Два цветка на букет

Пролог. Взгляд извне

— Сегодня месяц, — едва слышно повторил князь и отвёл взгляд от стрельчатого окна. — Если он сбежал...

'...то война проиграна', — эхом разнеслось в голове, странно пустой в глухом отчаянии. А ведь паладин уверял, что в считанные дуги зажжёт солнце над старым храмом, и князь вступит в Покинутый край уже не гостем, но полновластным хозяином. Не зря, значит, в убедительных речах светозарного князю слышались боль и страх — не успевал, не справлялся, но предпочёл скрыть неудачи и, когда дальнейший блеф стал невозможен, уйти от ответа.

'Следовало понять. — Пальцы сами сжались в кулак. — Если он был так хорош, зачем же искал признания не во Дню, а в Зарнице?' По каким причинам любимый ученик одного из первых гуру мог отказаться от небесного свода ради сумрачной земли? Не потому ли, что не чувствовал в себе довольно солнца для воспарения к светилам, пошёл туда, где легче добыть ломоть славы? 'А я-то, слепец, понадеялся, что он хотя бы вполовину так же искусен, как его знаменитый наставник... Не смог отличить отражённый свет от истинного'.

Но корить себя за глупость слишком поздно — теперь, когда запреты паладина потеряли смысл, разумно посетить храм самому и оценить, насколько велики недоделки. Не затем князь двадцать лет учился науке магии и равновесия, чтобы с первой же неудачей лишаться надежды вернуть владение предков, бездарно заброшенное на много веков. Не затем подвергал себя жестоким тренировкам, чтобы и дальше ютиться приживальщиком на чужбине и до смерти сносить косые взгляды и шепотки сестёр, что и так отравили всё детство и юность.

'Проигравшие. Шелуха, тупиковая ветвь династии'. А коли не желаешь смерти рода — просись, как отец, регентом к земельной принцессе и терпи её снисходительное покровительство остаток лет, обрекая собственных сыновей на такую же долю. Нет, кто-то должен покончить с затянувшимся семейным позором. И раз люди Дня окончательно доказали, что не достойны доверия, осталось полагаться лишь на себя. Самому возрождать храм. И пусть книги твердят, что человек без света в крови бессилен зажечь новое солнце — всё когда-то случается в первый раз.

Князь резко развернулся, и раб, задремавший у стены, тут же вытянулся по струнке.

— Впрягайтесь. Мы отправляемся немедленно.

Всю свиту потомка некогда влиятельного рода теперь составляли лишь два бестолковых раба да один охотничий кот (но отменный, всему Дому на зависть). Опустившись на кресло и поглаживая животное по дымчато-серой шерсти, князь обречённо наблюдал за тем, как низшие: толстый, вальяжный мужчина и юркая беременная девушка — суетились вокруг двойной сбруи ковра-самолёта. Пара упаковала себя в ремни и горизонтально зависла за окном, подставив ездокам накрытые серебристым гобеленом спины. Лично князю ковра не требовалось — он ходил по воздуху, как по земле, — но когда доводилось путешествовать с домашним питомцем, летучая 'двойка' оказывалась весьма кстати.

— На восток. — И экипаж отчалил в холодный туман Сумерек, подгоняемый попутным ветром.

Мета-ракетница зависла бокастым кругляхом, пёстрая, словно облако. В её грязном свете ночное болото казалось старым, нищенским чуланом, где в беспорядке раскиданы ненужные вещи: ломаные вешалки деревьев, замызганные нити ручьёв — а серая штукатурка небосвода веяла влажной, засиженной духотой. Если бы удалось зажечь солнце над храмом, на месте вонючих топей расцвели бы дивные плодовые сады, а на мшистых, ныне пустынных холмах вырос светлый деревянный городок — совершенно такой, как пару веков назад. Но без ярких лучей Сумерки обречены зарастать плесенью, не пригодные ни на что, кроме как служить рассадником беглых рабов — грабителей и людоедов, позорного пятна Дома. Те отмолили в нечистом храме чёрную одурь, чтобы сгноить души жрецов изнутри, и напустили её в воздух. Видя слабость правителей, челядь зароптала, кто-то бросился в бегство... и солнце погасло, не питаемое больше силой веры.

С тех пор здесь больше никто не селился. Чёрный Дом (так называли себя отщепенцы) откусил ломоть, который не смог разжевать, и Потерянный край два столетия смердел да покрывался лишайником, так что лишь развалины храма напоминали о печальной истории.

Заметив впереди всполохи мрака, князь дал знак повозке остановиться. Пара пришвартовалась к вершине разлапистого чёрного вяза. С востока сильно тянуло сладко-вкусной погибелью, и, оценив степень опасности, хозяин приказал коту:

— До опушки и обратно.

Зверёк ловко спустился по ветвям на устланную прелой листвой почву и перебежками пустился через полосу наведённой тьмы. В отличие от людей, коту хватало светлячка на лбу, чтобы прекрасно видеть сквозь пелену мрака, и злобные чары не могли причинить животному большого вреда — разве лишь лёгкую головную боль.

Серый разведчик вернулся скоро. Подлез под руку князя, и в маленькой голове смутно прорисовалась картина: череда сочных бледно-зелёных стволиков с выгнутыми дугой ветвями. Алтари зла, вечные спутники чёрного Дома — их насаждают вокруг нечистых храмов, чтобы деревья высасывали жизнь из всех, кто осмелится войти без приглашения. Но — за столь краткий срок? Ведь таким растениям требуется не один год, чтобы войти в силу, а ещё месяц назад паладин уверял, что всё в порядке!

'Если только не лгал', — ведь не зря же он так ревностно оберегал свою работу от посторонних глаз. Оправдывая скрытность словами мудрых: ибо книги Дня учили, что возрождаемый храм очень хрупок, и тонкая грань равновесия может треснуть от единой разрушительной мысли. 'Но я-то люблю эти земли, как никто более, и даже в ярости не пожелал бы им зла! И лишь любовь заставляла меня, вопреки чаяниями и тревогам, не приходить сюда, чтобы ненароком не сделать святыне хуже. А этот лицемер... и воспользовался'.

Лживый, как и его дружок. Помнится, денцы явились к князю вдвоём: паладин и его якобы 'соперник' — соученик, не столь блестящий в постижении света, но лучший в магии (что не удивительно, ибо светлые в быту всегда беспомощнее детей). Тот, второй, обещал проникнуть на земли чёрных и заставить нечистый храм служить князю. Громкие слова, но слишком заманчивы, чтобы быть правдой. Князь не слишком поверил им, и не зря: уже через две недели кот заметил денца мирно делящим трапезу с живым мертвецом из Чёрного дома. Вампир требовал две души за 'услугу' — какую именно, разведчик не слышал, зато отчётливо слышал ответ: 'Да, там их как раз двое... фанатик цветной и зарвавшийся светлый. Сгодятся?'

Сочтя паладина повязанным с собой одной бедой, князь ещё пуще проникся к нему доверием. И не насторожился, когда союзник лишь махнул рукой на новость о 'сделке'. Снисходительная усмешка: 'Что ещё ожидать от недоумков, которые даже у лучшего учителя умудрялись ошибаться в каждом заклинании?' — усыпила бдительность, заставив поверить, что угрозы нет. И вправду: перебежчик не обладал ни силой, ни знанием — что он мог противопоставить двум людям, каждый из которых ярко воплощал в себе один из этих даров?

'Двум' — как наивно! Не лучший ли способ очистить подельника от подозрений — высказать пожелание его смерти при глупом разведчике, не способном отличить притворство от искренности?

Из-под ковра всхлипнула беременная рабыня. Видимо, она тоже учуяла запах периметра, но поняла всё по-своему, по-бабски:

— Его съели?

Наивная искренне верила, что носит под сердцем семя паладина, хотя даже не смогла бы внятно рассказать, как вообще зачала. Князь печально усмехнулся — он знал правду, и к 'светозарному' та не имела никакого отношения.

— 'Съели', ага, — проворчал толстый раб. — Палец даю: сидит там теперь, как сыр в масле, на всём готовеньком. Нашими-то ручками куда как проще распоряжаться, чем своими: 'то достань', 'это приготовь'...

Сферы небесные! А в нытье ленивого смерда есть зерно истины. Обычно денцы равнодушны к власти — но можно ли судить по их меркам о том, кто отказался от воспарения к небу? Что, если паладин в самом деле восстановил храм — вот только не ради возрождения былого величия князева рода, а с видом получить всё самому? Вступил в сговор со старым дружком, чтобы охватить дозором обе стороны периметра. И совместно с работой зодчего весь год тайно пестовал ловушки-убийцы, до срока покрывая их своей аурой.

В груди что-то пронзительно оборвалось. Скоро весь Дом Рассвета узнает, что князь бездумно продал Потерянный край разбойникам за пригоршню сладких обещаний. Ошибка требует исправления: ценой жизни рабов, ценой даже собственной жизни — неважно, честь рода стоит всё равно дороже. И всякое промедление равно позору. Кто бы ни стоял за предательством, храм теперь навсегда отрезан от истинных хозяев, и надо хотя бы не дать паразитам поживиться на фамильной святыне. Не захватить — так разрушить. И жестоко отомстить волку в овечьей шкуре, что попрал гордыней все заповеди.

— Возвращаемся. Немедленно, — князь тонко сжал губы и плотно запахнул плащ в преддверии быстрого полёта.

В ушах свирепо засвистел ветер. Кот приник к поверхности ковра, вцепился в бахрому у края — зверя, привычного лишь к наземным путешествиям, пугала такая скорость и высота.

Экипаж достиг башни в несколько минут. Князь прыжком переместился на подоконник, а затем — на вощёный паркет, подал руку питомцу. Рабы за окном уже развязали друг на друге упряжь и перетряхивали ковёр, счищая с ворса грибные споры. Пытаясь отогнать бесплодную панику, разорённый хозяин раскинул руки, подставил грудь ветряной прохладе, но медитация не удалась — сознание не отпускала мысль о предательстве паладина, и она тянула к земле, не позволяла даже раз вкусить силы неба.

Природа затихла. Ущербная Мета скрылась за тучами, и в густой ночной темноте стало видно, что на востоке чуть брезжит слабое голубое сияние — первая звёздочка над храмом.

'Да, он зажёг его'. Жалко и неумело — словно лампу-ночник, неспособную дать жизнь ни зерну, ни плодовым садам. Но даже такое солнце — это громкое заявление о власти над землями. Власти, краденной у законных наследников.

В глубине залы прошуршали нестройные шаги — чернавка удалилась кормить кота, а толстый охранник привычно подпёр спиной стену у косяка и смачно зевнул, обмахнув рот. Сердце кольнула игла ревности — после того как над храмом загорелся новый свет, сомнений в том, что раб угадал, больше не оставалось.

Умён. И много видел. Но... скрывал? Значит, и сам таил мысли о побеге? Князь отвлёкся от окна и внимательно посмотрел на подчинённого.

— Пойдёшь за периметр?

Простоватое лицо нарочито вытянулось.

— Но господин... Чем я не угодил?

— Напротив. — Улыбка тронула губы. — Сегодня ты проявил больше смекалки, чем твой хозяин. Видишь свет? Там, за периметром, люди. Чёрные. Я изучал их поведение больше десяти лет и передам тебе то, что знаю сам.

Раб ухнул в ноги владельцу, почти уткнувшись в пальцы носом, и, оценив двусмысленность жеста (умён, да — но ненадёжен), князь улыбнулся ещё шире:

— Да, можешь проверить. Если отважишься, я возвышу твою... — Усмешка. — ...сестрицу из рабства. И дам её... отпрыску жить.

Удар наверняка. По обычаям, семя предателя должно сгинуть — но, зная правду об отце, князь не погрешит против рода, обещая помиловать отродье доверчивой рабыни. А ею названый брат явно дорожит куда больше, чем господином. Настолько, что, вероятно, ради её счастья даже способен преодолеть страх смерти.

Словно в подтверждение этим мыслям, стражник со свистом втянул в себя воздух и взглянул на князя смело, как на равного.

— Я готов.

Часть 1. Взгляд изнутри. Пробуждение

несчитанная дуга, неведомый месяц, героя погребают заживо

Мои рёбра больно стукнулись о металл, острыми гребёнками впились в тело. Мир полыхал ярко-зелёным, горча и отвратительно гния на языке.

— В тр-руп, и тр-руп зар-рыть! — громогласно прорычал чёрный зверь, и в рыке вдруг проступило что-то до рези знакомое.

Каждое 'р-р-р' вжикало в голове, словно пила по стеклу. Пронзало от уха до горла, отдавалось в ключице — и гасло ниже подмышек мёртвым, тупым онемением. Перед лицом мерцала болотная темнота, распирала болью виски и переносицу. И — запах пыли.

Лучше уж в труп... но только, умоляю...

— ...скор-рее! — озвучил безвольную мысль горячий воздух; гроб затрясло — кости насчитали десять ударов — и вдруг: 'бряц!' — так сильно, что затылок грохнуло об крышку. Сверлящая боль пробила аж до пяток, излилась из горла слабым ручейком осиплого слюнявого:

— А-а-а-а... — и осколки зелёного прошлого ярко вспыхнули чёрными кляксами.

Мне откликнулось прегадкое бульканье, затем хлюпанье — разговор? — но слова рвались в бесформенные клочья, тонули в гулком уханье пульса. Больно... С очередным 'хлюпом' в ушах взвивалась дрель, будто кто-то вздумал высосать мозг через перепонки.

Невозмож...

...ж-жно...

...

Ц — Что?

Гип..?!

...

Синий! Синий!..

Кто все эти..?

4 дуга, 4 месяц, желудок героя оказывается правее рассудка

Сознание вернулось вместе с громким 'буль' в животе. Он просил есть — настойчиво, но мягко, как после уютного сна с изнурительной дороги по непогоде. Кожа ощущала деревянную поверхность, обтянутую клеёнкой. А от груди, щекоча и пробуждая, расходилась шерстяная теплота.

Оживаю! Сам, без усилий, без надрыва воли — а это особенно здорово, потому что можно попутно отдохнуть. Сухо и горячо выдохнув, я открыл глаза — темнота мелькнула багрянцем, но быстро занялась вновь. Нет света?.. или?..

— Полноте, дитя, — прошуршало через навязчивый писк в ушах, и шерстяные нити тёплой 'прошивки' нежно завибрировали, — смотри мной.

Пять твёрдых галек легли на макушку, наполнили глаза, нос, глотку густым, как кровь, жаром, сладко-солёным на вкус. Грудные шерстинки немедля распушились, пронзили лёгкие холодным током — и мрак зарябил цветными пятнами, отступая в неравной борьбе.

Вот они, пальцы-спасители: без суставов, яко щупальца. Чёрные провалы рукавов. Локоть, плечо, шея — не разобрать: тёмный балахон. Лицо — словно в тумане: бледный овал, продолговатые штрихи глаз, капелька-тень длинноватого носа. И — поразительно чёткий рисунок потолка: шершаво-белый, сплошь заткан голубыми прожилками, точно срез мягкого плесневого сыра.

— Ты в общем поле восприятия, — пошевелило губами туманное видение, — сюда не зри — всё равно эта внешность лишь зеркало моих грёз.

'Не собирался', — тут же солгал себе я, но взгляд сам соскочил куда не следует. Сквозь дымку проступил силуэт морщинистого старика. Он тут же перетёк в прекрасного принца — тот выглядел гораздо более чётким и плоским, будто набросанный тонким пером. Белки глаз и губы на рисунке медленно наливались тёмной краской, и от этих 'трупных пятен' по лицу изображённого расходился туманный объём, придавая жуткому видению достоверность.

— Любишь домыслы? — Прохладная ладонь с усилием легла мне на голову. — Пожалуйста.

Потолок, что ажурно светил сквозь клетку едва растопыренной пятерни, поплыл серыми треугольниками. Я поёрзал, но острота зрения не восстановилась.

— Никаких вопросов. — Рука ослабила нажим. — Поте... — и резко, толчком впечаталась в макушку.

В трёх узких просветах вспыхнуло солнце. Из грудной клетки хлынула тёплая волна, по плечам разошлись щекотные искры, и опять протяжно заурчало в животе.

— Спит?

Голос раскатистый и музыкальный, словно с небес.

— Да. И день, и ночь, — тихо откликнулся туманный призрак. — Что дальше?

— Подкормим как следует, — чудесный баритон понизился до шёпота, — потом сделаем консе... — последний слог не разобрать, но страшная догадка пришла уже с полуслова.

— Есть кто будет, кроме тебя? — равнодушно-сомнительно.

— Все, по чуть-чуть. — Нескрываемое предвкушение; солнечный свет перекатился радугой, и меня ожёг пристальный взгляд серо-голубых глаз, рассечённый полосками тени, — обед от этого не пострадает.

— Не спешите, а то на опыте плохо скажется.

— Знаем. Выждем. Но — до первого запаха.

Взмах белоснежным крылом, шебуршание перьев — и радужный нимб погас. Перед взором — опять потолок: сохлый сыр, от былого 'благородства' которого — лишь плесень. Силуэт моего надзирателя — кромешный балахон, череп да костяная клеть пальцев.

Древность, затхлость, мертвечина. Даже солнечный гость воспринимался не земной тварью, а обитателем загробного мира, залетевшим к старому знакомому в склеп. И — единственный признак жизни в комнате — настойчивое урчание живота, которое я тут же возненавидел.

— Теперь ешь. — Руки-щупальца перевалили моё тело на бок и сунули под нос что-то рассыпчатое и тёплое.

Не дождутся. Позволить себя откормить — равно приблизить смерть. Без еды человек живёт хотя бы сорок дней — значит, я выиграю больше месяца на то, чтобы сбежать из логова людоедов.

— Тоже способ. — Призрак ткнул измазанным жижей перстом в мои плотно сжатые челюсти. — Не бороться. Быстрее отмучиться, — и принялся за кушанье сам, с аппетитом обсасывая пальцы. — Есть такая наивная точка зрения, что целое больше части, а посему жизнь человека ничтожна относительно мира. Вот только... если бы все дети придерживались этой теории, насколько меньше бед мы бы принесли, м-м-м...

Щупальца повертели пустую миску, и на гладком дне пробежал голубоватый блик.

— Лами, забери грязную посуду, — прокричал пустоте 'призрак' и споро застукал прочь белыми пятками.

Что-то засуетилось, забегало, забормотало. Левый край потолка охватило красноватое зарево: в поле зрения ворвалась девушка-чертовка, востроносая, с копной серовато-алых прядей, беспорядочно упавших через щёки. Ноздри стиснуло жестоким онемением, как будто в них пустили парализующий газ. Огненное видение гулко сопело, а потом вдруг взорвалось громовым:

— В себя пришёл?!

Прошиб пот, и тёплые струйки потекли со лба на брови; я попытался выдать нечто вроде: 'Пока тебя не было, да', — но язык лишь прокорябал по распухшим альвеолам:

— Пока тупел, да...

Чертовка придвинулась ещё ближе, пожаром заслонив потолок.

— Кати-о-о-н! У человека — голова!..

От вопля в левом ухе что-то чпокнуло. Всё стихло, и по размытому зажёгся, заплясал сгусток мрака.

'Призрак' вернулся быстро. Он прошептал что-то ласковое, провёл холодными костяшками пальцев мне по щеке, стукнул перстом по макушке, и в раскалённое болью сознание закапал поток прохлады. Как сгустки старых чернил по воде, медленно текли туманные образы тех, кого я знал раньше — и расплывались в кляксы.

Родители — слишком давно? — словно что-то скользящее и чужое, плёнка по льду. Любимая — пустота? — чёрный провал, точка разрыва, бездна. Хозяин — хозяин? — налитый свинцом потолок на стенах из пуха и воздуха. Вериги на руках и ногах, а внизу — облака. Муторный бред. Бело-серые грани многомерного мира. Лестница заворачивается вовнутрь, в спираль... И — как последний кошмар — мельком понятная, но бессмысленная вязь математических закорючек.

Не помню... Не помню... Не помню...

Никого и ничего. Значит, только ждать: авось, попаду в тот чёрный туннель, про который... — кто там? — клинические смертники баяли.

— Всё... в порядке? — Слева опять полыхнуло рыжим.

— Чистая доска, — 'призрак' усмехнулся. — Возврату не подлежит.

— Как, и он?!.. — Судорожное дыхание. — Жуть!.. Без языка... Да без сердца... И — что глава сказал? Опять — консервы?!..

— Что сказал — то не сделал, — сурово оборвал причитания чертовки 'призрак'. — Эта крыса — моя, и пока есть возможность in vivo наблюдать инволюта, никакой вам, чх-х-ха, — усмешка, — свежатинки.

'Инволют', 'ин виво', 'консервы' — чугунные гири, коими мерились врач и сиделка у чаши судьбы, ударяли по голове, проламывая ужасом виски, и вскоре я перестал слышать что-либо, кроме стука сердца. Жив — раз, жив — два, жив — девяносто пять; систолы подгоняли друг друга, сжимаясь в непрерывный гул напряжения.

Жив. Жив, жив, жив-жив, вжж-ж-жи-в-в-в-в-ж...

— ...поможет, — отдалённо пропищало через странную, внезапную тишину. — Дари в сад пустит!

Голоса стихли. 'Шарк-шмяк-шарк' — источник алого сияния сгинул, и мы остались вдвоём с врачом-призраком, казавшимся теперь хоть и мёртвым, но куда более земным, чем все остальные посетители комнаты.

Мысли, запертые в колодце отчаяния, цеплялись друг за друга, тянулись, карабкались в попытках добраться до света. Понятно одно: лучше быть подопытной крысой, чем мясным скотом, а поэтому призрак-экспериментатор — мой главный союзник в борьбе за существование. В сад пошлют? Замечательно. Кажется, терпеть не могу ковыряться в земле, но соглашусь пойти на всё, лишь бы не на удобрения.

Преодолевая немощь, я чуть приподнялся на локте:

— Еда... ещё осталась? — и утроба поддержала мой невнятный лепет гораздо более красноречивым урчанием.

Не знаю, что имел в виду врач насчёт части и целого, но вот что точно — иногда наше тело куда больше знает о смысле жизни, чем мы сами.

9 дуга, 4 месяц, ходьба обращается чудом, а чудо — обыденностью

Счастье от того, что погибель тебя миновала, имеет только один недостаток — ему свойственно быстро кончаться. И если дуг пять назад я с обожанием взирал на мир лишь потому, что остался в живых, то с каждым новым пробуждением восторг всё больше сменялся мутной тоской и подложечным страхом: а как дальше? Сознание без конца прокручивало сцену 'страшного суда' над койкой, и загадочные слова двух моих судьбоносцев порождали череду безобразных, пугающих картин. Меньше всего тревожило беспамятство: в свете того, что я безнадёжно исковеркан, воспоминания о радужном прошлом вряд ли принесли бы какую-то пользу, кроме твёрдого желания повеситься. Куда серьёзнее волновало будущее. Без сердца?.. — навечно? 'Ему тоже' — в рабство?.. 'На консервы' — неизбежно? И стоит ли надеяться на помощь извне — близких, друзей, соратников — или их постигла такая же участь?

Не избежать бы уныния, если бы не то, что дюжую часть срока я проспал без задних ног: стоило только продрать глаза, являлся 'призрак'-врач (тот, что Катион), вкалывал мне в бедро какую-то дрянь, и сон наваливался опять. Муторную пелену сновидений разрывали лишь кормления и обмывания — к собственному стыду, я не справлялся с позывами тела и часто просыпался от ощущения противной мокроты.

Лишь в конце прошлой дуги мой мучитель изменил обычной манере: после ужина, вместо того чтобы сразу хвататься за шприц, он уселся возле койки и битые полчаса объяснял, как выполнять лечебную гимнастику, до обиды простую. Мне вменялось шевелить пальцами по одному, моргать три подхода по десять раз и проговаривать алфавит по буквам — всё четырежды в сутки.

— По нужде бы... — Язык ощущался неживым, прохладным комком и примерно так же слушался. — Чем на дурь... такую.

Катион высоко усмехнулся в нос: 'Ч-х-ха' — и брызнул мне на ухо питьевой водой.

— С места в полёт? Так только вниз срывает. — Гибкие пальцы смахнули чистую лужицу с клеёнки. — Тело личное: не нравится 'дурь', так лежи, отдыхай. Запустишь себя — наблюдать за течением болезни станет скучно, а новые операции уже некуда — и так заплатка на заплатке.

В воображении нарисовались культи ног, купированные пальцы на руках и огромный гниющий разрез посреди грудной клетки. Близорукость, ограничив приток внешних впечатлений, действительно раскрыла передо мной несметные богатства фантазий (по большей части, увы, больных).

— Ка... какие операции?

Над головой перекатился бархатистый смешок:

— Микрохирургия — всё внутри. И шовчика не углядишь, коли наизнанку не вывернешься. Руки-ноги на месте, кстати, завтра — раз жаждешь — опробуем их 'по нужде', — 'призрак' примолк, не удостоив встречное 'Мммм?' даже кратким ответом.

А потом опять ткнул в меня иглой с моментальным снотворным. Очень удобно, если желаешь обойти скользкую тему.

Итак, — ура или увы — сегодня наконец-то предстоит прогулка на своих двоих. Пусть по палате, пусть недолгая, но это неплохая возможность показать себя способным на нечто большее, чем моргание и сгибание мизинца, и нет ничего хуже, чем опозориться на первой же попытке. Нужник в лазарете представлял собой выемку в полу, по дну которой протекал небольшой ручей — от моей койки до него добираться через всю длинную сторону. А ещё суметь не сверзиться в воду... Не просить же врача тебя придерживать во время оправления естественных потребностей.

Жалкие три комплекса упражнений измотали изрядно, до второго пота. За однообразными вдохами и выдохами вспомнились вчерашние слова врача: '...и шовчика не углядишь'. Отсутствие шрамов — вовсе не доказательство пустячности перенесённых операций: можно вставить пациенту искусственное сердце, а потом аккуратно зарастить разрез, что следа не останется. Ух.

Врач пришёл не один. С ним пожаловал некто шафранно-жёлтый, неопределимого пола. Движения — округлые жесты, покачивания бёдрами при ходьбе, встряхивания роскошными золотыми кудрями, частое моргание глаз в опушении несоразмерных ресниц — всё указывало на женщину, но фигура существа выглядела подчёркнуто мужественной, а в одежде более всего бросалась в глаза выступающая вперёд паховая нашивка с блестящим изображением цветка. Я мысленно окрестил желтокожего 'Тычинкой' — от него сильно веяло жаром и сухостью середины лета. Занятно: настоящая ли это внешность или очередные отголоски домыслов Катиона?

— И что ты собираешься тут показывать? — Незнакомец издал хрюкающий звук. — Его сферы закрыты, как у последнего червя! Красный и зелёный цвета вообще отрезаны, а синий еле брезжит.

— Чх-ха-м-м. — Мой опекун коснулся острого подбородка, и безгубый рот украсила тонкая улыбка. — У червя нет даже синего, и это ничуть не мешает ему двигаться.

— Хе-хр, — втянул воздух 'Тычинка', — Но тут-то синий есть. — Изящный палец протанцевал по моей шее. — А значит, он не пойдёт.

— Нет, пойдёт. — Врач вскинул голову и резко развернулся ко мне. — Поднимайся, начиная с шеи. Помогай руками, если сложно.

Голова оказалась удивительно тяжёлой — я едва смог оторвать её от подушки. Неловко опёрся на койку локтем, согнул колени, перевалился на бок и, дрожа от усилия, сел. Мир поплыл, как на карусели. Пришлось выждать минуту, пока кружение утихнет. Я опустил на пол обе ноги... и чуть не рухнул — те ощущались целиком ватными.

— Уййй!.. — Пальцы вцепились в рукав Катиона, скользкий и гладкий на ощупь.

Врач придержал меня за плечо.

— Пошевели носками. Вот так. Ещё разок.

Стопы пронзило тысячами иголок. Ух, как же больно — жить!..

— Харт... — крепко ругнулся я. — Физловые ноги!

'Тычинка' безмолвно затрясся, а потом разразился смачным хрюканьем.

— Ну и цирк! — Блестящий ноготок подцепил Катиона за ворот. — Ловко подучил! Не видел бы твоих подпорок, ни за что бы не поверил, что играет!

'Призрак' порывисто сцепил кисти и устремил взгляд в дальний угол. Я наконец сумел совладать с подошвами и осторожно выпрямился, лишь касаясь спасительного рукава. Не отпуская страховку, сделал неуверенный шаг, потом второй, третий — слишком смело, и оттого резковато. От усилия лоб покрылся холодной испариной, а стены закружились в хороводе. Захотелось сесть прямо посреди комнаты — а ведь оставалось ещё две трети расстояния до воды.

— Мул-рчина, мул-рчина, — пропел Катион нечто среднее между 'молодчина' и 'мужчина' и сладко потянулся, словно став на несколько сантиметров выше. — Давай, верну на место.

Он подхватил меня подмышкой, и сразу полегчало. Ноги сами провели тело обратно к лежанке, ловко усадили на клеёнчатую поверхность, и едва затылок коснулся подушки, тяжесть подступила вновь.

'Опять придётся под себя...' — странно, на сей раз эта мысль не вызвала стыда, лишь обречённость.

— Нет, ну, хр-р, — не унимался желтокожий, — Дорогуша, тебе действительно интересно кукловодить?

— К чему ты клонишь? — холодно откликнулся врач.

— Не притворяйся глупее, чем есть, — Нахальная улыбка, — Твой 'ходячий' обмотан зелёными токами, что младенец. Полагаю, забавно дёргать за них и делать вид, что он идёт сам, да ещё притом потеет и ругается як зверюшка, но... меня ты не обманул.

В напряжённой тишине 'Тычинка' промерил шагами комнату и ускользнул из моего поля зрения.

— Имя, конечно, тоже не вспомнил? — почти утвердительно спросил незнакомец, жёлто-зелёным отсветом замерев где-то на восточном крае потолка. — Думаешь, 'Заразин' ему впору, хр-р?

— Что надо — вспомнит, остальное додумает, — не моргнув, парировал Катион и прыжком переместился следом за гостем. — Кое во что опасно вступать даже тебе, 'стар-ршой'.

Обращение, растянутое явной издёвкой, слышалось почти как 'с пар-ршой', и пятно на востоке разгорелось:

— Чья бы корова мычала! — но в зеленовато-золотистой вспышке простучало быстрое удаляющееся 'пам-пам-пам-пам', и вскоре на потолочном небе занялись привычные сумерки.

Подождав, пока полностью стемнеет, Катион присел в изголовье.

— Вот ты и познакомился с будущим начальником, зовут Дари.

— Это — в сад? — вспомнил я откровения 'страшного суда'. Комок образов, что дугами гнил в сознании, вскрылся и ударил в голову отвратительной слабостью. — А... а что у меня не так с... красным и зелёным?

— Ч-х-х-х, — отмахнулся врач. — Не бери в голову. Весь первый мир обходится без этого, живёт по законам сохранения — и живёт, к слову, прилично. Люди древности вот жили... и, между прочим, шаг к разуму сделали вовсе не наркоманы, а учёные мужи — кто, как ты, одной физикой обходился. Ну не сможешь творить ритуалы, так, слава сферам, наши тела ещё пригодны к существованию вне их границ. С разумом вот не угадать — как вырастет, так вырастет. Но ум и разум — разные вещи. Сердце — фи! — тряхнул головой мой мучитель. — Раньше науку вообще без сердца делать умудрялись.

'Первый мир', 'ритуалы', 'сферы'... — даже понятные вроде бы 'разум' и 'сердце' в устах Катиона звучали точно заклинания на чужом языке. Потерянный в лабиринте смыслов, я уцепился за то единственное, что не вызывало сомнений:

— Какая, к харту, разница... Куколке вашей... — и едва не прикусил язык от внезапного страха.

— Дурачок, — вдруг рассмеялся врач. — В сказку поверил! А тебя-то в этом смысле как раз не обмануть, как бы я ни хотел. Думай!

Резкий приказ оборвал мутный приступ отчаяния и тупости, немедленно заставил голову работать чётко и быстро. Подъём с койки заставил тело взмокнуть, чего не произошло бы, веди его кукловод. Значит, именно усталость — признак свободы сознания?

'Если бы ещё мои руки были хоть вполовину так же развязаны, как мысли'. А скотинке на привязи, животному неразумному от мыслей одна морока: не думая, легче не отчаяться. Не переживать смерть десятки раз в мучительном ожидании, а встретить её только единожды — по-настоящему.

— На самом деле, — лицо постаралось изобразить улыбку, — быть ведомым даже приятно, легко — точно волны несут...

— ...и не тратишь себя, да? — Худая рука резко стянула мне уголки губ. — Есть такое правило: 'легко пришло — легко ушло'. Не теряя, не научиться. Работа над собой не расширяет пространство возможностей, а всегда уменьшает. А 'всё возможно' — читай, полный хаос. Привлекает? Если да — ничего не делай, будет чем похвастать перед такими же зверюшками.

Удобно ему рассуждать, вне действия законов сохранения. Я отвернулся, чтобы не показывать нечаянные слёзы.

— ...а тех, кому отрезало зелёный и синий, — продолжил врач, — мы называем механизмами. Такими очень выгодными приборчиками, с КПД под двести. Повезло, да? И учиться не надо. Только у них уже не 'всё возможно'.

Стало вдруг смешно за своё уныние. Вот что происходит, если слышать только то, что больнее ранит. А между тем Катион явно указал, что дорога к полному излечению прямо в моих руках. 'Всё возможно' — если проявить достаточно силы воли, не вопрос достичь того, что называется здесь 'разумом'. И мой опекун прозрачно намекает о своей в том заинтересованности. Не исключено, что его эксперимент состоит именно в проверке, насколько я справлюсь с задачей без костылей.

Непроглядная чернота будущего уступила место весёлой радуге. В её свете людоедские замашки местных выглядели уже не проклятьем, а просто опасностью — серьёзной, но всё-таки преодолимой. Подчинить себе законы сохранения — и жить вечно: вот достойная цель, и никакие живодёры не смогут помешать её достижению.

— Кстати, — оборвал мои немые восторги Катион. — Слышал, что Дари сказал про твоё имя?

— О-о-ох, — выдохнул я, — ну, пусть будет Зю. Настоящее имя... так начиналось.

— Прошлое, а не настоящее, — сурово оборвал Катион и с внезапной мягкостью добавил:

— Зю. Зю — малолетка. Именно так, по буквам, родители маркируют маленьких детей. И — привязаться к детскому прозвищу на всю жизнь?.. — Голос отвердел. — Не ленись!

— Н-н-н-н-ну-у хорошо, — протянул я, отмахиваясь от стука свинца в висках, и задумался.

Какого имени достоин неразумный чудак, не способный пройти трёх шагов без ниточки провожатого? Для такого и дариево 'Заразин' звучит чересчур помпезно.

— Мммм... Зеро? Зеро — ноль. Прямо как...

— Ч-х... Не согласен вдвойне, — рваным смешком тряхнул койку мой истязатель. — Во-первых, имя должно возвышать носителя, а не унижать. Называя сам себя 'Зеро', не будешь ли ты каждый раз по-новому отождествлять это 'Зеро' с ничто?

Я ещё раз попенял себя за небрежность и больно сжал кулак в попытке раздавить усилием страхи. На сей раз пришлось крепко подумать, перед тем как что-то нашлось.

— ...Изар?

Катион заставил меня многократно повторить буквосочетание 'Изар' (как он выразился, 'попробовать на вкус') — странно, но оно не набило оскомину, невзирая на то, что к концу испытания язык еле шевелился от усталости.

— Любить своё имя, — врач откинулся к стене, задев меня локтем, — это не эгоизм, а необходимая ступень к совершенству. Тот, кто ненавидит звук собственного имени, показывает тем самым свой хаос. Ты, Изар...

Я вздрогнул, с радостью осознав, что Катион обращается ко мне по новому имени.

— ...Изар, помни: ты — исключение. В твоём положении — в бесчувствии, в животной взрослости — выдюжит не каждый. Не каждый сотый даже. Рождённый летать — вынужден ползать. Многие бы на твоём месте просто бросили дышать, кровь остановили. И лишили бы надежды всех, кто оказался в такой же беде. — Призрачный силуэт вздрогнул. — Мы разбаловались с обретением сердца. Если бы сейчас пришлось повторить путь древних, мало у кого хватило бы силы духа. Но у тебя, раз ты всё ещё дышишь... у тебя хватило бы.

Я приподнял голову, как заворожённый. В душе поднималась глыба гордости, камнем давя на грудь: если всё так серьёзно, сколько придётся работать над собой, чтобы и через годы не превратиться в развалину?

— ...и не забудь про гимнастику, — поймав мой взор, без выражения добавил врач. — Это важный шаг к... да, да, к туалету.

Я послушно закивал: догадки подтвердились, работать придётся много.

— Катион... Можно задать ещё вопрос?

— Хватит, для твоей же пользы. — Белые пальцы напряжённо сплелись. — Про сферы и сердце ничего не скажу.

Вот и ладно. Всё равно их откровения больше запутывают, чем проливают свет на действительное положение дел. Что известно? Я похож на древнего человека, притом обладаю 'синим' и лишён 'красного' и 'зелёного'. Способен учиться, но не способен действовать против физики. Те, кто обладают только 'красным', могут действовать против физики (летать?), но учиться не могут. Про 'зелёный' почти ничего не известно — лишь то, что с его помощью врач каким-то образом кукловодил мною. 'Без сердца' и 'зверь' — не то синонимы, не то причина и следствие: одно часто пояснялось через другое.

Вот и выжимка из всех пространных речей. Толку-то вопросы задавать.

— А про другое — можно?

Врач поднял ладонь в останавливающем жесте, но я спешно проговорил:

— Имя! — и, заметив, как призрак расслабленно махнул рукой, продолжил как можно разборчивей: — Имя 'Зеро'. Вторая причина.

Катион рассмеялся бархатно-уютно, без единой нотки презрительного 'ч-х-ха'.

— Начальника домена зовут Ньяр. Ноль — его старая кличка, за леность. Говорят, он выбрал долю чёрного в том числе по вине прозвища: иногда переосмыслить себя можно, только родившись заново.

14 дуга, 4 месяц, чтобы защитить венец эволюции, не обойтись без мешка на голове

Я с торжеством наблюдал, как подземные воды плещут на каменном дне нужника. Сам! Не пошатнувшись справился, без страховки! И пусть плюнут мне в лицо те, кто считает, что это не подвиг! Катион, вон, улыбается — может, и выписка уже на носу.

— Ну, теперь ты совсем мастер, Изар, — словно угадав мысль, взял меня за плечо врач. — Пора и пуповину резать.

Я забрался на койку с ногами и полулёжа рассматривал угол между стеной и потолком, где голубой и тёмно-серый цвета сходились чёткой границей. Граница смутилась и чуть-чуть расплылась, чтобы казаться менее чёткой.

— Мастер? Это значит — разумный, да?

— Н-не совсем, — протянул мой опекун, и граница меж стенками, почернев, расползлась, словно бы в злорадной усмешке. — Ты здоров. Как животное. Но не как разумный. Помнишь, мы говорили про законы сохранения? Для нас переводить энергию из двойственного пространства в первый (физический) мир так же естественно, как... — врач ненадолго примолк. — ...как пахнуть. А у тебя перемычка нитевидная — такая была в позапрошлую эру. Поэтому, чтобы выйти за пределы животных возможностей, придётся проникать во второй мир посредством не рецептов и комбинаций, но открытий. Так что, если хочешь стать разумным, задавай как можно меньше вопросов. Не все столь благосклонны, как я — некоторые только и рады ответить будут. А твой путь — изобретать, изобретать и изобретать.

'...ага, велосипед'. Остаётся только гадать, на сколько веков назад моё сознание отброшено по сравнению со здоровыми везунчиками, и что новое возможно изобрести 'животному' неразумному? 'Древние могли', — возразит Катион; но тогда они все находились в равном положении, а сейчас вокруг одни гении да чудотворцы.

'Изобретать...'

Смешно, да?

Стык потолка ещё шире разъехался в оскале, и я часто заморгал, отведя от него взгляд. Нет уж, лучше созерцать чёрные глазницы врача, чем упорно пялиться на стенку и воображать, что она корчит рожи в ответ.

— Я смогу работать?

Мой голос прозвучал сипло.

— Сможешь.

Это было сказано так небрежно, так несомненно, что сразу внушило доверие.

— Ты, Изар, конечно, волен сетовать на закрытые сферы, — продолжил мой опекун, — мол, красного нет, зелёного нет — значит, всё, отброшен на уровень ископаемого. — Призрак под чёрным плащом передёрнул плечами. — Но я недаром сказал 'мастер'. Мастер — не тот, кто тягает больше центнеров, а тот, кто умеет разрешать неразрешимое. Что толку от мощи, если нет средств выражения? И в большинстве человеческих дел ум помогает несравненно лучше, чем добавочные логоны. Закон языковых иерархий — слыхал? — не дожидаясь отклика, врач положил ладонь мне на глаза. — Закрой, но не жмурь.

Зеницы с охотой склеились, даже не спросив приказа, и по всему телу пробежал зефир увлажняющей прохлады. Слизистые сладко зазудели; я медленно приподнял веки и выглянул из-под мокрой опушки ресниц.

Темнота..? Но постепенно впереди тускло забрезжил зеленоватый прямоугольник, и сквозь мрак проступили смутные очертания лазаретной мебели: кушетка, табурет, стол, ещё стол, цельнорубленные в камне полки. Два выхода — высокий проём напротив койки (кажется, как раз туда утанцевал 'Тычинка'-Дари), затянутый водной плёнкой и густо застланный флуоресцентными водорослями, и неприметная чёрная щель по правую руку. Глазами Катиона всё это выглядело ярким, словно в солнечный день — собственное же зрение отмечало лишь очертания и оттенки: тёмно-серый с голубой искрой — стен, беловатый — стола да грязно-бурый — кушетки. Никакой мистики, лишь дух мокроты и неопрятности.

Хозяин лазарета выглядел под стать обиталищу. Невзрачный: шевелюра — чёрная в серый и как будто искрит в полумраке. Губы сухие, болезненно тёмные; по бокам острого подбородка — лёгкая опушка. Заметив моё внимание, мужчина развернулся в профиль. Тонкий, аккуратный разрез длинных глаз удивительно разнился с круглыми ямами огромных глазниц, что мерещились через общее поле.

Первые впечатления от 'истинного' мира быстро сменились желанием увидеть собственную внешность — еще блуждая среди туманных образов, я понял, что не в силах воссоздать её. Но... не просить же Катиона подробно описывать, какие у меня уши и сколько волосков торчит из носа. Найду отражающую поверхность и сам увижу.

— А теперь — вперёд, — коротко приказал врач, и я последовал за ним из комнаты.

Водная стенка, тонким слоем натянутая на входе, легко выпустила нас, обласкав лицо и руки влажной прохладой, и босые ноги встретила неровная каменная поверхность. Из-за нескончаемых бугров и впадин шаг через три неприятно ударял в спину. Чтобы не упасть, пришлось держаться за стену, а из-за недостатка освещения (лишь слабое фосфоресцирование лишайников на потолке) ещё и прощупывать пол перед собой. Заметив мои сложности, провожатый подал руку.

— Сам, — попытался отмахнуться я, но костлявая ладонь с хрустом стиснула мои пальцы, не оставляя места колебаниям.

Миновав мокрый каменный тоннель, мы попали в прихожую: её стены, сверкающие толстым слоем серебрянки, образовывали правильную зеркальную призму — и Катион резко замедлил шаг, позволяя исполнить внезапную мечту.

Моя внешность вполне соответствовала начинке. Одежда: серый мешок с тремя дырками — лишь подчёркивала болезненную сутулость и толстоту белёсого тела. Лицо: шея, щёки одутловатые, подбородок расплывшийся — точно квашня с ушами. Шевелюра до пояса, сухая, мёртвая, как пакля. Привлекал внимание только взгляд: небольшие треугольные глазки смотрели из зазеркалья холодно-колюче, а серую ткань радужек испещряли беспорядочные красно-коричневые пятна. До этого я воображал себя клёклым и безобидным, как тесто — но, взглянув в эти глаза, понял, что выпечка из такого теста годилась бы разве что для диверсии во вражеский лагерь.

Я обернулся от отражения и застал провожатого перед соседней гранью призмы. Он неприкрыто любовался собой. Костлявый до того, что на ум приходил образ усохшего трупа, мужчина держался так прямо и гордо, что в его исполнении болезненная худоба обращалась утончённостью изнеженного дворянина. Рядом с Изаром-уродцем Катион выглядел вящим королевичем — правда, несколько залежавшимся в пыльном чулане.

— Когда-нибудь покажу тебе изображения пралюдей и первых разумных, — объект внимания резко схватил меня под руку. — Небо и земля... ты сразу себя узнаешь.

Мы покинули здание через водопад, замкнутый двумя кирпичными глыбами, между которыми царил кромешный мрак.

— Это вроде... маскировка?

— Дверь — приходится, — кивнул мой провожатый и навалился животом на невидимый в темноте рычаг. — Неплохая защита от мороков... и 'цветных'.

Слово 'мороки' вызвало смутный привкус тяжёлых, дурно пахнущих снов. А вот кто такие 'цветные' и зачем от них защищаться, память отвечать отказалась. Наотрез. Буквально. 'Цветные' — мёртвый провал в мыслях, будто секундный обморок.

Почти тонная кладка медленно ушла в стену, и в лицо хлынула лиловатая синева полумрака. Небо, ветер и вездесущая влага — и ни просвета тепла и солнца. Лишь вправо от выхода отходила мощёная дорожка, устланная лучистыми бликами — она упиралась в крошечную часовенку, высокий шпиль которой венчал шар ослепительно белый шар с холодным голубым гало.

Я обернулся. Снаружи вход не производил впечатления защитного бункера: отвесный квадратный люк в обрыве, утопший в обильных моховых языках. Кирпичей не видно — вся внешняя часть обшита неотёсанным деревом, как у бедной землянки или сарая. Поймав яркий сполох сбоку от входа, взор соскользнул на большую чистую лужу. Вода топко хлюпала под ногами и растекалась по мху с вытянутыми стебельками, серебристо опушёнными. Сфагновое болото. Я поднял голову и встретился с налитым злобой красновато-чёрным небом, разорванным прожилками облаков.

— Наша Руба — ненадёжный светильник, — Катион коснулся подбородка; в фиолетовом сумраке недавний 'королевич' выглядел серым и старым. — А это, — он кивнул в сторону сияющей часовенки, — не выход, нам-то прямо, в сад. Лучше — вот, дарю.

Холодный палец стукнул меня в лоб чуть выше переносицы, и мир сразу просветлел, словно меж бровей зажглась маленькая лампочка. Её лучи не били в глаза и не заглушали оттенки дали, и наконец удалось разглядеть землю у себя под ногами. Тоже мох, но совсем другой: здесь он плотно топорщился чёрными ворсинками, упруго, подобно влажной губке, обволакивая босые пятки. 'Тропинка', — я проскользил взглядом по тёмной ленте: она замысловато петляла меж корявых деревьев и растворялась в туманном полумраке.

Глоток водянистого воздуха — и вот мы с Катионом гуськом плетёмся по моховой дорожке. Шевелюра провожатого слабо колышется на ветру, будто в ней ютится множество мелких серых бабочек, и даже величественный изгиб тощей спины не развеивает первобытного страха, который одолевает меня при виде этой полуживой массы волос.

Мы прошли около двухсот шагов мимо частокола белёсых стволов — на их коре противно поблёскивали слизистые наросты буроватых грибов, — и достигли живой изгороди с меня высотой. Густо сплетённые сучья ощерились мелкими шипами.

— Продраться не пытайся, ядовиты, — предупредил врач. — Мы обычно перелетаем.

Я издал звук, смутно похожий на 'Нннууоо-кх-х'. К чему высокопарные речи про возможности человеческого разума, если без таинственных 'сфер' даже калитку не миновать? Что теперь — каждый раз просить о помощи, если захочешь в сад и обратно? Напоминая другим и себе о собственной никчёмности?

— Летать не умею и не желаю, — пробурчал я скороговоркой, но тут же в голову эхом ударил приговор: 'на консервы', и гордость отступила перед страхом смерти: — То есть, я не прошу... буду ждать, сколько надо.

— Имя им — легион, — вздохнул мой проводник, вытаскивая из мохового тайничка почернелую складную лестницу, по высоте подогнанную точно к изгороди. — Установлю тебе.

— Сам! — Но приступ 'геройства' закончился, как только я чуть не ухнул на кусты, неловко шаркнув стремянкой по влажной почве. — Ой... спасибо...

За колючками провожатый меня оставил, велев:

— Иди тропой прямо до другой стороны сада. С деревом, что возвышается по центру, не шали — это крысоловка, с ней только старшие справятся. Дойдёшь до изгороди — поворот на два прямых — и опять до изгороди. Продолжать и так далее до коллизии.

В переводе на человеческий, приказ моего мучителя сводился к указанию 'ходи туда-сюда'. Тонкая насмешка над моим 'прямохождением'? Ошибка? оговорка?..

Пока я ломал голову над поручением Катиона, он убрался за колючки, прихватив с собой и стремянку — значит, ничего не оставалось, кроме как следовать установленному пути.

'Сад' представился взгляду всё тем же болотом, лишь распоротым на кособокие лоскуты. Тут — чуть больше беж, там — красного, дальше — бурого... — вот и весь порядок. Среди десятков видов сорных трав не отыскать ни одной, похожей на культуру: ни кочанов, ни цветов, ни ягод... Может, и ничего удивительного, что местные хозяева так запустили своё угодье. 'Мы обычно перелетаем', — ха, если б так, не понадобилась бы им стремянка. Не слепой, видел — дерево перекладин почернело от влаги и старости. Не на меня одного делалась эта вещь, а значит, Катион нарочно смущал новичка словами про перелёт, чтобы поставить на место.

Вскоре среди однообразных грядок нарисовалось то дерево, с которым "лучше не шалить": низкорослое, но раскидистое; его ветви гнулись к земле под весом огромных плодов-"кувшинчиков" с заманчивым ароматом. И — листья, сочные, скрученные и удивительно нарядно зелёные в блёклой неприметности болота, что проплывало перед глазами белёсыми, лиловыми и красно-бурыми волнами.

После первого путешествия туда и обратно я изрядно измотался и не стеснялся крыть насмешника самыми крепкими словечками из тех, что остались в памяти.

— Хаос бы побрал этого трижды физлового Катиона! Чтоб ему мороком по башке шесть раз 'и так далее до коллизии'!

— Кхе?

Щёки пунцово вспыхнули: за собственным голосом я не услышал, как прошелестела трава, и на тропинку медленно выкатилось что-то мягкое и светлое — словно бы слабо светящееся изнутри.

Меж кустов стояла невысокая толстушка с мешком на голове. Бюст обнажён: два слепых розовых глаза сосков сверкали из-под гладко причёсанных мохнушек бурого нитяного воротника — под грудью он сливался с лохматой юбкой до колен. В руках — бутылка с чёрной пылью (толчёным углем?). Плотно втиснув в горло ёмкости пористую пробку, женщина стащила мешок с головы, и до пояса густо заструилась лепнина светло-рыжих волос. На нежной шее — грубо обработанное ожерелье в три камня. И — странный скованный взгляд: не смотрит, а словно подсматривает из-под опущенных век, медленно сжимая тонкие ноздри.

Я смутился ещё больше:

— И-и-и-извините...

Слово утонуло в горле и превратилось в неразборчивую мешанину звуков.

Взмахнув рукой в направлении от меня к себе, незнакомка повела носом.

— Так, новенький, — вдруг как будто догадалась она. — Давай-ка ноги в руки и шагай, вон, на грядку. Оборвешь цветы с бурой вики.

Пеняя на собственную несдержанность, я потопал к длинной рабатке, где пестрела многосортица бурьяна. Два через один обвивали жухло-коричневые ниточки жёстких стебельков, на каждом из которых — за дюжину бутонов с маковую росинку. Да, работка — не ворон считать. Я с обидой воззрился на садовницу: та стояла на тропинке, как истукан, скрестив руки на груди, и вокруг вилось тёмное облачко мошкары.

Вздохнув, я приступил к делу. Видимо, надсмотрщица этого и ждала — через несколько минут она ушелестела куда-то в кусты. Пользуясь передышкой, я устроился на влажном мху, разглядывая порфировые облака. На разверзнутую грядку села небольшая серая птичка с лёгким перламутром на грудке, клюнула почву — и тут же вспорхнула с возмущённым 'чив-чив'. Вереща, пролетела круг и скрылась в деревьях не солоно хлебав. Кто её спугнул? Я же и пальцем не шевелил. Или здесь бродят невидимки?

Впрочем, не суть. А точнее, лень. Хочу — и отдыхаю. В конце концов, только недавно на ноги встал, чтобы кубометры земли ворочать.

Тело расслабилось. Труд на свежем воздухе смирил страсти, развеял дым обиды на ехидну-Катиона. А под небом гораздо легче ходить и говорить, чем в лазарете: сколько уж кругов намотал, но ещё не валюсь с ног от усталости, тогда как до люка добрёл еле-еле. Глядишь, потом и вовсе бегать стану что животное. Жаль, что крыльев нет — а то бы и полетел...

Блаженство длилось всего ничего: пара вздохов — и суровое 'Так!' надсмотрщицы заставило меня вмиг вскочить и покраснеть. Садовница принесла с собой маленькую грубо сбитую скамеечку — видимо, та и являлась целью отлучки. 'Чтобы удобнее надсматривать', — вспыхнула возмущённая мысль и быстро угасла при взгляде на закрытые глаза женщины.

— Как тебя зовут, чудо?

— З... Изар.

— Марта, — надсмотрщица поставила скамейку на землю, но садиться не торопилась, предпочитая нависать надо мной голой грудью и подбородком. — Знаешь, куда ты попал?

— В п... плен?

— Понятно. Не знаешь.

Её тон мне не понравился.

— Есть три дома — главные власти мира: условно 'цветные', 'белые' и 'чёрные'. Мы — оплот последних. Небольшой пост (как называют, домен) на десяток человек, по заданию. — Дама развернулась в пол-оборота, словно пряча собственную немощь. — Тебя подобрали на границе, полуживого. Здесь — не база, резервов нет, послаблений не делаем ни больным, ни детям. Правила Чёрного дома обязательны для всех, строго по букве. Несогласные же могут отправиться на четыре стороны. Намёк понят?

Вырванный стебелёк вики больно щёлкнул по ногтю, так что рука отдёрнулась и грудь пронзили тысячи тонких игл. В мыслях замигало слабовольное 'Ушёл бы, да куда отсюда идти-то?..', и пришлось покорно кивнуть.

— Главный закон — старший всегда прав. Можно дуться, роптать и ругаться — но делать ты обязан то, что от тебя требуют.

Значит, неприкрытое рабство? От нахлынувшей злости я выдрал из земли целый пучок травы — и ойкнул: та опять ущипнула пальцы лёгким электрическим разрядом, заставившим сознание погрузиться в краткую, острую темноту.

В ответ на мой возглас собеседница лишь пуще поджала губы.

— Ты младший по субординации, — припечатала она жестокий приговор. — Первое слово — у Ньяра, главы; второе, если Ньяр не возражает, — у Дари; между прочим, Дари — начальник сада. И так далее: слово чёрного мастера весит больше, чем синего. Слово Катиона весит больше, чем всех, кроме чёрных. Дальше — Ка-Нон, старший по синей части. Потом идут женщины домена, за ними — Чад, последний — Альф. Ты обязан слушаться всех.

Безжалостные пояснения ввергли в уныние. Похоже, наивно было и надеяться, что мясной скотинке найдётся ровня среди пленителей. Хотя... Язык палитры! Если чёрный рассматривать как смесь трёх основных цветов, то соответствующий ему ранг может указывать не только на высокое положение, но и на полноценную ауру. И посему не исключено, что чистые 'синие' — такие же калеки сфер, как я, и попали в низ служебной лестницы именно за свою ущербность.

Оборванная вика опять ударила по пальцам, пронзила колючей лихорадкой грудь. Пришлось оставить прополку, чтобы унять непрерывное покалывание в ладонях.

Ф-ф-фуух...

Трахею спирало короткими спазмами, не дающими вдыхать глубоко, и каждый вдох отдавался в сознании сумбурной чёрно-зелёной мешаниной. Отработанный воздух нездорово отдавал в горле сладостью.

— А смысл? — заметив вскинутую бровь собеседницы, я пояснил: — В чём ваше задание?

— Война, — сморщила нос дама, оттянув ожерелье на шее, — ...и размножение.

Интересно, и тут они по субординации?.. Взглянув на суровое лицо Марты, я живо представил, как та с повелительным 'а ну живо делай ребёнка' залазит мне под плащ. Щёки обдало теплом, и по коже пробежали щекотные мурашки.

Женщина верно расценила моё замешательство.

— Ты младший, тебе не светит, — отрезала она и отвернулась совсем.

Смутившись, я уткнул нос в грядку. Посреди буйства сорняков чёрным пятном горела голая земля. За разговором сбор мелких венчиков как-то сам плавно перешёл в яростную прополку всего, что попалось под руку. Ладно, сделаем вид, будто всё в порядке — откуда слепице знать?..

Увы, та прекрасно заметила мой промах — стоило лишь допустить мысль.

— Так, а это что?

Надсмотрщица с угрозой придвинулась, и её крупная нижняя челюсть нависла над головой, как неустойчивый кирпич на карнизе. Стыд залил скулы багровым. 'Прикинуться идиотом', — подсказал смешавшийся рассудок, и я пустил слюну уголком рта:

— А... А что, цветы не вместе со стеблями надо собирать? Нет?

Марта фыркнула. Кожа её обнажённых рук розово сияла, раскрашенная акварелью луны Рубы, что украдкой подсматривала из-за туч.

— П-ффф. А говорили, у тебя нервное, а не психическое.

Итак, пути к бегству отрезаны. Но признать свою вину — значит, усугубить её в два раза. Я подобрал из мусора веточку невинно погибшего растения и пихнул надсмотрщице под нос, глядя со всей дерзостью, которую смог из себя выдавить:

— Цветок? Так? С бурой викой — верно? — Ноготь подцепил нитку, опутавшую блёкло-зелёный стебель. — У вас там, — воздуха на всю фразу не хватило, и голос сорвался на писк, — эпидемия этой ви..!

Спёртая тяжесть в трахее обернулась слюнявым кашлем.

— Кхе-кхе-кхе-кх... вики!

— Дурачок, — Марта отвернулась, брезгливо отмахиваясь от моего 'вещественного доказательства', — давай-ка в лазарет. Сейчас позову твоего Катиона — знать бы ему, как отзываются 'благодарные пациенты'... 'По башке шесть раз до коллизии...' Эх ты, никого-то не уважаешь!..

Женщина опустилась на скамеечку, в её строгой осанке проступила усталая сутулость. Нашарив на земле вывороченный сорняк с викой, садовница принялась сама общипывать жёлтые цветы с вьюна: раздражённо, порывисто.

Всю мою напускную 'крутизну' как рукой сняло. Ведь, собственно, я не хотел обижать ни Марту, ни, тем более, Катиона. И прикинулся идиотом скорее по слабоволию, чем по злому умыслу.

— Госпожа, — я подошёл к даме. Ноздри защекотало нежным ароматом свежих сливок, и он ощутимо смягчил рвотную сладость на языке, — если вы дадите другое задание (только лучше без таких мелких движений), я постараюсь. С этой викой... сплоховал. Правда.

— Полно тебе. — Марта бессильно уронила стебелёк, — дураку закон не писан. Говори вам — не говори: всё равно признаёте только силу. Это даже не ты. Это уже обычай.

Под рыжими гребешками аккуратных ресниц заблестела влага. Если бы рядом нашлась грудь, к которой можно прижаться, то женщина бы, наверное, заплакала. И пусть я не сгодился в 'жилетки' — не всё сразу, — но надсмотрщица не постеснялась (не сдержалась?) проявить при мне слабость, и если взять верный тон, может стать ценным источником сведений. Притом не обязательно нарушать предписание врача, задавая вопросы — достаточно подтолкнуть собеседницу к откровенности, и она сама изольёт на меня поток информации.

— Эххх... — Шумно втянув воздух, я уселся у Марты в ногах и опять закашлялся.

— Что это ты? — удивилась она.

Каменное лицо женщины ожило и оказалось недурно.

— Да пустяки... тоже грустно вот. — Я так усиленно себя жалел, что по щекам потекли настоящие слёзы, и тут же добавил: — Не обращайте внимания, — страстно надеясь, что собеседница поступит в точности наоборот, чем посоветовано.

— Синий, одно слово... — Но в её голосе скользила больше снисходительная ласка, нежели презрение. — Ну что случилось?

— Вообрази, — только сказав, я понял, что перешёл на 'ты', — вообрази, что ты была человеком, но в один момент вдруг превратилась в обезьяну. И встала перед выбором: отправиться на бойню или за ничтожный срок полностью вернуть всё человеческое. И не просто человеческое — а всё, что наработано людьми за тысячи лет!.. Тебе даже 'помогают', чтобы эволюция шла нормально: никаких подсказок, никаких, морок побери, объяснений — своим умом доходи, как пралюди. А ты и видишь-то мир по-другому: цвета, звуки, запахи, наконец...

Знаешь, как меня называет Катион? 'Инволют'. Дегенерат. Ничего не умею, ничего не понимаю, не знаю и тыкаюсь во все стенки, без восприятия, в диком информационном голоде. Чужой, нищий, даже без прошлого — без ничего! Тебе не понять — ты здесь родная: семья, друзья, дети... воспоминания, наконец.

— Да, это должно быть очень мучительно. — Рыжие ресницы дрогнули. — Но главное — пережить, перестрадать первую боль. Завтра будет легче, ведь придётся только подниматься...

Садовница повернулась в три четверти и женственно вздохнула. Кроваво-красная в зените, Руба придавала строгому облику 'чугунной леди' страстность, разрумянивая сливочно-белую кожу.

— ...а не спускаться, даже не видя ступеней под собой. Смешно... но я тебе завидую, потому что сама хочу инволюции. Выбрала настоящее, но дорожу пережитками будущего. И зову, невольно заманиваю всех туда, наверх. Так и вертимся в треугольнике: муж, дочь и я — каждый отдельно, сам по себе. А ей, совсем малютке, страдать за всех... — Замолкнув, Марта прикусила губу. — Ладно. У тебя, вон, своих забот полон рот.

— Нет-нет-нет! — взмолился я, боясь, что тонкая грань доверия разрушится, и все наши откровения закончатся дополнительной отработкой на грядках. — Почему у вас так? Это ведь очень серьёзно — лишать младенца родителей.

— Белые привычки. — Дама сжала пальцы в кулак. — Я не привыкла брать волей и потому стала здесь слишком слаба. Даже кормила Дархи с поддержкой мужа. А теперь и вовсе — табу. Да, мои мечты оторваны от земли; да, и красная сфера горит почти впустую. Но удержать дочь я смогла бы, пусть и ценой боли в груди. Она светится, когда дышит... не может протянуть руки, но тянется мысленно... Я всё чувствую: запах любви, запах печали, слышу её даже отсюда, сквозь черноту... И пусть силы ушли — но чутьё, оно осталось, и точит, изъедает негодное сердце...

Запах. Как-то независимо он возник не только в признании женщины, но и в моей 'обезьяньей' жалобе. А ведь до сей дуги нос ощущался омертвелым, грубым придатком, и лишь Мартино сливочное 'сияние' — куда более яркое, чем нимб Дари — пробило глухой панцирь онемения, наполнив мир столь желанными, столь говорящими оттенками запахов.

Закрытые глаза моей собеседницы смотрели в землю, гладкие пальцы теребили последнюю нитку вики: один стебель, без цветов. У Марты, похоже, и вправду очень тонкое обоняние: по тому, как безошибочно движутся её руки, сложно признать слепоту — лишь медлительная мягкость жестов выдаёт увечье. Или — наоборот?

Её 'белые привычки' — 'белого дома'? Не исключено, что там незрячесть считается нормой, и мир принято познавать через, например, обоняние. Тогда понятно, почему Марта хочет возврата к предкам: не видя, нельзя коснуться воображением ни дали, ни космоса, и твоя вселенная стремительно сужается до размеров кухни.

Хм... я и сам зрением не блистаю: без 'светляка' вот в трёх соснах путаюсь. И сила сфер — тоже воистину 'богатырская'. Но списать все мои беды на те же причины, что у Марты, не получится: она-то явно обладает и 'сердцем', и 'разумом', да и обоняние, как видно, с моим не сравнить.

'До первого запаха' — именно на столько обещал повременить с консервами солнечный вершитель моей судьбы в лазарете. И если слепица уже способна меня учуять...

— А я? Я чем пахну? — Вопрос вырвался сам собой.

— Ничем, — на минуту задумавшись, белая ещё раз повела носом. — Нет, всё-таки... Всё-таки, почти неуловимо, но пахнешь. Холодом. Льдом. Неживым. — Пушистый голос прозвучал необычно твёрдо. — Смешно, да? Разоткровенничалась — кому... — дама слабо улыбнулась. — Грядка с викой иногда выделывает чудные вещи, ага?

Женщина смахнула со щеки невольную слезу, и наши взгляды встретились. Тепло небезразличия, разделённого несчастья усыпило бдительность и заставило забыть про исходный принцип: 'Чтобы выглядеть жалким, надо себя жалеть'. Напряжение ушло с губ, дыхание посвежело, а на сердце стало легко и чисто. 'Ничем', — даже чуткий нос белой не определил запаха, а те отголоски, что ей почудились, можно не считать: коли есть 'дух любви', то почему не быть 'духу расчёта'? Но, учуяв его, оставаться такой доверчивой..? Марта, Марта, 'чугунная' леди, а ведь ты оказалась совсем не чугунной. Почему моя подленькая игра в самокопание заставила пасть твои бастионы?

Я уже собирался продолжить поток откровений, но только раскрыл рот, садовница вдруг резко подобралась: 'Дела! Дела', — и спешно уплыла за кусты, унося с собой искусительный запах сливок и заодно надежду отлынить от работы на остаток такта.

До прихода Катиона мне вменялось собирать по саду вонючие споры из коробочек на листчатых, бледных в иззелень, кактусах с чёрными прожилками ('порханках', как назвала их Марта). Образец — тот самый 'толчёный уголь' из бутылки, но мешка на лицо мне почему-то не причиталось. Мусорные овощи пришлось поискать: возле 'крысоловки', например, на добрые два метра только серебристый мох и рос. В восточном крае сада, где порханки встречались чаще обычного, я набрёл на небольшой родничок с запрудой, а в западном, чуть приподнятом, обнаружился сарай-полуземлянка для инструментов. Хранилище густо заросло сверху разнотравным дёрном и при беглом осмотре выглядело крупной кочкой. Размером — чуть больше платяного шкафа: на полу — толстая подстилка из нежного сухого мха (сказал бы, постель, но места — разве калачиком свернуться); по углам расставлено немудрёное оснащение: один серп, одни грабли, две лопаты, два совка, пила, четыре ведра да крупный стальной ящик для проращивания рассады.

За сим отдельные мазки наконец-то стали складываться в картину. Людоеды-то наши — вовсе не крутые парни с тяжёлыми пушками, а, скорее, голодранцы из последнего клана гордых дикарей. Местность выбрали — считай, сплошное болото: 'Зато никто другой не позарится'; жилище — тяп-ляп обустроенная пещера. Кормятся, видимо, с огорода, и тот не смогли по-человечески обиходить — весь зарос. 'Война' у них — врите больше: опытные боевики не стали бы годами торчать на одном месте и грядки по трясинам вспахивать. Не зря Марта назвала их путь 'инволюцией': дураки, которые, имея такой мощный источник силы, как сферы, предпочитают существовать в средневековье, — это что-то из рук вон. 'Горят впустую', — поэтично выразилась моя осведомительница. Палец даю на отсечение, что те же 'белые' на добрую эпоху опережают местных в техническом смысле.

А вот мне такие причуды только на руку. Сбежать из хлипких чёрных 'крепостей' проще простого — но не в топи же, действительно, с поганым-то здоровьем. Быстрое доверие Марты и сходные неприятности как будто указывают, что надо разузнать побольше про Белый дом, но найдётся ли в 'будущем' место для недочеловека — неважно, своего или приблудного, — кроме как в больничке? Лучше уж — права наша белая — использовать все выгоды теперешнего положения и устойчиво преодолевать ступень за ступенью, не пытаясь прыгать через целый пролёт. Тем более, Марта ненавязчиво дала понять, что время всё-таки есть. 'Завтра будет легче' — вроде простые слова, а вдумаешься — и сразу камень с плеч. Ведь это значит, завтра — будет.

Когда облака стали терять багровый оттенок, явился Катион. Он проводил нас через изгородь: сперва пропустил по стремянке мою спутницу, затем, с поддержкой — меня. Марта не цеплялась за перекладины, лишь находила их кончиками пальцев, чтобы сразу же мягко ступить — словно бы текла, а не перелазила по лестнице. Полная, с большой грудью, она казалась всё-таки очень хрупкой и нежной: тронь такую за живот — и прощупаешь позвоночник, как через пуховую перину. И светлой — даже чересчур светлой для густых безлунных сумерек, что настойчиво кутали серой пеленой и меня, и Катиона.

Белая-мягкотелая. Стоило бы радоваться: такую легко переиграть даже мне — но вместо торжества к сердцу почему-то подступала досада, как будто это я сел в галошу, а не Марта.

Впереди забрезжила звезда на часовне, и садовница оставила нас, торопливо уплыв в сторону лучистой аллеи.

— А тебе туда рано. — Перехватив мой взгляд, врач ускорился в направлении главного жилища.

— Катион? — Я окликнул провожатого, когда мы задержались в прихожей: кажется, он опять увлёкся созерцанием своего облика. — Катион, если вы младше Ньяра по субординации, то какое имели право противиться его приказу, — голос дрогнул, — пустить меня на консервы?

Блёклый 'нарцисс' резко отпрянул от зеркала, будто увидел там чудовище.

— Вот как. — Его слова тянулись медленно, как липучка. — Вообще, Ньяр в чём-то прав...

Узкая кисть нырнула в складки чёрного одеяния и вытащила из подклада каменную фляжку, плотно укупоренную деревянной пробкой.

— Мы называем эту вещь 'аннигиляцией' — догадайся, почему. Можешь даже испытать: ты у нас бессердечный, так хоть залейся ею, потерь не будет, — улыбнулся врач и тут же мерзко скривил тёмные губы: — Кроме бесплодия, которое тебе, как выродку, и прописано. Так что — прошу великодушно, угощайся.

Меня шарахнуло к противоположной стене, словно электрическим ударом. Ещё мгновение назад спутник казался вполне дружелюбным — теперь его глаза потемнели, а брови воинственно сдвинулись. Надо бежать.

Ноги понесли тело из помещения, но внешняя дверь перед носом захлопнулась, замыкая собой чёрное пространство водопада. Капкан. Подмышки болезненно взмокли, а глаза сами зажмурились, когда со стороны комнаты раздался тихий щелчок, оповещающий о том, что Катион уже совсем близко.

— Младшему всё равно не светит!.. — в отчаянии крикнул я, едва не захлебнувшись нежданной струёй, ударившей прямо в рот.

И услышал в ответ заливистый бархатный смех.

— Э?

— Простишь? — Мой мучитель перевёл дыхание и спрятал бутыль обратно в складки одежды. — За то, что не 'на консервы'?

Так что же, все эти ужимки с фляжкой — ничто иное, как урок, до чего может довести слепое следование субординации? А я и попался — правдоподобно сыграл, зараза!Тринадцать лун, как хотелось съездить чем-нибудь нетяжёлым по этой ухмыляющейся белой роже!..

17 дуга, 4 месяц, от встречи со звездой герой едва не теряет голову

За бездумной работой в саду я потерял счёт времени: приходилось растаскивать удобрения, собирать чёрные споры и дёргать крупные сорняки, что не располагало к иным занятиям, чем гимнастика от врача и любование облаками — кроме неба, здесь ничто не радовало глаз. Обитатели домена не выкроили ни пятачка земли для украшения прудика или альпийской горки: кособокие отрезы грядок, засаженные беспорядочной смесью сортов и видов, и резкий мусорный запах плодов порханки — всё говорило о том, что местные хозяева расценивают сад просто как полезное месторождение.

За все дуги, даже в, казалось бы, ясные такты, на небе ни разу не появилось звёзд. Зато удалось выследить аж десять лун из тринадцати: как на подбор, разноцветные, одни — пятна над снежными башнями, заметные лишь в отсутствие соперниц, другие — яркие и неизменно полные, словно светили не отражённым солнцем, а сами по себе. По горячей просьбе Катион поимённо представил мне всех небесных фрейлин: алая Руба, золотая Аура, огненная Пирра, Мета (что франтовато меняла цвет в унисон с соседками)... — имена удивительно шли им.

Кроме скуки, довелось сразиться с ещё двумя грозными противниками. Первый — моя основная работа, порханки с их вонючими спорами. В минуты столкновения со злобными созданиями так и хотелось укрыться мешком: те точно чувствовали настрой человека и на малейшее волнение разражались взрывами зловонной черноты, заставляя злиться всё больше и всё сильней отзываясь на злость ответными плевками. К счастью, избегать 'цепной реакции' удавалось довольно просто — всего лишь не подходить к стервозным растительным 'бомбочкам' в дурном расположении духа.

Больше неприятных минут доставила та самая 'крысоловка', с которой врач не советовал шутить. Не одна только жадность являлась тому причиной. Дерево требовало тщательного ухода: поливать, удобрять, рыхлить почву при корню — но стоило ступить на моховую подушку у ствола, голова шла кругом от приступа внезапной слабости, а в груди начинало пронзительно ныть. В первый раз наша встреча прошла почти дружелюбно, но с каждой дугой ощущения становились всё резче и горче — по-видимому, 'крысоловка' выделяла яд с долгим сроком выведения, и излишняя храбрость с такой лишь заставила бы меня однажды окончательно загреметь в ящик.

На внешней линии (что тянулась вдоль всей изгороди) росли маленькие вегетативные 'детки' крысоловки, рассаженные рукой самого Дари — совсем зелёные гибкие стволики меньше метра высотой, затканные вязью бурого вьюна. Они не меньше нуждались в заботе, но, в отличие от 'мамаши', вели себя мирно. Правда, когда я ненароком ломал веточку или листик, вика нещадно била током по пальцам, но чтобы избежать этого, доставало простой осторожности. А вот со старшим представителем растительных хищников приходилось действовать издалека, и грабли с очень длинной ручкой, наставленной впопыхах, представляли собой далеко не самое серьёзное моё изощрение на этом пути.

Марта почти не покидала сада (только изредка отлучалась до часовенки) и даже спала в сарайчике для инвентаря — пару раз, заходя за ведром, я заставал на сухом мху нагретую ямку. Но поговорить нам никак не удавалось: садовница мастерски играла в 'кошки-мышки', с завидным терпением обходя все мои маршруты. Зато раскладывала по саду инструменты и вёдра с сорняками, да так живописно, что не оставалось сомнений, что именно требуется сделать. После двух дуг бесплодных попыток отыскать неуловимую стало ясно, что поблажек больше не предвидится, и остаток времени я коротал в обществе навоза да лопат. Это сильно развязывало руки и мысли в направлении побега — ведь теперь за пленником не присматривал никто, кроме Катиона, а он ни разу не заходил в сад, лишь служа неизменным сопровождением через изгородь, туда и обратно.

Но сегодня, выйдя из главной пещеры, мы непривычно свернули направо, к тусклому солнцу из белого камня. После темноты оно резало глаза так сильно, что пришлось прикрываться козырьком ладони, и всё, что удалось под ним рассмотреть — ровная гладь тропы да аккуратные ступени, обласкавшие ноги сухим теплом, похожим на дыхание.

— Туалет, — пояснил Катион, усаживая меня на уютный уступ возле стенки. — Можешь начинать.

Я осторожно отнял руку от лица: вид через узкие стрельчатые окна выходил прямиком на крупные кусты с белыми махровыми цветами — а как эти кусты благоухали!.. Свежо-сладковатый аромат кудрявых венчиков навевал мечтательность и благодушие. Да и само здание источало поэтический дух: ажурно, почти ювелирно, обточено, венчаемо высоким голубоватым шпилем, оно могло служить беседкой для укромных встреч или маленькой обсерваторией — но никак не согласовалось с мыслями об общественном сортире. Всё убранство — низкая, но широкая круговая скамья вдоль стены, поросшая голубым мхом, без единой прорехи, и крохотный фонтанчик по центру комнаты, мелодично играющий струйками в полукруглой пиале, подсвеченной на самом дне.

— И как..?

— Тебе — как нравится. — Провожатый скрестил ноги напротив и разложил на скамейке полы чёрного балахона.

— Тогда... через окно!

Может, местные и испражняются по-особому, но моё тело к этому не способно. И, судя по ответу, Катион взялся за любимую игру: 'осчастливить' подопытного возможностью самому обо всём догадываться. Хочется поиздеваться над туповатым незнайкой? — пожалуйста! Но учтите: правилам вежливости нас не учили. И если гадить в музыкальный фонтанчик — вандализм даже на мой недружеский взгляд, то цветам уж точно не повредит...

Только нога ступила на ажурный подоконник, как сзади раздался рыдающий смех.

— Ну, животное! Никак, территорию метим? Да проведу тебя... снаружи!

Пятки резко соскользнули на пол, так что по лодыжке больно ударил край скамьи.

— Тогда... только после вас! — Заметив вскинутую бровь, я спешно добавил: — Ну... по субординации...

Катион ещё раз прыснул в ладошку; мякоть под пластинами его ногтей нездорово отдавала в тёмно-серый.

— Истину речёшь: даже у меня сейчас ничего не выйдет. — Костлявые пальцы утёрли подбородок. — Вся задумчивость слетела... 'через окно'.

И, в притворном страдании обхватив голову, мой 'благодетель' снова расхохотался.

Ноготь подковырнул мох на скамейке — живой и очень мягкий на ощупь, словно нежные пуховые пёрышки. Я устроился на голубой подстилке, подвернув под себя ногу, и залюбовался игрой света в полупрозрачной пиале с водой. На улице буйствовал холодный ветер, и хотя беседка зияла высокими окнами на все стороны света, до нас порывы не доставали, хлёстко свистя за стенами от ярости.

Мой проводник уже замолк и усиленно пытался взять себя в руки, но, стоило Катиону хотя бы мельком взглянуть на меня, он содрогался в новом припадке беззвучного смеха. Н-да, в таком состоянии вряд ли удастся погрузиться в глубокие философские измышления, но для оправления естественных потребностей вроде бы это и не обязательно? Хотя для них и украшательство без нужды, что, вкупе с намёком моего мучителя про 'аннигиляцию', наводит на мысль...

Догадка наполнила голову радостной лёгкостью. Получается, не одни плюсы 'второй мир' приносит его покорителям! Тогда как мне, зверушке неразумной, достаточно приземлиться под кустиком, чтобы избавиться от отходов жизнедеятельности, высшие 'люди' вынуждены следить вдобавок за информационным 'калом' — а он наверняка копится тем больше, чем чаще человек прибегает к силе сфер. Вот и оборудовали себе местечко для релаксаций — по сути, ни больше ни меньше, общественный сортир!

Может, отчасти и прав мой опекун: никто не разложит знание о мире по полочкам рассудка устойчивее, чем ты сам.

— Вижу, оценил наш способ, — прервал мою эйфорию Катион. — Только слишком впредь не засиживайся: с твоей разрухой в голове можешь мороков накликать.

— Каких ещё мор..? — Но память услужливо вернула мысли к разговору про вход в общую пещеру, и кое-что начало проясняться. — Так здесь тоже надо защиту установить, чтобы не пролезли!

Мой провожатый привычным жестом схватился за голову и скривил рот в попытке сдержать смех. Наконец, дважды звучно чихнув, утёр со лба капли пота и махнул рукой:

— Провокатор! И не придерёшься — не вопрос же! Так и быть, подскажу: если в туалете врезать дверь, подобную нашей входной, посещать его станет ещё опаснее.

Ценная наводка. Дверь — ограничитель, значит, если в жилище морока легче протащить с улицы, то в туалете — наоборот. И единственным источником незваного наваждения может служить только...

Ах-ха-ха! С этим их 'тонким миром' бед не оберёшься! Болезней-то и паразитов — тоже двойной комплект! Причём до беспамятства я, очевидно, всерьёз сталкивался с мороками — иначе откуда бы стойкая ассоциация с кошмарным сном? — и вовсе не обязательно получил от них иммунитет после потери 'сердца' (синий-то 'брезжит'!).

— Может, есть какие прививки? — Врач протестующе поднял руку, но я замахал на него: — Это не разведка! Это профилактика! Ну неужели даже о быте нельзя спрашивать? Не хватало ещё и запретов на чтение книг!

— Книги только запутают, пока в азах не разберёшься, а это будет ой как нескоро, — хмыкнул Катион. — Впрочем, да, головоломок на твой век и без мороков хватит, а краткий курс гигиены так или иначе не повредит: нам же меньше за тобой подчищать.

Мороки — глисты. А от глистов не привьёшься. И не разглядишь их даже, пока те сами этого не пожелают. Ведь наши 'друзья', как и их обиталище, принадлежат 'второму миру' — по-белому, ноосфере. И если уж и устраивать рандеву с паразитиками — то лучше в туалете, чем где-то ещё. Смекнул, почему?

Я натужно задумался. 'Второй мир' — информационное пространство, двойственное физическому, и меж двумя огромными вселенными — как протест против всех законов сохранения, тонкая-претонкая пробоина — переход. Наивно думать, что он доступен только с нашей стороны — жителям 'верхнего мира' тоже интересно забежать на огонёк. И пусть физически они наверняка почти не уязвимы, у них остаются всё те же неприятности, с которыми сталкиваются в — как там? — ноосфере и люди.

— А! Образы фонтанчика и цветов..! Для нас существуют 'физические' яды, значит, для них — 'информационные'! И когда мы любуемся, их 'оживляем', поэтому и плохо отвлекаться на всякую ерунду.

— Ещё как плохо. Так и облегчиться-то нельзя, а уж мороков отпугнуть — и подавно. Но мы забежали вперёд. — Мой экзаменатор улыбнулся. — Яды хоть и есть, но не имеют никакого отношения к туалету. Обрати внимание, как высоко тут думается — мигом воспаряешь над всеми привычными заморочками: 'Я не смогу', или 'Так невозможно', к примеру. Мы приходим сюда, чтобы привести в порядок мысли, избавиться от подоспевшего хаоса — а паразитам сподобно внедряться только в спутанное сознание. Так что даже если морок и явится пред твои очи, то проникнуть в тебя не сможет.

Хаос. Ага, вот, значит, как в 'чёрном' наречии звучит 'двойственный' кал и почему это словечко так и просится на язык, когда возникает желание грязно выругаться. Зато теперь ясно, что за войну имела в виду Марта, когда я пытался разузнать про смысл задания местных.

— Тут всё заточено против них — туалет, и дверь тоже... А кого именно вы защищаете от мороков?

Похоже, я выдал очередную глупость — Катион перекосился, едва сдерживая смех, прикрыл лицо ладонями, сделал два глубоких вдоха и посмотрел на меня сквозь пальцы.

— ...а кого именно мы защищаем от комаров? — Врач смахнул с моего носа назойливое насекомое. — К счастью, наша глупость не столь запредельна, чтобы толкать нас на войну с мирозданием. Бороться с временами года — дело наших врагов, — гораздо серьёзнее добавил он.

— А кто наши враги, если не мороки? — Взгляд остановился на зрачках собеседника; густая опушка ресниц почти скрывала белки.

— Конечно же, люди. — Мой опекун улыбнулся уголком рта. — Группировка 'цветных'. К их несчастью, они здесь слишком близко. А мы хищники и весьма ревностно относимся к мусору на своих угодьях. Что, удивлён? Надеялся, мы воюем за высокие цели? — Серые глаза прищурились. — Ну, надейся дальше. Но для меня первостепенно вот что. Кто ступает во владения хищника, подлежит охоте.

'Охота', 'хищники', 'близко'... — очень похоже, что именно 'цветные' поставляют 'консервы' на стол нашим людоедам, и тогда...

— Катион, — я тряхнул головой, отгоняя глупые мысли, — вы назвали мороков глистами. Но глисты... паразиты! А мороки вроде живут в самом хаосе?

Собеседник посмотрел на меня по-особенному тепло.

— У них три фазы, Изар. Как у насекомых. Споры мороков развиваются на двойственных оболочках разумных, вбирая в себя призраки наших сознаний. Это не опасно, но говорит о душевном страдании, потому что смятения (помнишь? хаос!) — лучшая пища для юного морока, и именно на них споры садятся охотнее всего. Чем чаще и глубже ты обновляешься и меняешь точку зрения, тем быстрее зреют на тебе 'сморчки'. Когда комок информации станет достаточно велик, чтобы выжить в свободном плавании, он отщепится от первого хозяина и пустится в охоту за окончательным пристанищем. Если паразиту в этой фазе повезёт слиться со сферами человека, он уже не сможет покинуть тонкое тело, не умерев. — Переведя дыхание, врач спрыгнул на лучистую дорожку, повелительно махнув рукой: — Нам пора.

Недовольно ёжась от ветра и холода, я вылез из беседки и поплёлся за тёмным силуэтом мимо кустов, украшенных шапками белых пахучих соцветий. Но, почти дойдя до моховой полянки, мой спутник вдруг резко ругнулся:

— Мороки!

— Где?

— В голове! — Катион шутливо тюкнул себя в лоб. — Я забыл за нами смыть. К слову, ты пока что не сможешь, поэтому обязательно бери в туалет кого-нибудь на пару.

Мы вернулись к белокаменному солнцу, и проводник вспрыгнул прямиком к фонтанчику, чёрный, словно клякса на чистом листе бумаги. Достал из-за пазухи знакомую бутыль с 'аннигиляцией', постучал снизу по чаше — вода остановилась, — капнул из фляжки прямо в кран, рукой отгоняя от себя запах, и в два скачка вылетел на улицу.

— Смотри.

От дверного проёма дыхнуло мусором и чёрными спорами, и неприятно помертвело в груди. Пшик! — секундная темнота — фонтанчик взорвался мелким крапом. Капельки тумана быстро осели на пушистом мхе, а воздух тут же посвежел, как после грозы. Вслепую пошарив по клумбе, Катион притянул к себе крупное белое соцветие и, жмурясь от удовольствия, зарылся лицом в лепестки.

— Не могу, — прогундосил он сквозь цветок. — Дрянь редкая... каждый раз занюхивать приходится! 'Чёрным'-то проще: один взгляд — и вуаля. Эх, счастливые.

Пожав плечами (понятно, что ничего не понятно), я взглядом указал на аллею, предлагая продолжить путь... и замер.

Незвучно переступая босиком по камням, к нам приближался незнакомец, высокий — выше Катиона — и, казалось, даже более худой. Первое, что вырисовалось на его лице — огромный нос: нет, не нос, целый носище! — с заметной горбинкой, придающей облику благородную задумчивость. Одет непривычно: тёмно-синее полотно длинной робы заплетено по рукавам и переду в причудливые косицы. Длинные, паучьи пальцы сжимали горло прозрачной бутылки — меж её стенок плескалась бесцветная жидкость.

— За собой спустили? — деловито прогудел незнакомец в сторону Катиона.

— Да, со второго раза, — кивнул тот. — Кстати, там не только наше витало.

— Догадываюсь, — помрачнел носатый, — поэтому сюда и иду. Если бы не ожерелье, эту Ньярову жёнушку мороки бы сто раз забрали — нарывается ведь! Есть правило — правило общее для всех: сходил в туалет — будь добр спусти, а она не только нагадит так, что цветы вянут, но ещё и не соизволит убрать! От самой несёт за сто шагов... — прервав болтовню, незнакомец повернулся ко мне: его маленькие глазки оказались бесцветными, как стекло, и от пронзительного взгляда от груди до носоглотки распушилось, разлилось щекотное тепло. — Новенький?

— Ага.

— Значит, слушай. Я Ка-Нон, глава синей части, и мне параллельно, что твой протеже старше по субординации — всё равно ты обязан жить как все. Что ты навек поселился в лазарете — непорядок. Завтра же перейдёшь к нам. А то, ишь, какой особенный выискался! Будешь как все.

Проворчав себе под нос ещё что-то про туалеты, 'синий начальник' отправился, наконец, по своим делам. 'Параллельно ему' — а в чужие дела без спросу лезть горазд. Всё равно из лазарета я ни ногой — больному, вдобавок экспериментальному, не место в общей комнате. Ведь правда, Катион?..

— Нет, — длинный палец коснулся подбородка, — не заступлюсь. Надоело видеть, как подопечный тухнет от одиночества.

Минутку. Я же молчал. Или мысли выдала слишком яркая мимика? Однако, помнится, слепая садовница тоже обладала поразительной, на грани чуда, способностью замечать то, на что смотрит собеседник. И, если подумать... сумел же Катион включить меня в общее поле. А это наверняка требует поболее ухищрений, чем просто заглянуть в чужое сознание.

Так вот куда завела человечество эволюция! Ведь глаза — ненужные, лживые придатки для тех, кто обладает даром ясновидения. Зато понятно, почему 'чёрным' не стоит труда удержать пленников: достаточно не упускать жертву из вида, чтобы все её намерения и хитрости предстали перед захватчиком как в зеркале. А легко ли сбежать без умысла и утайки?

Есть ли способы переиграть всевидящее око? Разве что — невдумчивостью, действуя так, как захочет левая пятка? Или нарочно мусолить в сознании то, во что не веришь? Так неровен час и себя переубедить. Ну вот... что ответить Катиону, чтобы он понял, что читать мои мысли — пустая затея?

— Значит, сад отменяется?! — я вскинул голову, надеясь застать удивление на лице собеседника. — За-ме-чательно!

— А голос дрожит... — Мой опекун мягко усмехнулся, и от его тёмной улыбки в сердце заныла тоска о потерянной родине, о маме с папой. Что-то тронуло заржавелые струнки души — но поддельно, понарошку, словно Катион пытался повторить где-то подслушанную мелодию и попутал бемоли с диезами.

Увы, цепляться в лазарете не за что: у нас с врачом не понимание, а изучение, и для него я — не ребёнок и не равный, а жалкий подопытный материал. Разумнее поискать единомышленника среди прижатых субординацией 'синих', и как можно скорее, дабы не обольщаться более отражённым светом — с этими мыслями я обратился к хозяину лазарета за своими вещами. Усмехнувшись, тот выдал 'запасную одежду' — второй мешок грязно-мышиного цвета, — да ещё и уверил, что 'сейчас' новенькому нельзя и вообразить более удачного багажа. Это возмутительное 'сейчас' подразумевало, что раньше, до беспамятства, вещи имелись, но все они успешно уплыли в руки моих пленителей. А ведь отобрав мои пожитки, чёрные разорвали последнюю ниточку, которая могла вывести к прежним правам и связям в Цветном доме.

'Ага, в качестве обезьянки'. Стоило лишь представить, как отнесутся (бывшие) близкие к моему нынешнему состоянию, как досада о потерянных вещах растворилась в кислой волне стыда. Нет, коней гнать не стоит — сперва учимся ходить, а уже потом сбегаем, и общение с другими ущербными — неплохой костыль для совершения первых шагов. Ужасный и неведомый Ньяр нарочно отправился в ссылку, чтобы начать с нуля — мне такой случай выпал по невезению, грех не воспользоваться. Эк хорошо — из самокопания в самообман! — улыбка тронула губы, когда ноги привели меня к порогу нового обиталища.

Поднырнув под входную занавесь из высушенного дёрна, я едва не зажмурился. Напротив входа неоном переливался небольшой водопадик — его струи бесшумно ныряли в нишу в полу и излучали свет так ярко, что в воображении невольно разгоралось ликование тёплого ясного дня. Впечатление усиливал буровато-жёлтый ковёр нежного мха под ногами — он поднимался по правой стене, мягко облегая со всех сторон спальные полки в два этажа и свисая с них широкими языками покрывал. Противоположная сторона комнаты лишь оттеняла это солнечное буйство: по серой кладке камней золотой сканью вились пушистые лишайники, похожие на листья папоротников. Их стебли ветвились так самоподобно, что навевали мысли о рукотворности узора.

Хм... У растений в саду такая ажурность меня ничуть не смущала — а тут, сколько ни тряси головой, остаётся чёткий оттенок неестественности. Присмотревшись, я понял, что восприятию мешает едва заметное искажение. Никак, картинка-невидимка? Вспыхнули воспоминания детства, про игру в 'угадай фигуру' за еле зримыми смещениями орнаментов. И если здесь...

— Нечестно! — звонко рассмеялся воздух, и со стола спрыгнул юноша в кожаных портах до колен. — Ты меня нашёл!

Вовсе не красавец: слишком низкий лоб, редкие дымного цвета волосы, крошечные щёлки глаз — но улыбается так обаятельно, что невозможно не улыбнуться в ответ.

— Изар?.. А я Альф. Ани-Альф, если полно, но для наших — без 'Ани'! Тоже, кстати, всего полгода мотаю. Так что давай по-братски. — Крупноватый рот разъехался ещё шире. — А то живём втроём, каждый за себя... как неродные!

Понятно, старшие не церемонясь вместили всех 'синих' в одно стойло. Я сосредоточенно оглядывал помещение: не маловато ли видимой мебели для такой толпы обитателей?

— И на всех — две койки?

— Ка-Нон — там, за струйками, — Альф широко махнул на водопад, и острый локоть шишкой выступил на тощей руке. — Особняк!

Щедрое же хозяин комнаты учинил себе освещение — даже через воду чуть в глаза не бьёт. Не представляю, как здесь спать-то можно, если полдень круглые сутки. А ведь редко что сравнится с дремотной негой в полумраке, когда не можешь разглядеть ничего, кроме собственного носа и, признав поражение перед темнотой, отдаёшься во власть фантазий. Эх-х... Надеюсь, на ночь свет всё-таки выключают.

— Не куксись! — мальчонка потряс меня за плечо. — И тебе готово местечко!

Он подскочил к двухэтажной койке и задрал покрывало 'первого уровня'. Нишу у пола одеялом устилал дополнительный слой мха — всё устроено довольно удобно, чтобы лежать, но сидеть без риска вывихнуть шею невозможно даже при моём скромном росте метр семьдесят два.

'А ляпсам и шляпсам — под кровать...' — обиженно ругнулся я про себя.

— У нас за мат наказывают, — Альф скрестил руки на стиральной доске груди.

— А за мыслечтение не наказывают?

Вот он какой, 'побратимчик'! 'Синенький'! От его улыбочек и ужимочек совсем упустилось из вида, что местные любят копаться в чужих мыслях... и — увы! — отнюдь не только Катион.

— Что?! Я ничего не сделал!

'К тому же не дурак приврать', — с обречённой грустью подумал я, глядя в якобы честные глазёнки Альфа, яркого красно-карего цвета с серыми ободками.

— Да правда! — очень убедительно уверил тот, чем поставил точку во всех сомнениях.

'Ладно-ладно, — мысленная усмешка, — не худший недостаток. Всё равно, когда он кривит, любой белый всё сразу поймёт... по запаху'.

Мальчишка обаятельно растянул губы и якобы по-дружески заглянул в глаза.

— Надо же, серые! — редкие брови домиком подались вверх. — Ты здесь из-за них, да?

'Длинный нос. Ну коли вычитает правду о наших планах — кто ему виноват', — громко подумал я, вслух вздохнув:

— Надоело в слепых. Где у вас тут одежду складывают?

Сосед медленно оглядел меня с головы до пят, а потом показал встроенные в стену полки, где нашлась свободная и для новенького.

— Это вся? — кивнул на мешок мышиного цвета и с лёгким благоговением пощупал грубо выделанную кожу.

Получив ответ, мальчонка проверил мою постель на предмет 'всего ли хватает', а затем быстро отговорился поручением Ка-Нона и поспешил из комнаты. Как только за Альфом упала занавесь, я пристально изучил стены в поиске потаённых иллюзий и, успокоенный симметрией орнамента, сел перевести дух. Вот он, второй способ работать с мыслечтецами — лгать умом, а не языком. Получилось весьма неуклюже, но ребёнок поверил в игру поразительно легко — значит, где-то я ненароком ступил на слишком скользкую почву, и теперь ставки придётся делать на новом уровне сложности.

Вслепую, опять вслепую...

А Катион — каков хитрец! Смекнул, что подопытный бежать собирается, и перевалил надзор за ним на плечи младших. Причём аж троих вместо одного. Плакали грандиозные планы, тщательно выношенные в саду — если от врача их ещё нашлось бы как укрыть, то в толпе бесстыдных слуг, у которых по субординации осталась всего одна отдушина, точно не получится. Радует лишь то, что жилые помещения в пещере оборудованы не в пример лучше, чем лазарет. Я нагнулся к своей лежанке и с удовольствием разровнял тёплую поверхность под одеялом. Обнаружилась и подушка — тот же сложенный втрое сухой мох — под ней осязалось что-то маленькое и шелковистое, свёрнутое аккуратным 'рулетиком'.

Ух ты, носок! Белый и совершенно чистый: невесомая ткань едва пахла родниковой свежестью. Пригодится — в отличие от уютной 'синей комнаты', коридор пещеры зиял каменистым, вырубленным из породы полом, по которому неприятно ступать босой ногой. Стопа вошла в шёлковый мешочек легко, как в масленый. Однако при совершении обратного действия выяснилось, что ткань облепила кожу як липкая лента.

Вот мороки!.. Я резко сел — бамс! — макушку больно стукнула полка — и, подвывая, выкатился на середину комнаты. Ну, просто 'праздник дурака' какой-то! От виска до виска разлилась болезненная злоба и вылилась из горла, шипя и булькая:

— Ляпснутый чёрный дом, на физл к харту дохрясал уже!

Прошуршал сухой дёрн, и тело пробил внезапный трепет.

Ка-Нон. По-видимому, инвективная лексика обладает волшебным свойством притягивать на себя гостей. Один трёхэтажный 'трах-тибидох-тибидох' — и обязательно кто-нибудь появляется! От собственной нелепости из груди до глотки снова полился тёплый стыд.

— Иди-ка помой рот, ишь ты, 'особенный'. И дабы впредь неповадно было — мох почистишь вдобавок. Швабра в бытовке — там закуток выше по коридору. Твоя — с длинной ручкой. И обязательно верни на место, как закончишь! Давай привыкай к порядку: тут не лазарет, грязи не потерпим!

Синий глава направился к водопаду, но за несколько шагов до него круто развернулся.

— А это что такое? — глаза-пуговки уставились на белый мысок, что нагло светил из-под мешковатой одежды. — Откуда взял?!

— Э... под подушкой...

Сопение больших ноздрей усилилось ещё пуще, и я поспешил добавить:

— ...но только один! Сейчас верну! Единственное... как оно снимается?

— Мастер хаоса, — буркнул синий начальник и шагнул ко мне да так и замер. — Сам наляпал, сам свою кучу и разгребай. — Медленно кивнув своим мыслям, Ка-Нон добавил: — Теперь только резать. Всё равно в хлам всё испоганил.

Сражение со злополучным носком окончилось полным фиаско. Разорвать его не удалось, а нож, найденный в бытовке, скользил по ткани, как по металлу. Махнув на затею рукой, я пошёл обратно и возле входа в синюю комнату едва не сбил пальцы ног о... мусорную корзину. Тяжёлое ведро вырезано из цельной породы — тёмной и стеклянно-гладкой. Камень смутно знакомый — но откуда?

Я присел на корточки и приподнял тугую крышку — из мрака остро пахнуло мусором, и невидимые грудные шерстинки вздыбились и закололись. Задрав штору на синей комнате, я попытался обозреть содержимое урны при дневном свете. Но оно всё равно не просматривалось — словно бы по стенкам растекался чёрный туман. Попытался осторожно прощупать дно — уйй! — подушечки пальцев загорелись краснотой, ожжённые странной жидкостью на дне. Уже у водопада обнаружилось, что пострадала вся кисть — от прикосновения к зловонной темноте кожу пощипывало. Так что заход номер два совершался с обмоткой из собственного запасного мешка. Он позволил ближе познакомиться с таинственной химией: жидкость на дне за считанные секунды разъедала грубую кожу одежды едва не до дыр, а чёрный пар через материал не проходил, но несколько утончал, если как следует подержать тот в объятьях тумана. Моя шёлковая тюрьма не составила исключение — за пару минут мусорный дух превратил прочную ткань в обветшалую тряпку, которую легко разорвать без ножа. Наблюдая за белыми обрывками, что растворялись в тёмных клубах на дне урны, я почти успокоился — и внезапно ощутил на плече нежное, но горячее касание — без сомнения, не мужской руки.

Поворот головы — и глаза ожгло сияние маленькой звезды. Она блистала ослепительно ярко — пламенно-рыжие глаза вулканами пылали на круглом, как луна, личике с чистым лбом.

— Носок ты выбросил? — с упором на 'ты' звёздочка чуть стиснула пальчики.

— Прости... — От досады кровь сразу прилила к лицу. — Я не знал, что это не мой...

Звёздочка состроила обиженное личико.

— Да, не твой. Не твой! И не тебе! Достань обратно, сейчас же! — чудо капризно надуло маленькие губки.

Я молча кивнул на чёрный туман, растворяющий всё, что попадает на дно корзины. Пусть звёздочка и мила, но она давно не ребёнок и должна понимать, что...

— Сейчас же! — вновь прикрикнула девушка.

Вспомнилось катионово занятие по теме: 'когда субординация ничего не стоит'. Быстро же пришло время испытать урок в полевых условиях! Однако, рванув вбок, я беспомощно забарахтался в воздухе не в силах сдвинуться ни на сантиметр. Звёздочка яростно смотрела на меня: пожары-глаза, откель в вас столько злобы?..

— Доставай! — она швырнула урну к потолку, где та перевернулась днищем вверх, ровняясь как раз по моей голове.

'Будучи шляпой — в шляпе и погибнешь...' — нет, нельзя допускать мыслей о смерти! Я тоже чуть-чуть человек — пусть и без сердца, но зато с мозгами!..

Раз, два, думай... Тяжёлое стекло — что-то знакомое... Урок Катиона?.. Фляга..! Ух, коленки дрожат!.. Запах, запах — чёрные плодики?! Пальцы отнялись — ну и ладно... Смыв в туалете — опять! Вот морок, стенки урны уже загораживают обзор!.. Мешок на голове?! А-а-а-а-а!.. Влага?!..

— Только в саду помоги!.. На порх... Анн..!

Бомм!.. — 'звёздочка' с досадой вмазала урну в стенку. Пропалив меня кратким взглядом, перескочила через опрокинутое ведро и вихрем унеслась вниз по коридору. Сердце бешено стучало; пока живой кошмар не вернулся, я помчал сломя голову — не разбирая, куда — и вскоре вылетел в прихожую, чуть не сбив с ног Марту, которая возилась с внешней дверью.

Белла! Белянка! Белочка! Только не исчезай, прошу! Кто, кроме тебя, пожалеет нелепого чужака?!

Щёку чмокнула звонкая пощёчина, нежно пахнув в лицо сливочным духом.

— Притворщик!

Поняла. И, конечно, не подозревает, что, ворочаясь после отбоя в текучих муках совести, я дал мысленный зарок больше никогда не давить нарочитой жалкостью на тех, кто ко мне по-хорошему. Макушку разъела щиплющая боль, а на носу повисла густая тёплая капля.

— О сферы... — вдруг выдохнула слепица. — Где Катион? Срочно, — прошептала, проведя пальцами выше моих глаз.

Рука потянулась к волосам и сняла с головы окровавленный русый клок — похоже, раствор её всё-таки тронул. Протяжный стон — не от боли, а от мысли, что осталось от черепушки — и я погрузился в спасительный бред, ещё крепче прижимаясь к Марте, чьё пуховое тело служило единственной опорой в безумном мире.

Спуск ударяет провалами под ноги... Едкое касание воды... Внятное сознание вернулось уже в лазарете. Макушку саднило. Открыв один глаз, я осмотрелся — загородив собою обзор, возле кушетки возвышался врач, и его палец привычно касался подбородка.

— Проплешина будет зарастать долго, но в целом тебе повезло, — ободрил Катион. — Растворился только кожный покров, да волосяные луковицы задело.

За тонкой фигурой моего опекуна мелькнул яркий всполох — и сердце прищемило тревогой. 'Звёздочка' — да, я не я, если это не то розово-зелёное недоразумение.

— Он, — огненноглазое чудовище ткнуло пальцем в меня, — лапал без спроса мои носки, а потом на беспамятство валил!

Катион мгновенно отвлёкся от созерцания моей макушки и скользнул к порогу. Приобняв чудовище за талию, он склонился к маленькому ушку и что-то ласково прошептал. Ещё пара секунд — и оба ушли восвояси, держась за руки, как близкие друзья.

Красотка явно не страдает от немощи в сферах: я не мог противиться её телекинезу, сколько бы стараний не прилагал. Вот если б эту силушку — да мне! Я бы!.. Я бы взмыл в облака и купался в их тёмном креме даже во сне!.. А если бы захотел увидеть парад лун, то прорезал всю толщу туч и бежал, бежал, бежал по долине из холодных кусочков воды, задрав голову к ясному тёмному небу и вбирая в себя сияние редкой звёздной крупы.

Ага, только в космос, с закрытыми-то сферами. Полетал — и хватит, пора на землю. А то уже полчаса в облаках парю, пользуясь положением невинного страдальца. Неохотно сползя с койки, я поплёлся в коридор и сразу за водной завесой столкнулся с Мартой, которая сжала длинные тонкие губы и велела:

— Иди к себе, — так холодно, будто не ютила на груди ещё час назад.

Невидящие зрачки сосков женщины сурово смотрели из-под мохнатого воротника. Широковата в кости и, пожалуй, чересчур матёра. Но когда я вспомнил, как прижимался к этому мягкому телу, грудные шерстинки ласково распушились, и волнующая дрожь пробрала туловище снизу доверху.

— Кто она? — я кивнул в неопределённом направлении, надеясь, что не придётся прибегать к словечкам 'чудовище' или 'звёздочка', чтобы дать понять, о ком идёт речь.

— Падхи, сестра Ньяра, — выждав паузу, Марта добавила: — у неё с носками особые счёты, поэтому не вздумай повторять свои глупости.

'Всё по блату и за плату, — с досадой срифмовал я. — эта стервочка может убивать, и никто не пикнет, потому что она — сестра главы, да ещё, морок побери, красавица!..' Ещё повезло, что дамочка вняла напоминанию про порханку — видать, не одну Марту заставляли готовить аннигиляцию, и лишь моё появление освободило женщин от необходимости постоянно обонять мусор. Гадостность работы неожиданно спасла жизнь... Забавно. Палец смахнул грязь и кровь с щеки, и я покорно направил стопы в синюю комнату.

В солнечной лагуне уже собрались все её обитатели. Кроме Ка-Нона — его бормотание смутно слышалось из-за водопада — и Альфа — он свесился с верхней полки и болтал ногами в воздухе, — меня приветствовал крупный брюнет: его выпуклые красно-карие глаза горели на белой коже так ярко, что та отдавала в голубой. Сложен ладно, невзирая на чересчур широкие бока и плечи. И одет вычурно.

— Чад, — сразу представился он, протягивая ладонь ребром вверх. — Поздравляю с боевым крещением!

Улыбается, вредина, словно доволен моими неудачами.

— Изар, — бросил я, рассматривая жёлтые мохнушки на полу, — вас, что, всех так 'посвящали' по вступлению?

— Ну почему обязательно 'по вступлению', — басисто усмехнулся Чад, облизав влажные, налитые тёмно-алым цветом губы, — даже чёрные мастера не застрахованы от Ньярова гнева... а он запросто прибьёт, если не угодишь.

— Хорош врать, — откликнулся из глубин комнаты сварливый козлетон. — Больше врёшь — больше мусора, больше мусора — больше гнили... — поток слов не останавливался, но младшие синие, судя по полному безразличию к голосу за водопадом, давно научились воспринимать все эти излияния как задний план.

— Вот только что, например, — Чад выдержал таинственную паузу, — Ньяр чуть не насмерть пришиб Катиона. Представь, как зол — аж на полдуги с жинкой родящей задержался.

Я удивлённо уставился на здоровяка. Новость не предвещала моей судьбе ничего хорошего. В горле комком сжался стыд за утренние мысли об опекуне: 'неискренне', мол, играет, в доверие втирается. Ага, и под Ньяровы кулаки 'неискренне' полез.

— ...разлагаются пищевые жилы, обрастают хаосом, становятся ядовиты — а всё от единого неверного слова, — тишину нарушал скучный голос Ка-Нона.

А ведь наш ворчун, скорее всего, прав: доверчивому новичку опять вешают лапшу на уши.

— Прямо уж и насмерть?

— Не шучу! — прогромыхал Чад, — они знаешь как мордовали друг друга? Силой не меньше шести логон, если на карту сфер переводить. Выяснение субординации — это вам не бяк-бяк-бяк! Катион, верно, в коме. А кто его поднимет? Врач-то один был!

— ...хотя мусорить мы горазды не только прямым враньём. А умолчишь или выставишь что-то в неверном свете — так человек сам себе голову задурит не хуже, тогда как ты вроде как беленький...

Пожалуй, это ворчание сравнимо с изощрённой пыткой, вроде той, где часами капают на лоб воду. Из горла чуть не вырвалось крепкое ругательство, но я прикусил язык, сочтя, что на сегодня приключений достаточно. Врачу помочь пока нечем, а вот укоренить за собой репутацию грубияна — это запросто. Так что лучше сесть в укромный уголок и молчать, пока не пойму, где искать справедливость и за чью спину надёжнее прятаться. Приняв такое решение, я деловито полез под кровать, на своё место.

Чад наклонил голову, и его дыхание обдало меня кричащим запахом цветочного мёда.

— Что такое?

— Составлю компанию Катиону в игре 'изобрази труп'. У кого-нибудь беруши найдутся?

— ...а ещё удобно цепляться за свои заблуждения, даже если тебе прямо говорят, что в них ошибка. И не соврёшь, а нагадишь не меньше, причём не только себе, но и тем, кто пытается помочь...

Тринадцать лун, а Ка-Нон бубнит дюже складно для эгоиста, который занят только собой! Видимо, всё это время он тонко намекал на обманные трюки Чада. А потом, когда я самодовольно пренебрёг предупреждениями, косвенно попросил прислушаться к нему и поверить.

Воссоздав по памяти весь поток укоризненных излияний, я едва не подскочил. Яды! То, что недопустимо в туалете! Что может разрушать целостность информационных структур больше, чем стойкое заблуждение? Ошибки, впущенные в сознание на правах непререкаемой истины, создадут иллюзию всепонимания и обязательно вынудят человека противоречить самому себе. Ка-Нон прав: неопознанная ложь — это мусор, гниль, причём гниль трупная, негодная для переработки. А я ещё смел притворяться при белой... и радоваться, как легко она повелась. Теперь — ни за что себе не позволю. Если и лицедействовать — то лишь с теми, кто сам горазд пользоваться сим подлым оружием.

Беруши не нужны. Допустим, у ворчуна не самый приятный голос, но когда поют колыбельную, пытаясь успокоить ребёнка, важен не голос, а та забота, что кроется за неловким напевом.

Пой, Ка-Нон, пой сколько хочешь, даже если твои песни кажутся немелодичной, скрипучей прозой. Ты единственный в этой комнате, кого я безоговорочно признаю за старшего.

18 дуга, 4 месяц, главное — вовремя понять то, что ничего не понимаешь

— Сплюшка, сплюн! Сплюнтяй!

Я оттянул указательным пальцем нижнее веко и часто заморгал. Размытый мир приобрёл очертания: кто-то отдёрнул моховое покрывало верхней койки, и вместо пушистой благодати пришлось созерцать блики на чёрных штанах, обтягивающих толстые коленки Чада. Ради неба, что надоумило его носить эку непристойность? Голышом и то приличнее.

Лохматый и мятый, я неохотно выполз из 'пещеры' и сразу же проснулся, ибо зрелище, представшее взору, воистину бодрило.

Перед водопадом стояли Ка-Нон и Альф — подбородки задраны, ладони под струями — и запоем втягивали воздух носами. Бахрома на тёмно-синем плетёном облачении волновалась, как от ветра, мешалась с каштановыми и дымными прядями нюхальщиков. Вскоре к таинственному действу подключился и здоровяк Чад; вклинив плотное тело меж худосочных соседей, он едва не спихнул Альфа в сияющий поток. Прошипев: 'Мастер хаоса!', синий глава посторонился, уступая серединное место, и вся троица с прежним рвением ушла в дыхательные упражнения. Как зачарованный, я смотрел на подвижные ноздри соседей — шире-уже, шире-уже... Попробовал повторить — лёгкое головокружение, и ничего.

— С тебя хватит, — вдруг бросил Ка-Нон в сторону Альфа, — не забудь о дежурстве, — и обвинительно воззрился почему-то на меня.

Мальчишка упруго выскочил на середину комнаты, сделал пару танцевальных па, несколькими прыжками добрался до выхода и выскользнул в коридор. Я нерешительно поплёлся к остальным в надежде, что старшие сами объяснят, что делать дальше. Пристроился сбоку от Чада — и волосы тут же растрепал вертикальный поток ветра, овеяв рану на макушке целительной прохладой.

Вот и первый вдох — а здесь и правда другой воздух, чем рядом с кроватью. По носоглотке разлилась сладковато-ореховая свежесть, и я закатил глаза от восторга. Живительная бодрость ударяла в голову и наполняла лёгкие непривычно уютной прохладой, словно бы расправляя в теле каждый сосудик.

Да! Да! Да! Ещё! Ещё!..

— Не лопни там. — Эйфория быстро прервалась: локоть Чада нахально упирался в мои рёбра. — Перегрузишь сердце, а ответ перед Катионом нам держать.

Я сделал два коротких вдоха ртом и разочарованно поморщился: вкус не тот. Похоже, что только носовое глотание даёт возможность утонуть в ласковых потоках. 'Не лопни — сердце перегрузишь' — получается, не такой уж я и инволют, если смог позавтракать вместе с высшими!

— Сам не лопнешь?

— Аааа, я такими кусищами не глотаю! — Здоровяк поучительно погрозил пальцем. — Пью глоточками, растягиваю.

Я с досадой постучал по лбу: нажрался за минуту, ажно не поняв, 'есть ли там косточка'. Насмарку все самоучения, ежедугно повторяемые про себя: животные потребности — и туалет, и обед, и сон — справлять не спеша, чтобы успеть получить телесное удовольствие и зажечь ещё один светлячок радости в мрачном болоте будней домена.

— По правде, я сначала и не думал приступать к еде. — Признание сорвалось с губ, когда мы с Чадом уже покинули хлебное место. — При Катионе питался не так, а материально.

— Материально тебе вредно — вон какие телеса отрастил, и без толку, — здоровяк прищипнул пальцами складку на моём животе.

— Ну-ну. Можно подумать, твои телеса — с толком...

— Аааа, — наставительно потянул собеседник, — узнаю дебёлую точку зрения, что тело — только проводник энергии сфер. Ещё скажи, ходить и летать тебе одинаково легко?

От неожиданности я поперхнулся слюной. 'Дебёлый' — дэ-белый — Белый дом? Альф, что, растрепал мою сказку-страшилку для мыслеловов по всем углам домена? А врач и не спешил оспаривать (когда бы успел?), так что в глазах всей синей комнаты новенький — вовсе не глупая зверушка, а продвинутый 'белый', который от нечего делать припёрся в резервацию под лозунгом 'назад, к природе!'.

— Летать без сфер не получится. — Я разгладил покрывало нижней койки в поисках сюрпризов и, лишь убедившись в отсутствии оных, сел. — Нет подходящих органов.

— Во-от, — красавчик накрутил на палец прядь роскошных чёрных волос, — зато есть такие, чтобы двигаться целиком без применения силы, с помощью мышц. Но их сначала надо из зачаточного состояния развить.

Час от часу не легче. Помнится, Катион учинил целый кукольный театр, чтобы скрыть от Дари мой способ перемещения. Выходит, из пушки по воробьям — для синих-то он давно не новость.

Ну всё, вздумай Чад прочитать сейчас мысли, вся сказка про 'белое' происхождение улетит в трубу. Поглумятся, наверное, всласть, зато развяжусь с глупой легендой.

Но собеседник истрактовал моё замешательство совсем по-другому.

— Да-да, мышцы! Что, не понял? Те самые пучки волокон, что от связки к связке тянутся и жрут много. Думал, на козла тебе их столько, коли жир есть — и жрец, и грец, и телу венец? А не на козла, оказывается! Но тут своя привычка нужна. Они, привереды, неслабо тончают, ежели на сферах тупо ехать: без подкрепления за две недели в квёлого-дебёлого превратишься.

Вот она, философия истой пресыщенности. У него в руках сферы — такое сокровище, — а нет, на древность потянуло. 'Мышцы' — да я бы с готовностью променял непослушные, вечно ноющие отростки на воспарение к ноосфере, но мне почему-то выбора не дали, а те, у кого к тонкому миру полный доступ, с жиру бесятся. Впрочем, Чаду — Чадово. Нравится наращивать мышечную ткань — дело личное, но не умничай хотя бы. Неопределённо промычав здоровяку в ответ: 'Ууу.. Дааа...' — я двинулся искать Катиона (или, если тот пока не пришёл в себя, кого-нибудь ещё), чтобы проводил до сада.

От призматической прихожей в глубь холма уходили два спиральных коридора. Лазарет и синее общежитие лежали на разных витках правого 'винта', почти на единой вертикали, что как будто указывало на сквозной водный поток; но струи в солнечной лагуне сверкали первозданной чистотой, тогда как водопад на входе в больничку рябил тонкими штрихами водорослей — они давали тускло-нефритовую флуоресценцию, что разительно отличала его от остальных подземных потоков, несущих воды вдоль стен общей пещеры. Помню, в первый раз, проходя сквозь зелёный 'душ', я перетрусил и зажмурился. Но во второй переход рискнул и с тех пор нарочно раскрывал глаза пошире — касания воды приятно щекотали слизистые, снимая и пыль, и раздражение.

В лазарете никого не оказалось. Рассеянный взгляд пробежался по серым стенам, пустой койке и вернулся к проёму в коридор.

— Катион приболел, — холодно усмехнулись из-за нефритовой стенки. Я попятился, тщетно высматривая через струи очертания собеседника. — Следуй за мной.

Неприятный голос, высокий и сухой, как резкий запах пыльцы на жарком ветру. Помню похожие ассоциации от жёлтого хрюкающего чуда... 'Непосредственный начальник', так назвал его Катион. И по имени...

— Д... Дари? — я нырнул в проём, и кромка влаги приятно лизнула кожу.

— Оный самый, — стоявший в коридоре снисходительно ухмыльнулся. — Ага, вижу, Ка-Нон уже к рукам прибрал. Хм... Ладно, хоть от грязи отмоешься.

Теперь 'тычинка' вовсе не выглядел ярко-шафранным, его тело лишь слегка тронул жёлтый оттенок. Лицо словно вылито из густого мёда: маленький гладкий нос, тонкие дольки губ, ровные округлые щёки, картинно обрамляемые крупными тёмно-золотыми кудрями, спадающими ниже мочек — всё такое изящное, что позавидует любая женщина. Однако ни по голосу, ни по сложению Дари не выказывал принадлежности к слабой половине человечества. И если в видениях Катиона 'тычинка' щеголял чрезмерными признаками обоих полов, то в жизни смотрелся скорее бесполым ангелом — судя по голосу, увы, отнюдь не святым.

— О да, я знаю о своей красоте, — заметил моё внимание Дари, поправляя маленькими руками высокий ворот блестящего чёрного халата, — но ты не художник, а садовник. Не забыл? Работа стоит, — взмахнув длинным рукавом, 'тычинка' быстро двинулся к прихожей.

Поспевать за ним едва удавалось; грубые шевеления мышц превращали походку в косолапое шатание, так не похожее на гладкий плывущий шаг остальных обитателей домена. На уме крутился навязчивый вопрос, и, помолчав минутку, я не выдержал:

— Позвольте узнать, что случилось с Катионом?

— Пытался оспорить решение Ньяра, — хрюкнул 'тычинка'. — И получил поделом!

— Он... выживет? — Я захлебнулся в словах.

Проводник резко остановился в приступе смеха, унизительно тыча пальцем в мою сторону.

— От рядовой драки?! Да замухрышка не удосужился объяснить подопечному самые основы правил! Хе-хе-хр, умирай мы от любого ожога чернотой — домен бы пустовал! Между прочим, самый правильный способ ставить на место выскочек вроде нашего серенького. В первый такт от дуэли и захочешь — не порыпаешься.

Опять двадцать пять. До сей дуги местные обитатели с завидным постоянством упоминали только три основных цвета ауры. И едва хотя бы с одним что-то начало проясняться, как мир огорошил меня очередным набором загадок.

Я непонимающе уставился на попутчика и уточнил:

— Разве надавать в морду — это не по части красно... ты? — чем вызвал у Дари ещё один приступ хрюканья.

— В морду — да, но для лучшего послушания надо давать не в морду, а по мозгам, — пояснил тот. — Чтобы и мысли трепыхаться не возникало.

В носу засвербило, и я глухо чихнул в ладонь. Рассудок плохо переваривал объяснения Дари. Во-первых, если применение черноты — это захват сознания, то как к ней могут быть применимы эпитеты: 'драка' и 'мордобой' — по смыслу, нечто резкое и причиняющее боль? Во-вторых, раз уж звание чёрного мастера связано с владением нужной сферой, то Катион, с его виртуозными воздействиями на восприятие, однозначно должен его заслуживать. И, в-третьих (и главных), имея такую власть, не проще ли перепрограммировать непокорного, чем в обморок отправлять?

В обморок!.. Чёрные!.. С охотой на цветных!.. Так я же на своей шкуре испытал, что значит пресловутый 'удар по мозгам' — тогда, когда 'труп зарывали' и всё застлало синим!

— В начале... в лесу, там тоже ожгли чернотой?

Лицо Дари посуровело. Глаза, прозрачно жёлтого, как незрелый мёд, цвета, едко заглянули мне в лицо.

— Значит, Катион всё наврал... Не так уж много он и сделал, если ты смог ощутить гипноз — именно! — гипноз Ньяра.

Челюсти сжались, а язык виновато прижался к своду нёба. Наболтал с три короба, кретин; болезнь оказалась совсем пустячной: теперь влетит и мне, и Катиону. Это уже не любопытство, а словесное недержание, называется! Ведь мог же сначала признаться врачу, а не малознакомому начальнику.

— Как там... Изар? — моё имя прозвучало в устах Дари чужим и отвратительным. — Замухрышка рассказал, почему ты потерял память?

'В смысле?' — чуть не слетело с языка, но разве можно так отвечать второму лицу домена? В итоге я опять застыл с открытым ртом, не в силах вымолвить ни самоуверенное 'да', ни малодушное 'нет', ни идиотское, но вернее всего отражающее моё смятение 'не знаю'.

— Ага, — ухмыльнулся желтокожий. — Как всегда, напускает таинственность, — тихо хрюкнув, 'тычинка' заговорил без прежней язвительности: — Ты угодил в лапы растению-хищнику. Сперва оно останавливает сердце, а когда жертва умирает окончательно — закусывает разлагающимися останками. Так вот. По свидетельству Катиона, когда ты к нам попал, твоё сердце уже засорилось настолько, что пришлось вырезать всё до последнего сосуда.

Лёгкий ветер полоскал рукава чёрных одежд, в блестящих складках которых отражались лужицы бледно-зелёного света луны, называемой здесь Хлорой.

— Ты утверждаешь, что, лишившись всего тонкого тела, сохранил здравое сознание, — Дари резко замолчал.

— Нет-нет! — запротестовал я, чувствуя, что близится страшный суд. — Вовсе не здравое сознание! Мне было очень-очень плохо, а потом по голове ударило чем-то тяжёлым, и стало хорошо!

— Мертвецу безразлично, когда на него смотрят гипнозом. — В голосе проскочила брезгливость, будто человек действительно разговаривал с трупом.

Весь оставшийся путь по чёрной тропинке мы проделали в тишине. У изгороди я кое-как приладил лестницу и перебрался по ней в сад. Только ноги ступили на мягкую землю, деревянная стремянка поднялась в воздух, складываясь вдвое, и исчезла за колючками. Хм, Катион обычно оттаскивал её вручную — выходит, не так уж искусен он в красной сфере.

Миновав питомник с 'рассадой' младенцев-крысоловок, я присел на корточки возле самой длинной грядки с бурой викой — на цветах собралось необычно много светляков, но там, где паразитировал вьюн, не горело ни одной яркой точки. Что бы Дари из себя ни строил, не такой уж он и злыдень. Пользуясь болезнью Катиона и положением старшего, мастер мог безбоязненно извести меня на консервы, тем более, что садовник я, мягко скажем, никакой. Даже если учесть гадкую обязанность собирать чёрные споры, спасшую меня от урны. Пусть убивать мусорщика не выгодно, но миндальничать с ним нет никакого смысла, особенно если ты почти глава домена. А он самолично проводил до изгороди, да ещё снизошёл до объяснений! Вздохнув, я запустил руку в тёплую землю, разминая между пальцами жирные комья. В чешуйках глины и крупинках песка штришками белели мёртвые гусенички, крошечные, будто только вылупились из яиц.

Что-то не сходится в истории с хищным растением, и на обычную память оно повлиять не могло, ибо, по словам Дари, поражало исключительно 'сердце', а, как объяснял Катион, 'ум и сердце — разные вещи'. Отсюда возникает сразу два вопроса: почему я смог так легко переключиться на обмен древних и как в историю болезни закралась амнезия?

Пальцы вновь зарылись в почву. По ладони прополз длинный красный земляной червь, и я залюбовался сокращениями колец, толкающих маленькое создание вперёд. Вполне возможно, даже в примитивной нервной системе червя зарождаются чувства и мысли, но, по принятому здесь определению, разума там нет, потому что червь не умеет управлять ноосферой.

'Лечим — калечим', — как-то раз сострил Катион в ответ на мои попытки разузнать про операции. Может, это ему выгодна амнезия? Вещи-то присвоил и бровью не поведя. Хитрая, хитрая бестия — Дари, вон, наврал... Я отвлёкся от обнюхивания прилипшей к пальцам земли, перебирая в мыслях все события за последние дуги... и рассмеялся: настолько очевидной стала причина внезапной потери памяти.

После положенных часов отработки за изгородью мелькнула крупная голова в чёрной шапке кудрей, ярко искрящейся при лунном свете. Ещё с высоты стремянки я узнал Чада: он стоял, раскачивая большое тело влево-вправо, и мял в руках огромный букет душистых белых венчиков, явно с притуалетной клумбы.

— Что, с аллеи? — я выжал из себя приветливую улыбку.

— Хочу подарить своей женщине, — кивнул красногубый, спиралью закручивая листик.

— Своей? Ты женат?

— Ишь, выдумщик! — здоровяк громыхнул раскатистым смешком. — 'Женат'! Жирно нам; три женщины на всех, причём одна из — девушка. Это у чёрных гаремы, а мы потихоньку-полегоньку, подарочками да улыбочками, — Раскрутив лист, Чад задумчиво разглядывал мелкие лепестки с нежной каймой. — Подкинешь до Мартышки?

К горлу подкатило негодование.

— Офизлел?! — сорвалось с губ прежде, чем голову глухо ударила мысль о моём месте в субординации и о том, что уготовано упрямцам, которые ей противятся. — Всё равно не смогу — она от меня прячется.

— Экий смешной, — здоровяк слегка пихнул меня кулаком в бок, и я поморщился от волны приторного запаха мёда, — думай башкой, а не кишкой. Где она больше всего обретается? В общем, газуй, — Чад сунул душистую ношу мне в руки, и букет обмёл лицо нежными лепестками.

— Какого харта... — От возмущения на языке крутились одни маты. — Хоть подписал бы свой 'презент'. Она же подумает, что это я сорвал, и знаешь как распнёт за порчу клумбы!

— Да ладно, — Чад безразлично пожал плечами, — за пару цветов... Не верю. Здесь не биде, чтобы рвать пупок из-за каждой прибитой букашки.

— Ага, здесь 'чадэ', — не выдержав, съязвил я, — и всегда готовы переложить обязанность рвать пупок на младшего по субординации!

Здоровяк захохотал, тыча в меня указательным пальцем.

— Ну ты, знаешь, фантазёр! 'ЧеДэ — переложат'!.. Х-ха!.. Это в Цветном — вот там перекладывают, да ещё и обставят так, что сам на себя всё взвалишь. А мы честны хотя бы перед собой, если уж не друг перед другом, — подмигнув, незваный женолюб махнул рукой на изгородь. — Давай подсажу на стремянку, небось, соскучился по полётам, — и, не спросясь ответа, исполнил обещание, так что я вскрикнул от внезапной лёгкости тела, едва не сдутый высоким ветряным потоком.

Огромный букет сильно пах свежо-пряной медовой сладостью. Не мудрствуя лукаво я потащил дурацкий подарок в сарай с инструментами — и разбудил своим явлением виновницу приключений. Марта спала калачиком, гибко поджав колени под самую шею. Услышав шаги, садовница подняла голову и вдруг резко распрямилась.

— Так, — дважды коротко вдохнув, женщина облизала губы. — Дай-ка. — Пуховая рука обхватила связку сочных стеблей. — Значит, вот оно что... — Опять быстрый вдох, медленный наклон головы — и, коснувшись лицом нежных лепестков, Марта впилась носом в белые венчики с таким же упоением, как вчерашней дугой Катион.

Сердце ускорило стук. Стало досадно, что ожидания не оправдались, и букет не отправился на компост с пожеланиями 'всего хорошего' его дарителю. Ах какие мы высокоморальные, какие правильные — как супруг за дверь, так сразу любовника привечаем. А потом плеск ручками, хлоп ресничками: 'Как всё плохо, никто никого не уважает...' — ханжа! Заурядная ханжа!

Я развернулся лицом к стенке сарая и слегка ударился об неё лбом. Нет, что-то не так в волне ярости, подступившей к горлу — можно подумать, Марта клялась мне в верности, что дала повод так поносить из-за обычных цветов. Если подумать дважды, то моё 'справедливое' негодование вызвано завистью: ведь первый шаг успел сделать Чад, а не я. Это Чад привлёк внимание той единственной женщины, которая смогла сопереживать моим чувствам.

Пришлось изрядно подождать, прежде чем Марта отвлеклась от букета. Бессильно выпустив из рук благоухающее великолепие, избранница красногубого ловеласа морщась придавила пальцами виски, мотнула головой и, понюхав ладонь, грустно улыбнулась мне:

— Наивный ты, Изар. Думаешь, слушаться надо тех, кто пугает? А не потому ли они запугивают, что сами чувствуют слабость?

Мысли подпрыгнули и смешались, и, пока рассудок пытался их успокоить, белая дама утекла мимо меня в звёздную от светляков глубину сада. Закапал холодный дождь, больно барабаня по паршивой ссадине; ничего не оставалось, кроме как возвращаться в домен.

'Твоё сердце вырезано до последнего сосуда'. Рабочее предположение, что сердце — метафора 'высшего', человеческого (в противопоставление животным 'мозгам') разума, никуда не годится. Как бы дико это ни звучало, похоже, что слово употреблялось в самом прямом смысле, и операция Катиона — как и грезилось в кошмарах — состояла в установке протеза. Я напряжённо замер, пытаясь осознать присутствие в себе куска мёртвой резины, и неустанный насос в груди заполнил тишину скорым: 'Тут-тут — тут-тут — тут-тут'.

'Сердце сказало, что оно тут'. Что-то безвозвратно потеряно, но это ещё не пропасть, и Катион с Мартой в один голос намекали, что существует способ полностью одолеть увечье. В задумчивости путь к домену пролетел незаметно, и мысли отпустили сознание лишь в прихожей. Крутясь перед серебристой гранью в надежде разглядеть среди грязно-русых прядей кровавую проплешину, я строил планы на остаток такта: чем тратить нервы на синих, лучше проведаю-ка врача — его комната наверняка неподалёку от лазарета. Осталось угадать, какая именно дверь ведёт к красавице, миновав зверя, то есть Ньяра — шутливо улыбнулся я, вспомнив детские занимательные задачки.

На всей дороге от больнички до синей комнаты не обнаружилось ни единого дверного проёма или подозрительного на оный водопада: потоки сбегали по сплошным стенам или звонко журчали в глубоких руслах. Спустившись ещё ниже обиталища младшей братии, я вышел к шумной водной завесе, тонкой, как в лазарете, но метра в три шириной — она разливалась под ногами, прихватывала пятки леденящим родниковым холодом. За водопад соваться не хотелось — страшил размах этих врат, явно избыточный для жилой комнаты. И я направил стопы вверх по соседней, более крутой, спирали коридора. Через полвитка в стене нарисовался проход, закрытый плотной кладкой камней — сбоку от неё переливалось замысловатое висячее украшение из множества колокольчиков. Явно не место для полумёртвого повстанца Катиона. Наконец, почти у самого верха спиральной линии, попался ещё один отчётливый дверной проём — его, как и у синей комнаты, занавешивал толстый слой мохового дёрна, красиво поросший ветвистыми кораллами грибов.

А что, вход подходящий для общежития, да и лазарет недалеко — сразу через прихожую. Но мест уединения в пещере раз-два — и обчёлся, а обитателей значительно больше, причём, самое малое, двое представляют смертельную опасность: глава и его чокнутая сестрица. Лоб уткнулся в каменистую кладку напротив двери. Страшно играть в кошки-мышки с палачом, но сидеть и ждать его прихода — ещё хуже.

Прохладный тенор окликнул меня, вырывая из раздумий:

— А вот сюда не советовал бы.

Чуть не подпрыгнув от неожиданности, я обернулся: по-хозяйски облокотившись на стену, в коридоре стоял Дари. Длинный чёрный рукав отвесно свисал вдоль кладки, и на гладкой ткани отчётливо виднелась одноцветная растительная вышивка.

— Здесь наша лаборатория, — продолжил начальник, — Сам не заметишь, как насмерть отравишься.

— Узором залюбовался, — я кивнул на грибной орнамент (запоздало сообразив, что любоваться узором, стоя к нему затылком — крайний эксцентризм), потом вспомнил о цели коридорной прогулки: — Стыдно признаться, но домен для меня пока ещё тёмный лес...

— Нашёл из-за чего страдать, — покровительственно хрюкнул Дари, — там, ниже, — он махнул вдоль спирального хода, — моя спальня, дальше — Вигитт, а между синей и лазаретом — Катион. Помещения в сердце пещеры, через озеро — зал и Ньярова.

Внимательно выслушав и повторив про себя местоположение всех комнат (а, сколько ни искал, заметил всего две двери!), я вспомнил об уединении садовницы:

— А где живёт Марта? В саду?

— Пока не перебесится, — кокетка расчесал пятернёй золотые кудри. — А вообще, как и положено, со мной и дочерью, — на последнем слове его лицо расцвело.

— Дочка, наверное, красавица. — Душа прониклась белой завистью.

— Хочешь посмотреть?

Приглашающий взмах рукава — и счастливый отец уже порхает вниз по коридору. Я припустил вдогонку, кляня непослушные мышцы за бессмысленное нытьё по малейшему поводу.

Дойдя до второго витка, Дари остановился у некрупной запруды на ручье не то речке, что сбегала вдоль всего серпантина по правую руку от нас. Заметив, с каким интересом провожатый глядит в спокойный разлив, я тоже подошёл поближе, и, заступив мне за спину, сосед вдруг недобро хрюкнул.

Буль! — топят?! — дыхание..! — бррр! — тёплый воздух..? Я обнаружил себя на мшистом полу тёмного помещения, усеянного летучими светляками. Очевидно, спутник вытолкнул меня из омута с другой стороны стены — и если это обычное устройство перехода в жилую часть, то ничего удивительного, что при беглом осмотре пещеры так и не удалось найти обиталище Катиона.

Парой резких движений Дари смахнул капли со складок одежды, повязал за спиной длинные рукава — так, что руки обнажились аж до локтя — и повёл меня вглубь покоев. У задней стены растекался маленький прудик, устланный голубоватым илом и заросший крупными пучками цветных нитевидных водорослей. Похожие на человеческие волосы, растения красиво поднимались к поверхности воды; их едва полоскали редкие волны восходящих потоков.

— Дархи, — опустив колени на мох возле пруда, прошептал желтокожий и простёр руки к воде. — Это я.

Маленькие ладошки утонули в прозрачной жидкости, и навстречу им медленно потянулись нити самой крупной золотистой водоросли. Пальцы ласково расчесали роскошные 'пряди', неглубоко поводили вдоль длины нежных выростов и с явным сожалением отпустили.

— Красавица, да? — лицо Дари светилось мягкой жемчужной улыбкой. — И такая талантливая! Зелёный совсем яркий — в её-то годы!

— Сколько ей? — я мысленно сравнивал волосы счастливого отца с нитевидными образованиями — цвет похож, но прудовые ростки явно толще и хрупче на вид, точь-в-точь стебельки совсем молодых растений.

— Почти восемь! Уже мышца бьётся!

Я отвернулся от пруда.

— Спасибо за доверие, Дари, — слова получались неуклюжими, и я корил себя за лицемерие. — Ваша дочь действительно сокровище.

Так и хотелось добавить: 'И не стыдно зарывать такое сокровище в землю?' — но я промолчал. Если при таком обращении ребёнок за восемь лет ещё не умер, и сферы развиваются хорошо, значит, родители всё делают правильно. Но как же далека истина от моих измышлений о том, как должны выглядеть и развиваться дети!

Волосы-'водоросли'. Питание и дыхание? Значит, вовсе это не роговые отростки 'для красоты', а полноценные, жизненно важные органы. И пусть я отнюдь не стал тяжелее дышать после того, как лишился приличной части шевелюры — но в воде-то не пробовал. Может, на нашей голове — своеобразные жабры, и именно из-за нашей земноводной природы в жилищах столько воды? Однако вязкий ил не позволяет девочке ничего видеть и слышать и двигаться — и если все восемь лет она провела в таком положении, и если это необходимое условие развития сфер — то нужно ли мне такое сомнительное 'развитие'..?

Уф, как всё запутанно.

Хозяин комнаты стоял ко мне боком, касаясь левой ладонью стены, и я невольно засмотрелся на нежный профиль, достойный быть запечатлённым в камне. Лёгкая мечтательная улыбка на губах, в противоположность ехидному хрюканью, очень шла Дари, и голову посетила светлая мысль, что если родитель и ребёнок понимают друг друга, то в их общении открывается целый космос, ничуть не беднее того, что над облаками. Слепой Марте незачем звёзды, ведь она способна наблюдать за порывами наших душ так же тонко, как за своими собственными.

Помню чувства от мыслей о бескрайнем болоте вокруг домена: в первый раз — страх, а потом тупое отчаяние. Но теперь, взглянув на зарытого в землю ребёнка, я осознал, как глупо сокрушаться из-за ограниченности своего пространства, пока на нём ещё осталось неизведанное — а оно есть всегда, даже если ты восемь лет сидишь в иле и общаешься с отцом только через прикосновения к волосам. А иные глупцы могут смотреть на луны и не видеть в них ничего, кроме забавной мишуры... может, потому их и называют 'животными'?

— Если хочешь медитировать на чьё-нибудь лицо, советую поискать более подходящую кандидатуру.

Я покраснел, понимая, что похож на влюблённого идиота: уже второй раз Дари ловит меня на интересе к его внешности. Да, он и вправду обладает красотой, более присущей женщине, чем мужчине — но тонкие правильные черты желтокожего не несут ни оттенка эротизма. Марта, с её квадратной челюстью и добрыми подушками грудей, возбуждает страсть гораздо больше — в первую очередь, изумительно вкусным молочным запахом, без единой ноты горечи или кислоты. Да что там — Марта. Если бы даже мертвотелый Катион превратился в женщину, он и то вызывал бы больше вожделения.

Покинув Дари через водный путь, я, несмотря на позднее время, не торопился в синюю комнату: хотелось всё-таки проведать врача. Догадка о том, почему его не удалось найти, полностью подтвердилась: проходная запруда лежала на 'родном' серпантине и мало чем отличалась от соседних водоёмов — разве что без течения. Вода здесь ощущалась намного теплее, и лаз под стеной удалось преодолеть на удивление просто. Вынырнув, я обозрел помещение: голая каменистая кладка с четырёх сторон, грязный пол да куча моховых обрывков в углу — спасибо фонарику на лбу, ещё что-то видно, а то вокруг ни проблеска света, хоть глаз выколи.

Тем временем сухие лоскутья зашевелились, и из спальной кучи голышом вылез хозяин всего скудного 'великолепия'. Запустил руку обратно в мох, вытащил чёрный халат и набросил себе на плечи.

— Что мокнешь? Давай сюда, — Катион плюхнулся на самодельную лежанку и хлопнул место подле себя. Узнал. Значит, не терял память: то ли гипноз гипнозу рознь, то ли корень моей беды всё-таки в хищном дереве.

— Сильно досталось? — Колено надавило на кучу растительных остатков, и та приятно спружинила.

— Сложно сказать. Мне — не очень (но укладываться придётся долго, так что давай пока воздержимся от хаоса), а кое-кому хватило бы насмерть. Сильно это или нет? — нарушитель порядка пожал плечами. — Кстати, без шуток, не нарывайся на гипноз, чтобы потом не жалеть всю жизнь. Вдвоём: ты — об упущенном разуме, а я — о в хлам разбитом эксперименте.

Вздохнув, Катион сгрёб обрывки в охапку и подложил их себе под спину наподобие подушки. Между нами занялось молчание. На уме вертелось множество вопросов, и, соображая, что выбрать, дабы врач не начал секретничать, я рассеянно водил взглядом туда-сюда по пустой стенке. В простых линиях скрывалась едва уловимая иррациональность; впечатление дополнялось тихим шумом дождя и треском горящих поленьев, идущим будто бы ниоткуда.

— Здесь... не иллюзия?

— Не могу знать, — улыбнулся Катион, — пока не увижу мир твоими глазами.

Он умудрялся смотреть одновременно мне в лицо и мимо, на стену. Я развернулся; вместо серого камня взору предстали три арочных окна, выходящих в дождливую темень. На розоватом изразце уютно играли огненные блики, словно от спрятанного в глубине комнаты камина. Лёгкий поворот шеи — и наваждение исчезло, лишь ровный стук капель, звучащий вопреки зрительному образу, напоминал о промелькнувшей картине.

Да, с такими развлечениями хозяину комнаты и не требуется вкладывать силы в её обустройство. Хватает того, чтобы было где поваляться без риска належать синяки.

— Я обещал тебе показать древних. — Мужчина пошевелил подо мхом ногой. Как странно — при неоднозначной внешности и непредсказуемых манерах, Катион мог вторгаться в мою личную зону, в отличие от Дари или Чада, не вызывая чувства протеста. — Следи внимательно и готовься себе ответить: где пралюди, а где — уже разумные.

Из мрака выступили фигуры. Первая, длинноногая женщина со странно гранёным телом, — словно с узелками под кожей — выглядела бы интересно, если бы не голова: сочетание низкого лба со скосом от вертикали, втянутых, как у трупа, щёк и плоского затылка вызывало стойкое чувство отвращения. Второй силуэт тоже принадлежал женщине: пухлая, как Марта, но не в пример ей сутулая, с икс-образными дряблыми ногами, обвисшей грудью и без талии, с огромным, образующим складку у основания шеи, горбом, она всё-таки казалась человеком: больным, некрасивым, но — не выродком. Позволив себя осмотреть, иллюзии растворились в темноте. Взгляд тщетно высматривал вслед за ними второй заход — мужчин — но его не последовало.

Хотя достало и половины зрелища. Катион одним махом умудрился доказать, что никакое я не животное. Бррр! Ну и кунсткамера.

— А... самцы?

— Мужчин? Нет, не покажу. Слишком это редкий зверь на заре ноосферы, да и поди-ка найди им подобие среди пралюдей. — Катион грустно улыбнулся тёмными спёкшимися губами. — Разве что, действительно, самцы... — но там полно посторонних, чисто физиологических различий.

— Постой! — В попытке найти нужные слова я постучал по лбу кончиками пальцев. — Но мужчина — именно тот, кто выполняет роль самца в переносе генетической информации! Точный аналог, только, можно сказать, с разумом!

Мой (м-)учитель медленно покачал головой.

— Если мужчины пралюдей обретут сердце, это станет самым прекрасным событием в нашей истории. Уверен, с их задатками мы преодолеем накопление вредных животных генов и найдём лучший способ расплатиться с долгами планете. Но те редкие экземпляры самцов, кто всё-таки перешагивал первый порог, сгорали за считанные дуги. — Внезапно врач хищно усмехнулся. — Эх, появись на свете хоть один разумный самец... сколько баб не смогли бы больше скрывать под личиной мужественности свою бабскую сущность!

Казалось, после зарытого в ил ребёнка уже ничто не могло так потрясти. А зря — за 'цветочками' последовали такие 'ягодки', о которых и помыслить-то сложно! Мужчины есть — самцов нет. Парадокс. Положим, женщины разделились, и те, кто более склонен к риску (борьбе? лидерству?), стали выполнять роль сильного пола. Положим, однополые отношения считаются нормой вещей. Положим даже, дети получаются партеногенезом (вот и накопление мутаций — ведь при бесполом размножении нет никакой возможности избавиться от собственных вредных генов!). Но не проще ли тогда Дари растить свой клон в одиночку, не привлекая к нему ненавистную Марту, которую он (она?) и в спальню-то пускать брезгует? Опостылела? Так отпусти, не мурыжь — себе же жизнь проще сделаешь. Ишь, нашлась собака на сене.

Поймав себя на очередном приступе ревности, я неприлично расхохотался. Вот не надо про отсутствие 'самости' и 'самкости' — половое влечение есть, и яркое, аж мозги затуманивает! А, окажись я женщиной, плевал бы на гологрудую белянку с высокой колокольни — смысла в нашем сближении не больше, чем в попытке бегства из домена. Себе дороже.

Хм-м-м... не потому ли Катион так озабочен выживанием подопытного...

— Сомневаешься? Проверь, что между ног. — Врач разломил кусок сухого мха и отбросил на середину комнаты. — Если самец — будет сложный наружный орган. Если самка — просто щель.

Вот и добил. Придётся как-то жить с осознанием того, что твой 'пол' — вовсе не природный признак, а всего лишь роль, избранная тобой (или другими?) ради удобства.

Нет, опять чрезмерное обобщение. Задача женщины — семейный очаг, рождение и воспитание детей. Марта — квинтэссенция материнства — на несколько лет отлучена от Дархи и пашет в саду. Дари — претендент на якобы 'мужчину' — носится с ребёнком как с писаной торбой и уступать кому-либо не собирается. Значит, ролевой смысл пола — не всё и даже не главное. Есть ещё что-то коренное, отличающее Марту от Дари.

Гормоны? Отчего бы гормон своего пола возбуждал женщину, даже скрытую, вроде меня? Хотя... Марта — кувшин, Падхи — рюмочка, у 'мужчин' же нет столь приятных изгибов, да и выше пояса всё плоско. А ещё иногда растут бакенбарды — вон, за примером далеко ходить не надо. Значит, разнится и физиология. Но... как?

— Катион? — я вдохнул. — Вам доводилось быть матерью или отцом?

— Здесь пока нет. — Досадный взмах рукой. — Мало женщин. Я в поиске.

— А Дари вот нашёл. — Стремясь разузнать, как собеседник оценивает семейные отношения странной пары, я запутался в словах и, только произнеся фразу, понял, что она звучит как издевательство.

— Прекрасный выбор и прекрасная дочь. — 'Мужчина' зашвырнул на середину комнаты ещё один клок мха, — завидую.

'Не ты один' — машинально подумал я, наблюдая, как Катион поднимается с подстилки. Ногти чёрные, под глазами синеватые круги — вот теперь он гораздо больше похож на мертвеца из первых видений.

— У тебя ещё есть дело? — Его вопрос прозвучал почти зло.

Ну не извиняться же теперь за бестактность, подспудно заостряя внимание на неприятном моменте! Придётся уйти, чтобы не мозолить глаза тому, кому и без меня нелегко приходится.

Я поблагодарил Катиона за тёплый приём и покинул его захламлённые пустотой покои. Шлёпая босыми ногами по шершавому полу коридора в направлении выхода, вернулся мыслями к теме различения условных женщин и условных мужчин. Ауры..? Не более, чем в нюансах — ибо Марта жаловалась на свою красную сферу, Падхи же щеголяла явно большей силой, чем Катион. Но тогда что?

С потолка свисали флуоресцирующие лишайники, иногда с них что-то противно осыпалось за шиворот. Я вышел в прихожую, подмигнул отражению — как знать, может, Катион и в зеркале видит себя другим? Наслаждение самообманом не мешает ему оставаться мастером своего дела — а значит, уметь отделять зёрна от плевёл. И нынче врач мой самый горячий союзник — он умолчал о причинах драки с Ньяром, но только круглый дурак не поймёт, в чём ядро их противостояния. 'На консервы' — или 'в люди'. 'В мусор' — или 'вверх по лестнице эволюции'. И, раз Катиону разрешили не забывать обо мне, решение принято — 'помиловать'. Пусть и до первой ошибки.

Ошибки... В свете пояснений врача, самое страшное, чего следует мне избегать — леность ума. Принятие за данность того, что знаешь сейчас, и отвержение того, что не укладывается в понятные схемы. А предрассудков отыскалось уже ой как немало: те же мужчины и дети дорогого стоят. И главное — ну не могли такие представления остаться из прошлой жизни, ведь нет же этого в обществе современных людей. А вот если допустить, что некий древний впал в летаргию на заре ноосферы и каким-то образом выжил до сих лет...

Что ж, если так, срочно надо разбираться хотя бы со сферами — наверняка с ними придётся ещё не раз иметь дело, притом вскорости. Самое меньшее, их четыре: синяя — древняя, красная — мощная, зелёная — видимо, самая тонкая, — и чёрная (чернота). Первая, единственная, горящая над моей головой, на физл не пригождается — её ни разу больше никто не упомянул; вторая скользит в разговорах постоянно и, судя по ним, отвечает почти за все чудесные и не очень умения современных людей; на третью ссылались дважды: при разговоре о кукловодах и похвальбе Дари о дочери. Ну и в чём существенная разница?

Миновав лучистую аллею, я расположился на туалетной скамье, нежась в журчании голубого света из чаши. Хм... опять думаю как прачеловек: согласно физике, а не информации. А одно и то же действие может сопровождаться очень разными мыслями — вероятно, ключ к ответу именно в способе умственных построений? Древние владели только синей... и могли дотронуться до ноосферы лишь через открытия, как приходится мне. Катион упоминал ещё два пути: через рецепты (ритуалы) и комбинации (трактовки). Причём известно, что те, кому отрезало синий и зелёный, учиться не могут. А учиться — значит, изобретать и комбинировать...

Я моргнул, и из глаз выступили невольные слёзы. Спасибо, спасибо, милый туалет! Обрывки мыслей мягко сложились в цельную повесть, будто, научившись читать буквы, я вдруг осознал, что наборы этих закорючек значат то же, что и хорошо знакомые слова. Теперь понятны и 'синие' — горящие синим светом — ученики, незнайки. Понятна и 'зелёная девочка' — умница. И зряшная красная белой Марты — ведь она жила совсем в другом месте и привыкла к другим ритуалам. Встаёт на место и частота упоминания сфер: изобрести велосипед можно лишь раз, изменить — очень ограниченно, а вот собрать по схеме — сколько угодно. И глупо сердиться на Катиона за 'издевательство над новичком' — он же и вправду помогал как мог, вместо прямых ответов разбрасывая по речам косвенные намёки, чтобы я мог загореться синим там, где для прочих давно уже остался один красный цвет!

Мой опекун стрелял не вхолостую. 'Как вырастет — так вырастет', — высказался он когда-то о моём разуме. Теперь уже ясно, что 'сердце' — особый орган (и вовсе не сердечная мышца!) и оно же — ключ к силам ноосферы. Вырасти без корней нельзя — следовательно, зачатки вырезанной ткани всё-таки остались. И подвижки имеются: уже получалось и питаться, и испражняться по образцу 'высших'. Притом, раз среди моих современников находятся воспеватели мышц, животный метаболизм разуму не противоречит (хотя, судя по обмолвке про 'животные' гены, видимо, имеет и недостатки). Что странно: Дари до сих пор не отметил ни жестом эту мою особенность — раньше-то не верил, что без сфер вообще можно двигаться. До сего момента я тешился домыслами, что это врач поддерживает легенду о кукловодстве — но тот потерял сознание после драки, а начальник так ничего и не заметил. Или не показал вида? Тогда самообладание у него — всем статуям на зависть.

Странно, я уже почти привязался к домену. А ведь вчера твёрдо намеревался сбегать. План действий прост, как один плюс один: запастись чёрными спорами, чтобы сбить ими нитки кукольника — раз; ограбить сарай в саду — два; и в болото, искать цветных. Поскольку садовница не желает меня видеть, а Катион болеет, вряд ли кто-то бросился бы останавливать. Но — увы? — благодарность тем, кто мне помогал, перевесила волю к борьбе, как настоящая золотая монета перевешивает фальшивую. И теперь я согласен служить подопытной крысой, согласен гнуть спину в саду, выслушивать глупые речи Чада — потому что жизнь с людьми, которым ты не безразличен, богаче, полезней и глубже — а главное, куда полнее светом, — чем бесплодные блуждания в неизменно ночном болоте.

Неслышно подошёл Ка-Нон и, бросив на меня строгий серебряный взгляд, занял скамью напротив. Я лицезрел горбатый нос, напряжённо поджатые бесцветные губы — и грудные шерстинки переливались густым теплом, высоко омывая им горло. Спасибо тебе, нежданный благодетель — совсем забыл, что не смогу спустить в туалете без посторонней помощи!..

Часть 2. Взгляд изнутри. Подъём

20 дуга, 4 месяц, обрести человеческую жизнь — не равно зажить по-человечески

Самообладание — луна о двух сторонах. Бодрствуя, я могу воображать себя хозяином тела, но с приходом сна эта власть обращается в истинное рабство. Подсознание берёт реванш, посылая размякшему разуму кошмары один за другим: вчера меня бросало в пылающие топки маленьких солнц — пожирателей облаков, а сегодня снится вселенский разум, рассеянный в неохватном пространстве. Мозг терзают многие копии боли, горя и удовольствия, и не хватает сил на спасительное 'не верю!' — рассудок расчленён по связям, и лишь уколы ощущений, пронзая, нанизывают его крохи на общую нить. Так, страданием и радостью, маленькие 'я' начинают сливаться: сперва небольшими кучками, потом огромными колониями, — и в этих 'домах сознаний' проступают портреты лесов, лугов, степей... Больше, крупнее... Из круговерти рассудков всё чётче выделяются отдельные сгустки: я-гриб, я-дерево, я-ящерица...

— Тьфу ты, ну ты! Он издевается! — закричала большая 'я-обезьяна', вырывая из груди кусок мяса, проросший 'я-водорослью'.

Стало больно, и сознание вернулось в единое тело. Я лежал, разметав руки и ноги, на мху посреди синей комнаты, а вокруг, яко деревья, возвышалась троица её обитателей: раз — сосна, два — сосна, три — ...ель (разлапистый дюже).

— Что за ночные вылазки? — напыжил ноздри Ка-Нон; его длинное плетёное облачение спадало до пят ровными складками, как на одеяниях статуй.

— Где? Как? — я помотал головой.

— Как?! Где?! — передразнил Чад, покрутив пальцем у виска и дунув с ладони в мою сторону. — Ещё скажи, не помнишь! Ага, одурачил, как же!

Я зажмурился и трижды нажал через веки на глазные яблоки. Добро ещё, если окажется, что грянул очередной приступ беспамятства. Но вероятнее, всё гораздо хуже: после позавчерашнего шквала разум перестал справляться с нагрузкой, и беспокойные сны — первый тревожный звоночек.

— Я готов принять наказание, но... пожалуйста, объясните, что произошло?

В ответ на меня странно воззрились все трое: багровые глаза-черешни Чада смотрели с явной насмешкой, серо-карие жучки Альфа — с испугом, а белые пуговки синего начальника — с осуждением.

— Давай, спи уже, — наконец приказал Ка-Нон; его строгий тон сменился сварливым: — Мало того, что добрых полчаса строил из себя невесть что, ворочаясь и вопя, как резаный — он теперь ещё и клянётся, что не помнит! Кому говорили — до конца такта вести себя тихо? А он кричит, аки зверь. И сучит руками-ногами, как будто вознамерился проломить Чадову койку. 'Спит'!.. Эдак мы все спим круглые сутки.

Сопровождаемый ворчанием, я забрался на лежанку и натянул одеяло по горло. Сон не шёл до самого подъёма — мешало опасение, что в полудрёме тело опять что-нибудь вытворит. Взгляд медленно путешествовал по мохнатым долинам Чадова покрывала, и в мечтах вставали необъятные солнечные дали лугов. Накануне слышал, как наш балагур соловьём заливался перед Альфом — мол, к юго-западу отсюда, во владениях Зарницы, тёмные и светлые такты сменяют друг друга, и люди живут как люди, а не как песок или плесень. Наверное, именно там и стоял дом моего детства — и непременно с окнами, чтобы полгода внимать белому свету, а полгода выискивать облака в лунных отражениях...

Эх...

Когда в воображении уже нарисовалась маленькая избушка с деревянной крышей, красной от лучей садящегося солнца, я заставил себя вернуться из зари в сумерки. Умник этакий, чем строить воздушные замки, продумал бы линию поведения в домене! Надеясь на 'авось', конечно будешь то и дело попадать в переплёт — и неизвестно, поможет ли тебе скорая смекалка, если трудности навалятся скопом. Нужен разветвлённый план действий — с учётом каждого 'игрока', а также мороков, погоды и посещения туалетов... Прикинув, сколько неизвестных придётся иметь в виду, я чуть не выматерился; видит хаос, стратегический ум — не мой удел.

— Где толстяк? Свеженький? — В размышления ворвался высокий женский голос, и рану на макушке ссаднило страхом.

Я приподнял покрывало: взгляду предстали стройные голени цветом белее луны Альбы. Даже скудный обзор из-под кровати позволял понять, что дамочка облачена только в лёгкий розовый сарафан, под куцым подолом которого светят кожей отнюдь не одни коленки. Ага, вот и случай узнать, отличаются ли условно 'женщины' от нас с Катионом чем-нибудь помимо...

Хм. Нет, не отличаются.

— Где-где, — беззлобно усмехнулся Чад, — под тобой он, обожаемый толстяк! Лежит и наслаждается зрелищем.

'А-а-а!' — вспрыгнули молочные бутылочки икр. Задрав моховой занавес и оставив меня тупо моргать от яркого света, Падхи отскочила на середину комнаты. Младшие синие разразились дружным хохотом; Ка-Нон гулко сопел в ноздри.

Думаете, поймали на горячем? Ну нет, мы ещё поборемся!

— Что?! Где?! — резко сев, я стукнулся макушкой о верхнюю лежанку, стараясь не переборщить с притворным жестом. — Ой!..

Младшие снова хихикнули.

— Вылезай, к тебе пришли, — сурово приказал синий начальник.

Я выполз из ниши и неуклюже поднялся на ноги, стараясь избегать жгучего взгляда Падхи. Но, видать, отворачивался дюже усердно для того, кто только что проснулся и не понимает, что произошло.

— Зачем пялился мне под юбку? — жадно прижимая бахрому к бёдрам, завопило огненноглазое чудовище. — Всё прошлого мало?!

Ух, а лгать телесно, пожалуй, так же сложно, как и мысленно. Вот как теперь надо поступить, чтобы выглядело естественно?..

Развернувшись к девушке, я пробежался взглядом по её одежде, якобы пытаясь понять, где там можно подсмотреть. Розовая бахрома купальника не то сарафана расходилась на груди, обнажая маленькие бугорки молочных желёз, и едва прикрывала ягодицы. Рядится, как... как морок — а толку чуть, все эти показные 'прелести' лишь действуют на нервы.

— Ты! — вспыхнула дамочка, заметив мой интерес. — Махровый лицемер — а туда же, тычинки выставляешь!

— Вовсе нет, — я старался сохранять спокойствие, глядя в лицо истеричке, — в отличие от некоторых, свой пол в койку тащить не намерен. Не намерена, — подчеркнул последнее 'а', ненавязчиво напоминая девчонке, что все 'тычинки' остались в прошлом тысячелетии.

Казалось, ответ только раззадорил её. Повиливая бёдрами, огненноглазое бедствие стало медленно приближаться — и, как предвестником пожара, потянуло душным приторно-резиновым амбрэ цветущих лилий. Стараясь держать расстояние, я бочком передвигался к водопаду, где толпилась вся троица соседей. Хм, судя по большому вкусно пахнущему ведру около Ка-Нона, сегодня на завтрак каша, а не воздух.

— Не суй носок не в свою причёску! — резко подав вперёд руку и овеяв лицо цветочной резиной, Падхи швырнула моё тело вперёд спиной прямо на водопад.

Голову прижать!.. Завалиться на бок!.. Ф-фух, позвоночник вроде цел?..

В бок уткнулся твёрдый горячий обод, и что-то тёплое липко растеклось по пояснице. Кровит... обширно?

— О-о-ох... — Низ спины объяло тупой ноющей болью.

Последовавший за стоном гогот Чада и Альфа вызвал дикую ярость. Ха-ха, как смешно: соседа в лепёшку расшибают! Эх, гори я красным как следует, поплясали бы эти субчики...

— А ну, прекратить!

Во внезапной зловещей тишине синий начальник сделал три шага вперёд и застыл напротив виновницы беспорядка.

— Ты сюда мусорить пришла?! — От обычной сутулости носатого не осталось и намёка; прямой и напряжённый, как струна, он взирал на незваную гостью сверху вниз. — А чистить кому?

Пользуясь замешательством огненноглазого чудовища, я слез с ведра и спрятался между водопадом и Чадовой спиной. Резкая медовая волна схлестнулась с каплями запаха лилий и заложила ноздри влажным отёком.

Присмиревшая драчунья послушно собрала кашу в шарик, а потом уложила в ведро. Её руки и мысли перемещали вещество так умело, что на живом ковре не осталось и следа от влаги. Да, мастерица; она может позволить себе больше вредительских выходок, чем, допустим, я — просто потому, что имеет власть смягчить последствия своих безобразий.

Хм... Но такое допущение даёт врачу право уродовать детей, коль скоро он сможет их вылечить, а строителю — разрушать туалеты, коль скоро он сумеет построить не хуже. Что-то здесь неправильно... ядовито.

— И ещё вот это, — синий глава жестом велел мне подойти, после чего развернул спиной к Падхи. — Видишь пятно? Отчищай.

По пояснице пробежался лёгкий ветерок. Один порыв — и грубая кожа перестала липнуть к телу, вместе с неопрятностью унеся и боль, и страх. Смиряя мурашки удовольствия, я проклинал собственную мнительность: памятуя об урне, испугался 'крови', балбес. Теперь, если Альф успел подглядеть мысли, пятно труса с моего облика придётся смывать куда дольше, чем злополучную кашу с туники.

— Кстати, Зар-изар, — пройдя полуокружность, Падхи широко полыхнула глазами, — я, собственно, здесь зачем. Дари ждёт тебя сразу после завтрака, — и, на ходу поправляя одежду, выпорхнула из комнаты, оставив занавесь широко отдёрнутой.

Из коридора повеяло едкими парами — они вылились из носа прозрачными каплями и очистили нюх. Я обернулся: Ка-Нон с сомнением ковырялся в ведре, куда баламутка собрала брызги завтрака.

— Давненько Падши так не буянила, — задумчиво потянул Чад, раскладывая остальным кашу, признанную Ка-Ноном 'годной к употреблению'. — Смотри, продолжишь дразнить — накличешь беду.

Как ни крути, к злобе дамочки изрядно причастна моя прежняя жизнь. 'Валил на беспамятство', 'прошлого мало': в первый раз странная оговорка худо-бедно списывалась на порханку, сейчас — как будто бы на носок, но если сложить оба случая вместе, становится ясно, что за обмолвками Падхи стоит нечто большее, чем обычная неприязнь. Кому же она собирается мстить? Древнему человеку? 'Расплата с долгами'... Наверное, после обретения связи с ноосферой люди пережили едва ли не всемирную катастрофу. Не приведи небо, мой труп сохранился с тех времён — и воссоздавался на потребу недовольным, дабы единолично получить в морду за все ошибки предков. Особенно ежели морда эта — именитая (не лучшим образом), из намозоливших глаза в учебниках истории.

— Дразнить? — сглотнув комок плотно сжатых гордости и страха, я с предвкушением принюхался. — Это вряд ли. Извинения, возражения, молчанка — всё без разницы. Есть такие люди. Злятся на тех, кому возразить кишка тонка, вот и вымещают на слабых.

— Метко сказано, — хмыкнул Чад. — Верно, ярится, что не сдалась никому такая вся красивая. А с какого бы праздника, если сама себе жизнь усложняет? В девках-то едино за счёт брата сидит.

— Крепкий орешек, — осклабился Альф, на мгновение отвлёкшись от вылизывания пальцев. — А кто раскусит — сердцевина гнилая... — мальчонка перешёл на шёпот, — ...и старая.

— Как, — я торопливо сглотнул, — старше Ньяра?

В комнате воцарилась таинственная тишина, как будто кто-то мысленно приказал всем глядеть только в тарелки.

— Ну, — наконец признался Чад.

Палец, обмазанный в каше, застыл в двух сантиметрах от рта. Выглядит огненноглазая дива едва ли не ровесницей Альфа. А брат ещё моложе. Власть детей..? Или опять сказываются пережитки древности, и возраст с внешностью ныне соотносится примерно так же, как с размером носков?

— А врач? Ещё... старше? — Вопрос для сверки: пыльный королевич смотрелся тёртым жизнью даже по сравнению с нашим синим начальником.

Чад с Альфом переглянулись, но их опередил Ка-Нон, отрезав:

— Без возраста, — так мрачно, будто огласил смертный приговор.

Белый комочек каши сорвался с ногтя в тарелку, звучно плюхнув о глину. Примерно так, только звонче, воображаемый дождь барабанит о несуществующие стёкла в комнате Катиона.

Когда наши пальцы и языки подобрали последние капли питательной смеси, синий глава дал приказ расходиться по делам: Чад работал в лаборатории, а за Альфом числилась уборка общих помещений. Памятуя о падхином 'Дари ждёт тебя после завтрака', я направил стопы к студёной переправе; каменный пол коридора бодряще холодил голые пятки.

Девчонка не заметила меня под кроватью — это хорошо. Значит, сильна она отнюдь не во всех проявлениях сфер и, самое главное, не в мыслечтении. Прийди в комнату врач или Марта, скрыться бы не удалось, даже провалившись под пол. Да и говорить с ними (если нет цели соврать) — подобно мечтанию: довольно и смутной мысли, чтобы дать себя понять. У Альфа иначе: он раскрылся очень характерно, будто подслушивал то, что звучит в сознании громче всего. Слова, формулировки — а не то глубинное, что их порождает. По сути, такое 'мыслечтение' даёт очень мало: часто ли доводится проговаривать про себя побуждения, не связанные с речью?

А вот Дари не проявлял никакой склонности подсматривать в чужие головы. Может, поэтому мне так тяжело с ним общаться: приходится очень тщательно подбирать слова (щедро заполняя паузы на продумывание высокомудрыми 'ээээ...' и 'нуууу...'). Эти запинки не удивляют: древнему человеку и положено строить фразы согласно представлениям своего времени. А язык — не анатомия: за тысячу лет ой-ой как поменяться должен.

Хм... Хотя... мои трудности касались прежде всего неумения точно выразить мысль, а не ошибок в словоупотреблении, за исключением кое-каких терминов, означающих новые для древнего сущности. А вообще-то речь должна бы пестреть архаизмами — равно в синтаксисе и лексике.

Начальник встретил меня у проходной запруды, не дав додумать.

— Здравствуй, серый, — усмехнулся он, пахнув сухой пыльцой.

Все-то у тебя 'серые', господин. Допустим, Катион не имеет цвета в домене: до чёрного не хватает, а синий уже перерос. Но я-то!.. В свете позавчерашней догадки звание, роднящее с Альфом, Чадом и Ка-Ноном, уже не претило, а даже начинало нравиться.

— Пришла мыслишка одна. — Желтокожий смотрел мимо меня, слегка прищурив светлые глаза. — Кое-кто ниже по течению, — он кивнул в сторону чёрного провала коридора.

— Вигитт? — схватился за соломинку я, больше всего на свете опасаясь, как бы не прозвучало другого имени.

— Он самый, — кивнул Дари. — Если понравитесь друг другу, можешь попасть в ученики.

— Так... Ка... Ка... — 'Катион', — никак не могли вымолвить губы. Не нужны никакие посторонние Вигитты, если уже отыскался человек, взваливший на себя не только приятные хлопоты, но и тяготы опекунства. Но — а ежели за мою строптивость врачу попадёт ещё хлеще? Разве что найдутся достаточно весомые причины отказа...

Порханка! В случае с Падхи она спасла мне жизнь. Потому ли, что контакт со спорами слишком вреден полноценному разуму, или же причина в том, что безразличие к аннигиляции — неопровержимое доказательство моего беспамятства (а значит, месть бессмысленна)? Как бы то ни было, спросить стоит: хотя бы чтобы получить ещё одну подсказку, почему взбалмошная девчонка так меня ненавидит.

— А с садом... как? Там... чёрные плодики... Одна Марта...

— Х-р-р! Нашёл проблему! Да со спорами любой недоумок справится, даже она!

Вот и исчерпывающий ответ, что заставило истеричку передумать. Я просто-напросто не тот, кого она хотела бы прибить урной! Да, ещё осталась некая иррациональная ярость — но это только отзвук той бури, которая бы разыгралась, не 'удружи' Ньяр с гипнозом тогда, в лесу.

Не обращая внимания на то, что грузный слуга не намерен сдвигаться с места, начальник поволок меня — поразительно легко, будто тащить приходится не человека, а мешок с сеном — вниз, к тяжёлой двери. Толкнув к кирпичной кладке, дёрнул за верёвочку с колокольцами, и механизм под потолком издал мелодичный перелив: 'Нзонн-нонн-тонн, вонн-донн-тонн'. Как по волшебству, плита въехала в стену, и пришлось ввалиться за порог, дабы не вынуждать Дари запихивать меня туда силой.

Помещение, где обитал таинственный Вигитт, выглядело чем-то средним между пляжем и канализацией: моховая дорожка ветвилась среди песчаных впадин, вода к которым подводилась множеством стеклянных труб. На боковых стенах — полки: множество разномастных прозрачных сосудов. И всюду — сверху, слева, справа, впереди — богатые деревья коралловых грибов, вроде тех, на двери в лабораторию, — только эти ещё и светились. Среди флуоресцентного леса его хозяин смотрелся вполне своим: он расположился в роскошном кресле лицом ко мне, и серые с неясно-жёлтым отливом волосы, ветвями сбегая по тёмной спинке 'трона', посвечивались в полутьме. Сияние отражалось в огромной чаше на коленях сидящего и переливалось в воде живыми пятнами.

'Ишь, лунноволосый', — картинность зрелища вызвала чесночный приступ раздражения, и до рези в горле захотелось перенестись из 'тронной залы' в грязную каморку Катиона или хотя бы под убористое крыло орлоносого синего главы.

Сняв чашу на пол, Вигитт поиграл пальцами на подлокотнике, и, издав мягкий щелчок, дверь за моей спиной закрылась.

— Это... меня Дари послал.

Ну вот, опять случайные слова. Ничего удивительного, что хозяин комнаты не ответил. И лишь странное эхо отозвалось, как насмешка: 'Репу слал... ослал... осла...'.

— Можно... потрогать? — Кивок на сияющие грибным светом ёмкости. Хамство, конечно, зато на такое уж не смолчать.

'Нож порога... рога... рога...'

Вигитт сохранял невозмутимое выражение лица — если, конечно, это Вигитт, а не иллюзия, которую он посадил здесь в роли предмета мебели.

Да, в жизни ничего не даётся даром. Тем более — от начальства. Впрочем, невзирая на холодный приём, можно попытаться вынудить Вигитта прекратить развлекаться карикатурами и дать непрошеному новичку хотя бы прямой 'от ворот поворот'.

Эхо в комнате. Оно не могло возникнуть естественно — грибные мохнушки погасили бы неровный звук голоса. И не похоже на природное по механике. Ну-ка, поищем закономерность...

— Пожалуйста, пустите выйти, — я вслушался в перекличку отражений.

'Тевы... выти... выти...'. Понятно. Бездумно повторяем два предпоследних, а потом — два последних слога. Ну, пересмешник, ну, держись!

— Я тогда... посижу в углу, помолчу?

'Глупо.. молчу... мочу... учу...'

Когда 'эхо' наполнило комнату, Вигитт внезапно ожил. Коснувшись линии роста волос, он звонко и открыто рассмеялся, и этот смех, искренний и беззаботный, так не похожий на снисходительные 'ч-х-ха' Катиона, ещё пуще разозлил меня.

'А вот не думай, что все сразу тебе в ноги бухнутся, светоч новоявленный — только из-за того, что мастерски делаешь красивое лицо!'

— Нравится начинать знакомство с оскорбления? — в ответ на моё хмурое дыхание скрестил руки мастер. — В домене, знаю, ты преуспел в этом искусстве. Но в мире не один наш десяток, а миллионы разных людей. Сможешь для каждого найти шпильку так же творчески?

— По ходу... — пробормотал я, чувствуя, как в груди поднимается неуместная волна стыда.

— А зачем дожидаться? — Серые глаза колко прищурились. — Ты хотел прикоснуться к книгам? — Тонкий перст указал на крайнюю левую долю шкафа высоко под потолком. — Найдёшь в углу чистый лист и запишешь... ну, хотя бы тысячу разных оскорблений. Этого тебе на пару месяцев хватит. Справишься — простим тебе приступ остроумия, иначе... — Вигитт улыбнулся одними уголками губ, — не дорос ещё так шутить.

Я молча кивнул, пылая от смущения и невысказанной обиды. И уже прокручивал в уме, как помягче намекнуть, что вообще-то в саду Марта дожидается, но что-то заставило пока придержать язык за зубами.

'В мире есть не только наш десяток', — обмолвился Вигитт. Мне никогда не называли всех обитателей домена, но теперь определить их стало нетрудно. В порядке, обратном наделённости властью: Альф, Чад, Марта, жинка (Лами?) и сестрица (Падхи) главы, Ка-Нон, Катион, ..., Дари, и, наконец, лично Ньяр. Девятеро. Место неизвестного — Вигитта — вычисляется без труда. Вот он какой, третий. И облачение говорящее: на светлую рубашку с кружевными манжетами и жабо накинут блестящий халат, и яркое сочетание чёрного с белым горделиво подчёркивает высокие права носителя. Ослушаешься такого — по мозгам гипнозом получишь, ага, 'пусть всем будет хуже' (особенно себе и Катиону). А ежели хочу целеньким остаться — так надобно изображать покорность, пока совсем не припрёт. Что там велели? Достать книгу?

Книгу?!

На тонких стеклянных полках ровно выстроились сосуды с водой, и призрачное освещение цветных грибов богато расцвечивало 'кухонный' склад. Катион пригрозил, что не даст мне читать ещё долго. Мог бы и не беспокоиться — такие записи не прочтёшь при всём желании. Пить? Ну-ну, это уже не книги будут, а 'еда', в местных представлениях. Может, в туалете на бутылку медитировать? Помнится, Ка-Нон таскал туда с собой что-то наподобие.

Ноги сами понесли меня к шкафу в углу. 'Чистый лист' — очередная насмешка, содержимое ёмкостей всё водица водицей. По изгибам стекла судить — так опять пролечу, в этих знаках-то ни бельмеса не смыслю. А кроме них, что разнится? Грибы?

Пушистые наросты мерцали неровно, к бутылкам — сильнее и чище. Может, яркие пятна, списанные мною на искажения от водных 'линз', на деле вызваны инфо-зарядами жидкости? Вот один кувшин — яркий, почти совсем белый; другой — голубоватая бирюза (наверное, учебник); третий — жёлто-зелёный... А у пола — целое зарево сплошь красных и огненно-рыжих языков. Справочники! Тогда чистый лист должен ничем не подсвечиваться.

Внимательный взгляд отыскал парочку тусклых пузырей, но, как назло, все они размещались высоко, рукой не дотянешься. И ступеньку-то не из чего сделать: единственная мебель в комнате — кресло хозяина. Требовался предмет подлиннее. За ним я и попросился в коридор — и уже ступая в проём двери, заметил, что Вигитт не сводит с меня умных светло-серых глаз.

Вылазка из 'библиотеки' длилась недолго: в закутке возле синей комнаты я прибрал к рукам швабру с длинной ручкой и немного проволоки для создания самодельного ухвата, на который и намеревался поймать 'лист'. Пошла в ход и запасная одежда — чтобы сосуд случайно не сорвался с хлипкого 'крана', а попал в кожистый мешок как в сачок. Пришлось изрядно повозиться, но опыт грабельно-леечного общения с крысоловкой дал неплохие плоды: в конце концов приспособление выглядело очень похоже на моё представление о нём и вполне выдерживало удар кулаком.

Вигитт сразу пустил меня обратно в читальню и даже как будто улыбнулся швабре, но лишь до тех пор, пока она не оказалась в опасной близости от стеклянных стеллажей.

— Минутку, — попросил я.

Пальцы дрожали от напряжения — следовало проявить огромную аккуратность, чтобы накрыть бутылку именно под тем углом, который позволил бы не смахнуть её с полки.

Хозяин комнаты уже поднимался из кресла, но искра творческого азарта разгорелась в целый пожар, и, боясь быть прерванным, я наспех подцепил 'книгу' 'сачком'. Взмах — пузырь повис 'на соплях' — ох, какой же тяжёлый... Осторожно опустив швабру, извлёк из складок грубой кожи драгоценную бутылку с 'чистой' водой.

— Живо назад!

Прервав любование плодами своих усилий, я оглянулся. Штатив со стеклянными сочинениями накренился вбок, и книги медленно сползали к западающему углу. К щекам прилила кровь. Ох, не время сейчас тушеваться — ещё вот-вот, и...

— Держать помоги! — прикрикнул Вигитт и, явно не собираясь надрываться сам, плюхнулся в ближайший котлован с водой.

Плечо подпёрло шкаф с запавшего края. Вот и 'проявить покорность' — едва пол-библиотеки не обрушил. Заветный 'чистый лист' покоился на мху в безопасности от обвала, и при взгляде на него в голове растеплялось дурное самолюбие. Всё-таки смог..!

Минута, вторая, третья... Мышцы уже свело от натуги, а крен только больше стал. Ну почему именно я?.. Сложно им, с их-то красной, всё исправить?!..

Четвёртая, пятая... Напряжение переросло в боль. Я зажмурился, и тут в лицо пахнуло горячим цветочным ветром. Дверь нараспашку, на фоне проходного потока — знакомый жёлтый силуэт.

— Гд... — тревожно выдохнул пришелец, но, заметив мои усилия, не стал договаривать.

Полки надрывно звякнули и резко встали на место. Проскользив по стеклянной глади, книги точно заняли прежние места и благодарно засияли.

— А вот это уже вне допустимого.

Я обернулся; Дари неодобрительно хмурил тонкие брови.

— Заморок!

— Тише, тише, — Вигитт встал между нами и развёл руки в открытом жесте. — Он выполнял задание... — хозяин библиотеки с сомнением взглянул на швабру: инструмент валялся посреди комнаты, проволочное кольцо провалилось до середины ручки. — Да, задание. И выполнил. Пусть и своим способом, — Похоже, моё изобретение надолго приковало к себе внимание книжника. — ...но справился.

— Не суди по букве, — поморщился Дари. — Не тот случай, чтобы играть добряка. Одно слово — и этот тип... — начальник метнул в меня убийственный взгляд и умолк.

Лунноволосый медленно покачал головой.

— Пусть остаётся, — по слогам произнёс он. — Я решил.

Видимо, заместителю главы не пришёлся по вкусу такой ответ. Скривившись не то от жалости, не то от презрения, Дари холодно прошипел:

— Ваша воля... ваша воля, — и быстро вышел из комнаты.

Мы с Вигиттом остались наедине; его взгляд безмолвно укорял: 'Зачем всё это?' С каждой минутой угрызения совести становились всё сильнее, и желание увильнуть — тоже. Сейчас — или никогда.

Откашлявшись, я сипло попросил:

— Можно вернуть швабру в бытовку?

Видимо, мой нежданный заступник ожидал очень других откровений.

— Ученик! — гаркнул он, руша привычный порядок мыслей. — Ты своё место в домене представляешь? А то — ходит тут, как главный, распоряжается вещами, как полноправный — и никого, ни-ко-го не уважает! На уме одному тебе понятные планы: 'унести швабру', 'принести швабру'!.. А достойный ученик для начала извинился бы да спросил, чего я от него хочу — или ты думаешь, моё 'он справился' перед Дари освобождает от всех дальнейших испытаний?!

Вигитт яро промерил комнату до кресла и рухнул в него с таким размахом, что странно, как не набил синяки; он взаправду рассердился, однако чувствовалось, что напряжение между нами — того же рода, что натяжение поводка.

Требует продолжения испытаний? Имеет право. Когда Дари обозвал меня заслуженным словом, следовало не моргать с выражением, а прямо попросить о наказании. Но тогда помешала чехарда в голове, а теперь уже поздно — Вигитт взял всю ответственность на себя и тем поставил меня в странную зависимость от его желаний.

— Кхм... — выдавил я, пытаясь совладать с настроением. В горле крутилось вовсе не это нагловатое 'кхм', но от смущения слова завязли меж зубов.

— Кхм, — повторил, сообразив, что забыл изрядную долю заготовленного ответа, — прошу прощения. У меня и в мыслях не было что-то портить... Я просто не знал, как действовать, не порт...

Мороки, что за чушь льётся из моего горла? Правильно себе говорил — пора учиться объясняться не только с мыслечтецами! Вспоминай, вспоминай, дурень, что хотел сказать!

— ...То есть, без шваб... — чтобы скрыть очередную неловкость, я погромче кашлянул. — Ну, то есть, другим способом.

Лунноволосый всё ниже склонял голову на протяжении всей исповеди и наконец совсем зарыл её в пальцы.

— Для спуска полок есть вентиль. А ты паршивец. — В голосе книжника скользнуло снисходительное веселье. — Иди себе. Тысяча способов, ага?..

Три поспешных кивка — и я уже мчался к синей комнате. Заступившись за швабру перед Дари, новый знакомец скрутил в узлы все линии моей жизни, и теперь никуда не деться с его привязи — а то, что намерения чёрного распространяются дальше, чем на одно задание, прозвучало в открытую. 'Ученик'. Прости, Катион..!

Хм... Но врач утолял в нашем общении жажду к эксперименту. А библиотекарю-то на кой уродец, не умеющий читать и летать? В груди перекатилось, давя на сердце, страшное подозрение...

'Посчитай два плюс два'. Сияние Вигитта — почти белое, светло-серые глаза, переливчатый, волшебный голос. Все эти признаки наличествовали и у 'гостя с небес', что залетал к Катиону в первый мой выход из комы. 'На консервы'... Вопрос сиделки: 'Что там с Ньяром?' — как будто указывал на главу домена, и оттого именно с ним в моей памяти накрепко связался солнечный гость. Тогда как в действительности пришелец (насколько удалось разглядеть сквозь пальцы врача) — точь-в-точь лунноволосый библиотекарь. 'До первого запаха...' — вероятно, пришло время?..

Даже если и так — видимо, людоед передумал.

Поглощённый вселенским вопросом смысла и домысла, я забыл занести швабру в закуток и предстал на пороге синего общежития, сжимая её торжественно, как штандарт. Плеск — из водопада, словно угольный сук из костра, выдался тёмно-синий Ка-Нон. Его нос, казалось, вырос в размере, раздутый негодованием.

— Швабра... куда? — тихо спросил смотритель хозяйства.

— А! — заметив оплошность, я поспешил в коридор, чтобы оставить инструмент где взял — но поздно. Ворчун не пожелал отставать.

— Почто брал? — взвизгнул он, как только швабра заняла своё место. — Чёрным блеснуть?

'Да век бы не знал этих чёрных!' — громко ругнулись мысли. И стало очень стыдно перед Ка-Ноном — ведь он ответствен за порядок в домене, а значит, именно ему, скосив полки, напакостил безголовый слуга.

— Не по делу брал, — я понуро сгорбился. — И не по праву.

— Неделя дежурства, — сухо отрезал Ка-Нон, аж опустив веки от отвращения. — Ладно хоть, свою, а не какую попало... — В монотонном голосе проскользнуло тепло.

В груди привычно разлилась щекотка неловкости. Очень душевный упрёк, почти отеческий: мол, коли схватился за инструмент, так хоть пользоваться им научись. Снова вытащив из бытовки швабру (теперь уже вполне законно), я потопал обратно, поглощённый мыслями о тысяче способов унижения.

Вигитт мастер тонкой насмешки: объём задачи таков, что мой конёк — больная фантазия — не охватит столько и за неделю. А выход 'обозвать собеседника ляпсом от одного до морока раз' — слишком топорный: если в течение часа повторять слово 'дурак', то, вместо того, чтобы унизить собеседника, заставишь его вдоволь посмеяться над твоей самокритичностью. Нужно нечто промежуточное.

А ещё как-то придётся наложить ответ на воду. Но кто соизволит преподать выскочке со шваброй азы современного правописания? К Катиону идти нет смысла — он и так чтение запрещал, — Ка-Нон от меня кривится, как от кислятины, Марта скрывается, Чаду веры нет... а совет сейчас ой как нужен.

— Альф, — одновременно заставляя швабру более или менее ровно плыть по полу, обратился я к единственному, кто не вызывал подколенной дрожи, — ты часто делаешь записи?

Мальчонка задумался, пропуская сквозь пальцы серые прядки волос — казалось, они и пахли горько-дымно.

— Нет, у меня очень грязный почерк, — вздохнул он и внезапно оживился: — Хотя... если помочь, так попробую. Начитывай.

— А... — без особой радости отозвался я. — Нечего пока. Там задача про тысячу оскорблений.

Альф безразлично пожал плечами, поглощённый изучением изгибов махрового покрывала. Минут десять щётка бодро елозила по полу; её влажные шлепки казались удивительно громкими.

— Изар, — сосед позвал меня так неожиданно, что швабра выскользнула из рук. — Изар, ты у Вигитта испытания проходишь?

— Да! — я ответил резковато, потому что разозлился на непослушный инструмент.

— Он тебя не возьмёт. Вигитт ищет супруга, а ты никакой.

Только-только поднятая швабра снова украсила собою мох.

— Чего?

Альф не удосужился ответить, лишь вздохнул и опять отвернулся к стенке, водить пальцем по пушистому узору.

Ну-ну, больше ври. Синий наверняка опять пакостит: чем-то я ему не глянулся, особенно после 'откровений' про Белый дом. Но в свете того, что рассказал Катион о половых отношениях современных людей... может, у них уже тысячу лет такие порядки? Влечение непредсказуемо: вон, какая красотка Падхи, а вызывает лишь желание бросить: 'Оденься', — тогда как Марта (весьма посредственной внешности) сводит с ума пол-домена. А внезапную — и весьма заметную! — приязнь Вигитта ко мне объяснить чем-то иным просто не получается. Раньше-то, кажется, рассматривал как блюдо к обеду.

Сложно. Приписывать человеку скотские помыслы только за то, что он был слишком мил с тобой — логика совершенного подонка. Притом, огульно охаяв доброго человека, я поставлю точку в доказательстве утверждения: 'чем лучше ты относишься к Изару, тем меньше уважения дождёшься в ответ'. А в случае с Вигиттом эта максима приведёт лишь к одному исходу — на консервы. Ладно, утвердимся в мысли, что Альф наврал, и подумаем, что там с испытаниями...

— Изар? — снова окликнул меня мальчонка. — А почему именно тысячу, а не сто или миллион?

Такая вроде бы присмиревшая швабра знакомо повалилась на пол, но я не огорчился. Синий поднял правильный вопрос: может, в самом числе кроется ключ к решению, которое понадобилось таинственному книжнику?

Тысяча. Два в кубе на пять в кубе. Два в кубе... Пять в кубе почти равно двум в седьмой. Восемь и сто двадцать восемь. Ну и что?..

— Швабрика! Шв... Эврика! — Заливистый хохот Альфа после моей 'Швабрики!' слегка остудил мозги. — Есть! Теперь ещё записать... запи..! — проговорив вслух, я понял, что надёжно справиться с задачей впечатать данные в жидкость сумею лишь одним способом. И вот уж точно не стоит доверять 'запись' соседям по спальному месту.

Остаток дуги пришлось потратить на дорешивание; за спиной шушукались младшие синие: с лёгкой руки Чада меня теперь кликали не иначе как 'швабрик' — в честь того эвристического вопля.

Краем уха слушая смех соседей, я понял, что вступил на новую тропу и отныне придётся шевелить отнюдь не только извилинами. 'Сплюшка', 'паршивец', 'швабрик' — да, ключевой поворот совершён: материал для консервов ожил и стал чем-то большим, чем история. Но покуда иные товарищи смотрят на него как на сборник анекдотов или боксёрскую грушу, можно ли думать, что 'живой' — равно 'человек'?

И нечего грешить на жестокость обитателей домена (по крайней мере, их большинства), если я сам всеми четырьмя ухватился за нижнюю отметку на шкале 'уважение'. Марте грубил, Ка-Нону грубил, Катиону ни разу доброго слова не подарил, от работы отлынивал по малейшему поводу. 'Как полноправный', ага, в точку. Зато прогибался под прихоти Чада, никогда не упускал случая покрасоваться своей особостью и охотно злоупотреблял мягкостью тех, кто осмелился её при мне проявить. Вот и библиотекаря едва не постриг под ту же гребёнку — 'правильно', верить надо именно синим, не на пустом же месте они навек в незнайках застряли.

Разумное поведение? Отнюдь. Равно как сиюминутный порыв, пусть и бьющий до глубины души — не чувство, так и отдельная мысль, удобная здесь и сейчас — ещё далеко не размышление. Для оного важна равно длина — растянутость во времени — и ширина — плотность взаимосвязей. И посему 'ум' животного (сообразительность?) — совсем не то же, что ум (рассудительность?) человека; а любезный питекантроп, схватив швабру, чтобы доказать, какая он 'сметливая животинка', опять перепутал настоящее с преходящим.

Нет, напирать на спонтанность с целью смешать планы чтецам мыслей — ложный путь. Пусть даже он дарует краткосрочный успех — затем последует разложение. За одной недодумкой потянется другая, третья... привыкнув решать на 'авось' из-за страха показаться предсказуемым, потеряешь структуру сознания и навсегда лишишься возможности стать человеком.

Думать, думать и думать. Продумывать на пять, на десять шагов вперёд, лишь бы не совершить ошибки. И урок Вигитта здесь очень кстати — не стоит полагаться на 'по ходу разберусь', ибо так никогда не поспеешь за жизнью.

21 дуга, 4 месяц, герой идёт в первый раз в первый класс

Сразу после завтрака я поторопился в библиотеку. Заветный пузырь с записью тысячи способов унижения приятно грел ладонь, и от осознания того, что задача решена, сердце наполнялось животным, но оттого не менее упоительным, самодовольством.

'Нзонн-нонн-тонн, вонн-донн-тонн' — перекликнулись колокольчики, и я нырнул в комнату, не дожидаясь, пока дверь откроется полностью.

Вигитт восседал на мягком 'троне', со знакомой пиалой на коленях и... спал в ней лицом. Жидкость доходила почти до ушных раковин лунноволосого; по её поверхности расползлись, подобно волшебному лотосу, сияющие пряди, стекая с боков чаши длинными пушистыми струями. Дыхание не тревожило воду пузырями — видимо, мастер переключился на 'волосяной' способ Дархи.

Не желая прерывать таинственный отдых (чтение? запись?), я присел на колени в угол комнаты. Попутно обратил внимание на тот злополучный вентиль, меняющий полки местами, — и, хотя стеклянная вертушка просматривалась весьма хорошо, удалось успокоить себя, что она вполне могла сойти за украшение или деталь водопровода. Рука сама протянулась к переключателю и аккуратно повернула его на деление. Книжные ряды поплыли навстречу друг другу, звеня и поигрывая обложками, и, заняв новые места, плавно остановились. Втянув носом побольше воздуха, я ещё раз переключил вентиль, потом — ещё и ещё. Полки грациозно водили хоровод, сверкая радужными отблесками грибного мерцания; за причудливой игрой стекла и света потерялся ход времени.

Щёлк... Звяк! Щёлк... Звяк! Щёлк... Звяк!

— Это что?

Вздрогнув, я вскочил. Пронзительный укол серых глаз Вигитта заставил поёжиться.

— Паршивец, — библиотекарь беззлобно покачал головой, — как задача?

Сокровенный пузырь перекочевал в руку моего экзаменатора. Небрежно откупорив пробку, тот махнул воздух на себя, точь-в-точь Марта при знакомстве. Пошевелил губами, смакуя запах, махнул ещё раз и, отведя 'запись' подальше от лица, разразился чихом.

— Высокое доверие, — сморгнув слезу, Вигитт повернул кресло, чтобы смотреть мне в лицо; мокрые ресницы придавали немигающему взгляду особую колючесть. — Вот так, наобум, всего себя раскрыть. Смелый ход.

Пальцы похолодели. Вот, пожалуйста, и способ зарядить воду.

— Но понятно, — кивнул мастер, внимательно оглядев мою макушку. — И, пожалуй, даже похвально, судя по спектру твоей ауры. Это лучшее, что можно сделать с чистым листом, имея недоразвитость сердца. Так что поздравляю — решение верное.

Щекотка страха растворилась в теле тёплой дрожью.

— ... верное, но плохое, — заметив моё возмущение, Вигитт улыбнулся. — Ты и сам не осознал, какую задачу решал, ибо до сих пор считаешь, что она оторвана от жизни, подобно знаменитому: 'Как поровну разделить десять семян между тремя и одной третью садовниц'.

Я пожал плечами. После 'эврики', когда пришло понимание, что тысяча — это почти два в десятой степени, осталось найти десять действительно различных способов унижения и потом впечатать в воду мысль о том, что их можно как угодно сочетать между собой. Главную сложность составила запись, ведь это значило не пить, пока мочевой пузырь не опорожнится, и затем пропустить через себя чистую воду, чётко проговаривая в уме ответ. Об обосновании решения не довелось особенно думать — да и в нём ли соль загадки?

— Посуди сам, — мастер понизил голос. — Если ты вздумаешь кого-нибудь сильно оскорбить, то выберешь самое малое один способ, а скорее — два или три, — я кивнул, — для пущей силы. Но найдутся несчастные, которым этого окажется недостаточно: им непременно захочется рассчитать вперёд на возможно большее число шагов, — лунноволосый тряхнул головой. — Так возникают подобные твоим тысячи путей насмешки, десятки тысяч разных благодарений, два миллиона схем соблазнения... И дальнозоркий умник, так продумав на будущее, запирает себя в прошлом.

— Это точно, — я обрадовался, что понимаю экзаменатора, и подхватил его рассуждения: — Вот есть базис из десяти приёмов, и на каждом шаге мы применяем только один из них, потому что надо уложиться в план. И схемы, лежащие в голове, застилают глаза, не позволяя видеть иных решений.

— Совершенно верно. Эта опасность настигает человека, когда он устаёт гореть синим: хочется расписать жизнь по пунктам, чтобы не полагаться на переменчивый нрав озарения. 'Красная воронка' — непобедимое оружие, но... лишь тогда, когда её условия удаётся воспроизвести.

Да, неплохой урок. А главное — своевременный. Ещё вчера я завидовал тем, кто живёт дальним умом, и — вот! — задача Вигитта разбивает мои домыслы в пух и прах: выясняется, что рассчитывать больше, чем на два-три хода, не только бесполезно, но и вредно. Хотя и 'синий' путь — далеко не лучший; как доказала швабра, рано или поздно он исчерпывает себя, и, чтобы посчитать два плюс три, человек начинает изобретать собственную арифметику.

— Ну что ж, довольно волокиты, — голос моего экзаменатора прозвучал удивительно мягко. — Уже вижу, что ученик ты смышлёный, талантливый — Альф-то с Чадом мои испытания провалили! — так что к концу доли придёшь сюда с вещами. Переспим и перейдём к обучению уже после сна.

Что?! Так значит, мальчишка не наврал!..

— Переспать, — до боли прикусив губу, я поднял взгляд на лунноволосого, — не могу, — и, глядя, как окаменели тонкие черты, сжал кулаки: — И сам скажу Дари!.. Чтобы наказал за... полки!

— Пожалуй, я украду у него эту честь, — сухо откликнулся Вигитт и резко встал с кресла.

Шмяк! — шлёп! — щёку ожгло ледяным хлыстом, ноги подкосились от страха и головокружения, и под колени ударила моховая подстилка. Под полами чёрного облачения Вигитта сверкнул кончик белой рубашки.

— Падхи права — озабоченный, — как ножом, полоснуло по сердцу, — выметайся.

Мне уже не требовалось слов.

Не желая показываться ни Альфу, чьё враньё засело в сердце подобно занозе, ни кому-либо ещё, я мотал круги по коридору, как зацикленный автомат. 'Наоткровенничал', да?.. Тухлая шутка мальчишки — а чего от него ожидать, после носка под подушкой? Использовал мои сомнения насчёт полов, чтобы поглумиться, и вот, пожалуйста... Отныне в глазах всея домена новенький — не просто трус, а скотина, только и мечтающая кого-нибудь сношать. До чего же мерзко — за других и за себя, за Марту, за неестественное влечение женщины к женщине.

Минутку. Книжник упомянул, что Альф хотел в ученики. Значит, мальчишка подшутил не ради смеха, а из чёрной зависти! Физловатый уродец — поди, ещё и обрадуется, узнав о моём провале. Ну что ж. Повторно подставляться не будем: пусть гадёныш повеселится — а мы посмотрим, не удастся ли чего выгадать, пока победа его слепит. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Состроив лицо невинного страдальца, я двинулся в синюю комнату. По пути прихватив и знакомую швабру — дежурство-то никто не отменял. Сознание напряжённо деревенело — нельзя забывать, что мальчонка — мыслечтец, а значит, мои истинные цели не должны всплыть ни единым углом.

Расчёт оказался верным: придя к обеду, Альф сразу же обратил внимание на кислую физиономию новенького.

— Изар... Изар? У тебя что-то случилось? — Ах, какая показная забота скользит в писклявом голоске. Не зная пакостника загодя — запросто обманешься.

'Он спрашивает... Сам подставил, а потом... Теперь дежурь из-за этого...'

— Меня Вигитт не взял. — Швабра мокро всхлипнула, плюхнув по мху.

Гадёныш улыбнулся так широко, что большой рот разъехался до ушей.

— Не унывай! С нами же лучше! Вместе будем! Ну, хочешь... хочешь... с уборкой помогу?

Он выхватил у меня инструмент и пританцовывая прошёлся с ним по комнате, разнося кругом запах свежего пепла.

— Да разницы... ещё шесть дуг из-за этих узловатых испытаний...

— А давай всё за тебя отдежурю! — тут же предложил синий, и я не смог заставить себя отказаться. — Сейчас! Сейчас!.. Договорюсь с Ка-Ноном! — Альф в бешеном па заскочил за водопад, — Беру!.. — и тут же вылетел обратно. — Тра-та-та! Ну? Успокоился?

От животного приступа самодовольства лицо расплылось в глупой улыбке. Баш на баш: перед Вигиттом себя извращенцем выставил, зато и нахалу вралю как следует шваброй надавал. Да и потом, разве не предел мечтаний — в конце концов остаться с Катионом? И вышло-то вроде как и не совсем нарочно: мальчишка старше по субординации, и буква правил предписывает его слушаться. Значит, ответственность за то, что Вигитта очернили, лежит именно на нём. Казалось бы, сказочное везение... а всё равно в глубине души кошки скребут.

Ладно, пойду в сад, там намного уютнее и работа даётся легче. Ух... А главное, меж косматых грядок никогда не снятся сны, сиречь, кошмары. Я зевнул в сладком предвкушении: растянусь на тёплой земле, глазея на разноцветную темень, и провалюсь в синее беспамятство до самого конца смены.

'Работа', ага... Ещё вчера корил себя за лень и опрометчивость — а тут, гляди-ка, все зароки как ветром сдуло. Но вчера мир представал в воображении таким стройным и светлым, а я сам — таким умным, что немудрено и начать новую жизнь. А когда вот так с небес лицом в грязь... имею право на утешительный выходной! Ведь имею?

— Свободен?

Моргнув, я обнаружил перед собой насупленное лицо Ка-Нона.

— Пойдёшь вместо Альфа помогать Чаду в лаборатории. Внеурочная прачечная работа.

Я всегда подозревал, что действительность не щадит даже самые невинные мечты.

Из-за таинственной моховой занавески в верху спирального витка валил густой удушливый пар. Чтобы не закашляться, пришлось задержать дыхание, но оказавшись внутри, я не выдержал и нахватался воздуха, горьковатого на вкус и слегка щиплющего глаза. В помещении, как в душевой, со всех сторон шумела вода, и приходилось ступать с осторожностью, чтобы не угодить ногой в глубокие стоки с быстрыми ручьями по дну.

— Явился — не запылился.

Рассекая собой сизо-серую дымку, из глубины комнаты выплыл Чад. Его голову плотно обматывала мокрая тряпка. Не спрашивая позволения, сосед притянул меня к себе и тоже нахлобучил на макушку тяжёлое от воды полотенце.

— Инструктаж по технике безопасности: нельзя есть, ходить с непокрытой шевелюрой и пробовать из лабораторной посуды. Ещё заниматься сексом, но это тебе не грозит. Всё остальное, включая болтовню, разрешается. Вообще-то, — понизил голос синий, — здесь, как и в саду, положено носить мешок на башке. Но сейчас не обязательно — работка невредная подвалила, это вам не возня с аннигиляцией, от которой запросто импотентом сделаешься, — не умолкая, красногубый повеса вручил мне шершавый и мягкий от влаги чёрный халат и велел катать по нему песок, пока тот не начнёт соскальзывать.

— Материал называется дрэк, это наше знакомое волокно, у него с двух сторон слой животной смолы... Всё, трудись, — в довершение тирады здоровяк звонко шлёпнул меня по плечу.

— Какая ещё 'животная' смола? — Пальцы осторожно ощупали горячую, совсем не клейкую ткань.

— Что таращишься? Возомнил, что мы одни такие особенные, ага? Эта смола — продукт жизнедеятельности водорослей...

Я приготовился воскликнуть: 'Вот видишь!', но Чад равнодушно продолжил:

— ...образовавший стойкое соединение с выделениями крупных рептилий, в кишечнике которых эти водоросли живут.

Щека прильнула к блестящему чёрному подолу. Он источал еле уловимый запах мумия, приятно раздразнивший нос. 'Мы не одни такие особенные' — что бы означала оговорка? Симбиоз?

Волосы! Следовало сообразить раньше, что девочка Дархи дышит вовсе не как человек, а как растение, потому что её голова проросла представителем водной флоры. 'С недоразвитым сердцем ты не сможешь вести записи', — получается, 'сердце' и есть эти водоросли, и они же — проводники токов ноосферы. Название хуже некуда, но победителей не судят.

Чад изо всех сил пихнул меня в бедро:

— Кому сказано — не есть! — и вырвал из-под носа край ароматного халата.

Вспомнив о соседях Дархи по пруду, я как бы невзначай уточнил:

— А волокно из сердца здесь делают? — чем рассмешил собеседника до того, что он аж согнулся пополам.

— Гы-гы-га! — грохотал Чад. — Гы-га! Ой, не могу! Сердце..! Ну, дебёлые-дебилы-ё! — покрутил пальцем у виска здоровяк, и с полотенца на широкую шею стекла струйка зеленоватой водицы. — К фарту!.. В биде, что, дабы 'мусор не разводить', из трупов полотно ткут?! Гы-ы! 'Людоеды' — это, пляс, ещё цветочки!.. — Выпустив пар, синий снисходительно потрепал меня по плечу, явно довольный своим умственным превосходством. — Ладно, зато теперь понятно, почему ты так по-дурацки одет. Но на трупы не рассчитывай — все по старшим расписаны. Могу дать семян нашего волокна — как раз созрели. Имеются чёрные и красные; если синие или белые надо, у Ка-Нона попроси, но на нём, похоже, отцвели уже.

Пальцы проследили ход ткани у конца пухлого плетёного рукава: нити крепко врастали в кожу. Вот опять один ответ на десять вопросов. В частности, почему Падхи и Марта сверкают обнажённым телом — это вовсе не призыв к спариванию, а выжидание, пока длина нитей станет приемлемой для того, чтобы ткать 'по живому'. И выверты нарядов с бахромой, кружевом и мережкой — не пустая забава, но изящный способ скрыть трудности этого ткачества. Немудрено, что, вопреки показной красивости, знать домена сменила цветочный гардероб на смоляные халаты — они куда удобнее в носке, чем паразиты. Наверное, не так глубоко те и прорастают, если Падхи недавно меняла наряд. Но от мысли о том, чтобы расцарапывать своё тело на потребу корешкам-кровопийцам, противно засосало в желудке. Нет уж, перебьются!

Наслаждаясь моим замешательством, ехидна Чад басовито усмехнулся.

— Хе, вот и цветные нашей одёжкой гребуют! Тем сразу себя и выдают. — Красногубый аж причмокнул от собственной важности. — Знаешь ведь, они о нашем укреплении давненько пронюхали. А ещё (Охламена раскололась) — только тсс! — муженёк её подозревает, что у врагов здесь наушник.

Глаза-вишни цепко смотрели на меня, блестя яркими синеватыми белками. Ну нет, братцы, не поверю я больше вашим наветам! Вигитта оклеветали, теперь ещё на меня бочку катите. Рано радуетесь: у меня железное алиби — беспамятство. И Катион без труда может его засвидетельствовать. А вот если одно упоминание о лазутчике вынудит меня пойти против желаний и прорасти дрянью — это куда более весомое доказательство вины, чем нежелание следовать общей моде. Достало и случая с букетом, чтобы больше не попадаться в столь неприкрытую западню.

Однако я сделал вид, что не не понял намёка, и с дурацкой ухмылкой спросил:

— И кого подозревают? То есть — на кого думает Ньяр? Наверное, на Альфа? — наобум назвав имя единственного известного новичка.

Чад расхохотался так, что меня крепко овеяло парным воздухом.

— Балда! С альфовой-то бестолковостью ему только в партизаны, ага! Хоть бы языку сперва по-человечески научился!

'Может, как раз и в партизаны, чтобы никто не догадался'.

— А вообще, чтобы предать семью, надо быть... как бы это помягче сказать — не в теме, что ли. И Ньяр это прекра-асно, — собеседник едко заглянул мне в зрачки, — понимает! Причём, знаешь, — синий посерьёзнел, — факт того, 'в теме' кто-то или нет, никак не зависит от срока здесь проживания.

Вода с мокрого полотенца горькой струйкой стекла на губу. Онемелые пальцы не удержали скользкий материал чёрного халата, и он плавно опустился на пол. Чад метил ядом совсем не в меня — кому я мешаю? — а в того, кому я обязан своим алиби.

— Ага, вижу, готово! — Сытый моим замешательством Чад подхватил чёрный рукав. — Бери ещё это и это. Занесёшь Катиону, Дари и Вигитту.

Видно, на последнем имени моё лицо настолько явно отразило настроение, что собеседник аж гыкнул.

— Не трусь! — По обыкновению щедро здоровяк хлопнул меня по плечу могучей ладонью. — Третий добрый. Ну, во всяком случае, не злой. — Пухлый палец почесал излом густой брови.

Вяло кивнув, я избавился от мокрого полотенца и отправился по комнатам.

Тёплая болотная запруда на переходе к Катиону показалась мне на миг плодной жидкостью — такой же баюкающей и безмятежной, как воспоминания глубокого детства. Король пустого чулана почивал, — из кучи мха торчали голые стопы и рука до локтя — но, когда незваный гость прошаркал к лежанке, сразу же проснулся. Забрав халат и тут же обновив полученное, врач хлопнул на место рядом с собой:

— Только не смущай меня своими исповедями. Слишком они... заводные, а в лазарет уже ой как охота. А то совсем оголодал на огрызках сидеть, укладываться после дуэли. Это, — кивнул мой защитник на водный путь из комнаты, — очень плохой проводник информации. Не то что в нижних помещениях.

'А-а-а! Ага!' — просиял я (вот она какая — система связи в домене!) и немедленно оказался припёрт к стенке железной рукой Катиона.

— Что, чтением занимался?!

— Н-нет... — От внезапного нападения хотелось провалиться поглубже в мох. — З-записью только...

Врач с облегчением откинулся на кучу растительных останков.

— И не вздумай, пока сердце наружу не выйдет. А то навсегда ущербным останешься. Шахматисты зелёные! — Резко вспылив, мой опекун с размаху швырнул комок мха в стенку, так что тот отрикошетил ему в лицо; потерев ушибленную щёку, Катион вдруг остыл: — Ладно. Если кому-то до сих пор нравится ископаемый способ войны — пожалуйста, себя же этим загубит. Я, конечно, считаю, что тебе очень рано в серые, но — коли так выпало — не стану мешать.

Гм... синий — ученик, зелёный — начальник или свободный художник, красный — рабочая лошадка, чёрный — дикарь, преступный элемент, а серый — кто? Неопределённый цвет, способный казаться любым другим... тот, кто стоит на развилке?

— Катион, если вы тоже серый, то почему носите чёрное?

Собеседник оттянул нить с деревянным кругляхом на шее и закрутил её в тугую спираль, прищемив бледную кожу.

— Потому что между серым и вечно серым примерно та же разница, что и между синим и старшим синим.

Понятно, что ничего не понятно — обычная история в излияниях моего ненаглядного заступника, как будто и впрямь на разных наречиях говорим. Так, постепенным погружением, опекун вводит меня в мир современных названий. Вспомнив о возникшем вчера вопросе, на который вряд ли кто, кроме Катиона, способен дать вразумительный ответ, я наклонил голову:

— А... язык древних и вправду был настолько похож на наш?

Глаза серого принца широко раскрылись, и сердце сковало ужасом — кровеносные сосуды к углам век несвеже отдавали в чёрный.

— Нет, язык был нисколько не похож. Раньше 'языком' называли формулы, а сам язык, хотя стал наконец-то осознаваться, всё ещё пребывал в зачаточном состоянии. Почему-то считалось, — собеседник расцепил замок и вольно раскинул руки, — что мы мыслим формулами, а не языком, хотя формулы — всего лишь... — Прищурив глаза, Катион оборвал себя на полуслове. — Так, вопрос вроде бы не об этом. Но и лексика первых людей отличалась от нашей очень многим. К примеру, тьмой невнятных обозначений для спонтанной актуализации, кои неизбежно возникали в каждой культуре, включая изоляты. Магия, чародейство, волшебство, колдуны, шаманы, ведьмы, пророки... Сейчас это архаизмы, и их мало кто сможет грамотно соотнести с явлениями вокруг себя. А самое простое — матерщина. С уходом некоторых сущностей слова, их называющие, тоже отправились на свалку времён. Как бы смачно ни звучала брань, даже за ней всегда кроется мало-мальский смысл, иначе она давным-давно перекочевала бы в когорту междометий.

— Ну и какой же смысл в 'ляпсах', 'хрясах' и 'физлах'? — рассмеялся я, чтобы отвлечься от жуткого видения. — Кроме того, что эти слова, как перчик, пощипывают на языке?

— Да пожалуйста. 'Ляп', 'ляпс' — хаос, непосредственно выделяемый человеком. 'Хряс' — внедрение морока. 'Физл' — телесная связь без цели зачатия. Теперь ты без труда сможешь истрактовать производные 'физловатый', 'проляпать', верно?

Ага, в точку! 'Бестолковый', 'использовать ценность лишь на малую долю её возможностей' — смысл ругательных слов очень подходил им и расставлял всё на свои места. Однако, если припомнить, 'мороки' и остальные прелести изнанки общения с ноосферой присутствовали в моём словаре задолго до всяких объяснений. И этот 'полный набор' вступил в непримиримое противоречие с представлениями о детях, книгах и отношениях полов. Сужу как древний — выражаюсь как современный. Ерунда на постном масле.

Хотя собеседник уже приопустил ресницы, картина чёрных прожилок в его глазах всё ещё туманила моё воображение. Значит, и губы, и ногти — не макияж, не ёрничанье, не выставление напоказ мятежно 'мертвецкой' сущности, а признаки страшной болезни. 'Без возраста' — тот, для кого течение лет перестало что-либо значить. Не потому ли, что как животное он... умер?

Нет, нелепость. Настоящие, не аллегорические, мертвецы так не выглядят: самое меньшее, нижние конечности заплыли бы чернотой полностью, а у Катиона нездоровый цвет покрыл на них только мякоть под ногтями. Да и взгляд совсем живой и даже, можно сказать, добрый, если бы только не белки...

— А теперь уходи. — Объект размышлений взрыхлил под собой мох. — Мне ещё штопаться, а при тебе... 'через окно'... — ч-х-ха! — не получится.

Б-р-р. Взаимно. Отныне я навряд ли мог представить себе совместное посещение туалета с чернокровым 'призраком'.

Материнская запруда коротко обняла тело парными водами — и вот под ногами привычно расстелился бугристый холод коридора. Всё не просто с современной лингвистикой. 'Без языка' — некогда обмолвилась над моим недвижным телом (Ох?)Ламена; '...не освоил' — это Альф-то, бойкий на словечки. Объяснение этих странностей логично сводилось на умение читать и писать, пока в откровении Катиона не промелькнуло 'думание языком'. Положим, я выступаю за древнего, тогда 'язык' (а значит, в современном толковании, 'формулы') в первом представлении — это набор слов и правила их употребления. 'Мыслим формулами' — да, вербальная схема необходимо возникает в голове прежде, чем вылиться в речь (если этого не происходит, начинаются многострадальные 'нуууу...' и 'ээээ...'), но само существование этих 'нууу' и 'эээ' говорит о том, что изначальное представление мысли — отнюдь не слова. Чувства?.. Тогда 'не освоить язык' — то же, что 'не владеть сердцем'?

За сими рассуждениями я едва не проворонил ярко-жёлтого Дари в прихожей. К счастью, старший сам позаботился о себе, резковато и бессловно изъяв прачечное у меня из охапки — 'к счастью', потому что одна мысль о ледяной переправе в святая святых второго вызывала холодный озноб. После случая в библиотеке начальник заметно (можно сказать, даже напоказ) остыл ко мне — вчера причины этого оставались неясны, но сегодня, после Вигитта, спящего лицом в чаще, в уме забрезжило подозрение, что это из-за того, что водные книги играют немалую роль в образовании Дархи, и, порушив их, излишне ретивый конкурсант лишил бы ребёнка необходимых уроков.

Ноги занесли меня к тяжёлой кладке в низу лабораторной спирали. Чёрный халат третьего сиро свисал через локоть. 'Надо — так надо', — и колокольчики над дверью согласно перекликнулись: 'Нонн-зонн...'. Стиснув челюсти, я нырнул в библиотеку и на одном дыхании отбарабанил заранее заготовленную скороговорку:

— Просто принёс чистую одежду. Не навязываюсь. Не в ученики. Чистую одежду! Принёс. И уже ухожу.

Видимо, стоило лучше молча закинуть ношу куда-нибудь в угол и побыстрее унести ноги, но поздно — Вигитт прыжком переместился к выходу:

— Оправдания перед самим собой?

Я беспомощно повернулся к двери — и та немедленно захлопнулась.

— Тебе разрешали уходить? — уже с улыбкой осведомился хозяин библиотеки.

Сознание спуталось в попытке отыскать объяснение странной перемены в настроении загадочного книжника. Опять чего-то добивается? Ах, ну да — самое меньшее, извинений. Ишь, любитель смаковать собственную власть. А толку — если пред сиятельные очи явился извращенец, который всё внимание 'не так' растолкует?

'Нет, Изар, ты снова смещаешь смысл. Чем больше думать о своей жалкой доле, тем меньше счастья останется. Досаду лучше выплеснуть, чем проглотить — тем паче самонаправленную досаду'.

— Виноват! — почти криком выдохнул я, чуть припав на колено перед Вигиттом. — Каюсь!

Опять ошибка. Чересчур броско, напоказ.

Мысли прервал мелодичный, как звон бубенцов, смех. Лунноволосый обхватил лицо руками; серо-желтоватые пряди мелко тряслись в унисон с заливистым 'хо-ха-хи'.

— Признаться, Изар, — библиотекарь прикрыл губы ладонью, — ты заставил меня отвлечься от книг впервые за очень долгий срок. Каким должен быть чёрный ученик? Допустимы ли в нём слабоволие, трусость, опрометчивость? Угадай, к какому выводу я пришёл?

Зачем он спрашивает? Никак, желает, чтобы навязчивый нахал самолично вынес себе приговор к никчёмности? Очередной способ унизить. О да, такому искуснику не нужна тысяча методик...

'Нет, Изар, прекращай самоедство! Искренность, только искренность! Говори не то, что выдумано, а лишь то, что прочувствовано!'

— Не знаю... но всё равно страшно, — выпихнулось из груди неуклюжее признание.

Лунноволосый отмерил от входа пять шагов и остановился, держа руки за спиной.

— Да, с первого взгляда ты похож на безвольного. Но душевные искры нельзя высечь без кремня. И это лучше, чем кремни, на которых уже нельзя высечь искр. — Вигитт медленно перекатывался с пятки на носок. — Мне стала известна подоплёка той оплошки. Если бы ты смолчал на клевету Альфа и мысленно принял те условия, на которых он преподнёс тебе моё наставничество... это червоточина. А сотворённое тобой — лишь её предпосылка. Верно, ты мог бы пропустить мимо ушей... но так ли это умно — не владея чувствами? — Почти шёпот. — И зная, что ты не единствен в этой беде.

— Одно из самых страшных заблуждений современности — изгнание страха, — чуть громче поведал книжник. — Как у мороков. Вот те бесстрашны. Они пребывают в эйфории вседозволенности, кояя тесно связана с отсутствием сомнений. И что хуже всего — некоторые из нас завидуют такой эйфории. Считают, что страх суть разрушение, и вытирают его из сердца навсегда, чтобы попасть в мир вечного блаженства. Но страх — это боль разума. Он может заглушать мысли, может помешать сделать шаг — но никогда не возникает без причины. И важно не искоренить мучительную эмоцию, а изучить и исправить то, что её вызывает. Так что, Изар, бойся. Пока ты боишься — твоя душа жива.

Ум помутило сильное головокружение: макушка словно бы стала невесомой и повернулась на сто восемьдесят градусов. Вигитт решил... положительно?!

...и ноль цена всем Альфам с уборками. Я приравнял их к победе только чтобы заглушить звон неудачи. Потому что с самого начала хотел преодолеть испытания и доказать себе, что могу идти по домену, не держась за локоть Катиона.

— Что ж. — Новоиспечённый учитель уселся в кресло и пошарил под ним рукой. В оправе длинных розовых пальцев блеснул жёлто-оранжевый кристалл. — Разведи это в чистой книге и вдохни жидкость. Включится чтение на час-два. — Прохладный восьмисторонник скользнул в мою вспотевшую ладонь. — А учебник — вон, на ближней полке, продолговатый, зелёный. Меня не отвлекай — все вопросы потом. — Книжник водрузил на колени чашу и опустился в неё лицом; сияющая макушка недвусмысленно давала понять, что 'потом' — это ещё отнюдь не 'сейчас', и лучше придержать язык за зубами.

Мы с кристаллом недобро смотрели друг на друга. Яркие углы потекли от прикасания горячей кожи, и, утратив гладкий блеск, 'самоцвет' обнажил сущность обыкновенной сахарной конфеты, чрезвычайно вонючей. От приторного запаха рот наводнили непрошеные слюнки, тело обуяла трясучая истома — она сладко нашёптывала поглотить, вдохнуть всей грудью сладкое искушение. Кривясь от слабости и отвращения, я осторожно положил погрустневший кристалл на колено его обладателя и, не глядя на брошенное угощение, прокрутил вентиль, чтобы ближе познакомиться с книгой, посоветованной Вигиттом. Лишённый прелести грибного сияния, учебник выглядел скучным стеклянным цилиндром с обычной водой. Та отдавала морем и мелом; букет переливался обилием запахов, но не навеял ни слов, ни образов.

Раззадоренный первым опытом, я перенюхал остаток учебников на полке. Все имели собственное 'лицо': где-то пахло пресно, где-то — с горчинкой, где-то — кварцево-свежо, — но уже после четвёртой книги нос отказался различать нюансы, и пришлось оставить увлекательное занятие. Вигитт продолжал общаться с чашей; дверной проём неприступно отгородился каменной плитой. Ничего не оставалось, кроме как свернуться калачиком в углу и впустить в сознание настойчивую дрёму.

Сон прилетел странный: бесконечный бег волн на морском берегу. Гребешки, сливаясь и борясь, подгоняли друг друга — и, когда задний крупный поток захлёстывал меньший, впереди идущий, порой чудилось, что маленький хитрец нарочно медлит, чтобы вобрать в себя свежие воды. Череда побед и поражений продолжалась недолго: постепенно игра прибоя смазалась в мутное пятно, поблекла красками, и выхолощенные, без цвета и пены, линии волн исказились до громоздких абстракций. Когда ум скрутило в невозможную спираль, прошиб пот, и я с облегчением обнаружил себя на мху библиотеки. В памяти навязчиво мелькало словосочетание: 'Математика метаматематики'.

Море... взгляд безошибочно выделил на полке знакомый цилиндр с запахом мела и солёной воды. И, стоило остановить внимание на учебнике, слова из сна ещё ярче вспыхнули в сознании, точно прочитанная на листке строчка. Название. Парадокс: 'мета' значит 'сверх', как может нечто оказаться 'сверх' самого себя? Вспомнился бег волн, поглощающей и поглощаемой — тогда мне казалось, что за одним и тем же действием они неуловимо меняются ролями. Может ли в математике случиться так же? Одна область покрывает другую, но и сама накрываема её частью — достаточно лишь поменять представление. Как 'набор' — в языке лишь слово; но любое слово — это набор, если мыслить в терминах множеств.

Раздумье принесло лёгкую щекотку и ощущение нежности в груди, как будто сердце пронзила лёгкая ностальгия. Помнится, математика промелькнула в моих потугах на прошлое в самый первый возврат к жизни. Но её связь с миром исчезла, а простые знания о химии, биологии и словесности вполне сохранны. Да, я формально знаю, как взять интеграл или отличить группу от полугруппы, но хоть убей не скажу, зачем это могло бы понадобиться. И, тем не менее, математика занимала в жизни 'до' такое же важное место, как родители или дети... Работа?

'Первый шаг к разуму сделали учёные мужи', 'хотя формулы — всего лишь...', 'математика метаматематики'... И три основные сферы, с их различиями по уровню. Вот оно в чём...

'Понн-тонн-нонн-тонн-бонн-чонн', — незнакомая перекличка колокольчиков сломала тишину, мерно шуршащую подо мхом течением. Выпрямив спину, Вигитт опустил чашу на пол и так и замер, глядя на попорченный кристалл у себя на колене.

— Это... как понимать? — Голос, слишком тихий для обычного вопроса. — Ты что-нибудь прочёл?

— Математика... метаматематики, — неуверенно вымолвил я и, заметив, как учёный довольно кивнул, ожидая продолжение, рубанул: — Вот. Название!

Вигитт вскочил. От резкого прыжка кресло крутанулось вбок.

— Что? — Меня обдало горячим дыханием и нежным запахом цветущих яблонь. — А чем ты занимался всё это время? Вентиль доламывал? — Полки, смещённые на уровень относительно зелёного учебника, подтверждали правоту обидного домысла.

— Мастер... — Нога отступила в сторону двери. — Мне ещё рано читать. Больше, чем получилось, никак. И вдыхать не буду. Чтобы потом самому смочь... без раствора.

— Полагаешь, твой учитель не ведает, что творит? — теснил меня к выходу лунноволосый. — Или — постой! — ну как же! — Учитель именно ведает, ты как раз исполнял его повеление? Верно?! А злобный морок со стороны пытался помешать уроку? Не так ли?!

Я вжался в кирпичную кладку, книжник сердито прикрикнул:

— Иди, иди, не заставляй драгоценного ждать!.. — и коридор почти принял меня, но мелодичный перезвон пропел: 'Понн-тонн-нонн-тонн-бонн-зонн', внешняя плита загородила проход, и Вигитт, словно сам он тоже механизм, уселся в любимое кресло и погрузился головой в чашу.

Мы с дверью остались один на один. Её шершавая поверхность проявляла полное безразличие к прикосновениям. 'У, фригидная!' — я даже поранил палец, шаря по швам с зеленоватым раствором. Ну, раз так, лучше дождусь следующего звонка, чем опять швабру изобретать — глядишь, ларец и откроется. С опаской скосив глаза на хозяина библиотеки, я на цыпочках прокрался в угол, где уже нагрел себе местечко. Дрёма смежила усталые глаза. Похоже, сказался недосып уже за две доли. Эх... Наверное, чёрным ученикам не положено думать о низких вещах вроде неизмятой лежанки и несъеденного обеда. Их голову должны наполнять исключительно мысли о страхе, чести и... информации. Но теперь обязательства с меня сняты, и можно незаметно вздремнуть хотя бы ещё часок...

'Символический анализ' — розовато-белый, приятно горчит — рассыпанные бусинки; 'Таблицы левитации. Погода' — кроваво-красные — ветер; 'Группы симметрий в механике' — жёлтые, пахнут солью — красиво расцветают звёзды; 'Неструктурный переход и двузначность' — пронзительное голубое мерцание, мусор и кварц; 'Конс...' — нет, дальше, помнится, нос замылился.

Вот он, язык современности.

'Понн-тонн-нонн-тонн-бонн-чонн', — нежный перезвон выдернул сознание из сонного странствия по мирам обложек. Не дожидаясь окрика и не глядя на Вигитта, я поплёлся к выходу.

— Куда? — звонко ударило в спину. — Тебя спрашиваю, паршивец!

Зубы прихватили нижнюю губу. Надо хоть разок взять себя в руки и показать чёрному, что и у младшего в домене имеются зачатки самоуважения. Резко развернувшись, я объявил со всем возможным пылом:

— Будучи исключён из учеников, — Фраза и впрямь прозвучала гордо, и на языке уже вертелось величественное: 'Ухожу!' — но тут в памяти звякнуло, что покинуть комнату не получится, пока кто-нибудь не откроет выход. Поэтому завершение прощальной речи вышло совсем иным:

— ...прошу сказать, как открывается эта две... — И пронзительный чих вместо восклицательного знака.

Вигитт рухнул в кресло так, что оно прокрутилось пол-оборота, и залился серебряным смехом.

— Погоди, — хозяин комнаты щёлкнул рычагом, — отменю сигнал колокольчиков.

Ох уж эта система дверей домена! Теперь едва ли верилось словам Катиона, что каменные стены с невероятной сложности механикой нужны для защиты от мороков и цветных. Кажется, их придумали нарочно для смирения непокорных новичков. Я сник, глядя на самодовольное лицо лунноволосого. Простит? ...или посмеётся?

— Ученик. — Мой экзаменатор заговорил; как ни странно, в его голосе проскальзывали извинительные нотки. — Ты должен привыкнуть, что моё сердце даёт перебои, и я могу вспыхнуть от случайной искры — а, остыв, горько о том сожалеть. Сожалеть-то буду, а вот гоняться и умолять о возвращении и не подумаю. — Учитель перевёл дыхание и перекатил по ладони ядовито-оранжевый кристалл. — Сахар крысоловки помог мне одолеть тяжёлую болезнь и стать работоспособным в столь краткие сроки, что Ньяр без колебаний пожаловал чёрный цвет. И, не сделав поправку на нашу разницу, я рассудил, что чудесное средство облегчит подъём и тебе. Но Катион прав: между взрослым, переломавшим ноги, и ребёнком, который ползает на четвереньках, огромная пропасть, и если первому костыли помогут, то второго... — Лунноволосый провёл рукой по голове от виска и несильно постучал по ней костяшками.

'Сердце даёт перебои' — 'бесчувственный'?! Внезапное открытие позволило фантазии обозреть необъятные просторы домыслов, и я бы так и прохлопал ушами, если бы не то, что Вигитт опять щёлкнул рычагом, ответственным за перезвон колокольчиков.

— Ну... — Мысли бродили, как виноградный сок. На языке вертелось высокомерное 'Извиняю!', а на уме болталось неискреннее 'Вас понял'. Но сердце и рассудок быстро пришли к согласию:

— Спасибо за шанс... учитель! — И Вигитт не смог сдержать удивлённой улыбки.

— Паршивец, — почти любовно протянул он, жестом приказывая вернуться на своё место, — ты уверен, что не повредился головой в крысоловке?

— Уверен, что повредился!

Вигитт издал короткий смешок (очевидно, найдя мою блаженную интонацию не совсем соответствующей смыслу сказанного) и велел проспаться до тех пор, пока видения закончатся. Ласковое объявление колокольчиков о конце длинной пятиминутки поставило последний знак препинания в нашем знакомстве.

И этот знак — не вопросительный или восклицательный, не запятая или многоточие. Я действовал наверняка, мысленно ставя жирную точку в своих сомнениях. И то, что учитель в чём-то такой же — чуточку бесчувственный — просто прекрасно. Ведь в его глазах не покажутся столь непростительными мои слабости, и не страшно порой встретить неуместный гнев — знак того, что не один я неидеален. Да, умеет очаровать этот 'светоч': за две дуги пробил панцирь неприязни, тогда как к Катиону доверие пришло лишь после его драки с Ньяром — хотя врач-то носился со мной куда больше. Странно — поведение лунноволосого во многом больше пристало машине, а не животному: 'пятиминутки', заигрывания с эхом, резкие прыжки и подъёмы — но ничто из этого не вызывало ни малейшего отторжения. Вероятно, потому, что мне в конце концов тоже уготовано стать таким?..

В следующие перерывы Вигитт представлял мне свои книжные сокровища (предупредив, что порой даже названия таковы, что с ними лучше пока не заигрывать), а в промежуток подлиннее мы вместе отужинали лёгкой материальной пищей. Покончив с соком, учитель вытер губы серебристым отрезом мха и полюбопытствовал:

— А свой плащ-испытатель ты оставил синим в качестве музейного экспоната?

Очень хотелось ответить 'да', но я не стал валять дурака и послушно отправился из библиотеки. Удивительная податливость двери навела на мысль, что швабру для неё стоит всё-таки изобрести, потому что в противном случае не получится покинуть комнату иначе как по приказу её хозяина.

Поход по коридору в очередной раз сослужил дурную службу: мерно вдыхая влажный воздух, я неотрывно думал о том, насколько сиюминутное желание стать серым Вигитта соответствует истинным устремлениям сердца. Уроки языка привлекали и несли в себе надежду когда-нибудь научиться управлять своей аурой. Но при мысли о переезде из солнечного чертога в лунно-призрачную библиотеку в груди ныла тоска: в конце концов спать при свете оказалось совсем не страшно — куда приятнее, чем бодрствовать в темноте. А ещё настораживала шпилька Чада в сторону Катиона: не потому ли Дари так срочно приискал мне учителя в аккурат старше 'замухрышки', чтобы лишить его последней зацепки? Минутку. Наш балагур упомянул, что узнал о лазутчике от жены Ньяра — каким, любопытно, образом, если та сейчас вообще не в домене? Разве по водным потокам.

'Слышу дочь даже отсюда, сквозь черноту...' — когда-то призналась Марта над грядкой с викой. С учётом того, где в саду расположено главное скопление порханки и где почивает полурастительное дитя, логично предположить, что 'слышимость' — не что иное, как контакт через запруду. А 'душик' при входе (ещё умудриться так проложить ходы, чтобы пещера не превратилась в болото!) — защита от цветных именно потому, что он сразу оповещает 'центр' о всех посетителях. И, чем ниже комната, тем выше уровень доступа хозяина. Тогда наибольший, кроме главы — у Вигитта... или синих?

Я просчитал шаги от разлива, где сходились оба витка, в ту и другую сторону. Спиральный коридор с библиотекой уходил вверх более круто, чем тот, где располагался уголок света Ка-Нона. Значит ли это, что на смотрителе порядка лежит обязанность фильтровать воду, или то, что он — главный вахтёр домена? Так или иначе, синий начальник уже знает обо всех моих приключениях, и менять решение слишком поздно. Но как вести себя с Альфом? Нахально протрубить о победе и оставить его со шваброй у разбитого корыта? Есть в этом скрытая червоточина — по Вигитту, — ведь парнишка вредничал не ради смеха или власти, а завидуя. Да, по-чёрному, пошло и мелочно — но за брызгами яда плохо скрывалась грусть, а может, и свежая рана: какая судьба ждёт синего, не сумевшего найти учителя?..

Уборщик. Вечный незнайка.

'Совсем юн — а уже почти обречён. Ему сейчас намного тяжелее, чем мне', — с этой мыслью я подлез под дерновую занавесь. У водопада стояли все трое обитателей солнечной лагуны — ужинали.

— Порядок здесь... для кого?! — взвизгнул Ка-Нон; завидев меня, он сразу же подоспел к выходу.

— Вы... Пришёл... — Язык словно распух, а голосовые связки дребезжали. — Уч... Ви... — Отведя взгляд в сторону, я заметил Альфа: он тревожно вытянул шею, как щенок, услышавший чьи-то шаги.

— Что? Куда? — ворчливо переспросил синий начальник.

'Забрать вещи? Сообщить, что ухожу? Вигитт велел? Поступил в ученики?' — все эти слова звучат надменно, словно бы подчёркивая желание больше не барахтаться в лягушатнике с синими. А моя задача — не унизить, но попрощаться. Поэтому в первую очередь следует счистить с воспоминаний накипь обмана.

Твёрдо посмотрев в глаза Ка-Нону, я выпалил:

— Сюда... отдежурить!

Альф дёрнул щекой, как от комариного укуса. Бросив краткий взгляд на своих подручных, синий глава издал тихий смешок через ноздри.

— Не сочиняй сказки. Ты передал эту неделю.

— Только на разок! — Оправдание прозвучало почти как мольба.

Огромный нос выразил глубокую задумчивость. Казалось, на пороге стоит не старший слуга, а одинокий поэт или музыкант — настолько одухотворённым выглядело лицо ворчуна в минуты размышления.

'Он читает мысли так же просто, как книги, и понимает мои терзания едва ли не лучше, чем Альф'.

— Дежурь. — На лице Ка-Нона промелькнуло подобие улыбки. — Но смотри у меня!..

Погрозив пальцем, властелин порядка скрылся за слепящим водным потоком. Я поплёлся в бытовку за инструментом, испытывая и облегчение, и лёгкую растерянность: ведь в остатние шесть дуг придётся как-то отпрашиваться у учителя на уборку.

На обратном пути в комнату меня нагнал Альф. Отодрав от швабры мою руку, он обхватил её обеими ладонями — только сейчас стало заметно, какие они худые и как сильно через полупрозрачную кожу выпирают зеленоватые вены.

— Изар... — Дискант мальчонка прозвучал необычно взросло. — Вигитт тебя взял?

'Догадался', — тяжёлая обречённость налила ступни свинцом.

— Взял. — Грудь пронзил бессмысленный укол совести.

— Изар... — Жилка на виске парнишки мелко пульсировала; вверху лба и под редкими волосами перекатывались красные пятна не то света, не то болезненного прилива крови. — Я наврал про него. Оклеветал. Я оклеветал самого лучшего учителя в мире.

Признание обезоруживало. Стало невыразимо стыдно, и я почувствовал себя совсем беззащитным.

— Э.. — Рот разинулся в неловкой попытке ответить, но юнец уже убежал.

Швабра глухо стукнула об пол. Что за силы её держали до сих пор — хаос его знает.

'Только мы с тобой и видели, как легко, сдавшись в сражении, выиграть мир', — задушевно прошептал я деревяшке, чётко осознавая: Альфу прощено всё, что он нашкодил, и даже немного больше.

27 дуга, 4 месяц, Изар выясняет, что прожечь жизнь возможно не только в уголь

'Наверное, надо заткнуть уши ватой, завязать глаза, надеть на нос прищепку и в довершение страдать вечным хаос-расстройством, чтобы верить в существование благородства', — с этой мыслью я продрал глаза и сел распутывать колтуны на мелких косицах. Для библиотеки не существовало понятия 'покой в тихую долю'. Только-только грёзы начинали перетекать в сновидения, как раздавался противный звонок — ладно бы только звонок! — но после него сразу же вскакивал Вигитт, и начиналось...

— Там стоял огромных размеров куб, и в его шестиугольном сечении перекатывались три глазных яблока! — Подобный бред мне приходилось выслушивать трижды за отбой. Учитель рассказывал свои сны.

И пока не нашлось ученика, мастер проделывал то же самое с ближайшим соседом — сиречь, Дари, — оттуда и страстное желание последнего поскорее сбагрить кого-нибудь неугомонному сновидцу. Всё куда проще, чем представлялось на первый взгляд.

Но внеурочные побудки принесли и новое знание: они помогли обратить внимание на то, что Вигитт во сне нередко ворочается и шевелит губами. Памятуя о том, как удивились синие, когда со мной происходило нечто подобное, я решил уточнить, действительно ли 'активный сон' — безумие и болезнь.

— Ничуть не более, чем редкие перебои в сердце. — Лунноволосый споласкивал руки в водопаде. — Но это свидетельство того, что наша с тобой первая природа пока ещё властна над второй.

Я мотнул головой. Плохо, что Вигитт ударился в пространную философию, вместо того чтобы кратко ответить на вопрос. 'Две природы'? Дух и тело? Рассудок и сердце? Разум и бессознательное? Или... В мыслях нарисовался огромный ящер, которым управляют сине-зелёные крапинки из кишок. Забавное допущение. Но волосы — не дерьмо, и если это листья, то корни сожителя вполне могут населять черепную коробку, и тогда...

— Значит ли это, что мы противопоставляем себя остальным этой своей первой 'природой'?

— Скажи, ученик, — на лице учителя блуждала загадочная улыбка, озаряющая серые глаза сиянием тусклых звёзд, — разве водоросль в лишайнике противопоставляет себя грибу?

Опять экзамен. 'Вспоминай, дурень, вспоминай! Сонные бредни содержали подсказку...'

— Такое можно предположить. — Мой голос звучал робко. — Гриб находится на более низком уровне развития, чем лишайник, что даёт последнему право презирать его...

— Значит, ты презираешь деревья? — Лунноволосый упоительно втянул в себя воздух рядом с потоком. — Наверное, испытывал сущие муки гордости в саду, ухаживая за столь недостойными созданиями.

Значит, сон не наврал, и мы не принадлежим ни к одному царству, но совмещаем оба. Но, помню, в бреду Чад выглядел как обезьяна с водорослью в груди — а ведь симбионт явно прорастает не туловище, а мозг. Вероятно, представления о мире наложились на старые знания, когда 'сердцем' повсеместно называли сердечную мышцу. В остальном же рисунки оборотной стороны сознания оказались удивительно точны и правдивы, настолько, что их стало возможно использовать в рассуждениях.

Значит, не исключено, что и все прочие сны содержат зацепки к настоящему. Первое посещение Катиона как будто вместило в мою голову целую ассоциативную библиотеку, так сильно изменились после него ночные видения. Вместо сумбурных пятен — чёткие, содержательные картины, будто при чтении заголовков водяных книг. Казалось бы, всё естественно: обилие впечатлений влияет на работу мозга во сне, заставляя его 'жонглировать' обрывками домыслов, которые ещё не сложились в цельную схему. Но в состоянии 'перегрузка мозгового процессора переборными задачами с экспоненциальным временем выполнения' я нахожусь, можно сказать, с 'рождения', а ночные грёзы ожили совсем недавно.

Как при чтении... Запах... Вдохи! Тугодум, балда, отгадка же лежала на поверхности!

— Учитель... — Мокрые пальцы скомкали край плаща. — А если я встану и пойду куда-нибудь во сне, это пойду я или моё сердце?

— А это пойдёшь ты или твои мышцы? — Вигитт звонко рассмеялся. — Одно другому не мешает.

Очень двусмысленно. Внешнее сходство аналогий как будто подталкивает думать, что на месте 'мышц' выступает именно 'сердце'. А если наоборот? Водоросль управляет проросшим мозгом, а тот, на правах младшего офицера, остальным телом. Вспомнились модели в учебниках анатомии. Нервная система: точь-в-точь бег белёсых корней в рыхлой человеческой плоти. Толстый остов, от него — ветви потоньше, на тех — ещё тоньше... Но каким образом глупое растение может управлять развитым животным, имея гораздо более примитивное строение?

'Да легко!' Вовсе не обязательно контролировать высоты сознания несчастной обезьяны, ведь, чтобы заставить её быть покорной, достаточно взять власть над болью и удовольствием. Что, если сахар крысоловки — костыль для 'сердца' — влияет на высшую нервную деятельность, как... дурман?! А изгнание страха — чувства, жизненно важного для зверя — эйфорическое опьянение. Добавь к тому оговорку Катиона: 'наркоманы' осуществляли ритуалы (работу красной сферы) ещё в эпоху пралюдей — и всё становится на места.

Вот оно, восхождение к 'разуму'. 'Моральное', 'аморальное' — пережитки древности, лишь циничное 'гуморальное' правит миром. Ещё после извинений Вигитта стало ясно: бесчувственный — вовсе не то же, что бесстрастный; как безумный — вовсе не то же, что бездумный. Тот и другой не лишены эмоций или мыслей, напротив, постоянно обуреваемы ими, настолько сильно, что объективное искажается в угоду личному. Вступив же в симбиоз с водорослью, люди обрели совершенную власть над страстями. Но как же легко на этом пути выплеснуть с водой и ребёнка! Ибо такие чувства, как муки совести, всегда возникают помимо воли и расчёта — а значит, могут быть целиком изгнаны из общества 'разумных'. А ведь именно то, что нравственные терзания так непокорны голове, делает их самыми близкими нашими друзьями — способными не только поддакивать и льстить, но и указывать на промахи. Или просто открывать глубину в тех явлениях, что кажутся голому рассудку до смешного плоскими.

Например, в мягкотелости Марты. В злонамеренности Альфа. Во вспыльчивости Вигитта. Ворчании Ка-Нона. И насмешках Катиона над моим незнанием.

С другой стороны, развитое сердце может даровать не только опьянение, но и отрезвление. Помнится, я часто терял самообладание и совершал ошибки именно тогда, когда сложности ввергали разум в пучину волнения. И сам знаешь, что творишь ерунду, а остановиться всё равно не можешь — разве это не сродни помешательству? 'Чувствалишённый' — раб страстей — 'сердечный' близнец умалишённого, такой же экспонат на выставке уродцев духа. Возможно, именно чтобы одолеть этот недуг пралюдей, разумные и решились на симбиоз. И... разделились.

Первые — те, для кого сердце заглушка. Им всегда 'море по колено'. Наверное, и влияния на планете добились немалого: наглость города берёт. Постоянно поддерживают то настроение, которое им хочется (не обязательно веселье — для некоторых целей больше пристала, скажем, яростная готовность), некритичны к себе, неспособны понять другого (возможна ли рефлексия без мук совести?), не признают никаких ограничений — ни моральных, ни физических. Чёрные?..

Другие — те, кто пошёл по пути совершенствования духа. Не смущённые вспышками страстей, они должны обладать превосходной чуткостью и наблюдательностью. Не совершают необдуманных и не проверенных сердцем поступков — значит, не склонны громко заявлять о себе. Не гасят неприятные чувства, но обращаются к их причинам. Похоже на... белых?

Но кто тогда цветные? Может, те, кто в той или иной мере 'бесчувствен'?

Я посмотрел на Вигитта. 'Когда-то оправился от тяжёлой болезни', 'не мог читать без сахара крысоловки', 'сердце даёт перебои' — во многом наши истории схожи. Не потому ли, что схожи и предыстории?

Погружённый с головой (буквально!) в работу, учитель почти не занимался мной на неделе, и, чтобы не заскучать совсем, приходилось чередовать вычитывание заголовков с коротким сном, в котором иногда что-то удавалось понять. Моё продвижение в этом деле больше всего напоминало странствия улитки: в дугу удавалось осилить всего четыре-семь названий — но даже это количество дополна нагружало голову. То ли дело сны после носовой трапезы в синей комнате: они ложились в память гладко, совсем не требуя мысленной 'утруски'. В остальном же 'чтиво' и 'еда' очень сходны: оба вдыхаются и оба выливаются в грёзы подсознания. Но, если судить по воспоминаниям древности, книга — всего лишь набор знаков, то есть данные красного (нулевого) уровня. Может, именно поэтому она так трудна для 'переваривания'?

— Хочу уточнить. — Я откашлялся, привлекая внимание учителя. — Чтение — это плохая пища, но хороший толчок для пищеварения?

Вигитт задорно хлопнул в ладоши.

— Да, Изар. Письмо, как и речь — это чудесный прыжок до высших сфер через красную. Но связи в написанном не вложатся в голову, если там уже нет сходных связей. И потому почти всякая книга (кроме разве что некоторых справочников) имеет очень низкую пищевую ценность. Обычная еда — та, что вокруг — сразу же даёт питание твоему миру; а что дадут без осмысления отвлечённые излияния про глокую куздру (или прекрасных принцев из тридевятого государства)?

Вот оно как: 'пища' значит прямое восприятие, что-то вроде медитации! Отнюдь не обязательно притом она содержит только 'красный' слой — уловить можно и аналогию, и метод, другой вопрос, насколько стойко он впечатается в рассудок, если взят извне, а не построен из родных кирпичей. Еда легче принимается, но легче и отравит тебя — если непосредственно, не перерабатывая, допустить в сознание неподходящую схему. Хм... так ли уж безобидны носовые трапезы?

Книги на полках вновь привлекли внимание — теперь уже совсем с другой точки зрения.

— Но если записи содержат только красную информацию, то почему грибы подсвечивают их по-разному?

Учитель улыбнулся.

— Чтобы переварить то, что мы оставили между строк. Думаешь, как я слежу за твоими успехами?

Вот оно что. Читая, мы проходим сквозь разные сферы, их остатки оседают на книгах, а затем налипают на грибы. Поэтому и естественно, что самые основания мира будут подчёркнуты синим, учебники — зелёным, а справочники — красным. Логично... и неприятно. Власть над ноосферой окончательно уничтожила право человека на личную тайну, предав гласности даже отходы его жизнедеятельности. Утешает лишь то, что хитрая очистная система не только позволяет учителю оценивать каждый шаг ученика, но и содержит в себе неплохой набор шпаргалок от прежних посетителей библиотеки.

Перезвон колокольчиков напомнил, что пора за занятия. Но оставалось последнее дежурство в синей комнате. Мне удавалось выкраивать для него пару часов в течение целых пяти дуг: скорчив жалобную мину, отпрашивался у Вигитта в туалет и успевал вернуться до следующей пятиминутки. И ни разу не встречал ни вопросов, ни возражений. Поэтому, уверенный в безотказности предлога, я кивнул на дверь.

— Можно... облегчиться?

— Вместе пойдём.

Моё молчание стёрло выражение довольства с лица лунноволосого.

— Ты не рад вместе в уборную сходить?

Вот и поймали за язык. Придётся либо забыть о дежурстве, либо гнусно врать Вигитту про расстройство инфо-обмена, и что Ка-Нон морщится за пятьдесят шагов от моего хаоса. Ой как не хочется взваливать на себя груз нераскрытого обмана...

— Э... Облегчиться не буквально, — кусая губы, признался я, — в смысле, от мук совести.

— Паршивец! — Учитель подскочил, как пружина. — Всю неделю?!

Умным, в отличие от дураков, не надо ничего разжёвывать и преподносить слюнявые объяснения на тарелочке. Только дай откусить — сразу и раскусят. Я смотрел на бока сосудов, приветливо сверкающих с полок, и радовался проницательности учителя. Пусть над головой собираются тучи ссоры, общение всё равно получилось — раз он понял всё с полуслова.

Вигитт не спешил с упрёками, но не менял напряжённой позы, так и зависнув над креслом. Поняв, что молчание только добавляет напряжения, я твёрдо заявил:

— Тогда, неделю назад, я без спросу взял швабру! — и грянул первый гром.

Вигитт изливался про моё 'высокомерие' и 'самодовольство', и в его гневе приятно ощущалась та свежесть, которой небо веет только во время грозы.

— ...идём к младшим! — в конце концов приказал учитель, и, стянутые тугим узлом недосказанности, мы поспешили в солнечную лагуну.

— Синий начальник! — звонко крикнул Вигитт водопаду.

Вскоре оттуда выплыл нос, а за ним и его обладатель.

— Ну? — отнюдь не почтительно хмыкнул он, колючим взглядом медленно высверливая во мне две маленькие дырочки.

— У вас водятся запасные швабры?

— Нет.

— Тогда возьмёте ту, что его. Принесёте в мои покои. Без возврата.

Ка-Нон поджал губы. Тонкие ноздри раздувало несогласие. Прожигая меня белым взглядом, смотритель порядка глубоко вдохнул и исчез в сияющем потоке, не молвив не слова.

— Вот теперь можно и по нужде. — Вигитт лучезарно улыбался, явно наслаждаясь моим изумлением.

— К... конечно, спасибо за швабру... — Я замолк. Мысли кончились.

В библиотеке прибирался сам Ка-Нон, каждый раз превращая незавидную обязанность в театральное действие под названием 'магический призыв совести' — столько суровости и надменности было в расслабленном прищуре уборщика, когда ворсинки щётки аккуратно пробегали меж стеклянных богатств. Неужели Вигитт решил переложить эту обязанность на меня, он же в курсе, что я среди шкафов как слон в посудной лавке.

— Надоело. — Учитель едва не смеялся, глядя на моё растерянное лицо. — Между нами постоянно торчит эта 'швабра'. 'Швабра' венчает любой откровенный разговор. Теперь мы поставим её в углу, и, надеюсь, это вдохновит тебя на более... чёрное поведение.

Внутри схлестнулись стыд и гордость, образовав чувство, холодное в животе и тёплое в пальцах. Бывает, воспитывают кнутом. Других, счастливчиков, — пряником. Но мне повезло ещё больше: Вигиттовы уроки взывают не к рефлексам, а к разуму ученика. Да, приятно, когда даже в таком больном, неуклюжем уродце видят способную к духовному росту личность. Похоже, швабра всё-таки свяжется в моей памяти с творческим — и лучшим! — подходом к решению любых задач.

Лунноволосый бодро ступал по грязному полу коридора, сверкая из-под халата босыми ногами. Такая резвость вызывала недоумение — в библиотеке книжник перемещался дёрганно, как механизм, который чужд всякой пластике. Мы быстро миновали прихожую; на улице ярко светили аж две луны: голубая Нава и рыжая, словно костёр, Пирра. Их лучи расцвечивали свежие лужи яркими неоновыми узорами. Сверкая дождевой влагой, болотистое редколесье манило к себе, как зачарованный луг, на котором застыли в ритуальном хороводе десятки старых деревьев.

Пока я глазел по сторонам, учитель вглядывался вперёд и, не пройдя и десяти шагов, остановился, придерживая меня рукой будто в попытке спрятать за спину. На моховой полянке перед люком стояли двое. В первом я узнал Дари. Другой оказался много выше ростом; из пышного капюшона волос цвета пыльной травы смотрело резко вырубленное лицо. Выправка — суровая, военная; даже озорное сияние лун не нарушало глубокую черноту одеяния незнакомца.

— Иди сюда, ты, ученик! — гулко приказал чёрный, и я вопросительно воззрился на Вигитта.

— Иди, раз сказано. — Учитель подтолкнул меня в бок. — Будь почтителен к главе.

Шаг, шаг, ещё... Это Ньяр? Ужасный и таинственный?

Три взгляда скрестились на силуэте новичка, словно на диковинке. От смущения взгляд упрятался в большую лужу под ногами; моё отражение, искажённое неспокойной водой, на миг показалось безобразным.

— Ученик! — резко вскрикнул чёрный незнакомец, вышибив из кожи пот и чуть не заставив рухнуть в грязь. — Первая ласточка! Поздравляю, Вигитт! Поздравляю, Дари! — Глава схватил подчинённых за руки и затряс столь яро, что изгибы рукавов лихорадочно задрожали. — Первый ученик в домене! Первый распустившийся цветок на гряде! Первый язык пламени в костре! Пока есть преемственность — мы будем жить!

Ньяр шагнул ко мне, плеснув водой в луже, и протянул широкую ладонь, повергая в растерянность. Пожать — слишком панибратски, ничего не делать — оскорбительно. Рассудив так, я бухнулся на одно колено и склонил голову. Чёрный жадно запустил пальцы в мои волосы и дёрнул на себя так сильно, что по щекам покатились слёзы.

Дари отчего-то хрюкнул, а Вигитт насупился.

— Если вы забыли, Ньяр, он не ваш родственник, — прошуршал он тихо, как перед бурей. — Не трогайте волосы! — звонко добавил, скорее приказывая, а не прося.

Посмотрев на свой кулак, сжимающий русые космы, а затем в лицо моего учителя, глава резко тряхнул рукой, освободив меня и в довесок нечаянно заехав по уху. Когда улыбка на угловатом лице растянулась и вдоль, и поперёк, глубокий, как рокот, смех наполнил пространство.

— Старый флёр — ну, позор! — Подскочив к Вигитту, Ньяр опять затряс его руку. — Ученик, ребёнок и женщина здесь явления одинаково прекрасные, — добавил глава. — По таким случаям сердце срывается и творит непристойности!

Пальцы потёрли виски, смиряя воспалённую кожу под волосами. Брат Падхи? Определённо, их порода опасна для скальпа. По телу крались надоедливые мурашки: колени пробрало холодом грязной воды в луже.

— Ладно, ученик, иди. — Ньяр хотел задать моему телу толчок в нужном направлении, но я и сам поспешил убраться. — Резвись, пока старики чешут языками. — Чёрный вновь улыбнулся в тридцать два зуба и закончил: — Пребывание в серых меняет нас так же, как и половое созревание, поверь.

В тёмных глазах, пронзительных, как дуло, на миг полыхнуло отражение Пирры — теперь в главе ясно угадывалось родство с огненноокой дивой. Никогда бы не подумал, что брат младше: чёткие носогубные складки, чёрточки у нижних век и поперечная морщина на лбу выдавали в мужчине зрелую личность, в противоположность почти детским линиям правильного личика его сестры. К тому же, Ньяр почему-то называет себя 'старик'...

'Старый... флёр'? Слово-то знакомое, а вот смысла не помню. Но, каков бы тот ни оказался, новый знакомец не выразил ни малейшего намерения сожрать меня. Вдобавок, он ни жестом не похож на зловещего светоча, что явился к Катиону в первую дугу моих воспоминаний. Так что 'обед' предвкушал именно Вигитт, и первый вызов к нему, очевидно, и сыграл решающую роль в дилемме, казнить или помиловать. Спасительная швабра — нелепо, и тем не менее...

Как в полусне я проследовал к туалету, присел на голубую скамью и вздрогнул — в чистилище оказался ещё один посетитель.

— Прошла любовь, завяли помидоры? — разглядывая синюшные ногти, вскинул бровь Катион. — Не оправдывайся, по тебе всё прочиталось тогда, в комнате.

— Не... не... — Ну вот и как тут не оправдываться, если даже перед собой стыдно? Разве человек виноват в болезни, пусть даже и отвратительной на вид?

— Виноват. — Чернокровый провёл острым пальцем по мху на сидении. — Те, чьё сознание цельно, спекаются в алмаз, а не уголь. И не носят отметины порока на лице и конечностях. Так что имеешь полное право избегать меня — до тех пор, разумеется, пока я не применю власть, чтобы заставить тебя себе подчиниться. — Подняв взор на поющий фонтанчик, Катион вдруг улыбнулся. — Древним в этом смысле везло больше. Нет сердца — как ни старайся, не загоришься, лишь зачадишь, а от этого не спекаются.

Я со вздохом склонил голову: видимо, болезнь симбионта во многом спасла жизнь беспамятному. Если врач не лукавит, у могущества 'современников' есть страшный минус — отсутствие верхней предохранительной планки. Если перегреться... переусердствовать (а чего проще сделать это с непривычки!), тело перестанет справляться с нагрузкой, и цветок примет в себя излишки силы. И тёмные пятна на теле у Катиона — следствие не болезни, но всего лишь чрезмерной жадности в общении с двойственным миром.

— А... алмазы-то как? — ударила внезапная мысль. — Для их синтеза не хватит энергии горения жалких крох органики!

Мой опекун закивал.

— Умница, — похвалил он. — Именно поэтому те, кто носит алмаз под сердцем, поднимались до таких высот, которые нам, угольным, можно достичь лишь раз в жизни... последний. Они способны даже погасить собой струю Полудня. Но не навечно. Когда алмаз вырастает с тыквенное семя, биение мышцы встречает его острые грани, и твёрдый камень рассекает мышечный комок. Правда, — чернокровый сосед пожевал губу, — такой исход никогда не означает смерть... а вот отравление углем — это смерть всегда.

— Даже если потерять память и построиться заново?

Катион махнул рукой, словно отгоняя неприятную мысль.

— Это равно самоубийству для тех, кто прогорает в черноту, Изар. Быстрый и яркий успех или неприметная ясность сознания — ты бы что выбрал?

— Но если успех — лишь перед собой? — промолвили губы, словно опережая мысль их хозяина, и вдруг полегчало, будто из сознания вышел тугой сгусток хаоса. — Можно ли считать его быстрым и ярким?

'Ты — исключение...', 'Но тут-то синий есть, значит, он не пойдёт...', 'Мне — срыв эксперимента...' — обрывки прошлого сменяли друг друга на поверхности памяти, отдаваясь в глубине сознания цельным узором. И мыслечтец понял мой намёк. Застенчиво выдохнув 'ч-х-х-ха' в гнездо рук, он постучал по колонне.

— Закончил? Выходи, помогу смыть, — и, дождавшись, пока в святилище никого не осталось, приступил к вонючему ритуалу. — Ненавижу аннигиляцию... — Сухие ноздри впились в роскошный белый венчик, и мрачное выражение окончательно сошло с измождённого лица.

Мой удивлённый взгляд проводил тощий силуэт, едва не вприпрыжку проследовавший по направлению к пещере. На полянке уходящий, похоже, с кем-то столкнулся, но неразбериха быстро улеглась, и вскоре лязгнул дверной рычаг.

Смешно — и грустно. 'Быстро и ярко успешный' врач не получил признания даже в пристанище последних дикарей, так и оставшись для многих 'замухрышкой', чтобы только следовать зову души. Чтобы только дать людям без сердца второй шанс. Пусть он сколько угодно бросается колкими словами про 'лабораторную крысу' — никакая плохая мина теперь не сможет убедить меня, что Катион действовал не на благо своего 'подопытного до первого запаха'.

Я провёл рукой по волосам и понюхал пальцы: Ньяр оставил на прядях едва уловимое благоухание скошенной травы, которое в смеси со странным яблонево-морозным образовывало тонкое, вкусное сочетание. Теперь не только Марте, но даже мне по силам распознать в букете ноты пресловутого 'льда'. И это уже не страшно. Поведение главы доказало, что консервный этап моей жизни пройден, и потому собственный запах — не начало конца, а конец начала, первое свидетельство того, что 'сердце' выходит наружу.

'Ага, вот и попался'. Рука отдёрнулась, когда я вспомнил сегодняшний разговор с учителем о власти водоросли. Незаметно же втёрлась в сознание, паразитка! А главное, так хитро, что перебарывать её указы нет ни смысла, ни желания. Просто разделила людей на 'плохих' и 'хороших', и разум охотно подогнал их образы под намеченную 'сердцем' схему. Марта, Ка-Нон, Вигитт, Ньяр — все эти люди понравились мне по странному наитию, но каждый из них пахнет нежно, едва уловимо, и эти ароматы искушают к прикосновению. Чад, Альф, Дари, Падхи — у этих яркие, резкие запахи, которые легко учуять за десяток шагов и которые словно говорят: 'Держись от меня подальше!' Палец даю на отсечение, что эта разница — что-то большее, чем прихоть воображения.

Но какой толк паразиту заставлять хозяина млеть от ворчания помешанного на швабрах ассенизатора или пассов руками в исполнении неуклюжего главы? И почему в 'чёрный список' угодил Дари, который никогда в жизни не делал мне зла?

Расшитые голубым бисером дождинок, белые кусты приветливо покачивали венчиками. Ладонь бережно сжала самый крупный бутон, и упругие лепестки отдались плотным, как у Марты, живым касанием. У них с Ка-Ноном получился восхитительный цветник: крепкий, но чувственный. Вздохнув, я выпустил венчик из руки, и стебель боязливо спрятался в куст. Не дано обезьяне понять растение.

— Эй, швабрик! Айда знакомиться!

Оклик заставил обратить взгляд к пещере. Женолюб Чад, сияя ярким лицом, с гордостью приобнимал тонкие, почти невесомые плечи серебристой голубоглазой незнакомки. Её шею обвивало ожерелье, так похожее на Мартино: три полупрозрачных чёрных камня на бледной цепочке. Супруга Ньяра?..

Чад махнул рукой: мол, подходи — и по-хозяйски прижал к себе спутницу. Прямой, чернобровый, он являл бы собой образчик жгучей красоты, но ярко-алые, словно налитые ярой кровью, губы придавали лицу масочность, присталую более персонажу пьесы, чем живому человеку. Впечатление усиливала чрезмерная розовость кожи, словно подсвеченной изнутри красным фонариком.

Неприятный.

Поймав себя на излишней покорности навязанным оценкам, я резко оборвал восприятие: 'Заткнись, безмозглая деревяшка!' — но отторжение уходить не спешило, и разум в конце концов пошёл на ничью, согласившись 'приглядеться тщательнее, а уж потом судить'.

Рядом с красным кавалером хрупкая Ньярова жена выглядела блеклым чахлым стебельком. Милое, но неправильное лицо с высоко начёсанными на лоб ало-серыми волосами спасали от заурядности лишь огромные, выпуклые голубые глаза, раскрытые во всю мочь, будто бы от сильного удивления. В первый миг показавшись картинно дивными, на второй взгляд эти неподвижные глаза больше испугали, чем обаяли меня — застывшие в кукольной круглости, они не щурились даже при улыбке.

— Иза-а-ар! Помню, помню! — Дамочка протянула к моим волосам узкую руку с обкусанными ноготками, и нос заложило резко-пряным запахом грязи с перцем. — Такая милая шёрстка! Пушистики! Повезло же тебе... ой, то есть... ну... — опустила лазерный взор прелестница. — Так и чешется погладить.

Взгляд скользнул по фигуре женщины. Серебристая бахрома длинного платья не скрывала плоского живота, словно не знавшего беременности.

— Ламена? — Не обращая внимания на всплеск и восторженный выдох: 'Как ты догадался?!', я осведомился: — Тебе не надо в лазарет забежать? Всё-таки роды...

— Зачем? — удивилась прелестница. — Ларти в порядке, с ним Флоппи пока, а мне мой запрещает — говорит, пахну слишком для маленького. Бука!

— А оно тебе и не надо, — усмехнулся Чад, ещё нахальнее обняв свою спутницу. — Ты без этого... Ларта в тысячу раз лучше. — Протянув руку к махровому цветку, ближе всего склонившемуся к ступеням туалета, здоровяк чпокнул сочным стеблем и торжественно вознёс венчик к небу. — С разрешением от бремени тебя, наша прекрасная леди!

Развязное поведение красногубого ловеласа сорвало плотину мысленной сдержанности. Вот кому не повредила бы урна на голову — притязания остудить. Не меньше раздражала и Ламена: ведёт себя, как обезьяна, словно и не было у человечества тысячи лет в ноосфере. 'Опять поддаёшься?' — 'Вовсе не обязательно. Наши с симбионтом мнения могут иногда случайно совпасть!'

Усмехнувшись надуманному 'случайно', я прекратил сопротивление и, спустив ярость с цепи, рывком выдернул ветку из рук у розовощёкого кривляки:

— Передать презент Ньяру? Жене ведь приятнее, если муж её лично поздравит. Ведь приятнее, Ламена?

За спиной взревело медведем. Глухой удар отбросил даму с 'кавалером' на без того пострадавший куст.

— Кто там моей коханой что дарит? А?! — Огромная ладонь загребла из моих рук злополучный цветок.

Отряхиваясь от лепестков перезрелых венчиков, Чад невозмутимо парировал:

— Да вы обоняйте — он и вовсе женщиной не пахнет! — с такой довольной ухмылкой, что в душе защипало подозрение: не использовали ли меня в очередной раз?

Рассерженный Ньяр впился носом в лепестки. Скомкав в руке изнюханный венчик, резко шагнул к часовенке, на секунду замер, впитывая обрывки 'отбросов', и круто развернулся к нам.

— Ты! — Схватив здоровяка за руку, Ньяр дёрнул на себя так, что хвалёный 'силач' не удержал равновесия. — Идём, разговор есть. Остальные, — хмуро обвёл взглядом нас с Ламеной. — Жена со мной, а ты, ученик... живо в сад, скажи Марте устранить беспорядок, и чтобы в ближайшие два часа к домену не подходил!

Глаза обратились к помятому цветнику. Куст уныло обвис поломанными ветками; в лужах плавали умирающие лепестки. Вдалеке прокричала какая-то птица, словно оплакивая их гибель. Запах — приторный мёд, перец и грязь заглушили свежий букет клумбы, похоронив под собой тайну злополучного венчика.

А ведь Чад нарочно добивался именно того, чтобы глава 'прочитал' его подарок. Через волосы жены — очень удобно: ревнивец наверняка захотел бы выяснить, кто осчастливил его зазнобу. И мой 'справедливый гнев' лишь сыграл синему на руку — всё свершилось куда быстрее, чем предполагал изначальный замысел.

Осталось понять, какие цели стояли за интригой показного женолюба. Цветок. Занюхивающий Катион. Наверняка наш 'чернокровый' оставил что-то на лепестках... и именно оно привело Ньяра в столь мрачное расположение духа. 'В сад' — понятно, почему: уличённому не следует знать об осведомлённости главы, пока не будут приняты меры, а я — свидетель. Ну что ж, мы перечить приказу не станем. Сказано: 'в сад', а не 'не сообщать'. А Катион — любитель почитать последние новости.

Водная система оповещения домена точно связана, самое меньшее, с туалетом и запрудой. Но писать в фонтанчик смысл невелик — его постоянно очищают 'аннигиляцией'. На всякий случай побулькав лицом в музыкальной чаше, я отправился вдоль тропинки в сад, по пути помечая привычным способом 'записи' все подозрительные на проточность лужи. Миновав ручей, припомнил жалобные рожицы умирающих цветов и припустил рысью. На шаг перешёл, только добравшись до зарослей. Кряхтя, полез за стремянкой, но не нащупал её в обычном месте. Пошарил вокруг — пусто, и, вздохнув, отправился обходить сад по периметру в надежде отыскать лаз или докричаться до хозяйки.

Живая изгородь приветствовала своего слугу парадом шипов: после дождя они приобрели красную изнутри окраску, словно комары, которые напились молодой кровушки. Невольно вспомнив губы ловеласа-красавчика и багровые кружева, приросшие к человеческой коже, я дёрнулся от отвращения и на шаг отступил от кустов. Паразиты. Всюду паразиты — и не эфемерные, никому не известные 'мороки', а циничные растительные кукловоды, чуждые звериного страха и сочувствия. Слишком ярки, слишком статичны, слишком наиграны — все, все, совершенно все. Чрезмерно резкие движения Ньяра. Подчёркнутая истеричность его сестры. Механическое поведение Вигитта. Куда ни кинь — или 'слишком', или 'чересчур'... Как увериться, что, общаясь с людьми-симбионтами, ты имеешь дело именно с себе подобными, а не с древесными 'сердцами', что рулят чувствами своих безликих рабов, разыгрывая заранее продуманное и отрепетированное представление?

'Красная воронка'. Способ мысли не человека, но растения. И вырваться из неё уготовано лишь тем, кто сумеет отыскать одиннадцатый элемент базиса.

Задумавшись, я машинально сообщил о своей догадке соседней луже, что тянула длинное щупальце разлива прямо под изгородь, и медленно побрёл дальше в обход, то и дело останавливаясь, чтобы крикнуть в сторону сада:

— Марта!.. Марта!.. Ньяр ищет!..

— Здесь, — неожиданно быстро прошуршал грудной шёпот из-за ограды. — Цветник? Чад?

— Как всегда, — Я осторожно прильнул к кустам; нос обласкал терпко-свежий запах листвы и свежих побегов. — Но на сей раз букетом не обошлось. Весь куст переломали. — 'И Катиона подставили...' — живо представил себе картину я, тут же мысленно добавив: 'Молчу, молчу'.

На мгновение занялась тишина.

— Смешать запах... — тихо вздохнула Марта. — Значит, на сей раз не чисто...

— Что и требовалось доказать! И в первый раз не следовало верить. Если даже и 'без умысла' — то не факт, что не по дури. А здесь не Полдень, глупцы заживо не сгорают, пора бы и знать.

Я чуть не ухнул в заросли, узнав голосок огненноокой дивы. Не капризный, не смешливый, присталый скорее зрелой женщине, а не избалованной юнице — любимице брата.

— Падхи! — неожиданно повысила голос садовница. — Ты что, спрятала стремянку? — (в ответ девчонка досадливо фыркнула). — Надо вернуть на место, обязательно!

Раздались скорые шаги. Вытащив из грязи ногу (она успела увязнуть по щиколотку), я двинулся в обратный обход.

Мы с садовницей подоспели к тропинке одновременно. Я застал Марту одну: та аккуратно, почти животом сползала с лестницы. Бахрома коричного платья задралась до бёдер — красивые ноги, не узловатые. Ступив на землю, женщина сразу одёрнула подол и строго спросила:

— Какая надобность кричать на всё болото, если можно было сразу вслух?

— Э... — Вид обнаженных коленей Марты поверг моё и без того слабое сознание в сумбур. — Да. Да! Вот.

— Так, не поняла. — Слепица подняла голову; на розовой лепнине волос ярко играли золотые искорки. — Эй!

Какая нежная! И впрямь что цветок. Цвета одежды и тела чисты, как водопад в солнечной лагуне, и затенены лишь настолько, чтобы не светиться в серости сумерек.

— Марта! — выпалил я, и из горла вырвалось глупое хихиканье. — Давай вместе сбежим!

— Погоди-ка... Что ты порешь? — Она пыталась хмуриться, но я бы руку дал на отсечение, что печальное лицо просветлело. — Да понимаешь ли?..

Женщина взяла меня за запястье; её прикосновение не казалось плотным и тёплым, как раньше, а пушинкой скользнуло по коже. Марта быстро заговорила низким, грудным голосом:

— То, что мы рядом, всего лишь мираж, видимость. Суть же в том, что мы не ровня, и когда это вскроется, ты плюнешь и уйдёшь... плюнешь и уйдёшь. Нужно подтверждение...

— Марта! — Мыслей не хватало на вразумительный ответ. Я чувствовал, что пропитан чем-то грязным и липким с ног до головы — пряный, как от Ламены, запах шёл словно отовсюду и даже становился приятен.

Красавица. И подбородок — пусть волевой, но не квадратный. И грудь вовсе не такая большая. Мои руки сомкнулись на талии женщины — совсем тростинка! Нос прильнул к нежной шее, надеясь вдохнуть неповторимый аромат свежих сливок.

Тьфу ты. Проклятый запах грязи, он будто поселился внутри и не хочет туда пускать ничего другого! Вот, пообщался с супругой Ньяра. И как тот её вообще терпит, если от короткого разговора нюх отшибает?

— Тебе не противно? От меня же несёт... — Представив, что желанная вынуждена терпеть этот 'букет', я быстро отпрянул подальше.

— Зар... У тебя лучший на свете запах.

Марта сама шагнула ко мне, и смущение вновь заставило отступить. Опрятная садовница с тонким обонянием — похоже, она действительно потеряла голову от... страсти?

— Сбежим сейчас же? Чтобы никого и ничего... — Она замолкла, с трудом подбирая слово. — ...не бояться? Спрячемся, ускользнём. Нам помогут... Серый человек обещал укрытие. А потом... Есть способы вернуть память.

Слова отдались в теле крупной тряской. Я спешно зажал нос и, борясь с головокружением, отдалился ещё на шаг. Марта — вернее, прекрасная дева, на неё похожая — снова приблизилась. Её нежные волосы почти светились ярким оттенком. Пьяный рассудок подстрекал заключить красавицу в объятья, но мышечный комок в груди бился тревожно и часто. Я сделал два глубоких вдоха ртом и как следует зажмурился. Ноги сами сорвались с места, понесли меня к домену, больно ударяя об землю тяжёлыми шагами.

— Ви-и-игитт! Нья-а-а-ар! Кто-нибудь!

Коряга... Земля. Ааа!.. Это конец!

Тяжело сопя, перевалился на спину. Никого. Приподнялся на локте. Вонища — не продохнуть. Но упал хорошо, мягко, даже не расшибся.

Всё. Срочно в уборную — и ни с кем не разговаривать! Вообще.

По бокам дорожки кто-то мельтешил, что-то вопили, возились. Шатаясь, я пробрёл мимо, и лишь когда на белой скамье пришло просветление, стал вникать в произошедшее.

Возле цветочных кустов хозяйничали Ка-Нон и настоящая Марта. Вигитт с Дари стояли чуть поодаль: учитель смотрел через стрельчатый проём окна прямиком на меня. Оба руки-в-боки — распекать собрались.

— Ты. — Палец желтокожего начальника дулом нацелился на меня. — Видел, слышал, чувствовал что-нибудь из ряда вон?

— Одна штука, Марта, — отозвался я; заслышав мой голос, женщина отвлеклась от пересадки и тоже навострила уши. — Красотка. Ужасная красотка! Куда ужаснее... то есть, краше Марты.

Страх отпустил, и в сознание тонко засочилась досада. Мало ли кто из обитателей домена решил подшутить над бесчувственной обезьянкой, подослав иллюзию — что теперь, на всех углах об этом распинаться, позоря и себя, и садовницу, и так кругом виноватую?

Дари сощурился; повеяло грозовой свежестью, и сразу отяжелела голова.

— 'Серый', — усмехнулся он. — А серый ли, если нас вздумал за нос водить? Тебе не сбежать от таких, не потянут Катионовы нити. — Красивое лицо застыло в маске неприязни. — И впредь хоть из избы не тащи эдакие... фантазии, будто нам одного извращенца мало.

— Не извращенца. Ищущего, — твёрдо и медленно вымолвил Вигитт.

Чёрные холодно посмотрели в глаза друг другу. Заметив мой взгляд, учитель махнул рукой: иди, мол, не топчись. Нарываться на повторные 'приключения' очень не хотелось, и, хотя два часа едва ли прошло, ничего не оставалось, кроме как вернуться в жилую пещеру.

Мотая круги по коридору, я мысленно сопоставлял все минувшие события. При нашей с 'Мартой' встрече у стремянки вонь стояла непроходимая. До этого ни от меня, ни от садовницы так не пахло — во время разговора сквозь изгородь удалось уловить аромат кустов. А ещё эта неестественная яркость красок... 'Так хоть из избы не тащи'... — хм, в чём-то сила ноосферы очень сильно оборачивается против тех, кто посмел пытаться её обуздать. Кстати, если рабочее предположение верно, то недавний прищур Дари наверняка и есть тот самый знаменитый 'гипноз', так похожий по последействию на раствор чёрных спор. 'Везёт чёрным: посмотрел — и готово', — получается, золотой начальник ненавязчиво уничтожил за мной лишний хаос под прикрытием выговора!

От смывающего устройства мысли плавно свернули на Чадову выходку с 'занюханным' цветком. Я остановился перед лазаретом и решительно сделал шаг в зеленоструий водопад. На миг в воображении мелькнули чёрные капилляры на белках, но тёплые потоки, смыв досаду и брезгливость, унесли с ними болезненное видение.

Появление гостя заставило Катиона броситься навстречу. Сократив расстояние между нами до полушага, врач тщательно принюхивался, обходя меня кругом, потом припал носом к обшлагу рукава, следом обонял ткань у локтя и, наконец, волосы — но не по-звериному, а так, как нюхают в лабораториях содержимое пробирок: взмах рукой и осторожный вдох.

— Мороки, да? — Голос невольно упал почти до шёпота.

— Они. Легко ты его отшил, на зависть. — Темногубый улыбнулся, потом посуровел: — Вот только надолго ли?

— Я позвал на помощь.

Длинный палец коснулся подбородка.

— Думаешь, тот сбежал из-за страха?

Захотелось возразить: 'Нет, морокам не ведомо это чувство', — но я осёкся на полуслове. Если взять в расчёт эйфорию вседозволенности паразитов, то чем можно объяснить то, что ложно-Марта так быстро отказалась от лёгкой добычи? Хотя... Зачем гоняться за убегающей жертвой, если рядом есть сферы куда соблазнительнее?

— Трусливая сволочь... Я трусливая сволочь, оставил девочек в саду, мороку на растерзание, не предупредил.

Катион усмехнулся:

— Не бери на душу. Там этот гнус не вьётся, — и шутливо добавил: — Да и будь я пиявкой, поверь, предпочёл бы убраться подальше от того позорища, которое ты учинил. Такие вопли по всей ноосфере, аж до меня добралось!

Ну ничего себе. Оказывается, метить лужи вовсе не обязательно, чтобы передать важные сведения. Видимо, достаточно испытать сильные эмоции.

— Я не думал, что глисты такие... — О хаос, ну и предрассудки! — ...такие красивые.

— Только в воображении, — отрезал Катион. — Сознайся, она была похожа на твои фантазии?

Его прозорливая улыбка заставила уши вспыхнуть. Чисто информационная природа паразитов превращает их в зеркала самых сокровенных чаяний их жертв... и окружения оных. Благодаря этому ложно-Марте поначалу удавалось вести себя столь похоже на настоящую: мороку так же просто найти и скопировать данные, как человеку — сорвать цветок. Но тогда... не стояло ли за словами про 'серого человека' тщательно скрываемых замыслов моего первого опекуна? Вот бы знать наверняка...

'Ага, любезный дурачина, заведёшь беседу с милыми животинками, а потом — цоп! — и всё, нет Изара-обезьянки! И так-то с симбионтом справляться не умею...'

Нет в жизни лёгких путей.

— А если морок войдёт в мои сферы, я умру?

Врач беззаботно рассмеялся.

— Вряд ли, Изар, никакому облигатному паразиту не выгодна смерть хозяина. При некоторых хаос-расстройствах мороки даже показаны. Однако и обольщаться не стоит: замороченный может попасть под влияние сгустка, и его структуры сознания безвозвратно заместят исходные.

Что называется, 'успокоил'. Да лучше смерть, чем растворяться в чьих-то случайных взглядах, подцепленных паразитом, когда он только проклюнулся из споры. Значит, мудрёное словечко 'заморок' в переводе пралюдей означает ни больше, ни меньше, чем...

Язык — ругательства — женщины — красота — математика... Когда ассоциативный ряд дошёл до книг, от собственной глупости захотелось расхохотаться. Не тому бояться глистов, кто обязан им половиной воспоминаний. 'Древний' — ха! Как бы не так! Заморок — заглистованный, — тогда, в библиотеке, в устах Дари прозвучало вовсе не поношение, а лишь хладнокровная классификация. 'Даже показаны...' — вот он, наглядный пример.

— Крыша едет, сваи шатаются, — прервал мои мрачные мысли Катион. — Слух, что в домен скоро внедрится (либо внедрился в ближайшем прошлом) приспешник цветных, полностью подтвердился.

Так вот что Чад вынюхал в 'носовом платке' чернокрового экспериментатора! 'Факт того, в теме кто-то или нет...' Давно же синий рыл под 'замухрышку' — не по наводке ли второго? 'Не трогать до запаха' — неужели срок отмеряли отнюдь не мне?

— Почти не так, Изар. — Подозреваемый невесело улыбнулся. — Ты же не думаешь, что приют для инвалидов может избавиться от единственного врача?

Я неуверенно кивнул. Звучит правдиво, но... Если бы ещё голос этих 'инвалидов' что-то значил перед судом Ньяра. Слепая Марта, дёрганный Вигитт, недоумок Альф, обезьянка Изар — мы нужны домену именно такими, ибо нет власти крепче, чем власть над слабостями. А врач... Что врач? Поднял на ноги очередного раба — молодец, спасибо и до свидания. Ладно ещё если не 'прощай навек'.

'А мороки сказали, Катион готовит побег и мне, — предательски блеснула отброшенная было мысль. — И никто из домена не может верить в это более осязаемо, чем сам он!'

— Нет, — неожиданно холодно откликнулся мыслечтец, — неправильно. Сейчас — лучше немедленно уходи, — и резко прибавил: — Срочно! — так, что я невольно отшатнулся к водопаду.

Каменистый пол коридора привычно покалывал пятки. В отличие от воздухоплавателей-разумных, я вынужден таскать свой вес полностью, без поблажек из ноосферы. И в чём-то это очень хорошо. Ведь, если бы не здоровая телесность, ни за что бы не смог избежать нежеланного паразита. Выручил инстинктивный страх перед непонятным, буквально силой отпихнув меня от пьянящего сердце соблазна.

А вот как выживают обитатели двойственного мира, начисто лишённые способности бояться? Согласно логике древнего человека, такие бы сгубили себя ещё в раннем детстве, не восприняв простейших уроков боли. Значит, у мороков развились другие способы упреждать опасность — и вряд ли это логическое предвидение, ведь черви подцепляют на себя что попало, включая наши ошибки и заблуждения, будучи ещё 'сморчками'. И да и потом... Вспомнилась ложно-Марта и её 'откровения', словно выползшие из самых постыдных уголков моего рассудка. Вероятно, именно это 'всезнание' — в смысле не всепонимания, а лишь полного обладания сведениями — помогает мороку избегать смерти? Вся 'тревожная' информация — неважно, какой сортности — легко доступна паразиту, и, ориентируясь на её подсказки, червь выживет тем чаще, чем более живучи существа, его окружающие.

Но что тогда заставило охотника отступить? Вернёмся к моменту встречи. Мы заговорили — я испугался — морок 'прочитал' меня — я завопил — морок исчез... Может, паразит 'выглядел' в ноосфере опасность прихода чёрных? Нет, он не мог предвидеть их появления по той причине, что спешить на помощь, судя по поведению обитателей домена, просто никто не собирался! Выходит, дело вовсе не в воплях? Точнее — не в их возможных последствиях?

В памяти всплыл туманный разговор в лазарете. 'Думаешь, тот сбежал из-за страха?' — Катион не уточнял, чей страх имеется в виду, зато счёл нужным упомянуть, что моя паника сильно отпечаталась в ноосфере. А как морок отнесётся к информации, которая занимает сферы, но непригодна для переработки? Это всё равно что каменная или металлическая стена для безоружной обезьяны!

Эх, сердце, сердце... Если уж ты взялось распоряжаться моими страстями, не забывай каждый раз 'включать' страх при встрече с паразитом — иначе толку-то от тебя?

Возле двери в библиотеку поджидала новая неприятность. По-хозяйски подперев рукой стену, проход перегородил Чад, сияя в темноте красными узорами на убранстве.

— Приветствую, сокашник! — сыто усмехнулся 'герой дня'. — Поздравляй с повышением: я тоже в серых теперь. Будем субординацию выяснять?

'...на гипнозе'. Плечи свело ужасным предчувствием, но я всё-таки сумел найтись:

— Зачем? Всё равно твой учитель выше моего. — 'Кто бы он ни был: сгоряча расщедрившийся глава или улещенный победой над 'замухрышкой' второй'.

— То есть, что, сразу уступил? — встрепенулся Чад. — Дружище! -Словно в подражание Ньяру, здоровяк затряс мне руку. — Будь молодцом, сбегай к Падхи, скажи ей, чтобы мои вещи к Дари перетащила. От неё не убудет, а нам, братище, уже не по рангу.

Пальцы сжались от первых искорок ненависти, вспыхнувших в напряжённой душе. Опять 'вилка'. Чад знал, в какое положение он меня ставит. Скажу 'нет' — вызовет на дуэль за неподчинение; соглашусь — продолжит изводить до тех пор, пока столкновение с огненноглазой убийцей не очистит домен от ненужного чужака. 'Пугает... не потому ли, что сам чувствует слабость?' — спасительным огоньком скользнули в мыслях слова Марты. 'Красная воронка — ...'. 'Одиннадцатый элемент... Срочно... Срочно!'

Переведя дух от прилива ярости, я важно подобрался:

— Насчёт 'уступок' говорить рано, — и, с удовольствием видя, как расплылось в победной улыбке лицо Чада, закончил: — выясняться будем после того, как поставим в известность учителей. Их право судить нас по справедливости.

Условие явно не произвело впечатления на бессовестного пролазу. Махнув рукой: 'Да пожалуйста!' — Чад объявил, что ждёт меня завтра, и не спросясь тряхнул колокольчики над дверью библиотеки, на что те послушно ответили знакомой приглашающей перекличкой.

— Главному и услужить не жалко. — Новоиспечённый серый подчёркнуто лакейским жестом пропустил меня в открывшийся проём, и через долю минуты нас уже разделяла каменная кладка.

Сразу за дверьми стоял неизменный тазик с голубоватой водой для омовения ног после улицы. Личные запруды и лазарет в этом средстве гигиены не нуждались, а в синей комнате убирались каждые полчаса. Будто бы оставить запах потных ног на полу — непростительное неприличие. Устало вздохнув, я окунул ступни в тёплую жидкость, оставляя на поверхности грязные разводы. И, пользуясь погруженностью учителя, тихо прошёл к полкам с видом 'а ничего не было'.

Вигитт поднял лицо из чаши на коленях, кратко кивнул в приветствии и вновь ушёл в работу с головой. Пусть — занятость мастера дарует время подумать, а думать сейчас придётся ой как много.

Судя по поведению красного мерзавца, любая полумера лишь пуще натянет тетиву вражды. Чада нужно поставить на место — лучше быстрее, пока врач ещё в домене и сможет поддержать. И с моей невеликой высоты виден единственный способ это сделать — сад. Как бы ни хотел не зависеть от сердца здоровяк, а по споры, судя по оговорке в прачечной, до сих пор в мешке бегает. 'Можно ходить и вовсе без сфер', — ха, представляю лицо нашего гусара, когда он поймёт, насколько его обставили на его же поле!

Только бы получилось... Не одолеть, так хотя бы наподдать до крови. Увидеть корчи, заставить испытать боль — если уж страх этот дуб себе отрезал. Ощутив, как горячая волна ненависти захлёстывает голову, я мысленно похвалил симбионта за хорошую работу. В кои веки мы заодно. Но самое трудное всё-таки предстоит не цветку, а обезьяне.

Забавно, какой стыд одолевал рассудок за 'животность' в начале нового существования и какая гордость берёт теперь. Не инвалид — а человек с массой преимуществ перед изнеженными современниками. Физическая пища — просто подарок по сравнению с поглощением информационной материи: нет никакой опасности заразить ей душу и ум, не заметив, как. Скромная мощь ноющих мускулов — истая благодать рядом с изменчивой силой сфер, неспособной даже увести своего 'господина' от малейшей волны хаоса. Якобы 'позорные' тревога и настороженность — отличное средство самозащиты в неизвестности. Например, при столкновении с мороком. А невозможность выпрыгнуть за физику мира — лучший предохранитель от сгорания заживо.

'Вне законов сохранения', — нет уж, теперь не поверю, что мои переразвитые современники ничем не жертвуют, 'выкачивая' силу из двойственного пространства. Допустим, пробоина 'актуализации' лишила материальную вселенную её замкнутости — теперь энергия может поступать якобы 'из ниоткуда', — но всякое использование сфер тоже должно что-то расходовать, некий 'информационный запас', перешагнув который, человек превращается в ничто. Тогда общая сумма энергии как потенциала к работе на двух уровнях остаётся неизменной! И вся разница между 'угольным' и 'алмазным', чёрным и белым — предпочтение в выборе главного мира. Каждый всего лишь получает ту награду, к которой стремился, и нет здесь никакой морали, лишь механика.

Хм... но как это объясняет, что верхний предел нагрева 'кристальных' настолько высок? Ведь они же сжигают под сердцем огромное количество двойственной энергии, вторгаясь в цельность ноосферы значительно сильнее, чем обделённые судьбой 'потребители'.

Вздохнув, я растянулся на мягком мху, утомлённый пестротой впечатлений и хитросплетениями логических цепей. Лишь на первый взгляд добро и зло совсем не похожи. Но, чем чётче пытаешься их разделить, тем больше понимаешь, что ум проводит лишь обрывочные штрихи, а не всю границу. А ведь она точно есть. Та самая, что не даёт права врачу калечить детей, чтобы затем вылечить их, а архитектору — разрушать туалеты, построенные своей рукой. И именно её переход — это выбор между углем и алмазом под сердцем.

'Завтра мы увидим, кто чернее... И посмотрим, хорошо это или плохо для тебя'.

28 дуга, 4 месяц, блестяще выиграв в битве, главный герой проигрывает мир

Вигитт обмакивал палец в тарелку, подносил ко рту и сладостно облизывал. Хлопья каши от пальца орошали нижнюю губу и подбородок, и гурманствующий едок подбирал их узким длинным языком. Всё это действо сопровождалось довольным причмокиванием и похвалами Чаду, который 'нынче чудо-кашевар'.

Палец-черпак сновал туда-сюда, и я провожал каждое его путешествие до рта жалобным взглядом. Не то чтобы у меня пропал аппетит, но кусок не лез в горло. Ведь сегодня предстоял поединок с пресловутым мастером заваривать кашу, и следовало сообщить о нём учителю.

— Неужто решился на голодовку? — Как обычно после сна, весёлый, Вигитт кивнул на нетронутую чашу с пищей, стоявшую подле меня. — Ну-ка, рассказывай, против чего бунтуем на этот раз?

Я обернулся к двери; над ней висела знакомая швабра, перевязанная сверкающей ленточкой. С каждого витка ленточки вниз тянулась цепочка с крошечным колокольчиком — достояние учителя. Когда вентиль поворачивался, и полки начинали меняться местами, невидимая верёвочка раскачивала швабру, и подвески издавали приятный серебристый звон. Вся эта система служила единственной цели — воззванию к моей совести. И с этой задачей справлялась, увы, преотлично.

— Учитель... вы разрешаете мне выяснить сегодня субординацию с Чадом?

Казалось, что Вигитт вот-вот вскочит на ноги, но он только уронил голову в ладони. Повисло гробовое молчание.

— Не узнаю тебя, паршивец, — наконец вымолвил наставник; его голос, тихий и надрывный, пугал больше любых криков. — Ты резко поглупел? Не смог увильнуть? Где твой страх? Где мозги?

Страстно захотелось пойти в наступление и напомнить учителю про его лекцию, что чёрный-де ученик должен уметь обуздывать панику. Но вместо этого я повернул вентиль, послушал перезвон на швабре и ровным голосом озвучил самые сокровенные сомнения:

— Меня заманили в ловушку. Сдаёшься — подчиняйся, не сдаёшься — дуэль. А куда деться от субординации, она же неукоснительна, — добавил, не в силах сдержаться от выпада.

Лунноволосый смотрел исподлобья. В серых лучах радужек терялись точки-зрачки.

— И ты уже пообещал? Не догадался отложить вызов до суда учителей?

— Нет, нет! — обрадовался я от того, как легко решилась задача. — Сказал, что всё возможно только с вашего согласия!

— То есть... возможно?! Ты обещал, но при условии?

Вигитт медленно поднялся на ноги и плотнее запахнул халат. Пройдя туда-сюда по библиотеке, учитель наконец остановился возле швабры. Я упредил его намерение и сам повернул вентиль.

— Именно так. — Звуки царапали горло. — Ваш ученик возомнил себя способным справиться с задачей без всякой помощи. Чтобы не просто сберечь, а закрепить, — на последнем слове мой голос прозвучал зло, — закрепить своё место в домене.

Мы с учителем стояли друг напротив друга и оба держали ладони на вентиле. Наши пальцы соприкасались, и, как ото льда или пламени, нестерпимо хотелось убрать руку.

— Раньше ты успешно выказывал полное презрение к чинам, не гнушаясь уходом в кусты по малейшему поводу, — Вигитт посмотрел на стену невидящим взглядом. — Не верю, что за столь короткий срок твоё отношение к субординации могло измениться.

— Оно не изменилось. — На этот раз я заставил себя начать говорить прежде, чем кто-нибудь повернёт вентиль. — И подчиняться старшим вынуждает лишь страх и слабость, а не долг и почтение. — Из груди вылетел вздох; от него прорвало плотину сдержанности, и едкие признания полились ручьём. — Субординацией я пренебрегаю до сих пор. Но раньше мой ранг доставлял лишь обязанности, а теперь появились ещё и права. И захотелось получать все выгоды положения, не считаясь с его заботами.

Нежданно пришедшее на язык откровение навеяло страх своей точностью и циничностью. Ни слова неправды; но как мерзко осознавать, что всё это — про себя, а не только про распустёху и карьериста Чада!

Сухая рука поползла выше по моим пальцам и стиснула кляклое запястье.

— Вот и первый шаг, — мягко произнёс учитель. — Ты уже научился говорить старшим правду, и не надо здесь ссылаться на страх или слабость, — можно было спокойно солгать, ведь читать мысли мне не дано. — Вигитт улыбнулся, но ладонь оставалась холодной. — А всё прочее... упрёк не тебе — твоему наставнику. Который держал тебя в роли синего, до сих пор не дав вкусить истинных обязанностей ученика.

Ум судорожно подыскивал достойный ответ, но Вигитт повернул вентиль в обратную сторону и, дождавшись 'дзинь-зинь-дзи' колокольчиков, продолжил:

— Твой вызов — испытание для нас двоих. И, пожалуй, я предпочту провалиться сам... — Лунноволосый на миг замолк. — Отмени поединок. Если желаешь, считай это решение навязанным.

— Если решение и навязанное, то только там, где давно требовалась заплата. — Кровь прилила к щекам, вздёрнутым в нервной улыбке. — Но, чтобы грамотно отказать, надо знать правила...

— Правила... — вздохнул чёрный и, скрестив на груди руки, опустил взгляд. — Правила дерева. Сильнейший — ноль, и этим всё сказано.

В висках тяжело прозвенело. 'Ноль' — 'Зеро' — 'старая кличка' — откуда Вигитт..?

— А слабейший кто? Единица? — попытался съязвить я в попытке избегнуть скользкой темы.

— Дерево, Изар, это не решётка. — Грусти в голосе столько, словно только что поведал тайну конца света. — Нет среди нас единицы, — и, воспрянув от вялой задумчивости, учитель пустился в объяснения уже на языке предметов, а не аллегорий.

Выяснилось, что младший имеет право на дуэль лишь с непосредственно старшим, причем не когда вздумается, а так часто, как 'позволяют сферы' (мне, например, они пока 'позволяли' только раз в неделю). Все прочие домениане (ниже или существенно выше по званию) не обязаны отвечать на вызов, но коли уж ответят, на них без послаблений распространяется правило 'смены ролей': проигравший должен уступить победителю свой ранг, если он был изначально выше. Сам проигравший притом опускается ниже лишь на одну ступень, поэтому дуэль в некотором смысле является игрой с положительной суммой. Так, сразив в поединке чёрного, серый немедленно получает чёрный ранг, тогда как его противник цвета не теряет. Арбитром дуэлей для всех выступает глава (то есть вправе без объяснений отменить любой вызов, кроме как свой собственный); для серых, кроме того, эту роль могут играть их учителя. А вот синим, даже Ка-Нону, не позволено ни вызывать на дуэль, ни вмешиваться в ход поединка. Но это значит, их не могут и принудительно вызвать. Может, в том числе поэтому Катион считал, что мне 'очень рано' покидать эту ступень?

— Вот и всё. — Библиотекарь опустился в любимое кресло. — Что же касается потерянных выгод... впрочем, нет. Дальше — сам.

Я с тоской посмотрел на дверь, а затем на чашку с кашей. Яство давно остыло, но продолжало источать молочный аромат. Вигитт одобрительно кивнул и, словно подавая пример, принялся за остатки кушанья в своей посуде.

Учитель недосказал мысль про выгоду. Разобрать плюсы и минусы игры — моя задача. Облизав палец, я задумался. На стороне поединка — выгода выигрыша положения, и всё. Тогда как потерь — намного больше. Дуэль — серьёзный риск, во-первых, для здоровья, во-вторых, для памяти, значит, вред нанесёт не только мне, но и Катиону с Вигиттом. Если победа — ещё хуже: это дерзкий вызов Чаду, притом что самые сильные мои ходы уже откроются. Нельзя забывать, что потом последует реванш, и не один. К тому же, судя по обмолвке Дари про нити, Катион до сих пор прикрывает мою 'животность' от посторонних глаз, и излишняя бравада может разрушить тщательно выстроенную легенду.

Вывод однозначен. Что ж, 'порадуем' нахального выскочку.

Вигитт выпустил ученика в коридор без единого вопроса. Однако Чада не оказалось ни у синих, ни в прачечной, ни даже в туалете. 'Никак, за Мартой волочится', — странно, теперь эта мысль не вызывала прежней бури гнева, лишь слегка мутила разум негодованием. Бегом миновав тропу к изгороди, я бодро вскарабкался по стремянке и, перекинув ногу через верхнюю перекладину, тщательно осмотрел сад. С высокого угла обзора хищная крысоловка

смотрелась праздничной пальмой: яркие плоды-кувшинчики, хороводом окружившие сочный ствол, едва сияли в полумраке. А возле запруды, где росли порханки, наоборот, стелилась чёрная мгла — видимо, облака спор отпугивали светляков. Удалось отыскать и садовницу — её выдало светло-рыжее пятно волос и очертания белых плеч — возле грядки с викой. Спиной поймав мой взгляд, мыслечтица на миг повернула голову и тут же поднялась в полный рост. 'Собирается утекать', — с этой мыслью я отважно сверзился с лестницы: почти удачно, если не считать пары ссадин на голенях и ладонях.

Мы с Мартой пересеклись возле изгороди: рассчитав, что белая дама пойдёт возвращать инструменты на место, я подкараулил её на обходной тропинке к сараю. Почуяв человека, беглица замерла, словно статуя, лишь нагая грудь часто вздымалась, выдавая волнение. Широкое лицо покрыла глазурь неестественной бледности, изжелта-серой в безлунных сумерках. А под опухшими веками мрачно синели влажные полукруги.

Что-то стряслось.

'Субординация! — внезапно пронзила сознание ужасная догадка. — Она ниже серых! И если Чад вздумал злоупотребить положением и здесь...'

— Где этот мерзавец?!

— Не выдумывай! — Твёрдый голос предательски дрогнул.

— Тогда скажи, скажи немедленно, что он не при чём!

Марта вдруг сделала шаг вперёд, и я невольно вдохнул воздух возле её волос. Аромат сливок остался таким же ласковым, но он заметно ослабел и больше не застревал в носу соблазнительной щекоткой. Воспользовавшись этой задержкой на обоняние, беглица обогнула меня и скрылась в направлении стремянки. Но столь спешный уход от разговора сам по себе веско ответил на вопрос: 'Кто виноват?'

Сразу несколько порханок звучно выпустили облачка спор, перебивая запах сливок своим, резко-мусорным. Разозлившись ещё пуще, я поднял комок глины и с размаху швырнул его в запруду — невинное озерцо предстало возмущённому взгляду большой грязной лужей, как никогда взмутнённой. Плеск воды поддержала ещё одна канонада чёрных хлопушек.

Учитель неправ, что берёт решение моих проблем на себя. Пока мнимый 'серый' наслаждается беззаботной синей жизнью, его молчание и трусость творят несправедливость. Дуэли — быть! Но из сада теперь — ни ногой: пусть подлец принимает бой на моей территории. Скинув плащ, я сжал кулаки и бросился в воду — объявлять выход на поединок. Жидкое послание ярости должно скоро дойти до Чада — где бы он сейчас ни слонялся.

Студёные волны умерили пыл, и, чтобы скоротать тягостное ожидание, я, весь в иле и грязи, отправился заканчивать Мартину работу на грядке с викой, благо оттуда открывался обзор на стремянку. Руки двигались чётко и быстро — внезапно принятое решение придало сил, как будто после долгого пути во мгле наконец замаячил свет на горизонте. И все прежние сомнения казались теперь ничтожными и смешными. Реванши? — словом Вигитта отказать. Учитель? — он сам признал, что делает себе хуже, ограждая меня от трудностей. Катион? — не его забота оберегать серого, и пусть Дари с Чадом не думают, что смогут сыграть на врачебной добросовестности. Пострадает память? — тем лучше: глядишь, отойдёт морок древнего, который всё больше смущает, чем выручает. Симбионт?.. — да, он пробуждается, но кончится ли добром воссоединение растения с животным? Может, чем бороться за коварный 'разум', готовый в первую же минуту слабости предать своего спасителя, дальновиднее дать ему отпор чужими руками, чтобы сохранить в себе хотя бы обезьяну, если не человека?

'Слишком лёгкий выход. Лень — не повод записывать врага в благодетели', — вздохнув, я согласился с шёпотом совести и тут же задался новым вопросом. Почему красный выскочка так резко возвёл меня в статус подлежащего устранению? Если бы новоиспечённого серого волновала лишь субординация, он легко принял бы первое же отступление, не пытаясь загнать соперника в безнадёжную 'вилку'. Значит, всё-таки Марта права, и Чад видит во мне опасность? Или же он, как Падхи, бездумно вымещает обиду за прошлое?

Опять задача не решается без обращения к потерянной автобиографии. Спасибо морокам, хоть теперь стало ясно, как в моей голове глубокая древность научилась уживаться с современностью... и что из этого первично, а что — подпорка для потерянного ребёнка. Мой пестун нашёл тонкую грань между полным невежеством и полным знанием, чтобы провести подопечного через синий цвет в радуге, по образцу древних. Каким чудом Катиону удалось откопать тысячелетнюю спору и совладать с паразитом — вопрос трудный, но то, что обрывки ископаемой эры — именно морок, легко понять по их 'чуждости', невключённости, по сравнению с впечатлениями истинной жизни, такими, как умение строить речь и распознавать образы в быту и общении.

Стремянка дрогнула, и, по привычке сунув бутылку со спорами в подкладку плаща, я не мешкая сорвался к запруде, чтобы опередить соперника. Ожидания не подвели: вскоре на тропинке, легко приплясывая по чуть примятому мху, показался Чад. Что-то необычное резало глаз в облике гостя — возможно, отсутствие привычного 'лучистого' румянца, — отчего лицо становилось ещё пуще похоже на маску.

— Что, начальник, никак, вчерашний обет — на свалку? — Почесав нос, здоровяк усмехнулся. — Знаем вашу породу! Как на субординацию, так всегда у вас 'дела неотложные' находятся. Дело понятное: кому не охота приберечь место под солнцем. — Красногубый красавчик прищурил вишни-глаза. — Или, сказать верней, место под луной?

Похабный смех всколыхнул в груди притихшую было ярость.

— Вот уж кто бы... — Слова рассыпались в лихорадке гнева. — Да тебе до белых... — Представив недвижное лицо Марты, я до боли сжал кулаки.

— Ну-ну, скажи ещё — дуэль за честь дамы?

Насильник вновь расхохотался.

— Да! А ты... — На языке крутился мат, но пред лицом настоящего преступника он прозвучали бы слишком обыденно и слабо, и я на миг примолк, пока в уме не созрели подходящие слова: — Чтоб тебя... мороки дотла сожрали!

Сейчас я как никогда хотел, чтобы этот человек немедленно перестал существовать, и порханки почувствовали вспышку ненависти. За спиной, по бокам, впереди — всюду разорвались десятки сухих мешочков, заполонив воздух вонючей мглой. Сквозь острый мусорный дух почему-то вкусно запахло орехами, и мне под дых ударило что-то рябое и чёрное, заставив рухнуть на землю.

Сквозь дымку пыли и красные сполохи в глазах было видно, как скривился мой соперник, обхватив ладонями тёмную голову. Смутная фигура медленно оседала на мох, исторгая звуки не то кашля, не то утробной рвоты. 'Неужто сгубил? — Прилив злобы сменился лютым страхом. — Да нет же, Изар, нет — в дуэлях всегда по башке... Всё нормально... Сейчас... Всё пройдёт... Пройдёт..?' На миг промелькнула мысль, что даже если всё не нормально, то так мерзавцу и надо, но с ней облегчения не пришло — напротив, закваска оправдания превратила сыпучий ужас перед смертью в липкий комок вины: 'Убийца' — спазмом схвативший горло. Чёрный человек уже не кашлял, а лишь хрипел — а я недвижно слушал его хрипы, стоя на четвереньках, потому что не чувствовал сил оторвать от земли хоть одну конечность.

И вдруг мрак разорвало солнечное сияние. По небу, споро перебирая пятками, летела белая женщина; её тело светилось ярче морока, ярче пронзённых светом Альбы облаков. Стрижом упала пришелица на страдающего, одним движением срывая с головы, объятой рыжим пламенем, тряпку, и оба с плеском рухнули в воду, подняв такой фонтан брызг, что окатило не только меня, но и все окрестные грядки. Мусорный дух сменился кварцевой свежестью — это помогло отдышаться, и, наконец, я смог подняться с колен, чтобы ясно обозреть произошедшее.

В прозрачной толще запруды, почти у самого дна, Марта высасывала споры порханки из уст... Катиона. Розовые кудри разметались по волнам, скрывая лица и плечи, но я бы и в полусне узнал те тощие ноги и руки с чёрными ногтями, что надрывно скребли донный мох, оставляя на пушистой подстилке длинные царапины. И почему-то вскрытие истинной сущности моего противника удивляло куда меньше, чем внезапная чистота воды, позволяющая всё это видеть.

— Ах, ах, ах. Две измены нашли друг друга.

Сбоку и чуть позади меня объявился Дари; лицо — в мешке, халат плотно запахнут. Ступив на кромку берега, пришелец простёр босую ногу к воде, чтобы пальцами коснуться неспокойной глади. Ощутив присутствие мужа, Марта отпрянула от спасённого, но тот вдруг обхватил её двумя руками. Повернувшись так, чтобы касаться дна лишь боком, Катион — теперь его лицо стало видно — открыл глаза — 'жив!..' — и медленно, с заботливой страстью, поцеловал спасительницу в губы. Тело пробрала тёплая дрожь — чернокровый ласкал белую женщину так чувственно, что мысли притихли, лишь горячо пульсировала кровь в груди. Наконец, костлявая рука нашарила в воде мешок, и, оторвавшись от Марты, Катион натянул нехитрую маску на головы сразу ей и себе. Плеснула сильная волна — два человека шагнули на берег, неразрывно связанные жизнью и смертью. И стало заметно, как обвисли воздушные округлости Марты и как неуклюже ступила её маленькая нога в мох, вдавливаясь в землю тяжестью всего тела.

'Она... горела?' — 'Ну да, наверное, раз смогла взлететь, и раз даже Дари не смог поспеть впереди белой'. И — ни единого сомнения, в уголь или в алмаз.

Обиженный муж безмолвно буравил взглядом спины измождённой пары, почему-то не возражая против столь тесных объятий благоверной с другим. Миновав грядки с порханкой (нарочито медленно, словно запоминая каждый шаг), мужчина и женщина остановились и стащили маски с лиц. Бережно усадив Марту на мох, врач наконец повернулся к нам.

— И кто это тебя так отделал? — Синюшный цвет лица и багровый подтёк из носа не миновали внимания Дари. — Вот только не надо утверждать, что он.

— Он, — смачно сплюнул кровь в мою сторону черногубый.

— Он, — тихо подтвердила с земли белая.

— В дуэли. — В голосе Катиона ясно проступила издёвка. — На субординацию.

Дари схватился за воротник халата и скомкал блестящую ткань в кулаке.

— Так, срочно к Ньяру, разбираться.

Но повеление не возымело никакого действия на серого. Срыгнув очередной багровый сгусток, тот беспечно махнул рукой:

— Позови сюда. — И, повысив голос едва не до крика, исторгнул в лицо оторопелому второму: — Приказываю!

Привычно (но несколько более глухо, чем раньше) хрюкнув, желтокожий подчинился. И само это явление всколыхнуло в груди целую бурю подозрений, ещё слишком смутных, чтобы разродиться ответом на вопрос — 'почему?'.

Почему младший вдруг ведёт себя как старший? Что изменилось в домене за это недолгое время?

Когда чернокрылый силуэт исчез за изгородью, Катион медленно перевёл дух и опустился на мох рядом со своей благодетельницей. Оба — молча; дыхание рваное, спины сгорблены.

— Что принести? — Я присел на корточки, чтобы смотреть на лица, а не на макушки. — Из лазарета?

— Не надо. — Пострадавший махнул рукой, слегка задев мою щёку. — Шёл бы ты...

'...к морокам', — да, знаю, что другого адреса не заслужил. Мало того, что чуть не убил человека, которому жизнью обязан, так ещё и опять (опять! опять!..) простоял как столб, пока того спасали. Вигитт прав: не дорос я до решений.

— Подожди. — Серые глаза остановились на моих зрачках; от кашля и рвоты белки Катиона налились кровью и оттого стали совсем чёрными. — Мы виноваты пополам. Это моё решение. Наведённый образ.

— Зачем..?

Но ум и без подсказок быстро проложил тропинку к ответу. Я проорал в воду — Катион любитель почитать новости — выступал против моих дуэлей — решил воспрепятствовать... Спасти.

Не ясно лишь, почему под личиной?

— Чтобы выиграть дугу и неделю, — сипло откликнулся мыслечтец.

Дугу, в которую он, как победитель, смог бы заставить меня отказаться от серого цвета. И неделю, за которую непослушного ученика точно успели бы отправить в синие за самоволку — тем самым сберегая от Чадовых сетей.

Затянулись нестерпимые минуты молчания. Я не хотел извиняться — устное покаяние явилось бы лишь пустышкой для совести, да и к чему слова с Мартой и Катионом? Чтобы заслужить настоящее прощение, надо не плакать и рвать на себе волосы, а искупать мыслью и делом. А значит — прежде всего, раз и навсегда оставить манеру замещать решение своих проблем попытками вмешаться в чужие. Лезть в дуэль якобы 'за честь дамы', не владея никаким оружием и едва отправившись ото швов — проступок не лучше предательства, ибо причиняет страдания близким, но никак не виноватому. Ведь, главное (что не удивительно: глупые поступки часто имеют глупые мотивы, чем бы их ни прикрывали), ничью честь я защищать не собирался, а бездумно желал блеснуть своей находчивостью — оскорбление Марты послужило поводом, но никак не причиной обойти навязанный Вигиттом отказ, отдушкой для совести, чтобы мочь ощущать себя чистеньким. Ну вот, 'победил', мастер игры в поддавки. И — кому добро сотворил? Уж явно не 'отвоёванной' даме.

Поймав себя на мысли, что самоуничижение перед чтецами сознаний — не лучше, чем плач на публику, я заставил себя прекратить умственные излияния. Сделано? — сделано. Ошибка? — ошибка. Причины осознаны? — да. Так хватит стенать о том, какой ты плохой. Не привлекай к себе чувства бесцельным страданием. Лучше попытайся как можно крепче отметить нюансы, позволяющие опознать подлинность человека. Будь я повнимательней, мог бы догадаться об иллюзии двумя способами — свечение кожи и лёгкость движений: Чад никогда не приминал мох при ходьбе. Как мороки. У них тоже нет следов... и теней.

Вспомнив о встрече с паразитом, я ухмыльнулся собственной близорукости. Не зря говорят: 'Ярость застлала глаза' — правда, в моём случае не столько глаза, сколько нос. Ведь, если бы возле пруда так не воняло порханкой, запах пыли вместо жгучего мёда выдал бы сущность гостя.

От стремянки донеслись шорохи. Вскоре к нам явился Дари и, схватив Катиона за руку (тот стремительно выпрямился), потащил его к выходу из сада, сопроводив жест кратким пояснением:

— Глава всем велел на поляну.

Я посмотрел на Марту. Лицо и тело женщины сильно осунулись от перегрузки; у носа, глаз, подбородка — всюду пролегли свежие морщины, словно за полчаса минуло пятьдесят лет. Грудь мешками вытянулась до самой талии; мягкий живот обвис старческой складкой. Лишь причёска, украшенная каплями-бусинками воды, оставалась такой же пышно-кудрявой. 'На поляну' — нет, белая не сможет идти ни сама, ни с моей бестолковой поддержкой. Кто бы помог — из сильных? На уме навязчиво крутилось лишь одно имя, воспоминание о котором ожогом пробежало по коже, но быстро угасло в тупом равнодушии.

Потерпев, пока чёрные освободят лестницу (никто почему-то не вздумал перелетать), я забрался наверх и, приложив ладонь к щеке, громко позвал: 'Па-а-а-адхи!' — стараясь не думать об опыте прежних встреч с ненормальной девицей. Не дождавшись ответа, медленно спустился по другую сторону сада и лишь на полпути до пещеры заметил над деревьями стремительный бело-розово-зелёный вихрь, что мчался навстречу.

К счастью, бедствие пронеслось мимо.

Тучи устелили небесный свод махровыми пластами, не пропуская к земле лунный свет, и обычно светлая сумеречная поляна предстала взгляду мрачным капищем с тощими скрюченными идолами деревьев по обхвату. Довершали картину фигуры жрецов: ближайшая — маленькая и ладная (Дари), напротив — большая и разлапистая (Ньяр), а ровно посередине — кощей-еретик Катион, зловеще-зеленоватый в черноте. Лица остальных обитателей домена белели чуть поодаль (я сосчитал по пятнам: пятеро) — безлунная ночь не позволяла хорошо видеть всех, словно нарочно сосредотачивая внимание на главных персонажах действия. Лишь вдалеке, как слабый маяк, голубой звездой на шпиле сиял туалет.

— Эй, втор-р-рой! — Из горла Ньяра вырвался глубокий рык. — Живо ко мне!

В ответ на грозный приказ Дари ещё дальше отступил от главы... и схватил меня за руку. 'Иди давай', — шепнули криво изогнутые дольки губ; проникнутый дрожью неизвестности, я вступил в кольцо участников странного таинства.

— Итак, чёрные. — Ньяр придвинулся совсем близко и, схватив за запястье, задрал мою руку выше головы так, что заныло подмышкой. — Кто 'за', а кто возжелал ещё дуэль?!

'За... что?' — но предмет голосования явно оставался тайной для меня одного, чьего мнения, естественно, не спрашивали.

Хмыкнув, темногубый небрежно махнул в нашу сторону, лишь едва обозначив жест согласия, словно тем не высказывал мнение, а отгонял назойливую муху. Дари переминался с ноги на ногу, плотно прижав к вороту сплетённые кулаки. Но вскоре и его рука поднялась вверх. Узкая костлявая и маленькая изящная кисти нехотя соединились, и недружеский узел обхватила широкая мягкая ладонь Ньяра.

— Признан единогласно! — Глава чуть подпрыгнул. — Отныне моим заместителем назначен Изар, как победитель второго! Катион становится третьим, а Дари отодвигается на четвёртое место по субординации. Вопросов нет?

'Не сейчас', — внезапное повышение вдруг стало обретать корни, и болезненно закружилась голова. Вот почему врач с лёгкостью командовал бывшим начальником — очевидно, у них тоже недавно состоялся поединок на старшинство, а значит, победив Катиона, я не просто перепрыгнул Чада, а поднялся по ранговой лестнице даже выше учителя! Но не радость обуяла душу при мысли о новом месте, а жгучий стыд и страх — Ньяр принял глупую случайность с дуэлью так просто, так бесспорно, что невольно всплывали мысли о 'красной воронке'. Но как..? Как можно предвидеть такое загодя?!

Однако этот вопрос — не из тех, которые принято произносить вслух. Я молчал, и, ошарашенные решительной твёрдостью Ньяра, молчали остальные. Лишь зеленоватый Катион сипло покашливал в сторонку, и, машинально ища подделку, я отметил, что тощие стопы слегка утопли в траве.

— Вопросы есть. — Прочистив горло, вновь назначенный третий вскинул голову, и его выступление прозвенело в безмолвном воздухе как вызов. — Марта.

Круто повернувшись к говорящему, Дари скрестил поднесённые к лицу руки. Лишь теперь стало заметно, как горят в темноте глаза древолюдей. Златолицый светил жидко-жёлтыми радужками, а его чёрно-бледный противник — серыми озёрами отражённых облаков. Эти перемены сделали мужчин похожими на самцов в период спаривания, готовых порвать друг друга в клочья за самку.

— Стоять! — Резкий окрик Ньяра заставил соперников прервать зрительный поединок. — Пусть сама отдувается, пестик в ступе! Да где там...

Он мог бы и не спрашивать. Сбоку кратко полыхнуло пёстрое пятнышко, и белая женщина опустилась на землю прямо посреди сцены действия, такая же прямая, лёгкая и светлая, как обычно. Лишь едва заметный мертвенный ореол вокруг тела портил теплоту нежных красок рыжеволосой мадонны. 'Тоже зелёные нити', — видимо, Падхи не пожалела сил на силовой панцирь для измождённой подруги.

— Ты, — указательный палец главы уткнулся под горло Марты, — не желаешь избавляться от зародыша?

— Ещё бы, — горько скривился супруг несчастной, — ведь она отдалась добровольно. Ну же, правдивица, давай, скажи, что это не так, чтобы мы поверили!

Белая не дрогнула, лишь слегка осела в землю. Беременна..? И — молчит на наглый поклёп обезумевшего от неудач мужа?! Нет, я-то видел, как Марта относится к синему прилипале, и ни за что и никогда...

Тонкая талия под розовыми облаками грудей напряглась — удивительно, как чётко просвечивало сквозь мохнатую ткань-паразит роскошное тело. Оно снова выглядело совсем молодым, как налитой первой спелостью сочный фрукт.

— Да, это так. — Тихий голос женщины отдался в голове звенящим ударом. — И раз Чад клянётся, что с его стороны всё 'понарошку', ответственность за жизнь ребёнка — моя, равно как и право решать её. Что до отца... отцом станет тот, кто действительно это может — мужчина, а не махровый цвет.

Что за бред? Неужели мыслечтецы не смогли поймать поганца на лжи насчёт 'понарошку'? Ведь Чад растрепал о своём увлечении по всей ноосфере! Или смогли... но не захотели?

— Ой уж 'мужчина'! — Дари глухо прихрюкнул. — Что тебе заделает перестарок-мертвяк, кроме выкидыша? Может, хватит корчить драму и всё-таки сделаешь что велено? Ньяр! — почти с мольбой воззвал покинутый муж к старшему.

— Разойдись!

Приказ заставил нас отступить к деревьям и смешаться с их корявыми силуэтами. Пользуясь случаем, я переместился к Марте (благо найти её взглядом не составляло труда), но женщина утекла на два шага, даже не примяв высокий мох. 'Зелёные нити?..' — нет, даже там, где она оседала в землю, не осталось ни отметины стоп.

Словно следуя сходным мыслям, Ньяр внимательно разглядывал что-то у себя под ногами. Наконец, он выпрямился и вперил взгляд во мрак:

— Третий! Ещё дуэли захотел, с главой?!

— Никаких дуэлей не будет.

Казалось, темнота сползла с Катиона как покрывало. Поравнявшись с главой, непокорный слуга дёрнул себя за пояс и отвёл плечи так, что чёрный халат соскользнул на землю. Тонкий белый силуэт в безлунном свете казался похожим на червя-паразита.

— Лазутчик цветных и не обязан чтить правила, — рассмеялся черноустый. — А ваши ляповатые регалии... отдайте второму!

Зависла краткая тишина. Ньяр не сделал и шага в сторону наглеца, позволившего себе столь дерзкое заявление, но вдруг круто развернулся в нашу сторону: 'Лови её!' — и я едва успел рухнуть вниз от россыпи чёрных точек и линий, обрушившихся на нас с соседкой.

Земля приняла тело мягко, как тина. Глухое небо взорвалось красным и синим, и в бешеном месиве цвета вспыхнули белые солнца. Горло онемело, мозг шуршал в черепе, как вата. Всё оказалось вовсе не похоже на тот, первый, раз, что в лесу. Ярче и чувствительнее, как кошмарный сон.

Я парил в сиропе; перед глазами мелькали ослепительные звёздные диски. Неведомая сила мягко оторвала моё тело от подстилки и потекла по нему холодными струями. 'Хочу в сугроб', — прошептали губы, и ладони потянулись вперёд. По лицу проехался тяжёлый, гладкий и горячий каток, вдавив глазные яблоки, сплюснув нос и чиркнув по резцам. Левое ухо завяло и превратилось в сухой, колючий лист.

— Покраснело, — гулко сообщил Ньяр. — Живучий, шельма!

Восприятие вернулось. Моё тело навзничь лежало на мокром мху, впереди чернели облака, а вокруг толпилась троица чёрных. Сильно пахло орехами и грозовой свежестью.

— Так почти и не задел, — звонко сообщил Вигитт. — По волосам... дело житейское.

— Пусть забирает своё 'наследство'. — Голос Дари звучал, будто тот надел на голову ведро. — Одёжки от замухрышки. Тьфу, только зря смолу переводили!

— Он депортировал?

Я шатко принял вертикальное положение. Ссадину на макушке покалывало, но это единственное, что причиняло неудобство после удара гипнозом. Ни Катиона, ни Марты видно не было. Пышный, чёрный Ньяр выглядел, будто только что слопал большую пиалу сладкой каши (знал всё заранее?..). Учитель сохранял спокойствие, но его выдавала выкрученная верхняя пуговица на халате.

— 'Депортировал'! — Вигитт хмыкнул. — Да, коли ты так называешь побег. — Лунноволосый улыбнулся, явно что-то вспомнив: — Паршивец, как ты догадался, что Марта — морок?

— По... фантазиям.

Мы посмотрели в глаза друг другу и рассмеялись в два голоса. Но веселье длилось недолго. Скользнув взглядом по мху, лунноволосый резко посерьёзнел. Оторвав пуговицу от халата, швырнул её в темноту и выправил пенное кружево белых нитей так, чтобы скрыть неряшливость костюма.

— Эй, не склоняй там младших на панибратство. — Ньяр толкнул меня в бок. — Иди, примерь регалии, что ли. И подлатайся. А с завтрашнего — за обязанности! Там и объясню.

Я поискал взглядом сброшенную Катионом накидку. Густой покров полянки пестрил следами: прямо и наискось пробегала цепочка моих (самых резких и глубоких), под ногами главы расстилался путаный узор более крупных, но слабых, и ещё одна линия — узкие и средние по глубине — шла к 'месту суда' туда и обратно. Больше — никаких, в том числе возле 'отказных' регалий. Видно, пищи для размышлений немало.

Гладкий дрэк чёрного халата нежил кожу пальцев, в отличие от грубого полотна моей рубахи. Но серый балахон теперь казался намного милее и ближе — родной и заслуженный, он не являл собой напоминание о роковой ошибке. Моей — или ещё и Катиона? Ни за что не поверю, что он, мыслечтец и врач, не сообразил, как именно самоуверенная обезьяна собирается сдюжить с врагом. И что не знал способа противостоять разъяренным порханкам.

'Ненавижу аннигиляцию'... 'Везёт чёрным — посмотрел, и всё'... А вместе с тем — блестящая победа над Дари в чёрной сфере. И ускользнувшее от прежнего моего внимания замечание Чада 'знаешь как они там друг друга шерстили'. Почему в дуэли 'смотреть' можно, а в туалете нельзя? Гипноз очищает поле от хаоса и заодно голову от памяти — в том и другом имелась возможность убедиться. Общее — стирание. Разница..? Мне, как животному, по споры ходить неопасно, однако гипноз вредит. Может, сердце идеи в том, что чёрная сфера действует сразу на двойственное пространство, а аннигиляция — опосредованно, через симбионта?

Я пришёл в себя от мыслей уже в жилой пещере: задумавшись, спустился не к библиотеке, а более привычным ходом, по коридору, где размещались лазарет и синяя комната. Перед входом последней мой путь и подошёл к концу. Взгляд привлекла злополучная урна. Концентрат чёрных спор — как раз то, что нужно для экспериментов. Так, где-то в карманах у Катиона должна заваляться ёмкость для смыва в туалете...

Искомого флакона как не бывало. Зато из рукава накидки выскользнул деревянный медальон на суровой бечёвке: в круглую пластину была вписана ладонь с растопыренными пальцами, на которой лежала схема: цепочка вертикальных стрелок связывала жирную точку, прямоугольник, широкобокий ромб и ещё одну жирную точку. А из правого угла ромба выходила дополнительная стрелка, квадратной скобой упирающаяся в середину стороны прямоугольника. Я решил разобраться со смыслом узора позже и спрятал медальон в подкладку своего плаща. И уткнувшись пальцами в что-то стеклянное, вспомнил, что цепляться за катионову флягу вовсе не обязательно — сам же машинально положил за пазуху бутылку для сбора спор, когда спешил на дуэль!

Значит, собирать материал есть куда. Правда, на дне урны имеется ещё растворитель, и он довольно сильно чадит... Но защитными средствами мы сейчас располагаем. Обмотав руку 'выигранным' халатом, я отважно засунул стеклянный пузырь в туман, стараясь не касаться жидкости... И тут на плечо легла горячая маленькая ладошка.

В который раз на этом самом месте! Оцепенелые пальцы выпустили скользкий материал, и бутылка вместе с 'регалиями' канула в едкое никуда.

— Смешной толстяк! — Падхи ловко выхватила у меня из-под носа урну. — Ты это всё подделал нарочно, да? Чтобы помочь отвязаться?

Я подбоченился и чинно бросил:

— Верно, я всегда думаю о большинстве, а в большинстве всегда мороки, — в надежде, что шутка заставит истеричку отпустить ёмкость с жгучей чернотой.

— Сегодня я впервые пожалела, что плохо тебя знаю. — На лбу Падхи пролегли вертикальные морщинки. — Потому что меня просто бесит, когда кто-то пытается исправить код, не смысля в его цели, и если ты такой...

— Да нет. — Я не знал, чему больше изумляться: что разговор ещё не перерос в визги и брызги или что 'чудовище' рассуждает вполне здраво (хоть и чуждыми формулами). — Всё это — это способ развязаться с личными проблемами.

— Логично, — кивнула девчонка. — Всё сегодняшнее — это способ с ними развязаться. И по-моему, получилось.

Шершавые стены блестели песчинками слюды.

— Брат очень доволен, — Падхи откинула урну, — по сути, он прав. Катиону давно не место между нами. Но не ушёл бы, упрямец, если бы не ты.

Замолкнув, красотка склонила голову набок, а затем вдруг залилась смехом.

— Возникла мысль. — Я ещё стеснялся свободно высказываться при Падхи, но разум подсказывал, что дурачиться тем более не стоит. — В последние дни Катиона держала здесь моя болезнь.

Собеседница кивнула.

— А до этого?

— Не совру, если скажу. — Огненноглазая бестия погладила край мусорной корзины. — Он просто 'прирос'. Ну... вот как бурая вика на крысоловке. Есть понимание, что это место не твоё, но оно стало родным и не хочется уходить. Мы трясли его, трясли... да ведь не корни пустил, а привился. Не тем остовом. — Беспечная мордашка резко помрачнела. — Вот если бы не этот 'остов', он бы мог забрать свои опыты и в другое место. Нам бы легче дышалось. А привитым... это всё равно что себя за волосы из болота тянуть. Лови! — Она швырнула в меня урну.

В страхе, что удар переломает рёбра, я выставил вперёд руки, но по ладоням лишь едва хлопнуло. Пальцы невольно сжались, ухватив лёгкие каменные края.

— Обещай, что не будешь пихать. — Увидев, что лицо девушки поскучнело, я поднял корзину за края. — Мне идёт? — и перевернул над головой так, чтобы та в неё входила, но не касалась раствора.

Падхи прикрыла рот ладошкой в заливистом смехе и замолотила кулачком по урне — несильно, играючи. Потом выхватила её у меня и тоже примерила. Сильные сферы позволяли человечице не поддерживать предмет руками.

— А мне?

Лунному личику и вправду шёл огромный купол мусорной корзины, придавая детским чертам дамскую соблазнительность. Это пробило на смех и меня. Красотка ещё немного покрутилась в шляпе-убийце, потом водрузила её на место и, полыхнув в мою сторону глазками, унеслась в прихожую.

'Сумасшедший'. Лишь сейчас пришло понимание, какую опасность таило в себе это бравурное кокетство. Падхи могла бы даже не вбивать меня в урну, чтобы прикончить — хватило бы и возвращения камню его веса. Но ум побил тревогу задним числом, а за разговором, от избытка пережитого сегодня, инстинкты покрылись налётом тупого безразличия. Пока минуло — сказалась субординация. Увидь кто со стороны — подумали бы, доказывал старшинство. Но себя-то не обмануть: сумасшедшая бравада с урной — не показуха и даже не ошибка бушующих чувств, а следствие вынужденного бесстрашия, нездорового, неприятного.

Так. Срочно, срочно в туалет.

Поспешая к бытовому храму очищения, я мысленно повторял всё важное, что удалось отметить после 'посвящения' в чёрные. Во-первых, Катион, супротив обычного, не наследил на земле перед уходом. Во-вторых, его тело именно тогда очень ярко засияло во тьме. В-третьих (парадокс!), тем не менее, халат это существо как-то на поляну протащило — спрашивается, как, если морок воплощается только в личном сознании? Да и зелёные нити на Марте... Везде читается содействие Падхи — это она помогла беглецу укрыть подругу и ускользнуть самому. Причём, по признанию красотки, брат ничуть не возражал против этого (а скорее всего, знал заранее). Выходит, и подделка людей мороками, и громкие речи про 'цветных' — не поединок умов, но совместное представление... для кого? Если уж даже я, ученик без году неделю, довольно просто смог вычислить обманный ход.

Напротив звонкоструего фонтана недвижно сидел Вигитт. Грудные шерстинки нежно потеплели: этот человек — единственный, с кем будет не страшно говорить как прежний Изар-размазня, а не как внезапно прилипший к моему образу Изар-выскочка. Ведь учитель очень явно намекнул, что тасовки субординации его совершенно не волнуют, назвав меня по-прежнему ласково — 'паршивец'.

'Насколько он всё понял? Или на поляне вспыхнул сиюминутный порыв прошлого, и сейчас учитель пришёл сюда, чтобы затушить его остатки?' Хитрый Ньяр не преминул подчеркнуть, что наставничество кончено, но, пока Вигитт ещё не остыл, можно попытаться поговорить с ним как со старшим.

— Это правда, что мороков приручают? — Завидев, как выпрямился собеседник, я быстро продолжил: — А если внутри уже есть один, другие безопасны?

— Значит, знал. — Лунноволосый сцепил руки в замок. — На месте Катиона я бы врезал тебе по самое... Но ему такие, видать, нравятся. Как может нравиться, когда тобою пользуются?!

— Не то, не то! — Я испугался, почуяв ход мысли собеседника. — Это из-за Чада... Случайно... Это я с ним хотел! Ну... вы же знали про вызов.

— Хватит! — Вигитт неуклюже вскочил, стукнув локтем по белому камню. — А букет с пыльцой? А цветок для главы? А письмо? А порханки — тоже случайно?! Ты сейчас волен всё это валить на других, отговариваться беспамятством, дурью — и кто-то поверит. Но только не я.

С каждым его словом всё сильнее холодели пальцы. В воображении моментальными кадрами мелькали сцены: Чад у входа в библиотеку, Чад с Ламеной, Чад у изгороди, Чад с откровениями про мышцы... Нет, зараза вовсе не попался на слухи про 'белого', которые распустил Альф — это я попался на иллюзию того, как попался он!

Но одно дело — беспамятный идиот, а совсем другое — полноправные. Им негоже поддаваться тому, что 'кажется', если есть надёжный способ проверить наверняка.

— Хорошо, верить Вы не хотите. Но почему Вы не захотели спросить тех, кто читает мысли?

Вигитт вдруг расхохотался.

— Кого?! Ты же всех предусмотрительно устранил!

'Кроме Альфа'. Который как раз-таки и подтвердит самые невероятные слухи, во-первых, в силу своей лживой природы, а во-вторых, потому что я лично из кожи вон лез, чтобы казаться перед несчастным юнцом умнее и увереннее, чем на деле. Хотя — кажется, способности к мыслечтению проявлял и Ка-Нон? Значит, рано или поздно правда вскроется и обретёт веские доказательства. Но... сколько ждать?

Взгляд проводил лунноволосого, резко шагающего по голубой дорожке. Да, плохое нынче очищение получилось.

'Подлатайся', — велел глава. Как бы то ни стало, это самый разумный совет. Вернувшись на скамью, я опустил голову в гнездо рук на коленях и стал по кусочку, по обрывку нанизывать события дуги на нить объяснений.

Вопрос про мороков настроил Вигитта резко отрицательно: 'Значит, знал...' — видимо, попал в точку. Отсюда естественно допустить, что и невинное: 'Как догадался про подделку Марты?' — на самом деле проверка, а догадался ли (посему, чтобы не угодить в ловушку, следовало лупить глаза: 'А? Что?', — а не гордо блистать внезапной смекалкой). Получается, Катион действительно держал в комнате ручных паразитов и подвергся заражению сам. 'Не могу знать... пока не увижу мир твоими глазами', — не оттого ли, что мороки обретают вид лишь в сознании? Тогда иллюзии не вызвали удивления, ибо легли на почву забав Альфа, но, в отличие от врача, мальчишка-то прекрасно представлял, как именно он должен для меня выглядеть! Теми же причинами, что и достоверность иллюзий, объясняется и самолюбование Катиона: прекрасно осознавая недостатки своей внешности, он откровенно наслаждался надуманной красотой и лишь в зеркале моих мыслей увидел себя-настоящего.

Заморок.

Без возраста!

Следовало понять раньше! Падхи старше Ньяра не в физическом смысле, а информационно: ведь последний наверняка не раз проходил 'очищение' гипнозом, поэтому имеет более свежий взгляд на вещи, чем отягощённая стереотипами стерва-сестра! А если кто-то принимает в себя морока, то вопрос о 'возрасте души' уже вовсе не ставится: 'багаж' паразита (как, например, тот, которым Катион лечил меня) может оказаться вообще из прошлого тысячелетия!

Дальше. Цепочка, обозначенная Вигиттом: букет для Марты, цветок для Ньяра, жидкое послание (какое именно?) и порханки — вот что более другого вменяется мне в вину. Со вторым всё довольно понятно: Чад сумел переставить акцент с себя на меня, мол, это мне выгодно убрать Катиона с пути. С последними — видимо, ненависть моего опекуна к аннигиляции возникла не на ровном месте, а как раз из-за стремления сохранить личных мороков, поэтому выбор порханок в качестве главного оружия как будто бы указывает, что я заранее знал, с кем иду на дуэль. Остаётся лишь вопрос, почему мой-то паразит не боится чёрных спор.

Если он вообще существует, этот паразит.

Помнится, замороченность Катиона заставляла синего главу кривиться и ругаться 'грязями'. А Дари и вовсе — 'мертвяками'. Однако насчёт меня ни тот, ни другой ничего подобного не высказывал. Вряд ли это случайное совпадение. Если даже морок прошлого и обитал во мне (на что указывает очень многое), сейчас он уже почил с миром, оставив от себя лишь осколки памяти прачеловека. Это объясняет и странности моих суждений, и то, что от них так легко удаётся отказаться. А будь паразит жив — пришлось бы туже. Как там Падхи изъяснилась? — 'За волосы себя из болота тянуть'. Да, для пациента Катион всё сделал наилучшим образом, поклон ему как врачу.

Так, цветок, порханки — с этим более или менее всё. А вот роль дурацкого букета явно преувеличена: ну тиснул Чад любовное письмецо, ну вручил через меня Марте, и что? Как будто это я красавчику несчастную сватал (ага, и именно для того чтобы потом выставить с Катионом из домена).

Чудилось в этой 'любовной' разборке что-то надуманное, неискреннее. Конечно, мороку веры нет, и естественности от него ожидать не приходится, так что откровения 'белой дамы' на поляне можно не считать. Но почему никто не заметил оговорку: 'У Чада всё понарошку'? Как мужчина мог отпереться от оплодотворения, если налицо факт — ребёнок? И зачем Катиону 'заделывать' завоёванной женщине кого-то ещё, если та уже беременна?

'Одни самки'. Нельзя опираться на ложные представления об отношениях полов, похороненные в веках. По сути, понятие соития должно вообще пропасть из человеческой речи, однако оно осталось и даже обросло ругательной лексикой. 'Без цели зачатия...' — но как, если логично предположить, что самки без самцов не способны ни к чему, кроме разведения клонов в пробирках?

Не так, как у пралюдей. Не так, как у обезьян. Но, может быть... как у цветов?!

Букет с пыльцой!

Вскочив со скамьи, я едва не налетел лицом на музыкальный фонтанчик. Вот болван! Как давно узнал про симбионтов — а не подумал об их роли, когда ломал голову над брачным поведением современников! Само собой разумелось, что растения должны размножаться вегетативно — ну вот, не задаёмся же мы вопросами, как попадают от матери к ребёнку бактерии. А ведь намёки на отгадку лежали на поверхности: вырождение именно 'животных' генов современных людей (в противоположность растительным); возбуждающий флёр Марты и грудная теплота в ответ на его вдыхание; скорое исчезновение этого запаха после опыления; непривычный шлейф мёда у 'подарочка' Чада для полюбовницы (хорошо спрятал, зараза!)... И даже то, что Дари старался не выпускать жену из сада, равно как и не впускать туда никого из взрослых цветущего возраста.

Конечно, поэтому Чад и использовал меня в качестве пчёлки, чтобы добраться до пестика Марты! А она почему-то не смогла (не захотела) учуять подвоха. Или... не устояла? Рассудить это можно, лишь пройдя через страсть самому. Ясно другое. У садовницы женский цветок, у её мужа и любовника — мужские. Падхи беспрепятственно посещала сад; видимо, она 'пестик' и потому безопасна для цветущей белой. А вот мой грудной обитатель, судя по предпочтениям, недоразвитая 'тычинка'.

Глубоко вдыхая свежий от дождя воздух, я побрёл к пещере, останавливаясь, чтобы в тонкостях ощутить благоухание кустовых ночных роз, сыгравших столь роковую роль в жизни обитателей домена. Но, стоило коснуться рычага, отводящего запор на внешней двери, как та сама отъехала в сторону, и из шлюза грозно выступил синий глава с бутылкой и шваброй наперевес.

— Почему не дождался?! — прошипел огромный нос прямо мне в лицо. — Вишь, грязи вдвоём натащили... 'На первый, второй, третий — рассчитайся...' — а толку, если все чумазы, как дети малые! Вот из-за таких и сидим тут... На, — Тёплая ручка инструмента привычно толкнулась мне в ладонь. — Мыть поможешь.

'Вот уж кому точно всё равно, кто там старше по субординации', — от первых воспоминаний о встрече с Ка-Ноном губы скруглились в тёплой улыбке. Очень хотелось, чтобы этот упрямый и независимый человек поворчал ещё хоть немножечко, но, как назло, мой спутник примолк. Всё-таки мыслечтец?.. Старший синий никогда не давал доказательств этому предположению — равно как и не перечёркивал его словесным хаосом. Впрочем, даже если наш смотритель порядка и не умеет читать мысли, сферы он чувствует тоньше прочих. Ни разу не упускал грязи в туалете, кто бы ни нагадил.

Белый?

Но — видящий?

Пытаясь проверить внезапное предположение, за уборкой я часто оборачивался на Ка-Нона — казалось, серебряные глаза его чуть меняли цвет при поворотах головы, но судить наверняка не удавалось: стоило зазеваться, синий глава одаривал нерадивого помощника таким сопением, что я чувствовал себя нашкодившим ребёнком пред очи строгого учителя. И грудные шерстинки то холодели, то теплели от неловкости.

Валик швабры ласково вбирал мокрядь и грязь, не оставляя следов на полу, и в движениях тела вскоре появился особенный ритм, делающий работу похожей на танец или медитацию. Хотелось летать и слушать тишину, и в груди разливалась, расходилась по сосудам лёгкость участия и совершенства.

Ка-Нон занимался стенами: сбрызгивал их водой из бутылки да вытирал рукавами, так что синие и белые нити сетью обволакивали резной орнамент на светлом камне, а удивительно голубые ногти скользили по всем вогнутостям рисунка. Радетель порядка тщательно вынюхивал и выглядывал малейшие пятна, тогда как я особой разницы между 'грязными' и 'чистыми' углами не замечал. Отвлекшись от пола, попытался поводить носом по камню — так получил только ворчание в спину: 'Ну да, да, клумбу уже в хлам обсморкали, не хватало ещё и тут. Ежели естество покоя не даёт, так носили бы с собой что на понюшку... носок, что ли'.

Слова синего начальника всколыхнули болото воспоминаний, и гармония со шваброй окончательно распалась. 'Носок... Но почему опять и именно носок?!'

— Сядь, очистись, — тут же откликнулся на моё смущение Ка-Нон. — С эким хаосом в голове тебе не то что в туалетах убирать... — Сухая рука прибрала инструмент и аккуратно приставила к внешней стенке. — Уже прочёл, что врач велел мне за тобой присматривать?

— Н-н-нет. — От радости и напряжения закружилась голова.

— Вот и я не прочёл, — хмыкнул синий, деловито ощупывая стенку. — Странно. По логике, ему сейчас пора ребёнка делать, кому-то должен перепоручить...

'Чёрного?!' Всё-таки Ка-Нон неподражаем в своём кристальном презрении к субординации. Горько усмехнувшись (счастье, что хоть кто-то способен высказать в лицо новоиспечённому 'второму', насколько шатко его положение), я заставил себя отбросить застенчивость и спросить то, что не давало рассудку покоя.

— Но какого ребёнка, если уже..?

Меня прожёг строгий серебряный взгляд.

— Такого же увальня, как и ты! Что, цветку прикажешь за двоих и думать, и бегать? Водились такие в древности... сроднялись с кем попало, так что попало и получалось. И сейчас ещё... находятся, — пуще прежнего посуровел Ка-Нон, так что я невольно дёрнулся, будто уколотый остриями лучей светлых глаз. — Но, в отличие от них, Катион дитя в обиду теперь не даст, отошли его эти мрии. Флеммой, флопом или матерью ему, горелому, стать не светит, а вот отцом ещё вполне.

'Флоппи' — незнакомое слово в устах Ламены прозвучало как имя. А оказывается, это родитель-тычинки! Конечно, новое понятие потребовало нового слова. Ка-Нон упомянул, что Катион мог бы играть обе роли при зачатии сердца... хм, совершенная двуполость, против ожидаемого, лишь осложнила отношения в мире современных людей.

— А разве может быть, что тычинка и мужчина... то есть, два отца ребёнка не совпадают? — Я чувствовал себя малолеткой, но рассудил, что лучше опозориться сейчас, чем потом, перед той, кого захочу назвать своей суженой.

— Всё у них получится. — Собеседник отвлёкся от стен и посмотрел далеко в лес. — Вот сколько у Катиона недостатков, а врачебного мастерства не отнять. Чтобы Марта семечко не потеряла, из шкуры вон вылезет. Сам-то уже плод не потянет, ей придётся... — Хмыкнув, Ка-Нон потянулся за шваброй и опять вручил её мне. — Тяжело — двуматерью. И не дома. Ей бы омужествиться здесь, да геном-то чист, как алмаз, вот и нет склонности ни на кроху. А всё самой риск, знаешь ли, — самые здоровые дети-то как раз у матери-айры и отца-флёра рождаются: и неродства никакого, и бремена пополам.

Смущение сменилось удивлением, и ворчун добродушно усмехнулся в ноздри.

В небольшом рассказе Ка-Нона содержалось много странного и противоречивого. Как самки-'мужчины' переносят свои гены, или 'отцовство' выражается лишь во взятии на себя воспитательной роли? Когда протекает 'омужествление' и обратимо ли оно или, как у Катиона, закрепляется на всю жизнь? Почему на этот процесс влияют 'порченые' гены? Как происходит, что семечко и ребёнок вынашиваются в разных организмах? Наконец, почему можно стать и флеммой, и флопом, а пол цветков всё-таки различается?

— Ну, давай последний вопрос — и за работу. — Верховный аккуратист расправлял узоры на рукавах, и по тому, как часто он к оборачивался к стенам, стало ясно: расспросы придётся отложить.

— Какого пола ваш цветок? — выпалив, я уткнулся взглядом в землю, пытаясь изобразить макушкой спокойствие.

— Мастер хаоса! — прошипел Ка-Нон, отвлекаясь от нитей. — Две с гулькой недели на свете, а уже успел инстинкты задавить! Это по запаху определяется, по за-па-ху! И волосам, — Шумно выдохнув через нос, собеседник развернулся ко мне спиной. — Работай, и если я сегодня услышу от тебя ещё хоть один глупый вопрос, никаких больше уборок в туалете!

Швабра грела деревянным теплом руку, но мысли не позволяли сосредоточиться на её ритме. Послушный инструмент тщательно перекатывал грязные потёки туда и обратно, пока сознание отходило от всплеска смущения. Итак, запах. Марта и Ньяр с одной стороны; Чад и Дари — с другой. Нежное против яркого. 'Приласкай меня' и 'не приближайся'. Я привстал со скамьи и втянул в себя струю воздуха, исшедшую от Ка-Нона при выдохе. Запах свежей берёзовой коры и клейких листочков липы, богатый и тонкий, не просто не вызывал греховных волнений — но внушал уму трезвость и чистоту. Как и едва ощутимый шлейф пыли от Катиона, эта спокойная древесная свежесть более выдавала нрав носителя, чем его пол.

'Всё-таки флёр', — напомнили о себе вчерашние рассуждения. Догадку подтверждали и волосы. Красновато-бурые локоны ровно, как по линейке, спадали на плечи — как и нежные розовые облака Марты, они казались взгляду тонкими, мягкими и пушистыми на ощупь. Ка-Нон нагнулся к подножию колонны, и стало заметно, что его спиральные пряди замысловато сцеплены витками в единое полотно. Для красоты? Или современные люди и в одежды, и в волосы ажуром вплетают особый смысл?

Мысли притихли, и вскоре мы со шваброй опять вошли в общий ритм. Под неслышимую музыку порядка уборка завершилась быстро, и прощание с ней доставило лёгкое огорчение.

— Вернёшь в бытовку, — кивнул на инструмент синий распорядитель, напоследок опрыскивая стены чистой водой из бутылки. — У нас они все считанные, чай, не по стенам развешивать...

Буркнув что-то ещё, носатый переместился к белоцветным клумбам и принялся распутывать и расправлять ветки крайних кустов, бережно, словно детские волосы. Перекинув швабру через плечо, я медленно побрёл домой. Ньяр ещё не уведомил, куда переселяет нового чёрного... наверное, в бывшую катионову? Но соседство с чужими мороками пугало, и в уме пустил корни план занять привычную койку в никому уже не нужном лазарете.

Швабра в закутке подле синей комнаты осталась лишь одна, не считая ту, что на руках. Стоящая — слегка лохматая, с длинной ручкой; именно её всегда выбирал Альф. Принесённая — с густой щетиной, та самая, которой Ка-Нон работал в библиотеке. Все, похоже, сугубо личные. Потаённый смысл или каприз помешанного на порядке чистоплюя? Чем дольше доводилось общаться с этим странным человеком, тем больше его манеры выказывали — белый. Но, в отличие от неуклюжей Марты, он ничем не напоминал рыбу, выброшенную на берег. Взять хотя бы сумеречную слепоту. Необычно сильный прищур Ка-Нона в библиотеке (даже не то, что прищур — взгляд свысока) связывался более с дурным настроением, чем с физическим недостатком. А в ярко освещённой синей комнате (или туалете) старший синий видел немногим хуже других. Вероятно, зрение белых ориентировано на очень большую световую нагрузку, от которой обычный человек ослепнет — тогда, естественно, при попадании в сумерки их глаза полностью отказывают.

'Надо же, серые! Ты здесь из-за них?' — когда-то выдал Альф, сбитый с толку моей опрометчивой игрой во всезнайку с Полудня. Тогда его слова показались бессмыслицей — между тем, в них крылась неплохая подсказка. Серые. А чтобы отражать свет — нужны белые глаза. Зеркальные. Как у Ка-Нона. И в лучистой зоне планеты в слепцов превратились бы уже не они с Мартой, а все остальные.

Что ж, если так, моя усмешка насчёт 'эволюции, сужающей мир до размеров кухни' — отголосок генетической зависти. Ведь это не белые не видят звёзд, а мы неспособны видеть солнце. Только луны. Тринадцать ярких, искусственно цветных спутников, что отражают свет истинного Полудня. Представив себе воочию зону обитания среброглазых, я поёжился: в дуге ни доли темноты. Как же там можно выспаться?..

Устал...

Ноги вынесли меня к зеленоватому водопаду, и вскоре тело уже с радостью ощущало твёрдость клеёнчатой лежанки. Учитель не верит мне — это плохо. Но в домене ещё остался один истинный белый, чьи слова неопровержимы, а взгляд проницателен, а значит, правда не заставит себя ждать.

В лазарете слабо веяло весенним садом; это напомнило о ногтях Вигитта, и мысли вернулись к вопросам половой идентификации. Лунные пряди и аромат цветущих яблонь привлекали взор и нюх, не просто уговаривая, а почти заставляя себя любить, что раздражало лишь первое время, а потом... потом воля сдалась течению. 'Запах и волосы'... Его переливчатые, гладкие, настырные волосы, что сбегают до пояса тонкими горячими струями и лезут в поле зрения, когда их не просят... Неужели Альф не так уж и наврал во время испытаний?

'Ты никакой', — о нет, здесь мальчишка не прав. В царстве хромосомных двух иксов половые предпочтения цветка полностью заместили животные, и, как исстари пралюди, мои современники продолжают изнывать от влечения, ревновать и сражаться за право оставить потомство. И никакое 'сердце' не способно охладить любовные страсти, коль скоро они из него же и происходят. Винить симбионта за навязанные оценки?.. Но чем они хуже разделения на желанных и нежеланных у древних обезьян — тоже, заметим, происходившего отнюдь не от разума? А в сохранении понятия пола есть целая куча плюсов для общества и эволюции в целом.

И для меня в частности, ведь теперь можно сказать наверняка — никакое это не извращение.