Как пастырь он, конечно... Да и бог с ним — главное, чтобы из него не только разные... жидкости, но и благодать — проистекала.
"В основе почти всякого крупного состояния лежит преступление" — сия истина не мной сказана. Однако же дополню: в основе всякого государства лежит множество преступлений.
Начало деятельности моей происходило в местности мирной, добрыми государями управляемой, по законам давним, традициями овеянным, живущей. Коли закон есть, то и надлежит его к пользе своей применить. Например, нужного человечка выставить преступником. А далее уж и человечка, этим страхом взнузданного, применять для дел надобных.
Случай с о.Никодимом был, безусловно, преступлением моим. Следствием же его явилось то, что Никодим ощутил преступником себя. И от сего страха не только глупых и вредных доносов не слал, но и наоборот — в делах моих был удобен.
Не единожды применял я сей приём в делах своих. Да и то сказать: коли у нас, на Святой Руси — "всё через задницу делается", то вельми странно было бы и саму Святую Русь делать иначи.
Польза от "карманного попика" Никодимки явилась куда раньше, чем я предполагал. Через три дня, после исполнения необходимых треб в вотчине, мы закатились в Невестино: попа отвезти да на месте посмотреть — что надо там срочно сделать.
Вбитое через зад научение, как обычно на Руси и учат, состоящее в меня послушании и слов моих исполнении, привязанность его, произошедшая от моего прощения и утешения, спасло несколько десятков человеческих жизней. Вероятно, и мою единственную — тоже.
Мы прикатили в село на двух санях — я ещё несколько парней из "старших курсантов" прихватил: хотел присмотреться к ребятишкам. А своих ближников дома оставил. А зачем? Места знакомые, нахоженные, татей-душегубов нет.
Невестино было занесено снегом. Над селением не было стоячих, издалека видных, столбов дыма от труб топящихся печей. Поскольку и самих труб ещё нет. Несколько поднимавшихся в разных местах струек дыма сливались в сплошное туманное облако, колыхавшееся над селом.
Натоптанная тропинка с берега к проруби на реке, другая, присыпанная недавним снегом — вверх, к заснеженной церковке на горке у заметённой берёзовой рощи.
Да уж, были здесь дела... Вспомнилось, как бежала туда, вверх, под дождём, оскальзываясь на мокрой тропке, Трифена. Как я потопал за ней следом и что из этого вышло. Не полюбопытствовал бы тогда, не исхитрился, поленился... и не было бы у меня моей гречанки. И много чего другого не было. Не только ласковой и жаркой смуглянки в моей постели... хотя и это очень даже... Языка бы не знал, бился бы сейчас с обучением детишек... лбом в стену. Глупее был бы.
Я сам — был бы хуже. Меньше знал, меньше понимал, меньше умел.
Неправда, что попаданец меняет мир "вляпа" — мир тоже меняет попаданца. Неправда, что я учу туземцев — они меня тоже учат. Я учусь у них. Мы учимся вместе. Чтобы вместе выживать в этом мире.
"Возьмёмся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке"
Только "друзей" здесь — надо сперва найти и вырастить.
Ностальгия по недавним моим "подвигам" — прямо переполняла и захлёстывала.
А вот и промоина в воротах околицы. Я тут в тот раз ночью пролезал. Был дождь, в вымоине бежала вода, а я весь мокрый и грязный... А теперь просто глубокая замёрзшая колдобина...
— Никодим, обрати внимание. Укажешь старосте — чтобы заделали. Непорядок.
Возчик хлестнул лошадь, сани тряхнуло. Вторые пришлось перетаскивать. Где-то взлаивали собаки, на деревенской улице никого не было, не видно и людей во дворах.
— Сейчас за угол повернём, на поповское подворье подъедем. Место хорошее, прикинем чего сколько надо, чтобы заново отстроиться.
Место... памятное. Я тут такие дела... уелбантуривал! Христодула первый раз увидел...
Мы не доехали. Завернули за угол...
И попали... как "кур в ощип".
Куча мужиков и баб. Толпа. На улице и во дворе за распахнутыми настежь воротами. Мужики молча смотрят, мнут в руках шапки. Бабы тихонько воют, вытирая глаза уголками платков.
И тут — мы. С весёлым гомоном молодых здоровых парней после не тяжёлой дороги. Здрас-с-сьте...
Из глядящей на нас, замершей, молчащей толпы вдруг истеричный, подымающийся до визга, женский голос:
— Они! Убийцы! Ироды! Душегубы! Насильники! Звери Рябиновские!
И рядом — негромкий, недоумевающий молодой басок:
— Точно. Рябиновские. Во бл...
Э, грамодяне, вы чего?! Об чём крик-то?! Это ж мы! Вы не обознались? Мы ж хорошие. Я — так вообще из 21 века, из дерьмократии, либерастии и, не побоюсь этого слова, эмансипизнутости...
Толпа разворачивается к нам. Откуда-то из пятого-десятого ряда чей-то старческий злобный вопль:
— Гады! Кровопийцы! Каты! На злодейства свои полюбоваться приехали! В колья их, мужики! В колья!
Сейчас будет... по "Антивирусу":
"Озверевшая толпа несётся в пропасть
Сметая под собой всё живое на пути
Тысячи кричат, никого не слышно
Только гул сильней, как ты не ори".
Толпа начинает ворчать. Всё сильнее. Мужики начинают оглядываться в поисках подходящего... в руки взять. Под сотню мужиков и парней. Сейчас... только раздастся первый треск от выдираемых из заборов кольев... какой-нибудь шизофреник заорёт "Бей их!"... я это уже в первой жизни проходил... не развернуться, ни убежать... мои мальчишки-курсанты... против озверевшей толпы с дрекольем... Ножиками моими?! Мы с Суханом положим... по паре-тройке... мальчишки — по штуке... потом — отбивные... из всех и каждого...
"И как один убьём
В борьбе за это!".
За что — "за это"?! Чего селяне взбесились?! — Неважно. У толпы — не выясняют, толпе — не объясняют. В толпу вбрасывают. Кидают. Простое, короткое.
Лозунги типа: "Бей!".
Или — проповеди. Типа: "Покайтесь!".
Вскакиваю в санях во весь рост, вскидываю правую руку с заспинным мечом (откуда взялся? — автоматизм...) в небо, и ору в толпу:
— Господь! Иже еси!!!
Слитное, разнонаправленное, переливающееся сразу во все стороны, движение толпы чуть замирает. Мужики ещё в состоянии попытаться... не понять — хотя бы услышать. Не слова — просто звук, мой вопль. Некоторые недоуменно смотрят на задранный в небо огрызок — мой хитрый заспинный меч, переводят взгляды на само небо.
Другой рукой вздёргиваю из саней за шиворот Никодимку.
И продолжаю орать в толпу, в поле белых пятен лиц, бородатых и безбородых, в платках и в шапках, таких разных и таких сейчас одинаковых. Неразличимых — некогда различать.
— Поп! Никодим! Батюшка! В церковь! Настоятель! От владыки!
Встряхиваю Никодимку за шиворот на каждой фразе. От тряски у него распахивается шуба, виден коричневый подрясник и большой серебряный наперсный крест с камушками. Вполголоса рычу ему:
— Ори чего-нибудь. Порвут.
Никодимка безвольно болтается от моих дёрганий. Сейчас нас тут всех ка-ак...
— Ори, с-сука, зар-режу...
Хорошо я Никодимку обработал: страх передо мною оказывается сильнее всех других страхов — очередное взбалтывание за шкирку срабатывает, звук включается:
— Братия и сёстры! Люди русские православные! Господь велик! Велик и всемогущ! Побойтесь бога, православные! Ибо глядит он на нас! Оттуда! С небес! И видит всё! Всех! Всякого! И пребывает в грусти. Вы! Вы опечалили господа нашего! Ибо души ваши ныне в озлоблении сатанинском! Диавол! Диавол среди нас пребывает! Тьфу! Тьфу! Тьфу на тебя! Сатана проклятый!
Оплёвывание Сатаны — довольно распространённый элемент в обрядах русской православной церкви. Но чтоб так звучно и смачно... харкать в окружающую среду — прежде не видал.
Народ начинает интересоваться:
— а попал ли...? А куда...? Подвинься малость — не видать... да не туда смотришь — за санями спрятался... во-во, вдоль забора, видишь? — Не, не вижу... тю, так то ж сатана — он же ж невидимый!... а ты как же? — А я по следам... сам ты "тю" — то соседской козы следы... не, у соседской козы левое переднее копыто сколото...
Общее, сливающееся движение толпы затухает, рассыпается на мелкие, разнородные. Кто-то отворачивается, кто-то уходит во двор. Там слышен усиливающийся стандартный ритуальный вой по покойнику.
Примечаю в толпе знакомого мужичка — уже различаю лица, уже на лицах... "лица необщье выраженье" — не маска всенародной злобы.
Когда-то, ох как давно это было! — этот мужичок привёз ко мне Христодула с братьями. Машу рукой — подходит, хитро улыбаясь. Хитрован — чует возможность найти себе выгоду.
— Здрав будь, боярич. Экий ты нынче... окрылённый. Ну... ножики эти за спиной... торчат будто крылья. О! И батюшка тут... мы такие... все как есть радые... уж мы молились-молились, уж ждали-поджидали-выглядывали... начальные люди мудрость явили, об нуждах наших порадели... На постой взять? Дык... с превеликой... а почём? А на сколько? Не, насчёт подворья — к старосте. А мы, со всей радостью...
Толпа рассасывается, сдвигается, мы тихохонько разворачиваемся и везём Никодима на постой. Попутно выясняю причину сегодняшних... "народных гуляний".
— Дык... эта... управитель твой, Филька... да-а... девка там, ну, с того двора... пошла, стал быть, "в кусочки". Ну... А Филька твой... её, стал быть, в бане... побаловался... да уж... а тута обоз шёл... вот он её привязал тама да и обозников позвал... а утром они её сюда и привезли... порасхвастали тут... как они её... на всё село бахвалились... брехня, поди... ну... она отлежалась малость да и... с позора такого... вожжу в хлеву привязала... чего "ну"? не понукай! удавилась насмерть! Вот...
Мне достаточно сказать просто "факеншит"? Или нужно что-нибудь покрепче?
У меня вдоволь собственных дел, за которые мне могут голову оторвать. Превращаться в отбивную из-за... "баловства" моего слуги? — Это чрезмерная роскошь в моём положении.
Оставили Никодима с наставлениями об увещевании и умиротворении паствы. И быстренько убрались. Нефиг селян дразнить.
По закону — вины нет. Ответственность за доведение до самоубийства в русских законах указано только в "Уставе церковном" и только по одному поводу — родители не выдали замуж или выдали не за того. Это чётко не мой случай.
Но бьют-то не по закону, а по морде. Подожжённый постоялый двор, убитые там мои люди... мне этого ненадобно. Убыточно это. "С людьми надо жить" — русская народная мудрость. Причём некоторым из людей — жить не надо. Или надо — но не так.
Глава 255
Взял Фильку с постоялого двора, повёз к себе, в Пердуновку. Спокойно, без крика. Дорогой поговорили о делах разных.
Да, подтверждает, был такой случай:
— Пришла... вся такая... сиськи-то уже так это... торчмя торчат... А гонору-то втрое! Перво-наперво — "нет!". Понимаш ты! Мне! Рябиновского Владетеля Восточного Двора Управителю! "Нет" — и всё! А чего ж тогда в кусочки-то пошла? Жрать хочешь — ложись! А она, вишь ты, носом крутит. Перебирает, нищебродь голимая. Пойдем, грю, в баньку, по кусочку за разик дам. — Молчит. А я, вот те истинный крест, её — даже пальцем не тронул! Вот как бог свят! Краюху свежую взял и у ей перед носом... туды-сюды, туды-сюды... Хе-хе-хе... Быдто на привязи — так и пошла. Сама пошла, хошь — перекрещусь? Ну, а уж как в баню пришли... Голодная сучка, аж трясётся. Краюху прям подо мной-то и сожрала! Я ей, стал быть, запендюриваю, а она чав да чав... Хе-хе... Брюхо-то набила и давай гонор свой... Так — не хочу, эдак — не смей, не трожь меня — пойду я! Ни благодарности какой, ни уважения. Слова доброго не сказала! Получила своё да давай кобениться! Вот же ж народ!... Вот те крест святой — дрянь народишко! Ежели им хоть в чём слабину дашь, вот как бог свят — сожрут! Пожгут, покрадут, потащут. Эт ты верно говоришь: "не просите у меня милости, ибо нету её у меня". Спуску им давать — понаплачешься. Ну, думаю, надо её как-то... место ейное указать. А тута гля — обоз пришёл, возницы знакомые. У их с невестинскими с позапрошлого года — нелюбовь. Спёрли у них чегой-то невестинские. Вроде бы... Вот я их в баньку и запустил. А с дурой этой — всё честь-почести: по двухвершковому кусочку за каждого. А она, гриш, вожжой удавилась? Вот же ж дура, вот же ж бестолочь! Это ж грех неотмолимый! Это ж душу свою вечную — в пекло в самые поленья швыркнуть! А всё от гордыни неуёмной! Вот как бог свят! Вишь ты — не по её вышло, так она и руки на себя наложила. Одно слово — дура.
Филька излагал уверенно, с чувством глубокого собственного достоинства и абсолютной правоты. Даже с некоторым ожиданием похвалы и благодарности от меня.
Да и в самом деле: теперь "кусочники" будут место своё помнить, за хлеб — благодарить да радоваться, а не кобениться да кочевряжиться. Уважение будут иметь да на всякую шкоду — опаску. А что удавилась — так люди разные, чужая душа — потёмки. С какого мухомора она вешаться надумала...? Филька-то её в петлю не совал.
Опять же — прибыль. Из-за устроенного группового... представления, возчики расплатились щедро. Филька девке дал по кусочку в два квадратных вершка за разик, а с возчиков взял по куне. Тридцать кун — это ж целая овца! Или — корова плюс курица. А при нынешних ценах да в хлебе — вдевятеро...
Я ж не только либераст и дерьмократ — я ж ещё эмансипист! Сама пришла, сама легла, сама заработала... "Её тело — её дело". Проявлять свой гендерный шовинизм... мешать самостоятельному члену общества... препятствовать добыванию хлеба насущного... проще надо быть, Ваня, прощее...
Филька, внимательно наблюдавший за моей мимикой, уверился, что его действия — господином одобряются, и начал усиленно намекать на награду.
В этой уверенности он и пребывал, когда мы спустились к Ноготку на его минус третий уровень в пытошном застенке.
Ноготок занимался генеральной уборкой.
Развели, понимаешь, бардак! Ни одного приличного места для пыток в усадьбе не осталось! Из узилища — хранилище сделали! Застенок в холодильник превратили! Тут человечина, понимаешь, кусками тёплыми должна лежать, а тут говядина мороженная валяется!
Домна с Потаней получили моё разрешение на накопление дополнительных ресурсов в вотчине. Ввиду притока скота от "кусочников" и мясо-молочной диеты у "курсантов" — мясо надо хранить. Вся Русь — полгода холодильник. Но рачительный хозяин ещё и ледник устраивает. Двое очень рачительных — устраивают ледники повсеместно, во всех глубоких подвальных помещениях.
Сейчас уже малость подъели, и застенок начали освобождать — вот Ноготок и приводит в порядок своё хозяйство.
Ноготок, по моему кивку, ухватил растерявшегося Филю и очень эффективно подвесил его на дыбе.
Прекрасный станок, великолепное дерево, очень хорошие крепления, масса полезных функций. Мы с Ноготком года полтора назад на нём саму Великую Княгиню, вдову самого Юрия Долгорукого... Саму! Самого!
Она, кстати, тоже сама пришла. Не за хлебом — всё хотела уесть пасынка своего, Андрея Боголюбского.
"Желание клиента — закон" — международная бизнес-мудрость. Уелась она до несхочу.
Филька вопил и блажил, рвался и дёргался. Ноготок морщился от крика. И правда — чего дурень орёт?
