Говарды-Норфолки

Говарды не были приятными людьми, за исключением, может быть, первого герцога Норфолка из Говардов, Джона. Не уверена, впрочем, что он обладал какими-то особо тёплыми качествами, но человеком он был верным и последовательным. Джон, или Джок Говард, как его часто называли, был по образованию юристом, происходил из семьи джентри, был через брак связан с семьёй Мовбреев, чей титул герцога Норфолка он потом унаследовал, и был очень близок к делам дома Йорков. Особенно — к делам герцогини Сесили. С королём Эдвардом Джока Говарда связывали отношения служебные, с Ричардом Глостером — дружеские. Его имя часто пристёгивают к мутной истории "принцев из Башни". Дурацкое, но романтическое название истории двух сыновей короля Эдварда IV, сопровождаемое обычно трогательной картинкой. С принцами ничего не ясно до сих пор, конечно, так что все рассуждения вокруг их судьбы носят чисто теоретический характер.

Профессор Эшдаун-Хилл решил разобраться с одной частью этого паззла — с утверждением, что передача сэру Джону Говарду титула герцога Норфолка 28.06.1483 года означает, что предыдущий носитель титула (принц Ричард) был к тому дню мёртв. И что главным заинтересованным в этом лицом был именно Джон Говард.

Краеугольным камнем в рассуждениях профессора о передаче титулов являются выкрутасы с наследием Мовбреев, которые носили титул герцогов Норфолка до Говардов. История этой семьи сама по себе интересна, но в данном случае значение имеет только последний герцог Норфолк из Мовбреев, Джон де Мовбрей, и его семейная ситуация.

Герцогом он стал в 1461 году, унаследовав титул от отца. Лет ему было к тому моменту 17, и он был женат на Элизабет Тальбот, дочери 1-го графа Шрюсбери и сестре Элеанор Тальбот. Именно в доме Норфолков произошла встреча Элеанор с Эдвардом IV. Встреча, которая будет иметь роковые последствия для огромного количества людей.

Сёстры Тальбот имели почему-то большие затруднения с продолжением рода, и единственным (выжившим) отпрыском брака Джона де Мовбрея и Элизабет Тальбот стала девочка, Анна де Мовбрей, рождённая в 1472 году. С одной стороны, это было плохой ситуацией для герцога, у которого не появилось прямого наследника титула, но с другой стороны, девочка стала первой невестой королевства, поскольку была не только наследницей отца, но и наследницей матери — той части состояния, которая передавалась по женской линии и была, в данном случае, огромной.

А кто в тот момент прибирал к рукам богатых наследниц? Правильно, королевское семейство. В 1478 году шестилетнюю Анну обвенчали с четырёхлетним принцем Ричардом, и титул герцога Норфолка перешёл к сыну короля Эдварда IV, вместе с богатствами, унаследованными от отца невесты, загадочно умершего двумя годами раньше. Известно, что вдовая герцогиня сопротивлялась этому браку отчаянно, и что давление на неё со стороны короля было далеко от рыцарского отношения к вдовам и сиротам. Впрочем, Анна вскоре умерла, и принц Ричард стал единоличным владельцем и земель, и титула.

С землями и богатствами все более или менее ясно. Принц, ставший мужем, должен был унаследовать далеко не всё имущество Мовбреев, переходящее по мужской линии, а только то, что было оговорено как приданое за невестой. Остальное должно было быть разделено между родичами Анны — лордом Беркли и лордом Говардом. Но ясное имеет тенденцию становиться неясным, если в игру вступает король.

Эдвард IV просто-напросто провёл ещё в 1478 году через парламент акт, отнявший у Говарда и Беркли право наследовать земли Норфолков в пользу принца Ричарда. Причём, король Эдди прекрасно понимал, что законность подобного решения не выдерживает критики, и озаботился провести его через парламент ещё раз, после смерти Анны де Мовбрей.

Что касается титула, то титул был, по сути, передан принцу Ричарду указом короля. То есть, принц не унаследовал титул, а стал герцогом Норфолком "второго создания" этого титула.

Поскольку решение о передаче титула и разделе наследства Мовбреев было силовым и чисто бюрократическим, Ричард III в 1483 году просто отменил распоряжение своего брата, и передал наследство для раздела именно законным родичам Мовбреев — Беркли и Говарду. Естественно, это должно было быть впоследствии утверждено парламентом, но в хаотичной ситуации лета 1483 года никому было не до созыва парламента. Возможно также, что восстановление справедливости и не требовало по тем временам такого крючкотворства, которое использовалось для представления кривды правдой. Беркли и Говард договорились о разделе наследства без всяких проблем, и, таким образом, Джон Говард стал герцогом Норфолком, а Беркли — графом Ноттингемским.

Опять же, титул герцога предполагал определённый уровень доходов и имущественный ценз. У принца Ричарда (Шрюсбери) просто не оставалось после потери незаконно отданных ему земель таких средств, которые позволили бы ему сохранить титул герцога. Плюс, этот титул давался принцу крови. Ричард же Шрюсбергский был на момент передачи титула официальным бастардом. Кстати, относительно его брата: в Colchester Oath Book он именуется "незаконным королем", а в официальных государственных архивах — "король-бастард Эдуард V".

Лишение титулов и награждение титулами вообще практиковалось во времена того же Эдвард IV. Например, он лишил титула Джона Невилла, лорда Монтегю. Джон, брат Варвика-Кингмейкера, был активнейшим участником борьбы дома Йорков против дома Ланкастеров с самого начала. Он во многом способствовал тому, что Эдвард сел на трон. И поначалу Эдвард это признал, сделав Джона рыцарем ордена Подвязки и графом Нортумберленда. Но титул Нортумберлендов всегда принадлежал дому де Перси, который впал во временную немилость у нового короля, и когда король с де Перси помирился, титул графа у Джона Невилла просто был отобран. В утешение король сделал его маркизом Монтегю, но на какие шиши Невилл поддерживал бы достоинство своего титула? В результате, Джон выступил на стороне своего брата в битве при Барнете, и погиб вместе с ним.

Сам Ричард III не единожды был братом в своё время титулован и лишён титулов в чью-то пользу, без всякой драматики — просто политика.

В любом случае, не может не броситься в глаза то, что все операции по передаче титула были проведены совершенно открыто и гласно. Как, впрочем, и бастардизация детей Эдварда от Элизабет Вудвилл.

29 сентября 1483 года Джон Харви, клерк города Колчестера, сделал последнюю запись в Colchester Oath Book, в которой он именует Эдварда V незаконным королем, и, к тому же, "недавно скончавшимся". Кроулендские хроники, написанные, как известно, не без предубеждения, пишут уже во множественном числе — о "сыновьях короля Эдварда". В Бристоле, летописец Роберт Рикарт, отмечает в Календаре за 1483-1484 гг, что "в этом году два сына короля Эдварда навеки умолкли в Тауэре".

Правда, в данном случае совершенно неизвестно, когда именно эта запись была сделана и с какой целью. Её могли сделать в 1484 году, чтобы выбить основание из-под утверждений Бэкингема, что он устроил заговор, имея целью восстановить на троне Эдварда V. Её могли сделать уже при Тюдорах, чтобы очернить репутацию короля Ричарда.

Король Ричард в это время находился в Йорке, куда они с королевой прибыли 29 августа, и где они пробыли до 20 сентября, после чего отправились снова в Понтефракт, где пробыли до 8 октября. Герцог Бэкингем, которого король продолжал осыпать милостями, покинул Ричарда ещё в Глостере. Королевская чета направилась на север, в Ковентри, Лейстер, Ноттингем и Понтефракт, а Бэкингем — в своё поместье в Бреконе. Судя по всему, расстались король и герцог без ссоры, потому что уже после отбытия Бэкингема Ричард назначил его заседать в комиссии всех южных графств и пожаловал ему долю из наследства де Бохунов, на которую Бэкингем претендовал.

Здесь очень важны даты. Первые записи о смерти одного или обоих сыновей короля Эдварда появляются в конце сентября, то есть к тому времени они дошли в каком-то виде до Колчестера и, предположительно, Бристоля. То есть, запущены эти слухи были недели на две раньше. Ведь 23 сентября в Риме прошла месса по "Эдварду, королю Англии" — в Сикстинской капелле и в присутствии папы Сикста IV. То есть, слухи о какой-то трагедии со старшим "принцем из Башни", Эдвардом, пошли в движение около 9 сентября или даже чуть раньше.

В принципе, отбытие Бэкингема и начало появление слухов о смерти Эдварда V подозрительно совпадают по времени. Но из этой стройной теории немного выбивается тот факт, что герцог Норфолк сорвался из сопровождения короля в Лондон, где целую неделю заседал на каком-то таинственном суде, который проводился не где-нибудь, а в лондонском доме Йорков, в Кросби Плейс.

Кого судили и по какому поводу — до сих пор тайна, покрытая мраком. То ли кто-то пытался украсть сыновей короля Эдварда из Тауэра, то ли дочерей из убежища в Вестминстере, где они упорно отсиживались со своей матушкой — слухи и теории ходят разные, до сих пор. Во всяком случае, передвижения герцога Норфолка можно проследить по выплатам от тюрьмы при Бишопгейт до Кросби Плейс. К тому же, в архивах сохранился патент короля Ричарда, предписывающий Лорду Канцлеру, епископу Расселу, выдать "персон, замешанный в определённом предприятии" для суда под председательством герцога Норфолка.

Кроулендские хроники утверждают, что заговор был, на самом деле, двойным и в обоих направлениях. То есть одна группа устраивала беспорядок и отвлекала внимание, пока другая пыталась умыкнуть драгоценных узников, причём беспорядки были спровоцированы и в Тауэре, и в Вестминстере. Более того, хроники утверждают, что сопротивление попыткам оказали монахи Вестминстера и подмастерья замка и крепости Тауэр. Потому что персоны королевской крови вовсе не были оставлены без присмотра, и присматривал за ними некий Джон Несфилд — доверенное лицо герцога Норфолка.

Впрочем, к чему это отступление? К тому, что к моменту этих событий Бэкингем был при короле и король явно продолжал ему доверять. Впрочем, не стоит забывать, что даже когда доказательства изменнической деятельности Бэкингема позже стали известны Ричарду, король был так оскорблён до глубины души, словно подобная возможность никогда ему и в голову не приходила. О серии выступлений, известных, как "заговор Бэкингема" Ричард узнал только в октябре. Кстати, отнюдь не все выступления того времени были действительно связаны с Бэкингемом, но это уже другая история.

После того, как Джек Говард погиб при Босуорте от руки де Вера, его сын, второй герцог-Говард, провел в тюрьме несколько лет, пытаясь донести до первого короля-Тюдора простую мысль: он воевал за коронованного короля Англии, поэтому называть его изменником абсурдно. Он воевал и будет воевать за того, кто сидит на троне, а не определённую политическую фракцию. В какой-то степени это стало принципом дома Говардов на будущее. В конечном итоге, этот сэр Томас успел послужить четырём королям (и послужить хорошо), и умер он в возрасте 81 года, получив чуть ли не по-королевски блестящие похороны. Да он и считали себя равными королям, эти Говарды. В официальных документах каждый из них именует себя "the right honourable and noble prince".

Третий герцог Норфолк-Говард — это отдельная песня. Он, кстати, тоже прожил 81 год, и много чего успел повидать и пережить. Личность, одновременно простая как таран, и при этом необыкновенно сложная. По характеру и складу менталитета он был феодалом. Но бедняге пришлось жить в эпоху, в которой феодалам было оставлено мало жизненного пространства, причём оно ещё и все время сужалось! Томас Говард даже и не пытался маневрировать. Он точно понял одно: король Генрих VIII никогда не простит человеку только одного греха — чересчур жёсткого позвоночника. Только за счёт этого озарения третий герцог и пережил своего суверена.

Своеобразен был и брак Томаса Говарда, причём судьба леди Элизабет Говард, герцогини Норфолк, служит лучшим доказательством того, что любую душещипательную историю есть смысл рассмотреть не только с одной стороны. Что, вкратце, известно об этой леди? То, что герцог Норфолк буквально выкрутил у отца Элизабет согласие на брак, а потом, негодяй, стал относиться к жене плохо, поселил с ней под одной крышей любовницу, а потом и вовсе выселил леди прочь в какое-то жалкое поместье. После чего леди годами переписывалась с сочувствующим Кромвелем по поводу того, какой у неё муж мерзавец. На самом же деле, всё не так черно-бело.

Где Томас Норфолк увидел впервые леди Элизабет Стаффорд — неизвестно. Скорее всего, при дворе Катарины Арагонской. Почему он упёрся на том, что должен жениться именно на этой девушке — тоже большой вопрос. Да, Норфолк планировал породниться с Тюдорами по возможности, и отпрыск от дамы из дома Стаффордов имел бы очень даже неплохие шансы на брак в королевскую семью. Более того, Стаффорды были богаты, и за Элизабет давали хорошее приданое. Вряд ли самому Норфолку пришло в голову, что он на пару месяцев старше отца своей избранницы, и разница в 21 год — это уже разница поколений, что вряд ли будет подходящей базой для счастливого и гармоничного супружества.

На беду Норфолка (который был тогда ещё графом Суррея), Элизабет Стаффорд была уже обручена, причём обручена по любви, с Ральфом Невиллом, будущим графом Вестморленда. В семье была ещё одна свободная дочь, на которой, в конце концов, оставшийся с носом Ральф Невилл и женился. Отец Элизабет тоже предлагал Норфолку младшую дочь, но тот хотел только Элизабет. Возможно, его очаровала самостоятельная, острая на язык до дерзости девушка. Возможно, он просто торопился. Норфолк умело строил карьеру, но у него не было наследника. Дело это не требовало отлагательств, и ждать, пока 14-летняя сестра Элизабет дорастёт до исполнения супружеского долга, он просто не мог себе позволить.

Чего Томас Говард не мог и представить, так это ситуацию, в которой молодая жена будет ненавидеть его, как отраву. Те качества, которые, возможно, привлекли его внимание к девушке, сделали их семейную жизнь совершенно невозможным, унизительным фарсом.

Сначала дела шли терпимо. Элизабет родила мужу долгожданного наследника в 1517 году, через четыре долгих года после брака. Впрочем, Томас Говард был настолько занят в те годы, что, возможно, причина такого долгого "бесплодного" периода была просто в том, что супруги не жили вместе. Потому что дочь Мэри появилась на свет в 1519 году, и ещё один сын, Томас, в 1520.

В мае 1520 года вся семья отправилась в Ирландию, куда Говард был назначен Лордом Лейтенантом, потом они вернулись, а потом сэр Томас мотался между Лондоном, шотландской границей и Францией, бывая дома настолько редко, насколько это возможно. С самого 1519 года леди Элизабет не уставала сетовать всем, готовым слушать, что она родилась в несчастный час, чтобы оказаться связанной с таким отвратительным мужем. Норфолк, в свою очередь, громко жаловался на "низкую ложь", которую его супруга о нем распространяет, и скептически советовал не верить в преувеличенную набожность леди. К 1527 году супруги уже сталкивались друг с другом только случайно, при дворе, перестав поддерживать даже видимость семейной жизни.

Томас Говард не был плохим человеком. Он был придворным и политиком, что объясняет его маневрирование в злободневных вопросах. Что делало Говарда человеком нелёгким в быту, так это его консервативность, помноженная на сознание собственной значимости. И вот его угораздило жениться на даме из Стаффордов, тоже преисполненной чувства собственной значимости, помноженной на возмущение замужеством, которое ей навязали. И это возмущение только увеличилось от того, что Томас Говард решил ситуацию с враждебно настроенной женой по-своему. Практик до мозга костей, он просто пошёл туда, где его любили, и где он был желанным, оставив жену бесноваться в одиночестве.

Бесси Холланд, сестра секретаря Говарда, не была, разумеется, "прачкой в детской" герцогини. Как не была она и "дочкой простолюдина без капли благородной крови". Во всяком случае, дядя-то её был бароном, а семья — нормальной дворянской семьей. Во всяком случае, она была назначена фрейлиной при Анне Болейн и Джейн Сеймур, и оставалась с герцогом до самого 1547 года.

Тем не менее, дикие скандалы переходящие в рукопашную, которые закатывала герцогиня, заставили Норфолка то ли всерьёз усомниться в нормальности супруги (её даже пришлось связать однажды), то ли он просто использовал несдержанность Элизабет для того, чтобы избавиться от этой язвы в своей жизни. 20 июня 1529 года он просто вышвырнул благородную даму из своего дома. Не на улицу, конечно. Леди получила назад своё приданое землёй и некоторое содержание. Остальные земли, принесённые этим браком в дом Говардов, сэр Томас отдал под управление брату леди Элизабет и Генри Перси, шестому графу Нортумберленду.

Целых пять лет прошло, пока Говарду удалось разойтись с супругой. Впрочем, это были нескучные годы. Леди Элизабет современники осторожно описывали, как "леди, наделённую великой страстностью, гордостью и сильными мнениями". Можно не сомневаться, что она не стеснялась эти мнения выражать и в ситуации с королевским разводом. В какой-то момент её громогласная поддержка стала неудобной даже самой королеве, когда леди Элизабет переслала ей письмо от английского представителя оппозиции, находящегося в Риме. В конце концов, чересчур эмоциональную герцогиню в 1530 году освободили от обязанностей при дворе.

Они плохо знали леди Элизабет. Дама ухитрялась устраивать скандалы и из своей провинциальной дали. Для начала, она отказалась сопровождать Анну Болейн на церемонии возвышения любовницы короля в маркизу Пемброк в 1532 году. Но, по статусу, кто-то должен был представлять герцогов Норфолка, старших среди аристократии страны, и шлейф Болейн несла дочь герцогини, Мэри. В 1533, леди Элизабет отказалась явиться на коронацию Анны Болейн. На этот раз дом Норфолков на церемонии представляла вдовая герцогиня, Агнес. Не явилась леди Элизабет и на крестины дочки короля и Анны Болейн.

Герцогиня попыталась торпедировать и брак своей дочери Мэри с бастардом Генри, герцогом Ричмондом, но здесь уже восстала сама Мэри. Кстати, в конфликте герцогини с мужем её дети были полностью на стороне отца. Возможно потому, что она всегда говорила о них, как о "его детях".

В августе 1533 года пора было поставить какую-то точку в затянувшемся разладе герцога с герцогиней. Норфолк только что вернулся из Франции, и воспринял повеление короля попытаться примириться с женой довольно угрюмо. Но приказ есть приказ, и к леди Элизабет был послан для переговоров лорд Бергаванни, муж одной из её сестёр. Как и следовало ожидать, герцогиня отказалась возвращаться в замок мужа, "в его постель и к его столу", пока там находилась Бесси Холланд, а герцог вовсе не намерен был жертвовать своим домашним комфортом ради злой и гордой женщины.

Встал вопрос, куда сбыть герцогиню, ставшую непомерной обузой. Или превращавшейся в эту обузу. Приличнее всего было бы отправить разведённую даму к её родному брату. Но тот упёрся и взмолился: "её дикие речи, остановить которые не в моих силах, навлекут великую опасность на меня, совершенно этого не заслуживающего". И просил Бога вложить в голову сестры побольше разума. По мнению брата, судьбу леди должен бы устроить её бывший муж, или даже король, "который выказал ей столько милости, что она могла бы смягчить самое ожесточённое сердце".

Тем не менее, никаких признаков смягчения сердца леди Элизабет не проявляла. Герцог Норфолк снял для супруги поместье по имени Рэдбурн, и отправил леди туда, в сопровождении 20 человек прислуги и служащих. Заняла себя герцогиня тем, что начала методично забрасывать жалобами на своего мужа короля, королевский совет, и Томаса Кромвеля, который, кстати, уже в то время начал охотно собирать досье на Норфолка, предвидя время, когда им придётся столкнуться в своих интересах. В основном, леди Элизабет просила. Просила дичь, которую её бывший супруг ей не посылал. Просила деньги. В 1535 году она настигла в Дунстабле самого короля, чтобы попросить его приказать герцогу увеличить её содержание.

Обозлённый и скуповатый король велел ей вернуться к мужу, если ей так уж скудно живётся, но леди, подумав, отказалась: она привыкла к свободе, и не желала видеть неприятного ей мужа ежедневно. В одном её письме проскользнула главная причина ожесточённости: "он выбрал меня по любви, и я моложе его на двадцать лет, но он отослал меня прочь три года с четвертью назад". О да. Леди Элизабет действительно успешно превратила любовь мужа в ненависть. Очевидно, она думала, что Норфолк вечно будет пытаться завоевать её сердце, как он это, несомненно, делал в первое время после женитьбы, а она вечно будет демонстративно вздыхать о несостоявшемся счастьем с Ральфом Невиллом.

"Я всегда была хорошей женщиной, и он это знает. Я провела при дворе 16 лет, причём он оставил меня одну более чем на год, чтобы воевать войны его величества. И его королевская милость знает, что я не навлекла на своё имя плохой славы, потому что была лучшей при дворе. Есть ещё женщины и мужчины, которые помнят, какой я была в свои молодые годы! И какую же неблагодарность получила я за все сделанное мною хорошее!"

Насколько же бедна была в своей одинокой жизни леди Элизабет? Муж выплачивал ей 50 фунтов каждый квартал. То есть, 200 фунтов в год. Бедной Лизой эта Элизабет явно не была. Но её жгла не жажда денег. "Если он возьмёт меня к себе, он сделает это ради других, а не ради любви ко мне". Вот, собственно, источник проблемы. Она хотела, чтобы презираемый и оскорбляемый ею муж продолжал любить её и боготворить. Разве так бывает? Только не в случае с Томасом Говардом, не тот характер.

Главное, чего он не мог простить своей жене, так это россказней о его предполагаемой жестокости. Когда леди Элизабет в очередной раз приехала в Лондон к Кромвелю, и Кромвель, кстати, действительно попытался как-то примирить супругов, Норфолк написал ему всё. "Ноги моей не будет в её компании... Она оскорбляла меня лживыми речами и письмами, как, например, о том, что когда она рожала нашу дочь, я стащил ее с кровати за волосы, и нанес ей удар кинжалом по голове... Мой дорогой лорд, я могу представить вам свидетельства многих уважаемых и известных своей честностью людей, что шрам она получила в Лондоне, за пятнадцать месяцев до рождения моей дочери, и разрез был сделан хирургом, так как у неё образовалась опухоль после удаления двух зубов. Не думаю, что на свете найдётся мужчина, который посмел бы напасть на рожающую женщину, и уж я бы такого не совершил ни за что". Впрочем, он прибавил в конце, что лучше бы лорду Кромвелю не говорить леди Элизабет, где именно находится её муж, потому что уж слишком велико искушение попробовать с "этой змеёй" тот стиль обращения, наконец, в котором она его обвиняла годами.

Кромвелю пришлось выступать буфером между враждующими супругами годами, выслушивать известные ему до мельчайшей подробности жалобы герцогини, успокаивать герцога, не отличающегося, вообще-то кротостью и долготерпением.

Страдалица пережила своего мужа на четыре года. И смерть их объединила — они похоронены вместе, как подобает добрым супругам.

Что касается его старшего сына и наследника, здесь законы генетики сработали на все 100%. Гордость и незамысловатая грубость Говардов, помноженная на высокомерие, горячность и отсутствие каких-либо дипломатических способностей Стаффордов... К тому же, он вырос вместе с Генри Фитцроем, сыном-бастардом короля, вместе с ним прожил около года во Франции, где оба находились в компании с сыновьями Франциска. Там они развлекались по полной, наводя ужас на мирных горожан. Те же забавы Говард потом повторял и в Лондоне. Как ни странно, лондонцы его, тем не менее, любили. Или, по крайней мере, он был в Лондоне популярен.

Что касается Фитцроя, то он воистину близко связан с семьёй Говардов, и история его короткой жизни даёт неплохое представление о характере развлечений молодёжи. В принципе, парень рос здоровым, атлетичным и ровно настолько безбашенным, насколько был и его лучший приятель. Фитцрой даже женился на сестре своего друга, Мэри Говард. Говорили потом, что этот брак никогда не был завершён (читай — молодые так и не зашли дальше совместного сна в общей кровати), но верится в это так же мало, как в незавершённость брака Катарины Арагонской и принца Артура. Основанием для утверждения стала фраза Чарльза Ризли в его заметках: "он никогда не спал со своей женой, которая была девицей и женой, а теперь стала вдовой. Молю Бога послать ей удачу". Кто его знает, на чем базировалось такое утверждение, в ближний (и даже дальний) круг принца Ризли не входил.

Генри Фитцрой также стал причиной чрезвычайно неприятного для обоих Говардов конфликта с королём. Фитцрой принял участие в открытии парламента 8 июня 1536 года, но через месяц внезапно слег в своём дворце (Сент-Джеймс), и начал явно умирать. Его личный врач, Джон Хьюси, писал в Кале своему начальнику, лорду Лайлу, 18 июля: "милорд Ричмонд очень болен, помоги ему Иисус". Не помог. Юноша умер 23 июля 1536 года от какой-то лёгочной инфекции. Ему было всего 17 лет. Фактически, никто не знает точно, отчего умер принц-бастард. В то время ходило по этому поводу много слухов. Как обычно в случае неожиданной смерти человека молодого, говорили о яде. Чарльз Ризли писал, что "думают, что он был отравлен по приказу королевы Анны и её брата Рочфорда, ибо он чувствовал колики в своём теле задолго до того, как умер. Только Бог знает правду. Он был хорошим молодым лордом, одарённым многими качествами и способностями".

Насколько можно судить по тому, что король Гарри приказал Норфолку похоронить принца тайно, король был не столько поражён горем, хотя сына-бастарда он, кажется, любил, сколько страхом. Он не верил в "предрассудки", но судьба настолько явно не была расположена давать Тюдорам шанс на укрепление династии, что толки относительно смерти сына-бастарда короля могли стать больше, чем просто толками.

Во всяком случае, король распорядился произвести инвентаризацию хозяйства сына, что и было сделано помощником Кромвеля, Гоствиком. В распоряжении графини Ричмонд (Мэри Говард) были оставлены лишь подарки, которые упоминались в брачном контракте. Гоствик был озадачен некоторыми моментами в отношении драгметаллов, найденных у принца. Например, четыре меры золота (слитки?) оказались слишком твёрдыми, настолько, что не поддавались молотку, и специалисты из сокровищницы Тауэра пришли к заключению, что нужна переплавка с облагораживанием. Проще говоря, слитки были отнюдь не государственной чеканки, один даже весил больше нормы. В них было мало золота. Цепь принца, весом в 138,5 унций (почти 3,5 кг), была оценена в Тауэре всего в 40 шиллингов, хотя король был уверен, что она стоит 500-600 фунтов. Очевидно, принц поработал и над цепью тоже, не только над слитками. Действительно, многообещающий был молодой человек.

Через 8 дней после смерти, тело принца было положено в повозку, прикрыто соломкой, и отправлено в Тетфорд, где он должен был быть тихонько похоронен среди Говардов. Путь из Лондона в Кеннингхолл был неблизким, так что тело, скорее всего, было перед дорогой набальзамировано, иначе такая транспортировка по летней жаре приобретает совсем уж жуткие черты. Впрочем, два человека конвоя все равно ехали вдали от повозки. Норфолк с сыном поторопились в родные пенаты, и Генри ФитцРрой был похоронен в их присутствии, но "without pomp or ceremony".

Надо отдать должное королю Гарри: услышав о том, как Норфолк выполнил его распоряжение о секретных похоронах принца, он взбесился. Очевидно, у короля, все-таки, было на уме нечто более достойное. Или он, просто-напросто, уже был сыт по горло Говардами на тот момент. Младший брат герцога (сводный), которого звали тоже Томас Говард, ухитрился в том же году, где-то в районе Пасхи, соблазнить родную племянницу короля. И ладно бы просто соблазнил, но ведь ещё и женился на ней, в июле 1536 года. Тайно, конечно. Кто ж ему дал бы разрешение на обычный брак. Парочка и ахнуть не успела, как оказалась в Тауэре — они выбрали для своего романа очень неудачный год: обе дочери короля были объявлены парламентом бастардами (хорошая работа, Томас Кромвель!), его признанный бастард умер, королева Джейн не была даже беременна. Дети старшей сестры короля, тем не менее, жили себе и процветали, несмотря на то, что сама леди Маргарет в своих исканиях абсолютного счастья брату не уступала.

Поэтому лорд Томас Говард, 24, и Маргарет Дуглас, 21, оказались в Тауэре по обвинению в государственной измене. Парламент, который так кстати в тот момент заседал, немедленно издал билль о лишении гражданских и имущественных прав за государственную измену в отношении лорда Томаса, не чураясь сильных выражений: "Соблазнённый и ведомый Дьяволом, не думая о Боге и долге преданности нашему королю и суверену, он презренно и предательски связал себя искусными манёврами и льстивыми словами с леди Маргарет Дуглас", и сделал это "злодейски и предательски думая и воображая посеять раздор в королевстве" и "пресечь, извратить и прекратить передачу короны".

Неизвестно, задумывалось ли что-то подобное молодым человеком. Вряд ли. Скорее всего, он, по молодости лет, как раз ни о чем не задумывался и оценить политическую окраску своего дерзкого брака не смог. В конце концов, в своё время Чарльзу Брэндону точно такой же тайный брак, причём с сестрой короля, сошёл с рук и даже сделал его герцогом. Только в 1536 году времена уже были не те, король купался в чувстве своей неподчиняемости какой-либо ответственности и критике извне, и лорд Томас был приговорён к смертной казни, а женитьбы с членами королевской семьи без разрешения короля были (ещё раз) запрещены.

Хотел король Гарри казнить и свою племянницу, словно чувствуя, что головных болей эта разбитная поэтесса ему ещё доставит. Или не хотел. Обычно, если этот король хотел кого-то действительно казнить, он делал это быстро и эффективно. Не казнил он и Томаса Говарда, тот и сам умер в Тауэре в октябре 1537 года. А леди Маргарет спуталась в 1540-м с ещё одним Говардом, Чарльзом.

В общем, известие о том, что его единственного признанного сына везли к месту захоронения как пук соломы, разозлил короля Гарри неимоверно. Наверняка, ему ещё и со всеми словесными "приправами" расписали, как оно было, потому что 5 августа герцог Норфолк собственноручно и в великой панике писал Кромвелю: "В восемь вечера прибыли письма от друзей и служащих из Лондона. Все сообщают, что король недоволен мной за то, что лорд Ричмонд не был похоронен с почётом. Король хотел, чтобы тело было доставлено секретно в закрытой повозке в Тетфорд и там похоронено. Соответственно, я дал распоряжение обоим Коттонам, чтобы тело было завернуто в свинец и положено в предоставленную им закрытую повозку, но это не было сделано, да и секрет не сохранен. Я надеюсь, король не будет винить меня незаслуженно".

Слухи понеслись по Лондону. Говорили, что герцог будет вот-вот арестован, что его заключат в Тауэр. "Если я заслуживаю этого, то Тоттенгем — французский город", — пишет герцог Кромвелю. И добавляет, что готов встретиться на дуэли с любым, кто распространяет подобные сплетни. Если тот является джентльменом, конечно. Но, будучи реалистом и зная, каково иметь дело с этим королём, Норфолк, на всякий случай, дважды переписал своё завещание, назначив супервайзером самого короля, а главным исполнителем — Кромвеля.

Кто его знает, что чувствовал Норфолк, когда из Лондона пришёл приказ явиться ко двору и лично представить все объяснения. Он снова написал Кромвелю, спрашивая его, чего ждать, и Кромвель честно ответил, что короля передёргивает каждый раз, когда он слышит имя Говардов. Тем не менее, ничего не случилось. Норфолк выплыл на поверхность в очередной раз.

Что касается захоронения Генри Фитцроя, то добрый король Гарри, в лучших традициях равноправия, разрушил и приорат Тетфорда, где находилась могила его сына. Рушили всё, исключений не было. Герцог перезахоронил зятя в церкви св. Михаила в Фрамлингеме. Наверное, на этот раз — со всеми почестями, потому что король уже потерял к умершему бастарду всякий интерес. Мэри Говард, которая так и не вышла замуж, была, со временем, похоронена вместе с мужем.

Что касается населения обширных поместий Норфолков в глубинке, то там хозяев, похоже, рассматривали людьми суровыми, но справедливыми. Особенно третий герцог умел хозяйствовать. Там все шло так, словно эпоху Средневековья и не сменил Ренессанс. Ничего не менялось. Третий герцог позиционировал себя католиком, но, похоже, особо тонкостями проявления этой веры не интересовался. В его владениях без всякой помпы служились мессы, священники по-прежнему занимались своими приходами, вступающие в брак пары приходили за разрешениями на брак или к герцогу, если он был у себя, или к его управляющему. У Норфолков, кстати, были и серфы — рабы за долги. Что касается графа Суррея, то он частенько так нуждался в деньгах, что не стеснялся занимать у собственных служащих. Долги он, кстати, возвращал.

В тюрьме этот лорд-поэт бывал частенько. В 1537 году он съездил по уху придворного, за что, в общем-то, наказанием было отсечение руки — рукопашные на территории дворца не поощрялись. Помиловали, но в Виндзоре подержали, в той его части, которая была тюрьмой. Говард там времени зря не тратил, а сочинил парочку прочувствованных сонетов. В июле 1542 года Говард вызвал на дуэль члена королевского двора, Джона Ли, за что был посажен в тюрьму Флит. Оттуда он написал в довольно живом стиле петицию королевскому совету, с просьбой помочь ему снискать милость короля: "для меня будет счастьем, если его королевское величество придёт к мысли, что это глупое тело, вечное ищущее приключений, будет готово со всем подобающим уважением служить ему".

Его глупое тело освободили 7 августа, назначив штраф в размере 7 000 фунтов залогом благонравия в будущем. Но уже в январе 1543 года ему пришлось в тюрьму вернуться. Вместе с Томасом Клэром и Вайаттом он устроил дебош, разбив окна в доме бывшего мэра Лондона, потом сэры расколошматили окна в доме одного олдермена, потом поехали в Саутварк и устроили охоту с арбалетами на местных шлюх.

Но серьёзное дело против Суррея в Тайном совете началось совершенно случайно. Содержательница постоялого двора подала в суд на мясника за то, что тот подсунул ей недостаточно качественную телятину. Она особо подчёркивала, что когда подаёшь блюдо принцу, продукт должен быть первосортным. Судья, конечно, заинтересовался, о каком таком принце трактирщица говорит. Выяснилось, что о сыне герцога Говарда, который, если что-то случится с королём, станет королём. Судья заверил трактирщицу, что ничего подобного, но женщина упорствовала: "Так мне было сказано!". Это было уже серьёзно, и судья доложил о любопытном разговоре в Тайный совет.

Суррею повезло, что его допрашивали друзья и сторонники его отца: Энтони Браун, епископ Гардинер, Джон Расселл и Ризли. Им удалось отвлечь внимание от проблемы титула тем, что Суррей провинился в нарушении поста. Граф оправдался, что на мясо у него было куплено разрешение, а вот метание камней в окна и людей — да, виноват, и готов понести наказание. Наказанием стали 8 дней в той же тюрьме Флит.

В декабре 1546 года король начал умирать, и при дворе началась ожесточённейшая подковёрная грызня за места в регентском совете принца Эдуарда. Сеймуры, которых Норфолки презирали как выскочек, были дядюшками принца, и старательно закапывали всех, кто мог бы поставить под сомнение их власть в недалёком уже будущем. Норфолки для них были вполне естественной жертвой. Во-первых, Говарды действительно были первыми среди пэров и, как следствие, были естественными вождями оппозиции Сеймурам. Во-вторых, был ещё вопрос веры. Католики против реформистов. Да простят меня Сеймуры, Дадли и Говарды, если вопросы веры действительно были для них принципиальны. Но я не могу отделаться от чувства, что они использовали веру, как оружие против личных политических противников.

Герцога отправили в Тауэр по воде, отчаянно матерящегося графа провели под стражей по улицам. Знал ли король о том, что Говарды арестованы? Или это было сольным выступлением Сеймуров? На это есть разные точки зрения. Старки уверен, что арест Говардов стал реакцией короля на жалобу вдовы своего сына-бастарда. Мэри, графиня Ричмонд, доведённая до отчаяния давлением со стороны отца и, особенно, брата, собиравшихся подложить её в постель короля, пожаловалась свёкру. Тот пришёл в ярость и законопатил Говардов в Тауэр. Потому что закон того времени трактовал Мэри Говард, вдову его родного сына, его собственной дочерью, а в вопросах морали король Гарри был щепетилен, как это ни странно звучит.

Хатчинсон дает другую версию, которая более правдоподобна, если принять во внимание, когда именно произошёл арест Говардов. Король к тому времени просто умирал, и знал об этом. Вопрос о любовницах уже не стоял. Нужно было убирать с пути малолетнего сына всех возможных политических противников. А расследование Тайного совета, проведённое в тайне от сторонников Говардов Сеймурами, доказало однозначно: как минимум, граф Суррей действительно видит себя возможным королём. Поскольку граф находился довольно сильно под сапогом своего задиристого папаши, то выходило, что он видит королём своего отца, а себя, в недалёком будущем, принцем-наследником. Генрих не мог не знать, что на престол герцог никогда в жизни не метил, но из-за амбиций графа Суррея его противниками становились оба, и сын, и отец.

Разговор поэта с сестрой действительно имел место быть. Летом 1546 года. Мэри была ещё молода, и хотела бы замуж. Герцог, всегда державший свой выдающийся нос по ветру, подготавливал почву для ее брака с Томасом Сеймуром, на что имел благосклонность короля. Граф же зажал в Вестминстере сестру в угол, и приказал ей завлечь короля. "Со временем ты так ему понравишься, что будешь править им, как мадам Д"Эстамп французским королём!". Возможно, слова подкреплялись чувствительными тычками, потому что Мэри разрыдалась и начала кричать, что "провались пропадом все Говарды", и что она "скорее перережет себе горло, чем согласится на такую дикость". Очень бурная реакция, за которой может стоять и то, что этот разговор был не первым. У этой сцены были свидетели — сэр Гавен Кэрью.

Действительно, когда королевские комиссионеры добрались до сундуков в замке Говардов, их поразил контраст апартаментов Мэри и апартаментов супруги графа, не говоря о сундуках любовницы герцога. Проще говоря, в сундуках Мэри не водились даже мыши. Так что правы могут быть и Старки, и Хатчинсон. Просто причина ареста Говардов была не одна, и жалобе Мэри, возможно, дали ход только в конце 1546 года именно потому, что предугадать реакцию короля было несложно. Или долго колебавшаяся Мэри осмелилась пожаловаться свёкру только в ноябре-декабре, когда её существование в Кеннингхолле стало совсем невыносимым.

Но "утопил" графа его бывший друг, сэр Ричард Саутвелл. Саутвелл хотел попасть в Тайный совет, и ему надо было дать будущим коллегам какую-то причину его туда выдвинуть. Вот он и заявил, что "знает некоторые вещи о графе касательно его верности королю". Этого оказалось достаточно для ареста. Надо сказать, что сэр Ричард когда-то был ментором сына Томаса Кромвеля. И герцог Норфолк был тем человеком, который Кромвеля свалил. Тот же Саутвелл выступил в своё время на процессе Томаса Мора свидетелем якобы состоявшегося разговора между Мором и Ричардом Ричем — не в пользу Мора. То есть, врать и лжесвидетельствовать для Саутвелла было так же естественно, как дышать. В случае с Говардом врать даже не пришлось, достаточно было просто предать.

В те годы было ещё возможно арестовать человека без предъявления ему какого-либо конкретного обвинения (это запретила только Мэри Тэдор). Ход следствия, как понимаете. Человеку, попавшему в Тауэр, свойственно писать петиции и оправдываться в грехах, о которых следствие даже и не знало. Из письма герцога на шести страницах, адресаты в Тайном совете многое узнали о причинах падения кардинала Волси и Томаса Кромвеля.

Одновременно шли допросы родных, близких и знакомых подследственных. Мэри Говард горой встала за отца, но охарактеризовала брата, как человека несдержанного. Следователи отметили, тем не менее, что насколько Мэри привязана к отцу, настолько боится и ненавидит брата. Служащие герцога и графа оказались людьми далёкими даже от возможности мысли проявить нелояльность к своему суверену. Самой уязвимой оказалась Бесси Холланд. Конфискация богатств напугала её настолько, что она пела, как канарейка, обо всем, что ей приходило относительно герцога на ум. Но даже она не могла напеть ничего такого, что сам прямолинейный герцог не выдавал бы на гора совершенно публично и открытым текстом.

Надо сказать, что против герцога Норфолка никакого компромата так и не нашли. А искали доказательства тому, что он замышлял уничтожить весь Тайный совет и узурпировать влияние на малолетнего принца, не меньше. Так утверждали Сеймуры. Поскольку не было никаких доказательств, дело пришлось строить против графа. Герцога могли обвинить в государственной измене только на основании того, что он знал, и не донёс на сына, поэтому графа Суррея и судили первым.

Поздней осенью 1546 года свидетелей по делу графа Суррея собрали в Лондоне. Это была настолько блестящая возможность свести счёты с семейством Говардов, что показания, зачастую, были просто невнятными грязевыми фонтанами. Конечно, некоторые люди были Говардами действительно обижены. Представьте, что почувствовал кузен графа, Эдмунд Новитт, когда заявил, что собирается вообще покинуть королевство из-за того, что поссорился с герцогом и с ним, потому что не желает нести здесь бремя недоброжелательности, которое они к нему испытывают. Граф Суррей сладко ответил: "Что ты, дорогой кузен. Моя недоброжелательность не падает так низко. Моя недоброжелательность парит выше, гораздо выше!" Обидно? Конечно. Ну как не использовать случай придать неопределённым словам графа зловещее звучание? Ведь все, включая графа, знали, чем закончится объявленная на него охота. И каждый хотел оставить на законной добыче следы своих зубов.

Сэр Новитт, например, помимо тревоги по поводу того, где именно парит недоброжелательность его кузена, беспокоился и о том, что в штате графа есть итальянцы. Один определённо раньше служил Реджинальду Полю, врагу отечества и слуге богомерзкого "римского епископа", а другой, акробат Паскуаль — ну вот наверняка шпион.

Сэр Эдвард Ворнер, позиционированный судом, как "друг графа Суррея" показал, что ему говорил сэр Ричард Деверос, что "гордость и жажда славы вышеупомянутого графа может в один день значительно уменьшиться. Я спросил, что он имеет в виду, и он ответил: "Что, если в один день король обвинит его в том, что он говорил, что когда Господь призовёт короля, кто ещё будет управлять принцем, если не милорд его отец". Бред, конечно, который ни один суд не должен бы был принимать во внимание, потому как Ворнер пересказал пересказанный ему разговор.

Другой "друг" графа, Эдвард Роджерс, тоже припомнил разговор со служащим короля, эсквайром Джорджем Благом, который рассказывал ему, что граф ещё месяцев девять назад говорил, что король должен назначить регента для управления принцем, и что его отец, герцог Норфолк, подходит на эту роль и по заслугам, и по статусу. Ярый реформист, Благ ответил, что если такое случится, он лично всадит кинжал графу в грудь, но не допустит, чтобы принца учили ложной религии. На что граф, с присущим ему тактом, хмыкнул: "Бодливой корове Бог рогов не дал", да ещё потом и явился к дому Блага с мечом в руках мерять длину рогов.

Сэр Гавен Кэри, помимо разговора Суррея с сестрой, припомнил ещё один разговор. Граф выражал недовольство политикой короля, возвышающего на самые верхние ступеньки власти "шваль типа Волси и Кромвеля". Сэру Гавену тоже рассказывал Эдвард Роджерс о мнении графа, кто должен стать регентом при принце. То ли Роджерс был несносным сплетником, то ли просто искренне возмущался амбициями Суррея, и рассказывал о них всем, готовым слушать.

Глупости? Конечно. Только вот, согласно акту Кромвеля от 1534 года, говорить о смерти короля в принципе стало государственной изменой.

Привезли давать показания и сестру графа, и любовницу герцога. Мэри рассказала ещё раз, что отец сговаривал её за Томаса Сеймура, и все уже было хорошо, но тут вмешался брат со своим мнением, что "эти выскочки ненавистны всем истинным аристократам, и, когда Бог призовёт короля, их просто размажут". Бетти Холланд смогла вспомнить, как герцог говорил ей, что все эти выскочки при дворе его ненавидят за то, что они не родились джентльменами, и за то, что он верит в Сакрамент. И что король его тоже не любит, потому что он, Норфолк, слишком популярен в народе. И что король разжирел и одряхлел так, что его поднимают с этажа на другой при помощи какого-то механического приспособления. И что король долго не протянет.

Очевидно, понимая, как она выглядит, давая показания против человека, от которого видела в жизни только хорошее, причём в больших, щедрых количествах, Бетти утверждала, что ни герцог её не любит, ни она герцога, и вообще она сочувствует герцогине.

Но именно Мэри Говард подвела базу под обвинения в государственной измене против графа. Она рассказала (говорят, что рассказала ещё раньше, королю, которому жаловалась на притеснения брата), что ему сделали герб, где, вместо обычного герцогского коронета, было изображено нечто, похожее на шапку, которую несут перед королями во время коронации, с опушкой, и короной, напоминающей королевскую. И с инициалами HR (Henricus Rex), которые принадлежали королю.

К сожалению для графа Суррея, его сестра рассказала чистую правду. Он использовал герб своего деда по матери, герцога Бэкингема, в котором совершенно законно использовались детали королевского герба и лилии — через Томаса Вудстока, младшего сына короля Эдварда III. Невинный и законный жест? Увы, нет. Бэкингем был лишен имущества и гражданских прав по обвинению в измене. Взяв детали герба деда на свой герб, граф Суррей, по сути, предъявлял претензии на трон. Наверняка только в виде домашней фантазии, мечты. Тем не менее, его действия согласно букве закона были государственной изменой.

Бетти Холланд подтвердила, что герб видела, и что герцог запретил женщинам этот герб где бы то ни было вышивать. Но не потому, что сын покусился на запретное, а потому, что герб был, по мнению герцога, скомпанован неправильно в отношении знаков Говардов.

Разумеется, графу тут же припомнили историю с трактирщицей, которая считала его принцем. Друзей герцога Говарда в совете больше не было, а враги и к ним примкнувшие искали всё и повсюду, лишь бы соорудить что-то, напоминающее настоящий государственный заговор и попытку переворота, а не просто игру с параграфами закона.

Перед самым Рождеством в Лондон вернулся король, только-только пришедший в себя от приступа общего воспаления, вызванного незаживающей раной в ноге. Королева с её насквозь протестантским двором была отправлена прочь, в Гринвич. Но от Сеймуров и той реальности, что именно они сейчас имеют власть при дворе, королю было никуда не деться. Да и хотел ли он? Как бы старый Гарри ни относился к Эдварду и Томасу Сеймурам, он знал, что ради племянника они костьми лягут — потому что без племянника они ничто и никто. То есть, с врагами Сеймуров надо было разбираться.

Король, как обычно, персонально занялся той частью дела против Норфолков, которая была ему интересна, и в которой он был экспертом — геральдикой. Он обложился литературой, списками прецедентов и обычаев использования и компиляции гербов, и персонально, очень профессионально разобрал то, что сделал своим тайным гербом граф Суррей. Его письменный анализ сохранился, но он слишком специфичен для человека, от геральдики далёкого, и я его опущу. Вывод короля был однозначен: герб был сделан с ошибками и серьёзными допущениями. Очевидно, старый герцог посчитал в своё время так же, поэтому и велел сыну убрать это творение с глаз подальше.

Король оставил на документе и другие пометки, к гербу не относящиеся:

— "Если человек сказал следующие слова: "Когда король умрёт, кто может лучше править принцем, чем мой отец или я" — это важно?"

— "извращение Королевского совета"

— "Если человек сказал о пожалованном дворянине: "Когда король умрёт, я прикончу его немедленно" — это важно?"

Из заметок понятен если не ход мыслей короля, то хотя бы то, что обвинения ему были представлены в несколько более драматизированном виде, нежели прозвучавшие на суде.

Тем временем, граф Суррей, находившийся в башне св. Томаса в Тауэре, утворил неслыханное: он попытался из Тауэра бежать. Терять ему было, в общем-то, нечего. А возможность он углядел во время приватного заседания в сортире, который в этой башне удобно располагался всего в двух футах над рекой. Надо было только убить двоих человек, которые за ним присматривали. Граф приказал своему человеку, Мартину, пронести в Тауэр кинжал, спрятав его в бриджах. Потом Мартин должен был отправиться в док, нанять за любые деньги бот, и быть в определённом месте на реке около полуночи. К сожалению, Суррей и здесь был жёстче на словах, чем на деле. Охранников он не убил, и они заметили, что кровать графа пуста, и успели его поймать за руки в тот критический момент, когда он уже почти просочился в клозетную дыру.

После этого графа заковали в кандалы, стоимость которых была скрупулёзно добавлена к расходам на содержание Суррея в Тауэре. Кандалы, похоже, не были совсем уж массового производства, потому что обошлись казне в симпатичную сумму 13 фунтов 6 шиллингов и 8 пенсов. Из записей лейтенанта Тауэра также понятно, что апартаменты графа были не лишены удобств. Там даже гобелены на стены повесили, хорошую посуду обеспечили, и спроворили узнику накидку из чёрного сатина на меху. Граф ждал свой судный день в относительном комфорте.

Судный день для графа наступил 13 января 1547 года. Поскольку пэром он не был, судили его в доме гильдий. И, поскольку лондонцы знали, что их ожидает спектакль, утренние улицы были просто забиты народом, а графа сопровождал эскорт из 300 (!) стражников. В 9 часов процессия добралась до зала суда, который тоже был забит под завязку, где графа ожидало жюри из 12 человек — знакомые все лица. Он впервые услышал, кстати, в чем именно его обвиняют. А обвинили его в использовании трёх серебряных бризур в скомпонованном им гербе. Не велико преступление, конечно. Многие гербы тюдоровской аристократии не выдержали бы детальной проверки геральдической палаты, если бы этой палатой не руководил тот, кто данные гербы сделал. Да и собственный герб сэра Ризли, руководителя, был плодом хорошего знания материала, а не честным свидетельством благородного происхождения, если говорить откровенно. И все это знали.

На долю жюри осталось доказать, что эти злополучные серебряные бризуры были не просто какими-то там бризурами, а попыткой присвоить знаки достоинства, на которые имели право лишь короли. Ведь три серебряные бризуры были на гербе наследного принца Эдуарда! Недаром обвинение начало слушание с требования смертного приговора: "Во-первых, за узурпирование королевского герба, что даёт основание подозревать, что он собирался стать королём, и, во-вторых, за попытку сбежать из тюрьмы, чем он признал свою вину!"

На что граф живо ответил: "Ты лжец, и за кусок золота осудил бы собственного отца! Я не узурпировал королевские знаки в своём гербе — мои предки носили эти знаки. Сходите в церковь в Норфолке, они там уже 500 лет!". Уильям Пейджет дал вовлечь себя в перебранку: "Успокойтесь, милорд! У вас на уме была измена — поскольку король стар, вы решили стать королём!". Граф возразил: "Старый судяга... К тебе-то это как относится? Попридержал бы лучше свой язык, и так королевство опаршивело с тех пор, как король дал таким выскочкам, как ты, сидеть в правительстве!"

Виконт Лайл попытался вернуть внимание суда к попытке побега, которая как бы свидетельствовала, что подсудимый был виноват и страшился суда. "Я хотел сбежать, чтобы не угодить в ту задницу, в которой сижу сейчас, мой лорд, потому что прекрасно знал, что как бы невинен ни был человек, вы всегда признаете его виновным".

Досталось и свидетелям. Одному, который утверждал, что на бахвальство графа ответил резкими словами, он ответил, обратившись к жюри: "И вы верите, что за такие слова граф Суррей не вышиб бы у него мозги?". На вопрос по поводу плана сделать сестру любовницей короля, он зло ответил, что неужели его осудят на основании слов скандальной бабы?

В таком духе шоу продолжалось до полудня. После восьми часов пререканий между членами жюри, Пейджет принёс им записку от короля. Через час жюри единогласно объявило о признании графа виновным. На что Суррей отреагировал немедленно: "И в чем именно виновным вы меня признали? Да вы не найдёте такого закона! Но я знаю, что король решил избавиться от благородной крови, и окружить себя низкорожденными". И на обратном пути в Тауэр граф полностью отпустил поводья, продолжая высказывать своё мнение о положении дел в королевстве. Несомненно, все слушали с жадностью, но не все радостно — многих всерьёз шокировали непристойности, которые граф говорил о короле. Жаль, история их не сохранила. Как не сохранила и последней речи графа на эшафоте. Судя по тому, что договорить ему не дали, он остался верен себе до последнего вздоха.

Документ "Drawing of arms of Howard,earl of Surrey, for which he was attainded" хранится в Британской библиотеке. Скетч, сделанный кем-то из Геральдической палаты, действительно слишком перегружен, и действительно имеет много погрешностей, как свидетельствуют те, кто этот скетч видел. Но, тем не менее, он полностью отражает то, что граф не просто развлекался. К сожалению, не могу здесь этот документ привести, потому что в сети гербов Говардов хоть пруд пруди, и за их аутентичность сложно поручиться.

Что касается других действующих лиц драмы, то Бесс Холланд за ее показания вернули все драгоценности. Известно, что она жила в Медхеме, и что Мэри Говард, графиня Ричмонд, платила ей 20 фунтов годовых. Бесс вышла замуж — очевидно, за дворянина-помещика Генри Реппса из Медхема, хотя называется и пара других имён. В любом случае, 35-летняя Бесс вышла замуж. Так же неточны сведения о том, действительно ли она умерла родами в 1548 году, или пережила своего бывшего любовника, герцога Норфолка. Герцог после своего освобождения никогда не имел с Бесс дела, и ничего ей не завещал.

Освободила герцога из Тауэра Мэри Тюдор, и он ещё послужил ей в роли солдата.

Мэри Говард прожила еще 10 лет, замуж она не вышла. Как ни странно, с ней герцог не разругался. Возможно, потому, что корона отдала ей на воспитание детей её казнённого брата, в том числе и наследника герцога Норфолка по прямой линии. Во всяком случае, герцог ей завещал 500 фунтов. Поскольку Мэри назначили опекуном племянников, она получала все доходы от обширных владений сироток до их совершеннолетия. Воспитывала их леди Ричмонд как протестантов, пригласив в учителя Джона Фокса, будущего автора Book of Martyrs . Что получилось в результате — известно на примере четвёртого герцога Говарда, несостоявшегося жениха Марии Стюарт и несостоявшегося английского наследника трона после Елизаветы.

В определённый момент 4-й герцог Норфолк совершенно всерьёз рассматривался в качестве супруга для находящейся в Англии Марии Стюарт, которую Елизавета достаточно упорно прочила своей преемницей на троне. Все извороты и повороты отношений царственных кузин — отдельный вопрос, но, вопреки сложившемуся из романов мнению, Елизавета Марию защищала. Так вот, поскольку Мария была католичкой, а церковь Англии была протестантской, английской аристократии показалась привлекательной идея выдать Марию за достойного английского лорда, который, по сути, и будет править от имени супруги. Говард, кузен Елизаветы с материнской стороны, был очевидной кандидатурой. Особенно после того, как Дадли, которому Элизабет доверяла больше, от подобной чести наотрез отказался.

Но против такого брака очень резко высказывались Сесил и Уолсингем, главные администраторы королевства, считающие, что заигрывания с католиками до добра не доведут. Сам Говард был то за брак, то против. Человеком он был слабым, и сам вряд ли мог понять, католик он или протестант. И королева взяла тайм-аут на раздумье. А потом случился заговор католиков, в который Норфолк оказался по уши втянут.

За Норфолком была сила. Могущественный магнат, обширные владения, множество вассалов. Более того, сам испанский посол знал точно, а остальные лорды догадывались, что никого другого в мужья Марии Стюарт Филипп Испанский не одобрит. Находились, все-таки, лорды, которым Норфолка было просто жалко. Ноллис и Клинтон понимали, чем всё это для него закончится, и советовали ему успокоиться, забыть амбиции, и отказаться от мыслей о двойной короне. Сам Лестер и Пемброк склонялись к мысли, что брак Норфолка с Марией, с последующей отправкой парочки в Шотландию — это меньшее зло, чем Мария в Англии, где она не может вечно оставаться в неопределённой роли. Да и сам амбициозный и слабохарактерный герцог был предпочтительнее вдали от английской политики.

Если смотреть на ситуацию из наших дней, она выглядит до смешного запутанной пьесой. Настолько, что передвижения игроков заставляют подозревать, что они сами порой не знали, что делают и за кого играют. Всё упиралось, конечно, в отказ Елизаветы заключить брак и дать стране наследника естественным путём. То есть, нужна была фигура, которая примет власть плавно и без потрясений. Как бы ни плоха была Мария, она была лучше войны за власть. Особенно, если её свяжет английский муж. Норфолк был единственным, кто на эту роль подходил. Норфолк, которого терпеть не могли все вовлечённые партии. К концу лета 1569 года ему всего лишь надо было попросить у Елизаветы разрешения на брак. Эту просьбу у него и королева, и Лестер просто вытягивали, но лорд Говард так и не посмел открыть рот. Он боялся Елизаветы, и он не мог не чувствовать себя виноватым, зная, что вовлечён в заговор против королевы.

Если бы он посмел задать тот вопрос, которого от него ждали, как отреагировала бы Елизавета? Она ведь прекрасно знала, что последовало бы за этим браком в худшем случае. Не похоже, что она враждебно относилась к самому Норфолку, но цену-то ему она знала. Не тем человеком был сэр Говард, чтобы подчинить Марию Стюарт интересам Англии. Но... выбор-то был невелик. Если бы только Норфолк посмел поговорить с Елизаветой откровенно! Но он просто бежал, оставив маловразумительную записку.

Елизавета знала, что отъезд Норфолка послужит знаком для лордов-заговорщиков. Она мгновенно прервала прогресс, вернулась в Лондон, и отрядила Хантингдона присмотреть за Марией и, заодно, за Шрюсбери — она ведь знала, что на Шрюсбери заговорщики расчитывали. Хантингдон, которого сама Мария считала своим главным соперником в борьбе за корону Англию, успел вовремя. Марию отправили в Татбери Кастл, под охрану гарнизона в 500 человек. Лордов, которые были косвенно замешаны в заговор, вызвали в Виндзор под арест (и лорды Ламли, Арундел, Пемброк и... Николас Трогмортон, которому Елизавета, наконец, смогла отплатить за задевшие ее гордость указания в начале ее царствования, добросовестно прибыли). Порты были мгновенно закрыты, и ни один посланец от испанского посла не смог добраться до герцога Альбы с просьбой о помощи. Мышеловка захлопнулась. Фроде считает, что заговор превратился в фиаско из-за нерешительности и трусости Норфолка. Мы же знаем, благодаря исследованиям Хатчинсона, что причиной была блестящая работа Сесила, Уолсингема, Лейчестера и самой Елизаветы в деле Ридольфи.

В своё время внимание Уолсингема привлек флорентийский банкир Роберто Ридольфи. Выходец из известного банкирского дома, он приехал в Англию в 1561 году. К 1566 году выяснилось, что, помимо легальных банковских операций, Ридольфи ввозит в страну деньги из папской кассы, собирая их на финансирование обширного заговора. В курсе этой деятельности были и французский, и испанский послы, а называлась операция "The Enterprise of England".

За Ридольфи стали наблюдать. А тот вербовал вовсю тех английских католиков, с которыми вёл дела. Его отследили также, когда он тайно посещал посольства французов и испанцев, и резиденцию посла Марии Стюарт в Лондоне, епископа Росса. Бывал он и в лондонском доме Норфолка. Заметьте, ещё до того, как подвижная шотландская королева перепорхнула через границу.

Граф Лестер извещает 7 октября 1568 года Сесила и Уолсингема, что мэр Лондона подписал приказ на арест Ридольфи, и что того доставят для допросов в дом Уолсингема. Вот где пригодился беглый итальянский язык сэра Фрэнсиса! Через несколько дней интенсивных допросов, Ринальди признался, что поставлял деньги из-за границы епископу Россу и герцогу Норфолку.

При дворе была еще одна особа, в совершенстве знавшая итальянский — сама Елизавета. Она прочла протоколы допроса, и некоторые ответы Ридольфи ее "озадачили". Проще говоря, они показались ей далёкими от правды. Пока она изучала и анализировала бумаги (на что ушло 4 дня), Уолсингем провёл обыск в доме, где жил Ридольфи, и доставил все находки Сесилу. И вдруг, 11 ноября, Сесил и Лестер приказали Уолсингему освободить банкира, и поместить его под домашний арест по месту проживания — по приказу королевы. И под залог в 1 000 фунтов. А к январю 1569 года Ридольфи был уже совершенно свободен. Что, собственно, произошло?

Скорее всего, Ридольфи стал двойным агентом. Причем, идея, судя по обстоятельствам его освобождения, принадлежала Елизавете. А уж обращение, несомненно, было заслугой сэра Фрэнсиса, про которого говорили, что "он умеет взять власть над умом человека, и знает, как заставить его действовать в свою пользу". Смысл этих передвижений тоже ясен: Елизавета, Сесил, Лестер и Уолсингем надеялись, что на золото Ридольфи клюнут все, кто хотел бы видеть в Англии другое правительство и другую королеву.

Что ж, когда в ноябре 1569 года Томас Перси, 7-й граф Нортумберленд, и Чарльз Невилл, 6-й граф Вестморленд, восстали, королевские войска были готовы. Мятежники направлялись в Стаффордшир, где в замке Татбери находилась Мария Стюарт. После разгрома, Нортумберденд бежал в Шотландию, а Вестморленд во Фландрию, но около 600 мятежников были казнены. Земли и имущество мятежных графов отошли, разумеется, короне.

А Норфолка в августе 1570 года из Тауэра выпустили, и поместили под домашний арест в его лондонской резиденции, под присмотром сэра Генри Невилла. В том же месяце сэра Фрэнсиса Уолсингема отправили с дипломатической миссией во Францию. Буквально через несколько дней после освобождения герцога, к нему пожаловал Ридольфи. У Норфолка был после Тауэра период некоторого просветления, и он отправил пронырливого банкира, с его планами сбора денег на освобождение Марии Стюарт, подальше. Ридольфи подозрительно настаивал, что письмо герцогу Альбе должен был написать Норфолк. Не то, чтобы Норфолк что-то заподозрил, он просто инстиктивно почувствовал к Ридольфи неприязнь: "Этот человек перестал мне нравиться", как он сказал.

31 января 1571 года, герцог получил письмо от Марии, в котором та подзуживала его бежать из-под домашнего ареста: "как это сделала бы я, презирая любую опасность". Зачем бежать? Чтобы жениться на ней, разумеется. Из-под ареста герцог не бежал. Может быть, напрасно. Потому что над его бедной, затуманенной своим величием головой собирались тучи, о которых он и ведать не ведал.

В начале апреля 1571 года в Дувре был задержан молодой фламандец Чарльз Бейли, который поступил на службу к шотландской королеве еще в 1564 году. У него не оказалось действительного паспорта, зато нашлись письма и книги от английских католиков-эмигрантов. Два письма были от Ридольфи, находившегося в Брюсселе. Бейли разок растянули на дыбе (при Елизавете к заключенным начали применяться пытки, в необходимости которых ее убедил сэр Фрэнсис, ссылаясь на обстоятельства, сходные с приведшими к законам против террористов), пригрозили повторить процедуру — и он рассказал всё, что знал. А именно, что 25 марта Ридольфи покинул Англию с личным обращением Марии Стюарт к герцогу Альбе, Филиппу Испанскому, и к папе. Просила она немного, всего лишь организовать вторжение в Англию. Целью вторжения было бы свержение Елизаветы, восстановление в стране истинной веры, и, разумеется, коронация ее, Марии, королевой Англии и Шотландии.

Рассказал Бейли и о том, что в начале марта Ридольфи снова был у Норфолка, и оставил у него документ, содержащий наброски плана вторжения и около 40 имён людей, поддерживающих этот план, своего рода "пятой колонны". Зачем это сделал двойной агент Ридольфи — понятно. Ему было велено (Сесилем, скорее всего) скомпрометировать Норфолка настолько, чтобы подвести его под топор палача. Сесил был очень целеустремлённым человеком, и в данном случае его целью было покончить с герцогом и герцогством, что ему и удалось. Понять Норфолка, принявшего в свой дом такой взрывоопасный документ от человека, которому не доверял, и в тот момент, когда сам находился под пристальным наблюдением — это уже сложнее.

Уолсингем, все еще находившийся в Париже, узнал, что у Ридольфи были денежные поручения к герцогу Альбе, выданные ему испанским послом в Лондоне. И что аналогичные поручения были отправленны в Испанию, Филиппу. Он также узнал, о чем именно шла речь во время встречи Альбы и Ридольфи, очевидно, от того же банкира, из первых рук. Ридольфи предложил, чтобы 6 000 аркебузеров с военным снаряжением, включающим 25 пушек, высадились бы в Англии, где они соединились бы с местной католической армией под командой Норфолка. А высадка должна была произойти в порту Харвич, который Ридольфи поместил в Норфолк, хотя этот порт находится в Эссексе.

Резолюция Альбы была изложена в его рапорте Филиппу, где он охарактеризовал Ридольфи так: "болтун, затвердивший урок на манер попугая". Герцог имел мнение, что испанцы могут высадиться в Англии только тогда, когда английские католики выступят, победят, а Елизавета будет мертва или арестована. "Мы должны сказать Норфолку, что если эти условия будут выполнены, он получит то, что хочет". Ридолфи, ничего не знавший о решении Альбы, поспешил дальше, в Рим и Мадрид, но Филипп к тому времени уже знал и об аресте Бейли, и о суждении Альбы.

Бейли перевели в тюрьму Маршалси, где Сесил подсадил к нему своего шпиона, лингвиста Уильяма Херле, представившегося ирландским католическим священником. Скоро Сесил и Лестер знали все мельчайшие детали заговора. И 7 сентября 1571 года Норфолк снова оказался в Тауэре. Оттуда он писал Елизавете "с переполненным сердцем и влажными от слез щеками", что он никогда не хотел ничего, кроме спокойной жизни, и что он проклинает день и час, когда увидел Марию Стюарт. Раскаяние не помогло, и 16 января 1572 года злополучный герцог был приговорён к смертной казни. Показательно, что на суде показания против него были зачитаны, но свидетели обвинения не присутствовали — программа защиты свидетелей в шестнадцатом веке, подумать только.

Норфолк не был предателем, он был тщеславным глупцом и мечтателем, скрывающим опасную информацию, льстя себе фантазиями на тему "а вдруг?".