы встречали только холодную поверхность стекла, а в кресле пилота находился молодой капрал, и это ему повиновалось механическое чудовище.

Ему, а не Яну.

Так предписывал Устав: офицеру преторианской гвардии Дара не по чину сидеть за штурвалом. И, наделив Яна некоторыми привилегиями, Дарская Королева лишила его кое-чего важного — она лишила его неба.

Тем временем, пилот переместил ручку "шаг-газ", и неровная щетка леса резко ухнула вниз. Вертолет начал взвинчиваться в небо, будто грозя располосовать его своими иззубренными лопастями, и Ян прижался к стеклу горячим лбом. В глянцевой поверхности окна он поймал свое отражение — шрамы, выбегающие из-под черной повязки, бледное, почти серое лицо если не мертвого, то, по крайней мере, смертельно больного существа.

Очередной платой за китель преторианца была двойная доза чистого, концентрированного королевского яда.

Ян находился в новой должности чуть менее года. С ним больше не случалось тех мучительных припадков, когда на глазах целого взвода он мог рухнуть на бетонный пол, в кровь разбив себе голову, а конвульсии сотрясали и выламывали из суставов измученное тело. Его все меньше рвало по утрам желто-зеленой пеной, и организм, поначалу отчаянно избавляющийся от излишков яда, теперь успешно абсорбировал его. Но время от времени все еще накатывали приступы тошноты, а руки порой дрожали так, что было трудно удержать в них гибкий черно-красный прут стека.

Сейчас его пальцы также предательски подрагивали, и это было совсем не хорошо. Меньше всего Яну хотелось проявить слабость на своем первом серьезном задании.

Кажется, его нервозность передавалась и пилоту — тот сидел прямой и бледный, стараясь не глядеть в сторону командира. Неудивительно. Сомнительное счастье для солдата остаться один на один с молодым, только что инициированным преторианцем.

Внизу тем временем плеснуло заревом.

Как называлась эта деревня? Ян так и не смог вспомнить, хотя, казалось, вызубрил план действий до мелочей. Помнил только, что это было странное название для человеческого поселения — связанное с огнем и кровью.

Вертолет вильнул в сторону, и плошка земли стала ближе. Ветер донес ни с чем несравнимый душный запах гари, лес откатился назад, а впереди в дрожащем багровом мареве выступили дома — обугленный скелет мертвого поселения.

Здесь уже вовсю хозяйничал сержант Бьорн, и вскоре Ян увидел его самого — крохотный силуэт, размахивающий белым полотенцем, наверняка добытым на кухне очередной нерасторопной селянки.

Пилот тем временем отклонил ручку управления на себя, и вертолет будто провалился в воздушную яму. К горлу тотчас подкатила тошнота. Ян зажмурился на какое-то время, и разлепил ресницы только тогда, когда почувствовал толчок. Вертолет приземлился на небольшом пятачке, где, возможно, раньше проходили ярмарки, а теперь ветер разносил черные хлопья пепла.

Стараясь ничем не выдать так не вовремя накатившую слабость, Ян выбрался из кабины. Носы тщательно надраенных сапог тут же покрылись сероватым налетом, и Ян досадливо поморщился, хотя понимал: после экзекуции он будет с головы до ног испачкан не только пеплом...

— Доложить, — хрипло приказал он, глядя мимо сержанта, туда, где жадные языки огня облизывали крыши.

— Бунт подавлен, господин преторианец. Пятеро бунтовщиков убито. Еще двоих пытали, — как по писанному отчеканил Бьорн. — Один из местных выдал зачинщика. Это староста деревни. Виновный ожидает вашего прибытия, господин преторианец.

— Сбор получен? — прервал его Ян.

Это был основной, насущный вопрос — то, ради чего васпы совершали рейды на поселения, ради чего заключались соглашения с людьми, и за что люди прозвали Дарских воинов паразитами. Немного техники, немного топлива и продуктов — невелика плата в обмен на свободу.

— В полном объеме, господин преторианец! — довольно осклабился Бьорн. — И даже сверх. Всего лишь штраф за неуступчивость. Погрузка завершена. Ожидаем вашего решения.

— Хорошо, — кратко ответил Ян. — Веди.

Они свернули влево от площади и оказались на широкой посыпанной гравием улочке. И теперь Ян понял, почему до сих пор не видел людей. Они все были здесь — стояли вдоль плетней, поодиночке и целыми семьями. Одинаковые испуганные лица казались серыми, застывшими. Двигались только глаза — они поворачивались следом за Яном, отмечая его путь ненавистью и страхом. Это было подобно эмоциональной волне, что ползла за ним по пятам и набирала силу от дома к дому. И Ян поймал себя на том, что крепко, до потных ладоней, сжимает прорезиненную рукоять стека.

В конце концов, он слишком долго прожил в Улье, в полной изоляции от внешнего мира, и возвращение в него было очередным болезненным этапом жизни. В конце концов, он привыкнет и к этому.

В начале и в конце улицы прохаживались солдаты с автоматами наперевес. Это был не молодняк, только что выпущенный из тренажерных залов, а крепкие, уже закаленные не в одном бою ребята.

— Сюда, господин преторианец, — Бьорн услужливо проскочил вперед и открыл перед Яном калитку. От нее тут же отшатнулся невзрачный мужик в выпачканной сажей фуфайке. Ян лишь вскользь удостоил его взглядом, и человек мелко задрожал, сгорбился, подогнул ноги, будто собираясь вот-вот рухнуть перед васпами на колени.

— Прочь! — грозно велел ему сержант.

Человечка как ветром сдуло, а Бьорн снова ухмыльнулся и пояснил:

— Арсен. Выдал нам местного старосту. Мечтает занять его место. Если вы, конечно, вынесете решение возобновить сотрудничество с Красножарами.

Ян на мгновенье замер. И тут же катящаяся по пятам волна накрыла его с головой.

Ему показалось, что мир вокруг начал деформироваться, задрожали и подернулись рябью дома, фигура Бьорна начала оплывать, словно сгоревшая свеча. Ян почувствовал, как его сердце спазматически сжалось, а потом ударило с новой силой, перегоняя по сосудам остатки не переработанного яда, и от этого всю левую сторону тела пронзила боль. Ян покачнулся, прижал кулак к груди, но выстоял. Мутная пелена перед глазами начала исчезать, и перед собой Ян увидел нахмуренное, заросшее щетиной лицо Бьорна.

К облегчению Яна, сержант не сказал ничего. Но не потому, что сочувствовал молодому офицеру, а скорее опасаясь его кулаков — излишнее любопытство в Даре не приветствовалось.

Но вместе с тем Ян осознал, что вовсе не ненависть людей выбила его на этот раз из колеи, и не очередной приступ. Это было название деревни.

Что-то знакомое всколыхнулось и мутной волной начало подниматься в душе. Пытаясь совладать с этим давлением, с этой невыносимой тоской, Ян оттолкнул сержанта в сторону и широким шагом пересек двор.

Внутри пахло кровью и страхом.

Над мятежником хорошо потрудились — его тело покрывали многочисленные синяки и кровоподтеки, окровавленная рубашка лохмотьями свисала с обнаженных плеч. Седые волосы, мокрые от крови и пота, налипли на лоб.

Услышав тяжелые шаги, человек поднял лицо — строгое, раньше о таких говорили "иконописное", и Ян равнодушно отметил заплывший гематомой глаз и разбитые губы, которые при виде вошедшего тут же раздвинулись в неприятной усмешке.

— Что, мерзкое насекомое, — прохрипел человек, — добить пришел?

Ян остановился в дверном проеме, привалился к стене плечом. Ненависть ходила по комнате липкими волнами, забиралась под ворот мундира, впитывалась в поры кожи, и от этого Ян чувствовал себя грязным, будто с головой нырнул в пахнущую перегноем черную воду болота.

— Ты знаешь... кто я? — бесцветно спросил он.

— Хотел бы не знать, да пришлось, — сплюнул староста, и его лицо исказилось от ненависти. — Сам виноват. За свой же грех теперь кару несу. Да только не думал, что вместо одного гада другого пришлют. Уж очень мне хотелось поглядеть, как он от моей руки подыхать будет.

Ян продолжал смотреть на человека ничего не выражающим взглядом, но в памяти тут же всплыла картина разорванного в клочья тела преторианца Матса — его плоть и кости темнели, разъедались до черной крошащейся субстанции, и запах разложения еще долго витал под куполом Улья, предупреждая каждого из офицеров: не стоит идти против воли Королевы.

Именно на место опального Матса и заступил теперь Ян.

— Было соглашение, — продолжил он. — Ты нарушил его. Я должен восстановить порядок.

— Чей порядок? — зло выплюнул староста. — Мародеров и нелюдей? Гнусных тварей, которые только и умеют, что грабить и убивать? Которые из наших детей делают таких же ублюдков, как они сами? Будьте вы прокляты! Вы и ваши мерзкие гнезда и ваша королева! Об одном я жалею — что три года назад вступил с вами в сделку. Да только теперь прозрел.

— Тогда ты умрешь, — равнодушно произнес Ян, и отлепился от стены. Человек вскинул голову, его глаза блеснули упрямством и неповиновением.

— Пусть! — почти выкрикнул он, и вместе со словами с его губ сорвался темный сгусток слюны. — Я виноват. В святом писании сказано: "Горе нерадивому пастырю, покинувшему свою паству. Пусть правая рука его иссохнет, а правый глаз ослепнет". Но, по крайней мере, я умру человеком. Гораздо хуже прожить жизнь грязной тварью, как ты.

Эмоциональная волна закрутилась вокруг Яна в штопор. Словно в бреду, он тяжело шагнул вперед, и в лицо дохнуло смрадом ненависти и страха. Тогда Ян ударил — не сдерживаясь, со вкусом, наотмашь. Металлические пластины, нашитые на тыльную сторону перчатки, до крови рассекли щеку, смяли носовой хрящ, словно картонку. Человек издал булькающий хрип, а потом из разбитого носа хлынула кровь.

— Последнее предложение, — ровно произнес Ян. — Двойной размер дани. В течение года. Таков штраф. Но твоя семья будет жить.

Будто подтверждая его слова, из глубины дома донесся надрывный женский крик. Человек напрягся, сглотнул мучительно и громко. Его лицо перекосила страдальческая гримаса.

— Будьте вы прокляты! — прошипел он, и повторил громче, срываясь на крик:

— Будь ты проклят! Ублюдок!

Он плюнул, целясь Яну в лицо. Тот отклонился в сторону, и плевок — густая мешанина слюны и крови, — скатилась по золоченому погону. Ян медленно вытер его пальцами, а потом ударил снова. Хрустнула челюсть, и человек закашлялся. Ян с удовлетворением отметил, как вместе с черными кровавыми сгустками мятежник сплевывает обломки зубов.

— Горе пастырю, — повторил Ян, и улыбнулся жуткой, нездоровой улыбкой, которой могут улыбаться только васпы. — Пусть правый глаз ослепнет.

Он ухватил человека за слипшиеся волосы, и всмотрелся в разбитое лицо — мужчина еще крепился, но не было в нем теперь ни гордости, ни непокорности, а был только страх. И это вызвало у Яна новую усмешку — еще более горькую и болезненную, чем прежде. Он медленно вытянул стек, и выдвинул лезвие — в полумраке комнаты оно сверкнуло тускло и зловеще.

— Да будет так, — глухо сказал он.

Отточенная сталь вошла глубоко в глазницу. Человек дернулся и закричал, и Ян прижал его голову к груди, как мать прижимает свое беспокойное дитя. Конвульсии мятежника отдавались в его собственном теле легкой вибрацией, и яд Королевы пульсировал под сердцем, отчего в нервных окончаниях покалывало больно и сладко.

Лезвие описало круг и вышло наружу. Ян оттолкнул дергающееся тело, и лицо человека, измазанное кровью и глазным соком, запрокинулось кверху. Где теперь этот строгий иконописный старец? Ян смотрел и видел перед собой только растерзанную плоть — будто отражение его собственного изуродованного лица.

— Пустяки, — пробормотал он. — И с одним глазом можно жить.

— У...бей! — с трудом выдавил человек.

Ян облизал губы и качнул головой.

— Позже. Я вырежу твой болтливый язык. А потом выпущу кишки. Но сначала, — Ян ухмыльнулся снова, — я должен забрать твоего сына. Слава Королеве! Сегодня у нас появится новый солдат.

Мятежник хотел снова что-то сказать, но из горла выходило лишь мокрое клокотание. Тогда Ян пнул его в пах, с силой вдавил в плоть кованый каблук, пока под ним что-то не лопнуло с мучительным и чавкающим звуком, и мятежник задергался снова, завыл, отплевываясь черной пузырящейся пеной.

Сегодня каждый из них сделал свой выбор.

Ян повернулся к человеку спиной и медленно пересек комнату. Ему пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться головой о низкую притолоку. Теперь рыдание и крики женщины стали яснее.

— Паны! Помилуйте, паны! — бормотала она.

Потом следовал звук удара.

Ян распахнул дверь и увидел двоих солдат, один из которых держал за волосы избитую женщину в разорванном сарафане, а другой расстегивал штаны. Но при виде офицера оба прекратили экзекуцию и замерли, ожидая распоряжения.

— Прочь, — кратко сказал Ян.

Солдат как ветром сдуло. Тогда женщина повалилась на пол и поползла к Яну, обдирая ногти о плохо выкрашенные доски.

— Где мальчик? — спросил он, медленным взглядом обводя комнату.

Здесь пахло похотью и страхом, и от мешанины запахов голова тяжелела и плыла. А потому Ян не сразу заметил детей — мальчика и девочку, — прижавшихся друг к дружке в темном углу под закопченными образами.

Он шагнул вперед, и женщина с воем кинулась ему в ноги, обвила колени трясущимися белыми руками.

— Пан! Помилуй, пан! — запричитала она, порываясь поцеловать его измазанные сажей и кровью сапоги. — Не забирай...

В сердце снова вошла раскаленная болевая игла. Ян покачнулся и пнул женщину в лицо. Она упала навзничь. Губы и подбородок тотчас окрасились багрянцем, а тело свело судорогой. Ян не хотел больше пачкать стек чужой кровью, а потому достал из кобуры револьвер и выстрелил женщине в лоб. Она в последний раз заскребла ногтями по доскам, дернулась и застыла — всего лишь сломанная заводная игрушка. Ее судьба тоже была решена задолго до того, как вертолет Яна опустился на безлюдную площадь: васпы уничтожали весь род неофита.

Ян аккуратно обогнул тело по дуге, стараясь не оступиться. Но дрожь в пальцах вернулась, и от яда, циркулирующего по его кровеносной системе, давило на виски, будто он медленно погружался на дно таежного болота, а уши забивало липкой грязью и тиной.

Мальчик больше не плакал, а смотрел на Яна с затравленным видом раненого зверька. Его глаза были большими, темными и пустыми — он тоже приготовился встретить свою судьбу, и ожидал ее с рабской покорностью, смирившись и не пытаясь бороться.

Ян остановился, почувствовав предательскую слабость в коленях. Потому что теперь он вспомнил...

"Дяденька! Что ж вы не сказали, что вы лекарь?"

Мальчик из деревни со странным названием Красножары. Тот самый, чью неполноценную сестру Ян спас от интоксикации змеиным ядом два года назад.

Она тоже была здесь — в разорванной рубахе, с синяками на плечах и бедрах. Наверное, ее успели если не изнасиловать, то изрядно побить. И сидела на корточках, прижав кулаки к груди. Лягушачьи губы шевелились, произнося тихие слова молитвы:

— ...Б-боже... как первомученник твой Ст-тефан о убивающих его молился... т-так мы молим... ненавидящих и обидящих н-нас... прости... не дай погибнуть... н-но всем спастись благодатию Т-твоею, Боже!..

Она замолкла и повернула к нему мокрое некрасивое лицо. Ян отступил назад, чувствуя, как пот скатывается по шее за воротник мундира. Его пальцы до судороги сжались на рукояти револьвера, но мышцы одеревенели, обессилели.

Девочка улыбнулась, показав щербатые зубы, и встала с колен. Ее почерневшие, покрытые синяками бедра резко контрастировали с белизной нательной рубахи.

— Ангел... — радостно произнесла она и дотронулась до его руки, словно обожгла раскаленной головней.

Мальчик у стены шевельнулся, но не сделал попытки остановить сестру, а только приоткрыл потрескавшийся рот — и не издал ни звука. Но Яну в этой густой и липкой тишине послышалось снова: "А вдруг она умрет, и так и не узнает, что я ее люблю?"

Она прижалась щекой к его ладони, обтянутой грубой кожей перчатки.

— Б-больно?

Сердце сжалось от мучительного спазма. Мир перед глазами раскололся на сотни сверкающих осколков, и Ян зажмурился, стиснул зубы и задышал тяжело и хрипло. И, наверное, только поэтому он не сделал попытки оттолкнуть ее, а только стоял, вцепившись в ее руку, как слепой в руку поводыря.

— Здесь?

Ян почувствовал, как поверх его мундира легла ладонь. Он разлепил ресницы и встретился взглядом с заплывшими, полными слез глазами юродивой. Сердце гулко стукнуло под ее ладонью, вытолкнув в кровоток очередную порцию яда.

— Т-тебя тоже ужалила змея? — тихо спросила она.

Ян облизал пересохшие губы и кивнул медленно, соглашаясь.

— Да, — ответил он вслух и не узнал собственного голоса — таким чужим и хриплым показался он в этой давящей тишине.

А про себя подумал, что это было кое-что похуже змеи. Кое-что, навсегда изменившее его сущность и превратившее из человека в монстра.

— Бедный, — сказала юродивая и погладила его по груди. — Я знаю, к-как это больно... Скоро пройдет?

— Нет, — качнул головой Ян. — Это никогда не пройдет.

Тогда она обвила его руками — нежно и трогательно, словно боясь разбередить старые раны.

— Я б-буду молиться за тебя, — прошептала она. — Как всегда молилась... Всегда есть надежда... пока есть свет...

— Нет никакого света, — начал было Ян.

Но она упрямо мотнула головой и возразила:

— Нет, есть. Вот здесь... под тьмой... я чувствую его...

Она снова погладила его по груди — как раз там, где шевелился теперь сгусток королевского яда. И от этого прикосновения снова заныло, защемило в груди, и от любого неосторожного жеста его сердце могло вот-вот оборваться с поддерживающих его сосудов и полететь во тьму — только там было место для заблудших, отравленных душ. И там не было места свету. Ни спасению, ни надежде.

И не было дороги назад.

— Даже если есть, — медленно произнес Ян. — Я сам погашу его.

Он прижал голову юродивой к своей груди, погладил по спутанным волосам, как когда-то гладил кудри своей младшей сестры. Дуло револьвера неощутимо коснулось ее виска, и она не испугалась, только доверчиво уткнулась носом в его заляпанный кровью мундир. Выстрел прозвучал глухо, как далекий раскат грома. Ян подхватил обмякшее тело девочки и осторожно опустил на пол. Потом подумал, наставил револьвер на мальчика.

— Прости, — ровно и жестко произнес он. — Я есть лекарство, исцеляющее. И я есть яд, убивающий. Ты же не станешь ни тем, ни другим.

Мальчик не успел ответить — пуля вошла ему между глаз...

Потом время смазалось и исчезло. По крайней мере, Ян не мог вспомнить, что именно он делал в эти несколько минут после убийства детей. Кажется, он разрядил в мятежника оставшуюся обойму (вопреки своим обещаниям вырезать язык и выпустить кишки). Потом его мучительно рвало желчью и ядом. Потом, нырнув под носик рукомойника, жадно глотал ржавую, пахнущую железом (или кровью) воду. И, обтерев лицо расшитым рушником, наконец вышел во двор, где его дожидался сержант Бьорн и вьющийся рядом дрожащий человечек — предатель Арсен.

Должно быть, выглядел Ян совершенным мертвецом, потому что при виде него откачнулись оба, а Арсен пискнул и хотел улизнуть. Но Ян выхватил стек и хлестнул им наотмашь, прочертив через горло человека багровую полосу. Тот упал на колени и схватился скрюченными пальцами за горло, словно хотел заткнуть вытекающую толчками кровь.

— Господин преторианец, он еще может быть нужен... — начал говорить Бьорн.

Ян обогнул его, будто попавшийся на дороге камень, и только бросил через плечо:

— Нет. Вырезать всех.

— Господин преторианец, Королева ждет неофитов! — не сдавался сержант.

Ян остановился. Медленно повернулся к нему лицом, и Бьорн отступил. Его выпученные рыбьи глаза смотрели настороженно, губы искривились в подобии улыбки.

— Ох, и крут же вы, господин преторианец! — заговорил он сбивчиво. — Не зря на место покойного Матса поставили. Бывало, только придет в деревню, все в ноги падают! Да как не упасть, когда одному жилы от паха до пяток вырвет, а другому распорет брюхо и...

Дальше Ян слушать не стал. Сжав пальцы в кулак, он с размахом ударил сержанта в челюсть. Металлические пластины разорвали его губы и рассекли кожу, и Бьорн замолчал, закашлялся кровью, сплевывая ее на землю и собственную гимнастерку, но не сделал попытке вытереть рот. Только, прокашлявшись, начал повторять как заведенный:

— Слушаюсь, господин преторианец. Благодарю, господин преторианец...

— Людей убить, — повторил Ян, глядя поверх него, туда, где над черными крышами закручивались черные дымные кольца. — Деревню сжечь. Будет урок.

Затем развернулся и пошел обратно к вертолету, не глядя по сторонам, не слушая разрывающие воздух людские крики.

Пилот, кажется, спал. Но при виде начальника подскочил и уставился на него испуганными глазами.

— Прочь, — приказал ему Ян.

И пилот не стал спорить. Знал — под горячую руку Дарского офицера лучше не попадаться. Тогда Ян прыгнул в освободившееся кресло, и гул раскручивающихся лопастей перекрыл гудение огня и вой, поднявшийся над деревней.

Потом весь мир провалилась вниз, и не осталось ничего — ни земли, ни крыш, ни черного дыма. Только серая пелена вокруг, только ветер, что врывался в открытое окно и пробирал до костей.

Должно быть, в Улье поднимется знатный переполох. Должно быть, по возвращении его будет ждать неприятный разговор с Королевой, и, возможно, наказание или даже разжалование.

Но Ян не хотел сейчас думать об этом, он не чувствовал холода и не смотрел вниз, а только вперед — там, над траурной лентой леса, пробиваясь сквозь молочную пелену облаков, отсвечивало червонным золотом заходящее солнце.

Это было непривычно и странно — солнечные сполохи в его вечно сером и неуютном мире. И на ум тотчас пришли слова юродивой: "пока есть свет, есть и надежда..."

Сердце снова кольнуло фантомной болью.

Ян стиснул зубы и отклонил вертолет в сторону, пока медная полоса не исчезла из поля зрения и не осталась далеко позади. Вот тогда, ввинчиваясь в темнеющее северное небо, Ян почувствовал, как на душе у него становится легче.

Гораздо легче.