Волчье время. Продолжение

Яррен вообще всегда вел себя так, как будто полагал, что Ирем сам вполне способен о себе позаботиться. Утром, когда они спускались в кухню, где обедали солдаты из замковой стражи, Яррен брал поднос и собирал на него все, что собирался есть на завтрак — водружал в центр подноса миску с кашей, отрезал ломоть хлеба, мазал золотистую горбушку маслом и накладывал в тарелку остатки жаркого с ужина. На Ирема он при этом даже не смотрел. Если тот ограничивался ломтиком поджаренной ветчины или каким-то другим лакомством, то Яррен, в отличие от его бывшей няньки, не обращал на это ни малейшего внимания. Но если днем Ирем начинал ныть, что он проголодался, то наемник поднимал его на смех и советовал в следующий раз поесть нормально, а не строить из себя знатную леди, которая боится располнеть.

С Ярреном Ирем наслаждался ощущением свободы и мужского братства. С того дня, как он избавился от няньки и перешел под надзор наемника, никто больше не говорил ему, что следует тепло одеться или что пора ложиться спать. Ирему ему льстило. Иногда ему казалось, что они заключили безмолвный уговор — Яррен обращается с ним, как со взрослым, а в ответ он должен вести себя соответственно. То есть не ныть, не жаловаться, не быть чересчур назойливым и не мешать Яррену развлекаться.

Вот и теперь Яррен торчал на кухне и играл в пинтар с парой своих друзей, а Ирем сидел рядом с ним и чувствовал, что, несмотря на все свои старания держать глаза открытыми, вот-вот заснет прямо на табурете, уронив голову на руки. С ним подобное уже случалось, и он знал, что, если он действительно заснет, то пробуждение будет не из приятных — в лучшем случае, Яррен без лишней нежности встряхнет воспитанника за плечо и посоветует идти к себе, а в худшем — кто-то из солдат треснет ладонью или кружкой по столу, заставив его подскочить от неожиданности. Лучше уж встать и дотащиться до кровати.

— Я пойду спать, — объявил Ирем вслух.

— Давай, — небрежно согласился Яррен, бросив кости. И, покосившись на единственный светильник на столе, спросил — Тебе ведь не нужна свеча?..

Ирем представил темноту на лестнице, пугающее ощущение, что в каждом углу затаились какие-то призрачные чудовища... До спальни он, положим, доберется, но потом придется лежать одному, вдали от кухни и от караульных помещений, в абсолютном мраке. Ирем по опыту знал, что ему будут мерещиться движения и шорохи в каждом углу, и это будет продолжаться до тех пор, пока он не намучается страхами настолько, чтобы у него не осталось сил бояться — и только тогда ему удастся провалиться в сон.

Но Яррену определенно не хотелось расставаться со свечой. При свете очага гораздо хуже видно фишки, значит — больше риска, что кому-то из противников удастся потихоньку смухлевать. Если Ирем заявит, что ему нужна свеча, то Яррен будет недоволен — и наверняка поймет, что дело тут не в том, что он не хочет разбить лоб на лестнице.

Яррен не должен думать, будто он чего-нибудь боится... а тем более — что он может бояться темноты.

— Конечно, нет, — ответил он, слезая с табурета. Ноги Ирема не доставали до пола, так что ему пришлось буквально сползти вниз.

Ирем гордился тем, что все солдаты гарнизона уважали и побаивались Яррена — вероятно, потому, что сам наемник не боялся никого и ничего, и ко всему на свете относился, как к безделице, не стоящей внимания. Отца Ирем видел не чаще раза в месяц — лорду приграничной марки некогда рассиживаться дома. Мать, которую Ирему полагалось ежедневно навещать в ее покоях, была озабочена, по большей части, качеством его рубашек, чистотой ногтей и колтунами в волосах. Но Ирема все это совершенно не смущало, потому что Яррен всегда был с ним рядом и, казалось, искренне хотел, чтобы Ирем вырос таким же сильным, ловким и бесстрашным, как он сам.

Если он видел, что Ирем обходит стороной дворового цепного пса, то спрашивал, сможет ли Ирем принести ему стоявшую у будки миску. И когда он возвращался, улыбаясь и подняв миску над головой, как боевой трофей, в глазах у Яррена на одну краткую секунду вспыхивало восхищение. В подобные моменты Ирему было плевать, что он хромает, а его штанина превратилась в измочаленный и окровавленный лоскут. Яррен научил его наслаждаться ощущением азарта, показал самое сладкое на свете чувство — упоение одержанной победой. Это делало их отношения похожими на отношения двух заговорщиков. Наемник мог спокойно, как о чем-нибудь обыденном, спросить, не хочется ли Ирему проехаться на злющем сером жеребце, только что купленном его отцом. А если Ирем отвечал, что ему запретили даже близко подходить к отцовскому коню, то Яррен ухмылялся — "я не спрашивал у тебя, разрешили тебе или нет. Я хотел знать, рискнешь ли ты попробовать". Его беспечность восхищала Ирема. Яррен не мог не понимать, что, если с сыном лорда что-нибудь случится, то ему это даром не пройдет — но, тем не менее, готов был рисковать ради того, чтобы научить Ирема не пасовать перед опасностью. Поэтому в тех редких случаях, когда Ирем все-таки попадался на нарушении какого-то отцовского запрета, он никогда ни словом, ни намеком не давал понять, что делал это с ведома и одобрения своего воспитателя.

Отец погиб в сражении с такийцами, когда Ирему было девять лет. Весь замок погрузился в траур. В день, когда пришло известие о гибели отца, бледная и испуганная мать обняла Ирема больше раз, чем за всю его прежнюю жизнь, и щеки у нее были холодными и мокрыми от слез. Ирем чувствовал себя предателем из-за того, что он не мог заплакать вместе с ней. Мысль о случившемся с отцом не вызывала ничего, кроме тупого удивления — возможно, потому, что Ирем ни разу разговаривал с отцом дольше пяти минут подряд. Потом Ирем полночи проворочался без сна, ломая голову над тем, что нужно сделать и сказать, когда мать снова позовет его к себе. Но ни на следующий день, ни на второй и третий мать его не позвала, и Ирем понял, что ее первый порыв предназначался вовсе не ему — для матери подросший Ирем оказался просто символом ее утраты и последней связью с мужем.

Сразу после похорон Яррен сказал ему, чтобы он собирался в путь — они покинут крепость на несколько дней. Ирем не удивился — они часто совершали дальние поездки, в которых наемник обучал его вещам, необходимым будущему воину — ночевать, не разводя огня, находить воду для себя и своей лошади, охотиться и проводить в седле по много дней подряд. Покинуть замок, погрузившийся в безмолвие и траур, показалось ему очень соблазнительной идеей, и Ирем решил, что Яррен задумал эту новую поездку специально для того, чтобы помочь ему отвлечься и развеяться. Немного удивило его только то, что Яррен оседлал для него лучшего отцовского коня, но тот сказал, что теперь, после гибели отца, ему не подобает ездить на своей прежней лошади. Ирем не очень понимал, зачем брать лучшего коня из замковых конюшен, но решил, что Яррену, в конце концов, виднее. Он уже заметил, что солдаты и прислуга, которые до смерти отца даже не останавливались, чтобы посмотреть на Ирема, теперь при встрече с ним почтительно здоровались и кланялись, как будто бы он разом повзрослел на десять лет.

Во время их последнего похода в горы они добрались до отрогов Бронзовой гряды, а затем повернули на восток и, сделав крюк, вернулись к замку через удивительно красивую холмистую долину. Но на этот раз его наставник повернул на запад, словно его совершенно не заботило, что эти земли оставались спорной территорией, и там легко можно было наткнуться на такийские разъезды или даже на большой и хорошо вооруженный вражеский отряд вроде того, в стычке с которым был убит его отец.

Когда Ирем сказал об этом Яррену, наемник, как всегда, насмешливо прищурился — "ты что, боишься?". Обычно это заклинание действовало безотказно, но в тот раз Ирем впервые не поддался на привычную уловку. "С моим отцом было пятьдесят всадников. Из них домой вернулось только семь. Боюсь я или нет — это здесь совершенно не при чем, — сердито сказал он. — Надо быть круглым дураком, чтобы не понимать, что глупо лезть вдвоем туда, где только что погибло сорок человек. Либо мы едем на восток, либо я поверну домой".

Ирем почувствовал, что его упрямство разозлило Яррена, и был готов к тому, что тот примется сквернословить и браниться, как всегда, когда Ирему случалось вывести его из себя. Но, к его удивлению, Яррен не стал ругаться, и даже заставил себя растянуть губы в улыбке. "На восток так на восток, — ответил он покладисто. — Но сперва сделаем привал".

Это был первый раз на его памяти, когда наставник уступил ему, но Ирем не почувствовал ни радости, ни удовлетворения от этой неожиданной победы.

Что-то было не так. Яррен был недоволен, но при этом сдался сразу и без долгих споров — это было совершенно не похоже на него. Улыбка, которую он выдавил из себя, пытаясь изобразить непринужденность, тоже мало походила на его обычную широкую усмешку. Да и само предложение встать на привал, когда до ночи оставалось еще несколько часов, звучало откровенно странно.

Они нашли каменный навес, под которым можно было с удобством расположиться на ночлег, и Ирем, отстегнув седельные сумки, скрепя сердце взялся за подпругу.

Яррен всегда помогал ему седлать коня, поскольку взгромоздить на спину лошади тяжелое седло Ирем не смог бы даже под угрозой смерти. Но, когда необходимо было расседлать коня, Яррен предоставлял воспитаннику заниматься этим в одиночку, наотрез отказываясь помогать, даже если он мучился с подпругой четверть часа кряду. Обычно к тому моменту, когда ему наконец-то удавалось дернуть ремешок подпруги с нужной силой, чтобы расстегнуть застежку, Ирем успевал отчаяться и взмокнуть от усталости, но он не обижался на наставника за то, что тот отказывается помочь. "Если мужчина может сделать что-то сам, пусть даже со стотысячной попытки — то он должен делать это сам" — твердил наемник. Ирем был с этим согласен, и ему было приятно, что Яррен не сомневается в его способности поступать так, как полагается мужчине.

Но на сей раз Яррен подошел к нему, как будто собирался помогать, и Ирема снова кольнуло ощущение неправильности. Ирем удивленно обернулся, но увидеть наемника не успел. Удар по голове был так силен, что Ирем ткнулся носом в лошадиный бок — и сразу же почувствовал, что Яррен заломил его руки за спину и крепко связал ему запястья. Ирем попытался вырваться, но Яррен держал крепко.

— Тихо! — злым, свистящим голосом приказал он. — Успокойся; никто тебя убивать не собирается. Если будешь вести себя по-умному, то мы...

Но Ирем вовсе не намерен был вести себя по-умному. Он попытался пнуть наемника ногой — и тут же полетел на землю, ободрав щеку и подбородок о мелкие камешки. Его кобыла шумно выдохнула и встревоженно переступила с ноги на ногу.

— Ну извини, — без всяких признаков раскаяния или сожаления заметил Яррен. — Я тебя предупреждал. Какого Хегга тебе вздумалось геройствовать?

Ирем перевернулся набок и сплюнул попавший в рот песок. Он чувствовал, что его бывший — да, теперь уже определенно "бывший" — воспитатель ждет от него глупых детских криков наподобие "Что ты задумал?!", и решил не доставлять наемнику такого удовольствия.

— Сейчас я подсажу тебя на лошадь, и мы поедем на запад, — сказал Яррен после недолгой паузы. — Если бы ты не умничал, то мог бы еще пару дней ехать с полным комфортом. Хотя это, в принципе, неважно. Я не думаю, что Альто Кейру есть до тебя хоть какое-нибудь дело, но и отказаться платить выкуп за племянника он не сможет. Так что не волнуйся, через пару месяцев сможешь вернуться к мамочке. Но если попытаешься удрать, я тебе не завидую. Ты меня понял, парень?..

Ирем волком посмотрел на Яррена — и промолчал. Он был уверен, что теперь наемник пнет его ногой, но тот внезапно ухмыльнулся.

— Вот только не нужно снова мне показывать свой несгибаемый характер. Я последние пять лет смотрю, как ты из кожи лезешь вон, пытаясь меня впечатлить. Так что навряд ли ты меня чем-нибудь удивишь.

Насмешка обожгла его, словно удар хлыста. От ярости Ирем забыл все бранные слова, которые ему хотелось бросить в лицо Яррену — и крепко прикусил губу, чтобы сдержаться и не выпалить в ответ что-нибудь глупое, бессильное и жалкое.

Яррен пожал плечами и рывком поставил его на ноги.

— Как пожелаешь... Нравится дурить — продолжай в том же духе. Захочешь воды — заговоришь.

Он подсадил его в седло — не на его коня, а на ту лошадь, на которой раньше ехал сам — и связал ноги пленника веревкой, протянутой под конским животом. Ирем, который как раз размышлял о том, есть ли у него шанс сбежать от похитителя, если он спрыгнет с лошади на всем скаку, отвел глаза, чтобы не видеть понимающей, насмешливой улыбки Яррена. Конечно, как он мог забыть... Это ведь Яррен научил его соскальзывать с седла и несколько секунд бежать рядом с рысящей лошадью, а потом снова забираться ей на спину. И он, конечно, знал, что Ирему хватит решимости на то, чтобы повторить этот трюк со связанными за спиной руками.

В начале поездки Ирема немного отвлекала непривычная посадка — связанные руки почему-то сильно осложняли дело, хотя Ирем, как и всякий уважающий себя наездник, держал равновесие осанкой и коленями. Но через полчаса, когда он смог приноровиться к ходу лошади и перестал раскачиваться взад-вперед, бежать от осаждавших его мыслей стало некуда.

Яррен, должно быть, рассудил, что мать Ирема — не из тех женщин, кто способен управлять делами после смерти мужа, и вместо того, чтобы принять доставшуюся ей ответственность, она напишет Альто Кейру, умоляя избавить ее от этой ноши. Было совершенно очевидно, что до появления нового лорда в замке, да и во всей приграничной марке воцарится хаос — и Яррен наверняка решил, что это уникальный шанс, подобного которому ему никогда больше не представиться.

Ирем даже не мог, положа руку на сердце, назвать поступок бывшего наставника предательством. Чтобы кого-нибудь предать, сначала нужно быть кому-то верным — а Яррен едва ли был способен на такое чувство. Ему было просто-напросто плевать на всех и вся, помимо самого себя. Теперь Ирем со всей отчетливостью понимал, что Яррен вовсе не стремился научить его быть смелым или сильным. Он попросту забавлялся с ним, как со щенком, которого хозяин может смеха ради натравить на дичь, которая ему не по зубам. Мысль о последствиях наемника не беспокоила — он был решителен, удачлив и нахален, и прекрасно знал, что в случае чего Ирем его не выдаст. А если бы с Иремом все же случилось что-нибудь по-настоящему серьезное, то Яррен, вероятно, просто-напросто сбежал бы, не желая отвечать за гибель или за увечье подопечного. И то сказать — человек вроде Яррена не станет дорожить однообразной, не особо прибыльной и совершенно бесперспективной службой в бедной приграничной марке.