Два цветка на букет

Пролог. Взгляд извне

— Сегодня месяц, — едва слышно повторил князь и отвёл взгляд от стрельчатого окна. — Если он сбежал...

'...то война проиграна', — эхом разнеслось в голове, странно пустой в глухом отчаянии. А ведь паладин уверял, что в считанные дуги зажжёт солнце над старым храмом, и князь вступит в Покинутый край уже не гостем, но полновластным хозяином. Не зря, значит, в убедительных речах светозарного князю слышались боль и страх — не успевал, не справлялся, но предпочёл скрыть неудачи и, когда дальнейший блеф стал невозможен, уйти от ответа.

'Следовало понять. — Пальцы сами сжались в кулак. — Если он был так хорош, зачем же искал признания не во Дню, а в Зарнице?' По каким причинам любимый ученик одного из первых гуру мог отказаться от небесного свода ради сумрачной земли? Не потому ли, что не чувствовал в себе довольно солнца для воспарения к светилам, пошёл туда, где легче добыть ломоть славы? 'А я-то, слепец, понадеялся, что он хотя бы вполовину так же искусен, как его знаменитый наставник... Не смог отличить отражённый свет от истинного'.

Но корить себя за глупость слишком поздно — теперь, когда запреты паладина потеряли смысл, разумно посетить храм самому и оценить, насколько велики недоделки. Не затем князь двадцать лет учился науке магии и равновесия, чтобы с первой же неудачей лишаться надежды вернуть владение предков, бездарно заброшенное на много веков. Не затем подвергал себя жестоким тренировкам, чтобы и дальше ютиться приживальщиком на чужбине и до смерти сносить косые взгляды и шепотки сестёр, что и так отравили всё детство и юность.

'Проигравшие. Шелуха, тупиковая ветвь династии'. А коли не желаешь смерти рода — просись, как отец, регентом к земельной принцессе и терпи её снисходительное покровительство остаток лет, обрекая собственных сыновей на такую же долю. Нет, кто-то должен покончить с затянувшимся семейным позором. И раз люди Дня окончательно доказали, что не достойны доверия, осталось полагаться лишь на себя. Самому возрождать храм. И пусть книги твердят, что человек без света в крови бессилен зажечь новое солнце — всё когда-то случается в первый раз.

Князь резко развернулся, и раб, задремавший у стены, тут же вытянулся по струнке.

— Впрягайтесь. Мы отправляемся немедленно.

Всю свиту потомка некогда влиятельного рода теперь составляли лишь два бестолковых раба да один охотничий кот (но отменный, всему Дому на зависть). Опустившись на кресло и поглаживая животное по дымчато-серой шерсти, князь обречённо наблюдал за тем, как низшие: толстый, вальяжный мужчина и юркая беременная девушка — суетились вокруг двойной сбруи ковра-самолёта. Пара упаковала себя в ремни и горизонтально зависла за окном, подставив ездокам накрытые серебристым гобеленом спины. Лично князю ковра не требовалось — он ходил по воздуху, как по земле, — но когда доводилось путешествовать с домашним питомцем, летучая 'двойка' оказывалась весьма кстати.

— На восток. — И экипаж отчалил в холодный туман Сумерек, подгоняемый попутным ветром.

Мета-ракетница зависла бокастым кругляхом, пёстрая, словно облако. В её грязном свете ночное болото казалось старым, нищенским чуланом, где в беспорядке раскиданы ненужные вещи: ломаные вешалки деревьев, замызганные нити ручьёв — а серая штукатурка небосвода веяла влажной, засиженной духотой. Если бы удалось зажечь солнце над храмом, на месте вонючих топей расцвели бы дивные плодовые сады, а на мшистых, ныне пустынных холмах вырос светлый деревянный городок — совершенно такой, как пару веков назад. Но без ярких лучей Сумерки обречены зарастать плесенью, не пригодные ни на что, кроме как служить рассадником беглых рабов — грабителей и людоедов, позорного пятна Дома. Те отмолили в нечистом храме чёрную одурь, чтобы сгноить души жрецов изнутри, и напустили её в воздух. Видя слабость правителей, челядь зароптала, кто-то бросился в бегство... и солнце погасло, не питаемое больше силой веры.

С тех пор здесь больше никто не селился. Чёрный Дом (так называли себя отщепенцы) откусил ломоть, который не смог разжевать, и Потерянный край два столетия смердел да покрывался лишайником, так что лишь развалины храма напоминали о печальной истории.

Заметив впереди всполохи мрака, князь дал знак повозке остановиться. Пара пришвартовалась к вершине разлапистого чёрного вяза. С востока сильно тянуло сладко-вкусной погибелью, и, оценив степень опасности, хозяин приказал коту:

— До опушки и обратно.

Зверёк ловко спустился по ветвям на устланную прелой листвой почву и перебежками пустился через полосу наведённой тьмы. В отличие от людей, коту хватало светлячка на лбу, чтобы прекрасно видеть сквозь пелену мрака, и злобные чары не могли причинить животному большого вреда — разве лишь лёгкую головную боль.

Серый разведчик вернулся скоро. Подлез под руку князя, и в маленькой голове смутно прорисовалась картина: череда сочных бледно-зелёных стволиков с выгнутыми дугой ветвями. Алтари зла, вечные спутники чёрного Дома — их насаждают вокруг нечистых храмов, чтобы деревья высасывали жизнь из всех, кто осмелится войти без приглашения. Но — за столь краткий срок? Ведь таким растениям требуется не один год, чтобы войти в силу, а ещё месяц назад паладин уверял, что всё в порядке!

'Если только не лгал', — ведь не зря же он так ревностно оберегал свою работу от посторонних глаз. Оправдывая скрытность словами мудрых: ибо книги Дня учили, что возрождаемый храм очень хрупок, и тонкая грань равновесия может треснуть от единой разрушительной мысли. 'Но я-то люблю эти земли, как никто более, и даже в ярости не пожелал бы им зла! И лишь любовь заставляла меня, вопреки чаяниями и тревогам, не приходить сюда, чтобы ненароком не сделать святыне хуже. А этот лицемер... и воспользовался'.

Лживый, как и его дружок. Помнится, денцы явились к князю вдвоём: паладин и его якобы 'соперник' — соученик, не столь блестящий в постижении света, но лучший в магии (что не удивительно, ибо светлые в быту всегда беспомощнее детей). Тот, второй, обещал проникнуть на земли чёрных и заставить нечистый храм служить князю. Громкие слова, но слишком заманчивы, чтобы быть правдой. Князь не слишком поверил им, и не зря: уже через две недели кот заметил денца мирно делящим трапезу с живым мертвецом из Чёрного дома. Вампир требовал две души за 'услугу' — какую именно, разведчик не слышал, зато отчётливо слышал ответ: 'Да, там их как раз двое... фанатик цветной и зарвавшийся светлый. Сгодятся?'

Сочтя паладина повязанным с собой одной бедой, князь ещё пуще проникся к нему доверием. И не насторожился, когда союзник лишь махнул рукой на новость о 'сделке'. Снисходительная усмешка: 'Что ещё ожидать от недоумков, которые даже у лучшего учителя умудрялись ошибаться в каждом заклинании?' — усыпила бдительность, заставив поверить, что угрозы нет. И вправду: перебежчик не обладал ни силой, ни знанием — что он мог противопоставить двум людям, каждый из которых ярко воплощал в себе один из этих даров?

'Двум' — как наивно! Не лучший ли способ очистить подельника от подозрений — высказать пожелание его смерти при глупом разведчике, не способном отличить притворство от искренности?

Из-под ковра всхлипнула беременная рабыня. Видимо, она тоже учуяла запах периметра, но поняла всё по-своему, по-бабски:

— Его съели?

Наивная искренне верила, что носит под сердцем семя паладина, хотя даже не смогла бы внятно рассказать, как вообще зачала. Князь печально усмехнулся — он знал правду, и к 'светозарному' та не имела никакого отношения.

— 'Съели', ага, — проворчал толстый раб. — Палец даю: сидит там теперь, как сыр в масле, на всём готовеньком. Нашими-то ручками куда как проще распоряжаться, чем своими: 'то достань', 'это приготовь'...

Сферы небесные! А в нытье ленивого смерда есть зерно истины. Обычно денцы равнодушны к власти — но можно ли судить по их меркам о том, кто отказался от воспарения к небу? Что, если паладин в самом деле восстановил храм — вот только не ради возрождения былого величия князева рода, а с видом получить всё самому? Вступил в сговор со старым дружком, чтобы охватить дозором обе стороны периметра. И совместно с работой зодчего весь год тайно пестовал ловушки-убийцы, до срока покрывая их своей аурой.

В груди что-то пронзительно оборвалось. Скоро весь Дом Рассвета узнает, что князь бездумно продал Потерянный край разбойникам за пригоршню сладких обещаний. Ошибка требует исправления: ценой жизни рабов, ценой даже собственной жизни — неважно, честь рода стоит всё равно дороже. И всякое промедление равно позору. Кто бы ни стоял за предательством, храм теперь навсегда отрезан от истинных хозяев, и надо хотя бы не дать паразитам поживиться на фамильной святыне. Не захватить — так разрушить. И жестоко отомстить волку в овечьей шкуре, что попрал гордыней все заповеди.

— Возвращаемся. Немедленно, — князь тонко сжал губы и плотно запахнул плащ в преддверии быстрого полёта.

В ушах свирепо засвистел ветер. Кот приник к поверхности ковра, вцепился в бахрому у края — зверя, привычного лишь к наземным путешествиям, пугала такая скорость и высота.

Экипаж достиг башни в несколько минут. Князь прыжком переместился на подоконник, а затем — на вощёный паркет, подал руку питомцу. Рабы за окном уже развязали друг на друге упряжь и перетряхивали ковёр, счищая с ворса грибные споры. Пытаясь отогнать бесплодную панику, разорённый хозяин раскинул руки, подставил грудь ветряной прохладе, но медитация не удалась — сознание не отпускала мысль о предательстве паладина, и она тянула к земле, не позволяла даже раз вкусить силы неба.

Природа затихла. Ущербная Мета скрылась за тучами, и в густой ночной темноте стало видно, что на востоке чуть брезжит слабое голубое сияние — первая звёздочка над храмом.

'Да, он зажёг его'. Жалко и неумело — словно лампу-ночник, неспособную дать жизнь ни зерну, ни плодовым садам. Но даже такое солнце — это громкое заявление о власти над землями. Власти, краденной у законных наследников.

В глубине залы прошуршали нестройные шаги — чернавка удалилась кормить кота, а толстый охранник привычно подпёр спиной стену у косяка и смачно зевнул, обмахнув рот. Сердце кольнула игла ревности — после того как над храмом загорелся новый свет, сомнений в том, что раб угадал, больше не оставалось.

Умён. И много видел. Но... скрывал? Значит, и сам таил мысли о побеге? Князь отвлёкся от окна и внимательно посмотрел на подчинённого.

— Пойдёшь за периметр?

Простоватое лицо нарочито вытянулось.

— Но господин... Чем я не угодил?

— Напротив. — Улыбка тронула губы. — Сегодня ты проявил больше смекалки, чем твой хозяин. Видишь свет? Там, за периметром, люди. Чёрные. Я изучал их поведение больше десяти лет и передам тебе то, что знаю сам.

Раб ухнул в ноги владельцу, почти уткнувшись в пальцы носом, и, оценив двусмысленность жеста (умён, да — но ненадёжен), князь улыбнулся ещё шире:

— Да, можешь проверить. Если отважишься, я возвышу твою... — Усмешка. — ...сестрицу из рабства. И дам её... отпрыску жить.

Удар наверняка. По обычаям, семя предателя должно сгинуть — но, зная правду об отце, князь не погрешит против рода, обещая помиловать отродье доверчивой рабыни. А ею названый брат явно дорожит куда больше, чем господином. Настолько, что, вероятно, ради её счастья даже способен преодолеть страх смерти.

Словно в подтверждение этим мыслям, стражник со свистом втянул в себя воздух и взглянул на князя смело, как на равного.

— Я готов.

Часть 1. Взгляд изнутри. Пробуждение

несчитанная дуга, неведомый месяц, героя погребают заживо

Мои рёбра больно стукнулись о металл, острыми гребёнками впились в тело. Мир полыхал ярко-зелёным, горча и отвратительно гния на языке.

— В тр-руп, и тр-руп зар-рыть! — громогласно прорычал чёрный зверь, и в рыке вдруг проступило что-то до рези знакомое.

Каждое 'р-р-р' вжикало в голове, словно пила по стеклу. Пронзало от уха до горла, отдавалось в ключице — и гасло ниже подмышек мёртвым, тупым онемением. Перед лицом мерцала болотная темнота, распирала болью виски и переносицу. И — запах пыли.

Лучше уж в труп... но только, умоляю...

— ...скор-рее! — озвучил безвольную мысль горячий воздух; гроб затрясло — кости насчитали десять ударов — и вдруг: 'бряц!' — так сильно, что затылок грохнуло об крышку. Сверлящая боль пробила аж до пяток, излилась из горла слабым ручейком осиплого слюнявого:

— А-а-а-а... — и осколки зелёного прошлого ярко вспыхнули чёрными кляксами.

Мне откликнулось прегадкое бульканье, затем хлюпанье — разговор? — но слова рвались в бесформенные клочья, тонули в гулком уханье пульса. Больно... С очередным 'хлюпом' в ушах взвивалась дрель, будто кто-то вздумал высосать мозг через перепонки.

Невозмож...

...ж-жно...

...

Ц — Что?

Гип..?!

...

Синий! Синий!..

Кто все эти..?

4 дуга, 4 месяц, желудок героя оказывается правее рассудка

Сознание вернулось вместе с громким 'буль' в животе. Он просил есть — настойчиво, но мягко, как после уютного сна с изнурительной дороги по непогоде. Кожа ощущала деревянную поверхность, обтянутую клеёнкой. А от груди, щекоча и пробуждая, расходилась шерстяная теплота.

Оживаю! Сам, без усилий, без надрыва воли — а это особенно здорово, потому что можно попутно отдохнуть. Сухо и горячо выдохнув, я открыл глаза — темнота мелькнула багрянцем, но быстро занялась вновь. Нет света?.. или?..

— Полноте, дитя, — прошуршало через навязчивый писк в ушах, и шерстяные нити тёплой 'прошивки' нежно завибрировали, — смотри мной.

Пять твёрдых галек легли на макушку, наполнили глаза, нос, глотку густым, как кровь, жаром, сладко-солёным на вкус. Грудные шерстинки немедля распушились, пронзили лёгкие холодным током — и мрак зарябил цветными пятнами, отступая в неравной борьбе.

Вот они, пальцы-спасители: без суставов, яко щупальца. Чёрные провалы рукавов. Локоть, плечо, шея — не разобрать: тёмный балахон. Лицо — словно в тумане: бледный овал, продолговатые штрихи глаз, капелька-тень длинноватого носа. И — поразительно чёткий рисунок потолка: шершаво-белый, сплошь заткан голубыми прожилками, точно срез мягкого плесневого сыра.

— Ты в общем поле восприятия, — пошевелило губами туманное видение, — сюда не зри — всё равно эта внешность лишь зеркало моих грёз.

'Не собирался', — тут же солгал себе я, но взгляд сам соскочил куда не следует. Сквозь дымку проступил силуэт морщинистого старика. Он тут же перетёк в прекрасного принца — тот выглядел гораздо более чётким и плоским, будто набросанный тонким пером. Белки глаз и губы на рисунке медленно наливались тёмной краской, и от этих 'трупных пятен' по лицу изображённого расходился туманный объём, придавая жуткому видению достоверность.

— Любишь домыслы? — Прохладная ладонь с усилием легла мне на голову. — Пожалуйста.

Потолок, что ажурно светил сквозь клетку едва растопыренной пятерни, поплыл серыми треугольниками. Я поёрзал, но острота зрения не восстановилась.