|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Пролог.
Москва, Посольский приказ, 29 января 7148 года от с.м.
(8 февраля 1639 года от Р. Х.)
Выходец из ХХI века назвал бы это помещение без окон кладовкой, причём кладовкой запущенной и дурно обставленной. Побелка на стенах давно скрылась под толстым слоем пыли, вдоль них стояли, кое-где в два ряда, большие сундуки. Впрочем, на полу и сундуках пыли не наблюдалось, как и были видны мазки метлой — для снятия паутины — на стенах и потолке. И не очень внимательный человек заметил бы следы спешной приборки.
Диссонансным пятном выглядело в этой обстановке украшенное резьбой кресло, с оббитыми дорогим фламандским сукном сиденьем и спинкой. Его явно недавно всунули между рядами сундуков. И уж совсем не место здесь было в этом кресле сидевшему — с резко очерченным лицом, властным взглядом, в расстёгнутой соболиной шубе, чёрном атласном кафтане, чёрных же шароварах из иноземного сукна и чёрных сапожках. Его высокая боярская шапка лежала на одном из сундуков. Обычно бояре одеваются куда более ярко, но в дни траура по умершему сыну государя рядиться в яркую одежду приближённым царя было немыслимо. А именно к Михаилу Фёдоровичу Романову и направлялся боярин, князь, глава Иноземного и Стрелецкого приказов и прочая, прочая, прочая Иван Борисович Черкасский. В Посольский приказ вельможа заглянул по пути, выкроив в своём напряжённом графике для этого время.
Естественно, такого важного человека встретил глава приказа, думский подьячий Фёдор Фёдорович Лихачёв. После полагающихся церемоний он проводил боярина к выделенному для беседы помещению — кладовке, где хранились документы приказа. Более подходящей комнаты — из-за тесноты — для беседы без посторонних ушей не нашлось. В большом П-образном здании приказов сновали сотни, если не тысячи подьячих, выгонишь их на время из помещения, где работают — половина разбежится по кабакам. Совсем не случайно дьяки некоторых нерадивых подьячих к столам иногда привязывали, рабочий день в приказах был ненормированным, часто приходилось писать до глубокой ночи. Один английский путешественник, попав в это здание и увидев тогдашнее делопроизводство, пришёл в восторг пополам с ужасом, решив, что бумагой, там использованной, можно накрыть пол-России. Наивный бритт — размеров нашего отечества он не учёл. Представив князю исполнителя его поручения подьячего Василия, сына Иванова, Лихачёв поспешил откланяться.
В непривычно ярком свете керосиновой лампы (хоть и освятил удивительный осветительный прибор священник, а не в одну голову закрадывалась мысль, что не от бога она, а от Врага рода человеческого) можно было хорошо рассмотреть и седину в ухоженной бороде, и морщины на высоком челе князя. Так же, как и его собеседника, немолодого, полного, одетого куда более скромно.
В комнате оставалось место поставить табурет или скамеечку, но подьячий Василий Иванов, разумеется, стоял, показывая этим уважение вельможе.
— Что-то мне начинает казаться, что ты, Васька, должного усердия не проявляешь. Ин когда я тебе поручил разнюхать всё о колдунах черкасских?
Грозное начало насторожило, но не испугало одного из высших представителей крапивного семени.
— В октябре-месяце, батюшка боярин-князь. Почитай, в первый же день, как в Стрелецкий приказ возвернулись.
— А ныне какой месяц на дворе?
— Генварь, батюшка боярин-князь.
— Ну?! Где твой доклад, почему не вижу? Неужто совсем страх божий потерял?
Василий показательно зажмурился, услышав такое предположение из уст боярина — гнев лучшего друга царя мог обернуться очень крупными, если не фатальными неприятностями. Черкасский возглавлял сразу несколько приказов, заседал в боярской думе, имел, и другие государственные должности.
Боярин же, уставившись на подчинённого, молчал. И безмолвие это ничего хорошего Иванову не обещало, что подьячий немедленно понял.
— Как можно, милостивый боярин-князь, Иван Борисович?! Как можно?! Как услыхал приказ от Фёдора Фёдоровича, так сразу и кинулся исполнять!
— И где же он? Почему не вижу?! — грозно насупил чёрные, несмотря на возраст, брови князь Черкасский.
— Не извольте беспокоиться, вчерне давно готов.
— Почему — вчерне? Неужто лень одолела переписать набело?
— Никак нет, не лень. Доносов про колдунов уж очень много собралось. Да и... — Василий замялся, — не могу разобраться, где там правда, а где брехня.
— Ну, давай вместе разбираться. Где у тебя черновик?
— Сей момент представлю! — подьячий вскочил, подбежал — на ходу снимая с пояса связку ключей — к обитому железными полосами сундуку, сноровисто открыл большой амбарный замок, висевший на толстых петлях, и достал одну за другой две перевязанных толстыми шнурами кипы разновеликих и разноцветных листов бумаги. Одну ладони в полторы толщиной, другую в пальца четыре. Осторожно прихлопнув крышку сундука, Иванов подошёл к боярину и с заметным удовлетворением в голосе произнёс: — Вот! — протягивая ему обе кипы.
Грозный воевода невольно показал растерянность, объём собранного по его же поручению материала поражал. К тому же не было у боярина времени и условий на усвоение. Сидел он в удобном высоком кресле, вольготно в нём расположившись, разведя пошире полы соболиной шубы с царского плеча. Работать с документами, да ещё в таком количестве, он не был готов ни морально, ни физически — стола рядом, для их раскладывания не наблюдалось, лампа стояла в стороне и невысоко.
— Что, "вот"?
— Скаска о казацких колдунах, именуемых характерниками.
Князь перевёл несколько ошарашенный взгляд с кипы на кипу, потом обратно и, уже взьяриваясь, на подьячего.
— Шутить удумал?! Это ж сколько мне всё читать придётся? Неделю?! Да ещё начерно, будто куриной лапой накарябанные.
— Не извольте беспокоиться! Могу и сам пересказать, своими словами, главное.
Черкасский ещё раз сверкнул глазами и, успокаиваясь, кивнул.
— Говори.
Иванов пристроил документы на лавку у стены и, почтительно склонившись, начал доклад.
— Все дознатчики согласны, что характерники эти на Руси издревле известны и от других колдунов отличие имеют.
— С нечистью дело они имеют? Душу бесам, — оба собеседника перекрестились, при этом на руке боярина блеснул алым светом отполированный лал, — продают?
Василий замялся, выпрямился во весь рост и полез чесать затылок. Затем, спохватившись, опять склонился перед вельможей.
— Здесь, боярин-князь Иван Борисович, кратко и не ответишь...
— Почему?
— Дык, кто ж их знает, колдунов проклятых, как они с чертями, — собеседники опять синхронно, будто тренировались, перекрестились, — дела ведут?! Это ж не на людях деется!
— Значит, ведут они дела с нечистой силой? А раз ведут, то и душу...
— Вот насчёт души-то... есть сомнения. Однако... скорее всего, не продают.
— Как это?! С нечистой силой знаются, а душу чистой сохраняют? Да не может этого быть!
— Прости, боярин-князь, за что купил, за то и продаю. Если верить вот этим скаскам, то именно так — с нечистью знаются, однако душу врагу рода человеческого не продают. Даже наоборот...
— Чего наоборот? — явно изумлённый последней фразой Черкасский вздел вверх брови и вытаращил глаза. — Сами, что ли, у сатанинских слуг души покупают? Так нету у них душ!
На этот раз перекрестились вразнобой, сначала подьячий, потом, с секундной задержкой, поражённый боярин.
— Нет, Иван Борисович, — аж замотал головой Иванов. — Они, колдуны, якобы, нечистых в ловушки ловят и заставляют силой свою волю выполнять. Кто что измыслит.
— Господи, да они что, почти всемогущи?!
— Нет, боярин-князь, никак не всемогущи. Видно, Господь ограничение какое-то наложил. Судя по рассказам, чёрт, — синхронное наложение на себя крестного знамения, — может выполнить одно какое-то желание.
— Хм... А почему считаешь, что не продают? За то самое желание.
— Кто из них до старости доживает, тот по обычаю в монастырь уходит. А с проданной душой... что толку грехи замаливать?
— Это да... хотя... милосердие Господне...
— Неисповедимы пути Господни! Только у них же и без продажи души грехов, как блох на цепном кобеле. Жисть ведут ох какую неправедную, разбоем и душегубством занимаются...
— Ладно, оставим их грехи на их совести. А чего ты сии доносы в две кипы завязал? Одну, что ли, лжой набитую, другую скасками, более похожими на правду?
— Нет, боярин-князь Иван Борисович. Вот эта, потолще, скаски о колдунах вообще, колдунах прежних лет и сомнительных колдунах...
— Постой, каких таких сомнительных?
— Да с этими характерниками, — подьячий махнул в сторону рукой, — непонятно даже, сколько их и кто колдун настоящий, а про кого просто дурные бабы слухи распустили.
— Погоди, как это, "непонятно"? Неужто ни про кого точно неизвестно, что он колдун?
— Как не быть, есть такие. С десяток, может, с дюжину. Ещё про стольких же молва идёт, только, кажется мне, напрасная. Да... а во вторую кипу я связал доносы о трёх характерниках, которые, как мне показалось, и заварили нынешние дела. Так круто, что уж и некоторым природным государям тошно стало...
— А противу нашего государя, царя и великого князя Михайла Фёдоровича, всея великая России самодержца, они не злоумышляют? Козни против него не строят? Извести его злым колдовством не желают?
— Супротив нашего государя, царя и великого князя Михайла Фёдоровича, всея великая России самодержца, насколько мне ведомо, характерники не злоумышляют. А наоборот, ему всяческого здоровья и великих побед желают, дорогие подарки шлют. Иконы древние, мощи святых, почитаемых во всём христианском мире, из Царьграда, от богопротивных агарян спасённые, книги церковные, старинные. Есть у меня донос, что по указке некого Аркашки, Москалём-чародеем именуемого, в Москву их прислали. Ежели он Врагу рода человеческого служил бы, разве тако могло случиться?
— Да к святым мощам слуги нечистого и приблизиться не могут, не то что их в руки взять, я так думаю. Так говоришь, Аркашка? Слыхал про такого, о нём вор-атаман Степашка Острянин чего-то совсем несуразного набуравил. Из каких он будет?
— Не извольте гневаться, однако разузнать происхождение сего колдуна мне не удалось, хоть приложил всё усердие.
— Себя бежавшим царевичем не прозывает? — в голосе вельможи прозвучала заметная озабоченность. Россия очень сильно пострадала от самозванцев в Смутное время, теперь власти остро реагировали на любой признак подобного действа.
— Нет, боярин-князь, наоборот, везде говорит, что родители его самых худых кровей, из работников и землепашцев. Только...
— Что только?
— Не похож он на худородного, ну никак не похож! Ведёт себя гордо и с большими людьми, низко никому не кланяется, с князьями как с равными ведёт беседы. Вот, атаман с Верховьев Дона, верный слуга государя...
— Чего буровишь? Какие там среди этого ворья верные слуги? Разбойник на разбойнике и разбойником погоняет! В Великую смуту они свою "верность" показали... впрочем, продолжай.
Защищать своего конфидента от облыжных обвинений подьячий и не пытался, продолжил рассказ с прерванного места.
— Так слыхал тот атаман, что он, Аркашка, себя через вич называл*...
— В-и-и-ч... ишь ты! И каковское имечко у его батюшки?
— Николай.
— И правда, не самозванец, иначе так не назвался бы. Не царское имя Николай. И какого рода, никак не узнать?
— Се разведать не удалось. Однако... господи прости, ни за что не поверю, что сей Николай землю пахал или сапоги тачал!
— Да сему никто не поверит, — ухмыльнулся в бороду Иван Борисович. — Откель на Дон колдун прибыл, разузнал?
— Доподлинно, прости боярин-князь, не разведал. Однако мысль, где жил этот Николай Батькович и вырос Аркашка, имею.
— Ну?..
— Из всех языков, когда он в позапрошлом годе объявился, кроме русского, знал Аркашка токмо аглицкий. А ведь сиё наречие вне аглицкой державы нигде не надобно. Значит...
Князь помолчал, теребя бороду, потом поднял глаза.
— Ничего это не значит! Может, для купецких дел выучил? Сия держава знатную торговлю ведёт со многими странами.
— Не купецкие у него повадки. Руки, опять-таки, с воинскими мозолями, не работными. Да и с Могилой, бывшим митрополитом киевским, повёл себя... плёткой грозил!
— Неужто не знал, что тот не токмо митрополит, но и знатнейшего рода человек?
— Думаю знал, боярин-князь. Об этом все знали.
— Может, бешеный?
— Нет, все доносят, что спокойный человек, на разбойника не похож.
— Хм... что ещё?
— Знает уж очень много, правда, это-то скаски объясняют.
— Как?
— Говорят, что и он, и его друг Ивашка Васюринский, каждый, сумели себе бесёнка, — оба дружно перекрестились, — выловить и к услугам примучить. Но если Ивашка по-простецки его заставил себе жеребцом служить...
— Постой-ка, потом про Ивашку. Сначала про Аркаш... Москаля-чародея давай договорим.
— Как прикажете.
— Атаман-то на дыбе много чего про него понарассказывал. Вот и невольно подумаешь, а может, правду он говорил?
Иванов замялся, не решаясь напрямую возражать вельможе.
— Эээ... боярин-князь, у меня в скасках есть пересказы других казаков его речений о Москале-чародее. Да только... — подьячий тяжело вздохнул и развёл руками. — Как можно верить тронувшемуся рассудком? Ладно бы он юродивым стал, Господа славил, а то ведь сплошные богохульства и хулу на государя, царя и великого князя Михайла Фёдоровича, всея великая России самодержца, изрыгал нечистыми устами.
Черкасский поморщился. Часть допросов Степашки — ввиду возможной их важности — он проводил лично и наслушался проклятий от висевшего на дыбе атамана. Боярину и самому показалось, будто Острянин умом тронулся и несёт, что чёрт на душу положит, потому как Бог к таким словесам причастным быть не может.
— А ещё осмелюсь напомнить, что Острянин — вот уж истинно разбойник — учинил здесь, в Посольском приказе нашего государя, царя и великого князя Михайла Фёдоровича, всея великая России самодержца, подлинное безобразие. С саблей бегал, ругался... непотребно, нескольких подьячих посёк, слава Богу! — подьячий перекрестился, — не до смерти. Я сам в тот день токмо чудом живот сохранил. Свои же казаки его скрутили и стрельцам на руки сдали.
— Да помню! — князь махнул рукой. — И несуразность его доноса... чего он там только не набрехал. Люди на железных птицах, ружья, стреляющие по тысяче пуль, самодвижущиеся кареты, полёты людей на Луну, бомбы, изничтожающие одним взрывом сразу целую страну...
— Вот-вот, боярин-князь Иван Борисович, разве в здравом уме в такое поверить можно? А уж чтоб измыслить, так уж... видно, Господь его, Степашку Острянина, наказал. За богопротивную жизнь, за несоблюдение заповедей...
— Бог с ним. Татарву казаки шуганули, это, конечно, хорошо, но на их место ведь куда более опасные калмыки явились.
— И, не обращая внимания на наши просьбы, в Кабарде они правителю помогают, он уж присягнувших нам князей совсем затюкал. Воевода князь Хилков, Иван Меньшой Андреевич доносит, что они боятся из Терского городка нос высунуть.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
