5. Настоящий потоп (Азовская альтернатива-5). Редакционное название "Есаул из будущего. Казачий Потоп"

Пролог.

Москва, Посольский приказ, 29 января 7148 года от с.м.

(8 февраля 1639 года от Р. Х.)

Выходец из ХХI века назвал бы это помещение без окон кладовкой, причём кладовкой запущенной и дурно обставленной. Побелка на стенах давно скрылась под толстым слоем пыли, вдоль них стояли, кое-где в два ряда, большие сундуки. Впрочем, на полу и сундуках пыли не наблюдалось, как и были видны мазки метлой — для снятия паутины — на стенах и потолке. И не очень внимательный человек заметил бы следы спешной приборки.

Диссонансным пятном выглядело в этой обстановке украшенное резьбой кресло, с оббитыми дорогим фламандским сукном сиденьем и спинкой. Его явно недавно всунули между рядами сундуков. И уж совсем не место здесь было в этом кресле сидевшему — с резко очерченным лицом, властным взглядом, в расстёгнутой соболиной шубе, чёрном атласном кафтане, чёрных же шароварах из иноземного сукна и чёрных сапожках. Его высокая боярская шапка лежала на одном из сундуков. Обычно бояре одеваются куда более ярко, но в дни траура по умершему сыну государя рядиться в яркую одежду приближённым царя было немыслимо. А именно к Михаилу Фёдоровичу Романову и направлялся боярин, князь, глава Иноземного и Стрелецкого приказов и прочая, прочая, прочая Иван Борисович Черкасский. В Посольский приказ вельможа заглянул по пути, выкроив в своём напряжённом графике для этого время.

Естественно, такого важного человека встретил глава приказа, думский подьячий Фёдор Фёдорович Лихачёв. После полагающихся церемоний он проводил боярина к выделенному для беседы помещению — кладовке, где хранились документы приказа. Более подходящей комнаты — из-за тесноты — для беседы без посторонних ушей не нашлось. В большом П-образном здании приказов сновали сотни, если не тысячи подьячих, выгонишь их на время из помещения, где работают — половина разбежится по кабакам. Совсем не случайно дьяки некоторых нерадивых подьячих к столам иногда привязывали, рабочий день в приказах был ненормированным, часто приходилось писать до глубокой ночи. Один английский путешественник, попав в это здание и увидев тогдашнее делопроизводство, пришёл в восторг пополам с ужасом, решив, что бумагой, там использованной, можно накрыть пол-России. Наивный бритт — размеров нашего отечества он не учёл. Представив князю исполнителя его поручения подьячего Василия, сына Иванова, Лихачёв поспешил откланяться.

В непривычно ярком свете керосиновой лампы (хоть и освятил удивительный осветительный прибор священник, а не в одну голову закрадывалась мысль, что не от бога она, а от Врага рода человеческого) можно было хорошо рассмотреть и седину в ухоженной бороде, и морщины на высоком челе князя. Так же, как и его собеседника, немолодого, полного, одетого куда более скромно.

В комнате оставалось место поставить табурет или скамеечку, но подьячий Василий Иванов, разумеется, стоял, показывая этим уважение вельможе.

— Что-то мне начинает казаться, что ты, Васька, должного усердия не проявляешь. Ин когда я тебе поручил разнюхать всё о колдунах черкасских?

Грозное начало насторожило, но не испугало одного из высших представителей крапивного семени.

— В октябре-месяце, батюшка боярин-князь. Почитай, в первый же день, как в Стрелецкий приказ возвернулись.

— А ныне какой месяц на дворе?

— Генварь, батюшка боярин-князь.

— Ну?! Где твой доклад, почему не вижу? Неужто совсем страх божий потерял?

Василий показательно зажмурился, услышав такое предположение из уст боярина — гнев лучшего друга царя мог обернуться очень крупными, если не фатальными неприятностями. Черкасский возглавлял сразу несколько приказов, заседал в боярской думе, имел, и другие государственные должности.

Боярин же, уставившись на подчинённого, молчал. И безмолвие это ничего хорошего Иванову не обещало, что подьячий немедленно понял.

— Как можно, милостивый боярин-князь, Иван Борисович?! Как можно?! Как услыхал приказ от Фёдора Фёдоровича, так сразу и кинулся исполнять!

— И где же он? Почему не вижу?! — грозно насупил чёрные, несмотря на возраст, брови князь Черкасский.

— Не извольте беспокоиться, вчерне давно готов.

— Почему — вчерне? Неужто лень одолела переписать набело?

— Никак нет, не лень. Доносов про колдунов уж очень много собралось. Да и... — Василий замялся, — не могу разобраться, где там правда, а где брехня.

— Ну, давай вместе разбираться. Где у тебя черновик?

— Сей момент представлю! — подьячий вскочил, подбежал — на ходу снимая с пояса связку ключей — к обитому железными полосами сундуку, сноровисто открыл большой амбарный замок, висевший на толстых петлях, и достал одну за другой две перевязанных толстыми шнурами кипы разновеликих и разноцветных листов бумаги. Одну ладони в полторы толщиной, другую в пальца четыре. Осторожно прихлопнув крышку сундука, Иванов подошёл к боярину и с заметным удовлетворением в голосе произнёс: — Вот! — протягивая ему обе кипы.

Грозный воевода невольно показал растерянность, объём собранного по его же поручению материала поражал. К тому же не было у боярина времени и условий на усвоение. Сидел он в удобном высоком кресле, вольготно в нём расположившись, разведя пошире полы соболиной шубы с царского плеча. Работать с документами, да ещё в таком количестве, он не был готов ни морально, ни физически — стола рядом, для их раскладывания не наблюдалось, лампа стояла в стороне и невысоко.

— Что, "вот"?

— Скаска о казацких колдунах, именуемых характерниками.

Князь перевёл несколько ошарашенный взгляд с кипы на кипу, потом обратно и, уже взьяриваясь, на подьячего.

— Шутить удумал?! Это ж сколько мне всё читать придётся? Неделю?! Да ещё начерно, будто куриной лапой накарябанные.

— Не извольте беспокоиться! Могу и сам пересказать, своими словами, главное.

Черкасский ещё раз сверкнул глазами и, успокаиваясь, кивнул.

— Говори.

Иванов пристроил документы на лавку у стены и, почтительно склонившись, начал доклад.

— Все дознатчики согласны, что характерники эти на Руси издревле известны и от других колдунов отличие имеют.

— С нечистью дело они имеют? Душу бесам, — оба собеседника перекрестились, при этом на руке боярина блеснул алым светом отполированный лал, — продают?

Василий замялся, выпрямился во весь рост и полез чесать затылок. Затем, спохватившись, опять склонился перед вельможей.

— Здесь, боярин-князь Иван Борисович, кратко и не ответишь...

— Почему?

— Дык, кто ж их знает, колдунов проклятых, как они с чертями, — собеседники опять синхронно, будто тренировались, перекрестились, — дела ведут?! Это ж не на людях деется!

— Значит, ведут они дела с нечистой силой? А раз ведут, то и душу...

— Вот насчёт души-то... есть сомнения. Однако... скорее всего, не продают.

— Как это?! С нечистой силой знаются, а душу чистой сохраняют? Да не может этого быть!

— Прости, боярин-князь, за что купил, за то и продаю. Если верить вот этим скаскам, то именно так — с нечистью знаются, однако душу врагу рода человеческого не продают. Даже наоборот...

— Чего наоборот? — явно изумлённый последней фразой Черкасский вздел вверх брови и вытаращил глаза. — Сами, что ли, у сатанинских слуг души покупают? Так нету у них душ!

На этот раз перекрестились вразнобой, сначала подьячий, потом, с секундной задержкой, поражённый боярин.

— Нет, Иван Борисович, — аж замотал головой Иванов. — Они, колдуны, якобы, нечистых в ловушки ловят и заставляют силой свою волю выполнять. Кто что измыслит.

— Господи, да они что, почти всемогущи?!

— Нет, боярин-князь, никак не всемогущи. Видно, Господь ограничение какое-то наложил. Судя по рассказам, чёрт, — синхронное наложение на себя крестного знамения, — может выполнить одно какое-то желание.

— Хм... А почему считаешь, что не продают? За то самое желание.

— Кто из них до старости доживает, тот по обычаю в монастырь уходит. А с проданной душой... что толку грехи замаливать?

— Это да... хотя... милосердие Господне...

— Неисповедимы пути Господни! Только у них же и без продажи души грехов, как блох на цепном кобеле. Жисть ведут ох какую неправедную, разбоем и душегубством занимаются...

— Ладно, оставим их грехи на их совести. А чего ты сии доносы в две кипы завязал? Одну, что ли, лжой набитую, другую скасками, более похожими на правду?

— Нет, боярин-князь Иван Борисович. Вот эта, потолще, скаски о колдунах вообще, колдунах прежних лет и сомнительных колдунах...

— Постой, каких таких сомнительных?

— Да с этими характерниками, — подьячий махнул в сторону рукой, — непонятно даже, сколько их и кто колдун настоящий, а про кого просто дурные бабы слухи распустили.

— Погоди, как это, "непонятно"? Неужто ни про кого точно неизвестно, что он колдун?

— Как не быть, есть такие. С десяток, может, с дюжину. Ещё про стольких же молва идёт, только, кажется мне, напрасная. Да... а во вторую кипу я связал доносы о трёх характерниках, которые, как мне показалось, и заварили нынешние дела. Так круто, что уж и некоторым природным государям тошно стало...

— А противу нашего государя, царя и великого князя Михайла Фёдоровича, всея великая России самодержца, они не злоумышляют? Козни против него не строят? Извести его злым колдовством не желают?

— Супротив нашего государя, царя и великого князя Михайла Фёдоровича, всея великая России самодержца, насколько мне ведомо, характерники не злоумышляют. А наоборот, ему всяческого здоровья и великих побед желают, дорогие подарки шлют. Иконы древние, мощи святых, почитаемых во всём христианском мире, из Царьграда, от богопротивных агарян спасённые, книги церковные, старинные. Есть у меня донос, что по указке некого Аркашки, Москалём-чародеем именуемого, в Москву их прислали. Ежели он Врагу рода человеческого служил бы, разве тако могло случиться?

— Да к святым мощам слуги нечистого и приблизиться не могут, не то что их в руки взять, я так думаю. Так говоришь, Аркашка? Слыхал про такого, о нём вор-атаман Степашка Острянин чего-то совсем несуразного набуравил. Из каких он будет?

— Не извольте гневаться, однако разузнать происхождение сего колдуна мне не удалось, хоть приложил всё усердие.

— Себя бежавшим царевичем не прозывает? — в голосе вельможи прозвучала заметная озабоченность. Россия очень сильно пострадала от самозванцев в Смутное время, теперь власти остро реагировали на любой признак подобного действа.

— Нет, боярин-князь, наоборот, везде говорит, что родители его самых худых кровей, из работников и землепашцев. Только...

— Что только?

— Не похож он на худородного, ну никак не похож! Ведёт себя гордо и с большими людьми, низко никому не кланяется, с князьями как с равными ведёт беседы. Вот, атаман с Верховьев Дона, верный слуга государя...

— Чего буровишь? Какие там среди этого ворья верные слуги? Разбойник на разбойнике и разбойником погоняет! В Великую смуту они свою "верность" показали... впрочем, продолжай.

Защищать своего конфидента от облыжных обвинений подьячий и не пытался, продолжил рассказ с прерванного места.

— Так слыхал тот атаман, что он, Аркашка, себя через вич называл*...

— В-и-и-ч... ишь ты! И каковское имечко у его батюшки?

— Николай.

— И правда, не самозванец, иначе так не назвался бы. Не царское имя Николай. И какого рода, никак не узнать?

— Се разведать не удалось. Однако... господи прости, ни за что не поверю, что сей Николай землю пахал или сапоги тачал!

— Да сему никто не поверит, — ухмыльнулся в бороду Иван Борисович. — Откель на Дон колдун прибыл, разузнал?

— Доподлинно, прости боярин-князь, не разведал. Однако мысль, где жил этот Николай Батькович и вырос Аркашка, имею.

— Ну?..

— Из всех языков, когда он в позапрошлом годе объявился, кроме русского, знал Аркашка токмо аглицкий. А ведь сиё наречие вне аглицкой державы нигде не надобно. Значит...

Князь помолчал, теребя бороду, потом поднял глаза.

— Ничего это не значит! Может, для купецких дел выучил? Сия держава знатную торговлю ведёт со многими странами.

— Не купецкие у него повадки. Руки, опять-таки, с воинскими мозолями, не работными. Да и с Могилой, бывшим митрополитом киевским, повёл себя... плёткой грозил!

— Неужто не знал, что тот не токмо митрополит, но и знатнейшего рода человек?

— Думаю знал, боярин-князь. Об этом все знали.

— Может, бешеный?

— Нет, все доносят, что спокойный человек, на разбойника не похож.

— Хм... что ещё?

— Знает уж очень много, правда, это-то скаски объясняют.

— Как?

— Говорят, что и он, и его друг Ивашка Васюринский, каждый, сумели себе бесёнка, — оба дружно перекрестились, — выловить и к услугам примучить. Но если Ивашка по-простецки его заставил себе жеребцом служить...

— Постой-ка, потом про Ивашку. Сначала про Аркаш... Москаля-чародея давай договорим.

— Как прикажете.

— Атаман-то на дыбе много чего про него понарассказывал. Вот и невольно подумаешь, а может, правду он говорил?

Иванов замялся, не решаясь напрямую возражать вельможе.

— Эээ... боярин-князь, у меня в скасках есть пересказы других казаков его речений о Москале-чародее. Да только... — подьячий тяжело вздохнул и развёл руками. — Как можно верить тронувшемуся рассудком? Ладно бы он юродивым стал, Господа славил, а то ведь сплошные богохульства и хулу на государя, царя и великого князя Михайла Фёдоровича, всея великая России самодержца, изрыгал нечистыми устами.

Черкасский поморщился. Часть допросов Степашки — ввиду возможной их важности — он проводил лично и наслушался проклятий от висевшего на дыбе атамана. Боярину и самому показалось, будто Острянин умом тронулся и несёт, что чёрт на душу положит, потому как Бог к таким словесам причастным быть не может.

— А ещё осмелюсь напомнить, что Острянин — вот уж истинно разбойник — учинил здесь, в Посольском приказе нашего государя, царя и великого князя Михайла Фёдоровича, всея великая России самодержца, подлинное безобразие. С саблей бегал, ругался... непотребно, нескольких подьячих посёк, слава Богу! — подьячий перекрестился, — не до смерти. Я сам в тот день токмо чудом живот сохранил. Свои же казаки его скрутили и стрельцам на руки сдали.

— Да помню! — князь махнул рукой. — И несуразность его доноса... чего он там только не набрехал. Люди на железных птицах, ружья, стреляющие по тысяче пуль, самодвижущиеся кареты, полёты людей на Луну, бомбы, изничтожающие одним взрывом сразу целую страну...

— Вот-вот, боярин-князь Иван Борисович, разве в здравом уме в такое поверить можно? А уж чтоб измыслить, так уж... видно, Господь его, Степашку Острянина, наказал. За богопротивную жизнь, за несоблюдение заповедей...

— Бог с ним. Татарву казаки шуганули, это, конечно, хорошо, но на их место ведь куда более опасные калмыки явились.

— И, не обращая внимания на наши просьбы, в Кабарде они правителю помогают, он уж присягнувших нам князей совсем затюкал. Воевода князь Хилков, Иван Меньшой Андреевич доносит, что они боятся из Терского городка нос высунуть.

— Об этом тож помню. И как те узкоглазые наших ногайцев под себя подмяли... говорят, не без наущений колдовских. Ещё раз Москаля-чародея сюда, в Москву звали?

— Как не звать? Только не хотит он. С уважением, но отказывает.

— Надавить пробовали?

— Лыбится. Грит: "На колдуна где залезешь, там и слезешь. И великим счастьем будет, если целый".

— А говоришь, с уважением.

— Каков вопрос, таков ответ, — пожал плечами подьячий.

— Ладно, — после короткой паузы как бы подвёл итог этой части разговора боярин. — Что там у тебя о его друзьях-товарищах?

— Се Ивашко Васюринский и, Господи прости, Срачкороб.

— О Васюринском ты, вроде, начинал сказывать?

— Да, боярин-князь Иван Борисович, есть у него огромный, черный как смоль и быстрый как ветер, злобный яко ехидна и умный не по-лошадиному жеребец. Редкостной красоты аргамак. Говорят, не простой это конь, а, Господи прости за осквернение уст и слуха боярского, чёрт в конском облике.

В те времена поминать вслух чертей и бесов считалось опасным и богопротивным делом, обычно их называли иносказательно, однако, говоря о характерниках, подьячий вынужден был от иносказаний отказаться, из-за чего его доклад со стороны мог показаться совместной молитвой. Налагая на себя крестное знамя, собеседники как бы защищались от происков слуг Сатаны. Боярину ещё пару раз и полу шубы при этом пришлось откидывать, от резких движений правой руки они запахивались, на лбу у него появились капли пота.

— Господи ты Боже мой!.. Чего только людишки не измыслят. Оседлать нечистую силу... скажешь, и он молельник и постник?

— Насчёт постник... не знаю, а что молельник, так точно. Там, на юге, чуть не все монастыри объездил, каждый раз с богатыми дарами.

— И слуга Врага рода человеческого под седлом ему Господу поклоняться не мешает? Он, Ивашка этот, из каких?

— Мелкопоместный шляхтич. Смолоду в черкасы ушёл, до куренного быстро дослужился, это...

— Знаю.

— Недавно, правда, дали ему под начало с два десятка каторг, однако он с начальствованием над ними не справился, гетман его оттудова изгнал, хорошо, не повесил за урон. Сейчас опять куренной, черкасы Ивашку любят, в его честь курень в Васюринский переименовали.

— Что истинно православный и за веру кровь проливает, хорошо. А что с нечистой силой водится... так с него за это бог спросит. Вот мы о Москале-чародее говорили. А он к чему чёрта приставил? Тоже под седло определил?

— Нет, боярин-князь. Он куда большую пользу, как говорят, от нечистой силы получил. Знания.

Черкасский откинулся на высокую спинку и внимательно посмотрел на подьячего, машинально теребя свою роскошную чёрную, с проседью бороду.

— Хм... знания, говоришь? И какие? Неужто он может предсказать, что завтра или потом случится?

— Не гневайся боярин-князь, не ведаю сего. Однако большая часть скасок говорит, что прорицать он не могёт, зато ведает, как разное оружье можно улучшить.

— Оружье?.. Хм... думаешь, это он измыслил новые пушки, что нам гетман прислал, виду неказистого, однако на удивление лёгкие, для стрельбы удобные? И пули мы теперь льём не старого образца, а новые, куда дальше летящие. Стрельцы не нахвалятся.

— Да, боярин-князь Иван Борисович, говорят, он их измыслил. И многое другое, зажигалки, например, лампу эту, — Василий кивнул в сторону керосиновой лампы, — зеркала на ранее сугубо разбойном Дону начали лить, большие стёкла оконные...

— Я ж и говорю, ПОЛЕЗНЫМ ЗДЕСЬ, В МОСКВЕ, может быть. А там, среди разбойников-казаков, от него ВРЕДА БОЛЬШЕ, чем пользы. Вот и подумай, как дело поправить.

— Слушаюсь, боярин-князь! Только... нелёгкое это дело... и от спешки скорее ещё больше вреда будет... — подьячий, хоть и стоял перед сидящим вельможей, умудрился посмотреть на него снизу вверх.

— А тебя никто и не гонит. Пока. Но и не тяни. Когда надумаешь, мне скажешь, сам ничего не предпринимай. Прав ты... сомнительное дело, нелегкое.

Иванов молча склонился в поясном поклоне.

— Что о третьем колдуне собрал? Приличное имя у него есть?

— Как не быть? При крещении наречен Ефимием. Происхождения знатного, из Кантемиров...

— Что, из тех самых?

— Да, боярин-князь, внук казнённого султаном в позапрошлом годе силистрийского паши, лютого ворога христианской веры.

— Да... не в деда внук пошёл. А с чего имя такое, что и выговорить-то противно?

— Осмелюсь возразить. Хоть внук и христианство принял, пошёл он не в никому не ведомого отца, а именно в деда. Его и прозвали так срамно за любовь к шуткам, от которых на людей медвежья болезнь нападает.

— Неужто прям-таки...

— Да, боярин-князь. Именно в свои шаровары и обделываются. И не детишки малые. Казаки, татарва, турки... в том числе и знаменитые разбышаки. А их испугать — нелегкое дело. Сами кого хочешь до родимчика доведут.

— Как же его за такое насмерть не убили? — не смог скрыть удивления Черкасский.

— Били, боярин-князь, били смертным боем, и не раз или два. Только он поваляется немного, отойдёт от побоев и опять за старое принимается.

— С нечистой силой тоже знается?

— Хм... эээ... и не знаю, как сказать.

— Вот что знаешь, то и говори.

— Хм... сказывают, что она с ним не желает теперь знаться. Совсем.

Боярин помолчал, переваривая услышанное, однако, хоть был недюжинного ума, с этой задачей не справился.

— А ну-ка подобнее, почему это слуги врага рода человеческого не хотят знаться с грешником? Он ведь грешник?

— Ясно дело, грешник. А знать его не хотят, потому что боятся. Он, якобы, и над одним из помощников Врага рода человеческого успел пошутить. Да так, что они теперь его и на сковородке или в котле видеть не желают. Опасаются, что он и оттуда что-нибудь отчебучит.

Князь широко улыбнулся и помотал головой.

— Господи ты, Боже мой! И чего только люди не напридумывают. Это что же, он теперь в рай пойдёт, когда преставится?

— Кх... сказывают, что и апостол Пётр на него сильно обиделся.

Боярин коротко хохотнул.

— Насмешил. Значит, пребывать ему теперь в земной юдоли до самого Страшного суда, как вечному жиду?

Иванов пожал плечами.

— Се мне неведомо. На всё Божья воля.

— Это точно, всё в руках Его. Ещё чем-то кроме шуток сей Ефимий отличается?

— Проведал я, ракеты те страшные, что казакам не одну победу уже принесли, делает именно Ефим Кантемиров. Да... много ещё чего про него рассказывают, и не разберёшь, где — правда, а где — лжа. Здесь во многих донесениях... правду от лжи отличить нелегко, а уж в скасках о нём...

— Считаешь, и он ЗДЕСЬ пригодился бы?

— Ох, не знаю. Ежели уж Враг рода человеческого его вблизи видеть не хочет...

В помещении на некоторое время воцарилось молчание. Черкасский обдумывал услышанное, Иванов ждал приказаний или дополнительных вопросов. Однако ни того ни другого не последовало. Вельможа молча встал, надел на голову шапку и, глянув на подьячего, молвил:

— Хорошо поработал. Мне ещё обмыслить всё надобно. Разведование о колдунах продолжай, но осторожно. Ничего супротив них делать не нужно. Пока.

* — Через "вич", то есть Иванович или Степанович, тогда именовали себя только знатные люди, остальных называли по-другому: Михайло, Иванов сын...

1 глава.

Весна идёт, войне дорогу.

Евразия, весна 1639 года от Р. Х.

Исторический процесс инерционен, и нелегко развернуть его в сторону от проторенного, наезженного пути. Аркадий читал об этом в хороших альтернативках и теперь мог убедиться, что любимые авторы не врали.

Не потерявший Багдад и Междуречье, а наоборот, приобрётший немалый кусок Анатолии шах Сефи так же позорно, как и в реале, проигрывал войну Великому Моголу Шах-Джахану. Индус особыми талантами в воинском деле не отличался, но по бездарности Сефи его переплюнул. Блестящая и многочисленная тюркская конница, составлявшая основу армии Сефенидов, легко громила врагов в поле, но была бесполезна при штурме крепостей, а поход затеяли ведь ради отвоевания Кандагара. Воспользовавшись длительной войной персов с турками, индусы сумели вернуть его себе. До побед шаха Аббаса он принадлежал именно моголам.

Заведенных в подражание янычарам гулямов, омусульманенных грузинских мальчиков, для этого не хватало. Османским янычарам они сильно проигрывали во многих отношениях. Недостаточно многочисленные, заметно уступавшие прототипам в выучке и вооружённости, гулямы такую твердыню взять не могли. А собственно персы... о них и вспоминать не стоило. Да и приличной артиллерией, весьма развитой у османов, шахская армия похвастаться не могла. Поэтому планы Сефи дополнительно поживиться территорией от находящейся в смуте Османской империи накрылись медным тазом. Не до того ему стало. К потерям в Афганистане добавилась угроза от нашествия узбекских ханов, персы прочно увязли на востоке.

Ещё восточнее, в Джунгарии наметили на следующий год встречу и монгольские тайши. Многочисленные победы маньчжуров их не на шутку встревожили, явственно проглядывал крах династии Мин и реальная опасность для кочевников. Маньчжурский вождь Абахай уже переименовал Позднюю Цзинь в Цин и покорил восточных монголов. Прихватив с собой старших сыновей для представления знати других племён и большое войско, что потом спасло ему жизнь, туда отправился и калмыцкий предводитель Хо-Урлюк. Впрочем, немалая часть подчинённых ему кочевников осталась в Приволжье и Прикубанье. И почти все они готовились к новому походу на Польшу.

На крайнем западе Европы, в Англии случилось то, чего не могло не случиться. Шотландцы отказались подчиняться ещё недавно обожаемому королю из-за затеянной им реформы англиканской церкви. Войск у него не было, деньги, полученные на снаряжение эскадры, он успел потратить, пришлось снова собирать парламент, разогнанный недавно. Неблагодарные депутаты вместо финансирования армии для покорения одноплеменников короля взялись за антикоролевскую деятельность. Среди прочего ему в вину ставилось и зверское убийство некоего джентри-протестанта с семьёй, Кромвеля. Попытка разогнать непослушных болтунов Карлу не удалась, обе стороны начали собирать войска, в стране разразилась гражданская война.

Франция, Париж, Лувр.

— ...и волнения в Провансе быстро подавлены.

— Мне донесли, что бунтовали там не только крестьяне, но и горожане.

— О, сир, весьма незначительное число городского плебса из числа малоимущих. Большая часть горожан в бунтах не заинтересована и помогает нам наводить порядок.

— Да? А мне говорили, что бунтовщиков поддерживало большинство горожан, и одним из главных их требований была ваша отставка.

— Сир, я всего лишь ваш верный слуга, выступая против меня, они покушаются и на вас.

— Мы ценим вашу преданность, кардинал, но если волнения перекинутся и на армию, не только нам обоим — всей прекрасной Франции придётся плохо.

— Ваше величество, сейчас предпринимаются все мыслимые и немыслимые шаги для предотвращения такого поворота событий. Частично крестьянские бунты и волнения в городах связаны именно с этим. Мы беспощадно выколачиваем налоги из них, чтобы обеспечить безусловную победу Франции на полях сражений.

— А как же вы объясните уход половины казаков?

— Ушли дикари-схизматики, некоторое количество немцев-протестантов и самые недисциплинированные из поляков. Схизматиков, по моим сведениям, позвали с родины, немцы ушли за компанию. Донанятые в их отряды польские и немецкие католики остались здесь.

— Хм... немцы-казаки?

— Среди тех разбойников встречаются представители самых разных народов. Французы, говорят, тоже есть. Нанимали немцев из желания увеличить надёжность отрядов. Шпионы доносят, что казаки массово покидают и армии наших врагов.

— Главное, чтобы волнения не перекинулись на других наёмников.

— Как я уже докладывал, для этого предпринимается всё возможное и невозможное. Нам удалось обеспечить питанием и кормами все наши армии.

— А герцог Саксен-Веймарский утверждает обратное.

— Сир, его войска собраны и снабжаются за наши деньги, но я не уверен, что это наша армия. Мне кажется, он убеждён, что мы пошли на свержение герцога Гиза и войну с Испанией ради образования независимого герцогства с ним во главе.

— Считаете, что его пора убирать?

Ришелье, отвечавший до этого немедленно, не задумываясь, замешкался. И не счёл необходимым скрывать некоторую нерешительность.

— Эээ... видите ли, сир, с одной стороны, у нас нет больше такого полководца, его блестящая кампания, в прошлом году закончившаяся взятием Брейзаха, серьёзно склонила течение войны в нашу пользу...

— В отличие от вашей авантюры с походом на Фонтараби.

— Сир, там войсками руководил совсем не я, вы же сами осудили герцога Лавалета за это поражение. А там, где армией командовал я, мы одержали блистательную победу. Ле-Катле взят, испанцы изгнаны из Пикардии.

— Ладно, ладно, мы оба знаем, что не тот герцог был главным виновником разгрома наших войск. Но не судить же мне близкого родственника*. Продолжите лучше о герцоге Бернгарде.

— Сир, он выдающийся полководец, но боюсь... меньше всего его волнуют интересы прекрасной Франции и, простите, Вашего Величества. Я начинаю опасаться, что он использует нас для завоевания для себя, как минимум, герцогства, которое мы уже объявили нашей провинцией, а как максимум...

Кардинал опять взял паузу и показал смущение.

— Говорите прямо, вы же знаете, моё к вам благоволение и уважение. Я умею выслушивать и неприятные вещи.

— Сир... подозреваю, что он сам метит на престол императора. Причём императором он будет куда более сильным и опасным, чем нынешний Габсбург.

— И что вы предлагаете делать?

— Не знаю, сир... решения ТАКИХ вопросов — ваша прерогатива.

Король откинулся на высокую спинку стула и весьма неприятным взглядом уставился на собеседника. В кабинете воцарилось тягостное молчание. Однако переиграть Ришелье в гляделки Людовику не удалось. Кардинал смотрел в ответ преданным взглядом, взглядом слуги, готового исполнить любое приказание господина. И, Бурбон об этом точно знал, здесь не было притворства.

— Нет. Я запрещаю вам тайно убивать его. Положимся на волю Господа. ОН рассудит.

— А создавать ему проблемы и ослаблять его?

— Вот это, как я понимаю, ваш прямой долг. Судя по его письмам, вы уже этим занимаетесь.

— Не совсем так, сир, — тяжело вздохнул министр-кардинал. — Денежные затруднения и нехватка продовольствия есть у всех наших генералов. Я докладывал уже Вашему Величеству, что хлеб уродился на полях Франции в прошлом году плохо, в некоторых провинциях — например, в Нормандии — просто голод, крестьянам самим есть нечего.

— Так закупите за границей!

— Увы, сир, негде. Видимо, Господь разгневался на творящиеся в Европе безобразия, и хлеба не хватает почти во всех цивилизованных странах. Ранее его закупали в трёх местах, Московии, Польше и Оттоманской империи. Но московиты теперь им торговать отказываются, говорят, что самим не хватает, у них тоже недород. У турок, сами знаете, сейчас три султана и полстраны в руинах. На вывоз хлеб был только в Египте, но его скупили англичане и голландцы. Польша разорена прошлогодними набегами дикарей. В начале осени они немного зерна продали, но потом Владислав, получив от нас заем, резко ограничил вывоз хлеба и ввёл налог на его экспорт.

— А именно вы настаивали на выделении ему огромной субсидии. И вот вам благодарность.

— Сир, его можно понять, полстраны разорено, там голод не в отдельных деревнях, а в половине провинций.

— Голод? Да самый лёгкий из приезжавшей оттуда делегации весит больше нас с вами вместе взятых. А самый тяжёлый — так, наверное, в два раза! По-вашему, они от голода опухли?! И деньги они в Париже тратили так, будто боялись, что они скоро выйдут из моды. На модельеров, ювелиров и проституток пролился настоящий золотой дождь. Даже я не могу себе позволить тратить столько на нужды двора.

— Ваше Величество, в делегацию входили магнаты, высшая их знать, они не привыкли отказывать себе ни в чём.

— Раз их Польша в беде, пусть учатся. И вообще, не понимаю, почему мы должны оплачивать их настолько дорогие привычки. Подозреваю, что большая часть выделенного Польше займа перешла в руки парижских ремесленников и дам лёгкого поведения.

— О, нет, сир...

— Именно, нет! Запрещаю, вы слышите, категорически запрещаю выделять этим бездельником даже су. Мне доложили, что среди потраченных ими денег было немало наших золотых экю. Новеньких, подозрительно похожих на те, которые пропали где-то в их стране, так и не доехав до Трансильвании. Вы можете гарантировать, что никто из них не участвовал в уничтожении нашего посольства?

Могущественный министр-кардинал, до этого бестрепетно смотревший в глаза повелителю, отвёл взгляд, закашлялся, легко поклонившись, отпил вина из стакана, стоявшего перед ним. У него подобных сведений было куда больше, как и доносов, что немалая часть потраченных магнатами экю оказалась фальшивыми. В свете чего он и сам резко пересмотрел своё отношение к Польше и очень сожалел о деньгах, там потраченных, судя по всему, впустую. Теперь приходилось бороться за собственный имидж в глазах повелителя.

— Молчите?! — продолжил гневное выступление король. — И никаких следов денег, отправленных Ракоци, тоже, разумеется, не нашли?

— Нашли, сир.

— Где?!

— В Литве, Ваше Величество. Есть серьёзные основания считать, что посольство было уничтожено отрядом какого-то магната из Литвы, а не из Польши. Именно туда ведут следы похитителей.

— Вы связались с ними?

— Конечно, сир. Но ни Великий гетман, ни их Великий канцлер внятно объяснить ничего не смогли. Категорически отказываются признавать участие литовцев в нападении на посольство.

— Жаль, что они так далеко... Больше с этой страной, я имею в виду и Польшу, и Литву, дела не имейте. Армию на них, к сожалению, не пошлёшь.

— Ваше Величество, надеюсь, уже весной польские войска, собранные не без нашей помощи, разобьют схизматиков-бунтовщиков и восстановят поставки хлеба в полном объёме. Мне сообщили, что они собираются двинуть на восток огромную, почти трёхсоттысячную, армию.

— Сколько?

— Да, сир, вы не ослышались, около трёхсот тысяч, в том числе многочисленную тяжёлую конницу и множество нанятых в Германии пехотинцев.

— Хм... такое нашествие и нам не отразить, не то что диким казакам. Кстати, вы не забыли, что до всех этих событий поляки были нам скорее врагами, чем союзниками? А если после разгрома казаков они двинут войска в Германию? Кто тесть Владислава, помните?

— Ваше Величество, на запад они такую армию двинуть не смогут. Эти магнаты и шляхта так своенравны... столько сил они смогли собрать только для отражения угрозы с востока. Это в основном шляхетское ополчение, за пределы страны они не пойдут. Поляки сильны только на своей территории.

— Если смогли собрать один раз, смогут и второй. Раз разорены, могут захотеть пограбить. С казаков много не возьмёшь, Германия и Фландрия разграблены. И тогда мы получим вместо завоевания Германии вражескую армию под Парижем.

Озвученная кардиналом цифра численности польской армии произвела на короля очень неприятное впечатление. Он уже доказал в тридцать шестом году, что не трус, однако пусть малая, но вероятность такого нашествия Людовика всерьёз встревожила.

— Сир...

— Вы говорили, что император искал пути к миру?

— Да, Ваше Величество, но...

— Пошлите надёжного человека — эх, как не вовремя умер отец Жозеф — узнать об условиях, на которые он согласен. Мы не будем спешить, но лучше вместе со шведами договориться о предварительных условиях. Настаивайте на границе по западному берегу Рейна, для начала. Что-то можно уступить, но Эльзас и Лотарингия наши навсегда.

— Но как же договор со шведами?

— Думаю, у них разведка тоже имеется. Появление в Германии польской армии, пусть хотя бы стотысячной, и для них будет катастрофой. Ведь после победы над казаками Владиславу наёмники и свои горячие головы станут не нужны. Угадайте, на помощь кому он их пошлёт?

Ришелье был уверен, что никакой гигантской армии из Польши на запад выйти не может. Но и не выполнить приказ короля не мог. Впрочем, король ведь не приказал немедленно заключать мир, надо только подробнее узнать, чего император хочет и на что он согласен. Оксешерна не дурак, на выгодный временный мир тоже может согласиться. А когда Польша опять погрузится в привычную дремоту, можно и додавить Габсбургов. В союзе с турками, например.

* — Вторжением в Басконию командовал молодой принц Конде, близкий родственник короля.

Германия и Чехия, Польша и Литва.

Резкое сокращение хлебных поставок извне на войсках обеих воюющих сторон сказалось очень сильно. Они и в нашей истории терпели сильную нужду в продовольствии, из имперской армии Галласа даже было массовое дезертирство из-за этого. Теперь же к грозным воякам и ни в чём не виноватым мирным жителям наведался северный пушной зверёк. В сфере досягаемости войск крестьянство уничтожалось под корень. Даже если селянам удавалось где-нибудь укрыться, без подчистую выгребаемого солдатами зерна у них не было шанса дожить до весны.

Шведский полководец Баннер, получив четырнадцатитысячное подкрепление из Лифляндии и Скандинавии, успешно вытеснял голодающих врагов из менее пострадавшей, чем другие германские провинции, Саксонии и ворвался в Чехию. Рыцарский кодекс поведения, которого шведы придерживались при Густаве Адольфе, давно канул в лету. Теперь они вели себя так же беспощадно жестоко и грабительски по отношению к мирному населению, как и остальные участники конфликта. Всё, что можно было забрать и вывезти, вывозилось, что прихватить с собой было невозможно, уничтожалось. Особенное внимание шведы уделяли уничтожению домниц как конкурентов их собственной металлургической промышленности.

Но и в Австрии или Баварии, пострадавших от войны не так уж сильно, цены на хлеб поднялись весьма заметно. Именно дороговизна хлеба провоцировала горожан на волнения. Очень плохо пришлось местным евреям, их немецкие бюргеры ненавидели искренне и сильно. Заметно ухудшал ситуацию и непрерывный поток беженцев с юга Балкан. Им тоже ежедневно хотелось кушать, на ценах это сказывалось отнюдь не в сторону их уменьшения. Фердинанд испытывал серьёзные трудности с организацией армии для изгнания Баннера из Чехии.

Именно катастрофическая нехватка продовольствия у воюющих сторон позволила Малой Руси, Польше и Литве нанять или привлечь большие воинские контингенты. К Хмельницкому по его зову прибыли многочисленные наёмники из Малой Руси, до этого участвовавшие в тридцатилетней войне, в основном на стороне империи. Не столько из патриотического желания помочь в трудную годину родине, сколько из-за голода. Заодно удалось нанять несколько интернациональных отрядов пехоты. Естественно, никто воинов в Малую Русь через Польшу не пропустил бы, но они двигались в Литву, и которой, по тайному договору Богдана с Радзивиллами переправлялись на казацкие земли.

На родину вернулись поляки-лисовчики, в придачу к ним Владислав нанял много тысяч пехотинцев самых разных национальностей. К тридцать девятому году наёмники не считались с вероисповедованием и готовы были служить любому, кто заплатит. Платить польский король мог — принудительно выкупленное на складах Гданьска зерно на прокорм армии у него имелось.

В разных районах Польши положение отличалось чрезвычайно. Люблинское воеводство лежало в руинах, в нём не были ограблены только хорошо укреплённые местечки и замки, но сельскую местность орды налётчиков опустошили полностью, хлеба здесь было даже меньше, чем в Германии. Малая Польша и юг Великой Польши потерпели сильно, но не в такой степени. Немалая часть селян успела спрятаться в замках и городах, а потом, выйдя из них, собрать урожай. Скудный по сравнению с обычными годами, но позволявший им надеяться пережить зиму. Север Великой Польши пострадал от нашествий намного меньше, а Поморье так и вовсе выиграло за счёт резкого повышения цен на зерно.

Считавшая себя солью земли шляхта проявляла патриотизм в зависимости от степени разорения. На юге и в центре Посполитое рушение собрало десятки тысяч воинов, а на севере гордые владетели поместий не видели причины ехать куда-то воевать. Им и так хорошо было.

Также несколько тысяч воинов наняли и Радзивиллы, встревоженные до крайности происходящими у границ Литвы событиями. Срочно ремонтировались укрепления на востоке и юге литовских владений, стягивались туда военные припасы и продовольствие. Именно как идущих в Литву пропускали поляки казаков и наёмников, направлявшихся в Малую Русь из Германии и Чехии. Нетрудно было догадаться, что недолго оставалось этому региону быть островком стабильности и мира, кстати, очень относительных — селянские бунты не прекращались, хоть и зимой стали более редкими. В Великих Луках, Брянске, других приграничных русских городах накапливались припасы для войны. Ни для кого в Литве не было секретом желание царя вернуть себе Смоленск.

Впрочем, убедившись, что орды с юга не спешат разорять их земли, литовские паны и магистраты городов резко снизили выплаты налогов. Уже летом это могло создать проблемы при оплате наёмников. Официально не выходя из состава Речи Посполитой, канцер, гетманы, другие представители знати Литвы, вели тайные переговоры с Москвой и Стокгольмом, зачастую одновременно. Выгадывали, в чьё подданство проситься, если припечёт.

Заметно осложнилось и положение крестьян в Швеции. Собственно в метрополии они бунтовали почти непрерывно, а из Эстляндии и Финляндии началось их повальное бегство в Московию, охотно принимавшую беглецов и выделявшую им землю за Белгородской засечной чертой, на землях пожалованных боярам и князьям. В связи с прекращением бегства из Малой Руси заселять плодороднейшие чернозёмы было просто некем.

И совершенный бардак воцарился в Румелии. В связи с выводом османских войск Еэном для завоевания султанского трона турки полностью потеряли контроль над большей частью вилайета. Ракоци после договорённости в Чигирине не стал дожидаться весны и вторгся в османскую часть Венгрии. За короткое время он легко завоевал всю её территорию, споткнувшись только об мощные укрепления Буды, где османский гарнизон остался. Не решаясь на штурм, господарь Трансильвании взял город в осаду, не без оснований рассчитывая, что долго за стенами османам не выдержать.

Эскишехир, Анатолия, 19 шавваля 1048 года Хиджры.

(23 февраля 1639 года от Р. Х.)

Уже осенью Еэн осознал, нет, прочувствовал до самых глубин своих кишок и печёнки, ошибочность решения ввязаться в борьбу за титул султана. И дальнейшее развитие событий только подтверждало этот вывод. Чем дальше, тем более зримо. Во снах он теперь видел не торжественное опоясание себя саблей Османа, а приближение эшафота, к которому его влекут для сдирания кожи с живого. У него даже мелькнула мысль, что надо бы втихую удавить всех палачей, умеющих совершать эту казнь, но потом, следом, пришла вторая — о том, что такие специалисты есть у всех претендентов на трон султана. Да и заняты были палачи в Истамбуле даже куда более сильно, чем во времена бешеного Мурада. Плохо было в столице великого халифата, охваченного смутой.

Они не говорили на эту тему, но у Великого визиря создалось впечатление, что и сердара войска Муссу, визиря Кенана, остальных членов дивана преследуют схожие предчувствия. Оставалось молиться Аллаху, чтоб никто из них не оказался настолько глуп и не совершил предательства. Им всем, в отличие от простых воинов и офицеров, пути назад не было. Вперёд, только вперёд, где их ждала победа. Или смерть. Но не прощение от бывших товарищей. И не переиграешь то роковое решение... Однако воину капыкуллу унывать не пристало, какие бы опасности его ни подстерегали, бежать от них он не будет. Вперёд, так вперёд, и пусть будет, что предначертано Аллахом.

Ещё летом из города началось массовое бегство жителей. Сначала иноверцев, первыми потянулись в Палестину евреи, Еэн тогда ещё радовался, что Ахмаду резкое увеличение иноверцев в Палестине выйдет боком, однако хитрющие иудеи каким-то образом смогли прижиться на новом месте. Потом тронулись из Константинополя греки, большинство на острова Эгейского моря, остальные в захваченный казаками Крым. Туда же двинулись и армяне, болгары, сербы... даже те, кто недавно прибежал в столицу из пострадавшей от переселения татар Румелии.

Поэтому, когда в середине осени начались погромы иноверческих кварталов, добыча озверевших от бедности и голода погромщиков оказалась куда меньшей, чем они ожидали. Зато сопротивление неверные оказали неожиданно сильное. В результате боёв многие кварталы, уцелевшие во время набега казаков, сгорели, от города, недавно ещё прекрасного, остались жалкие остатки. Покрытые копотью, грязные, они сейчас глаза радовать никак не могли.

Уводя войска из города, Еэн знал, именно не предполагал, а точно знал, что голодная беднота набросится на живущих неподалёку иноверцев. Но кормить огромный город было нечем, необходимо было разгрузить его от избыточного населения. Любой ценой. Выплеснув ярость на христиан, люди на некоторое время успокоятся, решил тогда он, и диван поддержал его тогда полностью. Самых активных призвали в армию, обещая золотые горы в случае победы. Но слишком много в городе осталось людей любящих пограбить не слишком рискуя.

Подстрекаемые фанатичными муллами одни стамбульцы ринулись убивать, грабить, насиловать других стамбульцев. Мусульмане христиан. Вопреки сложившемуся у нас мнению, Османская империя тех лет в сравнении с другими государствами Европы была весьма терпимым к иноверцам государством, уступая в этом разве что Речи Посполитой и России. Кстати, несравненно превосходя любое западноевропейское государство. Однако в трудные годы власти умело направляли недовольство мусульман на иноверцев. И горели тогда у "неверных" дома и храмы, и гибли страшной смертью тысячи, порой десятки тысяч ни в чём не виновных людей.

Христиане конкретных религиозных течений и национальностей обычно селились вместе, в одном квартале. Подготовку к погрому они заметили. Самые умные немедленно попытались бежать, бросив всё нажитое имущество, и многим это удалось. Другие понадеялись, что беда пройдёт мимо, и остались. К тому времени христиане составляли более трети населения города, многие надеялись отбиться. Вот они-то ошиблись.

Разгромив все иноверческие, кроме одного еврейского, кварталы в южной части города, погромщики двинулись в Галату, где христиане составляли большинство населения. В городе разгорелись настоящие уличные бои, поначалу грекам, армянам и болгарам удавалось не только отбивать атаки озверевших земляков, но и контратаковать, в эти дни горели не только христианские дома и храмы. В другое время им таки удалось бы отбиться, но на помощь жаждавшим крови фанатикам, уверенным, что все их беды идут от соседей, поклоняющихся Иссе, пришли янычары, жители пригородов и недалёких селений. Двойное-тройное численное преимущество и активное использование огнестрела склонили колебавшуюся чашу весов в сторону мусульман. Раз за разом они прорывали, пусть и неся немалые потери, оборону христианских кварталов и в них воцарялся ад на Земле. Почему-то его людям удаётся воссоздавать куда чаще, чем рай.

Умные матери сами убивали своих детей, зная, что иначе им предстоит скорая и мучительна смерть, погромщики насиловали даже совсем юных девочек и мальчиков. Те, кого просто убивали, могли считать себя счастливчиками, разъяренные ожесточённым сопротивлением мусульмане проявляли в убийствах незаурядную фантазию. Вакханалия насилия и смерти воцарилась в прекрасном некогда городе.

Уничтожение или изгнание трети, если не больше, населения продовольственной проблемы не решило. Уже через несколько недель она обострилась ещё сильнее. Из рациона горожан почти исчезла рыба, которую раньше ловили греки из пригородных посёлков и деревень. Они большей частью успели погрузить на свои рыбацкие лодки семьи и даже некоторую часть немудрящего скарба и уйти в море. Лодок, пригодных для рыбной ловли, осталось мало, да и море в сезон осенних штормов мало подходит для обучения такому ремеслу. Слишком часто смельчаки не возвращались обратно. А вполне правоверные селяне из пригородов стали придерживать продукты, надеясь получить за них зимой намного больше.

К этому времени и многие состоятельные мусульмане уехали прочь, в Египет, Алжир, даже к франкам. Но и оставшихся в городе, нерасторопных и несообразительных, а также просто нищих, не имеющих возможности уехать, было слишком много. Поспешный вывод войск из Румелии стал роковой ошибкой.

Взбаламученные голодом и ненавистью гяуры устроили там настоящую охоту за правоверными, убивая их вне зависимости от пола и возраста. Еэн, когда понял, что выяснение отношений с Гиреем и оджаком переносится на весну, перебросил часть войск обратно, однако слишком поздно. К весне ему удалось восстановить уверенный контроль только над материковой Грецией, Южной Болгарией, Добруджей и большей частью Албании. Македония, Северная Болгария, опустошённые произошедшими событиями, стали ареной борьбы с расплодившимися гайдуками. Сравнив потери своих войск там и мизерность поступлений оттуда, он оставил за собой только прибрежную полосу, отдав непокорные вилайеты на кормление татарам. Попытка вернуться в не разорённую Сербию обернулась разгромом посланного туда войска черногорцами. Вследствие чего, и контроль над Северной Албанией, населённой преимущественно христианами, Еэн потерял. Поклявшись жестоко отомстить, он вынужден был отложить мщение на потом.

Естественно, теперь ждать поступлений продовольствия из Румелии, способных прокормить огромный город, не приходилось. О крымском или египетском хлебе можно было только мечтать, треть же Анатолии, им контролируемая, прокормить сотни тысяч стамбульцев не могла. То немногое, что удавалось собрать, диван распределял между войском и жившими в Истамбуле янычарами-ветеранами. Именно эти уже не ходящие в походы воины и поддерживали хотя бы видимость порядка в умирающем городе.

Цены на хлеб и любую еду взлетели до небес, и базары, куда пригородные селяне привозили свои немудрёные урожаи, пришлось охранять целыми ортами. Немного погодя их вообще довелось вывести за пределы городских стен, слишком часто арбы, везущие еду, подвергались налётам, желанной добычей для грабителей были и ишаки или старые лошади запряжённые в них. Торговля собственными детьми стала обыденным явлением, их продавали, чтобы спасти. Но покупателей было несравненно меньше, чем продавцов. Ослабевшие от недоедания жители мёрли от любых, даже не очень опасных в другое время болезней, землекопы не успевали отрывать могилы.

Голод стал тяжёлым испытанием для горожан. Надо заметить, что благодаря шариату в мирные годы жизнь в мусульманском обществе куда менее криминализирована. Там совершается намного меньше краж и других подобных преступлений. Причём, меньше как бы не на порядок, чем в равном по величине христианском городе. Но срывается в разбойный беспредел исламское общество несравненно легче и с более тяжёлыми для его членов последствиями. Недовольство стамбульской бедноты было умело направлено на сохранявшиеся иноверческие общины. Из них к весне в городе осталась одна — ставшая совсем малочисленной еврейская, тщательно охраняемая проживавшими в Истамбуле янычарами. Даже патриарх и его окружение убыли на один из островов Эгейского моря. От всеобщего городского восстания Еэна спасала регулярная мобилизация желающих в армию, куда охотно записывались все сохранившие силы и имевшие здоровье.

Евреи-ростовщики продолжали свои дела, собирали выкупленные налоги, от них тёк, пусть ставший совсем тоненьким, денежный ручеёк, поэтому все попытки голытьбы пограбить и этот квартал пресекались самым жестоким образом.

К концу зимы в городе осталось очень мало детей и стариков, они оказались особенно уязвимыми. Многие пожилые люди сами уходили из семей, чтоб дать шанс на выживание собственному потомству. В исламе существует культ не детей, а подчинения старшим, ранее такого обычая, в отличие от Японии, здесь не было. Но в сложившихся обстоятельствах бабушки или мамы, видя угасание внуков или детей, добровольно покидали семью в надежде, что их малыши благодаря этому смогут выжить. Других, "недогадливых", не очень высокоморальные взрослые потомки изгоняли или просто убивали сами.

Неслыханное дело, но даже прелестями своих жён и дочерей некоторые стали торговать в открытую. Коммерция в городе почти умерла, и почтенные, уважаемые ранее люди, стали зазывать мужчин к своим ближайшим родственницам для удовлетворения похоти. Кстати, далеко не все посетители выходили из импровизированных публичных домов живыми. Убийство, ранее редкое в огромном городе, в эти страшные времена стало ежедневной обыденностью. Каждое утро стража собирала на улицах раздетые догола трупы.

Да что там проституция! Еэну пришлось принимать меры против каннибализма. Исчезновения людей теперь нередко было вызваны не тем, что они ушли или их насильственно увезли. Часто выяснялось, что бедолаг убили для съедения родственники. Были случаи, когда мужчины начинали убивать собственных детей, одного за другим, себе на еду. Некоторые даже пытались начинать торговлю человеческим мясом под видом козлятины или конины. По Истамбулу пошли шутки наподобие:

— А мясо в пирожке точно свежее? Этот ишак точно не сдох неделю назад?

— Что вы! Он ещё сегодня утренний намаз совершал!

Великий визирь приказал всех торговцев, не могущих предъявить доказательство халяльного происхождения пищи, казнить самым лютым образом, однако их число не уменьшалось. Дешевизна продуктов манила истощённых людей, не желавших задумываться о её причинах. Многие просто спешили воспользоваться случаем кинуть хоть что-то съедобное в вечно голодное брюхо, пытались накормить, спасти от смерти угасающих от голода родных. Население в столице сокращалось, но всё равно было слишком большим для территории, которую он реально контролировал.

Такое положение с продовольствием не могло не выйти боком властям. Еэну пришлось несколько раз за зиму бросать войска на подавление бунтов среди голодающих стамбульцев. От голода люди теряли страх смерти, и их приходилось убивать, чтобы остановить. Бунтовщиков беспощадно рубили, недобитых вешали, превращая целые улицы в лобное место, но самые жестокие кары наводили страх ненадолго. Пришлось даже прибегнуть к сожжению нескольких бедняцких кварталов вместе со всеми жителями, чтобы навести порядок. К счастью, самые крепкие и активные всё же охотнее вербовались в армию, так что недостатка в добровольцах у него не было. Оружейники в мастерских на всей подвластной территории работали не покладая рук, чтобы обеспечить новобранцев ружьями и саблями.

Официально это не признавалось, но последний месяц он смог избежать больших потерь в армии только благодаря поставкам зерна из Крыма. Смешно было думать, что приезжавшие торговать им крымские татары действовали сами по себе, без позволения и поощрения хозяйничавших у них казаков. Оценивали они хлеб очень, просто невиданно дорого, но и запрашивали не золото или серебро, а медь. Точнее, бронзу стамбульских пушек. Её торговцы с северного побережья Чёрного моря оценивали как раз весьма дёшево, ввиду плохого качества. Ещё в середине осени такое предложение стало бы поводом для медленной казни наглецов, однако зима расставила свои приоритеты. Кардинально отличные от прежних.

Срочно собранный Еэном диван единодушно поддержал идею о продаже купцам старых пушек из крепостей пролива и всех тонкостенных монстров из крепостей собственно Истамбула. Ничем они не помогли во время налёта шайтановых вылупков весной, а весили много. Обмен этих бесполезных чудовищ на зерно просто спас его армию в январе и начале февраля. Правда, только одних гигантских пушек не хватило, пришлось отдать и часть средних орудий, однако для борьбы за престол (и собственную жизнь членов дивана султана Мустафы Первого) они были бесполезны, в полевых сражениях османы использовать артиллерию толком не умели. Помимо пушек на север поехали колокола из пригородных греческих монастырей, иконы оттуда же, старые доисламские книги. За книги давали совсем немного, но давали, а каждая лепёшка здесь была сейчас на вес золота.

Мореплавание этой зимой в Чёрном море было как никогда активным. Правда, плавали там теперь не османские, а казацкие корабли, но нападать на греков, везущих на юг, в Палестину, евреев, означало лишиться последнего стабильного источника средств. Корабли проплывали мимо города, не задерживаясь возле него, попытки перехватить и ограбить их для самостийных разбойничьих банд на лодках закончились весьма печально. Незадачливых пиратов просто расстреляли. Ожесточённый пушечно-ружейный огонь не дал им и малейшего шанса ворваться на палубы.

Сожалея о необходимости оставить в Румелии часть пехоты в крепостях, прежде всего в прибрежных, и конницу буджаков, завязшую в борьбе с гайдуками, Еэн двинулся на врагов сразу же, как только позволила погода. В поход на Гирея шли восемьдесят пять тысяч пехотинцев, пятьдесят тысяч конников, в основном — ногаев и татар. Выступили поначалу и полтысячи топчи с сотней небольших орудий, но из-за нехватки тяглового скота большую часть пушек пришлось оставить в Бурсе, так что топчи шли налегке, с расчётом на использование орудий из крепостей и трофейных. Быков нашли для перевозки всего полутора десятков небольших орудий. Именно отсутствие достаточного количества животных, способных тащить арбы с порохом и едой, стало третьей по значимости проблемой Еэна. На много переходов вокруг Стамбула скот был съеден зимой. Это коснулось даже ишаков и лошадей. Из-за чего пришлось брать с собой только самое необходимое.

Второй стала недостаточность продовольствия, его удалось собрать всего на одну неделю пути. Немалая часть конницы была послана вперёд для изъятия зерна у райя в части страны, до которой его отряды зимой не добирались. Такое мероприятие было фактическим смертным приговором для семей этих бедолаг-турок, но другого способа сохранить войско найти не удалось. Причём уверенности, что посланным удастся собрать достаточное количество хоть какой-то еды, не имелось. Они были вынуждены действовать большими отрядами в несколько сот всадников, а это отсекало из зоны патрулирования малые поселения в стороне от дорог. Взбешённые нестерпимыми повинностями и поборами турки устраивали настоящую охоту за небольшими османскими отрядами, уже в первом месяце зимы посланные куда-либо группы меньше трёх, а лучше пяти сот человек исчезали бесследно или возвращались сильно потрёпанными и без еды. На дорогах свирепствовали разбойники, собираясь порой в небольшие орды и делая передвижение по дорогам Анатолии возможным только для значительных воинских формирований. Даже курьеров приходилось посылать в сопровождении сотни, а то и двух-трёх сотен всадников, иначе они заведомо никуда бы не доехали.

Главной же опасностью сам Великий визирь считал резкое ухудшение отношения к себе в собственной армии. Татары и не очень скрывали своей ненависти, смотрели по-волчьи, им-то наверняка был бы по сердцу султан Гирей, а не безумный Мустафа. Привычно склоняли головы, но бросали далеко не дружеские взгляды сзади янычары. Порой у него спина начинала чесаться от этого, а чувство опасности криком кричало о смерти, грозящей отовсюду. Если весной и летом воины оджака Истамбула дружно его поддерживали в возведении на трон последнего Османа, то осенью нравственный климат в войске стал стремительно ухудшаться. Он благоразумно нигде не показывался без большой охраны, но чем дальше, тем больше сомневался в её надёжности. Всех заподозренных в сношениях с Ислам-Гиреем подвергали допросам под пыткой, оговоренных подозреваемыми казнили, но любви такие действия к нему не прибавляли. Приходилось делать ставку на страх, в конце концов, покойника Мурада тоже никто не любил, а правил страной он весьма успешно. Посомневавшись, Еэн полностью сменил личную охрану. Доверил её сипахам, воинам-помещикам, отправив янычар в свои орты. Донесения шпионов об активном участии анатолийских сипахов в разбойничьих шайках стали наводить его на нехорошие мысли, Еэн даже стал присматриваться к войнукам, всадникам-мусульманам из Румелии, они стали казаться ему более надёжными.

Армию охотно сопровождали несколько десятков тысяч добровольцев-райя из стамбульской голытьбы. Здесь их кормили, а значит, был шанс выжить. Обычно в походах полководцы на них обращали внимания не больше, чем на пыль, осевшую на обуви. Но обстоятельства требовали сейчас заботы и об этой малопригодной для боя, но необходимой части войска. К ужасу и отвращению дивана уже на третий день похода среди райя обнаружили случай людоедства. Хотя всех этих взятых для тяжёлых работ стамбульских бездельников кормили, пусть не слишком сытно, нашёлся среди них воистину отродье шайтана пристрастившийся к человечине, и не желавший отказываться от приобретённой в последние месяцы привычки. Его повесили, и, проходя мимо виселицы, каждый в войске мог услышать из уст глашатая о причинах казни, обрекающей на адские муки.

С холодом в душе.

Селим мысленно много раз возвращался в тот мартовский день прошлого года, но так и не смог окончательно определиться с мотивами своего поступка. Ну не было у него видимых причин оставаться в оджаке, люто ненавидимом и презираемом. Тем более что уже больше трёх лет он вёл тайную войну с государством, главной военной силой которого и были янычары. После просветления, которое посетило его при встрече с казацким подсылом, все вокруг были теперь не товарищами и соратниками, а врагами.

Да и невозможно было просчитать, как отнесутся к участию в удушении наследника другие янычары. Гибель всех Османов сразу ставила под вопрос смысл существования этого корпуса воинов-рабов. В нём вполне могли найтись люди, способные усомниться в правильности фирмана на казнь наследника, которую он осуществил. И тогда он наверняка пожалел бы, что родился, быстро и безболезненно убийце Османа умереть дать не могли.

После казни Ибрагима, отправив воинов своего отряда в казармы на отдых, пошёл на встречу с казацким связным в полной уверенности, что пребывает в Стамбуле последний день. Не стал и одежду менять, запылившуюся и загрязнившуюся во время безумной скачки к Стамбулу. Только покрепче подтянул пояс белого шёлка, на который у бостанджи имели право только офицеры, достигшие шестого ранга. По предварительной договорённости его должны были забрать и вывезти в Азов. Всё, что у него было накоплено, он превратил в золото и зашил в одежду, сожалея о незначительности припрятанного. Один Аллах... то есть Бог знает, как там новая жизнь сложится. Ведь о жизни вне оджака он знал, в сущности, мало. О Родине, крепких руках отца, ласковых прикосновениях матери помнил смутно и немного. О жизни же казаков наводивших ужас даже на храбрейших из храбрых, представления не имел. Получалось, что ему придётся начинать жизнь заново. Это тревожило не меньше, чем ожидание большой битвы.

Знакомый уже ему казак, выглядевший и вёдший себя совершенно неотличимо от сидевших неподалёку греков, представившийся ему как Александрос, ждал его в греческой же забегаловке. Среднего роста, не слишком широкоплечей, он весь будто состоял из тугих мышц и прочных сухожилий, а загар на лице имел, чуть ли не мавританский. Появление в месте распития спиртных напитков янычарского аги никого вокруг не встревожило. Уж если сам султан официально разрешил продажу спиртного, которое, впрочем, и до указа было легкодоступным, то чего бояться? Если нельзя, но хочется, человек всегда найдёт оправдание нарушению законов. Безразлично, божеских или человеческих. Воины ислама не были исключением из этого правила. Вопреки запрету Пророка пьющих среди них было немало.

В таверне специализировавшейся на вине и рыбных блюдах народу было много, на вошедшего присутствующие не обратили внимания. Все обсуждали свои дела, о смерти Мурада и Ибрагима здесь естественно ещё не знали. Поморщившись от чрезмерно сильного и непривычного запаха рыбы направился к столику за которым сидел Александрос.

Заказав маленький кувшинчик белого вина и миску рыбы, Селим присел возле связника, делая вид, что с ним незнаком. Они изредка встречались именно так, всегда в разных околопортовых заведениях. Подождав пока служка принесёт заказ, янычар, не глядя на соседа, тихонько доложил:

— Ибрагим мёртв. Мурад, я уверен в этом, тоже. Из Османов остался в живых только Мустафа.

Казак размашисто перекрестился, что, вообще-то, в таком соседстве для грека, каковым он старался казаться, выглядело весьма смелым поступком, выпил одним махом всё вино из кружки. И так же, не глядя на собеседника, ответил.

— Фелюка тебя ждёт, можем идти прямо сейчас. Если, конечно, ты не посчитаешь нужным задержаться здесь.

Селим тогда повернулся и спросил: — А надо оставаться?

Александрос тоже повернул голову к нему, почтительно кивнул и, немного помявшись, ответил: — Опасно это. Ведь и, не усомнившись в приказе, тебя могут казнить. А уж если усомнятся...

— Ты не отвечаешь на заданный вопрос.

Связник внимательно посмотрел ему в глаза.

— Да, надо. Нет у нас в оджаке никого, кто был бы на таком высоком посту. Нет сомнения, что рано или поздно, но воевать с турками придётся, тогда сведения об их планах будут на вес золота.

Неожиданно для себя самого Селим вдруг произнёс: — Я остаюсь.

Внезапно настолько, что сам удивился, услышав то, что сказал. Будто со стороны раздались эти слова. Уж очень велик был риск, что человека, прервавшего династию Османов, пусть и по приказу покойного султана, могут предать лютой казни. Да и оставаться среди людей, которых возненавидел... отказаться от ухода к врагам этого проклятого государства... странно. Для него самого непонятно, ведь шёл на встречу с твёрдым намерением уплыть прочь из проклятого города. И вдруг почти сам вызвался остаться.

Разлад в себе самом так и не позволил выяснить, почему же он остался? Не было у него соответствующих навыков. А может, не хотелось признаваться даже самому себе, что просто побоялся этого шага, последнего в прощании с привычной, пусть и ненавистной жизнью. По большому счёту, другой он и не знал. Возможно, впрочем, что испугался бесстрашный янычар не расставания со старой жизнью, а побоялся разочароваться в новой, ради которой рисковал. "Темна вода в облацех...", а уж душа человеческая, да настолько взбаламученная прозрачна разве что для великих её знатоков.

Его не казнили, хотя кое-кто порывался. Нашлись друзья, защитили. Отправили на опаснейшее задание — казнить бейлербея Коньи, отказавшегося присоединять подчинённые войска к армии султана Гирея.

— Раз уж успел так не вовремя наследника казнить, может, и от этого продажного ишака избавишь? — предложил-приказал ему новый Великий визирь Зуграджи.

Естественно, с несколькими помощниками и шёлковым шнурком к переметнувшемуся бейлербею теперь заявиться было уже невозможно. Самого на том же шнурке подвесили бы палачи управителя вилайета. Пришлось выслеживать пашу, как редкого и опасного зверя. Как раз на охоте, которой тот увлекался, и настигла его стрела. Вот голову снять с казнимого не удалось, свои довелось спасать от преследования охраны убитого. К счастью для убийц, погоня оказалось не слишком настойчивой. Потерявшие хозяина псы не стали рвать жилы для отмщения.

Неканоническое устранение вельможи Гирей и Зуграджи посчитали оправданным. В Конье наступила смута, и небольшой отряд сувалери, прибывший вскоре к его воротам, легко установил там власть султана Ислама Гирея. Ахмад остался с носом.

Так и попал Селим в число доверенных лиц нового султана, исполняющих для него грязные, не терпящие огласки делишки. Даже удостоился права носить чёрный пояс из чёрной материи, признак 7 ранга, выше у бостанджи были только носители поясов из чёрного шёлка. Основным делом последующих месяцев для него стала работа с подчинёнными лжесултана Мустафы I. Поначалу налаживать контакты было очень трудно и опасно. Несколько лазутчиков от Гирея и оджака попались в лапы охранки Еэна, Великого визиря сумасшедшего султана, и завидовать им не приходилось. Казнили их и тех, на кого они указали, самым лютым образом. Подвергнув предварительно жесточайшим пыткам.

Селиму повезло, один раз он уцелел воистину милостью Аллаха (или уже милостью Исы?). Перед поездкой на важную встречу с одним из согласившихся работать на оджак Омаром-агой, янычаром из приближённых Еэна, у него жуткой болью скрутило брюхо, тело запылало жаром, повсюду стал выступать пот. Посчитав, что от такого посланника толку не будет, Селима заменили, послали другого агу из "садовников", вот он и попался ловчим стамбульского Великого визиря.

Дело, каким занимался Селим, оказалось настолько важным, что он не участвовал даже в битве под Анкарой. С полгода, правда, пользы от лазутчиков в османский лагерь было немного, большинство в войске Мустафы твёрдо стояли за природного Османа, невзирая на его сумасшествие и бесплодие. Однако зимой всё резко изменилось.

Гиреевская армия пережила зиму пусть с большим трудом и немалыми потерями, но почти не потеряв боевого настроя. Анкарскую битву здесь считали своей победой, сожалели только о том, что вражеская армия смогла уйти. С едой проблемы у них и окружающего населения были, но не фатальные, как в Истамбуле. У солдат Мустафы были совсем другие настроения. Голод и эпидемии, косившие ослабевших, поражения в Румелии и вынужденное бегство из её большей части здорово подкосили веру в правильность выбора. На веру в правоту своего дела катастрофически повлияло угасание столицы и массовая гибель людей в ней.

В войске Мустафы стали зреть заговоры с целью его свержения и признания султаном Гирея. К весне Еэн потерял реальный контроль над ситуацией, и самая свирепая охранка его спасти уже не могла. Под подозрения и пытки стали всё чаще попадать невиновные, не выдерживая мучений, они оговаривали кого придётся, вызывая в армии растущую ненависть к своим руководителям.

Именно Селиму повезло договориться с несколькими сипахами из личной охраны Еэна. Они провели лазутчиков к шатру Великого визиря и сами убрали оставшихся верными ему товарищей. Румелийские сипахи попали в число наиболее потерпевших от событий последнего года, большинство лишилось имений, у остальных они пострадали от прохода кочевников, приглашённых Еэном, и гайдукских набегов. Многие потеряли и семьи, их гайдуки вырезали с особой беспощадностью.

Еэн и сердар Мусса нападения не ждали, иначе его не допустили бы. Нет, точнее, они ждали предательского удара, но не знали, от кого и когда он последует, поэтому-то заговор получился удачным. Созданная новым Великим визирем охранка во главе с бостанджи Баширом работала не покладая рук, но уж очень много потенциальных предателей оказалось в войске. И аресты по наветам — недоброжелатели у каждого найдутся — только ухудшали обстановку.

Великого визиря надеялись застать врасплох, подкрадываясь к его шатру, заговорщики слышали плач и стоны наложницы, одной из доставшихся ему при разделе султанского гарема, многие из обитательниц котрого так и не удостоились за несколько лет внимания повелителя. Еэн вдруг почувствовал вкус к садистскому сексу, и бедняжкам, удостоившимся его ласк, приходилось несладко.

Однако сипахов и Селима он встретил стоя с саблей в руке. А под одеждой у него тут же обнаружилась кольчуга, что затрудняло нанесение лёгкой раны. Первыми попытавшихся его схватить двух румелийских помещиков Великий визирь Мустафы сумел зарубить. Теснота шатра и нежелание заговорщиков убивать Еэна дали ему возможность помахать немного клинком и ранить ещё одного из нападавших. Однако удар саблей плашмя сзади стал концом схватки. На упавшего вельможу навалились, обезоружили и связали.

Румелийские сипахи никогда не ходили в походы в Анатолии, поэтому автоматически попали в армию Мустафы. Поначалу, как все, они активно поддержали провозглашение султаном последнего Османа, но после всех бедствий, обрушившихся на них, их семьи и поместья, новую румелийскую верхушку люто возненавидели. Аллах один знает, что нашло на Еэна, когда он заменил ими янычар. Теперь все здесь спешили выслужиться перед султаном Исламом и не боялись рисковать при этом жизнью. Как известно, "Всё в руках Аллаха и ничего не происходит вопреки его воле". Благодаря такому фатализму и взяли главу враждебной Исламу партии живым.

С сердаром Муссой такой номер не прошёл. Охраняли его янычары-отураки, ветераны, заслужившие право не ходить в походы, но пошедшие добровольно в охрану каймакама, стамбульского градоначальника. Добрая половина из них имела челенки, плюмажи на шапках, даровавшиеся за совершение подвига. Благодаря поддержке Муссы в их семьях никто не умер этой зимой, и они не задумываясь, готовы были положить за него головы. Что и совершили этой ночью. В недолгом, но ожесточённом бою Мусса и вся его охрана были вырублены. Сердара живым захватить не удалось, а его стражей брать в плен никто и не пытался.

Постигло заговорщиков этой ночью и ещё одно разочарование. Наиболее ненавидимый начальник охранки Башир-ага исчез в неизвестном направлении. Вроде бы был в лагере, а когда кинулись ловить, то не нашли. Будто сам шайтан сделал негодяя невидимым и унёс по воздуху на совиных крыльях. А добраться до его шкуры мечтали очень многие. Да и еэновских шпионов в армии Ислама знали только он с ближайшими помощниками, исчезнувшими вместе с ним. Мечта о мести, буквально преследовавшая огромное количество людей, так и осталась неосуществлённой. Медленно замучить виновника гибели их родных, наблюдать за его мучениями, не получилось.

* * *

Потом самому Еэну это вышло боком, палачи в оджаке очень интересовались конкретными именами подсылов, однако трудно назвать то, чего не знаешь. Впрочем, в беседе с опытным палачом и такое возможно. Великий визирь Мустафы I лично прекрасно знал всю верхушку корпуса капыкуллу и имена якобы связанных с ним людей назвал. И смог твёрдо стоять на своём при дальнейших пытках.

Да... назвал, так назвал. Двух человек из дивана Ислама, трёх глав орт, одного из Гиреев, двоюродного брата султана, да ещё и предупредил, что шпионскую мелочь просто не знает и назвать не сможет, как его ни пытай. После долгих споров, несколько раз приводивших к выхватыванию оружия, глубокой ночью диван постановил, что Еэн оговорил честных и верных новому повелителю людей. Сведения эти посчитали ложным доносом, противника Ислама и нескольких его помощников, визиря Кенан-пашу, вали Румелии Мустафа-пашу, Дефтердар-заде Мехмед-пашу, также нескольких вельмож поменьше, приговорили к смерти.

Приговор привели в исполнение на следующий же день, на глазах обеих объединившихся в одну армий. К разочарованию большинства главный из казнимых, Еэн-паша, умер быстро. Не выдержало сердце воина, остановилось в самом начале сдирания с него кожи. Видно, треволнения последних месяцев и мучения при допросах сказались на здоровье.

Пришлось отдуваться за легко умершего его помощникам. Тут уж палачи промашки не допустили, развлекали всех три дня и две ночи. Возможно, смогли бы и ещё не один день протянуть муки посаженых на кол, но Великий визирь Зуграджи приказал удавить сидельцев. Огромная армия потребляла много продовольствия, а брать его уже почти негде было, следовало спешить с завоеванием хлебного Египта. Ислам Гирей двинулся на армию Ахмеда Халебского, собиравшуюся возле Мараша, на самом юго-востоке Анатолии.

* * *

Дойдя до северных берегов, сведения об этих событиях весьма огорчили казацкую верхушку. Старшина поставляла хлеб Еэну совсем не для того, чтоб существенно усилить армию Гирея. Конечно, по дешёвке купить столько меди в другом месте не удалось бы, но надежда-то была на то, что две армии сцепятся и хорошенько проредят ряды друг друга. А произошло нечто обратное. Подкормленная русским хлебом румелийская армия перебежала на службу Гирею, злейшему казацкому врагу. Оставалось делать хорошую мину при плохой игре и радоваться существенному прибавлению в артиллерии. И надеяться, что войско Ахмед-паши Халебского без боя сдаваться не будет, и турки хорошо поколотят турок.

* * *

Не тепло и не весело встретила евреев Палестина. Пусть климат здесь был куда менее холодный, чем в Восточной или Центральной Европе, вынужденные переселенцы хлебали лихо полной ложкой. Во всех смыслах тяжело доставалось. Материально община вынуждена была платить немалые деньги за покровительство главе друзов шейху Мельхему Маану. Расставаться с такими деньгами обидно, а без крышевания их ждала печальная участь рабов. Пришлось устроить несчастный случай, смерть от переедания и местному санджак-бею, возжаждавшему обложить приехавших непосильными налогами, а нового и назначить некоторое время было некому. Ещё трудней приходилось в чисто физическом плане. Большинство приехавших было торговцами, финансистами, трактирщиками, содержателями гостиниц, ремесленниками. Здесь всем довелось браться за лопаты и носилки, добычу камня и строительство. Срочно понадобилось обеспечить всех хоть каким-то жильём, а жилища обнести пусть примитивными, но укреплениями. Для живших неподалёку бедуинов прибывшие были соблазнительной добычей.

К великой удаче общины первыми прибыли евреи из Малой Руси, многие из которых привыкли обращаться с оружием и привезли его с собой. Для налётчиков это оказалось очень неприятным сюрпризом, с потерями, но на короткое время им отбили желание поживиться за счёт переселенцев. Приезжавшие из Польши или Германии большей частью таких навыков не имели, но жизнь — суровая учительница, быстро выучились. Теперь даже молодым женщинам, помимо обычных женских дел, приходилось осваивать стрельбу из ружей.

А корабли всё привозили и привозили новых переселенцев. Из Польши, Германии, Австрии, а также из других вилайетов Османского султаната. Люди спешили на родину предков в подавляющем большинстве не по идеологическим причинам, а спасая свои жизни или надеясь избавиться от преследований за веру. Нигде в мире евреи не были своими, а здесь у них был шанс. И им не оставалось ничего другого, как попытаться его использовать.

Не все корабли доплывали до цели, часть тонула или налетала на скалы. Кроме того, поначалу несколько налётов не удалось отразить, часть из новых поселений таки разгромили арабы. Кого-то потом удалось выкупить, кого-то нет, немало новых палестинцев, израильтян, погибло, умерло от болезней, не вынесло непривычного и тяжёлого труда... в отличие от героев библии, никакого подобия рая они здесь не нашли. Арабы успели здорово засрать населяемую ими сотни лет землю. По психологии они так и остались кочевниками, а разводимые ими козы уничтожали растительность на корню. Оставалось засучить рукава и работать, работать... до седьмого пота и потом, сколько сможешь. Не расставаясь с оружием и не забывая поглядывать по сторонам. Разрушенные селения восстанавливались, жизнь постепенно налаживалась. Ежемесячно прибывали тысячи новых переселенцев из Европы, тридцатилетняя война, бушевавшая там, весьма способствовала тяге к перемене мест. Вскоре из Германии стали приезжать и бывшие наёмники-евреи, а потом и нанятые для охраны неевреи.

Оценив поток эмигрантов, зашевелились мамелюки в Египте, им тоже захотелось урвать свой кусочек от средств прибывших. К счастью для еврейской общины, в Сирию отошёл после битвы под Анкарой Ахмед Халебский, один из претендентов на титул султана. Вот его и припрягли для ликвидации мамелюкской угрозы. Не прекращая борьбы за трон, он нуждался в деньгах и воинах. Ему подкинули небольшую сумму и указали, где найти пополнение в свою армию, обеспечили помощь главных левантийских торговцев — Голландии, Англии и Венеции. Мамелюки, вообще-то способные в тот момент затеять борьбу за независимость, так и не смогли объединиться. Как и у их черкесских родственников, их внутренние противоречия оказались сильнее страха перед внешней угрозой. Перед опасностью нашествия они без энтузиазма, но пошли в войско Ахмеда. Естественно, им при этом стало не до евреев.

Попутно были мобилизованы и бедуинские всадники. Договорившись с голландцами, англичанами и венецианцами, бейлербей Халеба существенно пополнил и свою казну, левантийская торговля от войны в Румелии и Анатолии пока не пострадала. Его армия единственная из боровшихся за престол не имела проблем с деньгами и продовольствием. Это позволило ему не только восполнить потери, понесённые под Анкарой, но и увеличить своё войско. Зима в Египте или Сирии существенно отличается от европейской, поэтому и переброску своих сил в Анатолию Ахмед смог начать намного раньше, чем соперники.

Иноверцы — евреи, марониты, друзы — мобилизации в армию не подлежали, поэтому после ухода халебской армии на север остались на Ближнем Востоке единственной реальной силой. Срочно налаживались отношения с Ватиканом, Мадридом, Венецией и Амстердамом. Мельхем Маан, помня о трагической судьбе дяди, казнённого Мурадом, пока не пытался объявлять себя независимым от Стамбула, хотя фактически уже таковым был. Копил силы, наращивал армию, обзаводился пушками и ружьями, которых дяде в свое время так не хватало.

Огромных усилий стоило удержать друзов от атаки на маронитов, между ними существовала старая жестокая вражда. Поистине титаническими усилиями это удалось сделать.

Ну, странно было бы, при нахождении в зоне левантийской торговли, если бы евреи не попытались к ней пристроиться. Осторожненько, чтоб не разозлить главных игроков, они начали подбираться к огромным гешефтам, которые здесь наваривались.

Москва, Великий пост 7147 года от с.м.

(1639 год от Р. Х.)

У Михаила Романова масленица выдалась невесёлой. 9 (19) января умер пятилетний сын, царевич Иван. Его торжественно захоронили в соборе и сорок дней высшие должностные лица и знать несли возле гроба дежурство, сменяя один другого. Попасть в их число было великой честью. Поэтому ни о каких широких гуляниях не могло быть и речи. Пост и молитва для царя начались до Великого поста и продолжились естественным образом во время него.

В эти тяжёлые дни Михаил не раз и не два вспоминал свои беседы во время октябрьского паломничества по монастырям Москвы и Подмосковья. Монахи и представители православного духовенства искренне его благодарили за появившиеся у них мощи святых, спасённые православными воинами из турецкого полона. Хвалили государя за поддержку борьбы с агарянами и, будто сговорились, намекали на необходимость вызволения из плена папистского православных мирян Литвы и Польши.

Монахи и попы не сговаривались. Их настроили, кого за деньги, но в основном — элементарной демагогической обработкой, приезжавшие в монастыри паломники-казаки. Конечно, большинство из них приезжало помолиться в святых местах, поклониться святым мощам, благо их количество в Москве, с их же помощью резко увеличилось. Многие везли немалые вклады, что не могло не радовать монахов. Однако некоторые приезжали для обработки монахов в нужном казакам ключе.

Этот ход был одним из ноу-хау попаданца, его идеей. Зная о набожности царя, решили повлиять на него через уважаемых им людей. Бояр обработать было проблематичней и несравненно затратнее, а монахи, как и Михаил Романов, истово придерживались православия. Настроить их на нужный лад оказалось не так уж и трудно.

Государь был весьма нерешительным человеком, тяготившимся своими обязанностями. Пока жив был его отец, неистовый Филарет, правил страной именно он. После смерти патриарха реальная власть сосредоточилась в руках ближайшего круга бояр, самым доверенным из которых почти всё время правления оставался родственник царя Иван Черкасский. Именно он возглавлял стрелецкий и иноземный приказы, то есть ведал военными делами. Тогда Руси повезло, князь был умным, энергичным и патриотичным политиком и царедворцем.

Михаил мечтал о возвращении Смоленска. В тридцать втором году царь даже решился, под гарантии французского посла и шведского короля о совместных действиях, на войну с поляками. Однако иноземцы обманули, использовав Россию для вывода Швеции из затянувшегося конфликта с Речью Посполитой. Шеин Смоленска взять не смог, вовремя его окружённой армии не помогли, запорожцы неожиданно стали на сторону поляков, из-за чего был ещё потерян и Чернигов. И вот царя опять призывали идти на Смоленск.

Не то что бы государь сам этого не хотел. Хотел, можно сказать — жаждал. Но будучи человеком осторожным попадаться второй раз в один капкан не спешил. Перелом произошёл как раз во время Великого поста. 25 марта (4 апреля) у него родился сын, Василий, и в этот же день младенец умер. Едва окрестить успели. Михаил посчитал это знаком свыше и отдал приказ готовиться к войне с Литвой. Смерть двух сыновей подряд, решил он, не случайность, а суровое напоминание о необходимости борьбы с еретиками. То есть, возможно, он сам до такого вывода и не дошёл бы, но ему подсказали. В том числе — его собственный духовник.

Впрочем, первый коронованный Романов остался верен себе и, в данном случае, интересам государства. Постановил идти в наступление, если казаки смогут ещё раз разбить поляков. Сражаться не с Литвой, а со всей Речью Посполитой царь вполне обоснованно опасался. Слишком свежи были воспоминания о предыдущей несчастной войне и далекое от удовлетворительного положение в стране. Как и предупреждали казаки, вторую зиму подряд лютовали страшные, редкие прежде морозы, а летом поля мучила засуха. Прекращение экспорта хлеба позволило создать его запасы для армии.

В Великих Луках, Брянске, Вязьме стали концентрироваться войска для наступления тремя армиями на Литву. Туда же передвигалась артиллерия, в том числе, стенобитные пушки. Дознатчики и подсылы докладывали, что и Литва спешно готовится к войне, поэтому перенацеливание военных сил с юга на запад стало более чем оправданным. В конце концов, с юга в кои-то веки Руси ничего не угрожало. Пушкарский приказ срочно изготавливал пулелейки для выдуманных где-то пуль, летящих куда дальше, чем обыкновенные.

Типа медовый месяц

Чигирин-Киев-Запорожье-Азов, март-апрель 1639 года от Р. Х.

Наверное, Аркадия поняли бы, если бы он устроил себе полноценный медовый месяц и на это время отстранился от дел. Казаки были людьми вольными, даже в походы на врага ходили не по приказу, а по собственному желанию. А здесь такой повод... но попаданец испытывать или проверять это не стал. И не из страха, что не поймут и осудят. Его гнали, не давали остановиться и передохнуть воспоминания о произошедших в истории семнадцатого и восемнадцатого веков событиях. Страшных, трагических, вполне заслуживавших сравнения с катастрофой. Часть из них, Смуту, например, он изменить не мог, опоздал, но последовавшую за смертью Хмельницкого Руину, борьбу за власть на Украине, с привлечением злейших врагов, предотвратить надеялся. Как и остановить ползучее закрепощение крестьян в России.

Ещё он любил мечтать о сохранении Вольной Руси как конфедерации нескольких полусамостоятельных государств. Сначала Запорожья и Малой Руси (спешить смешивать их объединяя. явно не стоило), а также сообщества Дона и Терека. Потом, глядишь, и Калмыкию, Яик, Кабарду, Шапсугию удастся присоединить. Не силой, а надёжной защитой от врагов и внесением стабильности во внутреннюю жизнь. Те же черкесы просто на физиологическом уровне не способны были мирно уживаться друг с другом, не говоря уж о соседях. По-прежнему главными пострадавшими от черкесских набегов были такие же черкесы. Только мощное государство могло принудить их отказаться от наиболее закостеневших и вредных норм адата, обычного права, делавших гордых и умелых воинов заведомыми жертвами. Мечты, мечты... но реальных путей к подобному государству он не нашёл. Состыковать грёзы с действительность не удавалось.

Воздушные замки — штука очень привлекательная, однако, устраиваться жить в подобном сооружении... неразумно. Посему приходилось предпринимать титанические усилия для коррекции политической и экономической ситуации в Малой и Великой Руси. Возможно, их жители и не самые продвинутые, образованные и подходящие, но другой Родины у него не было — вспоминал известное высказывание товарища Сталина — и работал с теми, кто находился рядом.

Именно сложность обстановки и грозящие извне и изнутри опасности не позволили Аркадию полностью отдаться семейным радостям хотя бы на месяц. Впрочем, жена ему попалась неглупая, можно сказать — умная, замкнуть всё времяпровождение и внимание супруга на себе не пыталась. Понимала, что вышла замуж за важного и очень занятого человека. Ни разу не устроила скандал за позднее возвращение или благоухание спиртным. Да и не нажирался он со времени предложения о женитьбе, а какие могут быть разговоры у мужчин без выпивки?

Зато весь быт с его материальным обеспечением Мария с охотой сама взвалила на свои хрупкие плечи. Уже до приезда в Азов стало ясно, что настоящей хозяйкой в доме будет именно она. К немалому облегчению мужа, предпочитавшего заниматься делами глобальными, а не заготовкой продовольствия или надзиранием за собственным, довольно существенным имуществом. Узнав, КАК он ведёт собственные денежные дела, она не выдержала и не скандаля задала мужу выволочку. Тихим голосом, чтоб никто, не дай Бог, не услышал. Её аргументы при этом были настолько неоспоримы, что бедолаге-попаданцу оставалось только блеять нечто неопределённое вместо оправдания и соглашаться с предлагаемыми действиями.

Вопреки опасениям, как первая, так и последующие ночи прошли у супругов со взаимным удовлетворением. Мария оказалась весьма горячей в постели, но без избыточного энтузиазма и требовательности. Вроде бы и ей с ним было хорошо, хотя кто их, женщин, знает, они такие загадочные, непостижимые существа... по крайней мере, для Аркадия. Не скандалит, говорит, что довольна, ну и слава Богу! А уж за снятый груз забот по дому, так и вовсе огромное спасибо.

В первый же день после свадьбы, заодно являвшийся началом Великого поста, Аркадий не остался с молодой женой, а отправился к Хмельницкому на совещание по организации гетманской армии. Сам ведь советовал обзавестись помимо казачьих частей регулярной пехотой. Богдану на Сечи уже ставили эту инициативу в вину, мол, зазнался, казачество не уважаешь, в короли метишь... Гетман сумел парировать обвинения:

— Белены объелись? Готовлюсь к польскому нашествию, войско какое-никакое собираю, или кому захотелось шею под панское ярмо подставить, хлопом на него побатрачить? Однако они, великовельможные и не очень, нам прошлогоднего разгрома не простят, без порки дело не обойдётся. Задница по панской плётке соскучилась?!

И, переждав возмущённые вопли в ответ, продолжил:

— А что не только казачьи, но и немецкого порядка полки собираю, так не каждый хлоп казаком может враз стать. Сами знаете, до казака из молодыков, дай Бог, половина доживала. Вот и учат их, наши же казаки знающие хитрости немецкого строя, ходить в ногу, держать пики и стрелять в сторону врага. На казака так быстро не выучишься, а враг ждать не будет, весной пожалует.

Хмельницкий, в общем-то, не соврав, сумел польстить сечевикам, нападки на него пока прекратились, умные атаманы понимали, что не время сейчас затевать свару, а глупцы в атаманах долго не задерживались. К войне готовилась вся Малая Русь. Предвидели приход очень большого польского войска, усобица была бы приговором всем завоёванным вольностям.

В узком кругу Богдан, Кривонос, Свитка и Москаль-чародей обговаривали тактику действий в предстоящей кампании.

— ...прауда, хороушо палят, — Максим свободно говорил на русском (точнее, украинском) языке, но от акцента так и не избавился. То же "в" у него нередко превращалось почему-то в "у". — Уот вес у пушек излишне велик. Шестифунтовки были бы лютше.

Да наши восьмифунтовки по весу всего на пару пудов тяжелее французских шестифунтовок! — возмутился инициатор именно такого калибра основной пушки поля боя Аркадий. — Я и с казаками советовался, и с кузнецами. Все согласились, что пушечный расчёт сможет вручную такое орудие развернуть. Зато бомбы на врага не игрушечные полетят, а весьма внушительные. Да и картечью она сыплет куда основательнее и гуще.

— О, иес! Бомбы есть хорошоу. И картечь болше, тоже прауда. Но... разворачивать их... не легко. Канониров много тренировать, но быстро поворачивать не можно... не полючается.

— А ежели добавить к каждой пушке людей? — подключился к обсуждению пушечной проблемы Богдан. — Ну... по два человека, да не слабых, поможет?

— Надо пробоват, — пожал плечами, украшенными первыми в мире генеральскими погонами, Максим. — Может и полючится.

— И обязательно тренировать расчёты на окапывание. Чтоб не стояли на голом месте, открытые для вражеских пуль и ядер.

— Иес! Все имеют по лопате, осень была, копай... копали ежедневно. Весной будут опьят копай... копать. Плетни тоже возят.

Густые плетни из лозы служили для быстрейшего формирования земляного вала, защищающего пушкарей от вражеских выстрелов. Благодаря таким новшествам, артиллерия Хмельницкого очень быстро пряталась в полевых укреплениях, чего враги пока делать не умели. В сочетании с куда большей скорострельностью, а для кулеврин и дальнобойностью, наличием в арсенале запасов бомб с запальными трубками, а не только литых чугунных ядер, казацкая артиллерия превосходила польскую не только в числе, но и в качестве. Причём, как бы не на пару веков.

— А как с обучением пикинёров и оснащением ружей штыками?

— Пикинйоров учим, но... они пока не есть хороуши. Нет боевого опита, слаженост хромает. Атаку гусар не удержат. Рейтар или драгун... не уверен. Опасаюс, что тоже... нет. Штики... делаем, солдат учим. В тесном строю против их пехота... — судя по паузе, генерал и сам не был уверен в ответе. Чего не пытался скрывать. — Может и полючится. И лйогкий кавалерий отбит можна.

В общем, и здесь армия традиционно не успевала подготовиться к войне вовремя. Оставалось надеяться, что к большой войне с турками удастся сделать это более качественно. Намётки на битву с поляками уже имелись, и немаловажная роль в сражении отводилась многочисленной и, безусловно, самой совершенной в этом мире артиллерии. Впервые её в полевых сражениях применили французы больше ста лет назад, но массово и эффективно это сделал совсем недавно Густав Адольф. Поляки и до попаданца уступали казакам в использовании пушек, сейчас же между враждующими армиями пролегла настоящая пропасть, как научно-техническая, так и тактическая. Глупо и преступно было подобным обстоятельством не воспользоваться. Разведчики однозначно зафиксировали приучение поляками своих лошадей к ракетному визгу. Пусть их ракеты и сильно уступали казацким по разнообразию издаваемых звуков, ставку на звуковой удар уже не сделаешь. Опытные всадники теперь, наверное, смогут удержать в повиновении своих коней. Кстати, подобную тренировку к звуковому воздействию делала и казацкая кавалерия.

— Поляки там между собой не передрались? — с некоторой надеждой поинтересовался Аркадий у Свитки.

— Размечтался, — ухмыльнулся тот, отвечая. — Грызться, да, грызутся непрерывно, на севере и счёты друг с другом продолжают сводить. Но до битвы серьёзной усобицы у них не будет. Уж очень прошлогодние набеги панов напугали.

— О наших приготовлениях знают?

— Да, к сожалению, почти всё. Предателей, сам знаешь, у нас хватает.

— Пули новые только для винтовок, как ты недавно говорил, льют? Что-то меня сомнение берёт, что они про новшество для гладкоствольных ружей забыли.

— Да... чутьё у тебя правильное, характерницкое. Вчера точные сведения получил, что тайком и пули Нейслера изготовляют. В самом Кракове железные колпачки куют. Сам знаешь — дело нехитрое. Но... думается, не у всех они будут, ополчение обойдётся обычными. И по другим городам пока новинки не распространились.

— Конические снарйади, тоже?.. — встревожился Кривонос.

— Нет, у нас самих о них почти никто не знает, вроде бы... не ведают.

— Вроде бы или точно? — поддержал тревогу своего генерала гетман.

— Точно один Бог всё знает! — отказался окончательно определяться в ответе главный разведчик. — А я даже не его ангел. Думаю, нету у них ни длинных снарядов, ни разрывных бомб. То есть в Европе бомбы ведомы... но ранее их только против крепостей применяли. Они по-прежнему на гусар надеются. Хотели их больше десяти тысяч собрать, да не получилось.

— Неужто шляхтичи в крылатую конницу идти больше не хотят? — теперь удивился Богдан. — Или медведей на плащи не хватило?

— Шляхты там ещё много, а вот подходящих коней уже нехватка, сам знаешь, гусара не на каждую-всякую лошадь посадишь. Ранее они у турок коней закупали, сами немало выращивали, а теперь... уж очень дороги эти скакуны. А вот шляхтичи многие совсем обнищали. Будешь смеяться, у нынешних гусар не у всех не то, что медвежьих, не говоря о львиных шкурах, волчьих на плащи не хватает. Собачьи перекрашивают, бо-ольшой сейчас там спрос на крупных собак, прямо из будок воруют.

— Так не каждую псину за медведя выдашь!

— А они их пятнами под леопардов разрисовывают. Думаю, под первым же дождём у многих новоявленных гусар леопарды в собак превратятся.

Присутствующие дружно заулыбались.

— Ежели серьёзно, — продолжил Свитка, — из восьми тысяч гусар, почитай, половина будет на лошадках, которых ранее и не всякий панцерник взял бы. А панцерники... многие совсем на негодящих пойдут в бой. Шляхетская беднота совсем коней не имеет или на татарских поскачут. Сами понимаете, толстяка в панцыре те не вынесут.

При вопросе о запасах пороха и селитры Хмельницкий поморщился.

— Есть уже немного. На бой хватит, а вот на осады крепостей... — гетман подчёркнуто тяжело вздохнул. — Надеюсь, весной удастся пополнить запасы. И на стороне нигде сейчас его не купишь. У поляков с этим ещё больше трудностей.

Да, все окрестные страны воевали или готовились к войне, неудивительно, что продавать стратегический и жизненно важный продукт никто не хотел. Оставалось утешаться тем, что лукам, весьма распространённым у казаков, не говоря о калмыках и черкесах, порох не нужен. По эффективности же применения его против неодоспешенных противников гладкоствольные ружья того времени лукам, особенно сложным, проигрывали вчистую. Вот только выучка лучника занимает гораздо больше времени, учить обращению с ним необходимо чуть ли не с детства, как делают у тех же татар.

Обговорив вопрос, пришли к выводу, что общая нехватка пороха на руку казакам. Только вот чем стены вражьих городов и замков рушить?

Легко перекусив у того же Хмельницкого, Аркадий принял участие в совещании по вопросам науки, культуры и религии. С тем же Богданом и Свиткой, но без ушедшего по свои делам Кривоноса. Вместо него к беседе подключился монах Иегудил, в своё время поатаманствовавший на Сечи и к старости отправившийся замаливать свои грехи. За два с лишним десятилетия жизни на Сечи нагрешить можно весьма капитально. Теперь хмель привлёк его к решению религиозных дел, а новый-старый митрополит санкционировал временный выход в мир скромного монаха из ... монастыря.

Первым вопросом стала проблема Могилянской академии. Её нынешним положением поинтересовался попаданец.

— А нету никакого положения! — без раздумий выпалил Свитка.

— То есть, как... нету? В каком смысле?

— Да хоть в каком!

— Не понял. Академия, что, в ад прямо целиком провалилась?

— Да, можно сказать, так оно и вышло. Нет, дома ей принадлежащие стоят на старом месте, только пустые. Пришлось даже их под охрану взять, чтоб не разорили. А людишек там нету.

— И куда они делись?

— Да кто-то, ты правильно догадался, в ад попал. Скрытыми униатами или католиками оказались. Вот и пришлось развесить их на солнышке для выветривания дурных мыслей. Кого-то мы попытали и за ненадёжность и тягу к папизму в Персию продали. Остальные, больше половины, сами разбежались и попрятались.

Аркадий растерялся. Настолько катастрофичный конец детища покойного митрополита был для него крайне неприятной неожиданностью.

— Слушайте... надо же что-то делать! Нам ведь позарез нужны и свои семинарии, потому как наши попы по сравнению с католическими порой дикарями кажутся, и университеты... образование вообще. Без них... нас также вороны заклюют, как тех предателей, что вы на просушку вывесили.

— Это почему же? — удивился Хмельницкий. — Пока нам от этих их коллегиумов и академий сплошной вред и смущение умов.

— Понимаешь, Богдан... в мире всё так устроено, что тот, кто не идёт вперёд, отстаёт и слабеет. А двигаться вперёд без знаний, всё равно... что на утлой лодке, не умея ею управлять, через пороги поплыть. Чем это кончится, сам знаешь. Чтобы идти, надо знать куда движешься, иначе заплутаешь и погибнешь.

— Так наши отцы-прадеды в университетах не обучались, а о родной земле заботились, а как стали люди в коллегиумах учиться, так и предательство широко пошло. И что это за семинарии, о которых ты упомянул?

— Семинарии — это школы для попов. Их там должны учить богословию, языкам, умению спорить и объяснять... ещё чему-то, я просто не знаю, сам понимаешь, на попа не учился. Но нужно нам это позарез. Наши попы должны быть умнее, образованнее, притягательнее для прихожан, чем ксёндзы католические. Иначе беда — самые умные, но духовно нестойкие будут склоняться к их вере.

— И как, точнее... кто нам молодых священников выучит? — спросил сидевший до этого молча, монах. Он внимательно слушал попаданца, разве что чуть морщился при то и дело вылетавшем из уст Аркадия слове "попы".

— Чтоб мне провалиться! Откуда мне знать?!! Искать надо. Есть, наверное, среди православных иерархов образованные люди, их обязательно привлечь необходимо. В Греции сейчас разорение и беда, думаю, можно сманить оттуда кого-то. Да может и сманивать нет нужды, много ведь греков у нас спасения ищут, среди них стоит поискать. Только обязательно с ведома нынешнего митрополита. Лучше бы он сам этим и занялся. Вы, отче этим заняться сможете?

— Я не священник, простой монах, брат по вере, так что называйте меня Иегудилом. А поговорить с его святейшеством... смогу.

— А возражений по смыслу того, что я высказал, у вас нет?

— Не со всем я согласен, искренняя вера важнее образования. Покойник Могила зело образован и начитан был, а латинской прелести поддался. Но... правда, нашим священникам знаний не хватает.

— Так может, займётесь именно этой проблемой, думаю, гетман возражать не будет, у него и других дел хватает выше крыши.

— Ишь, как завернёшь, так завернёшь! — восхитился Хмельницкий. — Не буду, конечно, дел у меня и, правда, как ты сказал: "Выше крыши". А дело веры как бы не важнейшее, нельзя к нему сомнительных людей подпускать.

— И не подпустим! — поддержал соратника по многим грабительским походам человек божий, Иегудил.

— Так тому и быть! — хлопнул ладонью по столу гетман. — Ты, Юрко, — сказал он глядя на монаха, — займись поиском нужных людей среди сбежавших к нам попов и монахов. Ну и с Копинским поговори, ему, как митрополиту это тоже не безразлично. А Петро, — кинул он взгляд на Свитку, — поищет грамотеев в монастырях Румелии, Валахии, Молдавии и Трансильвании. Соблазняй их не деньгами, а работой — возможностью поучаствовать в великом деле.

* * *

Возвращался домой, как всегда, затемно. Домой означало в данном случае в собственное, принадлежащее ему самому жилище. Особнячок, конфискованный у какого-то шляхтича-католика, Хмельницкий ему подарил в связи с необходимостью часто приезжать в Чигирин. Судя по величине и качеству построек, покойный хозяин был не из магнатов, но и не из нищих. Аркадий такой подарок к свадьбе посчитал уместным. Ведь действительно, жить в своём жилище куда комфортнее, чем в наёмном, друзей опять-таки можно принять, а наезжать в столицу Малой Руси предстояло часто.

Ехал, естественно, не один, а с десятком охранников и джурой, освещавшим путь факелом. Ещё два, также горящих, держали скакавшие рядом с ним охранники. О фонарях на улицах можно было только мечтать. Как и об асфальтированных или хотя бы выложенных камнем мостовых. Местная непролазная грязь пока ещё подмерзала по ночам. Но скоро, с приходом тепла, передвижение по ней должно было стать натуральным экстримом. Форсированием болота, для любого транспорта непроходимого. Только на своих двоих или на лошадиных четырёх, с весьма неприятными сюрпризами в виде ям-луж, которые впору неглубокими прудами называть.

Неожиданно для себя самого Аркадий понял, что спешит домой, ему хочется побыстрее добраться туда, в уютное тепло к молодой жене. Совместное проживание с ней пока не оправдывало многочисленных опасений. Фактически женив его на себе, Мария не пыталась открыто им командовать, помыкать. Нет, на людях она демонстрировала полную покорность мужу, наедине была ласковой и нежной. Ну а то, что реальное управление домом и хозяйством уже перешло в её ручки, так и слава богу. Попаданец прекрасно осознавал необходимость внимательного, хозяйского пригляда за всем этим и свою бездарность в управлении деньгами.

В общем, главное, что с женой ему стало существенно комфортнее и спокойнее, чем было без неё. Да и регулярные занятия сексом без страха подцепить какую-то заразу много стоили. Судя по всему, у Аркадия появилась настоящая семья, а там, глядишь, детки пойдут... потом, может, и любовь появится.

Однако быстро доехать домой и предаться плотским утехам ему сегодня не судилось. Невдалеке бахнули подряд два выстрела, что-то сильно ударило его в грудь, так, что он с трудом удержался в седле. Одновременно выронил смолоскип, вскрикнул и начал клониться вбок ехавший слева факелоносец.

Здесь конвой разделился. Половина охранников, окружив Аркадия, рванули прочь от места происшествия. Другая половина, точнее, четверо, кинулись ко двору, из которого выстрел был сделан. Пятый, видимо, пострадавший от выстрела, Федько, отстал от кортежа и не пытался ловить стрелка, а всё более скособочиваясь, продолжил движение по маршруту следования, постепенно сбавляя и без того небыстрый темп движения.

Аркадий домчал до дома даже быстрее обычного. Не желая беспокоить супругу, завернул во флигелёк охранников. Тут же послал ещё десяток на помощь товарищам, искавшим покушавшегося на убийство. Уже в помещении он обнаружил, что пуля, пронзив полушубок, вспоров кольчугу, пробить пододетый под железную рубашку бронежилет не смогла. Благо и попала она в него под углом. О наличии последнего, он извещать общественность не спешил. Упавший на пол кусочек свинца в сочетании со вспоротой кольчугой при явной невредимости чародея, на окружающих произвели сильное впечатление.

— Гляди, кольчугу пробило, а шкуру нет...

— Так его и пуля не берёт!

— А что вы хотели, он же настоящий характерник, такого обычной пулей не взять.

Ребята перешёптывались, но вдруг обострившимся слухом он их хорошо слышал, да и шептались довольно громко, впрыск адреналина при таком происшествии у молодых людей обычно запределен.

Услышавшая шум приезда и удивлённая задержкой появления мужа дома Мария накинула шубейку на плечи и зашла во флигелёк. Увидев повреждения кольчуги, она побледнела, закатила глаза и упала в обморок. Да так неожиданно, что никто её подхватить не успел. Пришлось Аркадию завернуть женщину в шубку и отнести в дом, в супружескую спальню. Где и оставил жену на попечение её верной служанки. Гапка приехала вместе с хозяйкой и была ей беззаветно предана. От колдуна, в доме которого жила, она старалась держаться подальше, но покидать службу и не думала. Вот и сейчас при взгляде на неё хозяина быстро перекрестилась три раза, видимо, отгоняя нечистую силу, однако стоило попаданцу сделать шаг от постели, как она тут же заняла освободившееся место и стала поправлять подушку под головой Марии.

Выйдя в прихожую, обнаружил там двоих из подкрепления, притащивших домой раненного товарища, Федька. Паренёк, совсем ещё молоденький и безусый, побледнел больше, чем обморочная женщина, и тоже находился в бессознательном состоянии. Его освободили от полушубка, и здесь обнаружилось, что в правом боку у него рана, причём очень серьёзная — весь бок и часть шаровар были залиты уже застывшей тёмной кровью. Аркадий встревожился, что пуля попала в печень. После осмотра предположение подтвердилось, рана находилась как раз напротив этого жизненно важного органа. Федько, ненатурально бледный, больше походил на покойника, только еле заметное дыхание показывало, что он ещё на этом, а не на том свете.

Кровь уже не текла обильно, как было, вероятно, вначале, а сочилась. Москаль-чародей перетянул рану потуже, в душе не надеясь на положительный исход. Подумав, он приказал принести и дал понюхать раненому нашатырный спирт, изготовленный им самим этой зимой.

Тот не вскинулся, а всего лишь вяло пошевелил головой, но глаза открыл. Увидев склонившегося над ним командира, тихим, жалобным голосом произнёс: — Дядьку, простить мэнэ, бис попутав.

Сообразив, что парень участвовал в покушении, Аркадий немедленно переспросил.

— Какой бис? Как его звали?

— Не ведаю... його имени... обманув вин мэнэ... сказав, що тильки вас роздывытысь (рассмотреть) в ночи хоче, простить заради Христа.

На губах умирающего запузырилась кровь, Аркадий понял, что толку от допроса не будет.

— Бог простит, а я прощаю.

Парень, услышав эти слова, улыбнулся и умер.

Искавшие убийц приехали только утром. Никого они не поймали и следов, выводящих на заказчиков, не нашли. После выстрела те успели скрыться в неизвестном направлении. Никого не увидев во дворе ребята сдуру стали ломиться в хату, чем злодеи и воспользовались.

Открывший дверь только под угрозой их выломки хозяин хаты и двора оказался невиновен. При осмотре места происшествия утром, у плетня нашли два наскоро обустроенных места для стрельбы, а в будке обнаружили мёртвого, видимо, отравленного, пса. Как и большинство русинов, хозяин-чигиринец ложился с курами и вставал с петухами. Легко было предположить, что враги отравили собаку подброшенным ей куском мяса с ядом и заняли место возле плетня в ожидании жертвы. О маршруте следования и приблизительном его времени, вероятно, их известил покойный Федько.

Все попытки выйти на таинственного знакомого погибшего охранника ни к чему не привели. Не поймали и покушавшихся. Так и осталось непонятным, кто и по чьему указанию стрелял. Во избежание ненужных слухов покушение опять списали на иезуитов. Хотя никакой уверенности в их причастности к этому конкретному событию не было. Обсуждая происшествие в очень узком кругу, решили, что попытку убийства организовал кто-то из своих. Но искать его перед решающей битвой... себе дороже выйдет. Контрразведка здесь пока существовала в зачаточном виде. Единодушно пришли к выводу, что стреляли казаки. Свои. Не было ещё в семнадцатом веке моды охотиться на важных персон при помощи ружей. И так ловко уйти от погони и сбить её со следа чужие в Чигирине вряд ли смогли бы.

А вот то, что Москаля-чародея пули не берут и в умысливших зло против него отскакивают, широко и быстро распространилось повсюду. Эти слухи распускались целенаправленно. Не минули расспросы по этому поводу и Аркадия. Болтать о своей неуязвимости он не стал, хотя была такая мысль поначалу. Предпочёл подробно рассказывать о покушении, показывать, куда пуля попала и какой кусок кольчуги испортила.

В чём-чём, а в воздействии пуль на человеческое тело атаманы разбирались на профессиональном уровне.

— Из пистоля палили? — спрашивали почти все, хорошая кольчуга пистольную пулю на излёте способна была даже отразить.

— Не, — мотал головой Аркадий, посмеиваясь про себя. — Из нарезного ружья, винтовки. Залупой. Да я её с собой таскаю, вот, посмотри.

Он привычно доставал из кармана смявшуюся от контакта с кольчугой в абстрактную миниатюру пулю Минье. Одно кольчужное колечко, измятое и согнутое, придавало композиции особенный шик. Собеседники, все как один, растерянно вертели в руках приличной величины кусок свинца, ничем на изначальную форму колпачка не похожий.

— Издаля, небось, палили?

— Ночью, на кривых улочках? Саженей с пяти, или, может, на аршин ближе сидели.

С такого расстояния пуля Минье была способна и быку лоб пробить, калибры у винтовок колебались от четырнадцати до двадцати пяти миллиметров. И пусть она была безоболочечной, никакая кираса, не говоря уж о кольчугах, при таком расстоянии от стреляющего спасти не смогла бы.

— Не пойму никак! Если пуля тебе в грудь попала, почему она никакого вреда не нанесла?!

— Как не нанесла?! У меня синяк больше ладони шириной был! — попаданец показывал собеседнику свою лапищу. — Ребро, опять-таки, до сих пор ноет от ушиба.

— Получается, пуля кожух и кольчугу пробила, а твою шкуру нет? Или ты там ещё и рейтарскую кирасу тогда пододел?

— Ты чего, моего кожуха не видел? Он на кирасу налезет?

— И правда не налезет, — вынужден был соглашаться сомневающийся. — Так получается, пуля, да ещё залупа, с пяти сажен твою шкуру пробить не смогла? Даже не поцарапала?

— Не поцарапала. Повезло, наверное, — в этом месте разговора Аркадий старался улыбаться как можно более многозначительно.

— А если бы в тебя серебром стрельнули? — такой поворот беседы позволил себе только один атаман из молодых и, видимо, неумных.

— Ты что, меня нечистью считаешь? — искренне обиделся Москаль-чародей. — Так я церковь хожу, святые дары принимаю. Говорят, оборотни в зверином обличье серебра боятся, так я ж в человеческом облике на коне скакал. Серебро, к твоему сведению, легче свинца, пуля из него не такая убойная.

Заштопанный кожух мог посмотреть любой из общавшихся с ним, разорванную кольчугу тоже видели многие. И почти все приходили к выводу, что без чуда здесь не обошлось. Гипотеза о непробиваемой для пуль и сабель шкуре колдуна доминировала. К счастью, никто не догадался пустить сплетню, что никакого покушения и не было.

Мария, придя в себя, впала в тяжёлую депрессию. К сожалению, попытки найти убийц не дали времени Аркадию пообщаться с женой сразу после покушения. Заглянул в комнату, узнал от Гапки, что хозяйка спит, и не решился её будить, перекорнул в другом месте. Утром, сразу как рассвело, он попытался разыграть из себя Шерлока Холмса, однако ничего сверх выводов осматривавших двор казаков выдать не сумел. Потом на него навалились совещания по поводу чудом не состоявшейся собственной смерти, переговоры с Хмельницким о срочном увеличении охраны... домой приехал снова затемно, уставший, да ещё не выспавшийся. И был неприятно поражён тем, что жена не вышла его встречать.

Пошёл в спальню и обнаружил женщину в постели. За прошедшие сутки Мария заметно потеряла в весе, под глазами появились чёрные круги... в общем, вид имела самый что ни на есть болезненный. Поначалу сильно испугался за неё, уровень местной медицины оценивал как нулевую, если не отрицательную величину, характерники реальные также больше склонны были скорее калечить, чем лечить. Первым делом пришлось выгнать Гапку, пытавшуюся помешать беседе из-за слабости панночки.

Расспросы жены о причинах обморока дали неожиданный результат. Она, бедняжка, подумала, что и на него пало то проклятие, которое погубило прежних её женихов. Марии от такого умозаключения жить расхотелось, а дурра-служанка взялась ей активно сопереживать, вместо ободрения и разубеждения в проклятости. С немалым трудом удалось убедить женщину, что у него и своих проклятий хватает более чем, покушения и до знакомства с ней случались. Да и вообще, что значит паршивое проклятие для такого сильного колдуна?

Утешая, он прибегнул к ласкам, сначала осторожным и нежным, потом, когда молодуха завелась, осуществил свои супружеские права, чем и окончательно убедил её в необходимости жить дальше.

Эх, дороги...

Малая Русь, март 1639 года от Р. Х.

Чигирин-Киев.

Узнав, что мужу необходимо ехать по делам, Мария стала категорически настаивать, что поедет вместе с ним.

— На носу распутица, дорога будет очень тяжёлой, не для молодой девушки, — попытался отговорить её Аркадий.

— Я уже не девушка, а мужняя жена! — упёрлась руками в бёдра (между нами, не такие уж крутые) и гордо задрала головку шляхетная панночка.

— И для молодух тоже. Кочкам, грязи и дождям с холодным ветром всё равно, девица или замужняя женщина.

— Ничего, я привычная небось не какая-нибудь магнатка. Нашёл чем испугать, кочками и грязью, и не такое видали! — супруга явно не желала разлучаться с наконец-то приобретённым супругом.

— Так ведь и разбойников можем встретить!

— С таким мужем, как ты, я их не боюсь.

— Так пока я от них отбиваться буду, тебя и убить, и похитить могут!

— При сотне казаков? — подняла бровь молодуха, явно не веря в реальность описанных мужем опасностей.

— Глупышка, на меня же по-настоящему охотятся. Могут и засаду в степи сделать, если уж в Чигирине решились стрелять.

— Раз уж Господь соединил наши судьбы, то мне без тебя всё равно не жизнь, а сплошные мучения будут! — парировала Мария. — И люди заклюют, и совесть замучит.

— Да кто ж посмеет состоятельную вдову знаменитого характерника клевать? У меня ведь друзья есть, они такому идиоту мигом клюв оторвут! — неосторожно ляпнул Аркадий. Давно уж семейных разборок не вёл, подзабыл, насколько осторожным в них надо быть. Во времена оны и не в этом здесь был он уже женат, весьма недолго и крайне неудачно. Пожил немного в приймах у имевшей богатенького папашку москвички. Не выдержал испытания и был изгнан прочь, хотя поначалу такая любовь была... впору ледники топить. Да как-то очень быстро кончилась, сердце его тогдашней жены склонилось к красавцу-джигиту. Именно после скандального развода он сдуру и записался в добровольцы на Чеченскую кампанию. Как и многие украинцы, проживавшие в России, он имел два паспорта, украинский и русский.

Прозвучавшее очень некстати слово "вдова" вызвало всплеск эмоций, обвинений и ручьи слёз. Не выдержав такого давления — женские слёзы грозное оружие, которым прекрасный пол умеет пользоваться на инстинктивном уровне — знаменитый Москаль-чародей позорнейшим образом капитулировал. Вместе с ним в Киев отправилась не только жена, но и её служанка.

Да... дороги на чернозёме в распутицу — это особая тема. Точнее их в этот момент следовало бы сравнивать не с путями сообщения, а с удлинёнными полосами препятствий особой сложности. Даже для заслуженно знаменитых тридцатьчетвёрок с их пятисотсильным двигателем они порой становились непреодолимым препятствием. А уж для немецкой бронетехники распутица на Украине была временем вынужденного простоя. Ехать же по таким "дорогам", используя в качестве движителя для саней несколько натуральных лошадок — мазохизм чистейшей воды. Аркадий убедился в этом на собственном горьком опыте.

Первые дни пути большую часть дня удавалось ехать по замерзшей дороге или покрытой снегом целине около неё. Но солнышко припекало всё жарче, снега становилось вокруг всё меньше, а дорога размякала уже утром. Под Киевом и по стерне стало путешествовать невозможно, пошли обжитые, распаханные места. В санки запрягали по шесть лошадок, цугом, часто их меняли, но скорость путешествия упала до безобразно малых величин.

Тяжело приходилось даже верховым лошадям, им ведь тоже каждый шаг давался с немалыми усилиями. Легко проваливаясь в грязь, ноги очень тяжело из неё вытаскивались, будто под чёрной поверхностью скрывались злобные духи, норовящие затянуть к себе всякого неосторожно ступившего на неверную почву. При этом одним чрезвычайным затруднением путешествия дело не ограничивалось. Грязь покрывала все, до чего могли долететь её брызги, "вороня" всех лошадей, окрашивая а-ля "мокрый асфальт" людей. К тому же — никак невозможно этого было не заметить — она была влажной. Соответственно, очень быстро становилась мокрой и одежда путников. Тем более что с неба то и дело срывался мелкий противный дождик. Холодный, что в сочетании с пронизывающим до костей ветром придавало поездке особую "прелесть".

Самого Аркадия здорово выручал в эти дни непромокаемый плащ с капюшоном из особым образом обработанной кожи. Ни дождь, ни брызги эту преграду преодолеть не могли, но всё равно, вечером его одежда была сыроватой, видимо, из-за стопроцентной влажности атмосферы. Куда хуже приходилось его охранникам и джурам, такого дорогого наряда не имевшим, у них зачастую всё к вечеру натурально мокрым становилось. Тем более что многие не избежали падений, зачастую с лошадьми. И в сёлах до утра просушить платье удавалось не всегда, спозаранку доводилось натягивать на себя сырые вещи.

Немало хлопот требовал уход за лошадьми. Даже сам Москаль-чародей каждый вечер вытирал насухо и чистил своего Фырка. Ноблес оближ, или положение обязывает. Строить из себя великого пана определённо не стоило. Поистине настоящим великим чудом было то, что никто из отряда в пути не заболел. Люди, что ли, тогда крепче были?

Женщинам в возке под навесом было легче и суше, но и для них дорога припасла немало тягот и забот. Божьим наказанием для Аркадия стала Гапка. Освоившись в новой среде и сделав вывод, что не только чёрт, но и характерник не так страшен, как его малюют, она принялась изводить хозяина жалобами и сетованиями на его нелюбовь к достопочтенной панночке. Панночка несколько раз осаживала её, но помогало это ненадолго. Вымотанный и обеспокоенный попаданец не решался грубо поставить зарвавшуюся служанку на место, но дал себе слово сделать это позже. Если не самому, то с помощью Срачкороба, после шуток, которого нарываться на них ещё раз желающих пока не находилось.

Киев

Основной вал беженцев из Европы направлялся не в Чигирин, в Киев. Именно там Аркадий и намеревался искать специалистов для нарождающейся промышленности. И сразу по прибытии он столкнулся с множеством проблем, в том числе — самых болезненных, требующих немедленного решения.

Главной силой, поддержавшей новый режим в городе, были мещане, ремесленники и прочий небогатый люд. Кормились они трудом своих рук, в роскоши не купались, а из-за выбытия (на тот свет или в эмиграцию) многих заказчиков, зачастую не без непосредственного участия нынешних страдальцев, положение этого слоя городского населения резко осложнилось. Спрашивается: за что боролись? И не ответишь ведь: "на то и напоролись". Резкое удорожание хлеба из-за засухи благополучию простого люда также не способствовало. Массовый наплыв квалифицированных мастеров, зачастую более умелых, чем местные, никого здесь не обрадовал. В цеха пришельцев не принимали, права на работу им не давали, а кушать приезжие хотели не меньше аборигенов.

Деньги на проживание без приработка из иммигрантов мало у кого были, посему, пусть без разрешения, многие из них приступили к работе. Шили, тачали, мастерили, отбивая клиентов у киевских ремесленников. Жёны и дочери неудачников занялись древнейшей профессией, стыдно, позорно, опасно, но жить-то хочется. Властям приходилось выставлять стражу у бывшего еврейского квартала, где поселились искатели спокойной жизни из Европы. Одна попытка нового погрома уже была, в скором повторении её сомневаться не приходилось.

Поэтому встреча с братчиками* на сей раз прошла далеко не так благостно, как в прошлый приезд. Сегодня, они не радовались, а возмущались и требовали.

— Почему при казаках стало жить хуже, чем при поляках?!

— Кто опять напустил папистов и лютеран?!

— Правильно! Не нужны они нам! Самим есть нечего!

— Почему цены на хлеб так поднялись?!

Аркадий постоял молча, выжидая, пока спадёт возмущение братчиков, на встречу с которыми согласился приехать в первый же день пребывания в Киеве. Однако те разошлись не на шутку и быстро умолкать не собирались. Наоборот, публика только заводилась, от высказывания собственного праведного гнева.

"О, как разбушевались. Того глядишь, и морду мне полезут бить. Оно нам надо? Однозначно нет!"

Зал был, к сожалению, без возвышающейся над ним сцены. Так что севший было Аркадий исчез из поля зрения большинства присутствующих. Не имея ни малейшего желания стать козлом отпущения, он перешёл к решительным действиям. Сидевший вроде бы невозмутимым и спокойным Москаль-чародей вдруг вскочил на стул, как бы нависнув над братчиками, выхватил пистоль и бахнул в стену. Уже успел убедиться, что мягкие свинцовые пули неохотно рикошетируют, следовательно, никого не ранят. В зале завоняло сгоревшим порохом, охранники характерника также выхватили оружие. Люди, глядя на здоровенного и явно злого казака, невольно замолкли и не в одну голову пришли мысли, что орать на колдуна, пришедшего на встречу с кучей сотоварищей, не самая удачная затея.

— Панове! Я вас услышал. Большую часть иноземцев, всех ремесленников уж точно, скоро вывезем в Сечь или на Дон. Здесь останутся только профессора и учителя. Но сразу предупреждаю, что их обидчиков буду считать своими личными врагами и о смерти они у меня будут молить, как о великой милости...

— Не затыкай нам рот! — вякнул было один из наиболее агрессивных и, вероятно, неумных мастеров, уже немолодой, в недешёвой одежде, с седыми усами. Но тут же заткнулся сам, когда стоявший на стуле колдун направил на него ствол пистоля (разряженного).

— Ты! Попрошу меня не перебивать! — Аркадий обвёл взглядом аудиторию. — Панове, надеюсь, вы позвали меня сюда для переговоров, а не для вымещения на мне своих обид?

Паны-братчики притихли, соображая, что же делать дальше. Не то чтобы они сильно испугались, но и нарываться на неприятности никому не хотелось. Наконец, не выдержав затянувшейся паузы, кто-то ответил: — Мы говорить собрались.

— Спасибо, пане братчику, — характерник сунул пистоль на глазах у всех в кобуру и спрыгнул со стула. Уже стоя на полу продолжил: — Теперь о хлебе. Засуху, видно, за грехи наши тяжкие послал Господь. Ни я, ни даже гетман на Его действия повлиять не можем. Молитесь, помните о Его заповедях, — Аркадий ткнул пальцем в потолок. — Может, он откликнется, смилостивится. Но сомневаюсь, что он будет прислушиваться к молитвам гонителей бедных и сирых. Земли в этом году распашут много больше, чем в прошлом, благо татарской опасности уже нет. Авось осенью хлеб подешевеет. Если засуха его не погубит.

Дальнейшие переговоры с верхушкой братства прошли куда в более спокойной атмосфере. Старшие мастера даже выслушали совет характерника о принятии в цеха самых лучших из приехавших ремесленников с условием, что они раскроют свои секреты.

— Голод не тётка, ныне они не в том положении, чтоб из себя важных панов строить. Пользуйтесь моментом, иначе потом локти кусать будете.

После неожиданно бурной встречи усталому попаданцу хотелось выпить и отдохнуть, а пришлось ехать в магистрат для переговоров об отправке обозов с переселенцами на юг и восток. А также об организации академии наподобие европейских университетов. Магистратских деятелей перспектива появления студентов весьма обрадовала, в те времена они обычно были выходцами из состоятельных кругов, городу появление высшего учебного заведения сулило большую прибыль.

В эту ночь уже жене пришлось успокаивать перенервничавшего и не могущего заснуть Аркадия известным способом. Неодобрительное отношение церкви к подобным занятиям в Великий пост их не смущало ни в малейшей степени.

Со следующего утра Аркадий приступил к решению проблемы иммигрантов. Прежде всего начал выяснять специальности приезжих, их пожелания о месте работы, наличие у них других профессиональных навыков. И столкнулся с языковой проблемой. Сам знал, помимо русского и украинского, только американизированную версию английского, да и то... условно. За время нахождения в семнадцатом веке научился с грехом пополам говорить по-татарски да освоил пиджин-адыгский, пару сотен наиболее употребимых слов из нескольких черкесских языков. Для переговоров с беженцами из Европы все его знания не годились. Изначально собирался привлекать к опросам киевлян, но это не понадобилась. Неожиданно большую помощь ему оказала супруга. Шляхтянка, она знала, помимо русинского (украинского) и польского, ещё и латинский (язык науки), французский и немецкий.

Сюрпризом полиглотство жены стало из-за сложившегося у него впечатления о её малообразованности. Во время общения он обнаружил, что она не знает элементарных вещей, например, что Земля вращается вокруг Солнца, являясь шаром, и на обратной стороне тоже живут люди.

— Как шаром? Почему шаром? И как с обратной стороны может кто-то жить? Они же попадают вниз! — всплеснула руками Мария, услышав от мужа об устройстве солнечной системы и нашей планеты.

Попаданцу пришлось приложить массу усилий, чтобы объяснить, почему антиподы (так называли тогда обитателей противоположенной стороны Земли) не валятся с обратной стороны Земли, а сама планета не падает на Солнце.

"Блин горелый! Мучайся здесь, рассказывая о том, чего толком и сам не знаешь! — очень стараясь остаться в благожелательно-внимательной тональности, отвечал на многочисленные дурацкие вопросы Аркадий. — А ведь Ньютон хренов наверное ещё не родился. Или в коротких штанишках бегает. Отдувайся здесь за него..."

Ещё неприятней для попаданца стала оговорка о родстве с обезьянами.

— Какие они нам родственники?! Господь их создал вместе с остальными тварями земными! Адама же он сотворил отдельно, из глины, Еву из ребра Адама. Какое тут может быть родство?! — искренне возмущалась молодая женщина, даже раскраснелась немного и похорошела в ходе научного диспута.

"Ой, вляпался! Спорить с библией... песец придёт. Ко мне лично. И в семье такое начнётся... Господи, как же выкрутиться?"

К счастью, растерянность Аркадия была недолгой. Супруга сидела рядом, выглядела соблазнительно, так что прервать отвлечённые разговоры горячими поцелуями, хоть бы и в Великий пост, сам Бог велел. Попаданец это повеление и немедленно выполнил, будто услышал глас с небес. Пока же они миловались, придумал хилую отмазку: — Мол, наверное, Господь, в неизреченной своей мудрости, на обезьянах проверил некоторые задумки перед созданием человека. Вот и получились они такими похожими на людей.

— А что, действительно похожи?

— Очень! Особенно в поведении.

— Ты что, их сам видел?

Рассказывать о телепрограммах и зоопарках, в семнадцатом веке не существовавших, Аркадий не мог, пришлось врать, что был в Африке и видел вживе. Заодно поведал о некоторых негритянских племенах и других зверях, обитающих там.

Повествование о женщинах бегающих в одних коротких юбчонках Марию возмутил, зато описание слонов и организации их стад, носорогов, львов, других диковин ей очень понравились. Не осталась в долгу и она, поделилась сведениями об организации нынешнего шляхетского общества, изменениях произошедших в нём в связи с отменой крепостного права.

Вообще из точных наук женщина знала только арифметику, хозяйка ведь обязана вести учёт и контроль семейного имущества, если муж ушёл в поход. Зато разным домохозяйским хитростям, хорошим манерам, танцам и рукоделию её учили очень старательно. Как и языкам. Среди состоятельной шляхты того времени было модным отправлять юношей в Европу, в университеты. Практически все они были полиглотами, вставлять в речь цитаты на латыни считалось практически обязательным для благородного человека. Вот и её выучили языкам для соответствия будущему супругу. Получилось же не соответствие, а взаимодополнение, что тоже неплохо.

Мария согласилась быть переводчицей для мужа с превеликой охотой, можно сказать, энтузиазмом. Она знала о многочисленных предыдущих связях Аркадия с ведущими весёлый образ жизни пани, о его популярности в высшем свете Киева. И возможность их возобновления её не прельщала.

"Конечно, "молодцу быль не в упрёк", но, если переводить ему вызовется одна из этих вертихвосток, мало ли до чего они могут дообщаться? Мужчину надо держать на коротком поводке, — полагала она, — дабы глупые мысли, приходящие ему в голову, не успевали воплотиться в действия. Главное, чтобы "голова" и "хозяин" не почувствовал, как им вертят". Мария не без основания считала себя особой неглупой и способной такое провернуть. Совместная работа давала для этого прекрасные возможности.

Беженцев из охваченной войной Европы — причём войной религиозной — скопилось в Киеве уже несколько сотен, и почти каждый день появлялись новые и новые. Одному их опросить и распределить по местам новой жизни было нереально. Не говоря уже о том, что число иммигрантов росло, прослышав, что здесь можно устроиться и прилично жить, с каждым днём всё большее количество немцев и чехов осмеливались бежать на вольные земли со ставшей опасной и голодной родины. И не только они. Среди беженцев попадались, пока изредка, французы, фламандцы, итальянцы и даже готовые сменить веру поляки.

Естественно, переселенцы, приехав на чужбину, группировались по вере и национальности. Кстати, единой германской нации ещё фактически не существовало, так что саксонцы не чувствовали никакого родства с баварцами, а ганноверцы с тирольцами. Вот в первые дни именно с главами этих землячеств и вёл, с помощью супруги, переговоры Москаль-чародей. Учитывая, что немцы из разных земель сами не понимали один другого, зачастую и Марии приходилось говорить с ними не на саксонском диалекте, известном ей, а на латыни или французском. Поэтому и общение тогда шло с двойным переводом.

Аркадий сразу же договорился, что наряду с частью профессоров в Киеве останутся и представители общин, для приёма новых земляков и переправки их в заранее договорённые места. К его великой радости среди беженцев оказалось немало очень образованных людей, имеющих навыки работы во всех необходимых ему областях. Часть он немедля отправил в Азов, Дымарь (металлургический центр запорожского войска, построенный невдалеке от расположения нынешнего Запорожья) и ... (нарождающийся металлургический комплекс донского войска).

Пришлось, прервав общение с иноземцами, заняться переговорами с магистратом и Братством, для обеспечения их помощи в организации обозов в места нового жительства иммигрантов, и написать срочное послание занятому последними приготовлениями к большой битве с поляками Хмельницкому. Война, конечно, дело важное, однако и о мирной жизни стоит позаботиться заранее. О желании гетмана устроить в Киеве университет здесь знали, и сопротивляться такому начинанию не собирались. Выпихивание из города как можно скорее большей части "понаехавших тут" также было в интересах большинства киевлян.

Вроде бы болтать языком — невелик труд. Тем более лёгким кажется выслушивание чужих объяснений и рассказов. Однако эта работа выматывала супружескую чету до того, что по вечерам любовью заниматься сил не оставалось. Возможно, на них сказывалась атмосфера расспросов. Люди ведь не за лишним талером приехали, они с родины бежали, спасаясь от преследований и, зачастую, смерти. А уж погибших во всеевропейской бойне родственников и знакомых имели все приехавшие без исключения. С ними прибыли страх, горе, отчаяние, тоска... это читалось в их глазах, манере поведения, признаках преждевременного старения даже по меркам семнадцатого века. Такой вал негатива не мог не действовать на собеседников иммигрантов, а общаться с ними Москаль-чародей и Мария вынуждены были по много часов ежедневно.

Проще всего решались проблемы крестьян. Их отправляли на поселение в Приазовье и Причерноморье. Благодаря работе домны, скорому запуску ещё трёх, не приходилось сомневаться, что плугами и железными лопатами новых земледельцев обеспечат. Всем обещали товарный кредит волами, лошадьми, сельскохозяйственными инструментами и зерном для посева. Чтобы приезжие могли дожить до нового урожая, им должны были выдавать продовольствие для пропитания, чем озаботили новых паланковых атаманов в области Запорожских вольностей и станичных в новых землях Войска Донского. Это осуществлялось в интересах обоих войск, так как за право вести хозяйство на их землях полагалось платить в казачью казну.

С мастеровым людом тоже особых проблем не возникло, их Аркадий распределял с учётом потребностей в разных регионах Вольной Руси. Им всё равно было куда ехать, лишь бы там была возможность обзавестись собственным домом и добывать пропитание для семьи. Потребность в ремесленниках и мастерах существовала огромная, и зарабатывать себе на хлеб многие из них могли вскоре по приезду на новое место жительства.

С интеллигенцией разобраться оказалось сложнее всего. С каждым приходилось возиться индивидуально. Во-первых, часто не сразу удавалось понять, чем у себя на родине почтенный профессор занимался. Во-вторых, то ещё удовольствие сообщать ищущим спасения людям, что преподаватели философии и богословия (с католическим или протестантским акцентом) здесь просто не нужны, как и стихотворцы. Предложение сменить профессию отнюдь не всех приводило в восторг. Перед супругами разыгрывались настоящие драмы, а то и трагедии. Со слезами, мужчин не украшающими, униженными мольбами, истерическими припадками. Раза три Москалю-чародею приходилось прекращать подобное безобразие с помощью грубой силы. На уважительное, человеческое успокоение расстроенных людей у него не было ни времени, ни сил.

Случались и забавные сцены. Один профессор — как понял Аркадий, весьма уважаемый в Европе человек — несмелым тоном спросил, будут ли ему платить столько же, как на родине, две трети от жалованья придворного кучера. Уточнение подтвердило, что он на последней службе действительно получал двести талеров, тогда как кучер триста.

Аркадий сразу вспомнил жалобы одного профессора МГУ времён победившей "дэмократии", что ему платят в два с половиной раза меньше, чем водителю троллейбуса.

"Ёпрст! Так вот с кого те ублюдки, гайдарики и чубайсики, пример брали! Со средневековых курфюстов! Себя же, наверное, графьями-маркизами воображали... Вот гадство, почему-то в человеческом обществе почти во все времена вверху нетонущие и сильно пахнущие оказываются? Бог, что ли, нас в натуре наказал?"

Со спокойной совестью он заверил профессора, что его зарплаты будет достаточно, чтоб самому нанимать кучера, если понадобится, то и не одного. Иоахим Берг оказался знатоком в поиске полезных ископаемых и металлургии, обеспечить ему высокий уровень жизни было в интересах казачества.

Зато в многочисленных доносах, полученных на других иммигрантов от их собратьев по несчастью, забавного ничего не было. Большей частью были они сведением счётов с более удачливыми или талантливыми коллегами. Какое дело казакам до похождений по юбкам икса или игрека?

"Впрочем, надо всех их лишний раз будет предупредить, что на казацких землях за шашни с чужой женой расплатой будет собственная жизнь. Как и за заимствование чужого имущества. Слава богу, уголовный кодекс здесь простой и понятный. Украл, сблудил, убил — прощайся с жизнью. Никто не посмеет сказать, что не понял".

Помимо прочего, попаданец отобрал себе среди приехавших несколько молодых выпускников университетов или помощников аптекарей. Выбирая тех, кто выглядит поумней и поэнергичней. Впоследствии он рассчитывал свалить на них большую часть работ по доводке до ума изобретений или воплощению слямзенных из будущего идей в жизнь.

* — Братство, — Общественное движение, вполне официальное и разрешённое в Малой Руси, выступавшее в защиту прав местного населения и православия. Преследовались католиками, униатами и склонными к униатству (например, Могилой).

Братчики — члены братства.

2 глава

И нет покоя...

Киев-Дымарь-Азов, март-апрель 7148 года от с.м.

(1639 года от Р. Х.)

Дорога из Киева до Азова, с остановкой в Дымаре, заняла почти полтора месяца. Да и в Киеве пришлось побыть несколько дольше, чем Аркадию того хотелось. На март упал хвост холоднющей, почти сибирской зимы, сразу сменившийся распутицей. Дождавшись, хотя бы условного, просыхания дорог, он немалым обозом с иностранными специалистами тронулся в путь.

К бытию в другом времени он уже привык, несравненно реже его посещали сны из "прошлой" жизни, почти совсем престал Аркадий "слышать" то звук от пролетающего самолёта, то дырчание невдалеке трактора... но в этом путешествии недостаточная совместимость с семнадцатым веком сказалась опять. Попаданец изнывал, мучился от неспешности движения обоза по степи. За день обычно преодолевали двадцать-двадцать пять километров, редко больше, чаще меньше. Да и двигаться приходилось не напрямик, а зигзагом — от удобного спуска-подъёма в овраг до брода на раздувшейся от половодья речке.

"Степь да степь кругом..." — сама по себе вспомнилась вдруг именно в этом путешествии старинная песня, здесь ещё не написанная. — Хорошо вокруг, мысли же приходят мрачноватые. Чёрт, столько дел надо сделать, а приходится тащиться с черепашьей скоростью! Ведь зарекался же передвигаться на большие расстояния с обозами. Да только жену в степи не бросишь, придётся тащиться с возами дальше".

Помимо так донимавшей медлительности, телеги, мягко говоря, не впечатляли излишком комфортности. Супругин возок имел тент, защищающий от дождя и ветра, нечто подобное установили и на нескольких возах, превратив их в подобие бурских, виденных Аркадием в телепрограмме. Для поздней весны такая переделка была не так уж и необходима, но и лишней её назвать ни у кого язык не повернулся бы. Везли-то городских интеллигентов, к степи непривычных.

Отбивать себе задницу и внутренности на ухабах попаданцу скоро надоело, и он предпочёл продолжать путешествие верхом. Обгонял обоз на пару километров, спешивался и шёл потихоньку пешком. Пройти обычно удавалось немало, идя со средней скоростью, он, пожалуй, мог бы и оторваться от табора ещё больше.

Жена переносила дорогу легко. То есть настолько хорошо, что впору попаданцу было брать с неё пример. В жутко неудобном, с его точки зрения, дамском седле она ехала как бы не легче, чем он в нормальном. Попытки пересадить Марию в мужское не увенчались успехом. Одевать штаны стеснялась, считая это почему-то неправедным, богопротивным делом.

Нередко супруга составляла ему компанию, выезжая вперёд с ним вдвоём. И в верховой езде — на подаренной кабардинской кобылице — и в ходьбе мужу почти не уступала. Неспешно идя вдвоём, они разговаривали на разные темы. Он рассказывал ей о казацких победах, которые ему довелось наблюдать, она пополняла его скудный запас знаний о жизни небогатой шляхты в Малой Руси.

Первую длительную остановку сделали в новом казацком металлургическом центре. Приятной неожиданностью для него стало резкое увеличение числа мастеров в Дымаре. Он обнаружил их там куда больше, чем ожидал увидеть. Многие иммигранты не стали ждать решения властей, а сами добрались до места, где в них нуждались. Работа там кипела вовсю. Домна давала металл на пределе возможностей, рядом воздвигались ещё две. Невдалеке от них строился первый мартен, необходимость в стали у казаков была куда выше, чем в чугуне, даже марганцовистом. Пообещав скорые поставки кокса для домен — прошлой осенью наметились серьёзные успехи в его получении из донского угля — Москаль-чародей обговорил ещё раз сроки и маршруты поставок. Выплавка металла — очень энергоёмкий процесс, а дерева в степных районах не хватало.

Он полюбовался крупнокалиберными пушками и мортирами. Пока, к сожалению, их сверлить не получалось, уж очень массивным должен был быть сверлильный станок. Утешало то, что благодаря наличию в металле марганца в стволах было несравненно меньше каверн и раковин. Да и сам чугун получался заметно более прочным, что давало возможность несколько уменьшить массу орудий. Они, как и прочие, отливались теперь с конической зарядной каморой, дававшей существенный прирост дальнобойности. Радовал и растущий запас огромных цельнолитых ядер и пустотелых бомб, начиненных порохом, срочно изготовлявшихся для предстоящих осад и штурмов польских городов. Потусовавшись немного в приятном для него месте, познакомив приятелей-кузнецов с молодой женой, отправился дальше, к ставшему почти родным дому в Азове.

"В гостях хорошо, а дома лучше". Истина, не нуждающаяся в доказательствах. Хотя кое-кто предпочёл бы жить именно в гостях, за чужой счёт. Побывав у друзей, Аркадий с сопровождающими его лицами отправился в Азов. Прямиком через степь. И дорог здесь, хотя бы типа "направлений", не имелось совсем. К счастью, среди казаков были ногаи, кочевавшие раньше в этих местах и великолепно знавшие местность. Иначе обоз то и дело утыкался бы в непреодолимые для него преграды — овраги или степные речки, пересыхающие летом, но бурные в это время.

Хотя основные части союзников Хмельницкого — донцов, калмыков и черкесов — переправились через Днепр ещё в конце февраля и начале марта, в пути попадались то и дело почему-то запоздавшие отряды бойцов, в основном, черкесов. Не все смогли выбраться зимой из своих горных аулов. Да и казачьи сотни, собравшиеся на битву в последний момент, также встречались. Все ехали на запад, на войну, а знаменитый колдун двигался со своим обозом на восток.

Встречные не проходили мимо, всегда подъёзжали к следующему на восток табору. Здесь, в степи, возы ехали уже не цепочкой, а именно табором, готовые в любой момент превратиться в передвижное укрепление, в котором казаки могли отбиться и от несравненно более многочисленного врага. И, завидев чей-нибудь отряд, лошадей выпрягали, возы таки сбивали в плотные ряды, разве что не спутывали их колёса цепями. Бережёного, как известно, и бог бережёт.

На переговоры со встречными, немного лучше их рассмотрев, выезжал Аркадий с парой джур и несколькими охранниками. Благо среди них были и черкесы, и калмык, уже хорошо говоривший на донском диалекте русского языка. Краткий обмен любезностями и новостями, и встретившиеся в степи люди продолжали путь по своим делам. Москаль-чародей имел возможность лишний раз убедиться, что его знают во всех соседних с Вольной Русью регионах. Знают и побаиваются, что в данном случае было ему на руку. Уж очень однозначно жадные взгляды бросали некоторые из встречных на многочисленные возы, лошадей, его супругу. Ей — узнав, что женщина является супругой знаменитого колдуна — делали дорогие подарки. Так что количество породистых кобылиц у Марии неожиданно возросло до трёх, появились шёлковая шаль и кинжальчик из булата в дорогих ножнах. Аркадию — отказаться от подарков было невозможно — приходилось отдариваться чем-то равноценным.

Лишний раз он убедился, что обходиться без вечернего общения у костра в таких путешествиях крайне затруднительно. Костров зажигали несколько, но все говорившие или понимавшие язык Малой Руси норовили подсесть к центральному, тому, у которого сидел глава табора. Поддерживая реноме, он очень много рассказывал. О разных странах и удивительных обычаях в них, о необыкновенных животных, обитающих в разных уголках мира, о существах допотопных, не прихваченных Ноем на ковчег — динозаврах. Тема показалась ему богатой, и он не задумался о существовавших в ней подводных камнях. Однако долго трепаться при благоговейном внимании окружающих в этот раз ему не удалось.

— Так в Библии написано, что Ной взял на ковчег всех тварей земных! — взвился один из молодыков, видимо, имевший более глубокие познания по Святому письму, чем подавляющее большинство.

"Чёрт меня за язык дёрнул! Только религиозного диспута мне не хватает, чтоб ему!" - и, сообразив, в чём претензии, не стал слушать их дальше, а агрессивно перешёл в контратаку.

— Во-первых, кости-то в земле находят, значит, они кому-то принадлежали?

Не готовившийся к диспуту на эту тему отрок смутился от пристального, как ему показалось, враждебного взгляда колдуна. О находках удивительных, явно древних костей он слышал, оспорить их существование не мог.

— Библия — боговдохновенная книга! — ткнул пальцем в звёздное небо молодык, попытавшись съехать на знакомую почву в разговоре. Попаданец вспомнил, что зовут его Иосифом и, вроде бы, он из поповской семьи. — Там не может быть ошибок!

— Ошибок не может быть только у Господа нашего! — жёстко, повысив голос, ответил Москаль-чародей. — А люди, даже святые, ошибаться могут, да ещё как! Ты что, жития святых не читал?

— Читал! Эээ... — попёнок явно был свой, православный, не прошедший школы ведения дискуссий у иезуитов и легко сбившийся под пронизывающим взглядом страшного колдуна.

— Так если находят кости, значит, раньше водились звери, их оставившие?

— Но говорят, что это кости великанов...

— Говорят, что кур доят. Ты и этому веришь? Откуда неграмотному хлопу, нашедшему в земле необычные кости, знать, кому они принадлежат?

— Так видно же! — поддержал товарища один из молодых охранников, попаданец ещё не успел запомнить его имя. — Человечьи кости от коровьих завсегда можно отличить!

— Человечьи от коровьих можно, — не стал оспаривать это заявление характерник. — А вот великаньи от допотных звериных... ты в жизни сколько великанов встречал?

— Яяя... великанов?.. Нуууу...

— Да, ты. Чего занукал, вроде никого не запряг?

— Ну... не встречал я великанов.

— А допотопных зверей сколько видел?

— Ну, ой, не видел. Так вон Йоська... — совсем смутился второй дисскутант. Товарищ, на защиту которого он горячо встал, уже сообразил, что переспорить Москаля-чародея не удастся, а вот словить неприятность, его разозлив, очень даже можно. Поэтому постарался прикинуться ветошью и уже сильно жалел, что занял такое почётное и удобное место от характерника невдалеке.

— Великанов не видел, допотопных зверей не встречал, а спорить о них лезешь, — додавливал противника Аркадий.

— Так... Библия...

— Святое письмо до нас не полностью могло дойти. Пожары, нашествия язычников, чума... Во-вторых, я их своими глазами видел.

— Великанов?.. — с благоговейным ужасом раздалось из темноты.

Москаль-чародей аж головой закрутил.

— Да нет, не настолько я старый. Их ведь ещё в допотопные времена изничтожил господь. Кости зверей, коих ныне нету.

— Большие?.. — с восторженным придыханием поинтересовался тот же голос.

Аркадий полез чесать затылок, вспоминая виденные по "Дискавери" кости Аргентинозавра.

— Да уж не маленькие. У нас сейчас в таборе нет ни одного воза, который смог бы выдержать хоть одну из самых крупных костей того зверя. От древности они окаменели, тяжёлые стали.

В общем, религиозную дискуссию на тему существования допотопных животных попаданец выиграл вчистую и мог после этого рассказывать и о диплодоках с бронтозаврами, и тиранозаврах с гигантозаврами.

Невозможно трепаться каждый вечер одному. Свои истории рассказывали и другие путники. О колдунах, кладах, и волшебстве. Многое из услышанного Аркадию приходилось уже читать в народных сказках. Он и сам рассказал пару пришедших на ум сказок. Немного погодя зашёл спор о летании. Никто не спорил, что человек может полететь. Но тот же Иосиф озвучил тезис, что Господь судил человеку ходить по земле, значит, полететь он может только с помощью нечистой силы.

— Да нет, ребята, — опять не согласился Москаль-чародей. — Господь не дал нам крылья, зато наделил нас умом. А с его помощью и без всякой нечистой силы или колдовства можно полететь.

— Как, полететь? — не смогла скрыть удивление Мария. Она большую часть вечеров помалкивала, внимательнейшим образом всех слушая. Прежде всего — собственного супруга. Наличие в таборе сразу нескольких женщин (помимо Марии и её служанки, здесь были жёны трёх учёных) весьма благотворно сказывалось на нравах. Молодые люди стремились распушить перед особами противоположенного пола хвосты, как павлины перед павами, и большинство мужчин следило за внешностью куда тщательнее, чем в чисто мужской компании.

— Легко, — улыбнулся её муж. — Для этого нужно иметь несколько бамбуковых хлыстов, это дерево такое — вдаваться в подробности о принадлежности бамбука к травам он посчитал излишним — очень прочное и лёгкое, потому что пустое внутри. И большой кусок прочного шёлка. Бамбук складываем треугольником, греческой буквой Дельта, — он составил соответствующим образом кисти рук для наглядности, — потом крепко-накрепко прикрепляем к нему шёлк, снизу делаем маленькие качельки, и можно лететь. И называется такое крыло дельтапланом за схожесть с сей буквой. Спрыгнув с горы — это всё же не птица, сам дельтаплан вверх не полетит, крыльями махать он не может.

— А... спрыгнув с горы... — разочарованно протянул кто-то.

— Да, спрыгнув с горы, в Крыму подходящие есть.

— Так если он только вниз может лететь...

— Кто сказал, что только вниз?! — не стал скрывать раздражения колдун. — Вы хоть раз видели, как парит в небе орёл?

— Так то ж орёл, у него крылья.

— Когда он парит, то иногда очень долго ими не машет, просто расправит и висит, будто на воздух опирается. Так и дельтаплан может опереться на воздух и летать очень долго, забираясь иногда на высоту, где кроме орлов никого нет. Его воздух горячий, что от земли вверх идет, поднимает. Из-за этого и неприятности случались. Увидит орёл рядом кого-то, думает, что на его терр... в его владения другой орёл залетел, и бросается драться.

— И что?.. — явно очарованный рассказом молодык Хведько.

— Драпать приходится. Срочно спускаться вниз. Орёл птица серьёзная, может и порвать шёлк в клочья. Сами понимаете, что случится с человеком, упавшим с высоты в две-три версты.

— Ох, так высоко...

— Наверное, можно бы и выше, но там уже тяжеловато дышать, воздух разреженный.

Рассказ понравился всем, но на двоих произвёл особенно сильное впечатление. Хведько решил для себя, что как добудет славу и разбогатеет, обязательно сделает дельтаплан и полетит. А Мария окончательно убедилась, что вышла замуж за очень непростого человека. Она почувствовала, что муж не выдумывает, вероятно, и сам мог летать на этом дельтаплане.

С утра же табор продолжил путь на восток. От готовившихся к великой битве в относительно мирные земли.

Аркадий отдавал себе отчёт, что в казацком войске и без него найдётся кому воинов в битвы вести, причём куда более умело. Пожалуй, единственное, в чём Вольная Русь не испытывала нужды, так это в талантливых, даже выдающихся военачальниках. Скорее здесь был их избыток, совсем не безобидный. Не имевшие возможности прорваться наверх, большинство атаманов были людьми амбициозными, они начинали плести интриги против тех, кому добраться до заветной булавы удалось. А от таких интриг до прямого предательства всего один шаг.

"А и без предательства может кисло обернуться. При первой же неудаче поднимет какой-то харизматик мятеж, такая каша заварится... миллионам придётся расхлёбывать. Вот и радуйся после этого, что полками потенциальные командармы командуют. Хорошо, кстати, их в бой водят, но попробуй, угадай где полыхнёт. Ведь казаки привыкают идти за конкретной личностью, доверяют ей, могут и на бунт по привычке за любимым атаманом пойти. И как от такой опасности уберечься, один бог знает, однако почему-то сведениями не делится".

Всё рано или поздно кончается. Подошло к завершению и путешествие из Чигирина в Азов. Аркадий и сам не ожидал, что так обрадуется, увидев Дон. Родился-то и вырос совсем у другой великой реки.

"Надо же, успел к новому месту жительства прикипеть душой. А ведь атаманы уже намылились переводить столицу в порт на море, только сомневались, в Анапу, выкупленную у местного племени, или в Кафу. Думаю, переберутся всё-таки в Кафу, кавказское побережье ещё долго неспокойным будет. Вслед за ними и мне переезжать придётся. Выпускать из виду их не стоит, может от какой глупости удастся предостеречь, да прогрессорство легче проводить".

В отличие от других городов, Азов располагался не на правом, а на левом берегу, на возвышенности. Переправившись на гребном плоскодонном пароме, Аркадий дождался окончания перевозки через реку всего обоза и уже в сумерках въехал в город. Большую часть охранной сотни пришлось оставить вне стен города, они стали лагерем неподалёку от Дона. Тащить в свой двор полторы сотни людей и более трёх сотен лошадей, да с обозными телегами было бы вопиющей глупостью. А пытаться напрягать Калуженина и его помощников на ночь глядя, для размещения собственной охраны и помощников по чужим домам, означало нарываться на длинный и аргументированный посыл по известному сексуально-пешеходному маршруту.

Кто-то видно стукнул ребятам о въезде в город хозяина дома, к моменту появления Аркадия у ворот они были уже отворены, а все остававшиеся здесь его обитатели собрались во дворе. Хозяина встречали с радостью, насколько он мог судить по их лицам, но главное внимание присутствующие уделили его молодой супруге. Марию этот всеобщий интерес не смутил, скорее он её оживил, придал сил. Молодая женщина просто расцвела, как цветок под солнечными лучами. Но радость радостью, а дорога всех путников прилично вымотала. Поэтому попытку джур затеять пирок попаданец пресёк. Пообещал рассказать о своём путешествии завтра и отправил всех устраивать новоприбывших, солнце-то уже зашло. Так что с женой, джурами и имевшими в Азове жильё охранниками в доме и дворе размещались уже затемно, при свете керосиновой лампы и лучин. Наскоро перекусив, завалились с дороги спать.

С утра, поев наспех всухомятку, отправился к Петрову. Известить его об увеличении своей свиты, рассказать о случившемся в путешествии и пригласить в гости для знакомства с молодой женой. Да и самому местные новости стоило разузнать, наверняка здесь случилось за время отсутствия Аркадия немало интересного.

"Хорошо, хоть по городу таскать за собой сразу сотню телохранителей не имеет смысла. Вражеских отрядов в новой столице донских казаков ожидать не приходилось, а для убийцы-одиночки количество лбов за его спиной значения не имеет. Кстати, ребята молодцы, теперь и поверх оград поглядывают, опасаются повторения стрелковой засады. В общем-то... вряд ли именно те гады будут так повторяться, но ведь до такого и кто-то другой додуматься может. Так что однозначно молодцы. А насчёт тех уродов, боюсь, подсказку их заказчику я сам и дал, рассказывал об убийстве Кеннеди по пьяни нескольким атаманам из числа самых проверенных, здесь до подобного изыска вряд ли сами додумались бы".

Привычно поздоровавшись с ошивавшимися на базу (во дворе) петровскими джурами, поговорил немного с ними, о его женитьбе все уже знали и жаждали узнать подробности. Пришлось останавливаться и вкратце излагать подноготную невесты, её происхождение и возраст. При отсутствии средств информации тогда такие рассказы весьма ценились.

Наконец, отбрехавшись, Аркадий пошёл в дом. Петров по обыкновению заседал в своём кабинете, естественно, не один. В горнице традиционно было накурено до потери видимости и способности некурящего человека в такой атмосфере дышать. У вошедшего попаданца даже глаза стали слезиться, а в горле запершило. С некоторым напрягом он узнал, помимо хозяина, среди присутствовавших ещё двоих: Кошелева, оставленного Татариновым за себя главным на всю землю Донскую, и пожилого Трясилу, бывшего гетмана и сечевого атамана, а сейчас главу Темрюка. Фактически здесь присутствовали все самые влиятельные из не пошедших на Польшу политиков.

— Здорово дневали! Хотя, если и дальше таким дышать будете, — попаданец демонстративно помахал перед лицом рукой, — недолго это будет длиться. Поздыхаете же от такого воздуха!

— Кх-кх-кх-кх!.. — тут же зашёлся в приступе тяжёлого кашля Трясила. При этом он заметно и сквозь дымную пелену покраснел и стал задыхаться.

— Да откройте же, наконец, окно! — скомандовал Аркадий, видя, что атаману очень нехорошо.

В окнах Азова тех лет быстрое проветривание вообще-то предусмотрено не было, но в резиденции городского атамана уже стояли рамы с прозрачным (относительно) стеклом привычного для горожан двадцатого века вида. Попаданец озаботился подобным девайсом в собственном доме, многие состоятельные азовчане также захотели иметь такое новшество. Осип подскочил к окну и открыл настежь сначала внутреннюю, потом внешнюю рамы. В комнату ворвался свежий воздух.

Увы, состояние Федоровича улучшалось далеко не с такой же скоростью, Аркадий даже стал опасаться, что его хватит инфаркт или инсульт. Правда, непонятно, почему он сопровождается таким бухыканьем? И что делать в таких случаях, он не знал. Среди прочего попаданец не был врачом. Но какой смыл жалеть о том, чего нет и не будет? Слава богу, знаменитый атаман не умер, а начал приходить в себя.

— Бисов чаклун (колдун)! — слабым голосом, но энергично обрушился вдруг Тарас на попаданца, хотя прекрасно знал, что его характерничество... условное, мягко говоря. — Щоб тэбэ перервало та й гэпнуло! Хто тэбэ за языка тягнув? Лэдь не вмэр (Чуть не умер).

— А я причём?! — искренне возмутился Аркадий. И невольно сам перешёл на украинский. — У хати хто накурыв, я чи хто?

— Та колы (когда) козаку выкурена люлька заважала (трубка мешала)?

— Люлька?!! А може, пьять-шисть? Та ще сусиды так понакурылы, що здоровому тут дыхаты ничим!

Трясило смутился, видимо, Москаль-чародей точно угадал количество выкуренного. И попаданец продолжил словесное наступление:

— Я же тебе, Тарас, давно говорил, что курить надо меньше. Яд это курево. Здоровому его легче переносить, а человеку немолодому, много раз раненому, с кучей хворей, лишняя выкуренная трубка может жизни стоить.

— Та скильки в моему вици (возрасте) у житти радостей? Що ж, и от куриння зовсим видмовлятысь (отказываться)?

Аркадий вздохнул. Вроде бы где-то давно читал, что резкое прекращение курения — сильнейший стресс, могущий и к печальным последствиям привести. Чего очень хотелось избежать, Тарас Федорович получил кличку Трясило за чрезвычайно удачные набеги на турецкое побережье, которое именно после регулярных визитов много лет подряд Сагайдачного, а потом Тараса стало совершенно безлюдным. Подданные одного из могущественнейших повелителей мира боялись селиться вблизи Чёрного моря. Терять такого специалиста не хотелось.

— Нет, совсем не бросай, но старайся курить понемногу и нечасто. Кстати, а чего это ты так раскашлялся? Раньше я за тобой такого не замечал.

— Та продуло, колы сюды по морю з Темрюка шли. Оно ж и було не дуже й холодно... а чомусь продуло.

— Тогда... закройте окно, чтоб он совсем лёгкие не простудил. Слушай, Тарас, потом загляни ко мне, посоветуемся, как твоё здоровье поправлять. Осип, — обратился уже к азовскому атаману, — со мной пришло больше сотни человек, нужна помощь в их устройстве.

— Шо, новых помощничков привёз?

— И помощников, и охрану мне увеличили. В Чигирине какие-то гады ползучие стреляли в меня, Хмель настоял, чтоб я до Азова не только с учёными людьми и женой ехал.

— Добре, обустроим всех. Жинку-то когда казать будешь?

— Да хоть сегодня и заходи. И всех присутствующих приглашаю. А чего это здесь так бурно обсуждали?

— Вот, Хвядорович от черкесов дурные вести привёз. Бяда там.

— Что за беда?

— Бесленеевцы выждали, пока наши союзники оттедова уйдут на Польшу, и вместях с упрятавшимися тама ногаями на земли ушедших напали. Да и мамелюки немалой силой на занятые нами сёла пошли.

Собиравшийся быстренько решить свои дела и отчалить домой, на обустройство новых помощников Аркадий понял, что придётся задержаться. Он присел рядом с пожилым атаманом, постепенно приходившим в себя после непонятно какой болезнью вызванного приступа. Именно ему и задал вопрос: — Что, совсем у вас там худо?

Старик — хотя был он старше попаданца всего на девять лет, но выглядел с точки зрения человека из двадцать первого века именно глубоким стариком — посмотрел на Аркадия уставшим взглядом и привычно потянулся к трубке. Потом, видимо, вспомнив произошедшее недавно, прокашлялся и с явственно заметной досадой сунул курительный прибор в карман. Поморщил лоб и, наконец, произнёс слабым, но уверенным голосом: — Не скажу, що зовсим, но... плохо.

Рука у Тараса опять было потянулась к трубке, он с некоторой задержкой пресёк это поползновение и, не зная, куда деть ставшие вдруг непослушными верхние конечности, сцепил пальцы обеих.

— Продыху не дают, чёртовы черкесы. Отсеяться наши — хто в бывших мамлюкских сёлах поселился — отсеялись, а вот присмотреть за посевами не могут. Вокруг бисовы уорки так и шныряют. За стены выйдешь — мигом полонят и на продажу потащат.

— Неужели их так много?

— Да... не те щоб баг... много, розвидка прознала, что с тыщи дви бесленеевцев и ногаев прийшло, да к ним с тысячу натухаевцев местных прибилось.

— Так у вас же там казаков раза в четыре больше осталось!

— Так, осталось, — согласился Федорович. — Може, и в пьять раз. Только и черкесы не дураки. Раз нами битые, они на большую битву не идут. Знають бисовы диты, що розобьемо их вщент. Скачуть по лесам невеликими отрядами да исподтишка нападают. В спину бьют. Наши козаки привычные к степи, в лесах хужей цих клятых... — атаман расцепил руки и махнул в досаде правой, не закончив предложения.

— Ихние это леса, — поддержал Трясилу Калуженин. — Оттого и бьют они там нас. Опять-таки, выучка у поганых лучшей нашей.

Проблемы, возникающие у стороны, столкнувшейся с массовым партизанским движением, Аркадий представлял не понаслышке. Читал много о таком, сам в Чечне сталкивался. Пришлось без всякого гипноза поднапрячь мозги, ища способ решения возникшей проблемы.

— А тут ещё Мурка нас подвёл! — продолжил рассказ Федорович, опять сцепив пальцы рук замком. — Привёл на помощь пятьсот всадников и повёл их в атаку на три сотни черкесов... кх!.. кх!..

В рассказе атамана возникла пауза, а на его лице Аркадий заметил гримасу боли, наверное, ему даже вспоминать об этом случае было крайне неприятно.

— Да... чем он думал?.. В общем, схлестнулись насмерть, только наши были без брони и на ногайских лошадках, а черкесы в кольчугах на кабардинских скакунах... чуть больше пятидесяти козаков из той рубки воротились, остальные там и головы сложили. Вернись Мурка... — в голосе старого пирата прорезались злость и ненависть. — Сам бы его на осине вздёрнул!

В комнате снова повисла тишина, практически все присутствующие имели среди погибших знакомцев, а то и родню.

— Эх!.. Правда, и из черкесов там более половины сгинуло, добрые молодцы с Муркой в поход пошли. Только... кх!.. кх!.. кх!.. по окрестностям весть об ИХ великой победе пошла. Боюсь, многие из боявшихся казацкой силы после того, к бесленеевцам пришло, ещё больше придёт, ежели укороту им не сделаем.

— Второй день головы ломаем, всё не можем измыслить, как от сей беды избавиться? Основные-то силы наши в Польшу пошли, вернутся нескоро. Как до их возврата продержаться? — вступил в разговор и исполняющий обязанности главного атамана Кошелев.

— И что надумали?

— Соберём казаков в большой табор и будем изничтожать вражьи аулы по очереди, один за другим. Небось еду вороги не из беслеевщины возят, да и отдыхают между набегами на нас не в далёких горах.

— Это вы правильно придумали! Лишить врагов помощи здесь. Но неужели нельзя союзников из черкесов к делу привлечь? Они ж обычно друг дружку лютей всего ненавидят.

— В том-то и беда, — ответил Аркадию Петров. — Все, кто к нам склоняется, на Польшу пошли. На некоторых те же бесленеевцы напали, или другие какие "добрые" соседи. У них, наших союзников, сейчас одна забота — свои городки и сёла оборонить.

— Ни за что не поверю, что у правителя Кабарды, Шо...Шове... чёрт бы побрал эти черкесские имена! Так у него наверняка несколько сот уорков для помощи нам найти можно. За ним ведь должок за помощь в борьбе с кабардинскими князьями имеется.

— Если христианства не примут, так в ад точно попадут! — поддержал попаданца Трясило. — Только ведь бесленеевцы ближайшие родичи кабардинцев, они не в такие уж давние времена из Кабарды переселились. Пойди правитель на них войной, у него под боком опять гиль (мятеж) начнётся.

— Однако натухаевцы-то ему не родичи?

— Натухаевцы? Хм... не близкие... кх!.. кх!.. уж точно.

— Тогда срочно пошлите к нему за помощью против натухаевцев. Пусть не только верных уорков, но прежде мятежных сюда шлёт.

— Зачем-то, гилёвцев (мятежников)? — удивился один из молодых атаманов, до этого почтительно молчавший.

— Гиль они в Кабарде против своего князя затевали, а здесь им все чужие. Однако в поход на Польшу из нашей помощи Шевенугко они не пошли. А пограбить-то хочется наверняка! Думаю, большинство с радостью согласится помочь, враждебные нам аулы на дуван пустить. А там сами не заметят, как с бесленеевцами сцепятся. Те ведь нашим врагам помогать в бою будут. И очень важно привлечь на свою сторону те аулы, которые ещё сомневаются. Закупками у них зерна и мяса, приглашением вместе пограбить соседей, для черкесов это дело привычное.

— В спину не ударят? — засомневался осторожный Кошелев.

— Могут и ударить, если неосторожно задом к ним повернёмся. Придётся с ними быть особенно осторожными. Однако если удастся их привлечь, то следующим летом в уничтожении бесленеевцев будут и кабардинцы участвовать. А гнобить бесленеевцев придётся, иначе они нас вырежут. И другим наука будет, десять раз подумают, прежде чем на казацкие сёла нападать.

* * *

Молодая жена знаменитого колдуна фурора в донской столице не произвела. Многие были разочарованы её "солидным" возрастом.

— Девка-перестарок! — возмущались одни. — Непонятно, куда он смотрел, когда её выбирал? Или спьяну предложение сделал, а потом отступиться побоялся, всё же родичка Хмеля.

— Действительно! — поддакивали другие. — При его-то достатке и знакомствах мог бы на двенадцатилетней юнице жениться. А он в дом старуху ввёл.

— И на рожу совсем не красавица! — поддерживали неприятие представителей сильного пола местные красавицы. — Да и фигура... не туда и не сюда. Не юная девица, не зрелая женщина. Здесь каждая вторая не хуже, а остальные — много лучше! Может, заколдовала она его? И на старуху бывает проруха, и на колдуна, наверное, имеется особое колдовство.

— Чем это, интересно, ему наши казачки не угодили, что он со шляхтянкой связался? — возмущались третьи. — Наши-то девки правильные, уважительные, своё место в доме знают, на улице мужчинам дорогу уступают. А эта... ходит, задрав нос, да с охранником впереди. Ей богу, нарочно бы перешёл дорогу и вышел этой чванливой бабе навстречу, да с охранниками колдуна связываться неохота. Мигом голову задом наперёд свернут и скажут, что так и было!

— Ясное дело, у них с простыми людьми разговор короткий! — поддерживали их четвёртые. — Только если уж захотелось ему знатной жены, то чего он себе черкесскую княжну, магнатскую или даже султанскую дочку не взял? Ведь все знают, что по ночам филином оборачивается и куда хочет может залететь, что захочет взять.

— Не... это не он в филина превращается, другой характерник. А его по ночам чёрт в любое место по желанию носит, причём невидимым. Откуда, думаете, у него такое богатство?

— Да зачем ему на чёрте летать, если он волшебное слово знает, любые клады, самые что ни на есть глубоко зарытые, может отыскать. А чёрт ему помогает их безнаказанно взять, на себя проклятья принимает!

В общем, понести может не только отдельно взятого Остапа, но и сплетников целого города, а потом и края. Причём, распространяясь, слухи разрастались и мутировали похлеще, чем крысы в неумело написанной постапокалиптике, принимая совсем удивительные и причудливые формы. После их расползания и мечты о незаметности для Аркадия остались в прошлом.

Зазванный в гости Трясило внимательно выслушал советы об употреблении кумыса и мёда, пообещал обратиться к знахарям для консультаций по поводу его хворей. Однако неожиданно сильно возмутился, когда заметивший потребность старого атамана вертеть в руках трубку попаданец посоветовал ему завести чётки.

— Я что, иезуитский выкормыш?!! — резко выразил протест таким предложением Федорович. У него почему-то чётки однозначно ассоциировались именно с католичеством. — Я тебе не папист проклятый!

С немалым трудом и помощью ездивших на богомолье в православные монастыри казаков Аркадию удалось убедить престарелого пирата в полной православности чёток.

Война.

Апрель-май 1639 года от Р. Х.

Пока Аркадий пытался наладить семейную жизнь и продолжить двигать прогресс, почти со всех сторон бушевала война. Исключением был север, где Россия и Литва не воевали, а только готовились к битвам и осадам. Радзивиллам удалось пригасить восстания селян, но ненависть ограбленных и униженных людей никуда не делась и ждала только возможности выплеснуться.

Приезжавшее от Хмельницкого тайное посольство договорилось с магнатами о нейтралитете между Малой Русью и Литвой. Гетману не хотелось воевать на два фронта, Радзивиллам мечталось о независимости, впрочем, объявлять об отделении от Польши они не спешили, слишком уж шляхта против такого шага была настроена. Зато фактическое предательство своих польских собратьев устроило большинство, подставляться под набеги калмыков, казаков и черкесов желали ОЧЕНЬ немногие. Жаждавшие помахать саблей ехали выполнять свой долг перед королём в частном порядке. Армия Литвы сосредоточилась на востоке и юге государства для защиты страны от возможной агрессии. Приказы из Варшавы игнорировались.

Вернуть Смоленск было идеей фикс Михаила Романова, но пока он, несмотря на вдохновляющие речи монахов, юродивых и некоторых царедворцев, воздерживался от похода на Литву. Уж очень в плохом состоянии были финансы государства. Как это ни смешно звучит, но прекращение татарских набегов и возможность освоения плодородных чернозёмов только истощили казну. В новые земли приходилось нешуточно вкладываться, а отдача от них была пусть и ближней, но перспективой. Государь всей душой рвался на запад, на освобождение древних русских городов, однако был вынужден считаться с реалиями. Денег на войну в этом году собрать не удавалось, а налагать на и без того измученное податное население новые налоги означало заведомо подстрекать их к бунтам.

Однако инспирированное казацкой разведкой давление на него монахов продолжалось. Смерть одного за другим двух сыновей произвела на верующего и любящего семью человека очень тяжёлое впечатление. Шепотки, что бог требует вызволения из-под богомерзкой власти папёжников православного люда, оказывали всё большее влияние. Если бы не присущая ему ответственность, уже весной пошёл бы на ворога. Государь всё больше стал уделять времени молитвам и посещениям монастырей, старался чаще прикладываться к святым мощам. И ждал вестей о битве поляков с казаками.

Уход большей части калмыков из приволжских степей снял страшный пресс давления на яицких казаков. Хотя мелкие стычки с оставшимися там калмыцкими пастухами продолжались, да кочевавшие невдалеке казахи в белых и пушистых ягнят превращаться не спешили.

Гребенцы продолжали войну на уничтожение с кумыками и принявшими ислам окотами в союзе с другими окотскими племенами. Но уже не за существование, а на изгнание врагов прочь. Однако даже многочисленные победы и отсутствие единства среди них не делали эту задачу лёгкой. Уж что-что, а защищаться от более многочисленных и лучше вооружённых противников те, засев в горных селеньях, умели очень хорошо.

Активизация недругов в Черкессии не была для донских атаманов совсем уж неожиданной, но, тем не менее, размах военных действий застал их врасплох. Донцам пришлось поначалу вместе с союзными черкесами обороняться. И только атаки на проявившие враждебность натухаевские и мамелюкские селенья, для выдерживания артиллерийского обстрела малоприспособленные, изменили ход противостояния. Правда, о мире на этой земле в ближайшее время можно было только мечтать.

Грандиозное сражение произошло на юго-западе Анатолии. В смертельной схватке сошлись войска двух претендентов на султанский трон, Ислама Гирея и Ахмеда Халебского. В битве приняли участие около трёхсот тысяч воинов, дравшихся друг с другом с предельным ожесточением, невзирая на единоверие, родство и прежнюю дружбу. Долгое время её исход был неясен, однако к вечеру лучше подготовленные профессионально янычары и сувалери (конники оджака) сломили сопротивление армии Ахмеда. Причём первыми побежали, подставив спины под удары, мамелюки, согласившиеся драться под знаменем претендента из Халеба. Вслед за ними дрогнули и ополчения племён, были смяты, выброшены из тележного укрепления пехотинцы... настала пора лёгкой конницы Гирея. До темноты ногаи и крымские татары преследовали бегущих, помогая собрать смерти обильную жатву.

Однако сам Ахмед и его приближённые сумели спастись и успели позже укрыться в хорошо укреплённом, снабжённом припасами для выдерживания длительной осады Халебе. Сдаваться Исламу они отказались. Пришлось Гирею разделить войско на две части. Основная осадила вражеское гнездо. Другая, состоящая только из конницы, принялась приводить к присяге прежде служившие другому претенденту на трон провинции. И, что ещё более важно, собирала продовольствие для осаждающей армии. То, что у сирийских и египетских феллахов не было лишнего зерна, а у вынужденно поддерживавших Ахмеда бедуинов излишков скота, никого кроме ограбляемых не волновало. Не участвовавшие в боях с войском Гирея друзы, евреи и марониты отделались финансовыми потерями.

Не имея средств для продолжения войны, Ислам объявил, что даст привилегии на торговлю в халифате только тем странам, которые согласятся внести в султанскую казну большие суммы. Оговорив, что венецианцы могут не беспокоиться, после наведения порядка он сметёт их проклятый город с лица земли. Голландцы, англичане, французы после некоторого колебания деньги выплатили, а Венеция, не имея шансов на мир, оккупировала Морею, южную часть Греции. И дала добро греческим пиратам с островов на тотальный грабёж побережья Малой Азии. Западный и южный берега этого полуострова стремительно стали равняться в безлюдности с северным, давно опустошённым казаками.

Был у этого безобразия ещё один подтекст. Европейцы привыкли к большому постоянному потоку дешёвых рабов из Руси и Черкессии. Полное прекращение людоловства на Руси, переориентация черкесов на вывоз пленников в Россию и Персию болезненно сказались на состоянии галерных флотов сразу нескольких западных держав. Греки, отлавливая турок, таким образом сразу получили выход на ёмкие рабские рынки. Даже Ришелье, делавший ставку именно на турок, вынужден был "не замечать" турецкого происхождения новых галерников.

Валашский господарь, как и обещал, пошёл на юг. Первым делом он согнал кочевья буджаков из Добруджи, потом без особых хлопот захватил Македонию и северную Болгарию. Не встретив серьёзного сопротивления, он немедленно начал укреплять горные перевалы и уже с интересом посматривал на Болгарию южную (аппетит приходит во время еды), пока ограничиваясь приглашением тамошним жителям переселяться на пустоши у него. Обещая длительное освобождение от налогов и защиту от набегов.

Трансильванский Ракоци полностью захватил все венгерские провинции, бывшие под властью осман, присоединил к ним немалые территории, заселённые сербами, и начал присматриваться к венгерским землям, доставшимся Габсбургам.

Венеция и добровольно присоединившаяся к ней Черногория превратили почти всё восточное побережье Адриатического моря во владенья республики святого Марка. Мизерные гарнизоны, остававшиеся в тех землях от осман, серьёзного сопротивления оказать им не могли, да и не пытались. Неожиданно для себя, Венецианская республика выросла в размерах территории более чем в два раза и останавливаться не собиралась. Для неё жизненно важной была Левантийская торговля, запрет Ислама на участие в ней стал крайне болезненным. Оставалось нахватать побольше османских территорий для размена на возврат в Левант. Стремившийся отмыться от обвинений по соучастию в убийстве Мурада Османа Гирей всячески способствовал распространению слухов о вине в этом преступлении Венеции, поэтому на уступки дожу пойти не мог.

Империя, никого при этом не удивив, двигать войска на юг не стала. Фердинанд III и рад бы был выполнить обещание своего посла, но крах переговоров о мире с Францией и Швецией не давал ему такой возможности. Вторжение шведов в Чехию, а потом и номинально французской (всё более и более номинально) армии герцога Саксен-Веймарского в Баварию создавали реальную опасность собственно австрийской территории. Императору стало не до новых завоеваний, сохранить бы то, что раньше было. Упорство же в желании воевать таких опасных врагов уже начало понемногу расшатывать под ним трон. Ведь резко усилившийся и не скрывавший ненависти к австрийцам Ракоци мог в любой момент ещё более ухудшить обстановку для католического лагеря. В Вене унюхали запах приближающейся военной катастрофы.

Впрочем, неприятности сыпались не только на католиков. Большой отряд лисовчиков неожиданно предпринял дерзкий рейд через всю Германию и ворвался в юго-западные провинции Нидерландов. Казалось бы не представлявшие серьёзной опасности поляки и казаки прошлись по протестантским землям, как божье наказание, будто саранча из Святого Писания. Избегая столкновений с войсками, обходя укреплённые пункты, они даже не столько грабили, сколько жгли, громили и убивали, превращая местность вне крепостей в развалины и руины. Сосредоточенные на фламандском фронте голландские части не успели перехватить это вторжение. Даже опытные, много повоевавшие кавалерийские полки безнадёжно опаздывали в погонях. Разрушили и спалили лисовчики не так уж много, но унижение гордым голландцам нанесли немалое.

Понимая, что вернуться им не дадут, бандиты прорывались в союзную католическую Фландрию. Кинувшийся наперехват лидер Нидерландов Фредрик-Хендрик Оранский наблюдал через канал за уходом орды во Фландрию, когда какой-то лихой шляхтич или казак умудрился попасть ему стрелой в лицо. Не ожидавшие обстрела — расстояние для гладкоствольного ружья было слишком большим — голландцы позорно проворонили этот выстрел. Имевший возможность легко уклониться штатгальтер игнорировал полёт стрелы, за что и поплатился. В результате чего лидер непримиримых через три дня умер, страна получила болезненный щелчок от каких-то дикарей, в парламенте опять подняли головы совсем было усмирённые сторонники мира с Испанией.

Усложнение положения с продовольствием и финансами поставило правительство Людовика в тяжёлую ситуацию. Ришелье был вынужден пойти на драконовские меры по экономии бюджета. Естественно, среди первых пострадавших числилась западная армия королевства. В Париже уже осознали сомнительность принадлежности воинского соединения под командованием герцога Бернгарда Франции, из всех армий страны этой урезали бюджет в первую очередь, чтоб явно склонявшийся к присвоению Лотарингии командующий осознал необходимость подчинения королю.

Однако, ирония судьбы, министр-кардинал этим спас склонному к мятежу герцогу жизнь. Тот не стал, как было в истории, дожидаться полной концентрации и прибытия обозов, а как только спала распутица, двинулся с теми войсками, что у него были, в Баварию, таким образом счастливо избежав смерти от чумы.

А эпидемия этой страшной болезни началась во Фландрии, и без того разорённой длившейся многие десятилетия войной. Границ чума не признавала, пострадать от неё предстояло всем сторонам бушевавшей в Европе войны.

У Франции неожиданно резко ухудшилось положение на Аппенинском полуострове. После смерти герцога Савойского фактической правительницей в Савойе стала его вдова, сестра короля Людовика Кристина, женщина глупая и вздорная. Она быстро восстановила против себя население, а главным доверенным лицом сделала духовника-иезуита отца Моно. Он ей и насоветовал... В результате последовало почти всеобщее восстание, возглавленное двумя братьями покойного герцога, Томасом и Морицем Савойскими. Восстание было немедленно поддержано испанцами, армия маркиза Леганеса в начале апреля подошла к столице Савойи Турину. Немедленно взбунтовалось и население столицы, командующий небольшой французской армией кардинал Лавалет был вынужден укрыться в цитадели, с немалым трудом успев переправить сварливую герцогиню к французской границе.

В Англии гражданская война началась ещё раньше, чем ожидалось, однако протекала пока в историческом ключе. Король засел на севере собственно Англии, Шотландия фактически откололась, парламент овладел югом острова. Военные действия шли с преимуществом роялистов, противовеса талантливому полководцу принцу Руперту парламентарии ещё не нашли.

В Германии положение ухудшалось если не с каждым днём, то уж с каждой неделей наверняка. Причём для всех. И без того голодавшие наёмники начали вести себя так, что иначе как геноцидом местного населения это и назвать было нельзя. Изымалось всё, что можно было съесть, тем селянам и горожанам, которых при этом убивали, можно сказать, везло. Впрочем, озверевшие наёмники в казнях ни в чём не повинного мирного населения проявляли изуверскую изобретательность.

До урожая надо было дожить, а поля во многих землях никто и не засевал. Из-за чего, кто мог, бежали куда угодно, лишь бы выжить. Прежде всего — в Польшу, Пруссию и Литву. Из последней немалая часть беженцев, соблазнённая заманчивыми посулами, перебиралась в Малую Русь. Может, кто-то и в Великую поехал бы, специалисты там были в большой цене, но литовцы никого в Московию не пускали. Удушающая завеса от свободной торговли — путь через северные моря был уж очень долог и дорог — продолжала давить на Россию.

Шведские армии севера смогли уцелеть только благодаря закупкам хлеба в Литве. Сама Швеция ни содержать, ни прокормить такое количество солдат не могла. Да и войско этой страны давно стало интернациональным, шведы составляли в нём меньшинство. Продавать хлеб врагам Радзивиллы решились, боясь, что из-за голода те придут за ним сами. В связи с возросшими продовольственными проблемами и без того агрессивная политика Стокгольма приобрела ещё более откровенно захватнический и грабительский характер. Огромная, вероятно, одна из лучших в мире шведская армия должна была грабить, чтобы выжить. Отбрасывая при этом все сантименты.

В Польше как всегда царил бардак. Сильно потерпевшие от погрома, учинённого разноплемёнными ордами в прошлом году, области юга страдали от голода, а на севере паны жили в своё удовольствие, то и дело затевая разборки с применением оружия. Попытка быстро соединить шляхетское ополчение с новосозданной кварцяной армией королю не удалась.

Собственно королевская армия была как никогда большой и сильной. Двадцать тысяч конницы, из них треть — гусария, радовали глаз и душу. Правда, качество восстановленных гусарских рот очень заметно уступало прошлым годам. Да и с конским составом появились проблемы, не везде успели укрыть табуны мощных и быстрых коней. Немалая часть гусар оседлала скакунов, подходивших скорее панцирным казакам, а последние так и вовсе на "почтовых" в войско явились.

Тридцать тысяч наёмников, причём большей частью отборных, из Германии, все с боевым опытом, составили костяк пехоты. Но зная о численности войска Хмельницкого, подозревая, что союзники его силы удвоят, Владислав выступать в поход только со своей армией не мог. А воеводские ополчения с пристойной скоростью собирались разве что на юге страны, где жрать было нечего, спешили перейти на королевское довольствие. В центре, даже вокруг столицы, энтузиазм был меньшим, на севере он совсем угас.

Испугавшаяся было при виде бесчинствующих вражеских орд шляхта теперь — отстирав штаны и шаровары — вдруг вспомнила об опасности захвата реальной власти королём и главенстве шляхетской вольности над всем прочим. Здравым смыслом и разумом в том числе. Опять на сеймиках звучало "Не позволям!", снова слышались обвинения в адрес короля, озвучивались подозрения о его стремлении стать абсолютным монархом, вопреки принципу "Царствует, но не правит". Именно под этим поводом не пошла под начало Владислава часть шляхты. Чем дальше, тем яснее становилось, что собрать четвертьмиллионную армию не удастся. И, как прежде, откровенно слабой была артиллерия поляков. Зато величина обоза вырисовывалась как невероятно огромная. Ведь каждый шляхтич норовил прихватить с собой кучу челяди, тащил перины, ковры, дорогую посуду... многие телеги тащили по четыре или шесть лошадей, хватало и возов, тащимых волами. Полной аналогии с бардаком на колёсах не было только из-за отсутствия девок. Они по традиции следовали за войсковым обозом.

* * *

В мутной воде удобно ловить рыбу. Польский бардак давал возможность пограбить, не вводя войска. Прежде всего — за счёт фальшивомонетничества. К этому времени несколько мастерских выпускали не только польские злотые, но и германские талеры, французские ливры, и всё это выплёскивалось на рынки Польши и Литвы. Учитывая, что и магнаты там баловались подобным делом, экономике Речи Посполитой наносился огромный вред. Фальшивое серебро заполонило рынки. Люди теряли доверие к платёжным средствам, причём не только местным. В глазах окружающего мира именно Владислав и владетели местных монетных дворов становились виновными в ухудшении их собственных экономик. Это уже привело к охлаждению отношений польского короля с тестем, императором Фердинандом, а поддержка поляков из Франции прекратилась полностью.

На очень дёшево обходившиеся Малой Руси деньги покупались вполне реальные и нужные товары. Правда, даже при шляхетских вольностях свинец везти явным врагам не позволили бы, как и гнать табунки рослых лошадей, давно запрещённых к вывозу. Однако Литва номинально по-прежнему входила в единое с Польшей государство, она готовилась к отражению московитского нападения, туда товары не только двойного назначения, но и откровенно военного проходили легко. А дальше вступали в действия тайные договорённости Хмельницкого и Радзивиллов. Они заключили договор о ненападении на три года и недопущении блокирования торговли ЛЮБЫМИ товарами. Богдану пришлось приложить титанические усилия на принуждение к соблюдению этого договора настроившихся пограбить и Литву атаманов. Открывавшаяся при этом перспектива добраться до сокровищ Кракова и Варшавы перевесила, все вменяемые согласились, а невменяемых отправили подкормить раков в Днепре.

Пока Владислав уговаривал панство сплотиться и пойти на злейшего врага конно и оружно, а шляхтичи обвиняли его в намерении ограничить их златые вольности, гетман взялся за окончательную ликвидацию вражеских гнёзд на русской земле. Один за другим сдавались на милость сильнейшего или брались штурмом замки, местечки и города Галиции и Волыни. В штурмах охотно поучаствовали и калмыки с черкесами, имущество и сами обитатели местечек, не сдавшихся добровольно, доставались победителям. Самая страшная участь ждала городки, взятые селянами, они и православных горожан часто убивали, считая врагами всех, кто носил городскую одежду, уж очень много обид и ненависти скопилось в русинских сёлах.

Как ни странно, но взятие города профессиональными воинами удачи, сечевиками или донцами, для горожан было более предпочтительным. Эти приходили за добычей, считая ею и горожан, которые не вырезались ими, а пленялись для последующей перепродажи. Тех же евреев выкупали их соплеменники в Европе для вывоза в Палестину, католиков-ремесленников охотно брал царь, вывозя их на Урал или в Сибирь, где катастрофически не хватало людей, особенно грамотных. За знать платили их родственники из Литвы или даже России.

Ещё легче было сдавшимся до штурма. Они расплачивались только имуществом, после чего могли выбирать маршрут следования сами. Исключения делалось только для униатов, мужчин, не желавших возвращаться в православную веру, продавали в Персию, женщины и дети вывозились в Россию, где насильственно передавались для перекрещения. Тогда казаки рассматривали униатов как предателей и в оставленном Аркадием мире в восстании Хмельницкого их щадили редко.

Такое ведение кампании дало возможность разделения войска на несколько частей, благо опытных командиров всех уровней хватало, и армия Вольной Руси проявила себя в полном блеске.

Даже мощные крепости, такие как Каменец-Подольский или Луцк, дождаться прихода польского войска не смогли, пали. В руках сторонников короля остались только несколько небольших, но очень хорошо укреплённых замков, гарнизоны которых из-за своей малочисленности никак не могли повлиять на предстоящее противостояние Вольной Руси и Польши. На восток потянулись обозы с награбленным добром и толпы пленников. Проблему с пятой колонной Богдан решил по-казацки, решительно и бесповоротно. Не считая её казацкой части. К сожалению, трудности с казаками и атаманами, склонявшимися к сосуществованию с Польшей, мечтавших о вхождениии казаков в шляхетское сословие, ему ещё только предстояло преодолевать.

Луцкое чудо

Волынь, апрель 1639 года от Р. Х.

Хмельницкий старался максимально полно воспользоваться задержкой выхода польского войска на Русь. Казацкие полки рассыпались по западным воеводствам Малой Руси, осаждая замки, города и местечки, ещё контролируемые поляками и их сторонниками. Одно за другим вражеские укрепления становились казацкими. Но даже в подобном удобном случае рассчитывать на взятие мощных укреплений Львова, Замостья или Луцка не приходилось. Каменец-Подольский взял Кривонос, благодаря тому, что оборона к моменту его появления под стенами была сильно ослаблена голодом. Оставлять для осады других сильных крепостей большое войско означало резко ослаблять армию, идущую на решительный, самый главный бой. А взять штурмом без огромных потерь было никак невозможно. Богдан отправил под эти города небольшие отряды — попугать местную шляхту, чтоб сидела тихо и не думала ударить его войску в спину. Однако Луцк неожиданно пал. Воистину чудом Господним. Естественно, что чудо совершил человек не простой, можно сказать, почти святой.

* * *

В неспокойные времена лучше сидеть дома, желательно под защитой крепостных стен с охраняющим их многочисленным войском. Дороги в Малой Руси превратились в очень опасное место. Однако жизнь продолжалась, и далеко не все могли последовать подобному разумному совету: не высовый носа из дома. Если у тебя по лавкам сидят малые дети, а денег на покупку для них еды нет или скоро могут кончиться, никуда не денешься, будешь рисковать. Молились (Яхве, Христу, святой деве Марии или Николе Чудотворцу...), но трогались в опасный путь.

Небольшой обоз вёз из одного поместья на севере Волыни в оголодавший Луцк зерно. Путешествовали в нём люди с самыми разными целями. Евреи-торговцы рисковавшие головой ради сверхприбылей, ремесленники, отвозившие лично свои поделки для обмена на хлеб и теперь возвращавшиеся с тем, что удалось выменять, селяне из того самого поместья надеявшиеся сбыть выращенный ими хлебушек не задёшево. Все надеялись проскочить в город до подхода с юга казацкой армии. Хлеб стоил дорого и дорожал, чуть ли не каждую неделю, при удаче можно было неплохо заработать. А для некоторых целью был не заработок, а спасение от голодной смерти своих близких.

Скрипели в чьей-то телеге плохо смазанные оси, тихонько, но вслух молился кто-то из возниц, негромко стучали по сыроватой ещё дороге копыта лошадей. Изредка слышались лошадиные всхрапывания, понукание замедлившего почему-то трусцу коня. В связи с близостью завершения путешествия у многих уже забрезжила надежда, что оно скоро закончится удачей. Кто-то подсчитывал грядущие (огромные!) барыши, кто-то мечтал увидеть радостные глазёнки своих вечно голодных деток. Пронесла нелёгкая, вроде бы, уберегла от встречи с одним из многочисленных "казацких" — на самом деле хлопских — повстанческих отрядов. Уж те миловать бы в обозе никого не стали. Однако Удача дама капризная и непостоянная, своим вниманием несчастных в этот вечер обошла.

Когда навстречу обозу выскочил большой отряд всадников, все люди в нём взмолились, чтоб это был отряд из Луцка, ведь скакали они именно по дороге оттуда. Но, увидев вблизи подъехавших, приготовились к самому худшему. И хотя в обозе было оружие, сопротивляться никто и не пробовал. Против сотен сечевиков — легко опознаваемых по отвратительного вида тряпкам, на них напяленным — могли выстоять разве что недавно прибывшие в город немецкие наёмники, причём в не меньшем числе. Торговцам и ремесленникам в чистом поле об этом и мечтать нечего. Разозлишь этих разбойников и умрёшь не быстро, от удара сабли, а на колу или ещё каким неприятным способом. Впрочем, они не понимали в тот момент всей величины своего счастья. Для профессиональных грабителей они были не ненавистными жидами, а всего лишь добычей, да ещё и одним из ключиков к Луцку.

При виде главаря казаков хотелось сразу полезть за припрятанными деньгами. Уж очень выразительно он выглядел. Хоть и невеликого роста и без саженного размаха плеч, но молитвенное настроение и понимание тленности мирских богатств пробрало сразу всех. Да... святой человек, особенно обвешанный оружием с ног до головы и имеющий за спиной три сотни головорезов, внушает правильное отношение к жизни куда эффективнее, чем обычный поп (ксёндз, раввин). Вероятно, именно из-за своей святости.

Вопреки ожиданию обозников их не начали сразу рубить на мелкие кусочки. Оглядев череду телег, он довольно улыбнулся (пусть и у кого-то возникла ассоциация с волчьим оскалом — так нехристи же!) и тут же отослал куда-то одного из своих заризяк. Всё с тем же "милым" выражением лица атаман обратился к продолжавшим готовиться к смерти людям:

— Ну, що, панове жиды, повсыралыся?

Хотя половина застигнутых была совсем не евреями, а христианами, причём разнообразнейших конфессий, уточнять этот факт пока никто не спешил. Ни униаты, ни католики, ни баптист и арианин, ни даже православные. Раз немедленной резни не последовало, ждали продолжения. А вдруг... пронесёт? Пусть сразу в двух смыслах. Штаны можно потом и застирать.

Выждав немного, Срачкороб продолжил:

— А дарма (напрасно)! Не будемо мы вас сьогодни вбываты. Але доведеться вам за це видробыты.

* * *

Началась же эта история несколькими неделями раньше.

— Пьятнадцать чоловик на сундук мерця!.. — старательно выводил Юхим, нимало не заботясь географическим и историческим анахронизмом исполняемой песни. — Йо-хо-хо, и бутылка рому!

Не колыхало это и других посетителей одного из шинков, выстроенных вокруг Сечи. Любой лыцарь имеет право петь всё, что ему хочется. И без пения знаменитого шутника в помещении было далеко не тихо. Да и полутемнота из-за лучинного освещения и густых клубов табачного дыма на интимную никак не тянула. Йоська Резник с помощниками выбивались из сил, обслуживая гуляющих вовсю сечевиков. Повсеместное изгнание евреев с Малой Руси его и хозяев других торговых точек, выстроенных вокруг крупнейшего в мире пиратского сборища, не коснулось. То есть пограбить их под выборы атаманов пограбили, но это были, можно сказать, плановые ограбления, заранее заложенные в цену товаров и услуг. Перспектива искать замену всем местным торговцам и трактирщикам никого здесь не вдохновила, поэтому чувствовали себя евреи, жившие рядом с гнездом антисемитизма, вполне комфортно. Приспособились.

— ... и дьявил доведе тебе до кинця!.. — продолжал Срачкороб пение украинизированного им лично варианта единственной слышанной от Москаля-чародея песни. Петь тот не умел, голоса и слуха не имел, но как-то раз в сильно весёлом состоянии вдруг вспомнил и проорал эту песню. Крайне немелодично, но слова Юхиму понравились, и он потом выжал из друга и точный текст и мелодию.

— Йо-хо-хо, и бутылка рому! — допел-таки песню, сильно сожалея, что в припеве не имеет поддержки. Но гулявшие с ним казаки уже отдыхали, кто привалившись к столу, а кто и под ним. Срачкороба же сжигала обида на несправедливость бытия.

"Жил себе, не тужил, и на тебе — в святости вдруг стали подозревать! Не было печали, черти накачали. За что?!"

Всеобщее внимание в такой форме, да с поклонением, ему категорически не понравилось. А тут ещё — друг называется — Аркадий наговорил обидных слов, думая, что именно Юхим с Иваном устроили ему подлянку с женитьбой. Отгуляв-таки на свадьбе, Срачкороб сбежал на ставшую родной Сечь. Где и практически поселился в шинке, благо денег у него было много, хоть топись в горилке, если блажь такая в голову придёт.

Пил он в эти дни так, будто торопился повидаться с теми самыми маленькими зелёненькими чёртиками, хорошо известными многим. Однако дьявол знает почему, но горилка брала плохо и настроения совсем не поднимала, сколько не выпей. Присоединившиеся к гульбе сечевики, свои деньги успевшие пропить раньше, поотключались, пришлось самому себя пением развлекать. Вот тут к его столу подошёл какой-то подозрительный тип. Тощий, сутулый, без свойственной воинам ловкости в движении и сабли на боку. Не казак.

— Здравы будьте, пане казак.

— И тебе не болеть!

— Вот услышал в вашей песне слово "ром", а знаете ли вы, что он ещё хуже горилки? Пил я его в Данциге.

Одному сидеть было совсем скучно, поэтому Юхим пригласил подошедшего присаживаться:

— Садись вон туда, как там тебя? — показал пальцем на освободившееся в связи с выпадением на пол тела занимавшего ранее место за столом, одновременно наливая из большого штофа новому собутыльнику горилки в чарку выбывшего.

— Наверное, Марек я, — с некоторым сомнением представился тот, говоря с заметным польским акцентом, и присел на лавку. Чарку он взял и немедленно залпом выпил содержимое.

— Ик! Как это — наверное? Ты что, забыл, как тебя зовут?

— Да нет...

Выяснилось, что Марек, сын разорившегося ремесленника из Кракова. Ранее бывший истово верившим католиком, он не захотел гнуть целыми днями спину над чужой обувью и принял постриг, стал монахом бенедектинцем. И был наречён Николаем, в честь знаменитого святого. Надеялся сделать там благодаря своему шляхетству карьеру*. Но монашеская жизнь ему не понравилась, и он, подсуетившись, сумел понравиться одному из видных иезуитов города. Слышал, что те живут нормальной жизнью, в монастырях не запираются. Бог знает, как сложилась бы его судьба там, ленивым людям с завышенными требованиями везде плохо, но покровитель неожиданно умер. Брата Николая отправили в Луцк, на помощь местной иезуитской общине, заканчивавшей возведение огромного храма.

Увы, и в Луцке его сомнительные, если не отсутствующие таланты не оценили и в начальство не продвигали, зато работой нагружать не забывали. Достаточно скоро обиженный Николай проворовался и сбежал с украденным подальше. В место, где, как он надеялся, отцы-иезуиты его не достанут, на Сечь. Правда, здесь, узнав подробности казацкой жизни, принимать православие и вступать в войско он не спешил. Трусоват был Марек-Николай, дома воином не захотел стать и здесь не торопился за саблю браться.

Явную гнилость подсевшего к нему субъекта Юхим рассмотрел очень быстро, но одному было скучно, вот и смирился с не подходящим для лыцаря собутыльником. Под рассказы о порочности бенедиктинцев и подлости иезуитов и вырубился после опустошения очередной чарки. Похмелялся уже в своей, казацкой кампании, а здесь и война подоспела, пришлось с выпивкой завязывать до поздней осени. Ох и плохо ему было... хотя до зелёных чёртиков допиться так и не удалось, как ни старался. Организм бунтовал против резкого вывода алкоголя из дневного рациона и отказывался принимать внутрь сколь-либо серьёзные порции любой пищи.

"И правда, что ли, стали меня опасаться? Вот будет смешно, если черти, наслушавшись баек обо мне, вообразят меня опасным колдуном...но если начнут мстить, будет совсем не смешно. Хотя после длительных попоек мне и раньше жрать не хотелось".

Васюринский курень Хмель отправил для зачистки — прижилось одно из словечек Москаля-чародея у казаков — маленьких местечек и замков на юго-востоке Волыни и запугивания укрывшихся в Луцке. Тысячи пехотинцев и полутысячи конников для взятия такой крепости заведомо не хватало, им такую задачу и не ставили. Возглавил курень имени самого себя Иван, передавший опять полномочия куренного заместителю и ставший наказным куренным. Из-за материальной ответственности куренной всегда должен был оставаться при курене и порученном ему для охраны имуществе. Учитывая наказание за пропажу любой мелочи, сдача и приём этого самого барахла проводилась самым тщательным образом, никакой аудитор не подкопается.

Уже выйдя в поход, Срачкороб вдруг вспомнил отрывок из беседы с незадачливым бывшим иезуитом, о существовании подземного хода прямо из построенного в центре собора за городские стены. Название собора у него из головы вылетело, но имея возможность тайно проникнуть в город... Он немедленно подъехал к другу, и тот тут же отправил его обратно, искать этого Марека-Николая.

Найти удалось быстро. В одном из шинков, не том, в котором они встретились. Был Марек опять пьян, да до того, что не соображал, без сознания за столом прикорнул. Пришлось заплатить за выпитое им. Дожидаться, пока очухается и расскажет, сколько должен шинкарю и должен ли вообще, не стали. Некогда. Юхим зло посмотрел на якобы расстроенного донельзя и готового вот-вот впасть в отчаянье работника общепита, сплюнул на грязный пол и отдал половину запрошенных денег. После чего приказал свои казакам, и они, взяв бывшего монаха под белы (точнее, грязные) руки, вытащили на улицу, привязали к седлу и так повезли, словно мешок с чем-то непотребным. Под вопли шинкаря о его скором разорении. Когда поляк вёрст через десять немного очухался, весьма удивился неожиданному изменению окружающей обстановки.

— А куда мы едем? — жмурясь на солнце, протирая глаза рукавом и озираясь с удивлённым выражением лица, спросил он. Произношение слов давалось ему с немалым трудом, покрасневшие глаза видели плохо, впридачу пьяницу заметно пробирала дрожь, несмотря на тёплую погоду. — Где это мы? Зачем вы меня везёте? — к концу в голосе страх прорезался.

Пришлось бедолагу успокаивать и объяснять, почему его болезного умыкнули, будто девку в горах. Соображал Марек плохо, но подтвердил, что да, заставили злые отцы иезуиты его, несчастного наблюдать за работой каменщиков из Баварии, выкладывавших подземный ход кирпичом. И что видел он там другие, построенные давным-давно, в том числе один, идущий далеко. Прошёлся по нему до самого конца, подумал, что в древних тоннелях и клад найти можно. Ничего не нашёл, но длину приблизительную запомнил, как и направление от Петропавловского кафедрального собора. Наружу, правда, не выходил, и места, где заканчивается, Марек не знал, собирался позже поинтересоваться тайком, да дела помешали, а потом и бежать от "проклятых папежников" пришлось.

Юхим хмыкнул себе под нос, из разговора ему запомнилось, что отречься от веры отцов бывший иезуит не удосужился, получается — сам себя проклятым назвал. Решил, заодно, проверить и сколько переплатил шинкарю, в том, что тот взял с него лишку — не сомневался.

— Марек, а сколько ты жиду задолжал?

— Какому?

— Да шинкарю, из заведения которого мы тебя вытащили.

Поляк задумался, пытаясь вспомнить, потом довольно улыбнулся:

— Да нисколько, меня казаки за свой счёт угощали.

Срачкороб сплюнул с досады.

— От кляте племья! Ну, вернусь, я ему!.. — прекрасно понимая, что ничего серьёзного сделать обманщику не сможет. Самое большее — заставит отдать деньги в двойном размере.

Промашка знаменитого шутника вызвала весёлое оживление среди казаков и весьма ехидные комментарии. Многим довелось становиться жертвой розыгрышей Юхима, теперь они спешили отыграться.

— Ага, не один ты на...вать умеешь!

— Это, наверное, он от своей святости опростоволосился!

— Точно! Не надо было с чертями ссориться!

Раздосадованному Срачкоробу оставалось только отбрехиваться, причём получалось это, бог знает почему, у него сегодня плохо.

А к вечеру не до шуток стало всем. Марек вдруг стал заговариваться, потом принялся ловить на себе тех самых маленьких зелёненьких чёртиков, до которых Юхим допиться этой весной не успел. Пришлось срочно останавливаться в ближайшем селении и лечить болезнь народным способом — выпивкой. Однако горилка поляку не помогла, у него началась горячка, и через сутки он покинул земную юдоль. Вряд ли направившись в рай — маловероятно, что Господу по душе ленивые и трусливые предатели.

Но скоропостижная кончина незадачливого перебежчика стала для казаков неприятным сюрпризом. Просить Хмельницкого о значительном увеличении выделенных ему сил на основании сомнительного рассказа пьяного иезуита Васюринский не решился. Отправился на Волынь только со своим куренём. И, первым делом, Иван проверил сведения переданные ему Срачкоробом. Не соврал покойник Марек! За что, может быть, с него на страшном суде хоть один грех снимут. Однако все казацкие и союзнические войска уже разошлись по назначенным им для зачистки местам. Перед Васюринским встала во весь рост труднейшая задача: с недостаточными силами взять мощную крепость или ограничиться выполнением задания и от штурма Луцка воздержаться.

Честно говоря, никаких сомнений Иван и его помощники не испытывали. Иметь возможность наложить лапы на такие богатства и не воспользоваться... это ж каким дураком надо быть? А риск... так в казаки его боящиеся не идут, или быстро в бесштанных (в самом прямом смысле этого слова) нищебродов там превращаются. Посоветовавшись, решили попросить помощи у местного населения, в городе была многочисленная, хорошо организованная православная община. Во избежание утечки информации, их известили о предстоящем событии в самый последний момент.

Для использования имевшейся у казаков конницы решено было в самом начале захватить и одни из ворот, для чего и был перехвачен обоз в Луцк возвращавшийся. Открывать тайный ход раньше времени не стоило, и возможность проведения по нему конницы была под вопросом.

Получилось всё на удивление удачно. Наёмников в Высоком замке удалось застать врасплох и после ожесточённого боя — немцы сдаваться не собирались — всех вырезать. Составлявшие значительную часть потенциальных защитников города евреи из-за стрельбы в центре, вместо того чтоб бежать на стены, укрылись в синагоге, построенной, как и все культовые сооружения за последнюю сотню лет, в виде крепости. Подобным же образом поступили многие из жителей католических кварталов, все монастыри, церкви, укреплённые дома вынуждали к сдаче по очереди, обойдясь имевшимися силами. Местные захотели устроить резню. Но Васюринский воспротивился, выдал им десятка два шляхтичей, в том числе и одного из Потоцких, около трёх десятков евреев, связанных с ростовщичеством и арендаторством, остальным предстояли дальняя дорога и тяжёлый труд. А вот пару Чарторыйских "отложили" для торговли с Литвой.

А по стране пошёл ещё один слух об очередном чуде, сотворённом блаженным Юхимом, провёдшим православное войско сквозь расступившуюся перед ними стену незаметно для папёжников.

* — Ещё с пятнадцатого века все ремесленники и купцы старой столицы Польши официально считались шляхтичами.

Жизнь как в опере

Азов, май 1639 года от Р. Х.

"Блин горелый! Будто в натуре в оперу попал. "Фигаро здесь, Фигаро там, Фигаро, Фигаро... там-тарарам!.." Причём именно в за...ю и за...ю, доставшую уже по "самое не хочу" арию, а не спектакль театра Сатиры с любимыми актёрами. Всем срочно понадобился крутой (пальцы растопыренные в дверные проёмы проходить мешают) колдун Москаль-чародей. И ладно бы по действительно важным делам звали, а то ведь чаще по пустякам тормошат, скоро, опроставшись, будут призывать на консультацию по подтирке задниц!"

Аркадий злился, хотя по большому счёту был неправ. К собственной заднице знаменитого характерника никто призывать не собирался, уж очень нехорошая слава о его проделках ходила в народе. Совершенно безосновательно, кстати, к дурным шуткам попаданец склонен не был. Вероятно, сказывалась известная всем дружба со Срачкоробом. "С кем поведёшься, от того наберёшься". Посему приглашали его по реально важным поводам. Другое дело, что ему самому волновавшие других проблемы казались незначительными или легко разрешимыми.

Трудностей у зарождавшейся промышленности казачьего края хватало. Да и не могло их быть мало. Всё возводилось с нуля, на пустом месте, при дикой нехватке специалистов. К тому же в казаки шли обычно отнюдь не любители научного поиска. Впрочем, даже нынешних учёных попаданец удивлял постоянно. А уж для этого места в этом времени самые привычные для человека двадцать первого века решения становились откровением или открытием. И ни разу не технарь, Аркадий часто легко находил выходы из положений, местным казавшихся неразрешимыми.

Вот и вынужден был целыми днями носиться по городу и его окрестностям на коне, в сопровождении нескольких джур и дежурного десятка охраны. На жаркое солнце, всюду проникающую пыль, изнуряющую усталость обращать внимания не приходилось. Иногда выматывался до неспособности выполнить супружеский долг. Опасности — а исполнителей и организаторов последнего покушения так и не нашли — вообще выводились за скобки. Пусть не в соответствии с характером, но приходилось жить по принципу: "Если не ты, то кто?"

Появление специалистов из стран с более развитой технической культурой, Германии и Богемии, пока попаданцу только добавляло головной боли. Людей надо было обустроить и чётко внушить необходимость соблюдения местного законодательства, благо оно пока на редкость простое и понятное. За почти все прегрешения виновник расплачивался жизнью. Одного бывшего студента уже прилюдно повесили — галантный кавалер вздумал приударить за женой ушедшего в поход атамана, красавицей-турчанкой. И ничего его покровитель-колдун поделать не мог — дело получило огласку, а других вариантов наказания за прелюбодеяние здесь не предусматривалось. Разве что на кол сексуально озабоченного могли посадить или в мешке утопить, но растерянному парню вряд ли такой поворот дела подошёл бы.

— Пане, я ж не силой её добивался! — глядя на мрачного Москаля-чародея с надеждой, пытался объяснить талантливый молодой учёный, крайне нужный не только Аркадию, но и всему Дону. В этот момент парень уже не выглядел неотразимым мачо, скорее походил на испуганного ребёнка. — Она сама меня позвала!

Попавшегося на горячем коллеги характеризовали как очень одарённого химика и металлурга. Аркадию было жалко и его, и своих несбывшихся надежд. Ведь сколько пользы мог принести здесь человек с такими талантами... Характерник и не сомневался, что баба, соскучившись по мужской ласке, сама пригласила симпатичного парня, однако спасти пойманного в чужом доме не пытался. Рисковать собственной репутацией, если не жизнью, из-за думающего не головой, а чем-то другим...

"Ведь совсем недавно я этому обалдую и нескольким другим молодым людям ещё раз объяснил смертельную опасность флирта с замужней женщиной. Специально привлёк для этого джуру, знающего немецкий язык, по-русски иммигранты говорят пока плохо. И вот вам результат: увидев красавицу, забыл придурок о всех предостережениях. Можно было бы дерзнуть, попытаться вытащить... но не буду. На хрен! Такого спасёшь, а он тут же снова во что-то вляпается. Рисковать всем, что здесь проделано — от меня ведь по-прежнему много зависит — ради любителя шастать по чужим постелям не буду".

Пришлось сделать вид, что и сам верит ветренице, которая утверждала, будто иноземец её ссильничал. В конце концов, кому стало бы легче, если повесили или утопили бы не одного, а двоих? Хотя, если честно, его остановила, прежде всего, известная ему любовь атамана к своей жене.

"Обзаводиться лишним врагом ради справедливости? Нет уж, мне давно не семнадцать лет. Недоброжелателей у меня и так хватает. А когда мной заинтересуются иезуиты...если уже не заинтересовались. На хрен, на хрен. Пусть атаман сам со своими семейными проблемами разбирается. Его рога — сколь угодно развесистые — не моя забота".

Этот печальный инцидент он постарался использовать для внушения другим переселенцам уважения к здешним обычаям. Как это ни смешно выглядит, но в разбойничьем гнезде порядки царили самые что ни на есть пуританские, самому Кальвину на зависть. Конечно, не по всему спектру поведения в обществе, но тем не менее.

Помимо помощи в притирке иммигрантов к казачьим традициям, он знакомил прибывших с местами их будущей работы, оговаривал темы, над которыми предстояло трудиться и оплату. Тем, кого направляли на возводящиеся металлургические предприятия, платить должен был круг, то есть Донское войско. Ребятам же привлекаемым на работу в лабораториях, Аркадий предпочитал выдавать зарплату из своих средств. Уже в ближайшем будущем их работа должна была окупиться, однако пока небедный попаданец вынужденно экономил на всём. И везде надо было поприсутствовать, всем разъяснить... как тут не вспомнить знаменитую арию. Времени на всё не хватало катастрофически. Да что там на всё! Его, быстротекучего, на самое необходимое недоставало. Производство капсюлей и семью. Именно в такой последовательности он строил сейчас свою жизнь — сначала работа, потом остальное.

В семье вроде бы всё складывалось нормально. Но именно что вроде бы. Скандалов молодая жена не устраивала, в постельных утехах не отказывала, практически все домашние хлопоты взяла на себя, чем очень ему помогла. Причём Аркадий с удивлением отметил, что челядь и его джуры слушаются супругу с куда большим энтузиазмом и, как ни странно, побаиваются. Не его, знаменитого характерника, открывающего ногой двери в дома самых страшных разбойников Европы, да и здорового, сильного мужика, а её, молодую и слабую женщину. Так она успела себя поставить за очень короткое время.

Однако вот в его легенду Мария не поверила совершенно, это уже бросалось в глаза. Как, кстати, категорически отказалась верить в простое, незнатное происхождение супруга. Общество в семнадцатом веке было сословным, и благородных людей от простых отделяла если не пропасть, то очень серьёзная, труднопреодолимая преграда.

— Да, конечно, — послушно кивнула, выслушав очередное заявление мужа об отсутствии знатных корней. — Ты хлоп из лесного сельца, наукам обучился у жившего по соседству медведя, а колдовству великому у волка-оборотня. Очень знающие звери попались, даже профессора из Германии поэтому тебя открыв рот слушают. А встреченный господарь, как мне пересказали, с тобой как с равным говорил. Ага, с хлопом из лесного сельца.

Вид при этом у неё был самый что ни на есть невинный, тон — покорный. Выкладывать правду о своём иновременном происхождении Аркадий не решался, поэтому пока махнул на непонятки жены рукой.

— Прости, Мари, ну не имею я права рассказывать, где и когда на свет появился. Сейчас это одна из самых главных казацких тайн.

"Слава богу, хоть она не дура! Чёрт, и ведь действительно, бедняжка мозги вывихнет, гадаючи, что я за птица и откуда меня принесло. Надумает хрен знает чего, а и близко к разгадке не подойдёт. Но и говорить пока рано... паршивая ситуация. Ладно, авось образуется всё само собой".

Главной задачей на текущий момент Аркадий считал налаживание выпуска капсюлей с сохранением в тайне процесса производства. Аксиомой он полагал наличие вокруг множества зорких глаз и чутких ушей, внимательнейшим образом отслеживающих все его действия. Посему даже от своих следовало таиться. Не стоило забывать, что храбрейшие из храбрых казаки, не говоря уж об их атаманах, к числу вернейших, никак не относились. Легко меняли знамёна, под которыми шли в бой, если не все, то многие. Так что даже от атаманов стоило сохранять тайну производства капсюлей. В конце концов, какое им дело, из какой гадости их делают? Помогают врагов убивать, ну и ладно. Договорённость об этом у него с Хмелем и Татарином была, от слишком любопытных они обещали прикрыть. Попаданец не сомневался, что обладатели избыточной любознательности быстро попадут в ад, где черти их давно заждались.

Ещё зимой провёл с Давидом Циммерманом два эксперимента по производству гремучего золота. Как и предупреждал почтенный алхимик, опыты обошлись в солидную сумму, а смысл в них даже ему рассмотреть было весьма мудрено. Ну и хорошо, что не догадался, убивать его, ставшего Аркадию учителем, очень не хотелось. Впрочем, сантименты здесь были неуместны, выпускать из лаборатории человека, могущего догадаться о составе капсюлей, да ещё в Палестину, под власть турок... оставалась надежда, что он, как и некоторые другие специалисты, никуда ехать не захочет, наоборот, сюда родственников пригласит. На Дону антиеврейских законов не было, Богдан собирался постепенно отменить их и в Малой Руси, хотя там спешить с этим не приходилось. Уж очень страшную память оставили о себе арендаторы, а хлопы перенесли с них ненависть на всех евреев без разбора.

Научившись изготовлять гремучее золото, Аркадий тайно от Давида с тремя самыми надёжными джурами (бедолагам ещё предстояло узнать, что они стали невыездными и от ратных дел отлучёнными) сделал гремучую ртуть. Здесь нужны были совершенно другие реакции, так что получался удачный финт ушами. Даже узнав о гремучем золоте, тайну капсюлей никто не разгадает. Оставалось наладить её массовое производство, а также других составляющих капсюля. Сама по себе гремучая ртуть слишком взрывоопасна. Главным препятствием поначалу служила нехватка кислоты. С приходом тепла в степи было построено два мини-заводика по её получению. Сначала серной, потом азотной. Весьма затратное и муторное, да ещё и вредоносное для окружающих дело. Получение остальных составляющих также полезным для здоровья не было, да и по опасности иному сражению не уступало. В первый же месяц получили отравление или ожоги, слава богу, не фатальные, несколько человек. К тому же приходилось темнить и путать следы с закупками веществ, чтоб никто не догадался из чего оружие будет получено. Хорошо хоть, капсюли производились для войска и за его счёт.

Работа по капсюлям шла неплохо, но попаданцу приходилось уделять время совсем другим делам. Например, производству рессорных колясок. Если для часовых пружин получить подходящую сталь пока не удавалось, то толстые пружинящие пластины из стали, выплавленной в тиглях, сделать сечевые металлурги смогли. Естественно, не своими руками, а лишь направляя, подсказывая и руководя, он соорудил первую коляску. На деревянных колёсах без шин, с жёсткими сиденьями, это изделие произвело в местном бомонде натуральный фурор, мастер по производству возов немедленно переквалифицировался в колясочника, набрав заказов на год вперёд. Аркадию оставалось только озаботиться получением доли за каждую произведённую коляску. Учитывая, что сталь для рессор поставлялась только попаданцу, в ближайшее время солидный доход от этой затеи был гарантирован. О резине, в связи с невозможностью скорого получения каучука, оставалось только мечтать. Возиться с попыткой заменить гевею чем-то местным он и не пытался, слишком много мороки и мало времени. Да и знаний для подобных исследований у него не хватало.

Вот кто его встретил с немалым, наверное, даже искренним энтузиазмом, так это Авигдор Золотаренко. Продолжая работать над часами, бывший ювелир и будущий часовщик пока прорыва не добился. Разобрался в хитросплетении колесиков и шестерёнок, но без пружинной стали не то что наручные, карманные часы были утопией. Зато Авигдор смог сделать копии авторучки и зажигалки. Авторучка получилась на удивление удачной, только раза в два более тяжёлой, о пластмассе здесь и мечтать не приходилось, стекло применять при её изготовлении не решились. Правда, пока она периодически подтекала, но в доводке сложного по этим временам изделия сомневаться не приходилось. Исполненный не в меди, а серебре и золоте, да с драгоценными каменьями, такой подарок не стыдно и владетельным особам дарить.

А вот зажигалку пришлось сооружать большего размера, не имелось здесь таких металлов, обеспечивающих хотя бы близкое искрение. Но и тяжёлое, неудобное в применении устройство имело гарантированно огромный рынок. По сравнению с кремнем и кресалом это был грандиозный технологический прорыв. Производство бензина ещё долго должно было оставаться военной тайной казаков, поэтому и здесь безошибочно предвиделась огромная прибыль. Ради которой Авигдор и не рвался никуда. Аркадий договорился с ним о массовом выпуске этих изделий в создаваемых мануфактурах. То, что там никто кроме них не будет знать всех тонкостей изготовления, гарантировало монополию на много лет вперёд. Если кто и повторит, то в единичном экземпляре, что при массовом выпуске не является угрозой нарушению монополии.

Стоил, правда, этот девайс дороже пистоля с колесцовым замком. Да и внешне чем-то походила зажигалка на пистоль, ведь в ней использовался похожий механизм для высечения искр. Однако, несмотря на немалую цену, немедленно выстроилась очередь желающих купить это изделие. Впрочем, всю первую партию пришлось дарить атаманам, как оставшимся на Дону, так и отбывшим на войну. Сохранение хороших отношений со старшиной Аркадий полагал безусловно необходимым фактором для продвижения своих реформ. Золотаренко прекрасно понимал своего патрона и согласился, что без покровительства властей ни о какой прибыли и речи быть не может.

Труды тяжкие, интриги коварные

Азов, лето 7148 от с.м.

(лето 1639 года от Р. Х.)

Несмотря на близкий уже успех в производстве капсюлей, пришлось отложить работу над ними для ускорения изготовления нескольких лёгких, трёхфунтовых пушечек. Они понадобились для казачьего войска, испытывавшего трудности в Черкессии. Некоторые из враждебных аулов располагались на таких кручах, что нормальные пушки туда затащить было невозможно. А для штурмов каменных домов артиллерия очень пригодилась бы. Пусть серьёзные стены такой пукалкой разбить проблематично, против дверей, даже очень крепких, она годилась вполне.

Пришлось Аркадию вместе с уже организовавшимся пушкарским цехом поломать головы над максимальным облегчением ствола. Испытания показали, что изготовленные ими орудия лишь немного уступали обычным трёхфунтовкам в дальности стрельбы. Зато были несравнимо менее тяжёлыми. Правда, для литья пришлось использовать не турецкий медный лом, а перелить пару старых французских пушек.

Довольный пополнением своего войска такой артиллерией Калужанин отбыл на помощь Лебяжьей шее, как раз осаждавшему в этот момент один из мамелюкских аулов. Вообще-то он задержался для сбора дополнительного войска в помощь пошедшему на поляков Татарину, но пришлось срочно менять планы. Терять позиции на Кавказе было слишком опасно. Почуяв казачью слабину, все сомневавшиеся и затаившие вражду, немедленно слетелись бы к их поселениям там, как вороны на добычу.

Казаки, пехота (около двух тысяч человек) на тридцати стругах, четыреста с лишним конников, двинулись на юг, а попаданец вернулся к главной своей работе. Главное, что дало ему сотрудничество с алхимиком — знание, как можно получить кислоту. Без этого он и дальше бы мечтал о капсюлях, не представляя, где можно взять необходимые реагенты. Теперь дело сдвинулось, во избежание провала Аркадий решил одновременно делать гремучее серебро и гремучую ртуть, их технология производства существенно различалась. Попутно делалось и вещество для связывания этих соединений, слишком нестабильных и взрывоопасных.

В разгар работ пришло известие из Турции о решительной победе Ислама Гирея в битве с Ахмедом Халебским и, почти сразу же, о скоропостижной смерти Мустафы Османа, последнего из великой династии. Конечно, ни в этот, ни в следующий год ожидать гиреевского нашествия не приходилось, раз Ахмед убежал и засел в Халебе. Но стало окончательно ясно, что большой войны с турками не избежать. Поэтому Аркадий пригласил к себе медленно выздоравливавшего в Азове от какой-то лёгочной или бронхиальной болезни Федоровича. Позвал к себе, а не пошёл к бывшему кошевому атаману потому, что хотел поговорить об очень важных вещах. В своём доме он в отсутствии прослушивания был уверен, Трясило же жил в гостях, возможность там соблюсти тайну разговора была под вопросом. Аркадий уже успел приобрести положенную властному лицу параноидальность.

Сначала гостя торжественно накормили, предупреждённая заранее Мария расстаралась вовсю. Знакома она со знаменитым атаманом не была, он вынужденно эмигрировал на Дон ещё во времена её детства, однако наслушалась про его подвиги рассказов. Легендарный наказной атаман, продолживший терроризировать анатолийское побережье после смерти Сагайдачного, сумевший вывести запорожский табор попавший под Каффой в, казалось бы, безнадёжное положение — домой, через весь Крым, отбивая наскоки огромной орды, великую славу заслужил ещё при жизни. Принимать его для неё было великой честью.

Знаменитый пират весьма благосклонно отнёсся к хозяйке, посетовал, что по возрасту и болезням не может себе позволить съесть всё, что так и просится в рот со стола. Несколько раз похвалил Марию и угощение, громко одобрил, обращаясь к Аркадию, его выбор жены. Хотя прекрасно знал, что выбор сделал совсем не Москаль-чародей. Хозяюшка мило краснела и явно была довольна такими словами, хотя не могла не понимать, что Трясило проявляет положенную шляхтичу вежливость.

Поев и пообщавшись на нейтральные темы, Федорович и Аркадий перешли в комнату, где попаданец привык вести самые важные переговоры. Сели за небольшой столик, на котором стоял кувшин с чем-то прохладительно-укрепляющим, на меду и травах. Смотрелся грозный прежде пират не блестяще. Болезнь постепенно отступала, кашлял он теперь редко и неглубоко, но выглядел глубоким, уставшим от жизни стариком.

"А ведь ему ещё и шестидесяти нет. И на здоровье, говорят, когда в походы ходил, не жаловался. Чёрт, вернутся из похода характерники, всем плешь на месте оселедца проем, но заставлю Трясилу подлечить. Нам ведь на море воевать, а адмирала, сравнимого с ним, и близко нет. Если полезем на проливы, без разборок с западными державами не обойтись, лучше него наш флот на их флоты никто не поведёт".

Федорович тем временем поудобнее устроился в мягком, глубоком кресле, сделанном попаданцу по его указаниям.

— От знатное у тебя... и не знаю, как назвать. Троном неудобно, мы, вроде, не короли или господари... но сидеть очень удобно.

— Креслом в моём мире это называлось. Считай, что оно твоё, обзаведёшься домом в Азове или Чигирине — заберёшь с собой. Да, собственно, тебе его сегодня вечером принесут.

— Азове или Чигирине?.. — атаман привычно полез в карман, потом, видимо, вспомнив, что бросил курить, поморщился, но к удивлению Аркадия достал таки из него кисет. Неспешно распустил завязку и вынул из кисета нечто странное, нанизанные на веревочку пластинки.

— Да, хватит тебе на отшибе, в Темрюке сидеть. Эээ... а что это ты из кармана достал? — не выдержав, полюбопытствовал попаданец.

— Как что? Чётки, ты ведь сам советовал обзавестись, вот из Свято-Печерского монастыря, там освящённые, мне их и привезли. Оно, конечно, трубке плохая замена, но с молитвой Господу нашему, ты был прав, помогает. Что касается Чигирина... ты уверен, что Хмель мне обрадуется? Я ведь тоже кошевым на Сечи был, да не из последних, смею думать, меня и сейчас там многие помнят. А Богдан... кх-кх... понимаешь ли... дорвавшись до власти, никаких соперников рядом не потерпит.

Подивившись виду чёток — не доводилось ему ничего подобного раньше видеть — Аркадий благоразумно решил сосредоточиться на том, ради чего собеседника в гости приглашал.

— А ты что, всерьёз хочешь с ним за место кошевого атамана побороться?

Тарас коротко, но пристально глянул на хозяина дома, хотя глаза у него с возрастом несколько выцвели, взгляд получился твёрдым и острым. Будто что-то пробуя, кинжалом легко ткнул.

— Нет, не буду. Стар я уже с таким молодцем бороться. Положим, его-то я одолеть мог бы и в ныне, но держать в узде сечевиков... нет, сил не хватит.

— Вот и я думаю, что Хмель человек умный, если с ним поговорить, то поверит, что не будешь ты с ним за булаву драться. Особенно если на тебя посмотрит. Ох, в наше время такие, как ты... тебя там старым бы назвать никто не посмел.

— Как любил говорить один мой друг, царство ему небесное, "За морем телушка полушка, да рупь перевоз". Да... не отказался я посмотреть бы хоть одним глазком на тот мир... не отказался... кх-кх... да не суждено. Зачем я тебе в Азове или Чигирине нужен?

— Новости из Турции и Баварии слыхал?

Трясило поудобнее откинулся на мягкую высокую спинку, автоматически перебирая в руке, непривычного для Аркадия вида чётки. Это дало ему благовидный предлог для обдумывания. Однако, видимо, не придя ни к какому решению, Федорович кивнул.

— Да, слыхал. Только пока не вижу, причём здесь могу быть я?

— Потому, что не вглядывался и ещё не вдумывался. Ну, то, что победа Гирея сулит нам особые неприятности, это и объяснять никому не надо. Ясно, что как только он там Ахмеда додавит, пойдёт родину предков, Крым отвоёвывать.

— Не так легко ему это сделать будет, раньше чем года через четыре, а то и пять, ему на север не двинуться. А потом, конечно, да, пойдёт со всеми силами, которые сможет собрать. Но?..

— Тем временем герцог Саксен-Веймарский вдрызг расколошматил...

— Чого-чого?

— Разбил вдребезги армию герцога Баварского Максимилиана. Хоть тот имел солдат побольше, но после тяжёлого, на весь день сражения, протестанты католиков одолели. Да и сам Максимилиан на том поле остался, порубили его вместе с охраной рейтары Бернгарда. Считай, что католической лиги уже нет, Баварский герцог был её душой. Шведы в Богемии один город за другим берут. Дошёл до нас слух, что саксонцы опять на сторону шведов переметнуться решили. Наверное, и другие крысы с корабля скоро побегут. Императору не позавидуешь.

— Особенно, если про Ракоци вспомнить. Думаю, как ты его ни уговаривай, а ещё в этом году пойдёт отвоёвывать у цесарцев захваченные ими куски Венгрии.

— Да, я тоже так думаю. Мы и не будем влазить в эти разборки. Раз нам от цесаря (императора) толку нет, защищать его не будем. Только вот большая война, наверное, в Европе скоро закончится. Сильные державы начнут поглядывать, у кого бы и что можно отобрать.

— И?..

— Проливы. Пока османы были в силе, их как огня боялись. Но стоит льву ослабеть, на него и шакалы напасть могут. Турки ныне слабы, как никогда. Если мы их ещё раз побьём, проливы могут захватить французы или голландцы. Нам это нужно?

— Господи оборони!

— На господа надейся, а сам не плошай! С большим флотом придётся драться. Может и не с одним. Как корабли их топить я подскажу, только командовать кому-то нашими кораблями нужно будет. Лучше тебя это никто сделать не сможет. Да что там лучше, даже и половины твоего опыта ни у кого нет. Так что ты уж пожалуйста себя береги, твоё здоровье теперь великая ценность для казацкого войска и всего народа русского. Наказной атаман по флоту Богдану совсем не помешает, наоборот, даст возможность важными делами на суше заниматься. Их у гетмана очень много.

Услышав эти слова, старый пират приподнял удивлённо бровь, улыбнулся, покрутил головой и потянулся к столу. Но взять кувшин с глубокой посадки в кресле ему не удалось, пришлось выдвигаться и пересаживаться на край.

— От добре здесь сидеть, але вставаты тяжко, — Тарас налил-таки себе напитка, неторопливыми глотками выпил. Поставил кружку на место, не спеша умостился в кресле. Аркадий с нетерпением ждал ответа, но торопить собеседника не решался.

— У Сулимы, добрый атаман був... кх-кх... — Федорович взял ещё одну паузу. — Так, Сулиме побыты шведов на море не вдалося. У французив чи голландцив, корабли, наверное, не хуже?

— Лучше, причём заметно лучше.

— И як же мы их быты будемо?

— Оружие я сделаю. Да такое, какого ни у кого нет и нескоро появится. Только воюет не оружие. Воюют люди. Умелые и храбрые.

— Это ты точно говоришь, у турок всегда оружье лучше было, а мы их били.

— И ещё побьём. Но против западноевропейского флота, не знаю чьего, скорее всего именно французского или голландского, нужны не только храбрецы, трусов среди казаков не водится, а мудрый, опытный флотоводец. Подобного тебе у нас нет. Значит, что хочешь делай — молись о здравии Господу, продай душу дьяволу, но до этой битвы доживи. И начинай воспитывать себе помощников, чтоб было кому тебя сменить.

В комнате воцарилась тишина, прерываемая только стуком костяных пластинок, машинально перебираемых атаманом. Аркадий ждал ответа, а Трясило думал. У попаданца пересохло в горле, и он уже налил себе душистого, настоянного на травах напитка, когда, наконец, Федорович поднял глаза, взгляд у него был на этот раз ошарашенный.

— Однако круто берёшь. Продай душу дьяволу... а если не доживу? Ведь всё в руках господа, а я стар и немочен.

— Ну... тогда с тебя черти в аду спросят. Грехов, думается, у тебя и на пятерых для низвержения туда, наберётся. А если сможешь защитить свою землю от ворога, отбросишь его прочь, то, авось, все грехи с тебя и спишутся. Я, конечно, не святой монах, с ангелами беседующий, — Аркадий произнёс это совершенно без намёка на юмор. Да и собеседника его на улыбку не тянуло, когда он продолжил. — Но защита людей от иноземцев и иноверцев — как мне кажется — святое дело.

После непродолжительного молчания Тарас вздохнул и махнул рукой.

— Чтоб тебя!.. Даже умереть, когда полагается, нельзя. Чёрт меня дёрнул с тобой, колдуном связаться!

— Ну, думается, чёрт тебя дёрнул, когда подталкивал в казаки идти. А сейчас наоборот, — Аркадий позволил себе улыбнуться. — Тебя с моей помощью ангелы Господни из Геенны адской вытащить пытаются.

— Не вижу я что-то ангелов поблизости. Лучше расскажи, каким оружием собираешься одолеть вражеские галеоны.

Аркадий с удовольствие рассказал о шестовых минах. Некоторое их количество можно было наделать и при помощи капсюлей извлечённых из оставшихся у него патронов. Но удачное продвижение к получению гремучих серебра и ртути делало разорение патронов ненужным. Да и сооружать мину с одним взрывателем было глупо — вдруг не сработает, лучше подстраховаться. Флоты же у западноевропейских стран большие, кровопускание агрессору необходимо устраивать как можно более капитальное, чтоб больше и мысли не возникало лезть на Вольную Русь.

Чайки и струги для подобных смертоносных атак, желательно ночных, подходили идеально, как и ходившие в них в походы безбашенные храбрецы. Трясило согласился, что поначалу удастся много кораблей потопить, но выразил сомнение, что потом струги будут подпускать вплотную.

— Потом — суп с котом! Нам бы только день простоять, да ночь продержаться. Если всё по задуманному пройдёт, новое оружие придумаем. Меня вот тревожит, куда потом, когда поляков и турок одолеем, всех наших оторвиголов девать? Они ведь мирно жить сами не будут, и другим не дадут!

— Кх-кх... это ты точно подметил. И что, на это у тебя придумка тоже есть?

— Придумка... сильно сказано. Мысль одна пришла, вот послушай...

Просидели вдвоём Аркадий и Тарас до темноты, как раз до ужина. На который и вышли по зову хозяйки. Федорович и здесь проявил галантность свойственную урождённым шляхтичам. После ужина выходя на улицу в сопровождении двух дюжих охранников тащивших подаренное ему кресло, он обратился к женщине.

— Пани Мария, кх-кх... благодарю за прекрасное угощение и удовольствие общения! Вижу, как повезло Аркадию. Но и Вы его берегите, муж Вам достался очень непростой и очень нужный всему казацкому войску.

3 глава

Человек предполагает, бог — располагает.

Польша, июнь 1639 года от Р. Х.

Не в силах и дальше глотать проклятую дорожную пыль, Владислав махнул рукой, приглашая личную гусарскую хоругвь последовать за собой, направился к ближайшему пологому холму невдалеке. Огромное по европейским меркам войско с сопровождавшим его обозом, растянулось... бог его знает, как сильно. Чуть ли не от Варшавы до Люблина, с многочисленными просветами между обозами отдельных частей и магнатов, конечно. Вот обоза такого эти места не знали никогда, это точно. Отказывать себе в привычных удобствах шляхтичи, не говоря уже о магнатах, не собирались.

Владислав, не слезая с седла, поднялся на вершину, с наслаждением продышался и, гордо уперев руку в бок, полюбовался на нескончаемую череду всадников, пехотинцев, но прежде всего телег, возов и карет в разнообразнейших видах упряжи. От заморенной хлопской кобылы до шестёрки огромных фламандских жеребцов или здоровенных валашских волов. В такие моменты ему хотелось петь и прыгать, как ребёнку. Цель жизни казалась близкой, все возможные препятствия — легко преодолимыми. Мечта прославиться в веках великой победой и получить реальную власть вот-вот могла осуществиться. Был он человеком честолюбивым и неглупым, не без основания считавшим, что мог бы быть хорошим королём. Правда, не хватало ему решительности и настойчивости в достижении своей цели, готовности горы свернуть, но добиться желаемого. Из-за чего все планы и задумки рассыпались на стадии осуществления.

Пожалуй, как никто другой из польских королей, он ощущал собственное бессилие, униженное состояние человека, превозносимого на словах и презираемого на деле. Причём скрывать своё презрение гордые владетели огромных поместий, государств в государстве, и не собирались. Все его попытки собрать большую армию, укрепить государство, прекратить своеволие и анархию в Речи Посполитой не привели ни к чему. Шляхта пристально следила за каждым его шагом, им реально правящий, а не всего лишь царствующий государь нужен не был. Владислав то и дело получал обидные щелчки. Как от сейма, выражавшего волю всего благородного сословия, так и от отдельных магнатов.

Случившееся в прошлом году он расценил как счастливый шанс для исполнения своих желаний. Страшная беда, накрывшая Польшу, давала парадоксальный шанс для её спасения. Получить под своё начало большое войско, разбить грозного врага, а там и порядки в государстве можно попробовать поменять...

Войско собралось. Ну... почти собралось. Шляхтичи и целые шляхетские отряды продолжали прибывать, однако ждать прихода всех король не стал, отдал приказ о выдвижении к Люблину.

"Так и до зимы можно в Варшаве просидеть. А как мудро заметил Публий Сир, "Bis dat, qui cito dat*". Шляхтичи ведь уже не только прибывают, но и убывают. Кто по болезни, а кто и проев-пропив прихваченные из дому припасы. Да и животами мается всё больше людей. Пусть войско и до половины того, о чём зимой мечталось, не дотягивает, ждать больше нельзя. Дева небесная, святая покровительница, вразуми, вдохнови подданных на ратные подвиги, помоги правильно обустроить государство!"

Король невольно глянул вверх, где должны были обитать господь со свитой. Не ожидая их увидеть, конечно, но в надежде заметить какой-нибудь знак, символ того, что ТАМ не только знают о происходящем, в этом он не сомневался ни секунды, но и готовы способствовать его победе. Одолению тёмных орд с востока силами европейской, единственно истинной цивилизации и окончательному, бесповоротному утверждению её ценностей. Сначала на востоке Речи Посполитой, а потом и дальше. Однако небесные силы в дела земные вмешиваться не спешили. Наверху можно было заметить только многочисленных падальщиков, сопровождавших армию. Считать увеличение числа коршунов и воронов знаком небес не приходилось, эти птицы были скорее ближе антагонистам ангелов. После нашествия вражеских орд прошлого года не только в благородном сословии, но и среди простых людей, даже среди хлопов и челядинцев, возникло сильное стремление разбить лютых врагов, уничтожить их, загнать остатки в самые дальние азиатские степи. Поэтому Владислав делал расчёт на всеобщее воодушевление и желание встать на защиту Ойчизны.

"В Польше у меня семь с половиной миллионов подданных. Где-то десятая часть — шляхтичи. Пусть половина из них женщины, им не место на поле боя, но, значит, треть от другой половины — мужчины в самом, что, ни на есть возрасте бойца. На самом деле не треть, скорее половина, но даже треть — более ста тысяч воинов. Ибо, слава Богу, благородные люди все как один умеют сидеть на коне и владеть оружием. Выйди они на врага, конно и оружно, да выведи с собой, как полагается, по несколько вооружённых челядинцев или наёмников, получится непобедимая армия, способная легко смести любого врага, на востоке или западе, юге или севере. Все соседи должны были бы сложить оружие и подчиниться польскому королю. Мне. Да вот беда, именно меня эти самые подданные ненавидят и боятся больше самых страшных врагов".

Действительно, дружно поддержав осенью короля в желании собрать большую, как никогда, армию для отпора диким ордам, разорившим чуть ли не полстраны, уже зимой многие начали вслух сомневаться в разумности подобного шага. Будто забыв, что огромные вражеские армии в следующем году опять могут вторгнуться в страну, польские шляхтичи волновались по поводу незыблемости своих привилегий. На очередных сеймиках зимой то там, то тут звучало "Не позволям!"

Король подозревал, что это происходило не без участия подсылов от взбунтовавшихся казаков, но его выступление на эту тему вызвало просто вал возмущений.

— Панове! Horribile dictu (страшно произнести), но в стремлении круля собрать такую армию невозможно не видеть его желание покончить с нашими вольностями. Не позволям!

— Мeо voto (по моему мнению) благородным людям необходимо сплотиться против этой страшной опасности. Не позволям покушаться на наши златые вольности!

— Lapsus (ошибку) мы свершили, согласившись на чрезвычайном сейме на выделение таких средств крулю. Станем как один на защиту наших прав!

Польская элита, как, наверное, никакая другая, была великолепно выучена. Шляхтичи с детства учились не только ратным наукам, но и старались получить хорошее образование. Естественным было для состоятельного человека благородного происхождения после окончания местного университета или иезуитского коллегиума поехать на несколько лет в Европу, завершить образование в лучших университетах. Вероятно, именно с этим связана любовь их к латинскому языку. И привычка к месту и не к месту вставлять в свою речь цитаты из римских классиков или просто заменять в предложении на польском одно-два слова латинскими синонимами. Благородный человек поймёт, а мнение людей неблагородных их не интересовало. Собственно, и людьми хлопов голубокровные идиоты с несколькими дипломами из разных университетов не считали. Пожалуй, более яркий пример, что образование, даже самое лучшее, не гарантирует наличие ума, найти трудно.

Нельзя сказать, что такие настроения доминировали везде. В Малой Польше, на Востоке Польши Великой, большинство шляхтичей пошло в ополчение. Они своего унижения при виде нагло шастающих дикарей под стенами их замков и городов не забыли. Сбежавшие из русских воеводств благородные люди, в том числе и схизматики, организовали не одну хоругвь. Еврейская община, встревоженная страшными погромами в Малой Руси, вооружила, снабдила лошадьми и припасами пять гусарских хоругвей, наняла в Германии три тысячи наёмников. Зато шляхтичи Поморья, побряцав саблями, похвастав друг перед другом своими будущими победами... занялись привычными делами. Гулянками, сведением личных счётов с соседями, прожиганием будущих доходов. Многие уже давно жили в долг. В армию оттуда явилось людей меньше, чем из формально не вступившей в войну Литвы.

Все призывы Владислава к Радзивиллам о приходе на помощь польскому литовского войска наткнулись на глухую стену. Стремившиеся к полной независимости от Польши литовские магнаты всячески манкировали своей обязанностью выходить на бой по призыву монарха. Это было во времена восстания Хмельницкого, в изменившейся реальности это тем более случилось и в условиях погрома польских земель. Они отговаривались необходимостью защищать Великое княжество Литовское от скапливавшихся на его границах московитских полчищ. Впрочем, добровольцам выполнить долг присяги никто не мешал. Многие шляхтичи явились из Литвы отомстить за своих погибших от рук казаков родственников. Другими руководило понимание своей ответственности перед Богом. Католическим. Пусть даже все их предки в течение сотен лет были православными. Но очень многие помимо этого шли по вполне меркантильной причине, надеясь "прихватизировать" имения родственников, освободившиеся после гибели хозяев. Или, как коронный и польный гетманы, вернуть собственные поместья, казаками отобранные.

"Я этого Радзивиллам не прощу. Воистину, "Если Господь хочет кого-то наказать — он отбирает разум". Неужели они не понимают, что одолев нас, проклятые гультяи набросятся потом на Литву и разорят её куда быстрее и легче? Но пока лучше выбросить их из головы. Хмельницкий (а каким приятным человеком при встрече казался!) ведёт сюда огромную орду. Армией эту толпу не назовёшь, однако уж очень много у него всадников. Конечно, не полмиллиона — это брехня казацких агентов — пусть сто пятьдесят тысяч... затоптать в поле могут. С привычной атакой гусар придётся погодить. Эх, если бы шляхтичи не глотки на сеймиках драли, а на защиту Ойчизны вышли... нет смыла попусту мечтать. Надо поторопить всех, основное войско должно успеть возле Люблина хорошо защищённый лагерь поставить до прихода врага".

Король ещё несколько раз глубоко вздохнул, и тронул повода. Конь неспешно, осторожно стал спускаться с холма к медленно тянущейся нескончаемой череде движущегося по дороге войска. Гусары, окружавшие холм всё время раздумий повелителя, поехали за ним. Меры по безопасности командования в армии предпринимались чрезвычайные, опыт пластунских налётов прошлых лет не прошёл для поляков даром.

В сведения о том, что казацкие атаманы постановили поберечь его жизнь, он не верил. И напрасно. Зимой в Чигирине были ожесточённые споры по этому поводу. Ликвидация короля означала воцарение в Польше ещё большего беспорядка, грызню за корону между различными панскими коалициями. Однако победила точка зрения Аркадия, указавшего, что Смоленская война показала способность магнатов в кризисные времена сплачиваться и действовать разумно. А вместо Владислава могут избрать куда более неприятную для Вольной Руси фигуру — кардинала-инфанта Фердинанда или принца Конде. Появление во главе врагов умелого полководца могло существенно осложнить жизнь Руси.

"Если мне не удастся изменить законы в государстве в свою пользу, воистину великие беды его ждут. Что там откровенно меня не любящие Радзивиллы, для которых я кость в горле... коронный гетман, старый друг и богатейший в Польше человек — и тот пытался выехать к возвращению имений за чужой счёт. Э, Адам, Адам... разве можно благородному человеку быть таким жадным? Пришлось ведь наедине стыдить и призывать его к здравомыслию. Слава Богу, умный человек, понял и исправился. Личное гетманское войско теперь одно из самых больших в армии формирований. Но сам факт, что пришлось уговаривать и стыдить... а сколько сил и нервов мне стоило провести его в гетманы! Он же с военным делом если и знаком, то издали. Но наглец Станислав Любомирский, аbsque omni exceptione**, меня на таком посту совсем не устраивает, пусть он привёл с собой больше всадников и пехотинцев, чем Казановский. С ним sponte sua

* * *

я уж точно не хочу иметь никаких дел. Хотя и приходится. Propter necessitatem4*".

Почти двухсоттысячная армия неудержимо шла на восток, и всем в ней казалось, что против такой невиданной в Польше силы никто не сможет устоять. Около семидесяти тысяч всадников, из которых более пяти тысяч, были "элитой из элит", гусарами, почти сто тысяч пехотинцев, на добрую треть — опытнейших наёмников из Германии. Сто десять орудий — также несравненно больше, чем когда-либо имела польская армия на поле боя. Владислав считал себя опытным и талантливым военачальником, хоть и, скрепя сердцем, признавал недостаток реального опыта командования войсками во время битвы.

"Ничего, опыт — дело наживное. Столько лет изучал военное дело, общался с талантливейшими полководцами... думаю, смогу показать всем свои таланты. Не боги горшки обжигают".

Армия двигалась навстречу своей судьбе к выбранному лучшими воинами полю боя невдалеке от Люблина. С удобным местом для укреплённого лагеря и достаточно ровным для действия конницы, но с ограничениями для обхода, приходилось учитывать, что всадников у врага больше, пусть и несравнимых по боевым качествам с гусарией. Король сомневался, что все шляхетские обозы успеют подтянуться туда до появления врагов, но ничего поделать с этим было невозможно. Да и отсутствие серебряной посуды или персидских ковров на боеспособности войска сказываются мало, а артиллерия и запасы пороха должны были попасть на поле боя вовремя.

* — вдвойне дает тот, кто даст быстро.

** — всякого сомнения.

* * *

— по собственному желанию.

4* — вследствие необходимости.

* * *

Богдан пластунских засад не боялся, не было ничего подобного у поляков. Что не обеспечивало его личной безопасности. Покушения на него устраивались обычно в таборе или городе, среди множества людей и в присутствии охраны. Пока попыток лишить казацкое войско командующего было две, но можно не сомневаться, что будут за ними следующие. Переодетый казаком, но несколько выделявшийся поведением из окружающих бывший монах разорённого католического монастыря бенедектинцев пытался заколоть гетмана кинжалом — самые изощрённые пытки не выявили его связи с кем-то. Человек мстил и, одновременно, пытался избавить мир от посланца антихриста, коим он считал разрушителя католических храмов. Зато попытку отравить Хмельницкого на торжественном обеде по случаю пришедшего известия об освобождении Луцка организовал иезуит, посланный братьями по ордену Иисуса Сладчайшего из Вильно.

Обоих повесили при большом стечении народа, литовскому канцлеру выслали протест, заранее не сомневаясь, что толку от него не будет. Иезуиты действовали в интересах католической веры, как они их понимали. Властители земные — хоть канцлер Великого княжества Литовского, хоть сам король Франции — были для них недостаточно авторитетны. Даже римский папа в дела ордена вмешиваться опасался. Помнил о скоропостижной смерти, постигшей его предшественников, пренебрегших подобной разумной осторожностью.

В начале июня Богдан осознал опасность дальнейших осад и штурмов не желающих признавать казацкую власть местечек и замков. Ему донесли, что Владислав вот-вот может отдать приказ на выступление своей армии из Варшавы. Вопреки надеждам, большая часть укреплённых пунктов на Малой Руси отказалась сдаваться, предпочитая смерть на стенах рабству, пусть даже временному. В результате чего его войско уменьшилось более чем на десятую часть. Это притом, что самые мощные крепости обходились стороной. Неожиданное взятие Луцка действительно выглядело чудом и более пока ничего подобного не случалось.

Уже после начала выдвижения к Люблину пришла совсем неприятная весть — во время одного такого штурма задрыпанного местечка Заславля погиб фактический хозяин Левобережья Скидан. Знаменитый рубака и пал, как настоящий воин. Ворвавшись на стену первым во время второго приступа — предыдущий защитники отбили с немалыми для казаков потерями — Карпо столкнулся там с более ловким фехтовальщиком и получил смертоносный удар тяжёлой карабелью.

Мигом по казацким сотням и куреням поползли слухи, что не случайно погиб знаменитый атаман, не без интриг гетмана это случилось. Хмельницкому перед решающей битвой подобные настроения в войске были совершенно не нужны, и он постарался встретиться побыстрее с главой разведки Свиткой. Эта встреча и произошла около Владимира Волынского. Пётр успел завернуть в войско Левобережья и мог рассказать о случившемся и последствиях преждевременной смерти одного из претендентов на булаву кошевого атамана. Богдан собирался устроить его героическую смерть после битвы, где-нибудь в Малой Польше, поэтому слухи о его участии в убийстве конкурента нельзя сказать, чтоб не имели некоторых оснований. Как все великие люди, Хмельницкий шёл к поставленной цели, не считаясь с потерями и не заморачиваясь моралью обычных людей. Но конкретно в этой смерти виноват не был и не мог не ломать голову о её причинах. Что мешало гетману сосредоточиться на главном — подготовке к решающей битве, тем более что трудностей и без этого хватало.

— ...так что можно точно сказать, не было там никаких хитрых интриг. Гибель во время первого штурма одного из старых друзей взбесила Карпа, он и помчался наказывать супротивников своей рукой. Да нарвался на Янека Валевского, выяснили мы потом имя шляхтича. Поляк был моложе и ловчее, а выучен владеть саблей добрыми мастерами... — доложил Пётр. Легко было заметить, что и ему последние недели даром не дались. И без того худощавый и немолодой, он ещё больше "постройнел", точнее — подсушился, загорел до черноты, обзавёлся дополнительными морщинами.

Богдан не стал ждать, пока собеседник соберётся с мыслями для продолжения:

— Как в его войске, Скидана, смерть атамана встретили?

— Как услышали, что Карпо убит, озверели. Мигом всех защитников со стен смели, в город ворвались и там всех перерезали. Не только людей, даже собак и скотину. Никого в живых не оставили.

— На меня... зла или обиды не держат?

Свитка подёргал себя за длиннющий ус, видимо, обдумывая ответ.

— Нет, Богдан. Я там со многими поговорил — все считают, что Карпо сам в своей смерти виноват, полез в неподготовленный штурм и на саблю нарвался. Тот чёртов Валевский ведь казаков пять или шесть порубил, прежде чем его завалили и в клочья пошинковали. Многие видели смерть атамана, он как нарочно на виду был.

Гетман вытер пот со лба, налил себе из крынки в кружку молока и выпил. Также подёргал себя за ус, видно было, что человек волнуется.

— А здесь нехорошие слухи ходят, будто я его убил. Главное — несвоевременные! Перед битвой армия должна безоговорочно верить своему командиру...

— Ясное дело, враги эти слухи распускают. Их у тебя хватает. Боюсь, не столько поляки или иезуиты, сколько другие атаманы стараются. Сам знаешь, к твоей булаве не одна рука тянется. А уж после победы, когда ты поважнее многих королей станешь... ни на миг нельзя будет расслабиться. Помнишь, что Аркадий о Руине, хай ей грець, поведал?

— Такое забудешь... если бы не его рассказы, я бы уже мысленно корону примерял. А так... не желаю такой злой доли своим детям...

— Да уж, такое не всякому врагу пожелаешь.

— Не смейся, но мне сильно хочется, аж кортыть, его сюда вытребовать, когда этот чёртов попаданец рядом, спокойнее себя чувствую. Хотя добре понимаю, що толку здесь с него... никакого... Так говоришь, войско Скидана за мной пойдёт?

— Не сомневайся! — Свитка тоже налил себе в кружку молока и медленно, с видимым наслаждением его выпил. — Казаки там готовы глотки врагам рвать зубами! На тебя никто зла не держит.

Хмель достал кисет, зажигалку, набил трубку табаком, раскурил её. Петр молча ждал.

— Говоришь, пых-пых, и собак со скотиной порубили?

— Да, никого живым там не оставили, даже православных священнослужителей порубили, прямо в церкви.

— Нехорошо... пых-пых, мы ведь — православное воинство.

Свитка пожал плечами. Оба знали, что это не первые батюшки или дьяконы, погибшие от рук восставших. Правда, раньше подобной неразборчивостью грешили объявившие себя казаками хлопы, а сейчас постарались сечевики, доминировавшие в окружении Скидана.

— ...пых-пых... надо бы этот случай использовать.

— Постараться, чтоб в других местечках и замках побыстрее узнали о страшной участи слишком упорных в обороне?

— Да, пых-пых, а то мы уж очень большие потери несём. Оно, конечно, хорошо, что мои бывшие хлопы боевой опыт получают, вражеских пуль и сабель меньше бояться будут. Но они же мне при штурме польских городов понадобятся. Люблинское воеводство будем зачищать от поляков полностью, чтоб ни одной католической рожи там не осталось. Этак до Кракова идти некому будет, всех на окраине Польши положим.

— Эх, не сообразили заранее! Добре, сегодня же пошлю людишек, постращаем ворогов.

— Да... ворогов и надо стращать. Они нас должны бояться до дрожи в коленках, до пачкаемых при одной мысли о нас шаровар!

— Сделаем святым покровителем Срачкороба? — улыбнулся Свитка.

— Нет, — на полном серьёзе ответил гетман. — Святым покровителем у нас архистратиг небесного воинства Михаил будет. Однако и Юхиму, когда он голову сложит, среди святых заступников место найдётся. Какое войско король собрал?

— А он и сам об этом ещё не знает! — пожал плечами Пётр. — Армию он собрал большую, сильную, а вот насколько... это только на поле боя выяснится. Ясно, что намного меньше, чем мы опасались. Сто пятьдесят тысяч будет точно, двести... сомневаюсь. Думаю, не дотянут до двухсот, и сильно.

— Гусары?

— От четырёх с половиной тысяч до шести. Гусарские хоругви и сотни не только король собирает. Однако выучены и снабжены гусары будут куда хуже, чем в прошлые годы. Коней подходящих не хватает, доспехи не все пахолки* полные иметь будут... даже у товарищей** с этим трудности есть. Славно мы в прошлом году по Польше погуляли.

— Недостаточно, если они смогли такое войско собрать. В этом надо более сильный удар нанести. Чтоб, когда турки на нас всей силой пойдут, в спину некому бить было. Панцирников много?

— До пятнадцати тысяч. Эээ... скорее меньше... на одну-две тысячи.

— И тысяч пятьдесят лёгкой конницы?

— Если не шестьдесят.

Богдан помолчал, накручивая собственный ус на палец, уйдя в свои мысли. Вынырнув из них, остро глянул в глаза собеседника.

— Много это, Пётр. Слишком много. Если сила на силу идти, одолеть-то мы одолеем, но сами кровью изойдём.

— Так зимой сколько об этом говорено... кому, как не тебе, их побить и без войска при этом не остаться?

— Пеших, не обозной челяди, а наёмников, сколько?

— Тоже много. Набор ещё идёт, так и не скажу точно. Десятки тысяч. Большая часть, правда, как раз из хлопов, как у нас. Даже хуже, потому что без боевого опыта.

— Пушки, ружья, порох?

— Пушек будет много, с сотню, наверное. Одно утешение — наши орудия куда легче и лучше. И длинноствольных пушек они с собой не взяли. Посчитали слишком тяжёлыми. Ружей им хватит, нарезных, правда, немного, но есть. Пули, к сожалению, они уже такие же, как у нас, льют, я уже тебе говорил. Залупы и грибы. Зато разрывных снарядов у них нет. Хотя есть надежда, что многие из гладкоствольных ружей старыми шариками стрелять будут. Пороху и свинца им хватит.

— Командует по-прежнему король?

— Да. Гетманов, что коронного, что польного, уж очень неудалых поляки выбрали. Вояки из них... — Свитка довольно оскалился, — как из дерьма пуля. Да ещё оба... как же Аркадий говорил... ж... ж...

— Жабы? — удивлённо поднял бровь Хмельницкий.

— Не... о! Жлобы! У них головы не войной заняты, а мыслями о поместьях на русских землях, как бы себе побольше отхватить. Тебе, да и другим нашим атаманам они не соперники.

— Будешь и дальше против Владислава шляхту настраивать?

— Да шляхтичи уже и без нас с этим справятся.

Свитка налил себе ещё раз в кружку молока, выпил, вытер усы и, хитро глянув на собеседника, продолжил:

— На севере вот-вот рокош начнут против короля. Уж очень многие за вольности шляхетские там переживают. В нашей поддержке они не нуждаются. А что, если среди малопольской шляхты начать работу в поддержку Владислава?

Гетман не стал скрывать удивления этим предложением.

— Хм... помогать королю... а не опасно ли это? Не дай бог, усядется покрепче на троне и покажет нам, где раки зимуют.

— Так я же не сказал, что среди всех шляхтичей. Среди малопольских только. Если всю их землю разорим, можно будет их обиду и злость на северную шляхту направить. Правда... самый уважаемый среди защитников вольностей, Станислав Любомирский, живёт в Кракове.

Богдан повертел в руках трубку, но раскуривать её ещё раз не стал.

— Не знаю, не знаю... можно так себе на голову большие беды накликать. С другой стороны, чем больше среди поляков усобиц, тем лучше нам.

— Может, ещё среди обозников пустить слухи, что отринувшие святую католическую мать-церковь кальвинисты и ариане предают Польшу в своих интересах? А схизматики, мол, пришли в королевскую армию, чтоб вредить ей? Там ведь немало некатоликов. Если привести в пример Луцк, мол, крепость из крепостей, а без боя сдана схизматикам.

— Жидов обвинить не удобнее будет?

— А смысл? Их в войске немного. Да и после двух-трёх показательных вырезаний упрямых города нам будут сдаваться без боя. А жиды нам в другом месте пригодиться могут...

* — пахолок — в данном случае — рядовой, человек, ставший гусаром за счёт товарища. Во время атаки пахолки шли во втором или третьем ряду.

** — товарищ — равноправный гусар, шляхтич. Небедный, если смог купить коней и панцирь. Впрочем, в магнатской гусарской хоругви все могли идти в бой за счёт организатора. Товариществом в гусарской хоругви гордились.

Накануне (совсем не по Тургеневу)

Люблинское воеводство Речи Посполитой, июль 1639 года от Р. Х.

Место будущего сражения выбрали поляки. Широкий, гладкий, без ям и рытвин луг на левом берегу Вислы. При этом учитывалось множество факторов. Поле было ровным, ведь кавалерии, главной ударной силе армии Речи Посполитой, колдобины и буераки противопоказаны. Оно было достаточно, но не излишне широким. Приходилось считаться с тем, что собственное войско очень велико, для разворачивания его необходимо пространство, но у противника-то воинов ещё больше. Возможность охвата врагом ограничивали с одной стороны густой лес, а с другой ручей, бежавший по неглубокому, однако непроходимому для конников оврагу. В тылу построенного поляками укреплённого лагеря несла свои воды Висла, снабжая водой и обеспечивая безопасность от глубокого обхода. А вот огромному, с сотнями тысяч коней вражескому войску воды ручья не могло хватить никак. Его даже не стали заваливать трупами скотины.

Выбор получился символическим. В прошлом году кварцяное войско Речи Посполитой потерпело сокрушительное поражение от восставших против своего государя казаков на берегу русской реки, Днепра. В этом поляки собирались взять не менее убедительный реванш на берегах великой польской реки — Вислы.

Правда, символизм получился, откровенно говоря, натужный. Широко известные первоначальные планы предусматривали разгром врага на его территории, в степи. Но шляхетские вольности... благородные люди считали, что имеют право явиться на войну тогда, когда сами захотят. А что король вопиёт и призывает, так он всего лишь первый среди равных.

Владиславу оставалось про себя радоваться тому, что враги не воспользовались неготовностью поляков и не явились под стены Варшавы ещё в апреле. Пусть задержку оплачивали свободой, имуществом, а то и жизнями сторонники законной власти в русских воеводствах, зато польская шляхта получила дополнительный шанс исполнить свой долг.

"Пся крев! Не очень-то они спешат на защиту Ойчизны. У меня уже с закупкой продовольствия для коронного войска трудности возникли, уж очень вздорожало оно. Если бы не срочные займы у жидов Варшавы и Кракова, уже две недели кормить наёмников нечем было бы. Правда проценты заломили за кредиты немилосердные, жиды, они и есть — жиды. Проклятое племя. Но полезное, ободрали как липку, однако выручили. Дева Мария, почему же цвет этой земли, благородное сословие, относится к Польше хуже, чем инородцы-ростовщики?!"

Осознав, что дальнейшая затяжка с походом ему не по карману, король посоветовался с гетманами, и они решили, что больше ждать не стоит. Войско медленно потащилось навстречу своей судьбе. Потащилось потому, что передвижение воловьих упряжек, в обозе многочисленных, назвать по-иному сложно. К тому же возы и телеги регулярно ломались, стопоря при этом движение большого числа других транспортных средств. С каким бы удовольствием Владислав сократил обоз раз в пять! Или даже в десять... но об этом оставалось только мечтать. Причём не вслух, а про себя. Шляхтичи, не говоря уже о магнатах, подобные мечты вполне могли встретить в сабли. И не иносказательные, а самые что ни на есть натуральные, многие из них — король об этом знал — уже искали повод для рокоша. То, что на Ойчизну надвигалась огромная вражеская армия, их не смущало ни в малейшей степени.

— Казаки? Дикари? Ну и что ж? Они никак не могут отменить моих неотъемлемых прав на рокош! — так или похоже ответили бы паны, как отвечали они в нашей истории, поднимая бунты во время вражеских вторжений в страну.

Владислав имел сведения о настроениях немалой части благородного сословия и прилагал титанические усилия по предотвращению рокоша. Пока только благодаря поддержке клира католической церкви ему это удавалось.

Срочно переиграв планы, решили строить укреплённый лагерь южнее Люблина. После неожиданного падения Луцка вторжение в русские земли до разгрома казацко-дикарской орды выглядело слишком рискованным. Оставлять за спиной такую крепость уж очень неразумно. А рисковать король не любил.

Конечно, орда, именно так было принято называть нынешнего противника в Польше, могла двинуться куда-то в другое место, но тогда она подставилась бы под удары с тыла прекрасной кавалерии, ни о каком свободном грабеже при этом и речи быть не могло. После короткого обсуждения в штабе Владислава решили, что враги не посмеют игнорировать польскую армию. И оказались правы.

После получения известия о пересечении войском Хмельницкого границы Люблинского воеводства пришлось снова созывать расширенный военный совет. Единолично приказать двинуть армию на врага или спокойно продолжить достройку лагеря Владислав не решился. Предпочёл поделиться ответственностью с другими командирами.

Хотя и польская армия сосредоточилась ещё не полностью, основная её часть уже была в лагере, шанс если не разбить, то потрепать часть казацкого войска, нанести ему серьёзный урон у поляков был, причём немалый. Разведка донесла, что казаки с союзниками движутся по нескольким дорогам, убыстряя таким образом продвижение, но давая возможность разбить их по частям.

Владислав посомневался, вспомнил о множестве безуспешных штурмов казацких таборов, многочисленности конницы у врагов и предложил остаться в лагере, дожидаясь их подхода. Вполне возможно, упуская единственный свой шанс на победу. Для полководца воля и решительность зачастую важнее ума, а их-то королю и недоставало.

Оглядел набившихся в огромный шатёр магнатов. Большая часть из которых разоделась по моде тех лет, шелка и бархат всех цветов, разве что кальвинисты останавливали свой выбор на одежде неброских расцветок, отдавая предпочтение чёрной.

— Считаю разумным остаться здесь. Festina lente (спеши медленно) — это сказано как раз о ситуациях, подобных нашей. Враги не посмеют пройти мимо нашего лагеря, осаждать его не смогут из-за разорёния окрестных земель, сами их в прошлом году опустошили, а во время штурма понесут огромные потери.

Гетманы его в нежелании выходить из укреплений поддержали. Польный, Тышкевич, не мог забыть страшные погромы в Киеве, откуда ему чудом удалось сбежать, коронный, Казановский, вообще в лихие атаки не рвался.

— Cursus (разумеется), для чего мы его строили?

— Dimidium facti, qui соeрit, habet (начало — половина дела)! А после такого начала мы их в пыль вобьём!

Может, просто назло королю, а возможно, и действительно считая атаку нужной, за неё выступал лидер малопольской шляхты Станислав Любомирский, поддержанный частью сторонников.

— Hic et nunc (без всякого промедления) необходимо ударить по врагу и покончить с ним раз и навсегда!

— Gaudet patientia duris (долготерпение торжествует) — также опёрся на древний авторитет Адам Казановский, возражая.

— Veni, vidi, vici (пришел, увидел, победил) — так поступал великий Цезарь! А что будем видеть мы, спрятавшись за частоколом?

— Обречённого на поражение врага! — продолжал отстаивать выжидательную позицию коронный гетман.

— Врага рыцарь должен встречать лицом к лицу! Если он рыцарь.

На совете явственно нарастало напряжение, загорелись у многих глаза, руки начали сами тянуться к рукоятям сабель. Всплывали вдруг у некоторых воспоминания о нанесённых им ранее обидах и оскорблениях... Не молчали и другие магнаты, допущенные на совет. Особенно за решительные действия ратовали представители русской шляхты, оставшиеся без поместий.

— Statim atque instanter (тотчас и немедленно) надо идти на Русь! Пока держатся в своих замках и крепостях наши сторонники.

— Люди добрые, там ведь наших родственников режут! Как можно ждать?!

— Nunquam petrorsum, semper ingrediendum (ни шагу назад, всегда вперед)! Кровь благородных людей, ежеминутно там проливаемая, вопиёт об отмщении и спасении ещё живых!

Именно эти выступления и реплики звучали особенно эмоционально и убедительно, но сторонников осторожности оказалось больше. Владиславу удалось не допустить обострения ситуации. Великопольская шляхта успела отвыкнуть от ратного дела, король получил поддержку большинства.

Он продолжил рассылку призваний к шляхте о великой опасности и необходимости дать отпор ордам с востока. Католическая церковь активно поддержала в этом власти, так что в лагерь пришло много и простых поляков. Они явились защищать Родину не щадя живота своего. Принеся при этом и немалые проблемы. Для них, в отличие от многоконфессиональной шляхты, разделение между своими и чужими проходило по принадлежности к католической вере или непринадлежности. Высокородным кальвинистам на это было наплевать, но вот некатолическое простонародьё попало под пресс ненависти, из-за чего в лагере стали возникать стычки. Многочисленные протестанты-наёмники или принявшие униатство казаки становиться жертвами не рвались, отпор излишне верующим до фанатизма идиотам давали не задумываясь. Такие схватки стали нормой, иногда случались по нескольку раз за день, нередко с летальным исходом.

Королю стоило немалых усилий навести в лагере хоть видимость порядка. Многие шляхтичи в связи с отсутствием врага в пределах видимости принялись безудержно пить, что спокойствия в войске не добавляло. Начавшаяся ещё в пути эпидемия дизентерии набирала обороты, выводя из строя десятки людей ежедневно. Несколько раз возникали пожары, что при обилии в лагере запасов пороха могло привести совсем уж к печальным последствиям. Бедолаг, заподозренных в умышленных поджогах (совершенно безосновательно), торжественно повесили.

Укрепления в лагере строили под руководством австрийских инженеров. До строительства было много споров, стоит ли их возводить вообще, негоже, мол, благородным людям прятаться за валами и частоколом от быдла и дикарей. Но таких неумных хвастунов оказалось не так уж много. К сожалению, насыпать валы заранее не смогли, в окрестностях после прошлогодних набегов осталось очень мало хлопов, поэтому само строительство лагеря производилось по мере их прибытия с обозами. Вал сделали не сплошными. Для удобства контратак соорудили несколько ворот, по бокам лагеря — для противника труднодостижимым — ворота сделали широкие. Там предусматривался проход для собственной конницы. Зато ров выкопали основательный, благодаря близости реки он быстро заполнился водой, напротив ворот выстроили мосты.

Пушки расставили равномерно по валу, обращённому на восток. Запасы пороха предусмотрительно рассредоточили по нескольким местам и тщательно охраняли. Мерам безопасности вообще в этой кампании уделялось особо пристальное внимание. Не забыли пластунских рейдов, осознавали возможность их повторения. Простолюдинов вешали по малейшему подозрению, в подавляющем большинстве случае — напрасно. И очень гордились отсутствием громких терактов. Не подозревая, что они запланированы Хмелем и Свиткой на преддверие битвы.

Конная разведка регулярно докладывала о продвижении банд Хмельницкого, однако те в который раз смогли поляков удивить. Находясь по донесениям и расчетам чуть ли не в сотне вёрст, большой отряд из казаков, татар (ногаев калмыцкого подчинения) и калмыков вдруг выметнулся из-за поворота дороги на поле будущей битвы около полудня шестого июля. Видимо, они скапливались некоторое время вблизи, потом в кустах невдалеке от поворота нашли несколько раздетых трупов из числа хорватов-наёмников. С гиканьем и визгом всадники рассыпались по полю, убивая всех, кому не повезло там находиться в это время. Спастись удалось только нескольким, бывшим в момент атаки невдалеке от открытых ворот лагеря или леса по правую сторону поля и не медлившим с бегством. Остальных порубили или постреляли и даже успели обобрать.

Подскакав довольно близко к валам польского лагеря, враги сделали по несколько выстрелов каждый по нему из луков навесом через вал с частоколом, убив и ранив ещё с десяток человек. После чего, подобрав трёх или четырёх своих, попавших под пули ответной стрельбы, весьма недружной, нечастой и неточной, поскакали прочь. Король и гетманы узнали о причинах возникшей вдруг замятни уже после того, как вражеские всадники убрались прочь.

Требования о немедленной погоне, зазвучавшие вскоре, командование сочло неразумными. Уж что-что, а тактический приём кочевников заманивания в засаду притворным бегством полякам был известен хорошо.

Вскоре, подтверждая мудрость командования, на поле сразу по двум дорогам стали выезжать боевые возы. Казаки, не тратя времени зря, тут же выстраивали их в табор, скрепляли колёса цепями и окапывались. На глазах занявших вал наблюдателей будто волшебным образом выросла крепость. Неказистая, с неглубоким рвом и вроде бы смехотворно низкими стенами-возами, но уж поляки-то знали, сколько крови надо пролить, чтобы ею овладеть. Причём это произошло так быстро, что, пожалуй, даже знаменитые гусары не имели ни малейшего шанса успеть этому помешать. Возы составили заведомо до того момента, как они могли надеть доспехи, взнуздать коней, выехать в поле и, построившись, атаковать. Да и не отдавал никто такого приказа — атаковать. Командование в очередной раз занялось говорильней.

Между тем, польский лагерь немедленно забурлил, кто-то спешил к частоколу на валу для отражения возможного штурма, кто-то — таких было как бы не больше — бестолково метался. И сразу здесь поползли самые дикие, но почему-то передаваемые как достоверные слухи. Об иноземцах, предавших поляков за казацкие деньги и пропустивших врагов для внезапного нападения, о страшных колдунах-характерниках, сумевших сделать войска невидимыми на марше...

* * *

От неразрешимых проблем голова раскалывалась не только у Владислава IV Вазы, их и гетману Богдану Хмельницкому хватало. Очень долго пришлось ждать союзников с востока. Черкесы зачастую добирались через горные перевалы, а они освобождались от снега порой к маю. К тому же из-за вражды некоторым приходилось идти окольными путями, делая большой крюк, обходя земли своих кровников. Калмыки же не могли идти в поход до высыхания травы в степи. Уж очень велик был шанс на набег враждебных казахских или узбекских племён. Дождавшись суши, калмыки выжгли степь на несколько переходов к юго-востоку от своих кочевий, гарантируя таким образом свои семьи от пленения и рабства. Только после этого сыновья Хо-Урлюка смогли двинуть воинов на запад.

Уже почти год, как, разбив армию Николая Потоцкого, казаки хозяйничали на Малой Руси, а множество городов на её западе по-прежнему контролировались врагами. Волынь, в немалой степени благодаря чудотворцу Срачкоробу, очистить от них удалось, падение Луцка надломило там решимость держаться во что бы то ни стало, не сдаваясь. Но в Галиции, к сожалению, никакой реакции на очередное "чудо" Срачкороба не последовало. Замостье, Львов, Галич и многие другие города продолжали надеяться на приход королевского войска и подчиняться самозваному гетману не собирались. Можно, конечно, было собрать несметные толпы хлопов и задавить защитников твердынь числом. Натерпевшиеся от панов и арендаторов, те с радостью пошли бы на штурмы ненавистных обиталищ своих мучителей. Но в таком случае остались бы на Малой Руси одни руины вместо городов. А править только хлопами и казаками Богдану не хотелось.

Да что там города Галиции, стоявшие вдали от удобных дорог в Польшу! Холм, построенный несколько западнее Луцка ещё Данилой Галицким, также сдаваться не собирался, а располагался он не так уж далеко от путей снабжения пошедшей на запад армии союзников. Пришлось Богдану выделить несколько сотен всадников для постоянных тревожащих набегов на окрестности города. Чтоб паны сидели за стенами, не думая из-за них и носа казать.

Естественно, пройдя южнее Люблина, игнорировать немалый гарнизон Хмель не решился и под его стены выслал пару тысяч калмыков. Помешать выходу из города большого войска, собранного наследником Вишневецких, женившимся на сестре Ярёмы Анне, Зигмундом Фирлеем, они не смогли, тот легко пробился к армии Владислава. Зато оставшиеся в городе о вылазках за стены и помыслить не могли, как и о пополнении запасов продовольствия. Судьба города таким образом решалась в главном сражении. Победи король — горожанам бояться ничего не приходилось, победа же Хмельницкого обрекала Люблин на быструю сдачу. Как и многие другие города востока и юга Польши.

Казалось бы, что значат две с половиной тысячи человек для большой армии? Однако... Богдан перед решающей битвой стал испытывать тревогу и неуверенность. Когда готовился к войне, строил планы, заботился о снабжении войск, было не до этого. А когда войска сблизились, выяснилось, что и у него есть нервы. Окружающим старался этого не показывать, но сомнения в победе слепили в его душе настоящее осиное гнездо. Тревожило и недостаточное, как казалось гетману, преимущество в численности войск и артиллерии. Менее чем двойное. Вдвое меньше, чем обещали, по их словам, привели всадников калмыки — отговорились уходом немалого числа воинов с Хо-Урлюком. Заметно недобрали до зимних обещаний донцы. Татаринов извинялся, у него и своих трудностей хватало, оставалось радоваться и такой, совсем немалой добавке бойцов. Разве что молдаване и черкесы утешили, явились даже в чуть большем числе, чем ожидалось. Беспокоило то, что значительная часть казаков и гетманских солдат имела слишком маленький опыт боевых действий, хотя в результате многочисленных штурмов собственных городов не бояться свиста пуль многие научились.

"Но... всё же, атаки на плохо вооружённых и не умеющих толком обращаться с оружием горожан не сравнить с участием в большом сражении с сильной армией. Одно дело резать униатов и жидов, имея десятикратное преимущество, и совсем другое — драться с воюющими бог знает сколько лет немецкими наёмниками. Хотя... всё решится в сражении всадников. А на затворившихся по замкам и городам поляков и таких казаков должно хватить".

Благодаря блестящей работе разведки Хмельницкий прекрасно знал, где окопалось польское войско. И о проблемах с водой при расположении напротив также был осведомлён. Вполне мог переправиться через Вислу в другом месте и двинуться на Краков или Варшаву, никуда поляки не делись, бросились бы за ним. Но уничтожить всю вражескую армию в одном месте куда выгоднее. Поляков на тот момент жило втрое, если не вчетверо больше, чем русинов, да и ресурсы Европы для них были куда доступнее. Следовательно, ставка на одно решающее сражение с как можно большим войском имела смысл. В отсутствие ярких полководцев, сгинувших в прошлом году на берегу Днепра, был шанс врагов именно уничтожить, а не просто разбить. Ведь они скопировали тактику Татаринова, командовавшего казаками в прошлом году — прижались к пусть и помогающей при обороне, но крайне неудобной для бегства преграде.

Те же разведчики помогли решить водную проблему. В верстах пяти-шести от будущего поля битвы, уже в тылу союзного войска, была небольшая речка, впадавшая в Вислу ниже по течению. Обсудив с атаманами ситуацию, пришли к выводу, что в построенном в отдалении от поляков таборе будет нести дежурство половина пехоты и вся артиллерия. Утром пехотинцев сменят их товарищи, пушкарям привезут попить-поесть, а конница станет на флангах, ей ежедневные переходы на пять-шесть вёрст не будут в тягость. Держать её ночью в безводном месте нет необходимости, атаковать на конях в темноте — безумие, ведь и на самом ровном месте легко возвести смертоносные для четвероногих ловушки. В случае начала битвы отдыхающие у воды бойцы могли подойти в течение максимум двух часов.

При этом единодушно решили польский лагерь не штурмовать, а вынудить их самих выйти из-за валов и броситься в бой. В отличие от врага, свои пушки расположили компактно, в пяти местах. По две батареи на фланге, разведя их для возможности стрелять по атакующим кавалеристам не только в лоб, но и фланкирующим огнём. И батарею трёхфунтовых длинноствольных пушек поставили в центре, между возами первой линии. Им предназначалась особая роль. Благодаря расточке стволов и медным пояскам на удлинённых, с коническими наконечниками, снарядах, они могли бить в два с лишним раза дальше, чем обыкновенные пушки того времени. Снаряды эти были полые, начиненные порохом. Действенность разрыва, при мизерности заряда, была у них слабой, но атаманы надеялись, что эффектность от ночного обстрела будет на порядок выше реального вреда.

Фланговые артиллерийские позиции окружили неширокими, но совершенно непроходимыми для конницы полосами препятствий. Там накопали множество ямок, фатальных для лошадей, густо засеяли полосы чесноком* и оградили рогатками, чтоб свои невзначай туда не заскочили. Сами пушки прикрыли с фронта мешками с песком, а для запасов пороховых зарядов выкопали щели, ограждённые небольшими валами. Вражеское ядро теперь могло попасть в казацкий порох разве что случайно. Но и в этом случае ничего катастрофического не произошло бы. Ведь укрытий этих вырыли много, запасы рассредоточили.

Конницу гетман поделил пополам. Оставлять её в общем резерве мешала местность. На левом фланге сосредоточились калмыки, гетманцы и молдаване, на правом — запорожцы, донцы и черкесы. Если исходить из заявленной командирами численности, то вроде бы распределили относительно поровну, но...

"Ой, щось не тэ с калмыками. Не похоже, щоб их сорок тысяч було. По приблизительному подсчёту дай бог тридцать, причём треть — ногаи. А ведут себя их ватажки, сынки Хо-Урлюка, будто стотысячную орду привели. Надо будет сзади молдаван и моих гетманцев поставить. Для надёжности".

Люди и кони стоически переносили жару и пекущие солнечные лучи, с нетерпением ждали битвы или вечера. Когда солнце опустилось к горизонту, всадники развернулись и тронулись к месту ночной стоянки. Многие атаманы сомневались в разумности разрыва войска на две части. Ударь поляки прямо с рассветом, хреново пришлось бы засевшим в таборе, и обречённой на захват врагом была казацкая артиллерия.

— Гетмане, як вдарять спозаранку, уси наши пушки захватять!

— Точно! Богдане, а може, з королем ще поговорыты? Вин же к козакам завжды (всегда) добре видносывся.

— Ни! — резко отвечал на не первые предложения атаманов или полковников Хмельницкий. — Хто на палю (кол) хоче, може сам к полякам ехать. Если они не посадят, а скорее всего, не помилуют, так потом казаки такого лютой смерти предадут. Вот победим поляков, соберём трофеи, тогда и о мире можно будет поговорить. Или тут есть такие богатые, что добыча им уже не нужна? А нападения утром можете не бояться, шляхта рано вставаты не любит.

К счастью для Хмеля, калмыков, черкесов и молдаван опасность ночной атаки волновала не так уж сильно, их лидеры приняли его план, а на некоторых атаманов пришлось "давить" авторитетом кошевого, который в походе — полновластный диктатор. Командовавший донцами Татаринов поморщился, но возражать не стал. Богдан расставляя так войска исходил из того, что наёмники к ночным боевым действиям не привычны, а паны действительно вставать рано не любят и найдут тысячу причин, чтоб этого не делать. С наличием в запорожском войске немалой прослойки, мечтающей встроиться в шляхетство Речи Посполитой, приходилось мириться. Пока.

Весь день пехота и пушкари усиленно окапывались. Уж кто-кто, а казаки умели это делать как никто другой. Перед возами вырыли неглубокие, но непроходимые для конницы рвы, насыпали землицы под возы, обеспечивая таким образом себе надёжный бруствер. Разбили в таборе палатки. Ещё больше пришлось возиться с укреплением своих позиций пушкарям. Большая часть пушек-то располагалась вне табора, следовательно, могла попасть под прямую атаку кавалерии. Если хочешь жить, в подобных ситуациях своих сил и пота жалеть не будешь. Артиллеристы и не жалели. Конники же весь день проскучали. Сидели под пекущим солнцем в сёдлах, соскакивали на землю, чтоб дать отдых отсиженным задницам, и разминались, насколько это возможно в тесноте строя. Отливать приходилось тут же, в строю, по более серьёзным вопросам отлучались в недалёкий лесок, за день весьма основательно его "заминировав". Провоцировать поляков на атаку при недоделанных укреплениях не стали. Меньше всего пришедшим хотелось немедленно попасть под удар блестящей польской гусарии. К вечеру все зашевелились. Сначала заменилась пехота. Те, кто горбился весь день, окапываясь, ушли ужинать и отдыхать, а их места заняли бездельничавшие в отдалении и отоспавшиеся днём. И тоже принялись укрепляться. Затем двинулись на водопой и ночёвку конники.

А вот артиллеристы открыли по врагу огонь. Точнее, часть артиллеристов, причём меньшая, потому что большинство, начало устраиваться ко сну, стараясь не обращать внимания на канонаду (далеко не всем заснуть удалось, но это уже были их личные проблемы). Нечастый, нельзя сказать, что приносящий врагу большой урон. Восьмифунтовки обстреливали частокол и самую переднюю часть лагеря, судя по регулярно доносившемуся треску разбиваемых брёвен медленно, но верно превращая деревянную стену в руины. Крики и проклятия занимавших вал в опасении ночного штурма стрелков и пушкарей свидетельствовали о поражении не только деревяшек. Трёхфунтовки стреляли по расположенным в глубине нарядным шатрам. И попадали, хотя и пушкари не знали, насколько убийственен их огонь.

— От бы у якогось гетмана чи магната попасты... — вслух мечтал кто-то из пушкарского наряда дальнобойной нарезной пушчонки.

— Эге ж, або у самого короля! — поддержал его другой.

— Ни, говорять король — добра людына, к казакам прыхильна (склонная). Це гонористые шляхтичи йому воли на дають.

— От як був быдлом (скотом — польск.), так и в казаках быдлом и зостався. А наши земли хто цим шляхтичам роздавав? Король же цей, щоб йому!..

— Да я тебе...

— А ну прекратить! — вмешался в грозивший вылиться в драку спор пушкарь из донцов. — Про короля в шинке спорить будете, если доживёте до него. Кто ещё раз рот откроет, я тому сам все его зубы в пасть забью!

Молодыки испуганно замолкли, опытных казаков они уважали и побаивались. В таборе продолжился ратный труд. Кто копал, кто тягал, кто стрелял — все были заняты важным делом.

Поляки пытались отвечать, но у них это получалось совсем неубедительно. Во-первых, их орудия могли палить в несколько раз реже, чем у противника. Во-вторых, к ночной стрельбе их канониры приучены не были. Наконец, в-третьих, даже относительно короткоствольные пушки-гаубицы с конической зарядной каморой имели, как выяснилось, большую дальность стрельбы. При таких расстояниях ядра, вылетевшие из польских орудий, летели куда бог пошлёт, попадая больше в белый свет, то есть в поле перед табором. Хотя периодически случались удачи и у польских артиллеристов. Разлетались от попавшего в воз ядра во все стороны доски, а то и человеческое тело или какая-то его часть отправлялись в путешествие по воздуху. Новички поначалу от таких мест шарахались, но, убедившись, что большая часть вражеских выстрелов вреда не наносит, смогли притерпеться к обстрелу, загнать страх внутрь. Внешняя невозмутимость опытных казаков этому весьма способствовала. Да и некогда особо было переживать. Ночной смене табора работы по его укреплению также хватало, копая и таская тяжести, не очень-то поволнуешься. А тяжёлая работа... так к этому хлопам, тьфу, теперь казакам, не привыкать. И плёткой уже никто хлестнуть их не посмеет, разве что по приговору суда, так это ж дело житейское. Если напроказил, то наказание не позорит. Говорят, что и будущим королям ум через задницу вбивается.

* — чеснок — железные "ёжики" с торчащими во все стороны колючками.

* * *

Немедленной атаки сразу по прибытии врага поляки и не ждали. Кто же, устав с дороги, сразу в драку лезет? Через некоторое время обитатели лагеря так осмелели, что некоторые набрались наглости вылезти за пределы укреплений, чтоб лучше рассмотреть пришедших, на валу за частоколом всем зевакам места не хватило. Польный гетман было дёрнулся приказать всех загнать обратно, но Владислав его остановил.

— Не надо загонять, пусть издали на врага полюбуются, привыкнут к нему. Потом меньше будут бояться.

— А может, давайте их сейчас всей конницей атакуем? Ad gloriam Patriae (во славу Родины)! — счёл необходимым лишний раз показать свои храбрость и непримиримость Любомирский. — Они нашей атаки явно не ждут, не готовы к ней. Растопчем обнаглевшее быдло! Разгоним слишком много возомнивших о себе дикарей!

— Concordia victoriam gignit (согласие порождает победу). Мы же договорились, что будем провоцировать огромное вражеское войско на штурм нашего лагеря! Атаковать их самим — безумие! — резко ответил ему коронный гетман. И большинство окружавших Владислава магнатов его поддержало.

Не проявляя активности, король и его окружение по-прежнему считали, что всё идёт по их планам. Разве что вызывали всеобщее удивление малый, несравненно меньший, чем польский, размер казацкого табора и расстояние до него — на пределе выстрела крупных польских пушек.

— Неужели они так боятся наших пушек, что расположились так далеко? Ведь им самим в атаку будет неудобно идти.

— Ваше величество, обратите внимание и на смехотворно малый размер их лагеря! Если в него попытаются залезть все их бесчисленные орды, они там окажутся набиты плотно, как селёдка в бочке голландского посола. Руку невозможно будет поднять!

— Да не влезут туда все их кони, они же с собой не одного коня в набег берут!

— Неужели, пока эти нас отвлекают, другие пошли на Краков или Варшаву?

— А в прошлом году они так и сделали...

— Господи, спаси и сохрани!

— Sursum corda (выше голову)! — подбодрил окружающих король, пресекая возникающее паническое настроения. — Адам, — обратился он к коронному гетману. — Пошли по правому берегу Вислы патрули вверх и вниз по течению, пусть посмотрят, нет ли следов вражеской переправы.

И, обращаясь уже ко всем присутствующим, продолжил:

— Панове, посмотрите на число конницы на флангах. Их много, но нельзя сказать, что мы не могли бы выйти с ними на бой. Стали бы они рисковать, подставляясь под наши удары по частям?

— Может, они преисполнились от прошлогодней победы гордыней?

Владислав поморщился.

— Sic fata voluerunt (Так было угодно судьбе), что их главаря, Хмельницкого, я знаю лично. Он очень неглупый и осторожный человек и опытный воин. Да и в его окружении неплохих полководцев хватает. Не поверю, что они пойдут на такой риск.

— Может, всё-таки, атакуем? — продолжил гнуть свою линию Любомирский.

— Нет! Будем выжидать, как решили раньше, — ответил за короля коронный гетман.

Днём ожидание вражеской атаки далось большинству легко. Постепенно даже интерес к рассматриванию копошащихся вокруг своего табора казаков и неподвижно стоящих — явно в ожидании польской атаки — конников прошёл. Лагерь зажил своей обычной жизнью, разве что напиваться до потери сознания сегодня никто не решился. Не особенно встревожила людей и начавшаяся артиллерийская перестрелка. Если стреляют не в тебя, то не так уж это и страшно. Война, однако.

Где-то к полуночи к грохоту пушечных выстрелов присоединился визг и рёв ракет, запускаемых в сторону лагеря пластунами. Отведённые в заднюю часть лагеря лошади волновались, но в панику не впадали, переносили обстрел удовлетворительно. Чего нельзя было сказать о многих людях в лагере. Они эти воистину адские звуки слышали впервые и спать под такой аккомпанемент не могли. В темноте ночи, при вспышках пушечных выстрелов, давящий на психику вой воспринимался особенно обострённо. Некоторые, не постеснявшись выказать страх, вслух молились Христу или деве Марии о защите от сатанинских происков. Другие переговаривались, и не о рыбалке или охоте, естественно. Болтали о страшных схизматиках и дикарях, которых, говорят, пришло видимо-невидимо. Вот все соберутся — и затопчут христиан копытами своих лошадей.

Потом к какофонии присоединились и куда более мощные взрывы. Один, второй, третий... Это разносили всё вокруг взлетающие на воздух польские пороховые склады. Даже весьма неплохо налаженная охрана не уберегла немалую их часть от диверсий. Уж очень уязвим порох вне капитальных строений. А в связи со спешкой возведения оборонительных укреплений его расположили в палатках. Где даже одна зажигательная стрела может наделать много беды. Каждый подобный взрыв сопровождался вспышкой паники, хаосом, охватывавшим прилегающую территорию лагеря. А в других местах раздавались вдруг вопли, что казаки ворвались в лагерь. И вокруг начиналось такое веселие, что останавливать его приходилось не кнутами, а саблями.

Но наиболее действенным оказался обстрел из луков. Сотни казаков с хорошими луками в плохо различимой ночью одежде, с обмазанными сажей лицами подошли на несколько десятков сажен к валу и... в прилегающей к восточному валу части лагеря стало ОЧЕНЬ неуютно. Туда посыпался град из стрел. Неприцельность менее смертоносным его не делала. Уж очень тесно пришлось располагаться в лагере обитателям. Легко пробивая ткань шатров, стрелы поражали прилёгших отдохнуть их обитателей. Люди, кто наспех одевшись, а кто и полураздетый, поспешили покинуть опасное место. Лагерь забурлил.

Немалая часть вынужденно оставивших свои палатки шляхтичей кинулась к королевскому шатру с требованием прекратить это безобразие. Охрана, естественно, их к Владиславу не пустила, опасаясь покушения на жизнь монарха в темноте и толчее. Полные сознания собственной значимости гордые паны устроили громкий скандал, набирающий обороты и грозящий вылиться в нечто более опасное. Кое-кто уже начал хвататься за сабли, в ответ охрана чуть было не открыла огонь.

Король вынужден был выйти к протестующим и долго уговаривал их успокоиться. Из толпы, которая к этому времени собралась перед цепочкой охраны, послышались оскорбления монарха, прямые угрозы его жизни. Владиславу пришлось проглотить их, сделать вид, что не слышал обидных слов. Для снижения накала ситуации он приказал послать на разгон стрелков наёмников, отряд из Германии, и предложил всем желающим присоединиться к нему.

Такое предложение действительно разрядило обстановку, горлопанам, не желающим принять участие в вылазке, легко заткнули глотки. Но положение вокруг на отдых перед битвой походило мало. И в других местах вынужденные переселенцы поднимали шум и лишали покоя, пусть относительного, других. То тут, то там возникали даже схватки за место в шатре вне зоны обстрела. Неожиданно стали раздаваться выстрелы и шум схваток в покинутой большинством зоне выпадения стрел. Приказом панов — пошедших поискать безопасного местечка — оставленные там для охраны скарба хлопы пытались защитить шляхетское добро от мигом налетевших на бесхозное, как они решили, имущество мародёров.

Реагируя на сложившуюся ситуацию, польские канониры открыли огонь картечью. Паля в поле, наугад. Нельзя сказать, что они не попадали, потом, утром, выяснится, что четверть лучников погибла или получила ранения. Да и вооружённые ружьями, не подходившие к валам близко, не все дожили до утра. Война.

Тем временем разозлённые шляхтичи и следовавшие за ними немцы (не идти же гордым шляхтичам сзади быдла!) повалили из ворот лагеря в поле. Всего желающих поквитаться с нарушителями ночного покоя и посланных для этого начальством набралось около двух тысяч. Дежурившие невдалеке пластуны подожгли заблаговременно приготовленные костры, подсветив таким образом выходящих, и ретировались. Отошли и находившиеся невдалеке лучники. Зато по толпе, идущей по мосту, открыли огонь стрелки, заранее занявшие позиции вне достижимости картечи с вала. Промахнуться по такой мишени казаки не могли, мост превратился в подобие лобного места.

Убитые и раненые падали на настил, где ещё живые быстро превращались в мёртвых, затаптываемые выходящими позже. Все спешили покинуть обстреливаемое место, и попытка поднять упавшего товарища могла стоить жизни. Никак нельзя назвать везунчиками и свалившихся с моста в ров с водой. Уровень её в этом месте был на добрый аршин ниже поверхности земли, большинство раненных не имело возможности выбраться из воды, а спасением их озаботились слишком поздно. Потерявшие же сознание тонули сразу.

Преодолеть мост совсем не означало спастись. Разбегаться, терять контакт с товарищами участники вылазки не решались. Соответственно, расстрел их продолжился и на земле. Попытка затушить костры удалась не сразу — политые нефтью поленья тухнуть не спешили, а пытавшиеся их погасить люди уничтожались в первую очередь. Остальные поляки и немцы двинулись толпой вперёд. Хотя с таким же успехом могли повернуть налево или направо. К этому времени их пытались убить уже сотни, вскоре в них полетели и стрелы.

Активную пальбу по казакам в поле открыли и поляки с вала. Но им-то пришлось вести огонь по отдельным, неразличимым с вала фигурам, на вспышки выстрелов, естественно, почти все их ядра и пули летели мимо. Да и не было у них такого навыка для ведения боя ночью, в темноте.

Продвинувшись на пару сотен шагов и обнаружив, что лишились от обстрела не менее пятой части, участники вылазки потеряли настрой на бой и обратились в бегство. Находившиеся в поле казаки успели уже подобраться поближе, их огонь в спины оказался ещё более губительным, чем выстрелы в лицо. Очень повезло вышедшим последними и вернувшимся назад первыми. Среди них многие успели проскочить обратно, зато для бежавших следом мост превратился в ловушку. Стремление оказаться побыстрее за валами и частоколом сыграло с ними злую шутку. На узости настила возникла давка, унёсшая десятки жизней. Из так и не сразившихся с врагом врукопашную участников вылазки не вернулась почти половина. Казалось бы, меньше тысячи человек — немного для огромного войска, но у короля и гетманов появилась новая проблема — вдохновлять людей на битву после вчистую проигранного ночного боя.

Помимо вылазки, трижды до утра поднималась ожесточённая стрельба у частокола. Усиленные дозоры там начинали палить в поле, будто враги уже идут на штурм, расследования потом так и не выявили виновников бессмысленной, вредоносной панической стрельбы. В общем, выспаться этой ночью у поляков смогли только глухие. Всем стало ясно, что ещё две-три таких ночи и бегство из польской армии превратится в неостановимый поток.

Разведчики донесли королю, что враги построили большой лагерь невдалеке от поля боя и в воде нуждаться не будут. Это донесение резко меняло ситуацию. Получалось, что королевское войско само загнало себя в угол, а враги имеют возможность выжидать удобного момента для битвы.

Судный день или страшная пятница.

Люблинское воеводство, 8 июля 1639 года от Р. Х.

Рассвет весь польский лагерь встретил на ногах. Уже через полтора часа после восхода солнца в шатре короля собралось командование армии. Все магнаты, а командные должности в армии традиционно занимались именно ими, выглядели невыспавшимися, злыми, помятыми. Впрочем, последнее было нормой для того времени — выпуск утюгов наладили недавно, пользовались этим новшеством в Азове и Чигирине, да может быть при дворах основных союзников — России, Молдавии, Валахии и Трансильвании. Повелителям этих государств новомодные девайсы пошли в числе дружеских даров, наравне с зажигалками.

Естественно, в лагере не спали не только командиры, вряд ли там кто вообще смог уснуть в поднявшемся ещё в начале ночи бедламе. Разве что самые прожжённые наёмники, способные спать где и когда угодно, лишь бы не мешали им конкретно. Таким шум, даже громкий, был глубоко безразличен. И подавляющее большинство ночная какофония если и запугала, то ненадолго, в начале. К утру людей охватила нормальная в таких случаях злость на негодяев, лишивших их сна. У них появился лишний повод ненавидеть своих врагов. Катастрофический исход ночной вылазки на боевом духе не сказался.

Впрочем, многочисленные пастыри различных вероисповеданий успели настроить своих прихожан на бой до этого. Даже совсем не малочисленные православные считали изничтожение бунтарей и дикарей Богоугодным делом. Ведь Господь велел повиноваться властителям земным, а Владислав в глазах всех был законным, общепризнанным королём. Ну, а уж католические ксёндзы... там призывы защищать истинную мать — Святую католическую церковь не сходили с уст, а кое-кто из впечатлённых прихожан готов уже был идти на врагов хоть с голыми руками.

О настроении верхушки и говорить не приходилось. Привыкшие считать себя чуть ли не полубогами, требовавшие от окружающих исполнения любых, в том числе — самых диких капризов, магнаты были лишены отдыха. Многим пришлось принимать участие в организации отражения возможного нападения врагов. Ни для кого не было секретом умение казаков воевать ночью, для того времени совершенно нехарактерное. Именно это знание, особенно после его демонстрации — уничтожения решившегося на ночную контратаку отряда наёмников — и удержало короля от активных действий до рассвета. Однако переживать ещё одну такую ночь ни ему, ни — Владислав был совершенно уверен в этом — другим командирам армии наверняка не хотелось.

Оглядев окружающих, выглядевших, надо заметить далеко не лучшим образом, король обратился к ним:

— Ab imo pectore (с полной искренностью, от души) должен признать свою ошибку. Пан Станислав (Любомирский) наверное, был прав, атаковать этих лайдаков следовало ещё вчера, пока они не успели укрепиться в своём таборе. Errare humanum est (человеку свойственно ошибаться). Выношу аd disputandum (для обсуждения) предложение атаковать врага через час после смены ими пехоты. Выжидать их атаки после такой ночи считаю нецелесообразным.

— Я же говорил!

— Какой смены?!

— Почему не немедленно?!

— Бить их немедленно, втоптать быдло в землю!!

— Отправить всех их аd patres (к праотцам)!

И без того не склонные к законопослушному или чинному поведению, взвинченные тяжёлой ночью магнаты заговорили, точнее — заорали, дружно и одновременно, но каждый о своём. Ведь каждый из них мнил себя великим человеком, об этом сохранилось достаточно свидетельств.

Выждав короткое время, дав людям выплеснуть эмоции, уловив секундное затишье, король продолжил:

— Вельмоповажне панство, я также как и вы все и сам горю в нетерпении уничтожить этот сброд. Однако не только атака, даже вывод войск в поле был бы ошибкой. Наши разведчики донесли, что Хмель, не имея возможности держать своё огромное войско здесь, расположился в полутора милях (около шести километров), у водопоя. Пехоту он разделил на две части, вы все видели вчера вечером смену одной половины на другую, утром отдохнувшие и выспавшиеся разбойники сменят тех, кто не давал спать нам. А на флангах, как и вчера, выстроится конница.

— Так почему нам не воспользоваться отсутствием большей части этих... porcas (свиней) и не уничтожить тех, кто имел наглость мешать нашему сну? Их, как мне доложили, много меньше ста тысяч. Одним ударом можем смять! — прервал, что считалось вообще-то недопустимым, доклад короля Любомирский.

— Пан Станислав может вспомнить хоть один случай, когда польской армии удавалось взять казацкий табор одним ударом? Вот так — атаковать и взять. Мне ничего подобного не припоминается. Каждый раз победы над разбойниками давались нам большими кровью и усилиями.

— Но у нас огромная, невиданная для Польши армия!

— Так и в таборе сидит не двадцать-тридцать, а около ста тысяч лиходеев. И, наверняка, уже идут сюда остальные, один Бог знает, в каком числе. Мы атакуем табор, а нам в спину ударят все эти орды конницы и ещё сто тысяч пехоты. Вы такого развития событий хотите?

Любомирский возмущённо вскинулся, но отвечать не стал, лишь махнул рукой.

— И что предложит делать ваше величество? — вступил в разговор другой магнат из Малой Польши, один из ближайших друзей короля, коронный гетман Адам Казановский.

— Выждем ухода пехоты из табора, потом ещё с час, где-то столько идти до их основного места расположения. Потом выведем с максимальной поспешностью всю конницу в поле, причём неравномерно, три четверти выставим против дикарей, они вчера на правом фланге стояли, татары и калмыки удар гусар не выдержат. Четверть поставим на другой фланг — не для атаки, для парирования возможного удара конницы казаков и черкесов. Но... вероятно, имитировать атаку всё же придётся, иначе не связанная боем их конница сомнёт нашу атакующую пехоту. Думаю, степняков удастся смять быстро, тогда мы погоним их по той дороге, какой они приходят сюда. Заодно по пути стопчем спешащую на помощь своим пехоту, которая нам так досаждала этой ночью. Уставшие, голодные, они, скорее всего, падут жертвой своих же союзников, убегающих от смерти. Одновременно с конницей вся наша пехота атакует табор. Я поговорил со святыми отцами, к воинам готовы присоединиться многие хлопы, кто из желания послужить Святой католической церкви, кто из жажды пограбить казацкий табор, слухи о его богатстве этому способствуют. Не уверен, что они смогут его захватить, но боем их пехоту свяжут.

Владислав улыбнулся, как бы показывая, что слухи появились совсем не случайно.

— Но сможем ли мы продержаться до возвращения победоносных гусар? — польный гетман Тышкевич, которому предстояло командовать именно левым флангом, не смог скрыть своей озабоченности. — Получается, на моём краю враг будет иметь очень значительное преимущество.

Король пожал плечами.

— Пошлите в атаку для прикрытия пехоты не более четверти всадников. Наших татар, литвинов, хорватов... кого не жалко. Остальных расположите вдоль боковой стены лагеря, там не очень-то широко развернёшься. Уверен, в том месте вы сможете продержаться довольно долго. Тем более, что вас поддержат огнём стрелки с вала, с тысячу лучших мы в атаку не отправим. Вполне возможно, если сумеете выдержать первый натиск, то и без посторонней помощи врага одолеете. В поле на коне поляк десяти казаков стоит!

Все в лагере успели позавтракать. Конечно, дело не ограничилось принятием пищи телесной, о духовном напутствии власти тоже позаботились. В связи с многочисленностью и многоконфессиональностью армии общего богослужения перед сражением не проводили. Да и где было собрать такую прорву народу? Разве на поле боя, но ему предстояло стать ареной совсем другого действа.

Пастыри — ксёндзы, попы, пасторы и даже один мулла — продолжали доводить до нужной кондиции паству. Легко было заметить, что обработка дала плоды, у многих глаза горели не жаждой наживы, но желанием послужить — даже ценой жизни — крулю, Ойчизне, правде... Хотя и желающих пограбить хватало более чем, в избытке.

* * *

Хмельницкий имел возможность отдохнуть, перебазировавшись на ночь вместе с конницей подальше от места противостояния. В наступление поляков большими силами ночью — он не верил, однако остался в таборе. Именно сюда, к "начальнику шпионов" Свитке и гетману, являлись всю ночь разведчики. Главные удачи — подрыв трёх небольших пороховых складов и уничтожение отряда наёмников из Германии, Богдана порадовали... но не слишком. Судя по их рассказам, внести смуту и панику во вражеские ряды ночными обстрелами и распространением слухов не удалось. Поляки не выспались, как и сам гетман, толком не отдохнули, но боеспособности не потеряли. А следовательно, ни о какой гарантированной победе говорить не приходилось.

Прикорнув на пару часов перед рассветом, Хмель встал с первыми лучами солнца. Засевшие на высоком дереве с подзорной трубой наблюдатели доложили, что у врагов жизнь в лагере продолжается в прежнем режиме, без суеты. Поляки готовились, если судить со стороны, к завтраку, а не к битве. Наскоро перекусил всухомятку и сам гетман. Его терзало опасение, что, отправив ночную смену пехоты на отдых, он её выключит из битвы, вернуться-то она сможет, дай Бог, через часа полтора, в самом лучшем случае, после начала сражения.

"И здесь их держать, голодных, выпивших запасённую воду, не выспавшихся... неразумно. Господи, снизойди, дай хоть намёк, что же мне делать?!"

Однако ни Богу-отцу, ни милосердному Христу, ни даже добрейшей Святой Деве до разборок в среде поклоняющимся им, судя по всему, дела не было. Небеса привычно безмолвствовали.

Ещё раз посетовал про себя, что расположение табора впритык к лесу не даёт возможности свободно маневрировать на поле боя конницей. Именно из-за требований разместить его вне зоны уверенного попадания польских ядер он вынуждено жёстко разбил кавалерию союзников на две части. Богдан отправился к своему левому флангу, где выстроились шестьдесят восемь тысяч всадников. Калмыки привели, как выяснилось при подсчёте казаками, не сорок тысяч, а всего тридцать одну, из которых лишь тысяч семь были бронными

"Потом надо будет ткнуть в эти подсчёты плоскими мордами сыновей Хо-Урлюка. Ишь чего удумали, завышать своё число для претензий на большую часть добычи. Хрен вам большой, а не доля на сорок тысяч! Но об этом поговорим после битвы, пока придётся делать вид, что не замечаем мы этих азиатских хитростей. И напрасно я послушался горлодёров, Татарин теперь от меня как на другом краю света, не докричишься вовремя".

Коротко перемолвившись с тремя калмыцкими предводителями не столько по нужде, сколько по дипломатической необходимости, проследовал дальше. Кочевников подпирала пятнадцатитысячная лёгкая гетманская конница с молодым Богуном во главе. По наводке попаданца Богдан продвигал вверх Богуна и Сирка, уже убедившись, что люди они очень талантливые. А быстрое возвышение привязывало их к гетману. Да и совершенное отсутствие у них претензий на гетманскую булаву Хмельницкого очень устраивало. Властью ему делиться не хотелось, а запорожские атаманы скрыть стремление к получению булавы кошевого и не пытались.

"А какой же я гетман буду, если булаву кошевого потеряю? Да никакой! Потом быстро не только и гетманскую заберут, голову в придачу отшибут. "И к гадалке не ходи" — как любит Аркадий повторять. Действительно, зачем идти к гадалке? И дураку ясно — прирежут и слова доброго не скажут".

Сзади безбронных гетманцев пристроились молдаване. Десять тысяч легкоконных и пять в доспехах. Во главе с господарем Лупу, с ним из политеса пришлось также поговорить. Богдан честно признался, что о планах поляков не знает и, будет ли битва сегодня, ему неведомо.

Наконец, позади всех заняли место тяжеловооружённые всадники Малой Руси. Гетманцы, бывшие скидановцы, запорожцы. Всего семь тысяч. То есть всего на левом фланге союзники сосредоточили шестьдесят восемь тысяч всадников, из которых девятнадцать тысяч имели бронь. В подавляющем большинстве — кольчуги или кожаные куртки, обшитые железными пластинами. Доспехами, подобными гусарским, обладали менее, чем две тысячи всадников коалиции.

Хмельницкий проводил взглядом уходящих после ночного дежурства пехотинцев и с трудом удержался от попытки их остановить, оставить вблизи поля боя. Люди ведь устали, а поляки не проявляли никаких признаков активности. Учитывая, что ночью в таборе дежурили казаки, раздражать их лишний раз не стоило, зимой ведь перевыборы кошевого...

У Татаринова, возглавившего правый фланг, всадников набралось немного меньше — шестьдесят пять тысяч, зато, благодаря черкесам, бронных воинов он имел больше — двадцать одну тысячу.

Немалую угрозу для врагов представляла и артиллерия, девяносто чугунных восьмифунтовых пушек-гаубиц с конической зарядной каморой. По совету Аркадия Богдан не стал размазывать артиллерию по всему фронту, а сосредоточил её на флангах. Кроме длинноствольных бронзовых трёхфунтовых пушек, расставленных между возами первого ряда табора. Невиданная для тех лет скорострельность высверленных орудий внушала атаманам уверенность в победе.

Наконец, в центре, в таборе, распоряжался Кривонос. Ему же подчинялись и артиллеристы, расположившиеся на вынесенных за пределы табора позициях, с прикрывавшими их полками. В его распоряжении оказалось более ста тысяч пеших бойцов — гетманцев, казаков, молдаван. Боевую эффективность новой вундервафли, как любил выражаться Аркадий, ракет с осколочными боеголовками, предстояло выяснить здесь. Оружие получилось довольно дорогим, из-за чего испытания провели минимальные. Отсутствующий в армии Аркадий и присутствующий Срачкороб заверили Максима, что ракеты полетят приблизительно в нужном направлении и почти наверняка взорвутся. Правда, Кривоноса весьма насторожили именно сопутствующие обещаниям слова: приблизительно и почти наверняка.

Само собой, Кривонос не отдыхал уже больше суток, не до того ему было. Особую тревогу у него вызывало расположение шестифунтовых пушек вне табора. Именно укреплению их позиций он и уделил особое внимание, за неприступность линии возов он и не волновался, не было ещё случая, чтоб полякам удавалось взять табор штурмом. Наконец дневная смена заняла отведённые им места, и Максим вознамерился прилечь на одном из возов задней линии, вздремнуть хоть часок-другой. Однако поспать ему не удалось. С дерева наблюдатели дали знать, что в польском лагере началось шевеление и вроде бы седлают коней.

Богдана это известие застало в момент трёпа с Василием Лупу — такого высокопоставленного союзника приходилось выделять особо. Чертыхнувшись, Хмельницкий поскакал к линии возов, невдалеке от которой и рос высокий, раскидистый дуб, где устроились наблюдатели. После сообщения о концентрации пехоты перед воротами лагеря гетман отбросил сомнения и послал десяток казаков за ушедшей на отдых пехотой.

"Ничего, на том свете отдохнут, там нам всем черти для этого удобства приготовили. А сегодня бедолагам придётся побегать не выспавшимися и не отдохнувшимися. Злее будут".

Богдан в сопровождении охраны проехал в самый первый ряд, чтобы оглядеть происходящее своими глазами. Глянув сверху вниз — кони уж очень по росту разнились, у него с охранниками высоченные анатолийцы, у ногаев, выставленных калмыками впереди, малорослые татарские. Невольно пожалел прежних злейших врагов, пережить сегодняшний день, из подставленных под удар гусарии, удастся наверняка немногим.

"Плохо быть в подчинённом положении у чужих, что осман, что калмыков — ногаев никто не жалел, все стремились использовать их в своих интересах, не заботясь при этом об их желаниях".

Но, по большому счёту, на жизнь или смерть кочевников ему было плевать. Гетман привстал на стременах для лучшего обзора. Поляки шли на битву, это стало ему окончательно ясно, когда раскрылись несколько узких ворот в передней линии польского лагеря и оттуда густо повалила пехота. Первыми выдвигались пикинёры. Выходили они на позиции впереди товарищей быстро, но слаженно, очень споро выстраиваясь в несколько линий, за которыми становились остальные пехотинцы. Причём, как ему было известно, в этот раз в пикинёрах служили не "немцы" из-под Галича или Гомеля, а самые натуральные наёмники из Германии, многие из которых успели повоевать на полях Европы не один год.

"Этим волкам мои гетманцы пока на один зуб. Даже сечевиков против таких в чисто поле выпускать нельзя, пики-то у нас покороче, при столкновении туго придётся не им, а нам. Так всё ж заранее знал, для того немчуру эту поганую на штурм табора вытягивал. Вроде всё по плану идёт, нашему, ещё зимой разработанному. А на душе все равно неспокойно, ох, чую, не учли чего-то важного. Может аукнуться нам это горем-бедой".

Казачьи пушки-трёхфунтовки не одновременно, но дружно, одна за другой окутались облаками серо-белого дыма. Грохот выстрелов более сотни орудий больно ударил по барабанным перепонкам. Хотя вражеский строй растянулся широко, не все ядра попали в цель, всё-таки палили почти на пределе дальности. Но всё равно в широком и глубоком строю образовалось множество просек — ядро в такой плотной массе убивало сразу нескольких человек, прежде, чем теряло разгон. Но прогалины тут же затянулись, "поляки" сплотили ряды и широким шагом под дробь барабанов двинулись на табор. Шли скоро и не опуская пока пик. А люди из польского лагеря всё валили и валили.

В промежутки между наступающими отрядами наёмников пробегали вдохновленные священниками или ослеплённые жаждой наживы добровольцы из челяди и хлопов. Опередив остальных, они-то и стали главными мишенями для стрелков из табора. Неся огромные потери эти вояки прикрыли, таким образом, профессионалов. Не замедлили с ответом и польские пушкари. У них с точностью, а особенно с дальностью были ещё большие проблемы, но на глазах Хмельницкого опрокинулась от попадания ядра казацкая пушка, в двух или трёх местах полетели вверх и в стороны доски и щепки от возов табора. Вся передняя линия табора стала затягиваться пеленой дыма.

Невольно гетман перенёс внимание на вражескую конницу — возможно краем глаза заметил её движение, возможно — из-за ожидания оного. Пока она надвигалась шагом, как бы не медленнее своей пехоты. Кинул внимательный взгляд на широкую и длинную ленту кавалерии, очень красочную и грозную, гусары также пока несли свои копья-флаги поднятыми и коней разгонять не спешили, сберегая их силы для боя. Именно длина и ширина польского правого фланга вызвали единичный сбой работы сердца кошевого атамана. Не любившие глубоких построений поляки в этот раз надвигались огромной массой (гетман не мог увидеть, что враги остались верны себе и шли в атаку волнами). Здесь было явно больше тридцати пяти тысяч всадников, которые по его прикидкам могли появиться на каждом из флангов.

"Неужто со страху померещилось? Так не первый раз в бой иду, дрожи в членах нет, голова, вроде, соображает... не-е, страху, чтоб глаза застил, нету. И великое их число — не мара, идут, сволота католицкая, на нас самые что ни на есть натуральные враги. Разведка проспала? Хм... ошибиться каждый может, да только навряд Свитка мог ТАК сильно промахнуться. Значит... перехитрил меня Владислав, чтоб ему на том свете черти до скончания веков покою не давали. Ладно, правильно Аркадий говорил: "Ещё не вечер"! Выстоим, выдюжим, а полякам с другого бока ох кисло придётся..."

Пока Хмельницкий переживал по поводу возникшей опасности и перемещался к своей гетманской доспешной коннице, битва разгоралась. Как раз в момент перехода на лёгкую рысь польской кавалерии прилетели очередные подарочки от казацких пушкарей — связанные цепями ядра. Неизвестное ещё здесь изобретение для лишения вражеских кораблей парусов, манёвренности и скорости. В плотных массах невольно сгрудившихся людей и лошадей новинка показала себя весьма достойной применения. Влетев в ряды конников, вращающиеся вокруг общего центра ядра оставляли после пролёта не улочки, а широкие проспекты. Правда, недлинные, но скакавших впереди — а располагались там самые лучше вооружённые и защищённые всадники — эти ядра проредили основательно. Однако не только не остановили, даже не замедлили движения.

Этот залп стал последним для одного из восьмифунтовых орудий, взорвавшегося при выстреле. И для всей обслуживавшей его команды. Чугун — не самый подходящий металл для пушек, но... за короткое время и так относительно дёшево отлить орудия из чего-то другого не получилось бы. Других пушкарей такая гибель товарищей ничуть не смутила. Враги приближались, и необходимо — жизненно в прямом смысле этого слова — было успеть перезарядить и выстрелить ещё раз.

Артиллеристы проявили чудеса скоростного пробанивания и заряжания — благо при этом использовались картонные картузы с готовым, заранее отмеренным зарядом пороха и чугунных осколков — и успели дать третий залп, в упор, картечью. Чуть раньше пустили свои снаряды ракетчики. Ракеты пролетели за спины авангарда и разорвались НАД польской конницей и пехотой. А также, не менее четверти, над или за оврагом, ограничивавшим поле боя с юга.

Вопреки надеждам, грохот взрывов над головой и разлетающиеся вокруг крупные чугунные осколки никого на польском правом фланге не испугали. Или испугали, но не настолько, чтобы они забыли свой долг. Шляхта того времени, тем более фронтирная, русская, воевать ещё умела. Конница продолжила своё движение на врага, пусть и без тысячи с лишним всадников, убитых, тяжелораненых или оглушённых, упавших под копыта своих же товарищей. Если кто из них и выжил, то в бою участвовать уже точно не смог. Вот среди бежавших вместе с пешими наёмниками добровольцев из челяди смертоносные взрывы произвели немалую сумятицу. Однако набежали сзади другие, от ракет совсем не пострадавшие, и перетрусившие с непривычки Янеки или Анджеи продолжили атаку.

Атаковавшие вдоль болота польские татары и хорваты от артиллерийского огня и ракетного сюрприза пострадали существеннее. Летели они толпой, с воплями и улюлюканьем, но изначально чувствовали себя обречёнными. Большое расстояние не помешало им рассмотреть железные ряды вражеской конницы. У черкесов и коней одевали в кольчуги, даже солнце, светившее атакующим в глаза, видеть это не мешало. А в схватке доспешного и безбронного шансов на победу понятно у кого больше. Если же сталкиваются массы всадников, то сохранить жизнь незащищённым может разве только чудо. О котором истово и молились татары и хорваты перед боем.

Однако и в этом случае ни Христос и Дева Мария, ни Аллах молитвы не услышали. Не только ядра, но и картечь выкашивали их беспощадно. Весьма интенсивный огонь из ружей также стал неприятной неожиданностью. Такой плотности, дальности и точности Европа ещё не знала. К счастью для кавалеристов, большая часть засевших в таборе стреляла по пехоте, атаковавшей непосредственно их. Авангард Тышкевича не выдержал. После картечного залпа, положившего на землю практически всех, кто скакал впереди, шедшие следом попытались остановиться, но задние-то подстёгивали своих лошадей, стремясь проскочить обстреливаемое пространство... немедленно образовалась куча мала. Не детская, безобидная и весёлая, а смертоносная и жуткая для участников. Не один воин расстался с жизнью или получил тяжёлые увечья в этой каше. О переломавших ноги лошадях и вспоминать нечего.

Не прозевали своего шанса артиллеристы. Они успели опять с невероятной скоростью перезарядить орудия и уже не залпами, а по мере готовности, начали поливать картечью столпившихся врагов. Позиции пушкарей быстро окутались непроницаемыми для взгляда густыми облаками. Прекрасный солнечный денёк для казачьих канониров быстро превратился в... непонятно что, так плохо видно без задымления в природе на Земле не бывает. Даже дышать в такой атмосфере — крайне сомнительное удовольствие. Но они продолжили пальбу в прежнем направлении.

Мокрые от пота из-за жары и страха татары и хорваты картечному "дождику" совсем не обрадовались, смерть собрала в этом месте богатый урожай. А пушки палили и палили. Их активно поддерживало более тысячи стрелков из табора и из окопов вокруг артиллерийских позиций. Наконец, конникам удалось развернуться и обратиться в бегство. Дай бог трети из пошедших в атаку.

Увидев это, Татарин бросил в бой черкесов и доспешных донцов. Последних он бы приберёг, но... уж очень много взаимной вражды и счётов было среди кавказских союзников. Пришлось вставлять между черкесскими отрядами казацкие, не всегда достаточно защищённые доспехами, лишь бы кони были рослые. Не без оснований он опасался, что черкесы сцепятся между собой вместо атаки врага. Также поначалу неспешно союзная конница пошла в атаку, подобно польской набирая ход постепенно. Правда, вид имела она не такой красочный, звериных шкур за спиной здесь не носили, флагов на копья не цепляли, в шелка перед боем не одевались. Однако и без этого выглядели шедшие на врага черкесы грозно.

Через завалы из лошадиных и человеческих тел, зачастую шевелящихся, стонущих или ржущих, пришлось пробираться осторожно и шагом, и только после этого удалось перейти на рысь, а потом и галоп. Польская артиллерия оказалась на порядок менее эффективной, чем казацкая, зато стрелки на валу гвоздили пусть не так часто, но достаточно убийственно. Кольчуги от ружейных пуль защищали разве что при попадании по касательной. Впрочем, даже заметные потери не помешали черкесам врезаться в рванувшихся навстречу польских всадников, гусар и панцирников. Пока первая волна союзной кавалерии добиралась до противника, остатки расстрелянного польского авангарда — остальные всадники заранее выстроились, по советам опытных офицеров, с проходом для отступающих — проскочили в тыл. Поэтому черкесам поначалу пришлось несладко. У них также весь авангард сгинул в схватке.

Но прав Наполеон — Победа, ветреная особа, действительно склонна обращать внимание на бОльшие полки и батальоны. Тут гусар и панцирников было слишком мало, их довольно быстро стали теснить. Здесь чуть было не оказался роковым для коалиции другой сюрприз Владислава — обстрел с бокового вала, рядом с которым и кипела схватка. Продлись она дольше, могли черкесы этого огня и не выдержать. Как в плохом анекдоте, появился "чудотворец" Срачкороб, и всё пошло неожиданно и... хм... в соответствии с его кличкой.

Юхим руководил ракетчиками на этом фланге. Как один из разработчиков и производителей. Ночью он получил массу наслаждения, пуляя пугалки в польский лагерь, затем с удовольствием принял участие в вырезании сдуру вылезших из него наёмников. В общем — веселился от души.

Неуёмная энергия позволила ему и днём воевать в полную силу. Увидев, КТО атакует, он распорядился выпустить по лёгкой коннице только треть ракет, а остальные приберечь. Дождавшись момента, когда черкесы вдавят врагов в проход между лесом и лагерем, он приказал перетащить ракеты и примитивные пусковые установки за спины своих и, быстро их установив, произвёл пуск ракет над головами попавших в неприятную ситуацию черкесов и доспешных донцов. Треть из них взорвались над лагерем или болотом, но это уже не имело значения.

Сколько из своих, от свиста и рева, пролетающих низко над головой ракет и последовавших после разрывов над головами, испачкали штаны, мы никогда не узнаем, не вели в войске подобных опросов. Но позже, под чарочку, Юхиму в таком стыдном для воина событии признались трое. Полякам — над головами, которых ракеты начали рваться, сея вокруг осколки, сшибая всадников взрывной волной — пришлось много хуже. Бежать-то им верхом было некуда, король предусмотрительно приказал ворота закрыть и завалить — во избежание удачной вражеской контратаки. Поэтому многие, те, кто сумел развернуть в тесноте коней, кинулись верхом в Вислу, благо берег был здесь пологий. В выигрыше оказались попавшие в тыл польские татары и хорваты, они смогли спастись практически все. Бегство товарищей почувствовали и сражавшиеся в первых рядах, что боевого энтузиазма им не придало. Кровавое сражение превратилось в ещё более кровавую резню.

Пока, когда озверевшие от гибели товарищей и впрыска адреналина в кровь черкесы рубили всех, до кого могли дотянуться, Срачкороб явил миру ещё одно "чудо". Он заметил убийственность стрельбы с вала по бьющимсяся с поляками черкесам и пошёл на штурм лагеря. Приказал своим отморозкам — в команду ТАКОГО атамана другие и не пошли бы — собрать на поле боя арканы с татарских лошадей. И, воспользовавшись тем, что находившиеся на валу сосредоточили внимание на коннице, полностью игнорируя кучку пеших оборванцев, бросился в атаку. Треть его подчинённых полегла, не достигнув вершины вала, в последний момент защитники спохватились, но остальные продемонстрировали немалую сноровку и по арканам накинутым на остатки порушенного в этом месте частокола, взобрались на вал.

Стрелков было на нём на порядок больше, чем атакующих, но ширина вала резко ограничивала количество участников боя в конкретный момент. Поначалу получилась не схватка, а резня. "Венгерская" пехота была неплохо выучена стрелять из нарезных ружей, однако саблями владела несравнимо хуже ветеранов походов в Малую Азию. "Венгры" посыпались вниз, в лагерь. Кто убитый, кто раненый, а кто и со страху, бросив ружьё и спасая жизнь. Тышкевич такого поворота боя никак не ожидал, растерялся и кинулся за помощью к королю, имевшему резервы. Не послал гонца — сам побежал.

Будь у Срачкороба не несколько десятков, а хотя бы несколько сотен бойцов, поляки потеряли бы лагерь уже тогда. Однако, захватив приличной длины часть вала (и не забыв изъять всё мало-мальски ценное у зарубленных пехотинцев, забрать их ружья и сабли), Юхим вынужден был скомандовать отход. Перспектива сражения с подходящим полком наёмников его не вдохновила. Эвакуация прошла без больших потерь, в этом и серьёзное задымление помогло. В лагере возникло несколько пожаров. Отошли назад и черкесы с донцами, также не поленившись наскоро собрать трофеи с поверженных врагов, увести с собой уцелевших лошадей врага.

Пока Срачкороб геройствовал в лагере, его друг Васюринский в который уж раз поставил на кон свою голову. Куренной почуял назревавшую на другой стороне поля беду. Иван послал к атаману донцов верхового с призывом немедленно оказать помощь своим на другом фланге, сам же повёл рысью конницу Васюринского куреня, пятьсот всадников на татарских лошадях. Выбрав путь между укреплениями, по полю, усеянному убитыми и ранеными вражескими пехотинцами. Тех, кто лежал, казаки игнорировали (сильно переживая про себя, что нет времени соскочить и обшарить их, освободить от ненужного мёртвым имущества), пытавшихся убежать, походя убивали, не приближаясь близко к валам польского лагеря.

Обстрел с валов из пушек и нарезных ружей уменьшил отряд всего на несколько бойцов, уж очень далеко от поляков двигались сечевики. Ворвавшиеся же в табор польские пехотинцы были слишком заняты сражением с засевшими там союзниками — помимо казаков, там и гетманская пехота находилась, и молдавская.

Так уж получилось, что самый жаркий бой разгорелся как раз в таборе. Убийственно точная и частая поначалу стрельба, выкосившая несколько тысяч атакующих, отбить нападение на подступах к укреплению не помогла. Вскоре все занимавшие позиции в передней линии потеряли противника из виду. Ошибкой было разрешать пушкарям трёхфунтовок вести огонь. Врагов он убили не так уж много, зато дыма наделали в самый неподходящий момент достаточно чтоб начисто исключить стрельбу по целям.

Бежавшие не строем, а толпой поляки потери не замечали, не обращали на них внимания. Добровольцы (среди которых было немало русинов (литвинов), то есть потомков русичей) не обращая внимания на ожесточённый огонь, гуляющую вокруг смерть, крики и стоны раненых товарищей, смогли добежать до телег и выкопанного перед ними неглубокого рва. Немцы, шедшие за ними, от казацкой пальбы пострадали не так уж сильно.

Для конницы ров представил бы очень серьёзную проблему, но не для пехоты. Впрочем, поначалу, ров чуть было не стал непреодолимым препятствием. В запыхавшихся, вымотанных бегом поляков полетели гранаты, их щедро окатили картечью из дробовиков. Только теперь они обнаружили, осознали, что вокруг гуляет смерть и остановились. Во рву, расстреливаемые и по сути — беспомощные. Будь в атакующих рядах лишь такие вояки, атака на этом бы и закончилась. Единственное, чего они смогли добиться — уменьшили глубину и без того мелкого рва, завалив его своими телами.

Но тут подоспели пикинёры, (потом уцелевшие признаются, что такого огня им встречать не приходилось). Они, до последнего момента прикрываемые плохой видимостью, смогли в нескольких местах сбить казаков с линии возов. Наёмники ворвались в табор и оттеснили защитников вглубь, не сообразившие вовремя отойти назад погибли. Вслед за ними туда протиснулись и другие атакующие. Именно в этот момент казаки потеряли добрую половину своих снайперов, как раз и расположившихся за возами для стрельбы. Они даже не заряжали ружья, при каждом стояло несколько заряжающих. Среди погибших оказалось много лучших казацких пушкарей, из приставленных к трёхфунтовкам. Снайпера и пушкари были опытными казаками и бежать — бросая менее опытных товарищей — для них означало покрыться несмываемым позором.

Далее все так быстро перемешались, что сражение пошло кучка против кучки или вообще один на один. Или несколько на одного, это уж как кому повезло. Битва быстро перешла в состояние всеобщего озверения, мало кто просил пощады, а дарили её уж совсем единицы. Табор для такого количества людей оказался тесноват, его почти заполнили отчаянно сражающиеся в тесноте бойцы. Нередко отбиваясь от врага, казак потом обнаруживал, что спиной он опирался на спину немца или поляка. Последним из атакующих пришлось даже ждать, когда можно будет втиснуться в эту всеобщую резню, где ежеминутно погибали сотни человек.

Выживаемость в этой жуткой мясорубке зависела от везения и опыта. Поэтому сечевики и донцы, ходившие не в один поход, и лучшие части молдавской армии сумели уцелеть. Частично, конечно. А вот из гетманцев и молодых казаков погибло большинство. У поляков ударной силой стали наёмники из Германии. Далеко не все из них были немцами, но опыт сражений тридцатилетней войны поначалу очень помогал им. Они были сбродом с моральной точки зрения, но убивать умели и смерти не боялись. Зато новобранцы из Польши, челядь, примкнувшая к атакующим, умирали в первую очередь.

Именно в этой каше погибли и два посланца от Хмельницкого к Татаринову. Очень занятый проблемами левого фланга, Хмель не сразу смог оценить положение в таборе, через который посылал гонцов. А послать всадника полем боя он уже не мог, конница левого фланга была сильно потеснена врагом. Легко проходимый лес за табором его внимания не привлёк, что и осложнило положение.

Резня шла часа полтора, прежде чем Кривоносу, много раз лично вступавшему в схватки и оставшемуся при этом невредимым, удалось организовать несколько отрядов и частично вышибить, частично уничтожить врагов, полностью восстановив контроль над собственным укреплением. К сожалению, стоявшие изначально в резерве гетманцы не оправдали надежд — дрались старательно, но не очень умело. Попытка с их помощью сразу выбить противников не удалась. Прежде всего из-за квалифицированных действий в схватке наёмников. Да и штык, тем более — в не очень умелых руках — не самое удачное оружие для драки в свалке. Вероятно, как раз смешение противоборствующих сторон, незаметность огромности жертв для участников битвы и привели к более чем ополовиниванию защитников. Попытка применения в свалке дробовиков вызвала многочисленные ранения и потери среди своих. Многие так и не успели понять, что здесь идёт сражение на уничтожение. Сказался и высокий процент новобранцев у казаков. Лучшие из сечевиков и донцов попали в ночную смену и в таборной резне не участвовали.

Отчаянно бившаяся польская пехота показала чудеса героизма, но всё же потерпела поражение. Вымотанные бессонной ночью и побоищем, они сражались отчаянно, и чуть было не одержали победу. Но "чуть было" не считается. Поняв, что положение изменилось и их начинают сильно теснить, а то и окружать, поляки попытались уцепиться за линию возов. Совершенно озверевшие казаки не дали им такой возможности. Да и именно в тот момент атаковавшие заметили, как мало их осталось, не более трети от пошедших в бой. Возможно, это наблюдение и стало для них роковым, в одном, другом, третьем месте вспыхнула паника, и польская пехота побежала. Под сабли конницы Татаринова, к тому времени осознавшего серьёзность проблем на другом фланге и начавшего перемещение как раз через поле между укреплениями. В результате до своего лагеря добежали единицы — толпа, а не строй пехотинцев, при нападении конницы беспомощна и обречена. Нескольким тысячам удалось отпрянуть и сдаться Кривоносу. На союзную пехоту в тот момент навалилась усталость, что привело к неожиданному милосердию. Сдающихся в плен перестали убивать.

Владислав, кстати, заметил редкостную удачность атаки табора и собирался бросить туда подкрепление из немногих оставшихся в лагере наёмников и нескольких тысяч вооружённых хлопов. Этому помешал "чудотворец" Срачкороб своей безумной атакой. Неожиданное появление сечевиков на валу, их лихой захват немалой длины участка этого защитного сооружения, откровенная паника, охватившая обоих гетманов... и королю пришлось думать не о продолжении атаки, а о защите. Впрочем, реально опасных бойцов-пехотинцев у поляков оставалось в резерве мало, а из желающих пограбить, но не умеющих толком обращаться с оружием хлопов вояки ещё те. Максимум, что они могли бы сделать — замедлить отвоевание казаками табора до прихода на помощь ночной смены.

Между тем, на правом польском и, соответственно, левом коалиционном фланге события развивались очень тревожно для союзников. Конница у поляков реально превосходила даже лучших в коалиции черкесов, к сожалению Хмельницкого оказавшихся на другом фланге. Остальные уступали гусарам и даже панцирникам. А преимущество в численности здесь оказалось совершенно недостаточным. Пятьдесят пять тысяч против шестидесяти восьми.

К счастью Хмеля, поляки пошли в атаку широкой лентой, желая одновременно уничтожить не только противостоящую конницу противника, но и два артиллерийских узла. Восьмифунтовые пушки поставили батареями — одну а самом краю, у оврага, вторую неподалёку от табора. Таким образом, можно было вести и лобовой и фланкирующий огонь по наступающей кавалерии.

Примитивные, из корзин с землёй и вкопанных наспех брёвнышек, заграждения для орудий не выглядели серьёзным препятствием, как и выставленные на некоторое расстояние рогатки. Главной защитой стала поверхность луга между рогатками и пушками. Там вырыли множество полуаршинных ямок, губительных для скачущих лошадей и густо засеяли всё "чесноком". Окопы полного профиля для казачьих полков могли показаться совсем бессмысленными, ведь всадникам их легко было перемахнуть. Но если стоявшим впереди ногаям пришлось совсем нелегко от страшного удара доспешной конницы, то до пушек первая волна атаки не добралась, полегла под ядрами, картечью и пулями вольготно, безопасно себя чувствовавших в окопах стрелков.

Пушкарей это не спасло. Вторая волна атаки добралась до заграждений, легко смела рогатки и сгинула практически полностью на полосе препятствий. Влетевшие на эту территорию кони ломали ноги или наступали на чеснок — и падали. Тех всадников, кому повезло уцелеть, добивали стрелки, так что везение оказывалось кратковременным.

Однако если перед пушками полосы препятствий были широкими, то сбоку их сделали узкими. Вынужденно, там ведь собственная конница должна была размещаться или атаковать. Именно через эту слабость позиции части кавалеристов третьей волны удалось добраться до околотаборного артузла, вырубив, вытоптав часть пушкарей. Тех, кто не успел драпануть в лесок сзади. После чего, кавалеристы сами почти полностью были перебиты казаками из окопов. Околоовражный артузел аналогично погиб при четвёртом его штурме. Части канониров удалось спрыгнуть в овражек, остальные пали под ударами сабель и копыт. Этот успех дался полякам недёшево, только убитыми они при этом потеряли больше пяти тысяч человек. В результате мощь атак их на коалиционную конницу не могла не снизиться.

Ногаев гусары вырубили почти полностью, единственное, что выставленным вперёд кочевникам удалось сделать — затормозить атаку, почти остановить её. Вслед за тюрками настал черёд калмыков и казацкой лёгкой конницы. Они также пошли в бой на невысоких лошадях, большей частью в лёгких доспехах типа тигеляев, а то и совсем безбронными. Потерявшие разгон поляки медленно, но уверенно теснили противников, те отчаянно сопротивлялись, отдавая три-четыре жизни за одну гусарскую.

Зато калмыцкая знать и их ударные отряды имели качественные кожаные или железные доспехи и добрых, сильных и рослых коней. Они-то гусар и добили. Панцирники и рейтары второй-третьей волн атаки смогли отодвинуть назад, от табора союзников, вынудив Хмеля вводить молдавскую конницу, однако опрокинуть, обратить их в бегство не смогли. Четвёртая и пятая волны, уже чисто легкоконные, также решительной победы не добились. Огромная масса людей и коней, яростно сражаясь, медленно сдвигалась на восток, оставляя за собой полосу из человеческих и конских тел. Из оказавшихся на земле только редким везунчикам удавалось вылезти из этой кровавой каши, остальных дотаптывали польские подкрепления, вынужденные двигаться на помощь своим по трупам и раненым, убивая их тем самым.

Давление пятой волны Богдан парировал, отправив в бой казацкую бронную конницу. Схватка остановилась, но не прекратилась. В огромном облаке пыли, на грани теплового и солнечного удара враги пытались одолеть друг друга. На тот момент противники уже сравнялись в числе, но преимущество в качестве перешло к союзникам. Обеспокоенный отсутствием успеха король бросил на кон последний козырь — личную гусарскую хоругвь. Обычно в хоругвях служило по сто-двести воинов, но королевская имела чуть больше тысячи. Кто-то зоркоглазый заметил приближающееся по дороге от места казацкого отдыха облако пыли. Нетрудно было догадаться, что это возвращаются пехотинцы, оборонявшие табор ночью. Их появление резко изменяло ситуацию и лишало поляков всяких шансов на успех в битве.

Королевские гусары пошли в бой без копий — с разгона их можно было воткнуть разве что в спины своих, а в свалке они бесполезны. Им удалось ещё немного сдвинуть схватку на восток, у Владислава заколотилось сердце в предчувствии победы... Хмель бросил в бой свою охрану, личную сотню, оставив при себе только двух ветеранов, ходивших с ним не в один набег. То же самое сделал Лупу, подъехавший к кошевому с десятком гайдамаков. Всё опять повисло на тоненькой ниточке. Продави поляки противников, обрати их в бегство, и сражение окончилось бы уже не чьей-то полной победой, а неопределённо.

Но здесь вылетевшие с другого фланга сечевики Васюринского куреня ударили полякам в тыл. Лоб в лоб пятьсот казаков тысяче гусар противостоять бы не смогли. Да вот лицом к налетевшим васюринцам успели развернуться немногие, не так-то легко это сделать в тесной свалке. В фактически попавшей в окружение польской коннице со скоростью верхового пожара в сухом лесу начала распространяться паника. То, что сзади их атаковали всего пятьсот человек, здесь никто не знал. Давление на восток прекратилось, проблема с разворотом коней в тесноте осталась. Теперь уже для всех поляков.

Когда человек ищет способ спастись, а не зарубить врага, эффективность его в схватке падает на порядок. Потери немедленно у союзников резко снизились, а у поляков существенно возросли. И, наконец, к коннице васюринского куреня присоединилась вся кавалерия правого фланга коалиции. Татарин с опозданием, но пришёл на помощь своим. Капкан захлопнулся, битва превратилась в уничтожение окружённых, думающих только о спасении людей. Сообразительные и везучие, оказавшись неподалёку от овражка, соскакивали с коней туда и пешком спасались прочь. Для конницы он оставался непроходимым, гнаться за ними никто не стал.

Кто-то из поляков продолжал рубиться насмерть, кто-то пытался сбежать, прорваться, кто-то бросал саблю и пытался сдаться в плен. Большинству это удалось, хотя некоторых сгоряча порубили. Вырваться из ловушки верхом не удалось никому, плена или смерти избежали только спрыгнувшие или свалившиеся — были и такие — в овраг. Почти вся конница обеих противоборствующих сторон надолго застряла здесь, на левом казацком фланге. У победителей не уходить имелся очень важный повод — трофеи. Ведь пленный магнат — это не только толстая туша в дорогой одежде, но и много-много денег, причитающихся его победителю. В разноплемённой толпе тут же вспыхнули ссоры из-за пленников или коней и оружия поверженных врагов. Так что большая часть командного состава коалиции застряла здесь намертво. Во избежание усобиц среди своих.

Между тем сражение не прекратилось. Подошедшая из лагеря возле воды пехота ждать освобождения дороги от толпящейся на ней конницы не стала. Возглавлявший её Иван Золотаренко скомандовал пробираться в табор сквозь лес, что казаки легко и сделали. Европейский лес не дикие джунгли, прорубаться через него нужды нет, просто пройти можно. Таким образом у казаков на поле боя образовалось огромное численное и качественное преимущество. Золотаренко и Кривонос посоветовались и решили немедля им воспользоваться. По-быстрому дограбив тех, кто в табор ворвался, заодно добив тяжёлораненых, успевшие перевести дух, его защитники соединились с подошедшим подкреплением и рванули на штурм польского лагеря. Кстати, мужественно удержавшись от грабежа побитых в поле — некогда, да и в лагере наверняка можно найти трофеи побогаче.

Казалось бы, после героического поведения в атаке можно было ожидать и большой стойкости в обороне. Однако выяснилось, что защищать-то лагерь и некому. Нет, пушкари выждали приближения вражеской пехоты на подходящее расстояние и проредили её картечью, стрелки, тысячи две-три не жалея пороха, палили по казакам, добрая тысяча которых осталась лежать на подступах к валу. Ров и вал хоть и не поражали глубиной и высотой, но были серьёзным препятствием для атакующих. К тому же вал был усеян вбитыми в него кольями, препятствующими подъёму. В лагере все ещё пребывало больше сотни тысяч человек, если не две. Без челяди и хлопов даже небогатые шляхтичи не ездили, что говорить о магнатах, при каждом небольшой двор находился, с поварами, портными, сапожниками, лакеями... людей хватало. Только вот подавляющее большинство из них в бой не рвалось, а совсем наоборот — кинулись прочь, от страшных казаков подальше.

Крепости крепки не стенами, это ещё раз продемонстрировала судьба добротно укреплённого польского лагеря. Подбежав ко рву, гранатомётчики зашвырнули чугунные "подарки" за стены, другие казаки разрядили в защищающихся дробовики и пистоли. На чём оборона и кончилась. Воины сгинули в атаке, а челядь и лакеи погибать за панов не рвались. В сабли штурмующих встретило две-три сотни храбрецов. Они честно сложили головы, но не отступили. Полк немцев Владислав оставил для охраны противоположенной стены выходящей на реку. Польское командование, помня о судьбе Конецпольского и Николая Потоцкого, поспешило эвакуироваться. Драпануло, проще говоря.

В момент, когда казаки полезли на вал, король, гетманы и несколько магнатов в сопровождении небольшой охраны ступили на борт королевской галеры, ждавшей их на фарватере. К берегу она подойти не могла, поэтому пришлось перебираться на корабль на лодках, немалое количество которых лежало на берегу или стояло в воде рядом. Пытавшееся прорваться туда же простонародье или нищую шляхту (совсем страх божий и уважение к вышестоящим потеряли) немцы отгоняли выстрелами в воздух. Прекрасно понимая, что встретить могут и в сабли, люди попроще спасались переплывая на другой берег, если смогли забраться в лодку, или пешком бежали вдоль Вислы по берегу. В воротах на реку образовалась давка, помешавшая многим скрыться.

Немалая часть челяди вместо попытки спасения увлечённо принялась грабить имущество хозяев. Хотя лагерь поставили огромный, намного больший по площади и населению любого польского города, большинство из таких воришек сильно прогадали. Ворвавшиеся через частокол казаки первым делом быстро заняли валы и перекрыли все пути для бегства. После чего принялись методично освобождать от имущества (зачем оно рабам?) всех, кого поймали. На своё счастье, доступные женщины жили на противоположенном берегу, где располагался ещё один лагерь, неукреплённый. Узнав о поражении, они благоразумно драпанули прочь от реки, ещё не зная, что многим убежать не повезёт, да и будет ли лучше сбежавшим...

Сражение закончилось, настала самая приятная для победителей пора — делёжка трофеев. Впрочем, Кривонос озаботился и о павших. Несколько сот хлопов из лагеря под конвоем отправились копать могилы. Потом, в связи с огромностью числа погибших, число копателей пришлось существенно увеличить, благо лопат от строительства укреплений осталось много. Для помощи своим и чужим раненым пришлось выделить ещё несколько сот человек, но уже своих, казаков. Многие добровольно вернулись в табор для поиска пропавших друзей или родственников, трофеи у казаков распределялись централизованно, участвовавшие в штурме молдаване об этом знали, многие также вернулись искать своих. Радость победы и богатой добычи перемешивались с горем за погибших и тревогой за пропавших и раненых.

Битва была выиграна, однако война только начиналась.

Глава 4

Чёрная полоса.

Земли Всевеликого войска Донского, кресник и страдник 7148 года от с.м.

(июнь-июль 1639 года от Р. Х.)

Не без основания Аркадий считал, что получение капсюлей — пусть в мизерном пока числе и по несусветно большой цене — огромное достижение, вершина в его прогрессорской деятельности. Теперь реальностью стали шестовые и плавучие мины, гранаты и мины-ловушки. Мечты об унитарных патронах он пока отгонял, как маниловщину чистейшей воды. Как и получение бездымного пороха — не то чтобы совсем невозможно, но так трудно и тягомотно... лучше пока дымным обойтись.

Немедленно попробовал сделать взрывчатку на основе селитры и нефтепродуктов, ещё в "прошлой жизни" доводилось такое проделывать. Поэтому, наверное, и получил её сразу, раньше делать не было смысла, для подрыва капсюль нужен. Испытания показали, что при одинаковом объёме сила взрыва у бесовского или чёртового порошка не в разы — минимум на порядок больше, чем у пороха. Правда, как же без этого, существовало и НО — взрывчатка была нестабильной. Так что производить её стоило незадолго до применения, иначе вместо взрыва пшик мог получиться.

Белый цвет кажется особенно чистым рядом с чёрным. Вот после этих эпохальных достижений и посыпались на попаданца неприятности, большие и маленькие. Воистину жизнь напоминает зебру, он попал в чёрную полосу, оставалось надеяться, что она расположена не у... хвоста, под которым обычно всё заканчивается. Неосуществлённых планов у него ещё было натуральное громадьё.

Сначала, на ровном месте, он умудрился сломать руку. Уставший, заезжал на собственный двор весь в мыслях о ГЛАВНОМ — судьбе родины. Аркадия всерьёз волновала возможность сохранения Вольной Руси, причём обязательно с высоким процентом вероятности осуществления. Сомнительных, ненадёжных вариантов существовало целое море, однако рисковать ему категорически не хотелось. Казацкая вольница хороша и действенна в походах на врагов, в организации мирной жизни она закончилась плачевно. Самой пристойной и осуществимой выглядела монархия.

Увы, и здесь вылазило жирное и здоровенное НО — приглашать со стороны никого не хотелось, а у того же Хмеля сыновья удержать власть не смогли бы. Попаданец помнил, что Тимош оказался сильным, но недостаточно умным и ловким, а Юрко... при воспоминании о нём у Аркадия не находилось слов, всплывали одни нецензурные выражения. Между тем для упрочнения на троне новой династии одного выдающегося деятеля мало, нужны яркие и адекватные личности и во втором-третьем поколениях.

"Да и на хрена Руси два царя? Ведь, к гадалке не ходи, больше друг с другом воевать будут, чем со внешними супостатами. И Романовы себя как общерусских царей позиционируют, обязательно захотят подмять эти земли... Идти самим под них? Уж очень неудалая династия, да и путь на закрепощение... но, прав был товарищ Сталин, работать надо с правителями, которые есть. Стоит только поставить их в такие условия, чтоб закрепощение они сами развернули в другую сторону, на освобождение крестьян, намётки такого плана есть".

Навстречу кинулся один из слуг, Санька, паренек, выкупленный им у калмыков из их польской добычи прошлого года. Бог его знает почему, но Фырк среагировал неадекватно, взвился на дыбы. Задумавшийся Аркадий правильно отреагировать не смог. Ахнуть не успел, как обнаружил стремительно приближающуюся истоптанную и пыльную землю собственного двора. Выставил левую руку, чтоб не приземлиться на голову, а она и сломалась. Слава Богу, что рука, а не шея. Это притом, что всадником стал вполне приличным и уже привык передвигаться не на своих двоих, а на лошадиных четырёх.

"Наверное, из-за усталости концентрацию потерял, потому и сверзился. Да и задумался не вовремя. Блин, тоже мне, печальник о судьбе русского народа выискался — так запечалился, что за сохранностью собственных конечностей перестал следить".

Больно было нешуточно, однако на двор выбежала встревоженная жена, пришлось давить желание ойкнуть или пошипеть и улыбаться во все оставшиеся зубы. Благо сохранились они почти полностью, в семнадцатом веке это было редкостью для людей его возраста. Мария засекла-таки гримаску боли на его лице и немедленно развила бурную деятельность по спасению здоровья супруга. Попаданец терпеть не мог нытиков и постарался всё перевести в шутку, без особого, правда, успеха. Женщина выглядела по-настоящему испуганной, видимо, вспомнила истории, связанные с предыдущими попытками выйти замуж.

К сожалению, проблемы Аркадия сломанной рукой не ограничились. Как и наличием трудноразрешимой задачи разворота истории России к развитию и от крепостничества. Перелом оказался не слишком опасным, закрытым, зафиксированная в жёсткий лубок рука болела терпимо. На него, не то чтобы неожиданно, но от этого не менее неприятно, посыпались несчастные случаи на производстве. Кто бы сомневался, что в изготовлении гремучих ртути и серебра, кислот, взрывчатки и зажигательных жидкостей не обойдётся без травм и увечий? Но когда они пошли косяком, одна за другой, иногда по несколько в день... веселья по поводу достижений по продвижению прогресса в душе попаданца стало заметно меньше.

Большая часть отобранных для работ была в недавнем прошлом крестьянами, иностранцев к этому делу решили не привлекать. Ребята старались, только вот их навыки и умения в новом деле никак им помочь не могли. Один обжёгся кислотой, другой надышался дымом сжигаемой для её получения серы, третий лишился двух пальцев из-за неожиданного взрыва гремучего серебра... и рад бы поскучать, да некогда. Оставалось утешать себя, что пока ещё никто не погиб и даже серьёзных увечий не было. Ага, ПОКА. Аркадий не сомневался, что именно пока, потому как и в двадцать первом веке нечастные случаи на ТАКИХ производствах совсем не редкость.

Рука в лубке часто ныла, но слишком больших проблем не создавала. Хорошо быть богатым — для любых тяжёлых работ есть слуги. Да и в прогрессорстве он в последнее время старался обходиться ЦУ (Ценными Указаниями), сам руками редко работал.

Нестерпимо медленно двигались работы по производству револьверов. Пока их делали на основе колесцового замка, с барабаном из пяти выстрелов и трубкой для подсыпки пороха на запальную полочку. Получалось нечто сравнимое по размерам и весу с хорошо знакомым попаданцу "укоротом"*. По его совету к стволу даже деревянную ручку присобачили, для стрельбы с двух рук. Величина и вес главными недостатками не были — основной бедой стала плохая подгонка барабана к стволу. Не помогла и пружина, их сжимающая, добиться необходимой точности в обработке деталей не удавалось — слишком маленький опыт работы на новых токарных и сверлильных станках имелся у рабочих. Привлечённые иностранцы осваивали станки быстрее, но тоже именно осваивали, не было в мире таких станков.

— Никак нельзя такой подгонки добиться! — возражал на его требования опытнейший из работяг, Никита Рыжий. — Немыслимо это. Невозможно.

— Я тоже так думай, — соглашался с ним Йохан Кранц, переселенец из Саксонии.

— Такое разве чёрту по силам! — выпалил и осёкся, видимо, вспомнив одну из легенд о Москале-чародее, Васька Балабол, неплохой рабочий, но жуткий болтун.

— Понадобится, и дьявола запряжём! — криво усмехнулся, попаданец. — Только никакая нечистая сила для такой работы не нужна. Хватит обычного человеческого глазомера и умения работать на станках. Вот умения-то вам всем как раз и не хватает. Ничего, не боги горшки обжигают, научитесь ещё.

Аркадий посчитал, во что обойдётся первая партия револьверов, и ужаснулся — дешевле было бы их из серебра отлить. Однако куда же деваться, все атаманы хотели, точнее — жаждали иметь многозарядное оружие. После отработки на этом уродце технологии он собирался потом запустить в серию уже капсюльное оружие. Нечто вроде первых Кольтов и Смит-Вессонов.

Одновременно шла разработка и барабанной картечницы, тридцатимиллиметровой гаковницы, тоже на пять выстрелов. Весила она не намного больше однозарядных подруг, а в решающий момент должна была позволить здорово проредить ряды атакующих врагов. Главной трудностью при её производстве также была стыковка барабана и ствола.

Тягостным размышлениям попаданец предавался, закрывшись в своём кабинете. Усевшись в любимое кресло и пристроив сломанную руку в лубке на подлокотник. Непонятно почему, с его точки зрения, испуганная происшествием жена теперь опекала его, как квочка цыплёнка. Считавший перелом лишь незначительным, хоть и неприятным событием Аркадий чувствовал себя под такой опекой неуютно и норовил от неё сбежать. "Работа" в кабинете стала для него удобным поводом посидеть одному, попивая квасок и предаваясь размышлениям о трудностях прогресса в данном месте и путях их решения. Чёрт его знает почему, но мысли большей частью приходили невесёлые, минорные.

"Нда... проблем хватает не только в Датском королевстве. Хотя... я не прав, загнить-то здесь ещё ничего не успело. С другой стороны — дай атаманам волю, и получишь Руину. Польский вопрос надо решать так, чтоб он больше не беспокоил. Для чего придётся подстегнуть развитие военной техники, а с этим тоже не всё ладно".

Весьма неприятным открытием стала недолговечность нарезов в бронзовых стволах трёхфунтовых пушек. Все попытки уберечь их от быстрого износа провалились с треском. Получалось, что армии Хмеля поставили орудия на одну кампанию, после которой их придётся переливать. И, конечно, больше производить такие пукалки не стоило. Уж лить — так что-то долговечное.

Пока не удавалось получить нужного количества олова для улучшения откровенно некачественной османской бронзы. Немалая её часть — выкупленная у уже покойного Еэна — по-прежнему валялась на складах, лить из неё можно было разве картечницы.

"Хм... картечницы... или карронады? У них, вроде, тоже к качеству металла требования пониже были? Или, наоборот, выше? Надо будет с мастерами посоветоваться. В любом случае, на наших кораблях карронад будет немало, нет смысла переутяжелять палубы, если точность стрельбы на дальних дистанциях на море в принципе недостижима на данном уровне развития техники. Пойдёт сталь с мартенов, можно будет потихоньку стальные пушки делать, хотя, помнится, там тоже трудностей при налаживании производства хватит, первые стальные орудия часто рвались, что-то с величиной кристаллов... чёрт, точно не помню. Главное — если пушка выдерживала десяток выстрелов, то потом её можно было смело использовать. А из дерьмовой бронзы лучше ничего не лить. Не горит, подождём. И с чугунными орудиями стоит заканчивать, если сталь ожидаем".

Огромным соблазном выглядела идея заменить в бронзе олово марганцем. Тем более что месторождение последнего уже активно разрабатывалось. И, по прикидкам, марганцевистая бронза должна была получиться более качественной, чем при добавлении в медь олова. На чугун, по крайней мере, марганец оказал удивительно положительное влияние.

"Казалось бы, есть руда марганца, опять забыл, как она называется, есть медь — смешивай и получай удовольствие! Ага, как же. Попытки смешать руду и металл в печи ни к чему хорошему не привели, из чугуна извлечь значительную часть содержащейся там примеси тоже не удаётся. А выплавить марганец отдельно пока не получается. Вот и сидишь над ними, как кот возле горячего молока. Обидно. Будем надеяться, что чехи и немцы смогут разрешить эту загадку, выглядят мужики грамотными мастерами".

Потратив не один десяток часов на эксперименты с рудой марганца, он ничего толком так и не добился. Не давался ему в руки секрет его выплавки, хоть плачь, хоть головой о стену бейся. Осознав своё бессилие в решении этого важного вопроса, попаданец переложил его на иностранных специалистов. У него и других хлопот хватало, а вот с усидчивостью и целенаправленной последовательностью действий... Оставалось утешаться, что нет в этом мире совершенства. Нигде и ни у кого.

Ставя кружку, из которой кваску попил, на стол, неловко пошевелил сломанной рукой и зашипел от боли в локте. Резкой, сильной, похожей чем-то на зубную.

"Дьявольщина! Больно как. Блин, значит, не врал Сапковский, когда писал о таком случае у ведьмака. Господи, как давно это было... двадцать первый век, любимая фантастика, мир, пронизанный энергией и информацией, а здесь..."

Родившись в краю домен и мартенов, Аркадий металлургией, ни чёрной, ни цветной, никогда не интересовался. Его с детства влекла история, но и профессиональным историком попаданцу стать не судилось. Теперь ему и о том и о другом оставалось сожалеть. Осторожненько, без надрыва. Желание о переносе в прошлое для его изменения уже осуществилось, нарваться ещё раз на такую сбычу мечт не хотелось категорически. Москаль-чародей заметил за собой резкое увеличение внимания к соблюдению разных примет. И, обдумав, решил со своими суевериями не бороться.

"Верить в губительность пробежек чёрной кошки или особой опасности тринадцатого числа, возможно, глупо. Но ещё глупее из-за такой чепухи пострадать. Было же у меня ощущение, что тот курганчик, чтоб его, не надо трогать! Посему не будем стесняться суеверий, в них не только дурь заключена".

Чёрная полоса накрыла и значительную часть казацкого флота. Трофейные баштарды, кадирги и прочие османские галеры стали приходить в негодность. Выяснилось, что османы большую их часть сляпали из сырого дерева, да и уход за кораблями до перехода в надёжные казацкие руки оставлял желать лучшего. По просьбе Ван Ваныча осмотрев полтора десятка кораблей, Аркадий согласился с его предложением разобрать ещё пяток самых пострадавших и использовать не загнившие доски с них для ремонта остальных.

"Дьявольщина! Куда Мурад смотрел, когда позволил это гнильё в строй вводить?! А говорили, что он был слишком требовательным и жестоким. Да там надо через одного чиновников обезглавливать! А потом, немного погодя, оставшимся головы рубить. И через год повторять всё опять. Говорят, что Суворов считал любого интенданта, прослужившего полгода, созревшим для расстрела. Не знаю, не знаю... всё же расстрел — казнь почётная. Может, лучше вешать? И дефицитный порох экономится, и наглядное пособие о вреде воровства, если его хорошо смолой обмазать, долго напоминает всем проходящим мимо о необходимости соблюдения... эээ... забыл какой по счёту заповеди божьей — НЕ УКРАДИ! Нет, хорошо всё-таки, что у нас с этим полегче. Крадут, конечно, но куда реже и в несравнимо меньших масштабах. Не успевают руку на этом деле набить, что радует, однако. Хотя возле ворот проходить из-за запаха от виселиц не очень приятно. Не розами наше ворьё пахнет, ох не розами. И даже не тюльпанами".

Прислушавшись к собственным ощущениям, понял, что квасу выпил мало.

"В такую жару, пожалуй, пить стоит больше, но как неудобно кувшин стоит! Можно ведь опять руку потревожить, надо заодно и переставить поближе".

По закону подлости, вполне действенному — не раз уже имел возможность убедиться — руку потревожил, и утихшая было боль с садистским наслаждением вонзилась в локоть, будто током ударило.

— Шшшшш!.. — зашипел вслух, благо жены рядом не наблюдалось, Аркадий. — Больно как!

"Чертовщина какая-то! Вчера ведь так не болело, и сегодня утром, вроде, без подобных излишеств обходился. С чего это она так разболелась? Не дай бог, будет осложнение, ни рентгена, ни антибиотиков здесь не наблюдается и в ближайшее время не предвидится. Н-да... остаётся надеяться, что поболит и перестанет. Обходились же предки без развитой медицины, а я что, рыжий? Правда, и загибались они... чаще, мягко говоря. Впрочем, какой смысл горевать об отсутствии томографии и эффективных лекарств, они от этого появятся, что ли? Нет. Значит, стоит подумать над основными проблемами логистики, пока работа над конкретными изобретениями затруднена. Тем более что там процесс и без него пошёл".

Попаданец поудобнее устроился в кресле, оберегая руку, будто она сделана из драгоценного и хрупкого материала. Тема давно напрашивалась на решение, но ему даже думать о ней не хотелось. Все предприятия Вольной Руси стали испытывать серьёзный дефицит рабочей силы. Кроме, разве, верфи. Там людей хватало. Вывезенные силой мастера Стамбульской и Трапезундской верфей благодаря шаставшим по морю грекам знали, насколько плохи сейчас дела в Анатолии, и возвращаться не рвались. Да и работы у судостроителей было немного, в основном — по ремонту, а не строительству кораблей.

Зато в металлургии наблюдался резкий отток чернорабочих, при мизерном, смехотворно малом притоке. Ведь неквалифицированные работяги все были из села, мало кого из них успела увлечь работа с металлом, а лёгкость получения плодороднейших земель завораживала. Единственное, что удерживало ещё многих на заводах — безденежье. Ведь мало получить в пользование надел земли, его ещё обрабатывать надо. То есть необходимы упряжка волов (лошадь и соху не предлагать!), плуг, борона, упряжь, телега для вывоза урожая... и жить-то в шалаше здесь тоже не будешь. Проживали трусы, так называемые бесштанные казаки, в землях Запорожских вольностей спали зимами кучами в ямах, согревая друг друга... не только теплом тел. Но такого существования и врагу не пожелаешь. А о семейной жизни при безденежье и мечтать не приходится.

Как раз в этом году экспорт валашских и молдавских волов пошёл не в охваченную военными действиями Польшу, чтобы дальше последовать через Данциг в западноевропейские порты, а в Малую Русь. Да и выпуск металла вскоре должен возрасти, что, можно не сомневаться, приведет к усилению оттока бывших селян на землю, к привычной работе. Неизбежно и неотвратимо. Решение этой проблемы попаданцу было хорошо известно, но вот даже вспоминать о нём не хотелось.

"Да... ведь хорошо помню, как гневно, в промежутке между рюмочками, клеймил позором Петра и Демидовых за совершенно людоедский способ развития металлургии в России. О-о-о... как удобно витийствовать под буженинку и красную рыбу, как легко разоблачать, если ни за что не отвечаешь... Хотя появление этого государя в России неплохо бы и предотвратить, или обеспечить его правильное воспитание... впрочем, сейчас не до него. Приписные к заводам села — самое то для нынешних условий. Естественно, не русские сёла, рабство для православных ведь уже запрещено здесь, надеюсь, и в России его запретят. Но само-то рабство никто не отменял, а из Польши сейчас пойдут сотни тысяч рабов".

Без того не бравурное настроение Аркадия стремительно покатилось вниз, проявляя тенденцию прорыва именно туда, где и полагается находиться участникам порабощения огромных масс населения. Ну не любил он работорговцев! И пусть сам уже стал таковым, перспектива идти по пути приписных холопов его опрокидывала в депрессию.

"Господи! Хотя, учитывая тему, впору обращаться к антагонисту Бога... и самая благая цель оправданием преступлений служить не может. Да хоть сам Сатана! России без развития промышленности не выжить, не только нашей, Вольной, вообще России, следовательно, хочешь спасать людей и народ — губи душу. За други своя не только смерть можно принять, но и в ад пойти. Может быть, кто-то умный и нашёл бы другой, менее, чего уж там, людоедский выход, но этого умного поблизости нет. Значит, будем выкручиваться известным нам способом".

Аркадию жутко, нестерпимо захотелось выпить. Он осторожно встал, каким-то чудом не потревожив руку. — "Странно, но от нервов почему-то телесная боль вдруг успокоилась. Почему, интересно?" — подошёл к довольно криво сделанному (по его указаниям, не было опыта у плотника по такой работе) шкафчику, достал бутыль сладкой, но крепкой наливки, щедро ливанул в кружку, грамм двести, наверное, чуть посомневался, но отнёс и поставил обратно.

"Повод нажраться и забыться всегда легко найти, только мы пойдём другим путём. Видели, знаем, к чему приводит неумеренное потребление спиртного. Какие талантливые, умные люди в ничто превратились... на хрен, на хрен!"

Быстро, даже жадно выпил наливку без закуски. По опыту знал, что закусывать или запивать её совершенно не обязательно, пилась как лёгкое сладкое вино, зато вставляла крепче коньяка. Однако в этот раз ничего, кроме приятной теплоты в желудке, не почувствовал. Посидел, ожидая шума в голове, но не дождался. Посомневался немного: пить ещё или не стоит, но добавлять не стал.

"Итак, сёла вокруг заводов с земельными участками для самообеспечения продовольствием. Но небольшими, огородами, чтоб не надрывались выращивать и на продажу. Для мужчин главная работа — заводская. Селить только семейных, с детьми, среди таких побегов будет заведомо мало, с малышнёй далеко не убежишь. С круговой порукой — сбежал один, отвечают поротой спиной все. Никаких костёлов, мечетей или языческих храмов в сёлах рабов — только православные церкви, пусть долгогривые отрабатывают своё существование. Чтоб поляки, турки, черкесы во втором-третьем поколении становились русскими. Нам балканской чехарды с враждующими соседями не нужно. Кто не захочет... это их проблемы. Обеспечить сытное существование рабов, здесь это легко, авось — попыток бегства тогда будет меньше. И, обязательно и непременно, все принявшие православие и отработавшие лет десять-пятнадцать на заводах автоматически получают вольную. У людей должна быть перспектива! В ближайшую половину столетия свободных земель для них здесь хватит, а кто и на заводе в мастера может выбиться. То же самое — вокруг шахт. Жаловались же мне уже богачи из старшины, что у них рабы-шахтёры быстро загибаются, надо будет ввести подобные правила и там. Самое хреновое, что части казаков придётся стать цепными псами при этих сёлах, а другим людоловами, работяг-то нужно будет всё больше и больше. Вот тебе и вольные казаки получатся... не этого ведь мне хотелось, совсем не этого!"

Аркадий опять посомневался: не выпить ли ещё стопку-другую, но не стал. Знал, что бесполезно. Поток рабов из Польши должен был начаться скоро, предварительные договорённости с атаманами были достигнуты ещё зимой, но с запуском этой программы он тянул, старался загнать её подальше в собственной голове. Ведь она фактически запускала конвейер людоловства, подобного тому, что организовала цивилизованная Европа в своих корыстных интересах. И там содержалось столько неприятных, порой просто опасных деталей...

"Если будет возможно, надо, чтобы и кое-кто в Европе почувствовал на своей шкуре, что значит быть рабом! Одолеем поляков и турок, такая возможность будет!"

Попаданец зло ухмыльнулся.

"Принудить к рабским работам наглов или французов — самое то! Не всё нашим на их галерах мученическую смерть принимать".

* — "укорот" — автомат Калашникова, укороченный по сравнению с первыми вариантами.

* * *

Постоянные неудачи, сыплющиеся на него в последние недели как из рога изобилия, здорово взвинтили нервную систему Аркадия, раздражение накапливалось. Для организации промышленного производства он вообще был малопригоден, но другого попаданца, более умного, знающего и энергичного, пока нигде не наблюдалось. Приходилось, наступив на горло своим желаниям, заниматься неинтересным и нелюбимым делом. Неудивительно, что получалось не всё и не сразу. Зато неудачи, регулярно случавшиеся, выглядели как раз очень даже естественными и закономерными.

Удобный повод разрядиться нашёлся быстро. Законный, хоть и неполиткорректный. Распространение здесь не только знаний, но и умений, ремесленных навыков, он считал одной из своих важнейших задач. Пойдя на зачаток мануфактуры по производству зажигалок, обнаружил, что все рабочие места там занимают люди с характерными, но совсем не славянскими лицами. Русские только мусор выносят из помещения. Такое положение полностью противоречило договорённости об обучении молодёжи.

"Эээ... да так из собственного дела вылететь можно, приходилось слышать о таких случаях. И откуда взяться молодым мастерам, если мальчишек ничему не учат? Таскать тяжести и подметать полы они и раньше умели. Кажется, я перелиберальничал, Авигдор совсем обнаглел. Надо перевоспитывать — искать другого подходящего мастера, означает затормозить все работы. И неизвестно, будет ли он лучше старого еврея".

К припугиванию ювелира Аркадий подошёл творчески. Хорошенько обдумал, что и как говорить, подловил его на пути в туалет, чтоб давление на мозги оказывалось не только психологическое, но и физиологическое.

— ...захапать прибыльное дело задумал?! Всё производство родсственниччкам на откуп дал? — Москаль-чародей выражал своё крайнее неудовольствие не криком, а наоборот — пониженным тоном, немолодому Авигдору приходилось предельно напрягать слух, чтоб ничего в выволочке не пропустить. При этом высоченный характерник нависал над маленьким евреем, как бы давя своими габаритами на его психику. И выглядел... неприветливо, как минимум.

— Н... нет, они... они не родственники, то есть... не все эээ... родственники, — от неожиданности и страха у ювелира перебило дыхание, а в начале предложения он — как в далёкой молодости — дал петуха.

— Говоришшь, не родственники? Ну, приятели и знакомые. Одни жидовссские* рожи на всссех рабочих мессстах! У насс какой уговор был? А?!

— К... какой уговор? — смотреть Авигдору приходилось вверх, что весьма неудобно, а учитывая соляные отложения в шее, так ещё и больно. Но здесь старый еврей слукавил, несмотря на испуг, он прекрасно понял, о каком договоре упомянул собеседник, голова у него работала по-прежнему без сбоев. Несмотря на то, что нестерпимо хотелось в туалет.

— Издеваешшшься?! — зло оскалился Аркадий. — Память осссвежить надо?!

— Не надо! Понял, сегодня же исправлюсь! — предельно искренне пообещал Авигдор. Привыкнув к вежливому, без скандалов и унижения обращению, он от неожиданного преображения хозяина в шипящего зверя растерялся совершено. Сразу вспомнилось, что пока находится в полной власти характерника, и рассказы о его сверхъестественных способностях перестали казаться глупыми россказнями. К тому же возможности спокойного анализа происходящего очень мешал переполненный мочевой пузырь.

— Сссмотри мне, проверю, — закончил (к великому облегчению ремесленника) разговор характерник, бросив на ювелира далеко не дружеский взгляд. Он был действительно взбешен, в этом-то притворяться нужды не было.

Характерник ушёл, а ювелир, чтоб не упасть, прислонился к стене, держась за сердце и хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. От всегда вежливого Аркадия он такой атаки никак не ожидал, поэтому и испугался нешуточно. Но долго стоять, отходя от пережитого, не удалось. Отхлебнув прямо из маленькой бутылочки настойки валерьянки и выждав снижение сердцебиения и восстановление дыхания, Золотаренко вынужден был поспешить в отхожее место, после посещения которого отправился к аптекарю, за лекарством и сочувствием.

Став возле двери, засомневался, вдруг Москаль-чародей как раз здесь? Потоптавшись в нерешительности, всё же опасливо постучал и прислушался.

— Входи! — раздался голос именно аптекаря и алхимика Циммермана.

Ювелир осторожно приоткрыл дверь и заглянул в помещение. Там был один человек. Давид, с некоторым недоумением смотрящий на мнущегося у двери, бледного, заметно встревоженного Золотаренко. Для обычно бойкого, шустрого Авигдора такое поведение было нехарактерно.

— Да заходи, заходи. Что это с тобой?

— Москаль-чародей у тебя уже был?

— Аркадий-то? Да заглядывал, а что?

— Не ругался?

— Аркадий? — в голосе Циммермана прорезалось удивление.

— Аркадий, Аркадий. Ох, и напугал он сегодня меня...

— Напугал?

— Да, напугал. Я чуть штаны не обмочил и сознание не потерял, сердце до сих пор ненормально бьётся. Вот к тебе за лекарством зашёл. У тебя что-нибудь есть?

— Настойка валерьянки, я ж тебе прописывал, неужели забыл?

— Не забыл. А что-нибудь покрепче?

Давид внимательно посмотрел на старого знакомого и после небольшой паузы ответил:

— Покрепче? Есть и покрепче. Садись, сейчас дам.

Циммерман встал, подошёл к полкам на стене, взял там небольшой, зеленого стекла сосуд, прихватил, сделав шаг в сторону с другой полки две чарки и сел на своё место за стол. Золотаренко уже успел плотно прикрыть за собой дверь и устроиться на стуле с другой стороны стола. Давид поставил принесённое, осторожно смёл разложенные на столешнице бумаги в сторону.

— Подожди, я сейчас, — бросил на ходу, — достал из сундучка мешочек и блюдце, принёс их к столу и, поставив блюдце, насыпал туда изюма. — Вот какое тебе нужно сейчас лекарство: выпить немного и выговориться.

Приятели молча осушили чарки, зажевали наливку изюмом.

— Так что же у тебя случилось? Никогда тебя таким не видел, вроде, ты не из пугливых. Неужели он на тебя с кулаками набросился?

— Если б с кулаками, я б так не испугался. Чего уж, случалось под горячую панскую руку попадать, от нескольких оплеух или затрещин, сам знаешь, большой беды не будет.

— Неужели так страшно орал? Что-то не верится...

— Нет, не орал! — не дал закончить предложение собеседнику Авигдор. — Он вообще человек уважительный, до сегодняшнего дня слова плохого от него не слышал. А тут... налей ещё по капельке, кажется, стало отпускать.

Давид немедленно выполнил просьбу, они сразу же без тостов выпили и закусили.

— Что "А тут"? За грудки схватил? Угрожал убить?

— Нет, — замотал головой ювелир, щёки которого, наконец, порозовели, а с лица ушло напряжение. — Не хватал и не угрожал. По-крайней мере... слов угрозы не произносил. Хотя... зачем ему их произносить? Мы с тобой люди неглупые, сами понимаем, что находимся в его власти. Что захочет, то с нами и сделает! Никто ему в этом мешать не будет, ведь мы пока на положении рабов, пусть и временно.

— А ты родственников сюда пригласил, не боишься, что и их это может коснуться?

— Все мы в воле Господа ходим. Да они и не рабы, как раз здесь им-то ничего и не угрожает.

— Не понял. То ты пугаешься до испачканных штанов, а то не боишься. Эээ?..

— Штаны да, чуть не испачкал, от неожиданности. Понимаешь, он ведь НИ РАЗУ на меня не кричал, не ругался, а сегодня...

— Что сегодня?..

— Навис надо мной, как скала, вот-вот упадёт и раздавит, и как начал шипеть! Ну, будто какой огромный змей, говорят, водятся в далёких странах такие, что и лошадь могут задавить и проглотить. Невольно вспомнилось, что его оборотнем считают.

— Так волком-оборотнем!

— Да, но тут-то, наверное, они ошибаются. Уж очень характерное поведение, взглядом в глаза мне воткнулся, я со страху пошевелиться не мог, и шипит... — Авигдор передёрнул плечами от неприятного воспоминания.

Циммерман плеснул в чарки, и они дружно их осушили.

— И за что же он так разозлился?

— Ааа!.. — размашисто махнул рукой Золотаренко, от сладкой, но крепкой наливки его немного повело. — Разозлился, что я наш с ним уговор не выполняю, гоев на делание зажигалок не ставлю. У них же, шлемазлов, руки из задницы растут, только для перерезания чужих глоток и пригодны.

— И что ты будешь делать теперь?

— Будто у меня есть выбор! Наберу мальчишек и приставлю к нашим, всё равно надо производство расширять, на зажигалки очередь на полгода выстроилась. Научатся, им тоже некуда деваться.

— Сыновей отсылать не будешь?

— Зачем?!!

— Как зачем? Сам же говоришь, что испугался, оборотень...

— Ну и что, что оборотень? Главное — человек хороший. Как он говорит: у каждого есть свои недостатки. Да и здесь такой прибылью пахнет... такой прибылью...

— Такой прибылью, что не боишься наследниками рискнуть?

— Давид, где ты видел безопасное для нас место? Раньше в польских городах неплохо было, так теперь и это в прошлом. Не... никуда их не буду отсылать и наоборот, знающих людей приглашу. А у тебя с ним никаких... эээ... недоразумений не было?

Циммерман посмотрел на приятеля, будто раздумывая — рассказать или не стоит, но только помотал головой:

— Нет, Бог миловал.

Золотаренко хоть и выпил немного лишнего, прекрасно понял, что какие-то затруднения есть и у алхимика, однако приставать к нему с расспросами не стал. Сам расскажет, если захочет.

* * *

Для раздражения, в том числе и досады на Авигдора Золотаренко, у Аркадия была не одна причина. Да, выпуск зажигалок налажен. Пока мелкосерийный, двух типов — медные, без особых изысков, и в серебре, с чеканкой. Дорогие шли как бы не лучше дешёвых, впрочем, сравнивать пока возможности не представлялось — всё улетало мгновенно, несмотря на значительную цену. Но на прообраз китайского производства продукция семнадцатого века походила слабо. И стоила — даже без накрутки за эксклюзив — очень дорого.

Высокая цена имела объективные причины. Зажигательным устройством пока вынужденно ставили колесцовый замок, точь-в-точь такой, какой устанавливали на дорогие пистоли. Без приехавших мастеров на Дону такое сложное устройство и скопировать-то не смогли бы, содержало оно множество деталек тонкой работы и пружину. Соответственно, весила зажигалка, по прикидке попаданца, с пару местных фунтов или около килограмма.

Добившись успеха в производстве такой востребованной продукции, Авигдор напрочь забросил эксперименты по изготовлению миниатюрной зажигалки, приняв живейшее участие в штамповке уже проверенной продукции. Пришлось Аркадию вспомнить читанную в молодости книжку Станиславского и сыграть для одного зрителя. Подействовало. Работа над миниатюрной зажигалкой возобновилась. Что, впрочем, не обещало быстрого успеха. В примитивной простоте китайского ширпотреба, были тонкости невозможные здесь и сейчас. Например — никак не удавалось закрепить кремень так, чтоб колёсико извлекало из него нужное количество искр.

Зажигалку он подарил Юхиму, был уверен, что такую простую вещь легко скопировать без постоянной сверки с оригиналом. Не тут-то было! Простым прокручиванием колёсика пальцем искр удавалось получить мало. Или совсем не удавалось добиться искрения. Посоветовавшись, решили, что стоит подождать возвращения Срачкороба, чтоб подсмотреть в оригинале, как надо делать проклятое устройство.

Хватало проблем и по другим проектам. Золотаренко, отвлёкшись от увлекательнейшего дела — извлечения прибыли — вернулся к работам по самописке и часам.

Самописку — также очень грубый аналог изделия из будущего — была надежда скоро запустить на поток. Главной проблемой в ней оказалось перо и обеспечение нетекучести резервуара для чернил. Все попытки повторить стальное перо провалились. Технологии семнадцатого века, да ещё в Диком поле пока не дотягивали до производства подобной продукции. Спас проект Авигдор, самостоятельно изготовивший перо из золота. Вот оно по качеству стальному перу из двадцать первого века не уступило.

Аркадий в великом смущении полез чесать затылок. Именно увидев произведение ювелира, он вспомнил не раз слышанный термин, "Ручка с золотым пером".

"Ёпрст!.. кажись у меня ураганный склероз — забыть такую вещь! Сколько промучились с этой хренью, а решение, оказывается, давным-давно знал. И где были мои мозги? Наверное, отсидел, в связи с их расположением в нижних полушариях. Прогрессор долбанный, знаю точно только, как надо ковыряться в носу, только это и шимпанзе прекрасно известно".

В связи с отсутствием доступных пластика и алюминия пришлось делать авторучку из металла. Сначала пробовали сталь, но потом перешли к серебру и, в особых случаях, золоту. Естественно, при этом изделие миниатюрностью и лёгкостью не отличалось. Посомневавшись, стекло в первые изделия вставлять не решились. При испытаниях на отказ и полностью металлические самописки протекали, а уж вынужденная стыковка металла и стекла обещала новые проблемы. Облегчение, использование стекла, а там и чем чёрт не шутит — дерева, отложили на потом.

Все первые экземпляры решили изготовлять в подарочных вариантах — серебряными или золочёными. Уж если впариваешь человеку что-то за такую сумму — будь добр обеспечить соответствующий вид товара. Кстати оказалось воспоминание попаданца о донецком месторождении аметистов. Заодно Авигдор открыл и чисто ювелирную мастерскую, с гранением камней. Изначально ясно было, что те, кому такая ручка нужна — писаря, дьяки, канцеляристы — ещё очень долго о ней только помечтать смогут.

Учитывая возможность копирования другими людьми, обдумав ситуацию, постановили выпускать в свет сразу большую партию самописок. Несколько в подарок атаманам и государям, остальные в продажу любому желающему. Правда, слово "любой" в данном случае включало очень ограниченный круг лиц, имеющих огромные деньги. Потому что имеющих просто большие задавила бы амфибиогенная асфиксия, в просторечье — жаба. На короткое время авторучки намеревались сделать статусным товаром. Знакомцы Авигдора уже ожидали поставки необычного технического новшества сразу в нескольких европейских столицах.

Неожиданные неприятности пошли от вроде бы показавших надёжность керосиновых ламп. Один за другим последовали несколько пожаров от их применения. Большая часть, как установил расследовавший по Азову и окрестностям Аркадий, произошла от небрежного, неправильного обращения с этим огнеопасным предметом. Наиболее неприятный — во дворе атамана Кошелева, осуществлявшего руководство всеми донскими землями, в отсутствие пошедшего в поход Татаринова. К счастью, именно во дворе, а не доме. Дом атамана не пострадал, да и на состоянии его нервной системы сгоревшая летняя кухня вряд ли сказалась. И не такое ему видеть и переживать приходилось.

Кошелеву лампу заменили, других уличили в пренебрежении правилами безопасности, что, мол, и привело к пожарам. Только вот пожар в одном из цехов такому удобному объяснению не поддавался. Там освещением заведовал очень ответственный человек, но вскоре после очередной заправки керосином лампа взорвалась, устроив пожар. Не только убыточный, но и тормозящий развитие станкостроения.

Самое тщательное расследование случившегося нарушений в использовании осветительного прибора не выявило. Именно этот эпизод подтолкнул Аркадия к мысли, что, по крайней мере, часть пожаров вызвана не неверными действиями пользователей, а неправильно изготовленным горючим.

"Дьявольщина! Наверное, не случайно керосинки работали на керосине, а зажигалки на бензине? А у меня разделение светлых фракций на выходе... эээ... условное. То есть к керосину мог подмешаться бензин, а к бензину керосин, а то и соляра... учитывая, кому этих лампочек надарили, надо срочно предпринимать меры по более точному разделению. Лучше выделить середину в отдельную фракцию и использовать её для производства взрывчатки или ещё чего".

Попытка перестроить процесс на примитивной перегонке закончилась взрывом оной, хорошо хоть без жертв.

"Дьявольщина! Этак можно по сплошной чёрной полосе прямо в задницу скатиться. Вот уж, не везёт, так не везёт. И как с этим бороться?"

* — слово "жид" в те времена не было оскорблением, а только определением национальности.

Погоня.

Проснулся Аркадий в несусветную рань, небо только начало сереть. Зачесалось ухо, укушенное комаром, сумевшим проникнуть за кисейную занавеску окна. Проклятое насекомое на этом не успокоилось и продолжало противно звенеть, собираясь попить его кровушки ещё.

"Вот, самка собаки проклятая, нет чтобы сразу высосать столько, сколько нужно, ей обязательно надо нервов в десять раз больше вымотать, чем крови сможет выпить! И антикомарин не включишь, нету его, и в ближайшую сотню лет появления сего девайса не предвидится. Характерницкие же средства ненадёжны. Вот вечером же вроде изничтожил кровососов, а на тебе... наверное, дырочку нашла, зараза".

Аркадий осторожно, опасаясь разбудить мирно посапывающую рядом жену, развернулся и лёг на спину, начав выглядывать мешающее сну насекомое. Однако, будто почуяв опасность, комар в зону уверенного улавливания не залетал, то мелькал поодаль, то пропадал из виду. Противный писк, так нервировавший попаданца, к его великой досаде, также полностью не затихал.

"Блин горелый! Это какой же день у меня будет, если у него такое начало? Ой, чую, ждёт меня какая-нибудь особенная пакость... будто мне обычных неприятностей, больших и маленьких, не хватает. Сыпятся ведь, как из Рога изобилия... или шкатулки Пандоры?.. Из Рога изобилия положено благам разным прибывать, а не гнусностям вываливаться. Этак в натуре по чёрной полосе вдоль хребта можно к естественному концу, в полную задницу попасть. Или у зебр такой полосы нет?.. Так такому неудачнику может и мутант попасться. Сплошные обломы и проблемы, уже перед сном на Луну выть хочется. И ведь никто не удивится — что может для оборотня быть естественнее воя на Луну? Задолбало это долбанное прогрессорство... и никуда от него не денешься. А так интересно было о нём читать..."

Комар проявился невдалеке от носа, но не садясь а, пролетая, будто патрулировал, отгоняя сон от несчастного иновременника. Тот махнул как можно резче рукой, пытаясь уничтожить супостата.

"Вроде бы задел... может, и угробил? Кровосос не муха, ему много и не надо. Только вряд ли. Не с моим счастьем".

В подтверждение последней мысли звенящий писк раздался снова.

"Вот сука живучая! Не... точно не успокоится и спать не даст. Прыгать сейчас в попытке её прихлопнуть нельзя, девчонка в последнее время и без того не высыпается, нервная стала, видимо, чувствует, что у меня дела не клеятся. Да... в промышленно развитом обществе жить намного удобней и комфортней. А здесь... хотя... сок кожуры от цитрусовых смертелен для всех насекомых. Если пропитать им губку, а потом положить её на поднос, а снизу пристроить лампадку... может и получиться. Хотя может и не получиться... не попробуешь, не узнаешь. Мне только лишней мороки с насекомоуничтожителем не хватало для полного счастья!"

Окончательно осознав, что не заснёт, тихонько встал, натянул штаны и пошёл варить кофе. Из-за недосыпа самочувствие было отвратительным, а работоспособность, по прикидке, мало отличалась от никакой. Ничего толкового в таком состоянии сделать в принципе невозможно.

Однако любимый напиток прогнал сонливость, но не улучшил настроения. Ничего не изменили ни интенсивная зарядка — отжимался, прыгал, махал саблей чуть не до потери сознания, ни энергичное плавание в реке. Пока ехал от Дона к дому, успел не только высохнуть, но и капитально вспотеть, "украсив" рубашку мокрыми пятнами подмышками и на спине. Здороваясь со знакомцами по пути, содрогался про себя их нарядам — все, как один, помимо рубах ещё и в кафтаны или свитки были одеты.

"Господи, как они от тепловых ударов не падают?! Организмы у них, что ли, по-другому устроены? Я утром, задолго до пика подъёма температуры, порукомашествовал и подрыгоножествовал, и голова закружилась. Правда, судя по итогам деятельности, она у меня воистину самая слабая часть организма. То ли мозги ветром времени выдуло, то ли их у меня и не было никогда. Сплошные обломы и проколы. Вот и сегодня, чую же задницей, что ждёт меня какая-то крупная неприятность, а сообразить какая именно не могу. И боюсь, что дело не в жаре, мешающей тем нескольким ганглиям, что у меня мозг заменяют. Что-то вчера я заметил, но выпустил из виду..."

Соскочив с Фырка и передав поводья джуре, Богдану Ковалю, прошёл в гостиную-столовую. Видимо, Марии доложили о приезде мужа, и она уже ждала его у порога комнаты. Поцеловав в щёчку супругу, отправился к своему месту у торца стола. Холопки из прошлогодней добычи в Польше суетились, донося из кухни казаны и кастрюли, миски едоков ждали давно.

После краткой молитвы, произнесённой хозяйкой, сели есть. Аркадий честно крестился вместе с окружающими, но заучивать молитвы на все случаи жизни ему было в лом, поэтому-то он свалил эту обязанность хозяина на жену. Как известно, "Муж и жена..." Слава великого колдуна позволяла ему совершать некоторые отступления от господствовавших обычаев. Например, поручать произнесение молитвы жене, не одевать верхней одежды в жару или таскать на голове брыль (соломенную шляпу с широкими полями) вместо шапки из бараньей шкуры.

В шляхетской среде еда часто становилась почти священнодействием, завтрак вполне мог растянуться до ужина и захватить ещё пару суток. Но у попаданца на такие излишества времени не было. Быстренько набив брюхо, почти не ощущая вкуса пищи при этом, он поблагодарил хозяйку, махнул рукой джурам и помощникам, приглашённым за стол — продолжайте, мол, насыщаться — и вышёл из столовой.

Пока ел, прикидывал, где могут проклюнуться крупные неприятности.

"На зародыше промышленной индустрии был, всем, и провинившимся за промашки, и невиноватым для профилактики, вчера хорошие клизмы прописал, кое-кто небось до сих пор с лопухами расстаться боится. Странно было бы, если после такого прочухана они опять косячить пошли. Эх, вот немецкой аккуратности да исполнительности и здесь нашим не хватает. Таланту — видно же — порой в десять раз больше, чем у немчуры, а толку... то запьёт, то решит с бодуна, что и так сойдёт... Значит, их отложим на потом. Как и металлургов, здешнее медеплавление пока заморожено, а что в местах расположения домен творится... хрен его знает, до появления телеграфа или радио ещё... далеко. Авигдор, получив внушение, в ближайшее время, думается, будет примерным работником и организатором, не за страх работает, хотя куда ж без него, за возможность встроиться в очень прибыльное дело. Значит, искать блох стоит в производстве капсюлей и нефтехимии. А начну-ка я с самого слабого звена — с алхимика, вчера к нему только заглядывал, поговорить толком некогда было, вдруг чего там пошло не так?.."

Рабочий кабинет алхимика Давида Циммермана располагался здесь же, в доме Аркадия, идти предстояло недалеко. Но обычно сидевшего над чтением или опытами (самые опасные производились в поле, в специально построенном для этого помещении вне городских стен) аптекаря в комнате не было. Отловив в коридоре новика, Аркадий послал его к страже, узнать, приходил ли сегодня Циммерман или нет? Не по сортирам же его искать?

"Может человека и без внушений прихватило, съел что-нибудь кошерное, но неподходящее для желудка? Не искать же его по туалетам?"

В комнате-лаборатории был обычный рабочий беспорядок, удобный для Давида и довольно безобразно выглядящий для постороннего взгляда. Аркадий просмотрел лежащие на столе книги и записки, ничего в них не поняв, все были написаны не на русском языке, потом лениво окинул взором полки у стен... и, уже разворачиваясь к двери, вдруг повернулся обратно. Глаз уловил на полке какую-то неправильность. Внимательно оглядел показавшееся подозрительным место. Там, где он привык видеть серебряные стаканчики, из которых они с алхимиком не раз выпивали, зияла пустота.

Кожу будто морозным воздухом обдуло. Не надо быть гением, чтоб сообразить, что это означает. Двумя широкими шагами приблизился к полке и внимательно осмотрел её. Узкое, сантиметров в пять шириной пространство ему не померещилось. Стопки, привезённые алхимиком из дому и не отобранные при пленении, исчезли. Аркадий наспех осмотрел остальные полки, присел и начал рыться в сундучке, но и там искомого найти не мог. Если бы кто обозвал его тогдашнее состояние паническим, то не погрешил бы против истины.

"Блииин... неужели правда сбежал чёртов жид? Вот это неприятность, так неприятность... хуже трудно придумать. Может, дома решил какой свой праздник устроить и стопки забрал?"

— Пане Москале, немае його! — ворвался в комнату чуть запыхавшийся джура.

Аркадий, не закрывая сундучка, встал и, повернувшись к ждавшему дальнейших приказаний парню, приказал:

— Иди к начальнику стражи ещё раз и передай, что надо немедленно, ТОТЧАС, послать в ремесленную слободу человека, знающего, где живёт аптекарь Давид Циммерман. Хотя... нет, сам спущусь.

— Пане Москале, и я знаю, де этот жид проживает! — безбородое и безусое ещё лицо юноши светилось желанием услужить, оказаться полезным своему командиру.

Попаданец посомневался секунду.

— Молодец! Но туда надо бы людей поопытней послать... впрочем... если хочешь, беги седлай коня, поедешь туда и ты, поищете, порасспрашиваете, если жида и там нет.

Новик не выбежал, а вылетел. Не задержался и Москаль-чародей. Быстро спустился во двор, нашёл начальника стражи Василия Вертлявого и подробно объяснил ему задачу: выяснить, не сбежал ли алхимик, и сразу — если его нет и в слободе — прислать гонца с известием об этом сюда. А также послать человека в дом Кошеля, разузнать, где главный на Дону сейчас человек находится. Без его помощи серьёзную погоню — если аптекарь сбежал — быстро организовать было невозможно.

На сегодняшний день у Аркадия дел намечалось... за неделю не переделаешь. Но ничем заниматься до возвращения из ремесленной слободы гонца он не мог. Даже и не пытался. Какие там дела! Его трясти начало от волнения. Первым вернулся гонец из дома атамана Кошеля, сообщил, что тот ещё дома, но собирается ехать в один из городков, разбирать свару с соседями.

— Немедленно скачи обратно и передай Кошелю, что Москаль-чародей ОЧЕНЬ просил его задержать отъезд, возможно, у нас большая беда намечается, нужна будет его помощь. Скажи, что я скоро к нему подъеду!

Казак вскочил обратно в седло и ускакал, сразу перейдя в галоп. Слова о возможной беде из уст знаменитого колдуна, его встревоженный вид произвели на него сильное впечатление.

Характерник продолжил накручивать километраж широкими шагами в собственном дворе, не в силах сидеть или просто стоять. Двор, обычно в это время полный народа, мигом опустел. Все его обитатели и гости попрятались, как голуби, завидевшие парящего над ними коршуна. Выглянувшая из двери дома жена, посмотрев на мужа, нырнула обратно. Умница поняла, что ему сейчас не до разговоров.

Аркадий даже про удушающую, сводящую с ума жару забыл, так встревожился. Наконец, показалось через вечность, прискакал один из казаков, ездивших в ремесленную слободу.

— Нету его там! — ещё с седла прокричал посланец. И, соскочив на землю, добавил: — Со вчерашнего вечера никто его не видел.

— Хорошо... то есть ничего хорошего. Скачи обратно и попроси Василя поспрашивать, может, видел кто, когда и куда жид отлучился. Потом пускай едет прямо в дом Кошеля, я у него буду.

И, уже не обращая внимания на посланца, поспешившего исполнить приказ, обернулся к конюшне.

— Эй, выводите Фырка! Дежурный десяток в седло!

Лично проверив, подтянуты ли подпруги, распущенные по приезду с реки, взлетел в седло. Выждав, когда окажутся на конях охранники, с места пошёл в крупную рысь, направляясь к дому главного на время отсутствия Татаринова, атамана Кошелева.

"Вот уж неприятность, так неприятность! Сбежал! И ведь наверняка с собой секрет производства капсюлей увёз. Пусть не точное знание о производстве, но главное он понял. А уж заменить золото на серебро и добавить заполнитель... года не пройдёт, как европейские ньютоны сообразят. И наладить массовое производство им в сто раз легче. Дьявол, дьявол, дьявол! Подарить вундервафлю врагам... воистину, не ирония, издевательство судьбы. Не-ет, мы ещё поборемся, не так-то легко отсюда сбежать, чай он не татарин, выросший в седле, по суше у него ни малейшего шанса нет на удачный побег. Интересно, решился на такой шаг он из страха или из жадности? Сообразил, что причастен к большой тайне, посторонних свидетелей которой убирают, мне, кстати, предлагали, а я, слюнтяй, отказался. Не решился на убийство вроде неплохого человека, учителя, можно сказать. Или, всё-таки, из жадности? На таком изобретении в Европе или Турции можно большие деньги получить... Впрочем, без разницы. Теперь он в любом случае труп".

Одиннадцать всадников неслись по улицам Азова, и все, завидев мрачного как грозовая туча, Москаля-чародея, уступали им дорогу. Успевший неплохо освоить умение держаться в седле, он ехал к цели на автомате,

"Хрен с ними, причинами, его проблемы! Главное — успеть его поймать! Если сушей нереально, то, значит морем. Рекой в Москву или Гетманщину... слишком рискованно. Тем более идти туда необходимо против течения, на вёслах... авантюра. Слишком легко догнать. Нет, таки морем однозначно. К сожалению, вполне реально, особенно с большой временной форой. Не спохватись я с утра, ушёл бы. Но куда он из Дона направится? На восток? Там, в Персии и местным-то евреям сейчас сильно некомфортно, нет смысла. Значит, на юг, к Керченскому проливу? Очень возможно и очень предсказуемо для погони. Я бы на его месте рванул к Керченскому полуострову, высадился напротив Кафы, пешком или на нанятом транспорте доехал до города и оттуда уже плыл дальше. Или отправился бы к Перекопу..."

Видимо, посланец застал атамана в последний момент, при отъезде, потому что во дворе его дома было много лошадей и мающихся на жаре возле них казаков. Сам Михаил Кошель благоразумно пристроился в тенёчке. Его жеребец, вороной кабардинец Ворон (уже использованный по договору для оплодотворения кабардинских кобыл, принадлежавших попаданцу), осёдланный, нетерпеливо переступал ногами невдалеке.

Аркадий спрыгнул из седла, хотя обычно старался спускаться осторожнее, подошёл к атаману.

— Доброго здоровья, Михаил, потому как доброго дня желать поздно. Неудалый выдался денёк.

Кошель — весьма "говорящая" кличка — удивлённо приподнял правую бровь. Крепкий мужчина в возрасте Москаля-чародея, среднего роста, широкоплечий и резкий в движениях атаман, к числу друзей Аркадия не принадлежал, но и недоброжелательства между ними не было. Обычное знакомство.

— И чего ж у нас содеялось?

— Место, где можно поговорить без посторонних ушей, у тебя есть?

— Даже так... — зыркнул на собеседника Михаил, чуть склонив голову набок, чтоб не задирать её. — Ладно, найдём местечко. Как я разумею, мне нынешнюю поездку придётся отложить?

— Боюсь, да. Но казаков по домам не распускай, пригодятся, ещё и других собирать доведётся.

— Много?

— На три струга. Хотя... нет, на два, на один у меня своих людей хватит. Но... лучше таки на три.

Атаман кивнул, обернулся к превратившимся в слух казакам и гаркнул:

— Слыхали, добры молодцы?! Пока отдыхайте, а мы с Москалём-чародеем пойдем пошушукаемся. Уж потерпите, долго ждать не придётся.

Дом у Кошеля был в Азове также из трофеев, богато жили работорговцы, большие, добротные дома строили себе. Всем атаманам подобные достались. И в глубине, в отдалённых от входа помещениях здесь было прохладнее, чем на улице. Атаман привёл незваного гостя к запертой на висячий замок двери, открыл её и, кивнув, как бы приглашая, вошёл.

Аркадий в личном кабинете у Михаила не бывал и осмотрел его не без некоторого любопытства. Выяснилось, что не раз бывавший у попаданца Кошель многое для своего рабочего места скопировал у иновременника. Ряды полок вдоль одной из стен, рабочий стол с тумбами, работы столярной мастерской Москаля-чародея, обитый железными полосами сундук (о производстве сейфов на поток пока оставалось только мечтать), три стула и лавка...

"Да... прогресс на марше — ещё два года назад здесь ничего кроме лавок или ковров для сидения не знали, а хранили всё сугубо в схронах или сундуках. Интересно, а туалеты он у себя в доме устроил? Господи, куда меня в мыслях понесло, да ещё в такой ситуации? Какое мне дело..."

Атаман прошёл к окну, сел за стол и жестом пригласил сесть напротив гостя, что тот и сделал.

— Что случилось? По пустякам ты шум поднимать бы не стал.

— Жид сбежал, аптекарь.

— И всего-то? Из-за одного беглеца...

— Он, кажется, догадался, как можно капсюли делать, — невежливо прервал хозяина Аркадий.

— Чтоб тебя!.. Как же такое допустил?!

— Ааа... — раздосадовано махнул рукой характерник. — Моя вина, чего уж. Посчитаете нужным — отвечу. Только сейчас не об этом речь. Сбежал он вчера вечером, далеко уйти не мог, ловить срочно нужно беглеца. Поэтому и к тебе явился, думаю, сушей он убегать не стал, не сравниться в скачке старому толстому жиду, всю жизнь на заднице просидевшему, с казаками. Наверняка морем уходит.

— Думаешь, через пролив, к туркам бежит?

— Не уверен. У беглеца одна дорога, у преследователей тысяча. Уж очень напрашивается такой путь бегства... а он хитрый гад... боюсь... по-другому уходить будет. Поэтому-то и прошу тебя выделить несколько стругов, для гребли на каторгах слишком уж много народу требуется.

— Эко напасть какая!.. — Кошель открыл дверцу стола, достал оттуда две чарки, серебряные, кстати, и плеснул в них понемножку из небольшого тёмного стекла штофа. Они чокнулись, Аркадий произнёс: — За удачу! — и оба выпили налитое одним глотком. Закусывать сладкую, хоть и приличной крепости наливку атаман посчитал излишним.

— Струги, говоришь... это можно. Куда их направлять?

— Я хочу двинуть к Перекопу, там ведь легко перебраться и нанять другую лодку. Боюсь, сговорился с греками заранее, там его и спокойная лошадка уже ждёт, и та самая вторая лодка на другом берегу перешейка... остальные стоит направить в пролив, к месту напротив Кафы, там его тоже могут поджидать, ну и, на всякий случай, к устью Кубани.

— И всё?

— Если бы!.. — скривился, будто лимон надкусил, Аркадий. — На всякий случай надо и вверх по реке лодку с казаками послать. Струг необязательно, но и не каюк на двоих. Вдруг он таким путём сбежать решил?! Ну и по десятку всадников пусть осмотрят, не вышел ли вечером кто отсюда, но с ними обязательно должны быть хорошие следопыты, чтоб могли по следам копыт пол и возраст коня определить. Есть у тебя такие?

— Как не быть? Чай в степи живём. А уж если из татарвы, то они тебе не только возраст, масть и породу по одному следу назовут.

— Ну, тогда всё.

— Да и так немало. И правда, тысяча дорог. Что посланным-то говорить?

— Главными опытных, надёжных казаков ставь. С любого дела снимай, это всё равно важнее. Этим разъясни, что брать его живым не обязательно... даже не нужно. Увидят — пусть сразу и кончают, как опознают, но труп сюда должны привезти. Он ведь раб, прав у него никаких нет. Я в каждую группу выделю человека, который этого треклятого жида знает.

— Может, всё-таки, в полон опять взять?

— Нет! Вдруг со зла начнёт секреты какие выкрикивать, а кто запомнит... здесь нужна его голова. Лучше — отдельно от туловища. И сообщников, которые его вывозят, лучше там же кончить. За пособничество бегству раба всё равно смерть полагается. Ты имеешь право им это приказать.

— Имею. Однако ты... не жалко?

— Жалость в другом месте находится. Сейчас речь о нашем спасении от великой беды идёт. Не дай бог капсюли у врагов раньше появятся, чем наладим их делание в большом числе. Вот пока он здесь тихо сидел, делом занимался, мне его жалко было, а как в бега кинулся, так сразу лютым врагом стал.

— Добре. Так ты к Перекопу пойдёшь?

— Да.

— Тогда я сам на полдень двинусь, и правда, может он к Кафе хитрым Макаром бежать. И в остальные станицы* назначу хватких казаков атаманствовать.

* — Так тогда не поселения, а направленные куда-то группы казаков называли.

* * *

Струг Аркадия вышел в море уже после обеда, не так легко оказалось организовать погоню. Остальные три отстали минимум на час или два. И уж извёлся в нетерпении и переволновался попаданец за это время... надо быть Шекспиром или Пушкиным, чтоб адекватно отразить его состояние. А сколько раз он вспоминал бессмертные строки: "Чому я не сокiл, чому не лiтаю..."

Время тянулось, как перегруженный обоз на усталых волах в самую сильную жару. Ме-е-едле-е-енно-о-о... так что не только черепахи, улитки легко могли перегнать такое неспешное транспортное средство. Москаль-чародей ел себя поедом и, прекрасно понимая, что распорядитель из него в данный момент никакой, доверил организацию погони командиру собственной охраны и не прогадал, Василь всё сделал быстро и качественно.

Волнение не мешало Аркадию потеть, для восполнения влаги, теряемой организмом, пил, как верблюд после перехода через пустыню, и не мог напиться. Весьма отрицательно реагировала на жару и голова, не спасал мозги от перегрева и соломенный брыль.

"Ой, как мне хреново... сил нет, мозги, такое впечатление, вместе с потом испаряются. Дьявольщина, казалось бы, пожилой, умный человек и на такую авантюру пошёл. Ведь, даже если побег удастся, долго ему на новом месте спокойно не прожить. Да и платить ему западные лидеры не поспешат, потребуют доказательств... о Гирее или шахе и вспоминать нечего. И чего ему на месте не сиделось... как тянется время... а гад ведь плывёт себе и плывёт... а я всё сижу и сижу... у-у-у!"

Наконец, лёгкий, рассчитанный на пятьдесят гребцов струг тронулся в путь. Знаменитый колдун, несмотря на плохое самочувствие, сел за вёсло — за работой как-то меньше переживается, и тревога хоть немного отступает. Большинство гребцов не занимались такой работой давно, многие — вообще никогда не ходили в морские походы, так что рассчитывать на рекордные скорости не приходилось. Выйдя в море, обнаружили, что там стабильный норд-ост, удобный, разве что, для путешествия на Керченский полуостров.

"А если он туда подплывает?! Может... нет, как распределили маршруты, так и надо плыть. Попробую ещё раз посчитать, скорость у рыбацких лоханок... узлов десять, в лучшем случае, при хорошем ветре, которого, к счастью, не наблюдается. При... — Аркадий послюнил и поднял палец, пропустив один гребок, — хрен знает, сколько метров в секунду, но мало — совсем слабый ветерок — грекам до Крыма пилить и пилить... чтоб они совсем утонули! Чёрт, а сколько морских миль от устья Дона до Перекопа или Керченского пролива? Эээ... не помню, хоть расстреляй. Но, к сожалению, не очень много, по большому счёту, Азовское море не море, а так... лужа, греки его вообще болотом обзывали. Беотийским. Или это они Сиваш? Спешить нужно в любом случае. Эх, дубинушка, ухнем, эх, родимая, сама пойдёт, сама пойдёт...".

Ветер действительно был слабым, а к заходу солнца совсем утих. Это придало гребцам новые силы, на вёслах посудина, на которой находился беглец, шла заведомо очень медленно. А вскоре ветер подул более заметно, но не прежний норд-ост, а зюйд. Бриз — сразу вспомнилось попаданцу. Он даже смог вспомнить явление, из-за которого прибрежный ветер существует — неравномерный разогрев суши и моря. Соответственно, вечером и в начале ночи ветер будет южным, а утром сменится на северный.

Разделившись на две смены, гребли всю ночь. Многие посдирали кожу на ладонях, утром стали заметны кровавые пятна на вёслах, но умение преодолевать боль и усталость для казака обязательны, все терпели молча. Лёгкий, совершенно не нагруженный кораблик, такое впечатление, не плыл, летел по волнам.

Где-то после обеда остроглазый джура заметил впереди парус. Казаки невольно оживились и ускорили темп гребли. Всем хотелось побыстрее закончить погоню. Пусть опасностей в этом походе не предвиделось. Хотя мелкое и самое рыбное в мире море славилось коварством мелей и шквалов, очень неприятными, "острыми" волнами... да и вообще, море есть море, безопасным оно не может быть в принципе.

Струг — корабль небольшой, однако, конечно, куда больший, чем рыбацкая лодка, рассчитанная на несколько человек. Тем не менее, беглецы заметили погоню позже, чем были обнаружены сами. Сказались отсутствие мачты у казацкого судёнышка, раскрашенный под море корпус, менее заметный, чем мачта с парусом у греков. Днём опять дул слабый норд-ост, греки вынужденно лавировали, ловя ветер своим латинским парусом, так как цель-то путешествия у них находилась практически строго на западе. То, что это беглецы, стало ясно по их реакции на обнаружение погони. Лодка дёрнулась на зюйд-вест, потом переложила курс на норд-вест, потом попыталась плыть строго на зюйд... причём все манёвры делались на скорости как бы не втрое меньшей, чем у струга.

Видимо, рассмотрев преследователей и осознав, что уйти не удастся, беглецы спустили парус совсем. Обрадованные скорым прекращением погони казаки поднажали ещё, и вскоре на струге пришлось убирать передние вёсла, чтобы пришвартоваться к медленно дрейфующей лодке. Аркадий, на всякий случай — теперь от загнанного в угол, понимающего опасность, нависшую над ним, алхимика, можно было ожидать любой выходки — расстегнул кобуры пистоля и ТТ.

Пятеро греков выглядели, будто надувные изделия, из которых кто-то выпустил воздух. Встретившись взглядом с характерником, они немедленно опускали глаза, сутулились, и от них просто несло страхом. Попаданец невольно отметил, что старик, зрелый мужчина и молодой совсем паренёк очень похожи, наверняка близкие родственники, а двое парней лет двадцати пяти-тридцати, подумалось ему, вполне могут быть мужьями дочерей старика или племянниками. Паренёк так даже побледнел от ужаса, вот-вот упадёт в обморок.

Циммерман, переодетый в одежду греческого рыбака, на соседей в лодке походил разве что очень издали. Превосходил всех там ростом минимум на полголовы, а уж толще был, так больше чем вдвое. Да и кожа лица, бледная, с зеленоватым отливом, на продублённую солёными ветрами и прожаренную южным солнцем, на рыбацкую не походила никак. Соревнование в гляделки беглец проиграл, но перед тем на Аркадия глянул с такой неприкрытой ненавистью, что у того дыхание перебило.

"За что?! Что я ему плохого сделал?! Можно сказать, от лютой смерти спас. Селяне, объявившие себя казаками, жидов живыми не оставляли. И вот, на тебе, смотрит как на самого жестокого врага... В натуре нет в мире справедливости".

Поникший было аптекарь сунул руку за пазуху и попытался быстро выхватить оттуда что-то. У Аркадия сам собой вдруг образовался в руке тэтэшка, направленный в лоб Циммерману, но сдвоенный выстрел с кормы прозвучал раньше. Старый еврей улыбнулся победно и, выронив выхваченное, рухнул на дно лодки. К застарелой рыбной вони примешался свежий запах дерьма и мочи. Уже не раз сталкиваясь с тем, что сфинктер и мочевой пузырь при смерти опорожняются, попаданец поначалу подумал на покойника, как виновника, однако тут же заметил мокрые в соответственных местах штаны пацана-грека.

"Блин... а ведь и этих всех мочить придётся, и зассанца в том числе. В лодке или на берегу могут быть закладки для пересылки. Да и помощь рабу в побеге по здешним понятиям имеет только один вид наказания — утопление. Благо искать водоём не придётся, прямо со своей посудины в воду и пойдут".

Спрыгнувший в лодку Вертлявый поднял со дна уроненное евреем.

— От клятый жид! — в голосе начальника охраны прозвучало нескрываемые удивление и восхищение. — Так це зажигалка под пистоль роблена! Перехитрил, старый чёрт!

Зажигалки, сделанные в виде пистоля, здесь, на Дону не продавались. Во избежание несчастных случаев и неправильного понимания. Резких людей — сначала стреляющих, потом думающих — среди казаков хватало, поэтому такие изделия шли только как подарки за границу. Нетрудно догадаться, что, желая избежать пыток, которым его наверняка подвергли бы, Давид и пошёл на такой шаг, спровоцировал своё убийство.

Краткий допрос греков выявил, что побег задуман было давно, Циммерману заранее сшили рыбацкую одежду — не оказалось в Азове грека такой комплекции — подготовили коней невдалеке от Перекопского перешейка, договорились с другой греческой семьёй о лодке для бегства дальше. Куда — греки не знали. Плата за участие в помощи беглецу обещана была огромная, что и подвигло старого контрабандиста на риск. Старик пытался вымолить жизнь хоть для молодых, но на слёзные просьбы никто не отреагировал. Раньше надо было думать.

Поразмыслив немного, Аркадий приказал Василю выбрать нескольких самых хватких хлопцев и, подплыв к ожидающим алхимика татарам на рыбацкой лодке в темноте, перебить их, поехать на захваченных при этом конях к месту расположения другой лодки и наказать и тех. О судьбе пойманных уже рыбаков не упоминал, да Вертлявый и не спрашивал. Зачем?

Осмотрев обнаруженное в лодке и не найдя там ничего предосудительного, предложил разделить всё между участниками карательного рейда, казак, убивший аптекаря, в число его участников попал. Возражений не последовало, после чего лодка и струг разошлись. Назад попаданец не оглядывался и, теоретически, остался в неведении о судьбе греков.

А по прибытии в Азов его ждала новая напасть. Приплывший с верховьев Дона гонец привёз известие, что затея с мартеном закончилась крахом. О том, что в лодке таки была закладка, казаками не найденная, никто не узнал, в связи с утоплением лодки по возвращению из успешной карательной экспедиции.

После битвы.

Восток Польши, июль 1639 года от Р. Х.

Несколько дней после битвы стали для Богдана самыми хлопотными и выматывающими за всю жизнь. С учётом тягостей предыдущего периода, он заметно похудел и обзавёлся новыми морщинами, заметней стала в волосах седина. Ближайшим соратникам приходилось не легче — Свитка совсем на деда стал походить, а на Кривоноса, потерявшего в весе ещё больше, с покрасневшими от постоянного недосыпа глазами, так смотреть страшно порой было. Вылитый упырь, ночью в тёмном переулке встретишь — от страха помереть можно.

Многие десятки тысяч убитых, причём не только своих, но и чужих, необходимо было срочно захоронить. Над полем битвы повисла удушающая вонь разлагающихся трупов. Попировать на них явились тысячи падальщиков, крылатых — от их карканья и клекота днём приходилось говорить погромче, прогнать воронов, грачей, коршунов и прочих любителей тухлятины оказалось невозможно. Ночью их сменяли псы, волки и лисы, обнаглевшие до того, что пытались разрыть уже захороненных покойников. Первые две ночи в бывшем польском лагере, где осталась часть победителей, спать пришлось под тявканье, вой и грызню трупоедов.

Для погребения пришлось несколько раз увеличивать число привлечённых к землеройным работам новых рабов — поляков. На это ушло более полутора суток. Хоронили погибших в братских могилах, вперемешку, поляков, казаков, немцев, калмыков и татар. Терявших сознание от тяжёлой и страшной работы поляков немедленно меняли на отдохнувших. Священнослужители вынуждены были смириться с необходимостью проводить обряды над одной могилой одновременно. Гетман очень хорошо помнил рассказ Аркадия о судьбе собственного тела там, откуда тот прибыл. Исходя из этого, понимая, что здесь казакам не удержаться, во избежание осквернения могил Хмельницкий запретил проводить захоронение по конфессиям.

Такое решение не понравилось многим, но всё сильнее давивший на обоняние запах разложения помог гетману протолкнуть именно этот способ упокоения мёртвых. Своим он объяснил, что при отходе войск из этой местности "цивилизованные поляки" немедленно кинутся гадить на останки погибших врагов, а пленникков никто и не спрашивал. Кинувшиеся было спорить, атаманы почесали затылки и согласились с его решением. Богдан даже заработал ещё толику уважения за такую предусмотрительность.

— Глянь, а я и не подумал об этом... — развёл руками Татаринов.

— От вумна голова! — привычно восхитился гетманом его подчинённый и друг Золотаренко.

Не обошлось без инцидента. На следующий после битвы день к Хмелю подскочил — бросив деревянную лопату, которой перед этим копал одну из могил — польский священник. Высокий, худощавый человек с всколоченными волосами, горящими глазами, в замаранной донельзя рясе.

— Неможна так! Бог усе видит! Не маешь права ги... ховать католиков с поганцами и схизматиками!

Продолжать нападки на гетмана потерявшему страх из-за возмущения поляку не дали. Мигом выскочившие из-за спины командира джуры, ксёндза сбили на землю, вразумили кулаками и каблуками сапог, выбив зубы, сломав челюсть и несколько ребёр. Хотевшего его зарубить Золотаренко Богдан остановил, избиение прекратил. Появление лишнего католического святого, погибшего от руки схизматика, ему совсем не улыбалось. Особенно перед грядущими переговорами с королём.

На почти начисто вытоптанном лугу, послужившем местом битвы, выросло несколько высоких курганов. Глубокие могилы невдалеке от Вислы не выроешь, пришлось озаботиться — в связи с активностью падальщиков и выражая уважение к павшим — насыпкой больших курганов. И число их всю неделю стояния на этом месте победителей постоянно росло. Очень многие раненые не выжили. За пленными, за исключением самых тяжёлых — тех "милосердно" добили сразу — ухаживали почти так же хорошо (или плохо, как посмотреть, уровень медицины тогда если и поражал, то невежеством), как за своими, но выживаемость у них была существенно ниже. Раны победителей действительно заживают лучше, чем побежденных.

Большое количество новичков расшатало дисциплину в войске. Сразу нескольких молодыков поймали на попытке утаить добычу. Уличённые, они жалко пытались оправдываться:

— Бис попутав.

— Сам не розумию (понимаю), як цей гаманець (кошелёк) у мене опынывся.

И морды у идиотов, не понимающих, что уже фактически мертвы, светились уверенностью в собственной невиновности. Это же попутавший бес виноват!

Их утопили, но тут же поймали на горячем ещё нескольких жлобов, потерявших от жадности осторожность. Пришлось в воспитательных целях на радость воронья срочно строить виселицы и развешивать воров. К которым скоро присоединились и убийцы — в войске произошло несколько выяснений отношений между своими. Хоронить их под гробом убитого в связи с общими трудностями захоронения не было возможности.

Серьёзной проблемой стала свара среди союзников. Точнее, несколько разновеликих конфликтов. Возглавлявшие калмыцкое войско сыновья Хо-Урлюка, испугавшись огромности собственных потерь и, соответственно, наказания от отца, устроили безобразный скандал гетману. Сюнке-батур, Лоузан и Санжин, хоть и не входили в число старших сыновей повелителя чуть ли не половины степей Евразии, все успели достигнуть возраста зрелости. И распоряжаться чужими жизнями, посылать подчинённых на смерть им тоже не впервой было. Но они прекрасно понимали, что дальнейшее их судьба полностью зависит от удачи этого похода, а большие потери в доверенных им войсках отцу не понравятся. Нервное напряжение и страх перед отцом и спровоцировали у обычно невозмутимых ойротских аристократов нервный срыв.

Подскочив на конях к гетману, проводившему осмотр работ по захоронению павших, братья наперебой приняли громко, порой срываясь в крик обвинять гетмана в коварстве, нарушении обязательств и даже в предательстве. В связи с плохим знанием языка союзника, разговор — если это можно так назвать — шёл на ногайском, прекрасно известном обоим сторонам возникшего конфликта. Свита калмыцких лидеров поддерживала их возмущёнными возгласами.

Бог знает, до чего дошло бы дело, но казаков на поле было намного больше и поорав, братья начали успокаиваться. Отсутствие возможности угрожать силой скоро вынудило их пойти на компромисс. Получив для разграбления самый большой кусок вражеской территории, они отправили часть кочевников с полоном из польского лагеря и начали переправу через Вислу. Сандомирскому воеводству предстояло ещё раз пережить монгольское нашествие. Хмель обещал привлечь калмыков и к разграблению городов, а не только сельской местности, как в прошлый раз.

Кавказских союзников во избежание усобицы расселили в два лагеря, казацкий отдалённый и захваченный польский. Прежних обитателей польского укрепления под надёжным конвоем погнали на восток, уже не как вольных людей, которыми, собственно, хлопы никогда и не были — следовательно в их судьбе изменилось только место проживания — а остальным предстояло хлебнуть неволи впервые. Как раз богатая добыча и примирила верхушку победителей. Добычи взяли невероятно много, а неразграбленные города и замки обещали ещё больше.

Расселение не помогло. Именно в отдалённом казацком таборе, где на тот момент распоряжался Кривонос, возник конфликт — произошло вооружённое выяснение отношений между двумя родами натухаевцев, вылившееся в мини-сражение, привёдшее к гибели нескольких десятков человек. Услышав стрельбу (за два года многие уорки успели обзавестись огнестрельным оружием, ранее бывшим в Черкессии большой редкостью) и шум сражения, Кривонос приказал пушкарям развернуть на побоище перевезённые туда две трофейные пушки и зарядить их картечью.

Даже в момент увлеченного занятия любимым делом — резнёй с соседями, черкесские уорки остались воинами. Опасность заметили и правильно оценили. Ожесточённая резня быстро сошла на нет, бойцы сами прекратили схватку. В способности Максима расстрелять ослушников никто не усомнился, а воздействие картечи на толпу они все наблюдали совсем недавно. Сабли были вложены в ножны, прихватив раненых и убитых, враги разошлись. На грани подобного были и два балкарских рода, их удалось развести в последний момент.

С предъявой к своему кошевому атаману явилось несколько влиятельных сечевиков, запорожцы требовали большей доли в добыче. Эти за оружие не хватались, но орать во всю глотку не стеснялись. Их успокоила перспектива разграбления Люблина и Сандомира, других городков и замков этих воеводств.

К названным городам, Холму, ещё к нескольким поселениям отправились сначала конники, для полной блокады и пресечения возможного бегства добычи, потом отряды пехоты и артиллеристы с обозами. Богдан знал, что на востоке и юге Польши после прошлогоднего разорения запасы продовольствия в городах истощились до предела, а урожай этого года ещё не собран. Осада — без малейшего шанса на скорый приход помощи — обрекала их на быструю сдачу. Ранее планировался ещё и поход к Кракову, находившемуся в подобном положении, но подсчёт собственных потерь поставил на этих планах крест. По крайней мере, в этом году.

Страшная весть о полном уничтожении королевского войска надломила дух засевших за вроде бы ещё вчера такими надёжными стенами людей. Уныние, понимание бессмысленности сопротивления, упадок сил и воли охватило подавляющее большинство жителей востока Польши. Нигде победителям не пришлось вести по настоящему серьёзных осадных работ. Некоторые сдавались сразу по появлению врагов у ворот, другие — через несколько дней после полного окружения местечка или замка. По югу Польши прокатилась волна самоубийств, для истово католической страны совершенно не характерная.

Священники, не покинувшие паству, а не все пастыри нашли в себе силу для этого, принялись энергично бороться с распространением такого страшного греха и достаточно быстро сбили суицидную волну.

Нашлось, конечно, и какое-то количество гордецов, ставивших честь выше жизни, и жлобов, не пожелавших расставаться с добром. Вне зависимости от причины сопротивления, подавлялось оно без сантиментов и попыток уговоров. Такие укрепления легко брались штурмом, с предельной жестокостью, чтобы другие узнали и не пытались последовать дурному примеру.

Уже на следующий день после победы, пришлось выслать большие отряды конницы для предотвращения бегства потенциальных пленников. Отлавливались, конечно, не все. Самым везучим или предусмотрительным из не слишком частого бредня удалось выскочить. Однако и без них добычей этих загрядотрядов стали тысячи поляков, пытавшихся избежать рабства. Их обыскивали, отнимали всё ценное, а потом делили. Молодых или, по крайней мере, не старых, гнали под конвоем обратно, на восток. Пожилых же или явно больных, оставив им даже немного продовольствия, пропускали. С напутствием, что идите, мол, милостью гетмана Хмельницкого.

Свитке за зиму удалось подготовить несколько сот агентов для засылки в тыл к полякам. Теперь, пользуясь тем, что на запад и север бежали сотни тысяч, казацкие подсылы легко растворились среди беженцев. Их снабдили большим количеством фальшивых монет и объяснили, какие слухи надо распространять. Какая-то часть засланных предпочла воспользоваться попавшим в руки "богатством" и раствориться на просторах взбаламученной страны. Другие, очень немного, попались на распространении фальшивок — они были очень качественными, да и распространение "самодельных" монет приобрело к тому времени в Речи Посполитой катастрофические масштабы. Часто можно было отвертеться от наказания, утверждая, что сам стал жертвой. Но большинство честно выполняло поручения, внося дополнительный раздрай в и без того взбаламученное общество.

И, вместе с беженцами, а потом и опережая их, по Польше покатился слух, что доблестные польские воины почти совсем было разбили врага, да ударили им в спину проклятые предатели-протестанты, жаждущие переметнутся под крыло своих единоверцев из Швеции. Значит, если эту вредоносную заразу — протестантизм — ликвидировать, то станет Речь Посполита опять непобедимой, легко разнесёт в пух и прах любых врагов. Подобная молва играла сразу на нескольких струнках польской души, была ей полностью созвучна и, можно сказать, попала в яблочко. Быстро обрастая подробностями и именами, в разных воеводствах и городах разными, она вскоре выплеснулась даже за пределы Польши, доставив немало трудностей Радзивиллам в Литве. Там немалая часть магнатов оставалась кальвинистами, им пришлось серьёзно потрудиться, чтоб сбить вспыхивавшие в Великом княжестве погромы. Сотрудничество руководителей разных конфессий и отсутствие у католиков большинства позволило это сделать без больших потрясений.

В польском государстве существовала структура, способная достаточно эффективно бороться с подобными вражескими, распущенными казацкими агентами слухами. Иезуиты. Однако как раз они наоборот способствовали распространению выдумки о предательстве протестантов. В то время орден Иисуса Сладчайшего был заточен именно на борьбу с ертиками и их влиянием в Европе, на полную ликвидацию протестантизма. Именно иезуиты подтолкнули покойного Фердинанда II на разжигание тридцатилетней войны, всячески вредили всем противникам Габсбургов. А тут такой подарок! Поэтому уже к осени все простые поляки и большинство шляхтичей-католиков считали предательство на поле боя непреложной истиной. Что привело к расколу ранее почти единого шляхетского сословия.

Не стал бороться с этим слухом и король. Для него он был просто спасительным — не он, оказывается, виноват в поражении, а предатели, отколовшиеся от Святой матери католической церкви. Тем более к тому времени Владислав имел большой зуб на опороченных еретиков — именно магнаты-протестанты заблокировали его планы в тридцать пятом году по возобновлению войны со шведами, заставили короля сократить войско.

Ату их! Сплотимся вокруг законного короля! Да здравствует Святая дева, еретиками не почитаемая! — такие и подобные лозунги пошли гулять по стране. И слова быстро становились делами. То в одном, то в другом городе происходили погромы немецких кварталов, домов знатных шляхтичей перешедших в кальвинизм или лютеранство. Здорово досталось и арианам-социанам.

Запылали мирные дома, стали пропадать, иногда со своего двора люди, не принадлежавшие к доминирующей в стране конфессии. Посчитав патриотическим карт-бланшем молву о предательстве в битве при Висле, негодяи пользовались ею для удовлетворения собственных низменных чувств. Грабили, убивали, насиловали, унижали. Польские дороги стали совсем непроходимы для одиноких путников или небольших групп путешественников — разбойников вера вообще не интересовала, они обычно грабили и жестоко убивали всех, кого могли.

У всех некатоликов на территории ранее самой терпимой к иноверцам Польши появились проблемы. Теперь им та было неуютно, а то и смертельно опасно находиться. Резко ухудшилось отношение даже к совсем уж непричастным к происшествию евреям. О православных с униатами и говорить нечего, их уничтожали при первой возможности, для католика отличить схизматика от униата дело нелёгкое и невыгодное в придачу. Проще просто убить и ограбить. Многим шляхтичам-православным пришлось делать выбор: возвращаться с повинной на родину, чтоб уцелеть или срочно переходить в католицизм. Ни для кого не было секретом, что в войске гетмана, большей частью на руководящих постах, сотни представителей благородного сословия. Таких перебежчиков он охотно принимал, в нарождавшемся государстве катастрофически не хватало образованных людей. Однако большинство для спасения предпочло сменить веру.

Одновременно казачьи агенты разносили слухи и о милосердии Хмельницкого, отпустившего множество поляков. Однако эта молва такого распространения не получила, хотя выпустили из Люблинского и Сандомирского воеводств десятки тысяч людей. Но угонялось-то в неволю, погибало на дорогах несравненно больше, да и здесь-то иезуиты не прозевали, успешно распространение вражеской пропагандой пресекли. Да и уж очень зрима, неоспорима для поляков была причина их бед — проклятые схизматики. Именно явность вины иноверцев — схизматиков и добавившихся к ним протестантов — стала фатальной для атмосферы терпимости в государстве. Простой народ, немалая часть элиты Польши настроились на искоренение всех еретических гнёзд в своих городах и сёлах. Естественно, евреям, имеющим имущество соблазнительное для соседей, всё чаще стали вспоминать, что они "предали Христа". О том, что он сам был евреем, в подобных случаях почему-то вспоминать не хочет.

"Получали — веселились, подсчитали — прослезились". Это — тютелька в тютельку — о Хмеле после битвы. Когда покойников, наконец, захоронили, а добычу с поля боя поделили, пришло время для подведения первых итогов битвы. И здесь впору было плакать, а не радоваться.

Выяснилось, что казаки потеряли почти половину артиллеристов, а это были ценнейшие специалисты войны. У пиратов Карибского моря хороший канонир получал порой долю большую, чем капитан. У гетмана чуть сердечный приступ не случился, когда он ознакомился со списком выбывших из строя, столько там было знакомых, а то и дорогих для него имён. Слёзы сами собой на глаза наворачивались у совсем не склонного к сентиментальности человека, ведь столько походов с этими людьми проделано, в стольких опасностях вместе побывали... В другой момент он может и сам бы их на смерть послал, но сказалось предельное напряжение предыдущей недели — пришлось на вечер выпасть из руководства и нажраться до потери сознания в кругу доверенных атаманов. И у самых великих людей есть нервы.

Заменить погибших пушкарей в ближайшее время было нереально, да и к уцелевшим стоило отнестись с бережением. Гетман немедленно дал указание атаманам беречь оставшихся пуще глаза. В передней линии табора, пусть смертью героев, но погибло около половины лучших стрелков запорожского и донского войск. Также больше половины своей численности потеряла гетманская пехота. Это связывало руки Хмельницкому в отношениях со старшиной Сечи, от опеки которой он надеялся вскоре освободиться. Гетманскую армию предстояло восстанавливать.

Наконец, вопреки расчетам, пороха у поляков захватили немного — те его успели выстрелять — а свой тоже был использован сверхлимитно. Это очень ограничило планы на разграбление больших территорий. Многие города и замки успеют запасти продовольствие благодаря новому урожаю, а на разрушение укреплений необходимо очень много пороха. Отсутствие больших пороховых заводов на Малой Руси показало старшине необходимость срочного их строительства.

С ведома атаманов и союзников, Хмельницкий написал предложение о перемирии и переговорах о прочном мире королю Владиславу IV. Зная о высокой вероятности вторжения в Польшу шведов, он хотел перенаправить ненависть поляков на других врагов. Тесный союз поляков и шведов для Малой Руси был чрезвычайно опасен и слухи о предательстве протестантов появились именно для его предотвращения.

Ещё раньше были отправлены послания о великой победе над польским войском и его полном уничтожении всем соседним государям, дожу Венеции, императору, персидскому шаху. Получили такое известие и в Стокгольме. Гетман спешил заявить о появлении новой силы на мировой арене.

* * *

Дни после битвы на Висле король позже вспоминать не любил. Не без причины. Получив, наконец, под своё начало желанную армию, он в преддверии битвы уже видел себя полновластным государем, знаменитым полководцем-победителем, великим человеком, вошедшим в историю... Стал же жалким беглецом, вынужденным бросить для спасения жизни и свободы всё взятое в поход имущество. Разве что шкатулку с драгоценностями его пахолок успел из королевского шатра прихватить и как человек чести отдал государю.

Лихорадочная попытка немедленно начать организацию новой армии не встретила понимания у окружающих. Наглец Любомирский, и ранее не раз его оскорблявший, потребовал отречения Владислава — мотивируя это неспособностью к управлению государством и недоверием королю большинства шляхтичей. Друг Адам откровенно струсил и, бросив всё, позабыв о своей должности коронного гетмана, бежал прочь.

И уже на галере король запил, а по прибытии в Варшаву продолжил заливать горе и разочарование, тоску и безнадёжность спиртным. Государственные дела свалил на канцлера Оссолинского, а военные пустил на самотёк. Не будучи дураком, Владислав прекрасно понимал, что второй такой армии ему не собрать. Жизнь прожита, друзья предали, всё плохо... естественным образом он пришёл к поиску истины, которая, как известно, в вине. Никто из окружающих его людей запою помешать не смог, да и не многие-то старались оторвать короля от бутылки.

Спас королевскую печень от опасных перегрузок злейший враг польского народа и государства, Хмельницкий. Он прислал с несколькими влиятельными пленниками (оставив у себя их родственников) предложение о перемирии. Правда, оговорив при этом, что на два пограничных воеводства, Люблинское и Сандомирское, оно распространится только зимой из-за обязательств казаков перед союзниками. Мол, дикари должны вволю пограбить и ничего с этим сам Хмельницкий поделать не может. То, что сами казаки грабят как бы не активнее калмыков и черкесов... в приличном обществе о таком не говорят.

Сразу принять предложение Владислав не мог, но пить бросил. Среди первых его указов были баниции на обнаглевшего Станислава Любомирского. Оказавшиеся в столице сенаторы, после долгих споров и прихода в Варшаву известия о вторжении в страну шведских войск склонились к заключению с Хмельницким временного перемирия. Воевать сразу на два фронта против таких сильных врагов было слишком опасно, а сдаваться шведам — при распространении слухов о предательстве протестантов — неразумно.

Куцые полномочия польского государя не позволяли ему самостоятельно или только с сенатом совершать такие действия — шляхта ОЧЕНЬ боялась его усиления. Но в связи с гибелью или пленением большинства депутатов сейма Владислав рискнул опереться на магнатский сенат и принять предложение Богдана. Не признавая пока независимости Малой Руси, но обязуясь не вести в ближайший год против неё военных действий. Сенаторы единодушно решили, что отвоевать имения в русских землях конечно надо, но сначала необходимо защитить свои вольности у себя, в Польше.

Было ли вторжение шведских войск в Польшу авантюрой? Ведь война с империей и Католической лигой, другими союзниками Фердинанда, продолжалась. Воюющих с ними врагов у воинтвенных скандинавов хватало и без поляков. Да, наверное. Вот только у Оксеншерны, желавшего сохранить свою армию, порой достигавшую ста пятидесяти тысяч человек — при восьмисоттысячном населении — выбор возможностей не поражал разнообразием. Либо доразорить не до конца разграбленные территории в Германии, частично принадлежавшие союзникам, частично попавшие в сферу интересов главного спонсора — Франции, что обещало больше проблем, чем доходов. Либо срочно, ещё вчера найти новые земли, способные содержать шведское войско. Вариант сокращения армии и урезания осетра — отказа от новых захватов, даже не рассматривался.

Состоящая в основном из наемников или рекрутированных насильно немцев армия требовала денег, а их не было. Швеция давно была истощена непомерными военными расходами, крестьянские бунты учащались, вынуждая власти держать часть войск дома. Прибалтийские и германские провинции не пощадила война, закупки хлеба в Польше, из-за прошлогоднего нашествия резко сократились. Ко всем неприятностям добавилась задержка очередной дотации из Франции, там положение также осложнилось.

Поэтому призыв о помощи от протестантов Польши и Литвы стал для шведской армии спасательным кругом в бурном море проблем и трудностей — легитимным поводом нарушить соглашение от тридцать пятого года. Канцлер Швеции связался с опасавшимися нашествия с востока магнатами и заверил их в сохранении их привилегий.

К этому времени страдавших от недостатка продовольствия шведов, ещё быстрее, чем в нашей истории, вытеснила из Чехии имперская армия Галласа. Вчистую уступая шведским генералам в таланте, имперский командующий, опираясь на мощные крепости юга Чехии, имея возможность закупать продовольствие в Сербии, буквально выдавил армию Бренера на север. Несмотря на регулярные насильственные рекрутские наборы в контролируемых районах Германии, число шведских солдат уменьшалось. Дезертирство приобрело массовый характер, да и болезни среди изнурённых людей порой выкашивали подразделения не хуже картечи. Особенно пострадала конница, требовавшая куда больше средств для содержания.

Две шведских армии вошли в Польшу. Бреннер с сорокатысячной армией вломился в западное Познаньское воеводство, а двадцатитысячная армия срочно вызванного из отставки маршала Швеции графа Горна атаковала польское Поморье из шведского.

Один бог знает, как бы всё повернулось при жизни Густава Адольфа, однако в тридцать девятом году, через семь лет после его гибели, шведская армия даже не пыталась притворяться рыцарским войском. Да и затруднительно ей это было делать. Шведские солдаты и выглядели, и вели себя как огромная банда разбойников. Везде, куда вступала нога шведского солдата, царили страх, убийства, грабежи и насилие. И на этой земле они поступали так же, как в соседней Германии, не видя не малейшего основания для изменения поведения.

Попав в неразграбленные районы Польши, исстрадавшиеся от голода и лишений солдаты, большинство которых к шведской нации не принадлежали, отрывались по полной программе, вымещали на мирных жителях и гордых шляхтичах обиду за их сытый вид. Горожанам поначалу было легче, с них просто брали налог на войну, а вот в сельской местности солдаты армии вторжения инстинктов не сдерживали. Грабили не только безответных хлопов, но и гордых шляхтичей, да юбки задирали у женщин, не спрашивая их согласия или сословной принадлежности. Возможно, именно многочисленные изнасилования шляхтянок окончательно и склонили благородное сословие Польши к упору на борьбу именно со шведами, благо на юге враги остановились.

Ставшее обычным для Германии, такое поведение быстро настроило большинство поляков против "спасителей". Огромную роль в неприятии шведов сыграла религиозная вражда. Хотя в армии Кристины Вазы имелось немало католиков, а в срочно формируемом заново польском войске поначалу встречались протестанты, война — не без активнейшего участия иезуитов — быстро превратилась именно в религиозную и гражданскую. С вытекающими из этого жестокостью и безжалостностью, неразборчивостью в средствах, фанатичностью и беспощадностью. Но и нередкими примерами героизма.

Учитывая, что потери польского народа на юге были больше, чем на севере, можно сказать — пропагандистская кампания, разработанная в Чигирине и поддержанная — в собственных интересах — иезуитами, дала блестящие результаты. Внимание польского общества, всех его слоёв, удалось сконцентрировать на событиях вокруг шведского нашествия. Очень удачной оказалась идея распространять молву, что казаки пограбят и уйдут, а шведы останутся, и будут перекрещивать всех в лютеранство. Сколь бы Оксеншерна, Бренер, Горн или другие представители руководства Швеции не заявляли об отсутствии планов преследований за веру, большинство поляков им не верило. Особенно после осуществлённых неизвестными в зоне действия шведской армии поджогов и ограблений костёлов.

В это же время Станислав Любомирский, вырвавшийся среди немногих из битвы на Висле, поднял в Кракове знамя восстания против короля, объявив рокош. К нему сразу же стали стекаться шляхтичи, по каким-то причинам не попавшие в армию или проигнорировавшие призыв короля. Сначала из Малой Польши, а потом и из Мазовии и Подляшья. Уж чего-чего, а покушения на свои "законные" права благородное сословие Польши никому не прощало.

Он обратился с воззванием ко всем полякам: "...Весь мир прошу о сочувствии и о признании, что совершена несправедливость. Прошу и собственных братьев, особенно из шляхетского сословия, поскольку паны сенаторы были, видно, плохо осведомлены, или запуганы... или одурманены милостями и... а вернее — отчизне, лишаемой опоры и идущей в рабство. Речь идет не о чем ином, как о свободе, о шляхетском сословии, чей свободный глас и чьи прерогативы задавлены... Чего же это сословие может еще ждать, когда король пренебрег просьбами в инструкциях, сеймовых послов просьбами и возражениями, касающимися меня и отчизны? При предшественниках [короля] бывало не так: ежели они собирались предпринять что-либо в ущерб отчизне или в нарушение [прав] ее обывателя, а подданные вступались, то государи охотно отказывались от своих предприятий или предложений. Даже явные обиды и тяжко оскорбляющие величество проступки они прощали по заступничеству Речи Посполитой, а иной раз по своему милосердию (чему примером служит рокош при Сигизмунде III)..."*

Хорошо начав, Любомирский — втайне мечтавший о короне — шведское нашествие поддерживать не стал. Впрочем, беспроблемным его руководство пробыло недолго. Беженцы с тотально разоряемого востока требовали помощи, а оказать её с собранными силами было нереально. Несколько тысяч конников при попытке прогнать настолько многочисленного врага рассчитывать на победу не могли. Краковское воеводство, где Любомирскому удалось полностью захватить власть, входило в число наиболее пострадавших от прошлогоднего нашествия, во многих местах там царил голод, кормить беженцев оказалось совершенно нечем. Местное население — из-за провоцируемого приезжими роста цен — встречало их откровенно враждебно, а затеявшие рокош магнаты меньше всего думали о народных нуждах.

А здесь и Владислав разослал по всей Польше послания о заключении им перемирия с казаками и их обязательстве не разорять в этом году польские земли, кроме двух приграничных воеводств. Мол, Хмельницкий признался, что не может остановить в этом своих союзников. Это известие весьма отрицательно сказалось на рокоше Любомирского. Шляхта Мазовии и Подляшья валом повалила домой, ведь, участвуя в восстании, они рисковали навлечь на себя не только королевскую немилость, но и атаку казаков с союзниками. Проявилась и другая тенденция — вскоре к рокошу стали присоединятся многие из проигнорировавших защиту родины шляхтичей. Причём, к радости командования повстанцев, из всех районов Речи Посполитой, включая Литву и Русские воеводства. Шкурные интересы для них имели значение несравненно большее, чем безопасность Родины. Уровень моральной деградации польского благородного сословия уже к тому времени достиг значимой величины.

Не встречавшие поначалу сопротивления совсем, шведы очень скоро столкнулись с первыми "цветочками" партизанской войны. Вскоре обе их армии застряли под отказавшимися подчиниться и открыть ворота городами. Бреннер под Калишем, Горн под Торунем. Узнав о продвижении шведов на "его" владения, пан Станислав послал на север половину сил под командой сына, Ежи Любомирского. Не пытаясь завязать правильное сражение, поляки принялись уничтожать фуражиров противника, нанесли немалые потери им и коннице, посланной обозы с продовольствие прикрывать. Главными их врагами стали отряды магнатов-протестантов, собственной кавалерии Бренеру не хватало.

Не зевал и Владислав, уступать корону ему категорически не хотелось, на юге установился шаткий мир — это позволило бросить всё собранное войско на армию Горна под Торунем. Не имевший в своём скудном обозе тяжёлой артиллерии граф ограничился осадными работами, ожидая подвоза стенобитных орудий с побережья. В общем-то, не ожидая нападения извне — польская армия-то уничтожена — он, тем не менее, хорошо укрепил свой лагерь. Это и не позволило врагам застать шведов врасплох.

Польский Ваза атаковал лагерь армии своей шведской родственницы несколько раз. Людей у короля оказалась куда больше, чем у Любомирского, а его противник наоборот — имел меньше солдат, чем Бреннер. Дисциплина регулярной армии не позволила всадникам ополчения, несмотря на проявленные ими ярость, напор, бесстрашие и самоотверженность, разгромить осаждающих. Отбив попытки деблокировать город, граф благоразумно решил прекратить осаду из-за слухов об идущей к врагу помощи. Поляки кружили вокруг и жалили, фактически осадив самих осаждающих, не имея известий от своих (гонцов перехватывали поляки), оставаться у этого паршивого городишки было слишком рискованно.

Король раструбил на весь свет о великой победе, что обеспечило значительный приток к нему добровольцев. Причём не только благородных, но и хлопов и ремесленников. Война в Польше набирала обороты, захватывая всё большие территории. Лучшая в мире шведская армия не собиралась отказываться от завоеваний, поляки были полны решимости изгнать захватчиков со своей земли.

* — Отрывок из подлинного воззвания сына пана Станислава, Ежи, сделанного во время рокоша в 1665-1666 годах.

Эпилог

"Степь да степь кругом..."

Земли запорожских вольностей восточнее порогов Днепра, конец декабря 1639 года

Ветер усиливался чуть ли не с каждой минутой, выдувая из тела, несмотря на все многочисленные одёжки, тепло и силы. Да ещё и дул он прямо в лицо, пусть и замотанное до глаз, слезившихся от подобного испытания. А с неба то и дело сыпал снежок, подхватываемый ветром и ослепляющий. На земле он не задерживался, сносился куда-то, но дополнительные трудности путешественникам создавал. Совсем туго приходилось лошадям. Хотя предусмотрительно выехали отроеконь на выносливейших в мире татарских скакунах, лохматых и хорошо откормленных, не выдерживали и они. Уже два конька пали, остальные заметно потеряли в весе, по очереди таща на себе тяжёлых всадников. Пересаживаться из седла в седло приходилось всё чаще, чтоб не остаться без транспорта совсем.

В такую погоду добрый человек и собаку на улицу не выгонит, но Аркадий выбора путешествовать или нет не имел. Непогода застала его в пути, неожиданно, во время поездки в степь для показа запорожским ковалям известных ему месторождений железной руды. Как чёрный археолог он в своё время много колесил по региону и хорошо запомнил, где велись карьерные разработки. Естественно, городов и дорог здесь не было, однако, помня приблизительно расстояния от Днепра и благодаря сохранившимся ориентирам, кое-что найти удалось.

"Дьявольщина, как холодно! Будто не по южной степи, а по северной тундре едем, где-нибудь в районе Норильска. Кажись, там погоду не в градусах по Цельсию или метрах в секунду измеряли, а в... чём-то жёсткости. Просто сильный мороз при таком ветрище куда страшнее, чем лютая стужа в безветренную погоду. И ведь не остановишься переждать непогоду в овраге — лошади передохнут от бескормицы, да и с топливом при затянувшейся экспедиции возникнет проблема. Чёрт меня дёрнул ехать именно для поисков месторождений руды, не мог другой повод смыться из дому найти!"

Аркадий действительно именно смылся из дому, воспользовавшись первым попавшимся в голову предлогом. Беременная жена чувствовала себя плохо, очень боялась предстоящих в конце зимы родов и, вольно или невольно, регулярно изводила придирками и истериками всех окружающих. Мужу доставалось в таких случаях больше всех, поэтому он в последнее время старался бывать дома пореже. Спокойная, тихая и вежливая девушка превратилась в фурию, от которой хотелось быть как можно дальше. Собственно, и сам переезд в Чигирин был произведён по её требованию, после неприятного инцидента на улице Азова. Учитывая, что и муж был не против переселиться в один из центров европейской политики, требование Марии стало для него удачным поводом.

"Да... "Выходя из себя, не забудь оставить вход открытым" — это как раз про меня. Так удачно слинял, что и косточек потом могут не найти — за зиму их волки, лисы и стервятники успеют растащить. Впрочем, нет, бронежилет с кольчугой они жрать не станут. С другой стороны, кто сказал, что нашедший такие ценные вещи понесёт их отдавать кому-то? Очень даже может прихватизировать найденное".

Очередной порыв ветра ударил по глазам снежной пылью. Видимо, досталось и коньку, он вздрогнул и тормознулся. Относительно небольшое изменение ритма движения вырвало задумавшегося попаданца в суровую реальность. Чертыхнувшись, Аркадий неловко соскочил на землю, заледеневше-твёрдую, без снега, сдутого ветром, даже без травы, видимо, спаленной осенью. Сделав несколько энергичных взмахов руками и приседаний, перебрался в седло другого конька. С куда большими усилиями, чем обычно — и мышцы хуже работали, и тяжёлая зимняя одежда движения сковывала. В сравнении с привычным Фырком татарские лошадки казались почти игрушечными, но венгерский жеребец наверняка не перенёс бы такого путешествия, а эти не только сами шли, его, тяжеленного для них, покорно тащили.

"Однако падать на такой грунт не стоит. Убиться — в зимней-то одежде — не убьёшься, однако зашибиться можно капитально. А здесь и так руки начинают замерзать, несмотря на шерстяные перчатки и меховые варежки. Мне для полного счастья только отморозить пальцы не хватает. И никуда не денешься, надо плестись с черепашьей скоростью, чтоб не замёрзнуть в степи, как тот песенный ямщик. Или он не замерзал?.. Не помню, плохой я попаданец, некачественный. Толку от меня чуть, и тот может кончиться, в связи со скоропостижной кончиной".

Аркадий обернулся посмотреть на спутников. Проморгавшись, убедился, что никто не отстал и пока дополнительных потерь в конском составе нет. Бедным животным в путешествии приходилось куда хуже, чем всадникам. Со скоростью бодрого пешехода путники продолжали движение к жилью и, в данных условиях, спасению своих жизней.

"Блин горелый! А я раньше ещё сетовал, что из города в город долго добираться! Уставал от сидения за рулём, бездельник хренов. Тяжело обалдую было в мягком кресле при включенной печке на дорогу смотреть. Зато теперь ни ГАИ, ни опасности от неадекватных водителей на дороге... благодать. Правда, и дорог фактически нет, и пристрелить или прирезать в любой момент могут, несмотря на многочисленную охрану".

Ветер вдруг резко притих, хотя и не до штиля. Повертев головой, попаданец понял, что от ударов стихии его теперь прикрывал большой холм. Оставалось порадоваться, что запорожская степь существенно отличается от Причерноморской, на первый взгляд ровной как стол. Продвинувшись в ветровую тень (лёгкие дуновения, сюда проникавшие, можно было считать несущественной помехой), небольшой отряд остановился.

Давно потеряв ориентацию, обратился к следовавшему рядом Василю Вертлявому, начальнику своей охраны, периодически подправлявшего своего шефа в выборе дороги:

— До темноты добраться до жилья успеем?

— Всё в воле Господа... но должны успеть.

— Но можем и в поле ночевать остаться? — удостоверившись, что здесь зона относительного затишья, Москаль-чародей освободил лицо от обматывавшего его шарфа, чтоб хоть чуть-чуть подышать нормальным, пусть и морозным воздухом.

— Да... нет... вроде бы, должны успеть, до хутора вёрст десять осталось. Или двенадцать... — уверенность в словах Василя не присутствовала совсем, но, учитывая крайнюю нелюбовь его определённо предсказывать даже на короткое время, оставалось надеяться, что он не ошибается.

Десять-двенадцать вёрст в нынешних обстоятельствах означали два-два с половиной часа пути. Спрыгнув для разминки на снег, здесь довольно глубокий, Аркадий убедился, что лошади выдохлись совсем — выглядя понуро, дышали тяжело. Следовательно, темп передвижения необходимо снижать. Остаться без лошадей в степи смертельно опасно.

— Тогда немного отдохнём и поедем дальше. Кони, видишь, совсем устали, того и гляди один за другим падать начнут.

— Не-е... выдюжат. Больные — да, уж давно пали.

— Слушай, а зерно-то на хуторе можно будет купить? Сам знаешь, голод в стране. Приедем, а там сами хозяева лебедой питаются, от собаки одна будка осталась.

Повод для подобной тревоги имелся весьма основательный. Из-за засухи хлеб на Руси уродился плохо, кое-где проблемы с продовольствием стали критическими, весной многим районам грозил самый натуральный голод. Немалую роль в этом сыграло и изгнание панов — бывшие хлопы резко сократили площади обрабатываемых земель, несмотря на призывы гетмана не делать этого. Для армии и государственных нужд Хмельницкий провёл изъятие зерна, невзирая на потребности самих селян, попытки бунтов в нескольких сёлах гетманцы подавили без сантиментов. Опьяневшие от вольной волюшки селяне вернулись в реальный мир и судорожно искали способ прокормить если не скотину, то хоть детей.

— Не-е... Дмитро хозяин справный, были бы гроши, а еду для нас и корм лошадям он предоставит. Вот без грошей у него и зимой снегу не выпросишь.

— А не запросит он с нас мешок золота за мешок зерна?

— С колдуна?! Да ещё с десятком казаков?! Я ж говорю, справный хозяин, значит, не дурак. Лишку не запросит, но и своего не упустит. В прошлом году он даже пару польских семей себе прикупил, для помощи по хозяйству. Думаю, и посеял он много, и собрал — не глядя на засуху — хороший урожай. Дмитро своего не упустит.

Аргумент Василя показался вполне обоснованным.

"К характерникам здесь относятся действительно с уважением, как минимум. А хороший хлебороб и в сухую погоду с богатейших чернозёмов соберёт немалый урожай, так что об ужине можно не беспокоиться. К сожалению, для слишком большого числа людей проблема пропитания стала трудноразрешимой. Не случайно большую часть захваченных в плен поляков пришлось продать в Россию, бояре для освоения даренных им царём земель на юге скупают пленников в огромном числе. Хоть и цены на рабов — в связи с избыточным предложением — заметно снизились, причём не только на севере, но и на юге, в Персии".

Аркадий улыбнулся про себя, вспомнив, как представляли казаков в официальной пропаганде двадцать первого века, и соотнеся эту болтологию, с не раз уже слышанными им сетованиями старых усачей и бородачей.

— Куды это мир катится? За крепкого молодого мужика меньше двадцати рублёв дают! А ранее, помнится, такой больше сорока стоил. Да рубль-то был поувесистее, поболе на него купить можно было...

И такой ностальгией веяло от воспоминаний ветеранов, что сразу становилось ясно — в старину и небо было голубее, и трава зеленее, а уж про девок и говорить нечего. Нынешних с прежними и сравнить нельзя. И никого подобные разговоры от самых что ни на есть вольных людей не смущали.

Разбитый ещё и шведами польский король своих подданных защитить не мог, этим спешили воспользоваться все соседи. Многотысячные караваны рабов ушли в Молдавию, Валахию, Трансильванию, молодыми светловолосыми жёнами или наложницами обзавелись многие калмыки и черкесы, украсили полячки и персидские гаремы и среднеазиатские... даже до Северной Африки некоторых довезли.

Решив свернуть с неприятной для него темы, попаданец захотел поговорить о чём-то отвлечённом, но мужчинам интересном. О политике и обстановке в мире.

— Слушай, а получается, под Смоленском сейчас царскому войску ещё хуже, чем нам приходится?

— Почему хуже?

— Так это же на сотни вёрст севернее! Значит — холоднее.

— Севернее-то оно севернее, только... — Василь привычно полез чесать затылок, но, встретив помеху в виде шапки, отказался от стимулирования мыслительного процесса. — Не-е, не хуже им. Войска-то в осадном лагере сидят, есть где от ветра и холода укрыться. Дров, опять-таки, у них в достатке, еда есть... думаю, весной дожмут литовцев.

— Только под Смоленском? Или и в других местах?

— Так это тебе лучше знать, с гетманом и иноземными послами не я, ты часто дело имеешь.

В данном случае Вертлявый был прав на сто процентов. Вероятно, Аркадий был самым осведомлённым человеком в мире. Может, у некоторых государей и работала лучше разведка, чем казацкая. Денег на неё они больше могли тратить, связи, налаженные давно, им помогали, однако послезнание позволяло делать из доходивших до Чигирина сведений куда более полные и точные выводы. Чем ставший видной фигурой в Европе Богдан и не стеснялся пользоваться. Фактически Москаль-чародей стал при нём главным советником по иностранным делам и вооружениям.

Передохнув немного, но так и не согревшись, тронулись в путь.

"Чёрт побери, холодно-то как! Так и воспаление лёгких можно подхватить, а антибиотиков здесь нет, и как их из плесени или грибков делать, я понятия не имею. Да и какие плесень и грибки, знать не знаю, ведать не ведаю. Больше таких зимних походов лучше не совершать, Хмелю пока я реально нужен, хоть дальше и без незадачливого попаданца история в старое русло не свернёт. Уж очень существенные изменения на востоке Европы произошли, да и на западе Азии... как бы не большие. Преждевременная смерть Мазарини ещё не аукнулась, но отсутствие Кромвеля уже сказывается в гражданской войне у наглов, Руперт лупит парламентариев в хвост и гриву. Эх, ещё бы манчжуров притормозить... но... не до них. Слишком широко шагать не стоит, лучше добить поляков и турок. Хотя Черниговщины — отданной на дурику царю — жалко чуть ли не до слёз. Но уж теперь точно в спину Радзивиллы ударить нам не смогут, сейчас им не до того. Царь Смоленском и Полоцком не ограничится, не успокоится, пока всю Белую Русь под себя не подгребёт. Интересно, как дела идут у Ивана и Юхима? По крайней мере, от холода они точно страдать не должны".

* * *

Разожжённый покойным Фердинандом II пожар войны утихать не хотел, несмотря на страстное желание его сына спасти своё государство от разорения, если не уничтожения. Главным препятствием на пути к миру стала позиция дружного парижского тандема, Людовика XIII и Ришелье. Если поначалу они добивались недопущения полного доминирования в Европе Габсбургов, то теперь, после явного ослабления и Австрии, и Испании, французы стремились к захвату как можно больших территорий. Именно этому служил заключённый ими договор со шведами о незаключении мира в ближайшие три года.

Правда, больших побед собственно армия под знаменем с лилиями пока добиться не могла. Не удалось даже вытеснить с французской территории испанцев. Конде проиграл кампанию в Руссильоне маркизу Спиноле-младшему и вынужден был отступить из провинции. Всё большие подозрения у Ришелье вызывал герцог Саксен-Веймарский, застрявший с большей частью своего войска в Баварии, осаждая Нюрнберг, явно не собираясь отдавать под власть Людовика Лотарингию. Бернгард почти не скрывал желания стать новым герцогом Лотарингским, и прекращение выплат субсидий из Парижа его не смутило. Проводя оккупацию Баварии, герцог имел возможность насобирать достаточно средств для выплат своим солдатам и закупки всего необходимого для армии.

Обострилась во Франции продовольственная проблема, из Фландрии в страну заглянула и не думала уходить чума. Вовсю шли бои в Нормандии и Бретани, охваченных восстанием "босоногих". Даже привлечение отборных войск, целой армии Гассиона не сразу переломило ситуацию. В декабре тридцать девятого столица Нормандии Руан ещё была в руках восставших. Почти полностью французов вытеснили из Северной Италии, чему немало способствовали глупость и упрямство герцогини Савойской, сестры Людовика.

Вдохновляюще на Ришелье подействовал разгром голландцами испанского флота в Дувре. Он даже предложил организовать морские экспедиции к берегам Испании, но в Нидерландах сочли это несвоевременным. В боевых действиях на суше во Фландрии давно и прочно закрепилось патовое положение.

Главный союзник Парижа, шведы, не вынесли испытания голодом и вторглись в беззащитную Польшу, выведя из Германии большую часть своих сил. К счастью для антигабсбургской коалиции, воспользоваться этим император Фердинанд III не мог. Захватив османскую часть Венгрии, трансильванский господарь Ракоци вторгся в габсбургскую часть разделённой страны. Однако лёгкой победы у него не получилось, быстро оккупировав Словакию, он застрял перед линией мощных крепостей. Имперский генерал Гетц сумел ограничить успехи Ракоци только Словакией, а подошедшая из Чехии армия Галласа отбросила трансильванцев от осаждённых ими крепостей. При нарастании недовольства внутри страны господарь вынужден был пойти на переговоры о мире, которые и начались в начале зимы.

Польша к зиме фактически перестала существовать. Казаки с союзниками захватили, разграбили и разорили два воеводства, Люблинское и Сандомирское. Практически, сознательно обезлюдили их, создавая пред своей землёй полосу препятствий для потенциального агрессора с запада. По достигнутым ещё предыдущей зимой договорённостям остальные польские земли (кроме Краковского воеводства, оставленного Хмелем на разграбление в будущем году) предназначались для прокормления шведской армии.

Между тем, совсем не случайно шведов называли белокурыми монголами, к этому времени в их поведении и намёка на благородство рассмотреть стало невозможно. Тотальное разграбление, насилие при малейшем поводе, а то и без оного (особенно зверствовали финские рейтары), сознательное уничтожение всего, что могло конкурировать со шведскими предприятиями... В общем, сравнение с монголами шведы честно заслужили. После длительного пребывания их армии местность превращалась в необитаемую и безлюдную.

Поначалу встретившие скандинавов с радостью, как потенциальных защитников от дикарских орд, поляки быстро осознали свою ошибку. Вскоре их города перестали открывать ворота перед шведскими отрядами, вынуждая их штурмовать, в сельской местности разгоралась партизанская война против оккупантов. Маленькие фуражирские отряды исчезали бесследно, даже на крупные, хорошо охраняемые обозы совершались нападения. Зачастую от отчаянья — слишком многим полякам без грабежей стало выжить невозможно. Шведы выгребали всё найденное продовольствие, насильственно рекрутировали в армию польских мужчин, о судьбе несчастных женщин лучше и не вспоминать.

Новое королевское войско после нескольких побед попало под удар армии Баннера и было шведами вдребезги разбито. Владиславу пришлось спасаться бегством. Пережив множество приключений, он нашёл убежище у тестя, в Вене. Станиславу Любомирскому пока удавалось контролировать большую часть Краковского воеводства, всерьёз ещё никем не атакованного. В Польше, таким образом, получился настоящий потоп, уносящий ежедневно тысячи жизней.

Литовские магнаты перехитрили сами себя. Разбившись на небольшие группировки, Радзивиллы, Пацы, Сапеги, Огинские и прочие вельможи повели переговоры сразу со шведами и русскими. Зачастую при этом стараясь дискредитировать соседей. Последнее им прекрасно удалось, и в Стокгольме и в Москве поняли, что их пытаются надурить. Лишнюю порцию недоверия в отношения между представителями правящего класса принесли итоги битвы на Висле, точнее, устойчивые слухи, что причиной поражения стало предательство протестантов. Очень влиятельные в Великом княжестве Литовском иезуиты активно поддержали эту версию событий, чем окончательно похоронили призрачные шансы на литовское единство. Истовый католик, Великий канцлер Литовский Янош Радзивилл так и не решился на заключение договора о переходе в шведское или русское подданство всего Великого княжества Литовского. А потом стало поздно.

Понукаемый и вдохновляемый своим окружением, куда меньше озабоченным положением страны, Михаил Романов отдал приказ о наступлении на Литву для возвращения взад исконных русских земель.

Сразу после прихода вести о разгроме и уничтожении польского войска четыре русских армии двинулись на Литву. Главная, во главе с царём и князем Черкасским, тронулась из Вязьмы на Смоленск. Взяв штурмом по пути пару приграничных крепостей, уже в начале августа они осадили старинный русский город. Вторая по численности, двенадцатитысячная армия, во главе с Василием Шереметьевым вышла из Великих Лук на Полоцк.

Невдалеке от цели похода русские столкнулись с трёхтысячной литовской кавалерией. Единственное за этот год русско-литовское полевое сражение закончилось неоднозначно, обе стороны объявили себя победителями. Сначала литовцы мощной атакой разгромили и обратили в бегство дворянскую конницу. Затем Кшиштоф Радзивилл, Великий гетман коронный Великого княжества Литовского (чем слабее государство, тем громче звучат титулы), попытался разбить и гуляй-город, в котором засели стрельцы и пушкари. Не имея артиллерии и пехоты, делать этого не стоило, но опытного вояку разобрал азарт. В результате, понеся огромные потери, ему пришлось-таки отступить, а однозначно выигранное сражение превратилось в спорное.

Через несколько дней, пусть заметно прореженная дворянская конница вернулась и Шереметьев смог продолжить наступление. В отличие от Смоленска, Полоцк отчаянно обороняться не стал. Зато расположенный невдалеке Витебск горожане поклялись защищать до последнего. Небольшие местечки и замки сдавались на милость победителей, понимая безнадёжность сопротивления.

Так же успешно продвигались по Белой Руси и две южные русские армии. Василий Ромодановский взял штурмом Стародуб и Брянск, а в Гомеле симпатизирующие русским православные сами открыли ворота перед царским войском. Естественно, совсем не встретил сопротивления Пётр Репнин на Черниговщине, захваченной ещё в прошлом году казаками. Хмельницкий умел жертвовать малым, чтобы выиграть большое. Пожалуй, именно возможность вернуть без боёв старинные владения и стала той соломинкой, которая переломила хребет верблюду сомнений царя. Москва к войне готова не была, но уж очень соблазнительную морковку повесил гетман. А Репнин, подведя под руку государя Черниговщину, застрял под Речицей, доминировавшие в городах иноверцы под власть царя не спешили. Имели для этого все основания. Ничего хорошего для себя католики или униаты ждать от Москвы не могли.

Зато литовская шляхта на востоке страны начала массовый переход в православие. Царь однозначно дал понять, что неправославных помещиков в Белой Руси под его властью не будет. Впрочем, для многих шляхтичей эта смена религии была не первой. Уже в то время для шляхты владение крепостными было несравненно важнее религиозной принадлежности.

Последний островок спокойствия в бушующем море войны захлестнули боевые действия.

Шокирующая неожиданность произошла и на западе континента, в Мадриде.

Немыслимое

Мадрид, Пуэрта дель Соль, 26 декабря 1639 года от Р. Х.

У прогремевшего на весь христианский мир с окрестностями события имелась предыстория. Ещё в "зиму планов" с тридцать седьмого года на тридцать восьмой для нейтрализации опаснейших для казачества исламских пиратских гнёзд в Средиземноморье Аркадий предложил использовать какую-нибудь местную христианскую державу. После короткого анализа возможностей остановились на Испании. Венеция, Генуя, Мальта такое мероприятие не потянули бы, Франция нацелилась на союз с исламом, развернуть их на сто восемьдесят градусов в данном вопросе представлялось нереальным. Англия и Голландия имели слишком большой интерес в Левантийской торговле.

Правда, возникла проблема: каким образом подвигнуть их на такое сложное и затратное дело? У империи, над которой никогда не заходило солнце, и без пиратов Алжира и Туниса трудностей хватало. Каким образом сделать уничтожение исламского пиратства приоритетным, главным для испанцев?

Думали долго, но кроме предложения того же Москаля-чародея об очередной кровавой провокации никто ничего толкового измыслить не смог. Кстати, хоть были его товарищи и сами пиратами и разбойниками, идею уничтожения христианского короля встретили без восторга. Священность особы монарха тогда ещё не была пустым звуком. Впрочем, не найдя альтернативы, с планом согласились, но отложили его в долгий ящик. И людей подходящих не нашлось, и денег такая спецоперация требовала немало, а их и на повседневные дела всегда не хватало.

Всё изменила встреча Москаля-чародея в одном из донских городков.

Аркадий возвращался после короткого визита в Верховья Дона для разбирательства по поводу неудачи с мартеном. Как у запорожцев, так и у дончан его постройка ни к чему хорошему не привела. Попытка разобраться в причине неудачи и, соответственно, больших напрасных расходов не удалась. Попаданцу элементарно не хватило знаний по металлургии, а интернета или справочной литературы здесь не было. Подтвердив правильность постройки передельных печей (сталь-то нужна!), поехал обратно. Естественно, в самом что ни на есть отвратительном настроении.

Никак не улучшила самочувствия Аркадию и начавшаяся вдруг течь в старом струге, на котором он путешествовал по реке. Пришлось срочно причаливать у первого же городка на берегу, и быстрого ремонта никто не гарантировал.

На Педро, ошивавшегося невдалеке, поначалу он внимания особого не обратил. Ну, казак как казак. В эклектичной одежде — в смысле, что с кого снял, то на себя и напялил. Посему рядом с дорогими османскими сапожками соседствовали как бы не хлопские шаровары, а золочёная рукоять роскошной персидской сабли неестественно выглядела на латанной-перелатанной черкеске. Кстати, газырей на этой одежде ещё не нашивали, огнестрельное оружие у черкесов было пока редкостью. Впрочем, попаданец проявил инициативу и попросил сделать кармашки под бумажные патроны для ружья на своей черкеске. Следовательно, можно было не сомневаться, что последователи не заставят себя ждать. Как среди казаков, так и среди черкесов, обзавёдшихся трофейным огнестрелом в Польше.

Ростом и фигурой встречный тоже не выделялся, а резко очерченное лицо с рыжеватой бородой Аркадий посчитал признаком мингрельского или хевсурского происхождения, уже знал, что среди горцев такой окрас волос не редкость. Но длинная и экспрессивная тирада, выпущенная встречным в адрес какого-то купчика или приказчика (без сабли и пистоля на поясе), поставила такую версию под большое сомнение. Ругался бородач на каком-то из латинских языков, с немалыми включениями русского и немецкого.

"Итальянец? Француз? Испанец или португалец? Куда только судьба человека не заносит... Но для француза он недостаточно гундос, итальянцы, вроде бы, говорят мягче... Впрочем, на хрена гадать, если можно познакомиться и спросить?"

Задумано — сделано.

— Здравствуйте, люди добрые! Меня Москалём-чародеем кличут, может, чем могу помочь?

Купчик, или скорее приказчик, уж очень молод и небогато одет, услышав имя подошедшего громилы, явственно побледнел. Видимо, слышал о колдуне с таким именем какую-то страшную байку, возможно, и не одну.

— Меньа Педро зовут, по-вашему, Пьотр. Эччевириа.

— Дон, — не вопросительно, утвердительно уточнил Аркадий, уловив тональность самопредставления.

— Дон, — кивнул Педро.

— Испанец?

— Эускалдунак! — гордо вскинул голову новый знакомец.

У попаданца натурально вытаращились глаза, о такой национальности он слыхом не слыхивал.

Собеседник, сообразив, что на другом конце Европы о самоназвании его народа вряд ли кто знает, тяжело вздохнул и внёс разъяснения: — Басками нас соседи називают. Баски это...

— Да слыхал я о басках, — улыбнулся Аркадий. — Ваши предки самому Карлу Великому тумаков надавали, древний и храбрый народ.

Сверкнув было глазами, когда собеседник его прервал, Эччеверия тут же успокоился, услышав уважительный отзыв о своих предках.

— Да! У нас все принадлежат к благородному сословию.

— А пошто на... — попаданец завертел головой. Пока они вели с баском короткий диалог, приказчик будто испарился. — Пошто на торгаша взъелся?

— Этот... этот... — далее последовала развёрнутая характеристика сбежавшего торговца с экскурсом в его генеалогию (причем, по мнению Педро, в число предков приказчика входили не столько люди, сколько ишаки, свиньи и бараны). Большое количество иностранных ругательств не позволило сразу разобраться в сути претензий.

Решив, что новый знакомец хоть на этот вечер поможет решить проблему сенсорного голодания, Москаль-чародей пригласил казака-иноземца к своему костру, уже разведённому джурами. Баск не стал чиниться и приглашение без раздумий принял. В беседе у огня, в ожидании кулеша, рыжебородый рассказал, что ему желательно срочно попасть в Азов, а торгаш заломил за место в своей барже несусветную цену — два рубля.

Сумма по нынешним, особо доходным временам не то чтобы большая, особенно в свете огромности казацкой добычи за последние годы, но Педро проболел часть зимы и всю весну, сильно поиздержался и платить столько не захотел (или не мог). Именно из-за болезни он не принял участия в походах этого года, сейчас же надеялся пристроиться в донской столице к какому-нибудь воинскому мероприятию. Жить иначе как с сабли и пистоля он не умел, да и не желал уметь.

Аркадий про себя усомнился, что причина безденежья дона только в болезни, предположив, что большая часть прошлогодней его добычи осталась не у знахарей-лекарей, а в кабаках. В дальнейшей беседе выявилась откровенная нелюбовь, нет, явная ненависть баска к кастильской знати. Что-то там у него произошло очень обидное, жгущее и через годы и тысячи вёрст его душу.

Расспрашивать о причинах подобного отношения к вельможам попаданец не стал, это было бы неприлично. Однако вдруг и сразу понял, что вот он, человек для выполнения задуманной миссии в Мадриде. И тянуть с этим терактом нельзя ни в коем случае. Бог его знает почему, но нельзя. Почему-то возникло чёткое, однозначное понимание, что можно с этим важным делом и опоздать. Тесно общаясь с характерниками, трудно избежать сдвига в мистику самому. Москаль-чародей, знаменитый уже на пол-Европы колдун, теперь к подобным ощущениям относился очень серьёзно.

* * *

В Мадрид посольство от гетмана всея Малая Руси и кошевого атамана войска Запорожского Богдана Хмельницкого прибыло в конце ноября. Точнее, в начале этого месяца флотилия из трёх бывших османских, а теперь казацких каторг появилась в порту Валенсии, вызвав там настоящий ажиотаж. Ведь на галерах, помимо казаков, в Испанию прибыли освобождённые из агарянского плена несколько десятков подданных его величества Филиппа IV. Большей частью — итальянцев (ох, сколько нервов стоило послу, благородному идальго Васюринскому, настоять на путешествии итальянцев на Иберийский полуостров... Жаждавших побыстрее вернуться домой сицилийцев и калабрийцев пришлось, чуть ли не силой оттаскивать от бортов при проходе мимо их родных берегов). Но испанцев желавших вернуться в отчий дом, набралось в Малой Руси всего полтора десятка, а хотелось зримо продемонстрировать королю и его окружению, жителям Валенсии и Мадрида, полезность союза с казаками и злокозненность охотящихся на испанцев мавров.

Милосердие и сострадание привычно уступили государственным интересам, большинство уроженцев обеих Сицилий и, в общем-то, номинально независимого Пьемонта, осенью смогли только полюбоваться с борта берегами Италии. Закупая воду и продовольствие в Мессине, на берег отпустили только совсем уж болящих. Таки дал слабину Иван, глядя на их страдания и опасаясь, что не все из них смогут пережить путешествие в Мадрид и обратно. Комендант порта к резонам посла о необходимости показать освобожденных отнёсся с пониманием. Осмелившиеся ему жаловаться на казацкий произвол сицилийцы об этом потом сильно пожалели.

Не обошлось в путешествии без сражения. Уже после прохода через Мессинский пролив маленькая флотилия была атакована двенадцатью галерами. Причём, не алжирскими или тунисскими, как можно было бы ожидать, а французскими. Услышав, что казаки следуют во вражеский порт, командующий французской эскадрой епископ потребовал сменить пункт назначения и следовать за его флагманом в Тулон. Имея четырёхкратное преимущество в кораблях, он посчитал заведомо обречённым на поражение любую попытку сопротивления.

Однако в бою не всегда побеждает арифметическое большинство. Тем более, француз этого не знал, не такое уж значительное. За вёслами-то у Васюринского сидели не рабы, а казаки, так что против полутора тысяч пушкарей и бойцов епископа посол мог выставить тысячу. Причём куда более умелых и опытных, даже в схватке на саблях и пистолях подданным Людовика победа вряд ли бы улыбнулась.

Сражение начали казаки и крайне неожиданным для врагов образом — они обстреляли галеры противника зажигательными ракетами. Уже через пару минут боя три французских корабля весело пылали, ещё на пяти экипажи были заняты попыткой потушить свою палубу. Тем временем казаки со своим приводящим в состояние ужаса врагов кличем (неоднократно зафиксированный в истории факт — потеря воли к сопротивлению именно от казацкого вопля) кинулись на абордаж трёх вражеских судов.

Сразу вспыхнувшие от неведомого оружия соседние корабли, запущенные над их головами пугательные ракеты, жуткий вопль огромной толпы врагов лезущей с саблями на борт... мало кто из французов успел выйти из состояния шока и смог оказать сопротивление. Потери убитыми при абордаже у Васюринского — десять человек на три экипажа. Единственная не атакованная и не подожжённая французская галера благоразумно дала дёру, её никто не преследовал. На отставшем от других корабле никто не слышал переговоров между флагманами, поэтому её команда невольно на некоторое время ввела командование и короля с министром-кардиналом в заблуждение, заявив, что невиданно мощное оружие появилось у испанского флота.

Сунувшись на гребные палубы, казаки обнаружили, что добрая четверть кандальников там свои, русские, проданные французам османами. Это подвигло Васюринского на приказ о помощи в тушении пожаров там, где это возможно. Говорящих по-русски немедленно расковывали, остальных пока оставили в кандалах на лавках у вёсел, атаман хорошо помнил эпизод с освобождёнными османскими каторжниками.

Три галеры обстрелянные первыми, да ещё несколькими ракетами каждая, спасать было поздно. Они полыхали уже вовсю, французы оттуда прыгали в море, а воющие на гребных палубах кандальники были обречены. Расковывать их никто даже и не пытался, да и некогда это было делать. Позже Васюринский отдал приказ об утоплении всех французов сумевших перебраться с них на уцелевшие корабли. Чтоб неповадно было православных к вёслам приковывать. Пять просто подожжённых кораблей удалось спасти.

Правда, два — только от немедленного утопления. Одну галеру с серьёзно пострадавшей палубой, обвалившейся мачтой и, уж совсем по непонятной причине образовавшейся течью, после освобождения от людей и пригодного для использования имущества пришлось снова подпалить и оставить костром за кормой. Ещё одну дотянули только до Пальмы, не дерева, а порта на Майорке, одном из Балеарских островов. Там заправились водой и продовольствием и уже без происшествия добрались до Валенсии.

Представьте теперь чувства испанцев, когда после череды досадных поражений на море от французов и голландцев в их порт приводят сразу несколько пленных вражеских кораблей. Более чем три сотни испанцев, португальцев и итальянцев, обнаруженных среди каторжников, расковали в Пальме, но потащили с собой на материк. Одна из причин задержки в Валенсии — поиск средств на пошив пристойной одежды для них.

* * *

Несмотря на невольную помощь прибывших в войне с врагами Испании, король принял делегацию далеко не сразу. Уж очень... неоднозначными были прибывшие. Иезуиты, опять-таки, весьма плохо их охарактеризовали — как врагов католической церкви. Возглавлял посольство не гранд, а всего лишь дворянин, да и послал-то его человек крайне сомнительной легитимности, не монарх от роду, а самозванец. К тому же — схизматик. Невольно десять раз подумаешь, прежде чем допустить таких "послов" к аудиенции у Его величества. Однако приняли, обласкали, завели переговоры о союзе.

И действительно, на короля и грандов весьма большое впечатление произвела толпа освобождённых казаками из вражеского плена подданных Филиппа. Да и дальнобойные ружья с неизвестными ещё здесь пулями Минье стали откровением для испанских генералов. Весьма порадовала их и передача в руки испанского правосудия одного из ближайших помощников Ришелье.

Гонор гонором, а понимание приближения крупных неприятностей у реально правившего в стране Оливареса, да и у короля, было. Любой союзник для Испании сейчас лишним не был, а уж такой, какой может двухсоттысячную армию разбить или вражеские флоты топить — особенно. Поэтому иезуитам жёстко указали притихнуть и не отсвечивать. Тем более что в Мадриде были прекрасно осведомлены о том, что их ближайший родственник и союзник, император Фердинанд, поддерживал регулярные сношения с казаками на уровне послов.

Увы, воевать на постоянной основе с Францией или Нидерландами казаки отказались категорически, о войне со шведами, главными союзниками французов, обещали подумать. Секрет же зажигательных ракет, которыми так эффектно расправились с кораблями врага, выдать послы не могли, даже если бы очень хотели. По их заверениям, этот великую тайну знало всего несколько человек и никто в посольстве. А дать ракету испанским оружейникам Васюринский даже не отказывался — испанцы, присутствовавшие на казацких каторгах, подтвердили, что все ракеты расстреляны во время боя.

Вопреки отсутствию у прибывших громких титулов их активно приглашали в лучшие дома Мадрида, можно сказать, что они стали желанными гостями и у графов с маркизами, и у герцогов. Знатнейшие гранды наперебой, будто соревнуясь, стремились принять у себя загадочных и неведомых здесь ранее рыцарей степей. На самом деле казаки, освобождённые из османского плена, служили в испанской армии уже много десятков лет — в отличие от Франции, Испания давала русским волю, а не пересаживала за вёсла своих галер. Но казацкие части несли службу в Королевстве обех Сицилий, также принадлежавшему испанской короне, на юге Италии, и кастильская знать с ними в быту никак не сталкивалась.

В общем, пребывание посольства в Мадриде затянулось до католического рождества. Послам предложили участие в торжественном шествии двора по случаю светлого праздника, правда, в самом конце праздничной колонны. Вслед за испанскими грандами — герцогами, маркизами, графами... солью земли испанской. Возглавлял же кортеж сам король с женой и наследником.

Васюринский предложение принял, послы разрядились похлеще большинства грандов — с османской-то и польской добычи возможности у старшины для этого были. Вопреки предположениям Аркадия во время путешествия по степи, его друзья-послы также хорошенько намёрзлись, зима добралась в этом году и до тёплого Мадрида. Конечно, таких лютых морозов здесь не наблюдалось, но и одежду приходилось носить совсем не зимнюю. Шёлковые или парчовые кунтуши, украшенные дорогими каменьями, вызывали восхищение у дам и девиц, но плохо грели. С другой стороны — не одевать же на торжество тулупы и бараньи шапки?

Однако праздник превратился в трагедию.

* * *

Иван пытался отказываться от этой миссии, доказывал Аркадию и Богдану её неблагородность, да что там неблагородность, подлость! Предлагал несколько других кандидатур на должность посла, но друзья упёрлись и додавили его на согласие. Действительно, затея была мало того, что совсем не шляхетная, ещё и крайне рискованная. Узнай кто посторонний, что прибывшие послы, ведущие переговоры о союзе против агарян, на самом деле затеяли зверское убийство христианского монарха с семьёй, не то, что Хмелю и казакам, всей Малой Руси туго придётся. Именно желание ограничить число осведомленных и заставило гетмана так настаивать на главенстве в миссии Васюринского, подавляющая часть членов делегации в Испанию о предстоящей диверсии не знала.

Всю дорогу до Мадрида посол жутко переживал и волновался. Меньше всего его смущала необходимость убить помимо мужчин и женщину с ребёнком. Во время зачисток османских городов казакам случалось вырезать их население полностью, а католики в данный момент стали как бы не более опасным врагом православных, чем мусульмане. Собственно, ничем казаки в этом отношении на фоне соседей не выделялись — зверствовали все. Но вот необходимость притворяться другом, выгадывая момент ударить ножом в спину — это напрягало Васюринского чрезвычайно. Вот если б нагрянуть с войском, взять город штурмом с наскока и перебить всех жителей — милое дело!

Общение с грандами сильно облегчило душевное состояние Ивана. На атамана вельможи смотрели как на заморскую зверушку, даже не пытаясь скрыть своё чувство превосходства. Находившись вынужденно по гостям — положение обязывало — он уже с нетерпением ждал убийства хоть некоторых из надутых важностью вельмож.

Ёжась, то и дело сморкаясь, проклиная потихоньку всё мероприятие, члены казацкого посольства ехали в самом конце кортежа. Невеликие испанские холода успели пробрать их весьма основательно, предусмотрительно пододетые под нарядные кунтуши одёжки от лёгкого по меркам Руси морозца спасали плохо. Если бы не доброе вино, прихлёбываемое многими участниками этого шествия, не все бы, наверное, его смогли вытерпеть.

Сами выстрелы в посольстве расслышали не все — толпа зрителей громко гудела, то и дело приветственные крики раздавались, свист, лошади по камням громко цокали подковами... Только посол сразу понял, что случилось. Остальные посчитали стрельбу ещё одним признаком праздника, думая, что палят в воздух, холостыми зарядами.

* * *

В своей столице король и его окружение чувствовали себя в полной безопасности. На улице присутствовало множество стражников, имели при себе шпаги все благородные люди, чего, спрашивается, бояться?

На появившихся в окнах второго этажа одного и домов нескольких чернобородых барбудас в чалмах не сразу обратили внимание. Впрочем, оставаться незаметными они не собирались. Громко славя Аллаха и пророка Магомеда, эти горбоносые мавры (а кто ещё?) разрядили по две или три янычарки, как потом выяснилось, заряженные крупной свинцовой картечью, в короля с семьёй и коляску Оливареса, следовавшую вслед за королевской. После чего из их окна вылетел кувшин и взорвался, едва долетев до экипажа с окровавленными телами королевской семьи, изуродовав их до неузнаваемости.

Совершив своё чёрное дело, проклятые агаряне скрылись. На улице воцарились паника и беспорядок. Когда же кабальеро из королевской свиты попытались ворваться в дом, двери оказались забаррикадированы изнутри мебелью. В общем, там позже нашли только трупы обитателей и гостей, мавры бесследно исчезли, отыскать их так и не удалось. Не помогли в этом ни закрытие ворот города, вероятно, запоздавшее, ни разосланные во все стороны конные патрули. Преступники пропали, будто их укрыл от взоров пылавших праведной местью испанцев сам отец лжи.

Конечно, нашлись в католическом клире деятели, указывавшие на схизматиков как на возможных виновников происшествия. Но по многочисленным свидетельствам очевидцев, все члены посольства Малой Руси в момент убийства королевской семьи находились в кортеже, причём далеко от королевской коляски. Да и смешно обвинять в соучастии людей, делом доказавших свою вражду с убийцами-мусульманами.

Посему посольству ничего не грозило — оставшиеся в живых члены правительства начали предварительные переговоры о возможности союза против неверных. Впрочем, очень предварительные, в Испании на короткое время не стало ни короля, ни главного министра. Естественный наследник Филиппа, его младший брат Фернандо, находился в это время во Фландрии. Кардинал-инфант не давал обета безбрачия и вполне мог заменить на престоле погибшего брата. В отличие от всех ближайших родственников, Фернандо был умным, энергичным человеком и талантливым военачальником. Для королевства смена монарха сулила хоть какие-то надежды на улучшение ситуации.

А Педро Эччеверия и два казака итальянского происхождения никуда и не бежали, немудрено, что их не могли поймать. Они сняли чалмы выходя на другую, параллельную главной улицу, совершенно пустынную в этот час, сели в поджидавшую их коляску, где избавились и от горбоносости с чёрными накладными бородами, совершенно растворившись в хорошо знакомом городе. Искали-то мавров, а не баска с итальянцами. Жестокое убийство королевской семьи вызвало волну возмущения и сочувствия в Европе, что не помешало Ришелье ужесточить позицию на начавшихся весной переговорах. Однако и Францию в грядущем, одна тысяча шестьсот сороковом году ждал очень неприятный сюрприз.