|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Fial Atao
Fial atao — фиолетовыми рунами на закопченных стенах."Верные навек" по-эльфийски.
Цесарь рассматривал надпись, прикрывая нос платком. В воздухе темно и отвратно пахло горелым.
— Поедемте, Ваше величество, — сказал Морел.
Будь это эйре, белогорцы или какой другой народец, все давно решилось бы простым погромом. Это давно поняли и гномы, ушедшие глубоко в подгорье, и корриганы, уплывшие в Нелюдские земли. Несколько эльфийских кораблей отправились туда же; но многие остроухие остались, хоть неясно было, на что они надеются. В резервации копился страх — иррациональный, необъяснимый, ведь выжившие эльфы давно никого не трогали. Они просто были непонятны. Были — не-люди.
Цесарь не был в эльфийском квартале, но слышал о нем достаточно. Резервация уже не была городом — не была ничем, что можно определить по-человечески. Если глазу удавалось зацепиться за утешительную геометрическую форму в завернутых каллиграфическими рунами постройках, форма эта оказывалась обманом зрения. Ориентироваться там можно было по запомнившимся узорам на стенах, по знакомому плетению в ветках деревьев.
Сколько лет люди не входили туда, но и остроухие почти не выходили.
Теперь вот — вышли.
Как объяснил Морел — эльфам просто надоело ждать.
— Сейчас они нападают на мирных людей. А дальше? Следующими будут казармы, Ваше величество. А может, не дай Бог — и дворец. Поедемте, здесь небезопасно.
— Это мой город, Морел, какой опасности я должен ожидать?
Но Лотарь и сам уж собрался уезжать: он замерз.
Народ на улицах узнавал своего цесаря, хоть выехали они с Морелом почти инкогнито. Люди останавливались, кланялись, несмотря на холод, стаскивали шапки. Таращились с открытым, наивным восхищением. Даже студиозусы в подпитии, от которых ждешь неприличного куплета, теперь кричали "Виват". Лотарь Слобода, пятый своего имени, был молод, против других — красив, и народ его любил. Лотарь считал, что заслужил.
Впрочем — много ли народу надо.
Цесареград — холодный сумрачный город, с вечно мокрыми булыжниками на дорогах. Эльфийские здания хрупкие и изысканные, как свадебная посуда. То, что было когда-то дворцами Дивного народа, будто выдул из стекла искусный мастер; строения наполнены размытой фиолетовой краской таких оттенков, что человеческому глазу не различить. Тянутся к небу тонкие стеклянные вершины, кажется, щелкни пальцем — перешибешь, а ведь сколько все это здесь простояло... Фиолетовый цвет, окрасивший весь город, под обычными сиреневыми тучами местного дождя кажется слишком прекрасным для смертного. И наводит тоску.
У живших здесь зимняя сонная апатия, когда город рос и рушился в полном равнодушии, прорывалась иногда периодами бурной и буйной деятельности, в попытке доказать, что апатия — лишь напускное, что и они могут жить не хуже...
Во время такого всплеска и построили нынешний цесарский дворец. Матушка Лотаря в угаре царствования потребовала — чтоб лучше, чем у эльфов, крепче, выше, прочнее... И возвышался теперь дворец — неловкий и неинтересный, будто инвалид в окружении танцующих. Вечное напоминание о недостижимости, ущербный уже потому, что выстроенный — человеческими руками.
Эльф сидел у окна библиотеки в левом крыле дворца. Рукой в перчатке перебирал страницы старой, наполовину облетевшей книги. И был абсолютно, раздражающе спокоен.
— Эрванн, я хочу говорить с тобой.
— Я слушаю тебя, цесарь, — сказал дивный, аккуратно закрывая книжку. Все же его чуть передергивало от того, как Лотарь коверкает Старшую речь — теперь цесарь это замечал.
— Твой народ устраивает в городе беспорядки, — сказал он эльфу. — Разве ты не помнишь, какой был у нас уговор?
* * *
— Я вручаю свою жизнь в твои руки и прошу тебя пощадить мой народ, — сказал тогда остроухий. Он приехал на единороге к храму, где отпевали цесарину. Подгадал совершенно под момент, когда Лотарь, уставший и надышавшийся ладана, спускался по ступеням храма. Толпа, и так необычно тихая, вовсе потеряла голос. Эльфов за чертой отведенной им резервации в Цесареграде видели редко. Единорогов не видели вовсе.
Лотарь упреждающе поднял руку. Эльф стоял, вызывающе легкий и легко одетый, под прицелом стрелков Морела . Держал в руке ветку боярышника.
— Нет, государь, — вполголоса сказал Морел. Но Лотаря не оставляло веселое чувство вседозволенности. Он миновал несколько оставшихся ступеней и оказался с эльфом лицом к лицу. И принял ветку с замерзшими яркими гроздьями, которую тот подал молча. У эльфов, кажется, считают, что слова не облегчают чужого горя.
Боярышник, знак печали. Красные ягоды вырастали на могилах погибших во время Покорения; не так давно — убитых по приказу цесарины.
А теперь и самой цесарине досталась веточка.
— Мое имя Эрванн мак Эдерн из рода Виноградников на Холмах. У меня есть просьба к тебе, — сказал эльф. Взгляд светлых глаз, спокойных и непоколебимых, повернут был будто внутрь себя, хоть дивный и смотрел прямо на Лотаря.
Тот удивился. Остроухие никогда ничего не просили.
Отыскали переводчика. На самом деле он Лотарю был не нужен, но начинать царствование с прилюдного разговора на Старшей речи — это слишком.
— Я знаю, цесарь, ты хочешь, чтоб нас больше не было на твоей земле.
Этого хотела матушка. Она собиралась подписать указ о полной и окончательной ликвидации эльфийских резерваций в Державе. Да вот — не успела. Как узнал об этом остроухий... впрочем, мало ли в мире загадок.
— У нас больше нет короля, и нам не из кого выбирать, — четко и медленно произнес остроухий. — Мой дом был старшим из Высоких домов. Теперь я отвечаю за мой народ.
Стрелкам Морела неудобно было целиться. Толпа, хоть и оступила от эльфа, как от чумного, все же окружала его слишком близко.
Об эльфах Высоких домов давно уж не вспоминали. Те из них, кого не уничтожили, сумели бежать за Стену — кто по морю в Нелюдские земли, кто к королю Флории под крыло. Лотарь попытался припомнить все, что знал о Tigenn Vras. Его прадед, дед, а затем и матушка аккуратно, как хлебной коркой с бумаги, стерли нижние ветки с родовых деревьев Дубов, Каштанов, Вересков и Шиповников. А Виноградники, выходит, остались.
Как будто росли они когда-то в этой промерзшей земле.
— Мой народ будет жить так, будто его нет, я обещаю тебе это.
Насколько знал Лотарь, они так и жили — укрылись в шелковой листве, задрапировались тишиной. Создали тихий заповедник мира.
По крайней мере, до Дун Лиместры.
Лотарь обернулся к Морелу:
— Значит, вот как вы служите. А ведь мне говорили, что из Высоких домов никого не осталось.
— Мне тоже так говорили, Ваше Величество. Мы считали, что этого эльфа уничтожили вместе с его королем. У нас были ложные сведения, и этим сведениям без малого двести лет. Позвольте моим людям исправить ошибку...
Он не позволил.
— Эрванн мак Эдерн, — сказал Лотарь, — мы, цесарь Великой Державы Остланда, с сего момента берем вас и ваш народ под свое покровительство.
На самом деле коронации еще не было, и слово "цесарь" он произнес с опаской и замиранием сердца.
Никто не возразил.
Остроухому одели обсидиановые браслеты; он спокойно пошел за цесарским магом,
— Он пришел умирать, — сказал юноша-толмач, завороженно глядя эльфу вслед. — Он... надел сиреневое.
Цесарь перехватил взгляд Морела и улыбнулся:
— Не нужно.
— Государь, он им сочувствует!
— Ну не рубить же ему голову, — сказал Лотарь. — Времена изменились, Морел. Изменились.
Другой бы явился с предложением верно служить — но этот наслужит, пожалуй.
В Дун Лиместре, втором городе Державы, остроухих попробовали заставить работать. Чтобы не коптили зря небо, которое им больше не принадлежало. То, что вспыхнуло тогда в городе, затоптать получилось только вместе с эльфийским кварталом. Да и то — стыдно — обычный погром превратился едва ли не в войну Покорения, так что в Державе вспомнили старые времена, а кто-то — старые песни.
Впрочем, при матушке особо было не распеться.
Двор недоумевали — какая же с него польза, государь? Никто из них не понимал эльфов. Что до Лотаря, у него было достаточно времени, чтобы изучить трактаты дивных, сохранившиеся в библиотеке. Они слишком ценили жизни своих, для них обречь соплеменника на опасность — это гес. А уж если дело о жизни наследника Высокого дома...
— Пока он наш заложник, мы можем не вспоминать об эльфах. В том числе и о тех, которые еще прячутся от вас, господа, по лесам...
Эрванна поселили в Левом крыле — к вящему неудовольствию Морела. Но сделать тайник ничего не мог — пленников высокого рода всегда селили в Левом крыле. Однако ни у кого из прежде живших там не было такой богатой охраны, никому из них не приходилось носить обсидиановые браслеты; никого не поили каждый день настойкой волчьей ягоды.
Береженого — бог бережет.
После того, разумеется, по столице только и разговоров было о том, как молодой цесарь пригрел остроухого.
Разорванный с ними, лучше пусть судачат об этом... а не о чем другом.
С Морелом они по вечерам играли в карты. Так было удобнее: днем он выслушивал доклады, а вечером — понимал, о чем в этих докладах говорилось на самом деле. Карты у Морела традиционно оказывались лучше. Цесаря это успокаивало.
Иво Морел не походил на начальника тайной службы. "Тайнику" полагается быть тихим и скользким, как рыба, говорить ровным голосом и двигаться бесшумно. Морел откровенно и гулко стучал каблуками по дворцовым коридорам, его смех едва не взламывал стены и заставлял дрожать зеркала. Он был красив какой-то книжной, прописной красотой. Умел при надобности быть полированно-вежливым, но со всей вежливостью — оставался искренним.
В той мере, в коей это было возможно.
Собственно, Морел и "тайником" не назывался официально. Лотарю вообще не нравилась идея тайной службы. Так что барона Полесского до сих пор именовали капитаном особой цесарской охраны. Родом он был из глухого угла Державы — одного из тех, в существовании которых в столице по-настоящему не уверены. Цесарина приметила молоденького гвардейца после разгрома резервации в Дун Лиместре. Вытащила его из толпы тусклых храбрящихся неудачников, копошащихся у самого подножия трона. Поставила охранять наследника.
За какие заслуги — Лотарь предпочитал не интересоваться.
Их вечерние партии в "дурака" хоть и не отвратили вовсе от Морела других, но все же отдалили. Сам он держался независимо, будто бы не видя в своей приближенности ничего особенного. Лотарь видел, как отточенно-любезны с Морелом придворные, и знал — если "тайник" вдруг поведет себя странно, кто-нибудь да донесет.
— Государь, вы позволите мне говорить откровенно?
— Я не хочу, — сказал Лотарь, — чтоб ты когда-либо говорил со мной по-другому. Сдавай.
— Ваше величество напоминает мне ребенка, нашедшего отцовский пистоль. Это, без сомнения, самая интересная из игрушек, остальные ей и в подметки не годятся... но и самая опасная, не правда ли?
Лотарь сдвинул брови, но говорить пока ничего не стал.
— Говорят, что скоро всей столице придется учить эльфийский...
— И не помешало бы! А то что это — все кичимся своей высокородностью, а на чужом языке двух слов связать не можем. Перед послами стыдно!
"А послов — послать, — говорила матушка. — Откуда приехали — туда и послать".
— Двор болтает, что вы проводите больше времени с эльфом, чем с цесариной и княгиней Белта вместе взятыми.
— Скучно, — потянулся цесарь. — Надоело. Потом, эти анекдоты по всему дворцу... "Цесарь знал, что княгиня Белта — белогорская шпионка, но она была так хороша в постели..."
Тайник сдержанно улыбнулся :
— Неужто ваш постельничий не может подобрать вам развлечения поспокойнее?
— Знаете, Морел, здесь во дворце очень легко найти, с кем спать. И неизмеримо труднее — с кем бодрствовать.
— Навищо вы тримаете його у неволи? — спросила жена. — Так не можно.
— Говорите по-остландски, сударыня, — терпеливо сказал Лотарь. — Что же, вы его боитесь?
Она покачала головой:
— Мы не бачили вид ных зла
Ей бы еще играть в куклы, тоненькой девчушке, дочери гетмана из Эйреанны, которую выбрала для Лотаря мать. Нынешняя цесарина говорила "шо" вместо "что", боялась пышных приемов и ветра, гудящего в трубах.
— А шо, Лоти, вин у вас так страшно вие? Чуете, шо спивае: "Унесу-у... Унесу-у..."
Поначалу она честно старалась его полюбить.
Но глупостью ее кто-то может воспользоваться, а "право веретена" в Державе никто не отменял.
Хоть и пора бы.
Об остроухих говорили, будто они не выносят неволи, но эльф принял заключение с беспокоящей невозмутимостью. Лотарь пытался вызвать заложника на разговор; высмотреть на совершенном лице проблеск чувства, различить интонации в эльфийской речи, которых, говорят, человеческое ухо не схватывает вовсе.
Цесарь заставал Эрванна за чтением; за раскладыванием книг; за странной и сложной игрой в бисер, от которой тот мог не отрываться часами.
Эльф вел себя, как путник, застигнутый снегопадом на почтовой станции.
Ему просто надо было убить время.
Двор боялся его, так же беспочвенно и неумолимо, как и весь народ — тот усердно приписывал эльфам все сотрясающие страну бедствия — и голод, и морозы, и чуму с холерой — хотя с чего бы дивным распространять человеческую заразу?
Только у цесарины, до замужества носившей эльфийское имя, не было к нему страха.
Но ей Лотарь раз и навсегда запретил приближаться к Левому крылу.
— Государь, — сказал Морел в другой раз, — вы не заключили эльфа в крепость, оттого, что связаны Словом. Но какое Слово велит вам посещать Левое крыло?
— Полноте, Морел, — Лотарь повел плечом. — Уж я знаю, как одиноко может быть пленнику...
Цесарь сам не понимал, отчего его тянет в Левое крыло. Наверное, оттого, что никто не осмеливался сопровождать его туда; никто из придворных не стал бы искать его там — из странного чувства такта, обостренного, как любое чутье, необходимое для выживания. В последнее время Лотарь все чаще вспоминал об оставленных в библиотеке книгах. Он показал Эрванну садик за каменными стенами, который сам привык мерять шагами.
Он не мог научиться читать выражение его лица.
Цесарь не понимал никогда, отчего их называют прекрасными. Ненавидели, боялись, и все равно — "красив как эльф", "прекрасна, просто эльфийка"... Суди человека по его метафорам, говорили классики. Несовершенства в Эрванне не было, это верно. Ни одной неправильной черты. Но где в безупречности красота, как она может привлекать?
В книгах о путешествиях, привезенных мореходами, на гравюрах были изображены странные волосатые звери, сложением и повадками очень напоминавшие людей. От картинок этих становилось неуютно — пугала даже не эта схожесть с человеком, а то малое отличие, которое превращало их в кривое, саркастическое изображение. Эльфы отличались от людей столь же, сколь и те звери. Они были недостижимо прекраснее, как те — недостижимо уродливее. Но, несмотря на их светлую и завершенную красоту, неприятное ощущение искажения оставалось, и они внушали подсознательный страх — не меньший, чем те животные.
Но внезапно — будто стала объемной волшебная картинка из тех, что он разглядывал в детстве.
Цесарь пришел тогда за старинной "Историей Покорения" — да взяв ее, рухнул в изнеможении на диван, вовсе не желая больше двигаться. Он плохо спал ночью, а с утра успел уже принять послов из Саравии, и рука болела от подписанных указов, и Морел попросил разрешения зайти вечером — явно какие-то неприятности...
Он лениво глядел на эльфа, который переставлял книги на бесконечных полках. Наблюдал за его движениями, покойными и будто замедленными, и чувствовал какое-то отдохновение, благодать. В эльфе было что-то непреложное, вечное; глядеть на него было — словно глядеть на воду или огонь.
Лотарь догадывался, что эльф действительно не замечает его — когда не хочет. Даже в невежливости его трудно было упрекнуть — настолько это было... не по-людски. Но кроме Лотаря, некому было говорить с ним на Старшей речи. Цесарь рассказал ему о своем учителе-язычнике. Он успел дать всего несколько уроков и вдруг уехал. Скорее всего, цесарина отправила его в Замерзшие земли.
— Говорят, — сказал он эльфу, — когда там человек умирает от холода, его кости вмерзают в землю, и из них вырастают костяные деревья...
Эльф улыбнулся.
— Твоя раса вырастила на костях целые города, и ты удивляешься этому? Раньше в тех землях, которые вы называете замерзшими, не было снега, вы сами принесли его.
Его голос тонкой серебряной нитью вплетался в тишину, не нарушая ее.
— Мне удивительно, что вы не уничтожили это, — проговорил он, осторожно развернув светлый пергамент с легкой вязью рун.
— Отчего бы? — спросил цесарь, вспоминая, сколько таких пергаментов уже пожрали веселые городские костры. Не так давно за хранение эльфийских текстов можно было отправиться на плаху.
Эльф пожал плечами:
— Вы ведь не терпите красоты. Она пугает вас; вам обязательно нужно истоптать нетронутый снег, разбить камнем водную гладь, вычертить ножом свое имя на древесной плоти. Я не прав, Чужой?
Таких разговоров у них было много. Морел был прав: в редкие свободные часы Лотарь предпочитал уютному и душноватому будуару княгини Белта пыль и бесконечность библиотечных стеллажей. Эрванн рассказывал старинные легенды — будто открывались, одна за одной, легкие и пыльные страницы вечности. Вдвоем они могли несколько вечеров подряд обсуждать спорное место в чудом не рассыпавшемся тексте. Но о том, о чем цесарь действительно хотел услышать, Эрванн молчал.
Он сказал Морелу правду — настали другие времена. Народ отдыхал от матушки, а остландскому цесарю было не до отдыха. В Державе снова открывались университеты, и студиозусам было разрешено учить чужеземные языки; Лотарь разрешил собрания; запретил просвечивать Кристаллом обычные дома без предварительного доклада от городской стражи. В конце концов, короне интересны заговоры, а не сказанное о цесаре крепкое словцо. Он попытался хоть как-то залатать отношения с Шестиугольником, и Посольский дом не пустовал только благодаря ему, Лотарю. Он даже договорился о торговле с Чезарией. Советники ворчали, что вот-де и продаемся врагу, но первые были рады, что можно пить чикийское, не связываясь с контрабандистами. И налоги на хлеб понизились при нем. Если что хорошего досталось ему в наследство от матушки, так это утихомиренные наконец Эйреанна и Белогория — хлеб стали возить оттуда. Он многих вернул из Замерзших земель, да еще и повинился прилюдно за матушкины бесчинства, хоть министры ворчали, что это слишком.
Светлый цесарь, весь в белом и на белом коне.
Ему нечего было бояться.
Некого.
У слуг скоро вошло в привычку подавать в библиотеку цикориевый отвар, Эрванн сидел тут же на диване, невидный и не мешающий, как кошка, листая фолиант на древнеэльфийском, Слуга поставил поднос на низкий столик, Лотарь потянулся за бокалом. Тому, что произошло после, он даже не сразу успел удивиться. Эльф привстал со своего места, ленивым движением вытянул руку, взял Лотаря за запястье и повернул — так, что жидкость из бокала, который он так и не успел поднести к губам, выплеснулась на ковер. Без единого слова — и тут же вернулся на свое место, будто и не отвлекался от книги.
Цесарь стоял какое-то время, тупо глядя на испортившее ковер пятно,.
А потом в голове сама собой начала складываться головоломка: и мальчик не тот, что обычно подает цикорий; и слишком быстро он рванулся к двери; и Морела цесарь сам услал со специальным поручением в Эйреанну; и охрана не привычная — у входа...
Вернувшийся "тайник", изрядно спав с лица, собственноручно потащил мальчишку в застенок. И очень скоро вернулся с именем.
Канцлер признался сразу. Он стоял перед цесарем, спрятав за спину трясущиеся руки. Старческая дрожь давно уж пробивала матушкиного фаворита.
Спрашивать "почему" не стоило. Лотарь спросил:
— Зачем?
Тот молчал, прямо глядя на цесаря выцветшими, уже по-младенчески светлыми глазами. Надо было ждать чего-то в этом роде. Он разозлился на себя, за то, что не понял, не предвидел — за то, что пожалел. Ведь сам удержал при дворе, бегал к нему за советом, как мальчишка. А этот ждал момента. Терпеливо, как умеют только старики.
Цесарь откровенно не понимал, как можно было любить цесарину, эту массу тяжелой, неповоротливой, грозной плоти. Матушкиным голосом можно было строить полки; шедший от нее запах пота все легче и легче одерживал победу над пропитавшей платья сиреневой водой.
Он не представлял, как канцлер мог любить ее — женщину. Но Лотарь знал свою особенность: там, где дело касалось чувств, ему, как говорилось, медведь наступил на ухо. Будто парфюмер, слишком долго проработавший в лавке, чье обоняние не различает больше простых запахов, Лотарь с легкостью узнавал ядовитые ароматы, пропитавшие дворец — зависть, жадность, честолюбие -, но оказывался беспомощным там, где дело касалось искренних чувств. Он понимал, что такие бывают; знал свою слабость и уважал людей, способных на любовь и дружбу, как уважают врага, с опаской и неприязнью.
За покушение на цесаря к палачу отправляют сразу; но Лотарь все стоял перед стариком и не решался отдать приказ. Откуда-то взялась неловкость — да как может он, щенок, только-только оторвавшийся от материной юбки — как посмеет он казнить человека чуть не в три раза себя старше?
Ведомый непонятным стыдом, он отвел глаза и процедил:
— Вы немедленно покинете дворец и удалитесь в свое имение. Я не желаю больше видеть вас в этом городе. Вам ясно?
— Так точно, Ваше величество, — если канцлер и удивился, видно по нему не было. Он по-военному щелкнул каблуками и вышел из кабинета.
— Вы так милостивы, Ваше величество, — заметил Морел вечером за картами.
— Это не я милостив, — вздохнул Лотарь. — Это он слишком стар для плахи. И так может умереть в любой момент...
— В любой? — уточнил Морел.
— Именно, — кивнул цесарь. — Сами же знаете — сердце... или что там у стариков может отказать.
Морел на секунду прикрыл глаза. И продолжил тасовать колоду.
С эльфом они о произошедшем не говорили. Хоть Лотаря и удивляло, что Эрванн так помелочился: смерть завоевателя — против нескольких спокойных лет. Для Дивных, которые и столетия перешагивают, не заметив.
Впрочем — за этим пришел.
— Государь, — Морел аккуратно разложил оставшиеся четыре туза по меленьким цесарским картам, — вас уже называют спасителем Державы. Вы хотите, чтоб вас также именовали другом эльфов?
— Молчи, каналья, — тоскливо сказал Лотарь, снова продувшийся в прах.
Кое о чем Морел не знал — или не говорил, что знает. Звание друга эльфов Лотарь уже заслужил. после смерти цесарины, перерывая ее документы с праздничным нетерпением, как дочь роется тайком в материнской шкатулке для рукоделия, он нашел там доклад по "решению эльфийского вопроса", просмотренный и одобренный. Доклад, представленный молодым капитаном Морелом еще живой цесарине. И указ с размашистой матушкиной подписью. Указ пошел в печь, а на докладе он перечеркнул визу и написал: "Пересмотреть".
Впрочем, у Эрванна был свой взгляд на дружбу.
Как-то вечером они гуляли по саду; небо стало светло-серым, почти белым, и сгустившийся на горизонте закат казался кровью, вмерзшей в лед. Цесарь кутался в тяжелый плащ. Эльф, кажется, холода не чувствовал. Порой ему было интересно — каково ему здесь, пленником во дворце чужих, где никто не говорит на его языке? Порой хотелось спросить — кем был он раньше, была ли у него жена, была ли семья. Что за шрамы он прячет под неизменными нитяными перчатками.
— Я понимаю, Эрванн, между нашими народами сейчас слишком много ненависти, чтобы мы могли говорить о... о сотрудничестве...
Он прервался, увидев, что эльф улыбается.
— Так ты думаешь, цесарь, что мы вас ненавидим? Какие же вы забавные, люди... Ненависть — это ваше чувство, столь же горячее, сколь и то, что вы называете любовью... и такое же недолговечное, оттого одно так легко переходит в другое... Будь мы способны на такое, нам было бы легче... Между нашими народами нет ненависти, цесарь.
— И все же, — сказал Лотарь, — ведь я исполнил твою просьбу, а ты — ты спас мне жизнь. Я не оставляю надежды когда-нибудь назвать тебя другом...
Эльф рассмеялся. В первый раз за время плена — по-настоящему. Лицо его, искаженное весельем, было ликом божества — того, которому лучше не рассказывать о своих планах. Раньше — раньше их называли дивным народом, веселым народом... Они плясали лунный танец и плели венки из любовной травы... Задолго до того, как появились люди; задолго до того, как люди затиснули их в резервации и обосновались на земле, которую глупо посчитали своей.
Они нас переживут, подумал Лотарь. Они для того все это и затеяли.
— Одни из вас говорят о дружбе, когда хотят подчинить себе других, иные — чтоб оправдать свое подчинение... Прости, цесарь, ты вырос среди рабов, тебе это привычно. Но никто из нас не будет служить тебе, какое бы оправдание ты для этого не выдумал.
— Я могу приказать казнить тебя, — Лотарь самому себе показался капризным мальчишкой, озлившемся на няньку — мол, скажу матушке, и она тебя выгонит. — Я могу приказать выжечь ваши кварталы дотла.
— Тебе так нужны огонь и кровь? — тихо проговорил Эрванн.
Он вытянул руку в нитяной перчатке и погладил ветку вербы, смахивая снег. Та под его лаской затрепетала, покрылась почками, что тут же лопнули, выпустив зеленые стрелки листьев. Запахло весной. Цесарь великой Державы смотрел на это во все глаза. Эрванн еще мгновение придерживал ветку неправдоподобно длинными пальцами, потом отпустил, уронил руку с разочарованным вздохом. Отвел взгляд.
— Иногда, — сказал Лотарь, — мне хочется понять, как нам удалось победить вас.
— Порой меня это тоже удивляет, — сказал дивный.
* * *
Верные навек. В народе их называли "фиалками". Это, пожалуй, хуже всего. Если народ дает своему страху имя, значит, этот страх подлинный.
И его следует искоренить.
— Поговори с теми, кто это затевает, — сказал теперь цесарь. -Ты поможешь себе, а не мне.
— Побеседовать с главой тайной службы? — поднял брови Эрванн. — Я рад бы сделать это, но он не говорит по-эльфийски. К тому же я не думаю, что он станет меня слушать.
— Кто такие "Верные навек"? — резко спросил Лотарь. — Группа террора, заговорщики, фанатики — кто они?
— Верные навек королям, — вздохнул эльф, не удивившись вопросу — впрочем, он мало чему удивлялся. — Так называли тех, кто был ближе всех к Высокой семье... тех, кто получал имя из уст самого короля, тех, кто оставался с ним до последнего. Я не знаю, как объяснить тебе, цесарь, я не вижу рядом с тобой Верных. Пожалуй, я мог бы так назвать твоего ... Морела.
Цесарь про себя усмехнулся. Трудно поверить, что представители такой мудрой цивилизации могут быть так наивны. Да нет; эльф просто не знает людей.
— Но они давно ушли по лунной дорожке, сопроводив нашего последнего правителя. Кто напомнил тебе о них?
— Эти слова пишут на стенах — там, где случаются пожары. Там, где убивают людей.
— Ах, — сказал эльф, — на стенах, — и снова углубился в книгу, потеряв к разговору интерес.
— Эрванн, посмотри на меня! Глава тайной службы не знает эльфийского!
— Он не говорит по-эльфийски, — неожиданно живо отозвался Эрванн. — Но разве ты можешь судить, о чем он знает, а о чем нет?
Снег все не выпадал, хоть ему давно уж было время. Вместо снега — мерзкая, до сердца пробирающая влажность, тяжкое мокрое небо. Да еще ветер, заверчивающий немыслимые рондо в дымовых трубах. Лотарь любил Цесареград, но любовь эта была жалеющей, с оттенком брезгливости, по долгу — как обязан он был любить Державу и свой народ, вот только и к ним он относился с той же брезгливостью и жалостью. Не будь он остландским цесарем, давно бы уехал из города.
Был "тронный день", и докладчики казались какими-то особенно скучными, неизбывная сырость проникала в их души, выедала, наполняла плесенью. Чуть развлек ректор Академий, явившийся просить автономии для Университетов, как встарь. "Встарь" — видно, в доцесарскую еще эпоху, когда и Державы-то как таковой не было. Лотарь чуть вслух не спросил — а не дать ли им сразу и res publica.
Такой народ. Ничего — так ничего, перетерпим, но уж если даете, так давайте все и с верхом. После они потребуют убрать Стену.
Он не ждал уже ничего интересного, когда объявили:
— Капитан особой цесарской охраны Иво Морел, барон Полесский, с докладом к Вашему величеству!
Морел на его веку, кажется, не разу не выступал с открытым рапортом. То, что нужно было знать, цесарь узнавал за картами. Теперь же "тайник" вышел к трону, поклонился красиво. Ах ты, каналья. И ведь не прогонишь, не заставишь замолчать — сразу пойдут говорить, что преданнейшего слугу променял на эльфа. И не придраться, мол, отчего не рассказывал об этом сразу, наедине. Ибо рассказывал. Вот только незначительные происшествия — там дом подожгли, здесь в кого-то стрелу пустили — цветисто вырисованные в докладе, приобретали вдруг пугающий размах.
То, что эльфы оставались неуловимы, никого не удивляло.
Песья кровь, повторил цесарь про себя любимое ругательство княгини Белта. Песья кровь. И все же он был больше позабавлен, чем разозлен.
— Морел, ты находишь, что в этом городе жарко?
— Никак нет, Ваше величество.
— А мне сдается, Морел, что тебе жарко, — каждое из произнесенных слов отдавалось эхом, как чеканные шаги на плацу. — Иначе ты не стал бы так стремиться в Замерзшие земли.
— Ваше величество, в рапорте каждое слово — правда!
— А я в этом не сомневаюсь, — сказал Лотарь. — Вот только мой эльф говорит почему-то, что это дело рук твоей службы.
— И разумеется, у Вашего величества есть веские основания, чтобы верить вашему эльфу, а не мне.
Лотарь с удивлением понял, что его "тайник" на грани. Дерзить цесарю, когда он уже — на волоске от ссылки...
— Сядь, Морел, — сказал он резко. — И выпей. Пока еще чего-нибудь не сказал.
Морел послушно сел и налил в бокалы рябиновку.
— Хорошо, я понимаю убийства, — заговорил цесарь, — я возможно, пойму поджоги Народ проглотит это, как глотает все остальное. Но надписи на стенах — это слишком, Морел!
— Мятежники из Эйреанны, — сказал Морел после некоторой паузы, — до сих пор почитают эльфов как богов. Вполне возможно, что им захотелось ... помочь остроухим по мере сил.
Мятежники. Из Эйреанны. Что ж, подумал цесарь, почему бы и нет.
— Двух единорогов на одну девицу, так, Морел?
Тот покачал головой:
— Ваше величество, вы переоцениваете мою хитрость...
— А вы — эльфийскую кровожадность. Так и вы и в матушкиной смерти эльфийский след найдете!
— Отчего же, — глухо сказал Морел, не глядя на цесаря. — Здесь как раз гораздо легче проследить руку тайной службы...
Тяжелое молчание Лотарь запил рябиновкой.
— Матушке, — сказал он гораздо мягче, — не стоило столько пить и есть. Были и умнее меня люди, что говорили ей то же самое, да только..
— Да, — проговорил Морел, — цесарине вовсе не следовало пить... тем вечером.
Цесарь уставился перед собой, в трещащий каминный зев. Говорят, если долго смотреть на огонь, станет теплее. Той ночью он в экстазе освобождения комкал дрожащими руками бумаги, бросал и бросал в пламя, а то никак не могло насытиться.
Он сказал самым обыкновенным, тихим голосом:
— Барон Полесский, я не хочу, чтоб вы когда-либо еще заговаривали о смерти цесарины. Со мной... или с кем-то другим.
— Клянусь, что больше не скажу ни слова, — быстро ответил тайник. Слишком быстро для человека, которому не страшен ни Бог, ни Гнилой .
Не спалось совершенно. Лотарь лежал в кровати, в огромной своей опочивальне, и слушал, как печные трубы поют свою одинокую тоскливую песню.
"Унесу-у... Унесу-у..."
Впервые за долгое время он пожалел, что у них с цесариной отдельные спальни. И пожалел о запрете просвечивать цесарский дворец Кристаллом. Скверно, да... но было бы спокойнее.
В коридоре послышались шаги. Лотарь замер, перестал дышать, вслушался. Какого Гнилого, кому в этот собачий час пришло в голову разгуливать по дворцу? На всякий случай он потянулся к сабле, которую всегда клал рядом с кроватью. Где-то здесь еще должен лежать пистоль...
Тьфу, ерунда, показалось. Мертвое ночное время; дворец тих, как гроб, если кто и не спит, так это охрана у дверей. Впрочем, нет такой охраны, которой нельзя заплатить...
Решительно: в коридоре кто-то есть.
Он сел в постели, стиснув заледеневшими пальцами эфес. В ушах зазвенела тишина — но сквозь этот звон неумолимо слышались медленные, тяжелые, чуть пришаркивающие шаги. Лотарь неловко вытер пот, выступивший на лбу. Откуда-то отчетливо потянуло сиренью.
Да что же это! Он вскочил, кинулся к окну, рванул в сторону тяжелую портьеру — но город за окном был темен и грозен, и редкие точки факелов не могли рассеять страх.
Слуги принесли огня и вина. Он выпил бокал, потом еще один. Ночь перебита, теперь он до утра не заснет.
Эрванн, в пыльном, потустороннем сумраке библиотеки казавшийся почти своим, в "обычной" части дворца смотрелся призраком. Он не удивился, что его позвали; сел в предложенное кресло, но пить вино не стал.
— Мы привычны к вересковому элю. Он веселит и успокаивает, но не застилает глаза туманом и не затемняет сознания, в отличие от ваших напитков.
— Вот как, — мрачно сказал Лотарь, наполняя третий бокал. — И что еще у вас, эльфов, лучше, чем у нас?
Он уже жалел о своей глупости. Надо было пойти к княгине, спасаться от тревоги привычным способом.
Эрванн улыбнулся:
— Ты уверен, что хочешь слушать об этом, цесарь? Если я сейчас начну перечислять, то вряд ли закончу к закату твоей жизни...
— Ну что же ты, Эрванн? Поведай мне какую-нибудь легенду... Не желаешь? Люди тоже умеют складывать легенды... Знаешь, есть одна история... О женщине, которая держала собственного сына в клетке... оттого, что астролог предрек ей гибель от его руки...
Дивный смотрел на него немигающим взглядом, без особого интереса. Так, будто все, что Лотарь собирался сказать, он уже слышал; так, будто он слышал хуже.
Они не люди. Они — не судят...
— Морел, — проконстатировал Лотарь, когда его тайник вломился в кабинет. Вот же нелегкая; сам разрешил ему входить без доклада в любое время дня... и ночи. — У нас война?
— Не совсем, Ваше Величество, — учтиво отвечал тот.
— Правильно. Мы м-мирная страна. Мы не воюем. Это все прис... происки. Врагов. Морел, идите, выпейте с нами.
— Непременно, — сказал тайник.
— Вам не призраков следует бояться, государь... — проговорил Морел. Он велел принести цикориевого напитка, но не пустил камердинера в кабинет, забрал поднос, сам поставил перед цесарем горячий кубок. В другое время Лотарь возмутился бы тому, как бесцеремонно его капитан велел увести Эрванна; тому, что он убрал куда-то вино — правда, в бутылке уже ничего не оставалось...
— Прикажу казнить, — сказал он лениво.
— Как вам будет угодно, Ваше величество. Только прошу вас, утром. Не станем же мы сейчас будить палача.
После нескольких глотков цикория окружающее стало представляться полнее, точнее и — тоскливее.
— Государь, вы выбрали себе не лучшую компанию — чтобы бодрствовать, — сказал Морел.
— По какому праву... — тоскливо начал Лотарь и замолчал. — А вам не б-бывает в этом дворце страшно? Здесь же все... Мы все вырастили на костях. И влажность такая... от крови.
— Прикажете принести еще свечей? — тихо спросил тайник.
— Толку-то... Или ваши свечи осветят душу?
Он поднялся — кабинет шатнулся навстречу — добрел до окна. Город забрала тьма. "Завтра же приказать, чтоб фонари, — подумал Лотарь. — Деревня какая-то, песья кровь..."
— Оттого, что вы пьете с эльфом, сами эльфом не станете, Ваше величество, — догнал его голос Морела.
Тайник, как обычно, был прав. Цесарь прислонился лбом к холодному стеклу.
— Вы спросили, бывает ли мне страшно. Мне страшно — сейчас. Вы меня пугаете, государь.
Цесарь обернулся. Уж слишком много "тайник" позволяет себе в последнее время.
Морел будто специально — хотя к чему здесь "будто" — поставил свечу под висящей над столом картой Державы. Лотарь несколько минут пьяно и сосредоточенно вглядывался в контуры огромной страны.
Ведь сам себе клялся — забыл уже? "Я пожалею, а страна не пожалеет"...
— И чего же нам теперь ожидать, государь? Чего ждать Державе? Будете по ночам напиваться с эльфом, днем гулять в садике, а страной управлять жену заставите? Или вовсе откажетесь от короны и запретесь от придворных в спальне, как ваш прадедушка?
В голосе тайника была незнакомая хрипотца.
— Ведь неужели ради этого...
Лотарь протрезвел мгновенно — он не знал, что так бывает; и не пил столько, чтобы знать. Будто резким порывом ветра выдуло из головы хмель, будто спала с глаз пелена.
— Вы поклялись не говорить об этом!
— Я не сказал ни слова, — тихо проговорил Морел.
Наутро голова у него болела от стыда, а пуще — от сознания, что ночью он прогулялся по краю пропасти. Впрочем, хватит. Сорваться может каждый. Теперь — забыть и самому себе не напоминать. И радоваться, что рядом оказался Морел.
Или... напротив, не радоваться.
Когда наутро цесарь вызвал "тайника" и попросил его не распространяться о ночном инциденте, тот удивился:
— О чем вы, Ваше величество? Я спокойно спал всю ночь...
Лотарь ощутил тянущую, застарелую усталость; ему неодолимо хотелось доверять кому-нибудь, вот хоть Морелу, которому он и так был непозволительно благодарен.
— Ступайте, — сказал он, — граф.
Даже лучшая повозка в конце концов встанет, если не смазывать колеса.
Он лишь сейчас обратил внимание, что эльф как-то истончал, попрозрачнел. Невольно скосил глаза на браслеты, надежно перекрывшие магию, что таилась в этом почти бесплотном теле. Если таилась еще — если не вытравили эльфу всю способность к волшбе волчьей ягодой.
— Ты не болен, Эрванн?
Эльф улыбнулся, и впервые за все время эта улыбка показалась Лотарю неуверенной.
— Я признаюсь тебе, цесарь, черные браслеты, что я ношу, наводят меня на черные мысли... Верных Навек придумали вы — чужие. Но теперь я боюсь, что чужие научили наших детей убивать. Те, кто родился после Зимних дней, не помнят, что такое честь, им приходится выдумывать себе новую. И кто-то из вас всегда готов в этом помочь. Жаль... Мне бы не хотелось завтра увидеть красную луну над моим городом.
На следующем заседании кабинета Лотарь услышал то, что ожидал услышать. Ему следовало немедленно казнить заложника и вернуться к матушкиному прожекту касательно ликвидации.
Они собрались в одной из малых зал, по-свойски, как Лотарь быстро их приучил — порой ему казалось, что со стороны они похожи на заговорщиков. Темные бордовые шторы отгораживали рано спустившуюся тьму.
— Эрванн по сути принц крови, а теперь — не время Покорения; что скажут за границей?
— Да с каких пор цесарь Остланда беспокоится о том, что будут говорить за Стеной?
Он удалил матушкиных прихвостней от двора; приблизил к себе тех, с кем, казалось, все будет по-новому. Но это желание настроить весь мир против себя — в нем не было ничего нового. Желание, понятное у сварливой старухи... Нет, хватит; его Державу и так долго смешивали со снегом и грязью..
— Поймите, наконец, вы хотите уничтожить остатки цивилизации, которая неизмеримо старше нашей... Уничтожить такое богатство...
— Ваше величество, эта цивилизация нам враждебна! Резервация -язва на теле города!
— Оставьте штампы, господа, — сказал он устало.
Он не хотел воевать. Не теперь, когда у него так мало союзников, а у Флории — так мало врагов. Остланд оставил слишком много сил в западных провинциях. Считалось, что у Державы достаточно крови, чтобы залить ей весь Шестиугольник вплоть до моря. Но если до того войны приносили деньги в казну, то теперь — он это видел ясно, — будут выносить. И те земли, что за Белогорией, легче купить, чем завоевать...
А эльф по-прежнему молчал.
Лотарь боялся и другого. Он не знал, что за цифры тогда достались министрам, но он читал настоящий рапорт Морела. Если были такие потери в Дун Леместре — чего ожидать здесь? Скольких остроухие уведут с собой по лунной дорожке?
Он спрашивал своих магов, что они знают об эльфийских ритуалах, но те, ощетинившись, отвечали — будто наученные:
— Ничего, Ваше величество, кроме того, что это ересь.
— Вот именно. Ничего. Потому, что нам запрещали знать; запрещали интересоваться! А мне сдается, что с их магией мы бы смяли весь Шестиугольник за одну весну!
— Государь, опомнитесь! — вскочил Морел. -Это не эйре, не белогорцы! Это не-лю-ди!
— Морел, мне известно, что ты их не любишь.
— Не я, Ваше величество. Не только я... Одно ваше слово — и вы ляжете вечером спать, а утром проснетесь, и их уже не будет...
— Граф Полесский прав. Иначе эту ненависть не вытравить.
— Они нас не ненавидят, — покачал головой цесарь.
Тайник посмотрел на него с веселым сочувствием; так смотрят на младших братьев.
Лотарь впервые понял, что им недовольны. Он дал им многое, но до сих пор не дал главного — крови.
Шторы, толстые, пыльные, отгораживали город и все, что снаружи. Как легко было бы ничего не видеть.
Не скажешь ведь прямо : не получите моего эльфа.
В городе становилось худо. Поднятый на ноги гвардейский полк собачился с городской стражей и особой охраной, которая, мол, все это и развела; горожане громили лавки соседей, надеясь, что подвиги их спишут на Верных; министры собирались по углам и начинали уже шептать, что при покойной цесарине такого б не допустили...
И о другом начинали шептать — тоже.
"Вам не призраков стоит бояться..."
Что бы Морел ни имел в виду, он прав. Призраки не болтают.
После очередного убийства во дворец приволокли наконец двух эльфов. Они стояли перед троном прямо, оба — в одинаковых слепяще-белых шарфах. Они и не подумали списывать убийство на тайную службу. Один из них сказал:
— Мы будем убивать вас, пока сможем.
Дивных давно уже увели, а Лотарь все не мог понять, что в них было такого странного. Потом понял — они говорили на остландском; хоть исковерканном и искалеченном, но остландском.
Цесарь позвал Морела и сказал ему:
— Хватит. Что бы вы ни затеяли, это должно кончиться до следующей седьмицы. Разорванный, да что я с вами церемонюсь? При покойной цесарине вы б уже оленей запрягали...
Морел выпрямился. Спросил тихо:
— Кончиться, государь?
Я не хотел этого, подумал Лотарь. Видит Разорванный, не хотел.
Но теперь он вспомнил, как эльф обметал снег с замерзшей ветки.
"Между нами нет ненависти..."
Вспомнил его смех — дивный, завораживающий, уводящий.
— Морел, — сказал он наконец, — не делайте того, за что мне придется вас казнить. Учтите, я всегда найду, с кем сыграть в карты.
Морел обернулся и посмотрел печально:
— Я знаю, Ваше величество.
Лотаря отчего-то пробрала дрожь.
В этом дворце никогда, никогда не будет тепло.
В какой-то момент Лотарю перестала нравиться особая цесарская охрана. Лотарь глядел в окно на очередную смену караула и думал, что матушке не составило бы труда придраться... ну хотя бы к белым плюмажам. "А что это они, ровно гуси, в перьях ходят?" И долой все плюмажи, можно вместе с головами. И ведь слова никто не сказал бы против.
Что-то висело в воздухе; ночь была тревожной и возбужденной, точно в полнолуние. Где-то в ночи крылось безумие; а может быть, это было собственное безумие Лотаря.
— Я боюсь, Лоти, — призналась цесарина.
Фрейлины остались за дверями кабинета; он посадил ее на колени, ее волосы пахли жухлой травой и невинностью.
— Чего, глупая?
— Богов, — сказала она просто. — Бачишь, яка ночь? То боги злятся.
— Это что еще? Запомни: ты остландская цесарина, и Бог у тебя один.
— Приди нинi до менэ, Лоти, — попросила она. — Прошу...
По крайней мере, стук каблуков и лязг оружия сегодня ему не снился.
Молодцов Морела, которые караулили спальню, он отослал. Отправил их пить за свое здоровье — единственный приказ, которому в стране никто не воспротивится. У дверей поставил двоих из расфуфыренной дворцовой гвардии. Хуже особой охраны, конечно, зато в глазах — ничего, кроме тупой преданности. Флорийцы говорят: кто не рискует, тот не пьет лирандского. А у того, кто слишком рискует, лирандское пьют на похоронах.
Он ни от кого не мог добиться, что происходит.
— В эльфийской резервации неспокойно, Ваше величество, — доложили ему в конце концов. — Прикажете найти графа Полесского?
— Нет, — сказал Лотарь. — Нет, не нужно.
Эльф выткался из темноты галереи — уже привычный слух Лотаря уловил легкие шаги. Настолько легкие, что их бояться не стоило.
— Что это, Эрванн? — спросил цесарь, не оборачиваясь.
Тот вздохнул :
— Это горит мой город.
Ну, Морел. Ну, сукин же сын...
— И я не думаю, что твой народ раскладывал солому и подносил факелы, — мягко сказал эльф. — Кто-то идет сюда, цесарь.
Лотарь и задуматься не успел над сказанным. До предела натянувшаяся струна боязни отозвалась в сердце звоном; он рванул на себя резную дверь библиотеки, ступил внутрь, кивнул Эрванну. Дверь заскрипела, закрываясь. Лотарь выдохнул, прислонившись к стене.
Эльф отворил окно. Даже сюда ветер доносил запах гари.
Лотарь сел в кресло, положил пистоль на низкий столик, потянулся зачем-то за раскрытой книгой.
Ведь как все просто, как пошло... Бунт в эльфийской резервации, пожженные дома, сумасшедший стрелок из Fial Atao, прокравшийся во дворец, чтобы убить цесаря.
Ах, какое горе, какая печаль; траурные ленты на домах, и балов не будет два месяца, как после матушкиной смерти. Однако ж разве Его величество не предупреждали? Но он не внимал предупреждениям, пригрел на груди змею, а уж как его старались отговорить — тот же верный Морел...
Верный, красивый Морел, который ничего не пожалеет, чтоб утешить вдовствующую королеву... Который не мог не понимать, что переиграл себя сам.
Некоторые вещи трудно принять даже на пороге смерти. Лотарю вот не хотелось думать, что он оказался таким болваном.
Но так просто они его не возьмут.
— Эрванн, — шепотом.
— Я слушаю тебя, цесарь?
— Возьми, — Лотарь протянул ему кинжал.
... А шаги все ближе, те самые, из его снов, не слишком громкие, но уверенные... шаги хозяев.
Белые, почти светящиеся пальцы Эрванна сомкнулись на рукоятке кинжала. Лотарю стало чуть легче.
Хотя, может быть, он дважды дурак.
Двери распахнулись. Факелы резанули темноту. Лотарь невольно отступил назад.
— Ваше величество! — выдохнул Иво Морел. За спиной его колыхались белые плюмажи. Морел моргнул, разглядел эльфа и кивнул:
— Взять!
— Стойте, — сказал цесарь, вовсе не ожидая, что они остановятся. Но стражи замерли. — Объясните вашему цесарю, что происходит!
Один из стражей метнулся к окну и с шумом его захлопнул.
— Ваше величество, мы боимся, что во дворец проник убийца. Вам бы лучше вернуться к себе...
— Резервация горит, — Лотарь кивнул за окно. — Ваших рук дело?
— Ваше величество, прошу вас, пойдемте. Или, впрочем... — Пусть, — короткий взгляд на эльфа. — Вы вооружены, государь? Хорошо...
Он был испуган. Его бесстрашный капитан, его блестящий "тайник" — напуган до смерти, и, кажется, не знает, что делать.
Лотарю вдруг стало весело.
А потом Лотарь услышал. Вернее не услышал — почувствовал, на несколько секунд позже напрягшегося Эрванна, на несколько мгновений позже того как без звука упали на ковер два Мореловских стражника.
Убийца был здесь; должно быть, укрылся среди стеллажей, укутался в обрывки тьмы, которую факелы не смогли развеять. Морок; фигура, неровно сплетенная из теней и лунного света. Морок, ставший вдруг отчаянно реальным; он стоял напротив цесаря и поигрывал кинжалом в тонких пальцах
"Говорил же я, что с эльфами им не тягаться..."
Полная, бездыханная тишина наступила в библиотеке. Морел и оставшийся в живых стражник застыли, не осмеливаясь двинуться.
Эрванн заговорил, и соплеменник ответил ему, коротко и отчаянно рассыпав звенящие гласные..
Нож, который он вращал в пальцах, замер; дивный подкинул его вверх, тот сверкнул серебряной молнией и завис в воздухе. Лезвие завертелось вокруг своей оси, чуть-чуть не касаясь ладони.
— Цесарь, — сказал Эрванн— Иди к двери. Быстро.
Лотарь никогда не слышал от остроухого таких коротких фраз. Он понял. Отсюда к двери — значит спиной к стрелку.
Лотарь повернулся спиной. Осторожно ступил к двери. Шаг. Еще шаг. Уже...
Он все же обернулся. И успел подхватить своего "тайника", который не поверил, что эльф не станет бить в спину. Он успевал — отбросить тело Морела, кинуться к спасительной желтой щели, вылететь в коридор... Но почему-то стало очень противно — бежать.
И ничего не случилось. Только — глухим ударом, будто в него все же попали — удивление, непонимание. Он-то думал все время, что Морел интригует, караулит, ждет удобного момента. И — посмотрите на этого дурака...
Он осторожно опустил Морела на ковер.Тайник" зашевелился. Что-то простонал.
— Иво?
Нонсенс, право же. Эльфы не промахиваются.
— Он бил в спину... — с человеческой растерянностью проговорил Эрванн. Он стоял на коленях рядом с лежащим на ковре стрелком из Fial Atao и гладил его по длинным белым волосам. Тот лежал, свернувшись в клубок, как ребенок с больным животом. Цесарь не сразу рассмотрел рукоятку собственного кинжала, торчащую из-под мышки у Верного.
А говорили, что кровь у них серебряная...
Вдруг — дверь распахивается, шум, топот; цесарь прикрывает глаза от резкого света, от суеты вокруг. Беспокойные голоса:
— Во имя разорванного, что здесь произошло?
— Держите остроухого, ну!
— Ваше величество! Ваше величество, вы не ранены? О, Господи...
Морел закряхтел и попытался встать.
— Куда? — Лотарь его удержал. — Вот ведь... живучий, каналья! Лекаря! Лекаря позовите, п-песья кровь!
— Он не должен был этого дела, — ровно проговорил Эрванн.Его крепко держали два гвардейца, но, похоже, дивному не было до этого дела. — Он эльф, он не должен был бить в спину... Я не понимаю...
Лотарь засмеялся. Со стороны его смех, наверное, звучал неприятно, но удержаться не получалось.
А вы еще удивляетесь, почему мы вас победили.
Остаток ночи прошел быстро. Гвардии было приказано: встать в оцепление вокруг эльфийского квартала, внутрь не входить, отстреливать тех, кто окажется снаружи.
— Эрванн мак Эдерн, — объявил он эльфу, — к сожалению, ваш... народ нарушил мирное соглашение между нами. Мы не видим более резона для вашего здесь пребывания.
Морел пришел к нему под утро. Солнце уже вставало, медленно, продираясь сквозь посеревшую паутину ночи. Лотарь полусидел на подоконнике и глядел на рассвет. Спать совсем не хотелось. Да никто во дворце, похоже, и не спал этой ночью. Он только что с трудом спровадил напуганную цесарину, которой дамы то и дело подносили соли.
Капитан его пытался держаться прямо. Не такой уж бледный, скорее резко потускневший.
— Приказание Вашего величества исполнено, — доложил он. — Эльфа препроводили в резервацию. И, кажется, там... все успокаивается.
— Сядьте. Иво, — Лотарь раздраженно махнул рукой. — Вам, кажется, не велели вставать! И с чего это вы явились мне докладывать?
Позвольте мне просить отставки, Ваше величество, — тихо сказал тайник.
— Сядьте, вы сейчас свалитесь!
— Я действительно нахожу, что в этом дворце слишком жарко, государь, — сказал Морел, не без труда опускаясь в кресло.
Лотарь покачал головой:
.— Так кто же из нас, граф Полесский, доигрался с огнем? Научили их — на свою голову? Благодарю. Вашими стараниями у нас появилась еще одна группа террора... Мало нам было эйре.
— — Это был неудавшийся эксперимент, мой государь...
— Эксперимент? — Лотарь позволил себе разойтись. — Ты у меня, каналья, в Замерзших землях будешь экспериментировать! Ягель с морошкой скрещивать!
— Как пожелает Ваше величество, — тихо сказал "тайник".
— Разворошили мне тут... осиное гнездо! Ассассин во дворце — чего еще прикажете? За такое не ссылают. За такое снимают голову.
Морел опустил глаза. Над его верхней губой блестел болезненный пот. Он, кажется, был ко всему готов. Он тоже... надел сиреневое.
Лотарь замолчал.
— Отчего вы не казнили эльфа? — спросил все-таки тайник после нескольких минут тишины.
— Нужно ли? — пожал плечами Лотарь. — Они сами справятся. Эрванн проклят — он нарушил гес, поднял руку на своего.
Наконец поднялось и отряхнулось утро — еще одно сероватое утро Цесареграда. Наступал очередной день правления Лотаря Пятого. Он потянулся, ощутив с какой-то пронзительной радостью, с благодарностью, как растекается жизнь по венам. На горизонте наливались багряно-фиолетовым шпили эльфийских башен. Когда-то этот город назывался Ker ar Roannezh.
Его город.
"Я пожалею, а страна не пожалеет", — сказал он себе когда-то. Ложь.
Он не жалел.
Лотарь повернулся к своему верному тайнику.
— В конечном счете вы, как всегда, правы, — сказал он раздумчиво. — Как-то Эрванн сказал мне, что они никогда не смогут нас ненавидеть и никогда не смогут стать рабами. Однако же — ненавидеть мы их уже научили...
Апрель — Август 2008
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
