Верные навек

Fial Atao

Fial atao — фиолетовыми рунами на закопченных стенах."Верные навек" по-эльфийски.

Цесарь рассматривал надпись, прикрывая нос платком. В воздухе темно и отвратно пахло горелым.

— Поедемте, Ваше величество, — сказал Морел.

Будь это эйре, белогорцы или какой другой народец, все давно решилось бы простым погромом. Это давно поняли и гномы, ушедшие глубоко в подгорье, и корриганы, уплывшие в Нелюдские земли. Несколько эльфийских кораблей отправились туда же; но многие остроухие остались, хоть неясно было, на что они надеются. В резервации копился страх — иррациональный, необъяснимый, ведь выжившие эльфы давно никого не трогали. Они просто были непонятны. Были — не-люди.

Цесарь не был в эльфийском квартале, но слышал о нем достаточно. Резервация уже не была городом — не была ничем, что можно определить по-человечески. Если глазу удавалось зацепиться за утешительную геометрическую форму в завернутых каллиграфическими рунами постройках, форма эта оказывалась обманом зрения. Ориентироваться там можно было по запомнившимся узорам на стенах, по знакомому плетению в ветках деревьев.

Сколько лет люди не входили туда, но и остроухие почти не выходили.

Теперь вот — вышли.

Как объяснил Морел — эльфам просто надоело ждать.

— Сейчас они нападают на мирных людей. А дальше? Следующими будут казармы, Ваше величество. А может, не дай Бог — и дворец. Поедемте, здесь небезопасно.

— Это мой город, Морел, какой опасности я должен ожидать?

Но Лотарь и сам уж собрался уезжать: он замерз.

Народ на улицах узнавал своего цесаря, хоть выехали они с Морелом почти инкогнито. Люди останавливались, кланялись, несмотря на холод, стаскивали шапки. Таращились с открытым, наивным восхищением. Даже студиозусы в подпитии, от которых ждешь неприличного куплета, теперь кричали "Виват". Лотарь Слобода, пятый своего имени, был молод, против других — красив, и народ его любил. Лотарь считал, что заслужил.

Впрочем — много ли народу надо.

Цесареград — холодный сумрачный город, с вечно мокрыми булыжниками на дорогах. Эльфийские здания хрупкие и изысканные, как свадебная посуда. То, что было когда-то дворцами Дивного народа, будто выдул из стекла искусный мастер; строения наполнены размытой фиолетовой краской таких оттенков, что человеческому глазу не различить. Тянутся к небу тонкие стеклянные вершины, кажется, щелкни пальцем — перешибешь, а ведь сколько все это здесь простояло... Фиолетовый цвет, окрасивший весь город, под обычными сиреневыми тучами местного дождя кажется слишком прекрасным для смертного. И наводит тоску.

У живших здесь зимняя сонная апатия, когда город рос и рушился в полном равнодушии, прорывалась иногда периодами бурной и буйной деятельности, в попытке доказать, что апатия — лишь напускное, что и они могут жить не хуже...

Во время такого всплеска и построили нынешний цесарский дворец. Матушка Лотаря в угаре царствования потребовала — чтоб лучше, чем у эльфов, крепче, выше, прочнее... И возвышался теперь дворец — неловкий и неинтересный, будто инвалид в окружении танцующих. Вечное напоминание о недостижимости, ущербный уже потому, что выстроенный — человеческими руками.

Эльф сидел у окна библиотеки в левом крыле дворца. Рукой в перчатке перебирал страницы старой, наполовину облетевшей книги. И был абсолютно, раздражающе спокоен.

— Эрванн, я хочу говорить с тобой.

— Я слушаю тебя, цесарь, — сказал дивный, аккуратно закрывая книжку. Все же его чуть передергивало от того, как Лотарь коверкает Старшую речь — теперь цесарь это замечал.

— Твой народ устраивает в городе беспорядки, — сказал он эльфу. — Разве ты не помнишь, какой был у нас уговор?

* * *

— Я вручаю свою жизнь в твои руки и прошу тебя пощадить мой народ, — сказал тогда остроухий. Он приехал на единороге к храму, где отпевали цесарину. Подгадал совершенно под момент, когда Лотарь, уставший и надышавшийся ладана, спускался по ступеням храма. Толпа, и так необычно тихая, вовсе потеряла голос. Эльфов за чертой отведенной им резервации в Цесареграде видели редко. Единорогов не видели вовсе.

Лотарь упреждающе поднял руку. Эльф стоял, вызывающе легкий и легко одетый, под прицелом стрелков Морела . Держал в руке ветку боярышника.

— Нет, государь, — вполголоса сказал Морел. Но Лотаря не оставляло веселое чувство вседозволенности. Он миновал несколько оставшихся ступеней и оказался с эльфом лицом к лицу. И принял ветку с замерзшими яркими гроздьями, которую тот подал молча. У эльфов, кажется, считают, что слова не облегчают чужого горя.

Боярышник, знак печали. Красные ягоды вырастали на могилах погибших во время Покорения; не так давно — убитых по приказу цесарины.

А теперь и самой цесарине досталась веточка.

— Мое имя Эрванн мак Эдерн из рода Виноградников на Холмах. У меня есть просьба к тебе, — сказал эльф. Взгляд светлых глаз, спокойных и непоколебимых, повернут был будто внутрь себя, хоть дивный и смотрел прямо на Лотаря.

Тот удивился. Остроухие никогда ничего не просили.

Отыскали переводчика. На самом деле он Лотарю был не нужен, но начинать царствование с прилюдного разговора на Старшей речи — это слишком.

— Я знаю, цесарь, ты хочешь, чтоб нас больше не было на твоей земле.

Этого хотела матушка. Она собиралась подписать указ о полной и окончательной ликвидации эльфийских резерваций в Державе. Да вот — не успела. Как узнал об этом остроухий... впрочем, мало ли в мире загадок.

— У нас больше нет короля, и нам не из кого выбирать, — четко и медленно произнес остроухий. — Мой дом был старшим из Высоких домов. Теперь я отвечаю за мой народ.

Стрелкам Морела неудобно было целиться. Толпа, хоть и оступила от эльфа, как от чумного, все же окружала его слишком близко.

Об эльфах Высоких домов давно уж не вспоминали. Те из них, кого не уничтожили, сумели бежать за Стену — кто по морю в Нелюдские земли, кто к королю Флории под крыло. Лотарь попытался припомнить все, что знал о Tigenn Vras. Его прадед, дед, а затем и матушка аккуратно, как хлебной коркой с бумаги, стерли нижние ветки с родовых деревьев Дубов, Каштанов, Вересков и Шиповников. А Виноградники, выходит, остались.

Как будто росли они когда-то в этой промерзшей земле.

— Мой народ будет жить так, будто его нет, я обещаю тебе это.

Насколько знал Лотарь, они так и жили — укрылись в шелковой листве, задрапировались тишиной. Создали тихий заповедник мира.

По крайней мере, до Дун Лиместры.

Лотарь обернулся к Морелу:

— Значит, вот как вы служите. А ведь мне говорили, что из Высоких домов никого не осталось.

— Мне тоже так говорили, Ваше Величество. Мы считали, что этого эльфа уничтожили вместе с его королем. У нас были ложные сведения, и этим сведениям без малого двести лет. Позвольте моим людям исправить ошибку...

Он не позволил.

— Эрванн мак Эдерн, — сказал Лотарь, — мы, цесарь Великой Державы Остланда, с сего момента берем вас и ваш народ под свое покровительство.

На самом деле коронации еще не было, и слово "цесарь" он произнес с опаской и замиранием сердца.

Никто не возразил.

Остроухому одели обсидиановые браслеты; он спокойно пошел за цесарским магом,

— Он пришел умирать, — сказал юноша-толмач, завороженно глядя эльфу вслед. — Он... надел сиреневое.

Цесарь перехватил взгляд Морела и улыбнулся:

— Не нужно.

— Государь, он им сочувствует!

— Ну не рубить же ему голову, — сказал Лотарь. — Времена изменились, Морел. Изменились.

Другой бы явился с предложением верно служить — но этот наслужит, пожалуй.

В Дун Лиместре, втором городе Державы, остроухих попробовали заставить работать. Чтобы не коптили зря небо, которое им больше не принадлежало. То, что вспыхнуло тогда в городе, затоптать получилось только вместе с эльфийским кварталом. Да и то — стыдно — обычный погром превратился едва ли не в войну Покорения, так что в Державе вспомнили старые времена, а кто-то — старые песни.

Впрочем, при матушке особо было не распеться.

Двор недоумевали — какая же с него польза, государь? Никто из них не понимал эльфов. Что до Лотаря, у него было достаточно времени, чтобы изучить трактаты дивных, сохранившиеся в библиотеке. Они слишком ценили жизни своих, для них обречь соплеменника на опасность — это гес. А уж если дело о жизни наследника Высокого дома...

— Пока он наш заложник, мы можем не вспоминать об эльфах. В том числе и о тех, которые еще прячутся от вас, господа, по лесам...

Эрванна поселили в Левом крыле — к вящему неудовольствию Морела. Но сделать тайник ничего не мог — пленников высокого рода всегда селили в Левом крыле. Однако ни у кого из прежде живших там не было такой богатой охраны, никому из них не приходилось носить обсидиановые браслеты; никого не поили каждый день настойкой волчьей ягоды.

Береженого — бог бережет.

После того, разумеется, по столице только и разговоров было о том, как молодой цесарь пригрел остроухого.

Разорванный с ними, лучше пусть судачат об этом... а не о чем другом.

С Морелом они по вечерам играли в карты. Так было удобнее: днем он выслушивал доклады, а вечером — понимал, о чем в этих докладах говорилось на самом деле. Карты у Морела традиционно оказывались лучше. Цесаря это успокаивало.

Иво Морел не походил на начальника тайной службы. "Тайнику" полагается быть тихим и скользким, как рыба, говорить ровным голосом и двигаться бесшумно. Морел откровенно и гулко стучал каблуками по дворцовым коридорам, его смех едва не взламывал стены и заставлял дрожать зеркала. Он был красив какой-то книжной, прописной красотой. Умел при надобности быть полированно-вежливым, но со всей вежливостью — оставался искренним.

В той мере, в коей это было возможно.

Собственно, Морел и "тайником" не назывался официально. Лотарю вообще не нравилась идея тайной службы. Так что барона Полесского до сих пор именовали капитаном особой цесарской охраны. Родом он был из глухого угла Державы — одного из тех, в существовании которых в столице по-настоящему не уверены. Цесарина приметила молоденького гвардейца после разгрома резервации в Дун Лиместре. Вытащила его из толпы тусклых храбрящихся неудачников, копошащихся у самого подножия трона. Поставила охранять наследника.

За какие заслуги — Лотарь предпочитал не интересоваться.

Их вечерние партии в "дурака" хоть и не отвратили вовсе от Морела других, но все же отдалили. Сам он держался независимо, будто бы не видя в своей приближенности ничего особенного. Лотарь видел, как отточенно-любезны с Морелом придворные, и знал — если "тайник" вдруг поведет себя странно, кто-нибудь да донесет.

— Государь, вы позволите мне говорить откровенно?

— Я не хочу, — сказал Лотарь, — чтоб ты когда-либо говорил со мной по-другому. Сдавай.

— Ваше величество напоминает мне ребенка, нашедшего отцовский пистоль. Это, без сомнения, самая интересная из игрушек, остальные ей и в подметки не годятся... но и самая опасная, не правда ли?

Лотарь сдвинул брови, но говорить пока ничего не стал.

— Говорят, что скоро всей столице придется учить эльфийский...

— И не помешало бы! А то что это — все кичимся своей высокородностью, а на чужом языке двух слов связать не можем. Перед послами стыдно!

"А послов — послать, — говорила матушка. — Откуда приехали — туда и послать".

— Двор болтает, что вы проводите больше времени с эльфом, чем с цесариной и княгиней Белта вместе взятыми.

— Скучно, — потянулся цесарь. — Надоело. Потом, эти анекдоты по всему дворцу... "Цесарь знал, что княгиня Белта — белогорская шпионка, но она была так хороша в постели..."

Тайник сдержанно улыбнулся :

— Неужто ваш постельничий не может подобрать вам развлечения поспокойнее?

— Знаете, Морел, здесь во дворце очень легко найти, с кем спать. И неизмеримо труднее — с кем бодрствовать.

— Навищо вы тримаете його у неволи? — спросила жена. — Так не можно.

— Говорите по-остландски, сударыня, — терпеливо сказал Лотарь. — Что же, вы его боитесь?

Она покачала головой:

— Мы не бачили вид ных зла

Ей бы еще играть в куклы, тоненькой девчушке, дочери гетмана из Эйреанны, которую выбрала для Лотаря мать. Нынешняя цесарина говорила "шо" вместо "что", боялась пышных приемов и ветра, гудящего в трубах.

— А шо, Лоти, вин у вас так страшно вие? Чуете, шо спивае: "Унесу-у... Унесу-у..."

Поначалу она честно старалась его полюбить.

Но глупостью ее кто-то может воспользоваться, а "право веретена" в Державе никто не отменял.

Хоть и пора бы.

Об остроухих говорили, будто они не выносят неволи, но эльф принял заключение с беспокоящей невозмутимостью. Лотарь пытался вызвать заложника на разговор; высмотреть на совершенном лице проблеск чувства, различить интонации в эльфийской речи, которых, говорят, человеческое ухо не схватывает вовсе.

Цесарь заставал Эрванна за чтением; за раскладыванием книг; за странной и сложной игрой в бисер, от которой тот мог не отрываться часами.

Эльф вел себя, как путник, застигнутый снегопадом на почтовой станции.

Ему просто надо было убить время.

Двор боялся его, так же беспочвенно и неумолимо, как и весь народ — тот усердно приписывал эльфам все сотрясающие страну бедствия — и голод, и морозы, и чуму с холерой — хотя с чего бы дивным распространять человеческую заразу?

Только у цесарины, до замужества носившей эльфийское имя, не было к нему страха.

Но ей Лотарь раз и навсегда запретил приближаться к Левому крылу.

— Государь, — сказал Морел в другой раз, — вы не заключили эльфа в крепость, оттого, что связаны Словом. Но какое Слово велит вам посещать Левое крыло?

— Полноте, Морел, — Лотарь повел плечом. — Уж я знаю, как одиноко может быть пленнику...

Цесарь сам не понимал, отчего его тянет в Левое крыло. Наверное, оттого, что никто не осмеливался сопровождать его туда; никто из придворных не стал бы искать его там — из странного чувства такта, обостренного, как любое чутье, необходимое для выживания. В последнее время Лотарь все чаще вспоминал об оставленных в библиотеке книгах. Он показал Эрванну садик за каменными стенами, который сам привык мерять шагами.

Он не мог научиться читать выражение его лица.

Цесарь не понимал никогда, отчего их называют прекрасными. Ненавидели, боялись, и все равно — "красив как эльф", "прекрасна, просто эльфийка"... Суди человека по его метафорам, говорили классики. Несовершенства в Эрванне не было, это верно. Ни одной неправильной черты. Но где в безупречности красота, как она может привлекать?

В книгах о путешествиях, привезенных мореходами, на гравюрах были изображены странные волосатые звери, сложением и повадками очень напоминавшие людей. От картинок этих становилось неуютно — пугала даже не эта схожесть с человеком, а то малое отличие, которое превращало их в кривое, саркастическое изображение. Эльфы отличались от людей столь же, сколь и те звери. Они были недостижимо прекраснее, как те — недостижимо уродливее. Но, несмотря на их светлую и завершенную красоту, неприятное ощущение искажения оставалось, и они внушали подсознательный страх — не меньший, чем те животные.