Заблудшие

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

АЛИНА

I

Парк Покровское — Стрешнево был одним из немногочисленных московских закоулков, где еще можно было спрятаться от бесконечной суеты и оглушительного гама большого города. Это было место, милостиво не тронутое чудовищем растущей столицы, маленький островок свежести среди океана удушливых газов, умиротворенная обитель, не приемлющая хаоса.

Он многое пережил за годы существования — не один ураган и природных и человеческих страстей отбушевал над и под его кронами и оставил разрушительный след, многое было срублено и выворочено с корнем, многое высажено заново, парк захламляли, затем расчищали, ругали и хвалили, ненавидели и любили. Некогда он был во много раз больше, но так давно, что помнят ту пору, пожалуй, только книги да документы. Прогресс расчленил зеленую зону на несколько частей, вырезал все ненужное, и на освободившееся место вставил пласты города — выстроил дома, проложил асфальт улиц, протянул провода. Там, где некогда бродили, отдыхая, барышни в пышных нарядах, где развлекались верховой ездой их кавалеры, теперь носятся машины, пыхтя выхлопными трубами, вместо трелей птиц звенят трамваи, и люди все бегут и бегут куда-то.

Та часть парка, о которой пойдет речь дальше, представляла собой прямоугольный треугольник смешанной растительности между тремя большими улицами, который рассекали несколько асфальтированных дорожек и множество троп, обладающих непревзойденным качеством живучести. Эти тропинки не только не зарастали летом, но и зимой, после густых снегопадов, когда сосны еле-еле удерживали на ветвях тяжелые воротники липкого снега, а лиственные, не справляясь, роняли их наземь, даже тогда эти тропы оставались видны. Все они непременно сходились у большой клумбы, разместившейся не в центре парка, а скорее несколько ближе к его самому острому углу. Клумба пестрела летом, засаженная мелкими неприхотливыми цветочками, хранящими свежесть до осенних ветров, зимой, заваленная снегами, блестела не хуже гладковыбритой лысины. Ее обступали лавки, когда-то горбатые, как морская волна, грубые, массивные, но удобные, теперь небольшие, вмещающие на себя не более трех человек, окрашенные стандартной ядовито-зеленой краской, постоянно облезающей, по весне обновляемой с редким предупреждением "Окрашено", потому и частенько остающейся на брюках и пальто неосторожных посетителей. Такие лавочки кроме как вокруг клумбы, были разбросаны по всему парку, в выходные и праздничные дни ни единого свободного места на них не находилось, даже если сидения сверкали пятнами грязи. Под газетами или целлофаном никакая грязь была не страшна.

Нельзя сказать, что Покровское — Стрешнево всегда был переполнен людьми, но и пустовать ему не приходилось. Постоянным посетителям здесь были молодые матери, прогуливающиеся с колясками по дорожкам, студенты — медики, отдыхающие после и вместо занятий, так как прямо за парком находилось их медицинское училище, беременные, посещавшие роддом рядом с училищем, и мужчины, любящие пропустить стаканчик, другой, собирающиеся компанией на будто бы специально сделанных для этого столиках недалеко от клумбы. Здесь, наверное, когда-то громко стучали фишками домино, теперь же просто пили. Остальные люди были, по большей части, просто прохожими, срезающими путь к метро.

Едва ли что-то могло нарушить неспешный ритм жизни парка. Ни гул машин, ни вибрация подземки не меняли устоявшуюся атмосферу тишины и умиротворения. Редко здесь случались и драки или потасовки. Если и было суждено созреть крупному, непримиримому несогласию, зачинщики старались разрешить его за пределами парка.

Потому-то и не закрепилось за парком славы "нехорошего", "опасного" места.

Но тот день не походил на остальные. Этот день, надолго и глубоко въевшийся в память постоянных посетителей Покровского — Стрешнева. Это был день, который в книге истории парка следовало бы записать черными чернилами и обвести кровавой краской. Это был день, когда радостный покой сменило острое горе, когда невидимые, под сенью старых деревьев, осуждаемые их шумом и шелестом, вместо людей торжествовали демоны, когда в чудовищной пляске они неслись по дорогам, опьяненные тем, что совершили. Тот день пропах невинной кровью, пропитался безудержными, истеричными слезами, наполнился невыносимыми, мучительными воплями и стонами. В тот день парк стал обителью мрака, потому что здесь свершилось самое ужасное, что только может случиться на земле. В тот день в парке погиб ребенок.

Ничто не предвещало беды. С раннего утра шел дождь, ближе к полудню, полные облака, стянувшие небеса, расступились, открывая сочные, по-летнему нежно-голубые пласты, а затем, рваные, бесформенные и вовсе разбежались в разные стороны, вверив небо теплому солнцу. Люди оставили дома куртки и плащи, счастливые оттого, что избавились от долгого ливня, и, наконец, не обремененные тяжестью зонтов, вышли на улицу, потянулись кто по магазинам, кто на прогулку, а кто, сочетая и то, и другое.

В парке гуляло не много народу — случайные прохожие, да матери с детьми. Одни шли, не торопясь, везя впереди коляску, в которой мирно посапывали карапузы, не выпускавшие сосок из пухлых губешек. Другие вели свое чадо за руку, рассказывая истории, которые дети внимательно слушали, посасывая и покусывая пальцы, за что получали иногда по рукам. Те малыши, что находили рассказы матерей чрезмерно скучными и не интересными, увлеченные деревьями, пеньками, веточками, листиками или просто сами собой, бежали несколько впереди или, наоборот, отставали, но не уходили из-под бдительного надзора родителей.

Все шло своим чередом, не меняясь и не петляя, как было заведено в парке. До двух часов дня. Именно тогда привычная гармония парка лопнула и оборвалась, как иссохшая резинка, в один миг. Возле детской площадки раздался страшный крик, не услышать который было не возможно.

Крик — ограничиться этим — все равно, что не сказать ничего. Боль, страх, пустота, смятение, отрешенность, безутешность, отчаяние — без конца можно было перечислять все, что воплотилось в этом вопле. Это было тем, что рвется из человека прочь в тех резких, неожиданных случаях, когда отступает разум, а то существо, что безудержно рыдало, порождая ужасающий звук, не в состоянии было мыслить.

Существо. Все человеческие качества женщина, бьющаяся в истерике на маленькой полянке, утратила. Она ревела и металась, как взбесившийся зверь в клетке, не вставая с колен, утопая в еще не иссохшей грязи, то простирала руки к небу, выбрасывая проклятия и жесткие оскорбления сквозь стоны, то падала, вонзая полуобломанные ногти в почву и раздирая ее, то хваталась за голову, нещадно рвя на себе волосы, то валилась на бок и дрожала, тряслась как в приступе эпилепсии с той лишь разницей, что ни на минуту не переставала кричать. Лицо ее покраснело от слез, опухло и отекло, красиво уложенная прическа теперь превратилась в уродливый, бесформенный клубок, почти в комок шерсти, из которой выбивались и болтались отдельные пряди. Рот кривился от невыносимых мучений, до крови искусанные губы приоткрываясь, выставляли напоказ крепкие, белые зубы. Не будь они такими — давно бы уже поломались и искрошились. Одежда была перемазана черной грязью, оголенные руки исцарапаны и изранены, но ничего этого женщина не замечала.

Прямо перед ней лежало бездыханное тельце ребенка — на животе, ручки раскинуты, голова повернута набок. Милое, доброе личико еще не успело побледнеть, щеки красил слабый румянец, глаза были закрыты, рот едва приоткрыт. Ничто не выдавало в нем смерти, мальчик словно спал и сквозь сон собирался что-то сказать.

Кто был повинен в этом торжестве смерти? Никто, даже отвлекшаяся на минуту мать. Ища виновных, наткнешься лишь на один ответ — судьба или рок. Иного быть не могло. Расшалившийся мальчуган поспорил с другом, что легко заберется на дерево и оседлает толстую ветку на высоте нескольких метров над землей. Мать бы не позволила, он это прекрасно знал, но подстегнутый детским, несносным упрямством, выждал, когда она разговориться с подругой и ослабит надзор. Минута настала, не теряя времени, ребенок подбежал к дереву и принялся ловко карабкаться все выше и выше, легко и почти без препятствий. Он хотел выиграть спор, но судьба решила иначе. Он проиграл жизнь — когда оставалось только сесть на ветку, нога мальчугана предательски соскользнула, он потерял равновесие и полетел вниз.

Его смерть была быстрой, мальчик не успел даже понять и испугаться. Он веселился при жизни, и даже лишенный ее не переставал улыбаться. Страшное зрелище — счастливый мертвый ребенок и беснующаяся от невосполнимой утраты живая мать.

Вокруг места трагедии быстро собирался народ — толпа зевак словно выросла из-под земли. Так бывает всегда — не видно ни души, а как что-то происходит, чего не встретишь в обыденной жизни, радостное ли печальное, люди являются, приходят из ниоткуда. Все равно, что разбросанная металлическая стружка притягивается со всех сторон к положенному в центр магниту.

Люди кольцом окружили несчастную женщину, и в толпе этой, наполненной гулом обсуждения, не возможно было найти ни одного равнодушного взгляда. В те минуты на полянке стояло живое воплощение страха во всех его обличиях. Здесь был страх смерти и страх потери, страх неожиданности и страх немощи. Каждый сострадал и боялся, но никто не смел слишком близко подойти к женщине.

Лишь один человек, по началу, пропитавшись чрезмерным сочувствием, робко, настороженно шагнул к мертвому ребенку, желая сделать хоть что-нибудь, что могло бы облегчить мучения женщины. Но едва его рука легла на ее плечо, обезумевшая в конец, она с разворота, со всей силы ударила доброго человека в грудь так, что он едва не упал и, отшатнулся на несколько шагов назад. Мать подобно волчице, обнажила зубы, что-то невнятное прорычала в толпу, и, не отводя злобного взгляда с окружавших ее людей, взяла тело ребенка на руки, крепко прижала к груди и принялась укачивать, напевая какую-то старую, забытую давно колыбельную. Буйная, пугающая истерика прошла, уступив место не менее ужасному помешательству.

Кто-то вызвал скорую, и она приехала, не заставив себя ждать и проклинать. Бело-красная газель остановилась недалеко от места происшествия и выпустила из своего чрева двоих молодых людей в синих костюмах и одного в белом халате. Скоро подъехала и милиция, разогнала любопытную толпу, попросив остаться лишь тех, кто был здесь с самого начала, кто мог дельно рассказать все по порядку, медики пытались оторвать женщину от своего дитя и хоть как — то вернуть в чувство.

Не было ни путаницы, ни неразберихи, рассказы свидетелей все походили один на другой с разницей лишь в подбираемых словах. Врать не было ни смысла, ни пользы, да и захоти кто-нибудь нагнать тумана на случившееся, все равно бы не смог. Язык бы не повернулся, а ложь костью встала бы в горле.

Люди рассказывали историю представителям закона, добавляя один другого, воспроизводя даже те факты, которые и нужны-то не были, но никто, ни один из них и не подумал об одинокой девушке в черной одежде, сидящей на лавочке недалеко от злосчастной поляны. Никто не обратил внимания, как за несколько минут до смерти, мальчик остановился у скамейки и, указав на девушку, сквозь беззаботный детский смех сказал просто так:

— А я вас видел.

Никто не заметил, как в тот миг, когда страшно хрустнула свернутая на бок шея ребенка, плечи девушки резко подпрыгнули, голова склонилась и тяжелым камнем упала в чашу подставленных рук, а когда поднялась вновь, взгляд, наполненный отчаянием, остановился на затейливой сетке на ладонях, а сухие губы проронили обреченно: "За что?".

II

"Счастье — понятие составное. Сколько ни старайся, одним словом или даже предложением его не определишь. Для меня это, прежде всего полное материальное благополучие, затем — занятие любимым делом, создание семьи и обеспечение своих детей. Чтобы они никогда не жили так, как я, чтобы у них было все, что они пожелают. Добившись этого, я буду счастлива".

Так написала пятнадцатилетняя Таня в своем дневнике в тысяча девятьсот восемьдесят первом году. Едва поставив точку, она спешно вырвала листок, внимательно перечитала несколько раз, удовлетворенно кивнув сама себе, сложила вчетверо и убрала в дальний угол ящика стола — место, доступное только ей, маленький тайник от родителей, братьев и сестер. С тех самых пор этот разлинованный листок, исписанный кривым неразборчивым почерком, стал для Тани путеводителем по жизни, уставом, от которого нельзя отступить, а слова "Так или никак" укоренились в упрямой, целеустремленной девушке как прочный, неколебимый девиз.

Жизнь похожа на буйное море. Она бросает человека в разные стороны, то топит, то возносит на своем гребне, мучит и спасает. Она подвергает его всевозможным испытаниям и глядит, как человек справиться с ними. Таня Осипова, вдохновленная своим листком, крепко сжимая его в руке, преодолевала все, что творила с ней судьба. Она сумела пережить алкоголизм отца и следующую за ним постоянную нехватку денег, раннюю смерть матери от рака, капризы братьев и сестер, лишенных внимания и опеки. Таня боролась с трудностями, как гладиатор на арене против диких зверей, но, в отличие от древних героев, никогда не делала это во имя кого-то. Только ради себя, во благо цели, чтобы, победив, не склониться уважительно перед предначертанным, не низко преклонить колени, а выпрямиться во весь рост и с размаху швырнуть судьбе ком грязи в лицо и крикнуть: "Теперь правлю я".

Она никогда не уступала и не сдавалась, через боль, сквозь пот и кровь пробивалась Таня к назначенной цели и, в конце концов, жизнь перестала ее терзать, предоставив возможность устроить все так, как вздумается этой женщине.

Теперь у нее было все, о чем только можно было мечтать — большой дом, супруг, разделяющий и поддерживающий стремления Татьяны, работа, не в тягость, а в удовольствие, с заработком, достаточным для безбедного существования, трое детей. Первые пункты списка осуществились, и кто-то мог бы, и вздохнуть свободно, предаться размеренной жизни, лишенной забот. Но только ни Татьяна и не ее супруг. Покой был бы для них невыносим. Последний пункт списка гласил: " Дети должны быть обеспечены, чтобы в будущем у них не нашлось бы ни одного предмета, по поводу которого они бы сказали, что у них нет денег", и требовал осуществления. Супруги окунулись в решение этой проблемы и после недолгих раздумий пришли к следующему решению — средств в семье более чем достаточно. Отныне с рождением ребенка на его имя открывается счет в банке, регулярно пополняемый. По достижении восемнадцати лет, ребенок вправе самостоятельно распоряжаться накопленными денежными средствами. До этого всем необходимым его снабжают родители. С момента принятия решение более не обсуждались, пополнение банковских счетов стало частью установившегося порядка жизни этой семьи и ни разу не вызвало каких-либо трудностей, а потому и осуждений.

Отныне судьба ни одного из трех детей семейства не беспокоила родителей — едва ли, обеспеченным во всем, им пришлось бы испытать невзгоды судьбы. Татьяна с супругом, считавшие, что лучшая забота о потомстве — это забота о его благосостоянии, с головой окунулись в работу. Они думали, что преодолели все тяготы, они полагали, что фантазия судьбы иссякла и им более нечего опасаться. Но жестоко ошиблись. Выдумки судьбы неиссякаемы и она приготовила семье еще одно испытание, еще одну невзгоду, самую серьезную и тяжелую по сравнению со всем пережитым ранее, коварно спрятанную и ожидающую своего часа. Этим испытанием стала средняя дочь четы — Алина.