Бабулька имела запоминающееся, исключительно исконно-посконное имя-отчество: Боголепа Забоговна. Ещё в ней было весу восемь пудов и росту "три локтя с кепкой".
Она восседала в здоровенном деревянном кресле с подлокотниками. Которое было ей одновременно велико — ноги не доставали до земли, и мало — подлокотники крепко сжимали в талии. Или... где-то там.
Довольно обширное и высокое помещение было заставлено столами, по столам — тюки, корзины, посуда и ткани, между столов — куча слуг и служанок. Все непрерывно суетятся и жужжат. Над жужжанием — голос госпожи с выражениями типа:
— Ты! Маркотник негораздкий! Ты чего понаделал! Шкуру спущу!
— По здорову бывать, Боголепа Забоговна. Я — Иван, боярский сын. Сын Акима Рябины. Дозволь переговорить под рукой, дело есть.
Туша в кресле колыхнулась, поворачиваясь ко мне. Большие светлые выпученные глаза неприязненно уставились на меня.
Здесь, похоже, имеет место базедова болезнь. У женщин проявляется раз в 8 чаще, чем у мужчин. Хотя вне детородного возраста...
— Кто такой?! Кто пустил?! Гнать в три шеи! Эй, слуги! Батогами прощелыг!
Из симптоматики — повышенная суетливость, нервозность, эмоциональность. Наблюдаем. И помочь — нечем, радиоактивный йод здесь... Тогда словами:
— Зятя твоего в Вержавске.... А внучка — осталась. Шлёт тебе грамотку.
— Стоять! (Это — слугам) Подь сюда! Чего балаболишь, бестолочь? (Это — мне)
Ещё и глухая. Подхожу ближе, подаю грамотку. Мы её три раза переписывали. Смысл простенький: "Бабушка, выручай". Но нужно было выдержать оттенки и обозначить нюансы.
Бабка глядит в грамотку, морщится, вытирает о платье ладони, кидает старшему слуге у её локтя:
— Чти!
Похоже, из той же, "базедовой", серии: резь в глазах, потливость. Дальше, вероятно, проявится тахикардия.
Уже вторая фраза в грамотке: "А батюшка мой родненький княжьего человека убил и сам гриднями посечён был...", громко озвученная по слогам не сильно грамотным пожилым слугой, вызывает необходимую реакцию: Забоговна выхватывает грамотку, сминая бересту в кулаке, и орёт:
— Вон! Все вон пошли!
Я так думаю, что этот "вон" — не ко мне. Ага, правильно думаю: в сарае остаются пожилой слуга и мой Сухан. Остальные, топоча и поднимая подолами пыль, хорошо видимую в столбах солнечного света, выметаются из помещения.
— Двери закрой. (Это — слуге). Ну. (Это — мне)
Аккуратненько, двумя пальчиками, поднимаю краешек богатого платья на столе перед боярыней, скидываю его на пол, присаживаюсь. Теперь мы сидим друг перед другом. Но я — чуть выше.
Сидеть на столе — неприлично. А что поделаешь? — Приходится себя заставлять.
— Хорошенькое платьишко (Это — о сброшенном под ноги). Приданое внучки собираешь? Зря. Не суетись ты, Забоговна. Свадьбы — не будет. Будет позорище. Из-за Катерины.
Она автоматически мнёт бересту в кулаке, кулак прижимает к левой стороне груди. Да, знаю: аритмия — неприятная штука. У неё по вискам текут струйки пота.
Собираясь сюда, я паниковал. Единственный известный мне персонаж типа "боярыня бабушка святорусская" — Степанида свет Слудовна в Киеве. Это... Там такая моща... И в кулаке, и в душе, и в мозгах. И память моя есть — как она меня там... Даже в своём нынешнем, натренированном, обученном, адаптированном состоянии... против неё...
Не надо иллюзий: одним духом бы задавила. Слава богу, этот экземпляр — легковеснее. Не пудами — душой. Прорвёмся.
Забоговна заглатывает воздух и выкатывается на свой стандарт, на ругань:
— Падла! Курва! Змеюка! Гадина! Своими руками бы...! На порог пускать не хотела...! Где это отродье?! Уж я ей...!
— Ничего. Ничего ты ей. Потому что она — моя роба.
— Лжа! Брехня!
— Уймись, Боголепа. Я никогда не вру. Прозвище у меня такое — "Зверь Лютый". Моё слово — всегда правда. Хоть у слуги спроси.
Она растерянно переводит взгляд на слугу. Тот неуверенно кивает.
— И чего? Хочешь чтобы я её выкупила? (Боголепа снова начинает заводиться) Хрен тебе! За эту лахудру ещё и серебра?! Да чтоб она сдохла, выблядка проклятая! Да я тебе сама приплачу! Чтоб гадючку эту! Вся в папашку своего, в змия коварного! Кнутом! Кнутом до самых костей!...
За спиной вдруг распахиваются ворота, в наш сарай скорым шагом входит невысокий сухой мужчина в подряснике, следом пять-шесть здоровых мужиков в тегиляях и с мечами в руках. Забоговна трясёт грамоткой в кулаке в его сторону:
— Вот! Вот ты глянь! Эта с-сучка ещё смеет! Гадючка вержавская! Она...
Мужчина обходит стол, вынимает у боярыни из кулака грамотку, беглым взглядом оценивает обстановку: никакого разбоя-насилия, просто разговор.
— Иван? Сын Акима Рябины?
— Чтец? Сын Боголепы Забоговны?
Обменялись. Бегло просматривает грамотку, не поднимая глаз:
— Твои люди ворота снесли?
Да. Именно для этого и нужна была вся подготовка. Татя на дворе можно рубить насмерть. Всякого постороннего во дворе — можно объявить татем.
Это в Англии: "мой дом — моя крепость". А на Руси: "мой двор — твоя плаха".
Но! Но если ворот нет, то это уже не двор, а прохожее место. Там сейчас, "старательно не поддаваясь на провокации", стоят мои люди. Стоят, ходят, треплются, беседуют... Ждут моего исхода отсюда.
— Ходить у вас... тесно, не пройти.
И это — правда. В гости сюда — меня бы и одного на порог бы не пустили. А уж с доброй охраной... Я очень хочу уйти отсюда живым. И, по возможности, невредимым.
— Сколько?
— Слуг отпусти.
Чтец внимательно оглядывает меня с заспинными мечами, Сухана за створкой дверей с рогатиной. Кивает своим и они уходят, прикрыв двери. Один остаётся симметрично Сухану.
— Где она?
— Пятьсот.
Вот теперь и чтеца проняло.
— А чего не тысячу?!
— Вам тыщу не собрать.
Беседы с Катериной и Агафьей позволили получить представление о финансовом состоянии... объекта доения. Тут самое главное — попасть в "окно возможностей". Если запросить слишком много или лишком мало — будут... негоразды.
Чтец раздражённо встряхивает головой, снова упирается взглядом в грамотку, будто там можно найти ответ. Озвученная сумма доходит до Боголепы, она вскидывается и начинает... лепить:
— Что?! Сколько?!! Гривен?!! За эту лахудру?! За эту прости господи?! С глузду съехал?! Гнать! Гнать плетьми!!!
— Экая ты Боголепа... нелепая. Нынче Катерина — моя роба. Вот соберу я вечером купцов смоленских. Из помоложе. Да велю робе своей перед гостями песни петь, пляски плясать. Такие... срамные. А после — ублажить жарко гостей дорогих. Кто больше заплатит. Она — роба, она — исполнит. К полудню на торгу... звон выше колоколен стоять будет. Вечером твоей другой внучки жениху — какой-нибудь... добрый молодец похвастает. Ты, де, внучку Боголепову ещё и под венец не сводил, а я другой внучке — уже уд засадил. Со всеми подробностями, подмигиваниями и причмокиваниями.
— И чего?! То — одна, то — другая!
— Го-с-споди... Они одного рода, в них — твоя кровь, обе на тебя похожи. Коль одна... давалка безотказная с фантазиями, то и другая — такова же. Ты вторую внучку-то на... на целкость — давно проверяла?
— Я?! Я кажную неделю...! Кажную баню...! Она у меня — за семью запорами...!
— Знаю. Но вот Катенька рассказывала...
— Что?! Что эта дура дуродырная рассказать могла?!
— Она тут зимой регулярно бывала, праздники праздновала, ночевала с сестрицей своей двоюродной. Девичьими тайными делись, в игры разные играли, случаи всякие рассказывали. О которых ты и не знаешь, за которыми ты и не уследила. Кстати, чтец. А ну как она и о твоих, дядюшка, поползновениях и намёках...
— Что?!
Два вопля сливаются в один. Мать с сыном ошарашенно смотрят друг на друга. Потом её лицо снова наполняется злобой.
С удовольствием поприсутствовал бы. Семейные сцены бывают не только омерзительны, но и познавательны. Но — время. Мои люди во дворе без конца толкать туфту местным не могут.
— После поговорите. Ещё есть много чего. Например, чтец, твои игры с Вержавским посадником. Ныне покойным. Что его дочка на отцовом дворе слышала... И что перескажет... Не кувыркателю очередному, а дознавателю княжескому... Про тебя да про жениха своего — казначея смоленского. И про вашу с ним любовь.
— Чего ты хочешь?
У чтеца трясутся руки с грамоткой. Я его достал. Или правильнее — извлёк?
— Грамотку долговую. На три дня, на пять сотен.
— Ик... На месяц.
— Нет. Второе: дело против Акима Рябины в епископском суде — прекратить.
— Ты это как... как себе представляешь?! Там же... там люди, записи, сам владыко...!
— Тебе виднее. Например, племяннички придут и покаются. В своей клевете облыжной. Сегодня.
— Невозможно!
— Думай. Край — завтра. Третье. Катерину, без всякого ущерба, немедленно в монастырь. Постриг.
— Я эту гадюку злокозненную...!
— Мама, помолчите. Она — дочь вора. С нашего двора ей один путь — в княжий застенок. И чего она там...
Да. Это одна причина для монастыря. Постриг исключает человека из мира, отсекает прежние его вины.
Вторая... когда вчера Катерина плакала и умоляла не отдавать её бабушке, рыдала, что бабуля её плетьми забьёт, голодом в погребах заморит... думал — преувеличивает. Но жить Катерине в роду — и вправду не дадут.
* * *
Её просто существование — опасность для рода. Какая-нибудь "доброжелательница" обязательно спросит:
— А чегой-то у вас унучечка, така красавица, а не замужем? Больная? Кровь порченная?
Главное назначение всякой аристократки — работать печатным станком. "Печатать" здоровых, законных, "мужеска полу"... пополнение роду мужа.
"Худая слава", подозрение — распространится на всех женщин в роду. Цена им упадёт. Чтобы обеспечивать прежний уровень заключаемых брачных союзов придётся увеличивать размер приданного. Выжимать вотчину досуха. И всё равно проигрывать в чём-то другом: в богатстве одежды, числе воинов, резвости коней, количестве крестьянских бунтов... Род начнут вытеснять, отодвигать от княжеской кормушки, от казны, от власти... от славы, почёта...
Базовый принцип родовой системы: "По отцу — и сыну честь". Девчушка, которая попала под изнасилование, рабство, воровство отца... "Они там все такие".
Выход очевидный:
— Была бедняжка. Бог прибрал.
Дело — закрыто, спросить — не у кого.
* * *
Чтец трястись перестал, рывком поднял голову, глянул остро. На своего человека у дверей, на моего Сухана... Такой поворот тоже предусматривался. Не надо ложных иллюзий. Развеиваем.
— Это — "живой мертвец". Может слышал? Я его в эту зиму всякому бою выучил. А с рогатиной — он и вовсе чудеса делает.
Воин у дверей, только что перехватывавший поудобнее рукоять меча, выжидающе смотрит на господина. В принципе — два успешных удара и проблема в моём лице решается. Если "успешных"...
— Ладно. Вечером привезу грамотку. Покажешь Катьку. А то она, может...
— По рукам. Не тяни. И — совет. Бесплатно. От казначея городского, братана твоего... держись подальше.
— А что так?
— Да ничего. Просто... Княжий окольничий человечка с его двора везёт. В оковах. В Вержавске взятого. Бывайте.
Соскок со стола, от которого все присутствующие вздрагивают, несколько шагов до дверей, ожидая в каждый момент, что оставшийся за спиной чтец мигнёт своему гридню и тот... своей железякой по моей лысой... залитый солнцем двор, полный прислуги... мои люди в воротах... Ивашка объясняет группе баб преимущества гурды. Нафига служанкам сабля? Но они восторженно ахают — круто же!
Линия ворот... Обе воротины на земле — ребята ухитрились снять с петель. Телеги на улице. Все вышли? Тогда... потихоньку... домой. Уф...
Не расслабляться: сразу подготовка. Вечерний визит — рекогносцировка противной стороны.
Вечерняя встреча прошла мирно. Боголепы не было — отлёживалась после приступа тахикардии. Без неё — вопить некому, а чтец... Он до последнего момента надеялся, что отдавать долговую расписку не придётся. Были у него и какие-то... аргументы. Но его добило зрелище Катерины.
Нет-нет! Плясать голой на столе я её не заставлял! Просто велел снять платочек. Лысая женская голова, покрытая синяками всех оттенков радуги... Его передёрнуло от омерзения, и варианты отпали не начавшись.
Гости уехали, народ разошёлся, ночь настала. Надо бы караульщиков проверить. Только Фёдор Михалыч... такой приставучий:
"Сидел я тогда дома, были сумерки, и только что хотел выходить, оделся, причесался, платок надушил, фуражку взял, как вдруг отворяется дверь и — предо мною, у меня на квартире, Катерина Ивановна".
Мда... Душатся здесь верёвкой, причёсываться мне не надо... И на пороге — не "Катерина Ивановна", а роба моя Катька. Уже полностью... "очерчена".
Забавно: Достоевский, воспевая православие, использует термины языческие. "Очертя голову" бросались в бой воины Святослава-Барса. Веря, что такая линия, проведённая в воздухе, защитит их от внешней угрозы.
Как часто бывает в жизни и в истории, линия защиты со временем превратилась в границу собственной свободы.
— С чем пришла, Катюша?
Она "страшно побледнела, ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски!".
— Иване! Господин мой! Сжалься! Смилуйся! Не отдавай меня! Ведь на смерть же лютую! На муки страшные! У меня ж во всём мире — только ты да Гапа! Я же раба твоя вечная! Я же вся в воле твоей! На земли и на небе! Оставь меня при себе! Хоть чем в доме твоём буду! Хоть тряпкой на порог брось! Только не отдавай меня, страшно мне!
Слёзы текут безостановочно, саму — колотит. Начал утешать да оглаживать, отпаивать да успокаивать. Отвёл в опочиваленку, уложил на постелюшку, свет лишний погасил. Она за руку хватает, не отпускает.
— Не уходи! Не бросай!
Прилёг рядом, вроде — успокоилась, дыхание ровнее стало. Сейчас заснёт, и я потихоньку...
— Ваня... Господине... Возьми меня. Напоследок.
Тю, блин, на ней же живого места нет! Вся в разводах...
— Я... Тебе... противно? Я видела как на меня давеча дядя смотрел. Как на... на насекомое мерзкое. Как на клопа или на фалангу ядовитую. Я теперь такая... некрасивая? Да?
Женщина остаётся женщиной всегда. "Некрасивая" — это главное.
— Нет, ну что ты! Синяки — скоро сойдут, волосы — отрастут, косточки — зарастут. И будешь ты, как и прежде — красавица писаная. Только кушать надо лучше, по свежему воздуху гулять...
— Спаси тебя бог, добрый господин мой. Но... Если я тебе... не мерзка...
Она провела моей рукой по своему телу.
— Возьми. Пожалуйста.
"Чего хочет женщина — хочет бог" — давняя половая мудрость. Да что ж ты, господи, у нас такой... ветреный?
Это было... очень осторожное действие. Я не всегда мог отличить её стоны боли от... от других стонов. В конце — оба ощущения её просто слились в одном звучании. Потом, крепко держа меня за плечи, неотрывно глядя вверх, мне в лицо, расширившимися глазами на запрокинутом лице, вдруг сказала:
