Доля

Наст разлетелся в стороны, когда моя голова врезалась в сугроб. Ухо пылало огромным вареником. Первой мыслью было: пудовые кулаки всё же у местного дурачка-вышибалы. Второй: не слишком ли он быстр, для дурачка-то? Третьей оказался всегдашний вопрос: Зачем я так набрался?

Какая-то бабка, закутанная с ног до головы в овчину и пуховый платок, подняла меня на ноги.

— Держи серебрушку!.. — я полез за пазуху и понял, что кошеля нет.

— Пошли уж, богатей! — старуха подставила плечо.

Так и приволокла она меня к себе в хату.

Так началось моё возвращение в Пряжск. Ничего нового. Напился, подрался... только вместо смазливой вдовушки — старая бабка... Хотя тоже вдова наверно. Дряхлею, спиваюсь...

— Ладно, старая, налей ещё, да и согреемся, пожалуй. За ночлег да заботу платить положено, — сказал, завалился на лавку и захрапел.

Разбудил запах дыма. Дрова берёзовые у старухи не просохли как следует, что ли?

Съестным и не пахнет, а вот бражкой тянет. Бабка рядом сопит, печь затопила, а потчевать завтраком не торопится, не угодил, значит.

Делать нечего, встал, опохмелился, нашел краюху хлеба да горшок каши. Ни коровы, ни лошади не слышно, миска только треснутая на полу стоит — то ль домовому, то ль кошке. А изба небедная. Так и на местную ведьму напороться недолго спьяну-то. Спьяну любой нюх отказать может.

— Благодарствую, хозяюшка, за стол да ночлег, — спасла ты меня, а то замёрз бы...

Гладь, а старушка-то ещё и не старая, лет на десять меня моложе, если по лицу да по груди пышной судить.

— Куда, — спрашивает, — идёшь?

— Для начала поищу, кто кошель вчера срезал, потом навещу кой-кого, потом подумаю, стоит ли остаться в городе...

— Стоит, хороший город у нас, — скинула с плеч пуховую шаль и выпятила объёмную грудь.

— Извини, хозяюшка, не порадовал тебя ночью, — улыбнулся я и поспешил на улицу.

— Так успеешь ещё, — донеслось из сеней.

Искать, кто кошель срезал, рано было, потому к Прохору направился, брату моему, деньгу свою забрать, что передал на сохранение.

Слух, что Сенька Босой распустил ватагу, разнёсся уже по всем ближним и дальним краям. И сюда дошёл точно. Так что деньги должны были меня ждать, и с прибытком.

К брату кругами шёл, хотя, если захотят — увидят. Но ночью не рискнул, незачем следы оставлять. В общем, прихожу к дому, стучу, а никто не открывает. Так-то он бобылём живёт, но ведь не рано уже, лавку пора открывать... И с моей доли в том числе лавка процветает.

Полез через баню, для того её вплотную к дому отец и пристраивал, пока разделся, пока пролез, пока дверь отворил, пока оделся, только чую — мертвечиной пахнет. Нехорошо, может случиться, не до денег будет, как бы уходить не пришлось волчьими тропами.

Зашёл крадучись, а Прохор мертвый лежит к лавке прикрученный. Первым делом оглядел брата, стоит ли сразу в лес подаваться или можно ещё за долю мою потягаться.

Тело на лавке лежит, полотном каким-то привязано. На груди ожоги, пытали видать. И как клеймо какое на коже. Подкова в круге. Узнать хотели где деньги, видимо. Верней всего, какая-то паскуда меня узнала и поняла, что за своей долей я пришёл. Вот и решил опередить, забрать накопленное. Брат босой лежит, а на улице мороз, только встал, как гости пожаловали. Дверь целая, значит, сам открыл, знал того, кто пришёл.

Что ж, по всему видать, не выдал брат, оставил мне и время и золото...

Вокруг осмотрелся: всё разбросанно, натоптано, и лужи от растаявшего снега на полу. Высохнуть не успели. Часа два прошло, как кто-то здесь шарился. Пахнет сивухой да перегаром, капустой квашеной да дымом сосновым. Всегда у нас так пахло. Редко-редко свежим хлебом. И то тут же сивухой забивали. Сивуха — она любой запах перебьёт, золото, а не напиток. Вот только в этот раз она была на стороне убийц, никакого запаха другого не ощущалось.

Как прошла оторопь, да дошло, что брата убили, так в глазах у меня потемнело, всех порвать захотелось и волком взвыть. Но попустило. На затуманенную голову много глупостей натворить можно. Начал я обходить дом с лавкой, смотреть да вынюхивать, вдруг след какой поможет понять, кто над Прохором такое сотворил. И на память бы отыскать... чего отыщется, из детства нашего, чтоб кровь злодеям пустить.

Я-то добычу свою прятал всегда от дома подальше, и вещи дорогие в дому не держал, а брат мой нет — швырнёт почти на виду, да не на виду вроде, словно безделку или игрушку, цены не имеющую.

Посмотрел в столе, у печи, нашёл нож — вроде и старый, рукоять засаленная да лезвие чуть проржавело — но заточить его, войдёт как в масло под ребра. Завернул в тряпицу, в суму брата бросил. Монет ещё набрал горсть малую — ему уже не пригодятся, а мне помогут.

Смотрю, а мои следы снежные уже подтаивать начали, прикинул размер душегубца, сильно меньше моего будет. Как же он с братом справился? Опоил? А может это баба была? Им отравить, что золой брови намазать.

Пока размышлял да осматривался, что ещё пригодиться может, ключ в замке повернулся. Бежать и прятаться поздно уже было. Только и успел увидеть — баба на пороге стоит и уже орать начинает:

— Батюшки! Убили Прохора! Убивец! А-а-а! Убивец! Стража!

С этими воплями по улице и побежала.

Ну и мне тут уж бежать пришлось, хорошо в бане не застала, я через баню уходить собирался.

Выскочил, а навстречу уже стража. И самое обидное — среди них Ждан. Здоровенный вымахал, толстый. Бежит, командует:

— Справа заходи, окружай, живьём брать...

Скотина. Ему только в руки попади. Он меня лично на дыбу прикрутит. Никак забыть не может, что зазноба его меня выбрала.

Я через забор тётки Любавы как сигану и сразу в балку, что за огородом.

В городах наших испокон веку ничего не меняется. Как убегал в детстве огородами что зимой, что летом, так и теперь по снегу рванул. Где бежал, где катился под горочку. На утоптанную тропку выбрался, потом на дорогу, след запутал, пошёл степенно. Стража везде бегать не любит, казна платит мало, а откупные лучше брать, когда лишних глаз нет. По сторонам глазел, кружной дорогой ко вчерашнему кабаку выйти думал, да на рыночную площадь заглянуть, пирогом разжиться.

Там на рынке на Мирона и напоролся. Всё у той же торговки пирожками, что и во времена незапамятные.

— О! Кого я вижу! — у старого приятеля аж глаза заблестели. По виду сразу понял, давно без гроша. Так он и раньше брагу больше баб да денег любил. А откуда у пьяни монета?

Мне б избавиться от него, да не получилось, прилип, всё спрашивал, где я остановился, да не нужна ли помощь. Сама доброта и отзывчивость. Кое-как наболтал с три короба, про молодух да выпивку.

— А, — осклабился Мирон, — ты бабам всегда по нутру был. Нравятся им такие... дикие да гулящие.

А про брата не сказал ничего, не знал будто. А может и не знал, бабенка с воплем ведь не на рынок сразу побежала, а по знакомым, там тепло и выпить нальют за новость. Не скоро сюда ещё доберётся.

А Мирон уже ударился в воспоминания.

— А помнишь, как мы того купчину голышом на морозе плясать заставили?... А как дьякова девка всё уговаривала её с собой увезти?.. А как ты тогда в Ержске понял, что слежка за нами? Помнишь, как кругами уходили?

И всё не унимался в своих воспоминаниях. Разве что на весь базар не кричал.

— Тебе сколько надо? — напрямую спросил я.

— Обижаешь. Мне бы работу какую. Ты ж меня знаешь, я много чего могу...

У меня с похмелья голова ещё не очень варила. Чтоб отвязаться, договорился с ним встретиться за северными воротами, мол, дела у меня за городом. Там, в придорожном трактире и поговорим.

Воротился к давешней бабёнке. Накормила. За столом разговорилась:

— Муж уже лет пять как на лесосплаве сгинул, то ль река, то ли люди гулящие виноваты. Или волки...

— Да, — говорю. — Без мужика бабе тяжко. Дрова наколоть, двор поправить, да и вообще...

А вижу, не очень-то вдовушка печалится. У самого же кошки о душу когти точат. Она меня потчует, не знает как угодить. И так меня что-то развезло с утра, так рассказать захотелось, что я ей всё и выложил, ну, что можно было.

— Брата у меня сегодня убили. Остепениться хотел, осесть здесь. Деньгу копил. У брата хранил. А тут вон как обернулось... Стража меня ищет. Видели меня рядом с ним.

И замолчал. Сижу и думаю, с чего меня стража искать должна? Узнал меня что ли кто? Но вот жалости захотелось спьяну. Скулил, что князь разбираться не станет. Как узнает, что из гулящих, так на колесо и вся недолга. За братоубийство-то. Заклеймят и труп выбросят собакам. Такая она, печать Каина.

Пахло от этой бабёнки очень уж по-домашнему, уютно так...

Хотя, ежели подумать, намёк на богатство в очень многих любовь да сочувствие пробуждает.

Вот и она мне — не кручинься, помогу тебе, есть, мол, у меня знакомства нужные. Клад найдёшь, а от стражи да князя откупишься, при деньгах кто только не откупался.

Делиться с князем, я понятное дело, не собирался. При золоте в любом городе осесть можно, не было у меня тоски по дому родительскому, но бабы — они такие — уже, небось и хоромы со мной выстроила и детишек десяток родила.

— Как же, — говорю, — золото найти, если брат один знал, где оно?

— А ты подумай, — отвечает, — он ведь не абы куда клад спрятал, он его в знакомое место положил. Кто же кроме тебя брата твоего помнит так хорошо, чтоб с детства все его схроны и тайники знать.

Сомневался я, что брат в знакомое мне место положит что-нибудь. Разве если в игру сыграть захотел бы — найдёшь — твоё, не найдёшь... Водился за ним такой грешок. Полегчало мне слегка — ежели поймают да навесят на меня братоубийство, так теперь хоть не так уж и безвинно.

Мысль эта меня успокоила и утешила. Представилось, как поговорил бы с ним, если бы не нашёл.

Ладно, но куда мы ценное что-то прятали в детстве?

В доме родном каждую доску знаешь, каждый кирпичик в печи, и куда дымоход идёт, если кирпичик тот вытащить. Есть там пара мест, куда никто не догадается залезть.

Где ещё? На базаре? В лавке? Там тоже схронов немало, но то такое, не очень надёжное место, уж очень много вороватого люду там трётся. И без присмотра на ночь остаётся лавка, сам сколько раз...

Да, вот ещё, место на речке прикормленное есть. Мы туда часто рыбачить ходили. И дупло там глубокое в дубе. Брагу от отца прятали в нём, чтоб и нам досталась.

Поделился я мыслью о доме с вдовушкой. Но днём туда не наведаешься, надо ночи ждать. А тут уже и время подоспело с Мироном встречаться.

Шапку поглубже надвинул и за ворота городские вышел. Хотя зачем? Кто тут меня помнит...

Мирон ждал за воротами. Долго не думая пошли в ближайший кабак. Там Мирон и рассказал, что слышал о смерти брата. И что ищут меня. Награду объявил князь. И что он меня не выдаст, хоть и видел кровь на моих руках, когда в прошлый раз встречались. Не верит, мол, что это я брата убил.

А не было у меня крови на руках, это я точно знаю. Последнее дело в крови измазанным на людях показываться. С детства приучен.

Тут мысль пришла, пока за городом, сходить на наше прикормленное место, в дупле пошарить. Не деньги мои, так чего другое может найду. Но ведь от Мирона не отвяжешься, воспоминания детства на него нахлынули. Взяли с собой мы жбан браги и пошли на реку. Хоть мороз стоял, но нам-то уже не холодно. Сказал Мирону, что наше место есть, и там брата помянуть хочу. А сам думаю, помянем хорошенько, а там тюкну его по маковке, и в прорубь, так и отвяжусь. И свидетеля не будет. Кровь он у меня на руках видел!

Пришли, сели на поваленное бревно, хлебнули раз, хлебнули два...

Тут я ему и говорю, дескать, по нужде отойду. Сам к дубу заветному. Пошарил в дупле — нет ни шиша. Сделал дела, чтоб подозрений у Мирона не появилось, и вернулся. А он уже захмелел изрядно и давай рассказывать, как он брату моему помогал. И грамоты разносил, и товар принимал, когда брат занят был, и даже с деньгой на пристань ходил с купцами расплачиваться. Ни разу, мол, брата не подвёл.

А ещё рассказал, что Ждан проклятый теперь десятник в страже и знает, что я вернулся. Уже тряс Мирона, где я прячусь. И что Мирон ушёл от слежки, когда со мной на встречу шёл. А ещё, что у брата моего зазноба недавно появилась, всё кормила его разносолами да в доме красоту наводила, хотя и было кому убираться да скотину кормить, но кто такая он не знает.

С Жданом мы сцепились из-за бабы, давно было, уж и не помню, как она выглядела, чернявая была или русая. Только меня она выбрала. По молодости не сообразила, что отец Ждана к князю вхож. Я уж и забыл всё, а Ждан, вишь, помнит. Вернуться бы назад — задружился бы с ним, пригодилось бы куда лучше, чем девка та.

Но он точно брата пытать не мог, след мелкий в доме был, а у Ждана лапа поболе моей будет. Вот у Мирона ступня маленькая. Как женская или детская. К следу убийцы пойдёт. И так ли уж случайно он меня встретил?

Дело двигалось к ночи, мне уже к дому брата нужно подбираться, осмотреться, нет ли засады. Отвёл я Мирона в город, в корчму, а сам заскочил к вдовушке, взял топор её на всякий случай, кресало с трутом и отправился к родительскому дому.

Но что-то мне покоя не давало. То ли снег убранный от ворот, то ли слишком пустая и тихая улица даже для сумерек. Ведь всегда зимой и ребятня с горки катается, и бабы у колодца ругаются. Какая-никакая, а жизнь теплится. А тут — тишина.

Вернулся к базару. Смотрю, парнишка идёт, похоже, ищет что своровать, я ему:

— Хочешь медяк заработать?

Медяк показываю. Довел до дома родительского, а медяк в снежок закатал и через забор бросил. Малец за деньгой прыгнул, а там на него, слышу, навалились, крутят.

Я — дёру. Несколько раз свернул, попетлял, обернулся — нет погони. Пока разобрались, пока выскочили — потеряли след.

Привалился я к забору какому-то, дыхание перевёл и прикинул, кто же это мог меня жать? Мирону точно не говорил, куда пойду... А знала о том только вдовушка.

Значит, не нужны были ей деньги. Или от другого надеялась получить?

И тут меня как громом ударило — а случайно ли она появилась у трактира, когда меня выкинули? И следы маленькие на полу, и знать-то ей всё надо: куда пойду, да где буду. А как точно узнать, она ли меня выдала? Да нет ничего проще — ей же весточку передать должны, что ушёл я.

Ну и отправился я к её дому, залёг в сугроб неподалёку, жду. Уж замерзать стал, как посыльный к ней прибежал, она накинула уже знакомую шаль и заспешила из дому. Я за ней. Смотрю, она с Жданом стакнулась и что-то он ей говорит, руками размахивает. Она слушала-слушала, да как даст здоровенному лбу подзатыльник, да как закричит:

— Ничего тебе доверить нельзя! Всё самой! Дом обыскал — денег не нашёл, гулящего поймать не смог, зелье попросила достать, так вместо того, чтоб стреножить, ядом оказалось. Даже жену уморить не можешь. Сегодня спрячьтесь неподалёку, как он ко мне придёт, я свечу запалю и два раза перед окном пройду. Тогда-то вы и ворвётесь с кумом. Под пыткой он нам скажет, где золото.

Сижу я себе в сугробе и думаю, что дальше делать. Топор поглаживаю. То ли сейчас обоих зарубить, то ли поодиночке. К князю-то не пойдёшь. Ведь десятнику князь больше поверит. Знать бы, где золото, забрал бы и ушёл, мало ли мест на свете. Да о жене Ждана подумал, не та ли это девка. Может, единственный человек на всей земле, кто обо мне заплачет, если вспомнит. А хоть бы и не та, пусть живет себе. Без Ждана.

Глажу топор, и вдруг вижу, клеймо на нём кузнеца. Подкова в круге. Им брата пытали. Тут я и решил — вдовушку я сам убью. А с подельником её — как получится.

И Мирону что-то да отвалить надо, пусть и пропьёт. За то, что я на него сначала думал, и за то, что нога у него маленькая, и за то, что чуть не убил за просто так. А оно вон как...

Ещё подумал, чтоб за брата отомстить, лучше Ждана под опалу подвести. А вот для этого мне Мирон и пригодится, пусть долю свою отработает. И пошёл я его искать.

Когда всё подготовили, постучал к вдове. Устал, говорю, пить-есть давай. Поел, питьё в горшок со щами вылил, сделал вид, что зелье подействовало, уронил голову на стол. Когда она свечу взяла и перед окном прошлась, сзади подкрался, придушил слегка, свечу задул. Как Ждан с ножом в одной руке и саблей в другой ввалился на порог, так что есть силы и толкнул бабёнку на лезвие. Отступил в темноту и выскочил через люк в полу и подклет.

— Убили! Начальник стражи вдову зарезал! — заголосили с улицы. — Убийца!

Это Мирон панику разгонял. Из дома выскочил Ждан с окровавленным ножом. Вот его в крови точно многие теперь увидят. Но я смотреть не стал.

Отправился на наше место, сказать брату, что отомстил за него. Мы с Мироном там договорились встретиться. Золота у меня нет, так хоть с собой товарища возьму. И вдвоём прокормимся. Или новую ватагу сколотим.

Выпили мы с ним, за упокой души брата, вдовушки и Ждана, если повезёт. Домой тому нельзя, к гулящим тоже — порвут, ой как не любят стражников разбойнички.

Сидим мы со Мироном, брагу бражничаем, об одном жалеем, что золотишко моё тю-тю. И тут смотрю, у бережка будто палка-державка торчит, а на ней вроде как кукан привязан. Всё как в детстве. И кто же, думаю, тут зимой рыбу ловит? Вынул топор вдовушки из-за пояса, ледок вокруг державки порубил, да потянул за кукан. А к нему сума привязана тяжёлая.

Вот и золотишко моё, подумал я, не подвёл брательник.

— Ну что, — Мирона спрашиваю, — в другой город вместе пойдём добра наживать, или разделимся?

Задумался Мирон. Так и эдак прикидывал, потом решил:

— Вместе, оно и торговать веселей и гулять сподручнее. Только пусть каждый долю сам несёт.

— Ну давай, — согласился я.

Когда деньги делишь, главное, спиной ни к кому не поворачиваться. Ежели вдруг кто повернулся или отвлёкся, то тут главное другую ошибку не сделать... не поверить, что случайно он это сделал. Или что ты быстрее окажешься. Знать надо, кто к тебе спиной поворачивается...

Эх, Мирон, знал ведь, что и быстрее я, и опытнее... про ножик брата не знал только. А не будь ножика, откупился бы, да ни с чем домой ушёл. Зато был бы живой, а не в проруби, где золотишко лежало. А мне что, мне лучше одному. Спиной поворачиваться не к кому.