Верные навек

Но внезапно — будто стала объемной волшебная картинка из тех, что он разглядывал в детстве.

Цесарь пришел тогда за старинной "Историей Покорения" — да взяв ее, рухнул в изнеможении на диван, вовсе не желая больше двигаться. Он плохо спал ночью, а с утра успел уже принять послов из Саравии, и рука болела от подписанных указов, и Морел попросил разрешения зайти вечером — явно какие-то неприятности...

Он лениво глядел на эльфа, который переставлял книги на бесконечных полках. Наблюдал за его движениями, покойными и будто замедленными, и чувствовал какое-то отдохновение, благодать. В эльфе было что-то непреложное, вечное; глядеть на него было — словно глядеть на воду или огонь.

Лотарь догадывался, что эльф действительно не замечает его — когда не хочет. Даже в невежливости его трудно было упрекнуть — настолько это было... не по-людски. Но кроме Лотаря, некому было говорить с ним на Старшей речи. Цесарь рассказал ему о своем учителе-язычнике. Он успел дать всего несколько уроков и вдруг уехал. Скорее всего, цесарина отправила его в Замерзшие земли.

— Говорят, — сказал он эльфу, — когда там человек умирает от холода, его кости вмерзают в землю, и из них вырастают костяные деревья...

Эльф улыбнулся.

— Твоя раса вырастила на костях целые города, и ты удивляешься этому? Раньше в тех землях, которые вы называете замерзшими, не было снега, вы сами принесли его.

Его голос тонкой серебряной нитью вплетался в тишину, не нарушая ее.

— Мне удивительно, что вы не уничтожили это, — проговорил он, осторожно развернув светлый пергамент с легкой вязью рун.

— Отчего бы? — спросил цесарь, вспоминая, сколько таких пергаментов уже пожрали веселые городские костры. Не так давно за хранение эльфийских текстов можно было отправиться на плаху.

Эльф пожал плечами:

— Вы ведь не терпите красоты. Она пугает вас; вам обязательно нужно истоптать нетронутый снег, разбить камнем водную гладь, вычертить ножом свое имя на древесной плоти. Я не прав, Чужой?

Таких разговоров у них было много. Морел был прав: в редкие свободные часы Лотарь предпочитал уютному и душноватому будуару княгини Белта пыль и бесконечность библиотечных стеллажей. Эрванн рассказывал старинные легенды — будто открывались, одна за одной, легкие и пыльные страницы вечности. Вдвоем они могли несколько вечеров подряд обсуждать спорное место в чудом не рассыпавшемся тексте. Но о том, о чем цесарь действительно хотел услышать, Эрванн молчал.

Он сказал Морелу правду — настали другие времена. Народ отдыхал от матушки, а остландскому цесарю было не до отдыха. В Державе снова открывались университеты, и студиозусам было разрешено учить чужеземные языки; Лотарь разрешил собрания; запретил просвечивать Кристаллом обычные дома без предварительного доклада от городской стражи. В конце концов, короне интересны заговоры, а не сказанное о цесаре крепкое словцо. Он попытался хоть как-то залатать отношения с Шестиугольником, и Посольский дом не пустовал только благодаря ему, Лотарю. Он даже договорился о торговле с Чезарией. Советники ворчали, что вот-де и продаемся врагу, но первые были рады, что можно пить чикийское, не связываясь с контрабандистами. И налоги на хлеб понизились при нем. Если что хорошего досталось ему в наследство от матушки, так это утихомиренные наконец Эйреанна и Белогория — хлеб стали возить оттуда. Он многих вернул из Замерзших земель, да еще и повинился прилюдно за матушкины бесчинства, хоть министры ворчали, что это слишком.

Светлый цесарь, весь в белом и на белом коне.

Ему нечего было бояться.

Некого.

У слуг скоро вошло в привычку подавать в библиотеку цикориевый отвар, Эрванн сидел тут же на диване, невидный и не мешающий, как кошка, листая фолиант на древнеэльфийском, Слуга поставил поднос на низкий столик, Лотарь потянулся за бокалом. Тому, что произошло после, он даже не сразу успел удивиться. Эльф привстал со своего места, ленивым движением вытянул руку, взял Лотаря за запястье и повернул — так, что жидкость из бокала, который он так и не успел поднести к губам, выплеснулась на ковер. Без единого слова — и тут же вернулся на свое место, будто и не отвлекался от книги.

Цесарь стоял какое-то время, тупо глядя на испортившее ковер пятно,.

А потом в голове сама собой начала складываться головоломка: и мальчик не тот, что обычно подает цикорий; и слишком быстро он рванулся к двери; и Морела цесарь сам услал со специальным поручением в Эйреанну; и охрана не привычная — у входа...

Вернувшийся "тайник", изрядно спав с лица, собственноручно потащил мальчишку в застенок. И очень скоро вернулся с именем.

Канцлер признался сразу. Он стоял перед цесарем, спрятав за спину трясущиеся руки. Старческая дрожь давно уж пробивала матушкиного фаворита.

Спрашивать "почему" не стоило. Лотарь спросил:

— Зачем?

Тот молчал, прямо глядя на цесаря выцветшими, уже по-младенчески светлыми глазами. Надо было ждать чего-то в этом роде. Он разозлился на себя, за то, что не понял, не предвидел — за то, что пожалел. Ведь сам удержал при дворе, бегал к нему за советом, как мальчишка. А этот ждал момента. Терпеливо, как умеют только старики.

Цесарь откровенно не понимал, как можно было любить цесарину, эту массу тяжелой, неповоротливой, грозной плоти. Матушкиным голосом можно было строить полки; шедший от нее запах пота все легче и легче одерживал победу над пропитавшей платья сиреневой водой.

Он не представлял, как канцлер мог любить ее — женщину. Но Лотарь знал свою особенность: там, где дело касалось чувств, ему, как говорилось, медведь наступил на ухо. Будто парфюмер, слишком долго проработавший в лавке, чье обоняние не различает больше простых запахов, Лотарь с легкостью узнавал ядовитые ароматы, пропитавшие дворец — зависть, жадность, честолюбие -, но оказывался беспомощным там, где дело касалось искренних чувств. Он понимал, что такие бывают; знал свою слабость и уважал людей, способных на любовь и дружбу, как уважают врага, с опаской и неприязнью.

За покушение на цесаря к палачу отправляют сразу; но Лотарь все стоял перед стариком и не решался отдать приказ. Откуда-то взялась неловкость — да как может он, щенок, только-только оторвавшийся от материной юбки — как посмеет он казнить человека чуть не в три раза себя старше?

Ведомый непонятным стыдом, он отвел глаза и процедил:

— Вы немедленно покинете дворец и удалитесь в свое имение. Я не желаю больше видеть вас в этом городе. Вам ясно?

— Так точно, Ваше величество, — если канцлер и удивился, видно по нему не было. Он по-военному щелкнул каблуками и вышел из кабинета.

— Вы так милостивы, Ваше величество, — заметил Морел вечером за картами.

— Это не я милостив, — вздохнул Лотарь. — Это он слишком стар для плахи. И так может умереть в любой момент...

— В любой? — уточнил Морел.

— Именно, — кивнул цесарь. — Сами же знаете — сердце... или что там у стариков может отказать.

Морел на секунду прикрыл глаза. И продолжил тасовать колоду.

С эльфом они о произошедшем не говорили. Хоть Лотаря и удивляло, что Эрванн так помелочился: смерть завоевателя — против нескольких спокойных лет. Для Дивных, которые и столетия перешагивают, не заметив.

Впрочем — за этим пришел.

— Государь, — Морел аккуратно разложил оставшиеся четыре туза по меленьким цесарским картам, — вас уже называют спасителем Державы. Вы хотите, чтоб вас также именовали другом эльфов?

— Молчи, каналья, — тоскливо сказал Лотарь, снова продувшийся в прах.

Кое о чем Морел не знал — или не говорил, что знает. Звание друга эльфов Лотарь уже заслужил. после смерти цесарины, перерывая ее документы с праздничным нетерпением, как дочь роется тайком в материнской шкатулке для рукоделия, он нашел там доклад по "решению эльфийского вопроса", просмотренный и одобренный. Доклад, представленный молодым капитаном Морелом еще живой цесарине. И указ с размашистой матушкиной подписью. Указ пошел в печь, а на докладе он перечеркнул визу и написал: "Пересмотреть".

Впрочем, у Эрванна был свой взгляд на дружбу.

Как-то вечером они гуляли по саду; небо стало светло-серым, почти белым, и сгустившийся на горизонте закат казался кровью, вмерзшей в лед. Цесарь кутался в тяжелый плащ. Эльф, кажется, холода не чувствовал. Порой ему было интересно — каково ему здесь, пленником во дворце чужих, где никто не говорит на его языке? Порой хотелось спросить — кем был он раньше, была ли у него жена, была ли семья. Что за шрамы он прячет под неизменными нитяными перчатками.

— Я понимаю, Эрванн, между нашими народами сейчас слишком много ненависти, чтобы мы могли говорить о... о сотрудничестве...

Он прервался, увидев, что эльф улыбается.

— Так ты думаешь, цесарь, что мы вас ненавидим? Какие же вы забавные, люди... Ненависть — это ваше чувство, столь же горячее, сколь и то, что вы называете любовью... и такое же недолговечное, оттого одно так легко переходит в другое... Будь мы способны на такое, нам было бы легче... Между нашими народами нет ненависти, цесарь.

— И все же, — сказал Лотарь, — ведь я исполнил твою просьбу, а ты — ты спас мне жизнь. Я не оставляю надежды когда-нибудь назвать тебя другом...

Эльф рассмеялся. В первый раз за время плена — по-настоящему. Лицо его, искаженное весельем, было ликом божества — того, которому лучше не рассказывать о своих планах. Раньше — раньше их называли дивным народом, веселым народом... Они плясали лунный танец и плели венки из любовной травы... Задолго до того, как появились люди; задолго до того, как люди затиснули их в резервации и обосновались на земле, которую глупо посчитали своей.

Они нас переживут, подумал Лотарь. Они для того все это и затеяли.

— Одни из вас говорят о дружбе, когда хотят подчинить себе других, иные — чтоб оправдать свое подчинение... Прости, цесарь, ты вырос среди рабов, тебе это привычно. Но никто из нас не будет служить тебе, какое бы оправдание ты для этого не выдумал.

— Я могу приказать казнить тебя, — Лотарь самому себе показался капризным мальчишкой, озлившемся на няньку — мол, скажу матушке, и она тебя выгонит. — Я могу приказать выжечь ваши кварталы дотла.

— Тебе так нужны огонь и кровь? — тихо проговорил Эрванн.

Он вытянул руку в нитяной перчатке и погладил ветку вербы, смахивая снег. Та под его лаской затрепетала, покрылась почками, что тут же лопнули, выпустив зеленые стрелки листьев. Запахло весной. Цесарь великой Державы смотрел на это во все глаза. Эрванн еще мгновение придерживал ветку неправдоподобно длинными пальцами, потом отпустил, уронил руку с разочарованным вздохом. Отвел взгляд.

— Иногда, — сказал Лотарь, — мне хочется понять, как нам удалось победить вас.

— Порой меня это тоже удивляет, — сказал дивный.

* * *

Верные навек. В народе их называли "фиалками". Это, пожалуй, хуже всего. Если народ дает своему страху имя, значит, этот страх подлинный.

И его следует искоренить.

— Поговори с теми, кто это затевает, — сказал теперь цесарь. -Ты поможешь себе, а не мне.

— Побеседовать с главой тайной службы? — поднял брови Эрванн. — Я рад бы сделать это, но он не говорит по-эльфийски. К тому же я не думаю, что он станет меня слушать.

— Кто такие "Верные навек"? — резко спросил Лотарь. — Группа террора, заговорщики, фанатики — кто они?

— Верные навек королям, — вздохнул эльф, не удивившись вопросу — впрочем, он мало чему удивлялся. — Так называли тех, кто был ближе всех к Высокой семье... тех, кто получал имя из уст самого короля, тех, кто оставался с ним до последнего. Я не знаю, как объяснить тебе, цесарь, я не вижу рядом с тобой Верных. Пожалуй, я мог бы так назвать твоего ... Морела.

Цесарь про себя усмехнулся. Трудно поверить, что представители такой мудрой цивилизации могут быть так наивны. Да нет; эльф просто не знает людей.

— Но они давно ушли по лунной дорожке, сопроводив нашего последнего правителя. Кто напомнил тебе о них?

— Эти слова пишут на стенах — там, где случаются пожары. Там, где убивают людей.

— Ах, — сказал эльф, — на стенах, — и снова углубился в книгу, потеряв к разговору интерес.

— Эрванн, посмотри на меня! Глава тайной службы не знает эльфийского!

— Он не говорит по-эльфийски, — неожиданно живо отозвался Эрванн. — Но разве ты можешь судить, о чем он знает, а о чем нет?

Снег все не выпадал, хоть ему давно уж было время. Вместо снега — мерзкая, до сердца пробирающая влажность, тяжкое мокрое небо. Да еще ветер, заверчивающий немыслимые рондо в дымовых трубах. Лотарь любил Цесареград, но любовь эта была жалеющей, с оттенком брезгливости, по долгу — как обязан он был любить Державу и свой народ, вот только и к ним он относился с той же брезгливостью и жалостью. Не будь он остландским цесарем, давно бы уехал из города.

Был "тронный день", и докладчики казались какими-то особенно скучными, неизбывная сырость проникала в их души, выедала, наполняла плесенью. Чуть развлек ректор Академий, явившийся просить автономии для Университетов, как встарь. "Встарь" — видно, в доцесарскую еще эпоху, когда и Державы-то как таковой не было. Лотарь чуть вслух не спросил — а не дать ли им сразу и res publica.

Такой народ. Ничего — так ничего, перетерпим, но уж если даете, так давайте все и с верхом. После они потребуют убрать Стену.

Он не ждал уже ничего интересного, когда объявили:

— Капитан особой цесарской охраны Иво Морел, барон Полесский, с докладом к Вашему величеству!

Морел на его веку, кажется, не разу не выступал с открытым рапортом. То, что нужно было знать, цесарь узнавал за картами. Теперь же "тайник" вышел к трону, поклонился красиво. Ах ты, каналья. И ведь не прогонишь, не заставишь замолчать — сразу пойдут говорить, что преданнейшего слугу променял на эльфа. И не придраться, мол, отчего не рассказывал об этом сразу, наедине. Ибо рассказывал. Вот только незначительные происшествия — там дом подожгли, здесь в кого-то стрелу пустили — цветисто вырисованные в докладе, приобретали вдруг пугающий размах.

То, что эльфы оставались неуловимы, никого не удивляло.

Песья кровь, повторил цесарь про себя любимое ругательство княгини Белта. Песья кровь. И все же он был больше позабавлен, чем разозлен.

— Морел, ты находишь, что в этом городе жарко?

— Никак нет, Ваше величество.

— А мне сдается, Морел, что тебе жарко, — каждое из произнесенных слов отдавалось эхом, как чеканные шаги на плацу. — Иначе ты не стал бы так стремиться в Замерзшие земли.

— Ваше величество, в рапорте каждое слово — правда!

— А я в этом не сомневаюсь, — сказал Лотарь. — Вот только мой эльф говорит почему-то, что это дело рук твоей службы.

— И разумеется, у Вашего величества есть веские основания, чтобы верить вашему эльфу, а не мне.

Лотарь с удивлением понял, что его "тайник" на грани. Дерзить цесарю, когда он уже — на волоске от ссылки...

— Сядь, Морел, — сказал он резко. — И выпей. Пока еще чего-нибудь не сказал.

Морел послушно сел и налил в бокалы рябиновку.