Заблудшие

Еще Игорь боялся боли. Не резкой, быстрой или неминуемой — он ее мужественно терпел. Боялся он боли, которую невозможно преодолеть — сильной и бесконечной, жестокой, высасывающей все соки и безраздельно властвующей в хилом, немощном теле. К ней не привыкнешь, не смиришься. Она паразитом присосется и не оставит, пока не иссушит, не опустошит свою жертву.

Игорь искал очень долго. Стоило ему только, задаваясь вопросом: "А может так?", поднять голову и остановить задумчивый взгляд на каком-нибудь предмете, как сразу же, не заставляя себя ждать ни минуты, являлась смерть.

Она ни капли не походила на сложившееся представление людей о скелете в длинном балахоне, с заточенной косой и голодным вороном на плече. Смерть, являясь Игорю, одевалась в плоть юной особы с пустым взглядом, бледным ликом и тяжелыми черными волосами, переливающейся гладью лежащими на худых плечах. Смерть неотрывно смотрела на Игоря и, читая его мысли, не роняя ни звука, категорично качала головой или грозила указательным пальцем.

Игорь понимал, что он не сумасшедший, что явление смерти связанно только с его хорошим воображением, подпитываемым мрачными размышлениями, но советы ее слушал всегда и продолжал поиски. Правда, скоро искать стало не из чего, и Игорю осталась, только надежда на то, что вдруг, случайно, смерть вспомнит о нем и явится, наконец, оставив тех, кто встречи с ней не жаждал вовсе.

Жирная, тяжелая капля, не удержавшись на краю карниза, плюхнулась точно на нос Игорю, заставив его несколько отвлечься от гнетущих мыслей. Сегодня у него был выходной, отбросив мимолетную идею провести его дома, Игорь, по старой привычке вышел в город, доверив ногам самим выбирать, куда направить свой шаг. Так, сам не помня какой дорогой, он оказался в районе Чистых прудов, где его и настигла капля.

Игорь, морщась и недовольно посапывая, смахнул липкий осадок и поднял в небо рассеянный взгляд. Над головой густо и тяжело клубились облака, не оставляя солнечным лучам ни малейшего шанса пробиться. Неразрывная, плотная масса, оставившая себе лишь одну задачу — накрыть и раздавить Игоря. Слева, еле — еле, по узкой дороге тащились разноцветные автомобили, пронзительно и нервно визжали, подгоняя друг друга, хотя и без толку. Их резкие вопли, если и злили кого-то, то только прохожих, вынужденный иной раз даже прикрывать раздраженные уши и злобно скалиться на железных, безмозглых монстров. Справа высилось здание Главпочтамта, опираясь на четыре толстых колонны, как горилла на передние лапы. С его крыши, покрытой металлическими листами, покрививших краем, сорвалась дождевая капля, вернувшая Игоря из мира мрачных размышлений в ясное сознание.

Он стоял у ступеней, среди шумного переполненного болтовней и мобильным звяканьем людского потока. Его обходили, задевали то рукавом, то сумкой, рычали, но мимолетно, в сердцах, на полном ходу, даже не оборачиваясь на случайного нарушителя ровного течения пешеходов. Только одна из них, оказавшаяся длинноногой брюнеткой в мини-юбке и высоких, по колено, сапогах на шпильке, настолько озабоченная разговором по телефону, что не различала ничего и никого вокруг, с разбегу налетела на Игоря, сбив его с ног, и едва не выронила свою, пискляво вещавшую какую-то ерунду, драгоценность.

— Что встал, как истукан!? — истошно заорала она, не заботясь о том, что ее визг, привлекает скорее других людей, нежели Игоря. — Придурок чертов!

Она рассыпалась оскорблениями, ругалась наряду с мужчинами на футбольном поле, стремясь вызвать в сопернике жгучее, желание ответить не менее резким тоном. Но Игорь молчал. Он разглядывал скандалистку равнодушными глазами коровы, в которых терялась всякая эмоция.

Крикливая дама, не добившись своего, крутанулась, на прощание, злобно, ткнула Игоря в бока и, с самодовольно вздернутым носом, с видом победителя, горделиво зацокала прочь. Игорь поглядел в след, вздохнул безнадежно и побрел за ней, не преследуя, а просто по той же дороге.

Переходя проезжую часть, он снова остановился, заглядевшись на ожидающих своего сигнала машины. За тонированными стеклами водители были не видны, автомобили стояли сами по себе и чем-то напоминали стаю собак, застывших на линии старта, когда должен был вот — вот хлопнуть выстрел: "Марш". А для них: "Взять", потому что псы были жадны до крови. Достаточно было только взглянуть в их круглые, но все больше вытянутые, прищуренные глаза-фары, чтобы ощутить неоправданную ненависть, горячее нетерпение разорвать сдерживаемые их ремни, наброситься на неуспевающих перейти пешеходов и вцепиться в теплую плоть скрываемыми под бампером клыками, разодрать на куски и терзать, терзать, терзать, пока силы не иссякнут и не утолиться сухая жажда смерти.

Игорь чувствовал их всех насквозь, ловил зловонное, удушающее живых дыхание и думал "Вот он, быть может, выход. И быстро, и точно". И тут же впереди у светофора замаячила знакомая, грустная тень, отрицательно покачивая головой, а мозг пронзило: " И что? Мысли здраво! Какой из них нажмет на газ, видя на зебре пешехода?! Ничего не получишь, кроме еще одной порции уничтожающей брани!"

И, понурившись, Игорь перешел дорогу.

II

Гусеница не ползла, не тащилась, а летела по своей норе. Только нора была гигантская, с холодными бетонными стенами, по которым тянулись, переплетаясь и прижимаясь друг к другу, толстые провода. Металлическое сине — голубое чудовище, с просвечивающимися боками, сквозь которые были видны шевелящееся в чреве люди, надрываясь, ревело, гремело лапками — колесами по проложенной дороге — рельсам и неслось туда, куда направлял ее мозг  человек, засевший за прозрачным лбом, над шестью зеркальными глазами.

Давки или даже толпы уже не было, вся орава молодежи, забившая вагон на Курской, уже станцию спустя, на мрачной, безрадостной Бауманской, галдя и пинаясь, понеслась прочь из метрополитена. Игорь стоял, вопреки угрожающей надписи "Не прислоняться", прилипнув лбом к запятнанному, мутному стеклу вагона, и, по своему обыкновению, не обращал ни на кого внимания, даже когда его вплюснули в двери, настолько сдавив грудную клетку, что, казалось, еще толчок, и ребра захрустят, ломаясь.

Игоря привлекала только темнота за окнами, изредка прерываемая, рябящая огнями, перронами, столбами и названиями станций. Все повторялось и, казалось, до бесконечности.

"Электрозаводская" осталась позади, поезд пролетел ее мимо, даже не замедлив ход. Игорь неохотно оторвался от стекла, развернулся и, покачиваясь из-за тряски вагона, осторожно, чтобы не отдавить соседям ноги, прошел к выходу.

Еще у Чистых прудов мобильный телефон Игоря завибрировал в кармане и, спустя пару секунд, заиграл бодрящую мелодию, к сожалению, никак не отразившуюся на настроении его хозяина. Звонил Колька, старый друг Игоря. После привычных: "Здорова! Как дела?", Колька, парень, всегда недолюбливающий стеснения и волокиту, без намеков, позвал Игоря, по старинке, в гости, на пару бутылок пива. Игорь вяло отказывался, отпирался, пытался сослаться на неотложные дела, слова его тянулись, петляли, спотыкались и не связывались друг с другом, вранье не удавалось и, в конце концов, под неотступным напором приятеля, согласился.

Колька около получаса стоял возле торгового центра, выкуривал вторую сигарету, когда в толпе от выхода метро до автобусных остановок, выловил знакомую, ссутулившуюся фигуру Игоря.

— Игорь! Х-х-хаа! Правда, ты!— радостно заорал он, ничуть не стесняясь громких эмоций, швырнул дымящийся окурок в лужу и полез сквозь толпу с распростертыми объятиями.

Игорь недовольно нахмурился, глядя на восторг друга, приветственно обнять и похлопать себя по плечам позволил, но для прочих разговоров и объяснений отвел Кольку в сторону, туда, куда людской поток не дотягивался, и там сдержанно, серьезно, крепко пожал другу руку.

— Рад видеть тебя. Давненько не встречались, — добавил он к этому.

— Давненько!? — рассмеялся Колька. — Вы только послушайте его. Давненько. Да не меньше ста лет прошло, приятель, а то и больше будет. Что ты такой тухлый, как поганок наелся? Иль не рад?

— Почему не рад? Рад, Коль, рад.

— Коля?! Коля в школе за партой остался. Давай, как раньше. Коляяяяян.

— Как скажешь, — буркнул Игорь, зябко переведя плечами, что не укрылось от всезамечающего Кольки.

— Мерзнешь? Да, согласен, погода, не ахти, ну хоть эта гадкая морось прошла, что-то хорошее. Пошли-ка ко мне, я уж все купил для дружеского мальчишника. Как в старину, помнишь?

— Как не помнить, — отозвался Игорь, и на губах его растянулась длинная улыбка теплых воспоминаний.

Одно из них вставало за другим. Юношеские годы, забитые безмятежьем, шальными, беззлобными гулянками, сумасшедшими идеями, сумасбродными поступками. Когда не спали до утра и могли переорать мартовских котов песнями под гитару, когда пили пиво в парках на лавочках, передразнивая сварливых старух. Когда под толстой кожей жило одно большое, безумное, бесшабашное — единственное, что давало силы. Молодость.

Вспомнился Колька, тогда лохматый, засыпанный темными веснушками, грубоватый, но с неисчерпаемым запасом энергии. Сам Игорь — всегда задумчивый красавец, мечта всех знакомых девчонок. В их компании он всегда был главной приманкой — высокий, русый, волосы до плеч, выгодно подчеркивающие овал лица, взгляд с манящим прищуром и легкая, ровно подбритая щетина, обрамляющая очаровательную улыбку. И целая кладовая комплиментов, после которых мало кто оставался невозмутим.

А еще Санек... Сашка-фельдшер.

Игорь снова погрустнел.

— Ты чего? — отбросив шутливый тон, беспокоясь, спросил Колька.

— Да так, — сперва отмахнулся Игорь, но все ж закончил. — Сашку вспомнил.

— Дааа, Сашка, Сашка, — озадаченно почесал затылок Колька, сдавленно выдохнув при этом, — надо ж такому случиться. Полгода уже прошло, а все не вериться. Угораздило его.

Полет воспоминаний коснулся и Колю взмахом призрачных крыльев, но если Игорь сдержал их в себе, его другу это оказалось не под силу и еще около пятнадцати минут он беспрерывно, незамедляясь перебирал языком, перечисляя щемящие и горько обострившие память события юности, подкрашивая их печальными, меланхолическими нотками.

— Ты — то, как пережил? — спросил он в завершение. — Все-таки работали вместе, каждый день виделись?

— Как все, — отрезал Игорь, — сначала тяжко, потом свыкся. А потом уволился.

— Правильно. Я тебе всегда говорил, многого за баранкой не добьешься. А сейчас, где обитаешь?

— Курьерю.

— Мда... Хрен редьки не слаще. Ну, ладно, не обижайся, дело твое, в конце концов. Пошли уже. Санька как раз помянем, а то стыдно. Я ж даже на похоронах не был — начальник, гад, не отпустил...

— Не был, так не был, — оборвал его Игорь, — а, почему, дело не мое. Сашка бы простил, он не из обидчивых. Был. Пойдем, — и, по — лошадиному, мотнул головой в сторону.

Колька жил один, в маленькой однокомнатной квартире на третьем этаже пятиэтажки, доставшейся ему в наследство от бабушки. За три года безраздельного, единоличного владения тесной жилплощадью, Колька сумел значительно изменить ее облик, превратив из невзрачной серенькой конурки в уютные, одетые по моде евроремонта, холостяцкие хоромы. Не жадничая, не скупясь и не жалея выбросил все барахло, скопившееся у бережливой бабуни, ободрал стены кухонным ножом, взял кредит в банке, на который и создал дом своей мечты.

— Ну и как? — гордо спросил он, едва друзья переступили порог.

— Чисто, блестит, — равнодушно ответил Игорь, придирчиво оглядывая квартиру, — будто хозяйка есть, а не холостяк живет.

— Я сам себе хозяйка. Вот веришь, терпеть не могу беспорядка.

— Заметил уже.

— Давай проходи, устраивайся поудобнее. Я пока нам стол организую.

Нежные голубые обои после плаксивого серого неба несколько приободрили Игоря, усевшись в желто-красное кресло, он понял, что утоп, увяз и поднимется теперь уже не скоро, только по неотложному делу. Оставалось только наслаждаться, расслабиться, может даже отвлечься от размышлений и почувствовать, что жить все — таки стоит. На какие-то минуты Игорю это удалось, но потом, вдруг, молнией резануло заплывший разум, из среза этого вырвался Сашка, улыбчивый, в серебристой форме фельдшера, такой, каким видел его Игорь в день смерти, что-то сказал, неясное, неразборчивое, и сумрак мысли возродился. Блаженствовать больше не хотелось.

Игорь вздрогнул, открыл глаза и тупо уставился в экран плазменной панели, висевшей на стене напротив, словно Сашка-видение вырвалось именно оттуда, и мог как-нибудь и Игоря затащить с собой, в бездну, которой одни бояться до паники, а другие жаждут познать.

Вошел Колька, наигранным движением официанта поставил на стеклянный столик у кресел салатницу, набитую густым оливье, просвечивающим кубиками розовой ветчины и шариками консервированного горошка сквозь белую пасту острого майонеза, тарелку крупных соленых огурцов, еще не стряхнувших с пупырчатых бочков ветвистые укропины и бутылку водки из матового стекла, помутившегося еще больше из-за облепившего ее шершавого инея, обжигающего голые пальцы.

— Ну что, погнали? — спросил Колька, упав в кресло на другом конце столика и, получив вместо ответа кивок Игоря, плеснул водки в пару граненых рюмок. — За Сашку, хорошего друга, верного товарища и просто... классного парня, душу компании. Пусть земля ему будет пухом.

Выпили, как полагается, не чокаясь, залпом, морщась от крепости, тая дыхание и не прикасаясь к закуске, словно это могло оскорбить погибшего друга. За первой пошла вторая, не заставила себя ждать и третья, пили понемногу, но часто, запивая градусы сладким соком из смеси фруктов. Салат и огурцы не позволяли друзьям впасть в пьяное беспамятство, забыться и уснуть, но сдержать заплетающиеся отяжелевшие, но неугомонные языки были не в состоянии. Печальная тема, продержавшись положенное ей время, улеглась, уступая место более солнечным беседам.

Колька болтал без умолку, видимо, чья-то незримая рука, не без помощи крепкого напитка, прорвав пространство, коснулась его спины и, то ли нажала нужную кнопку, то ли до отказа закрутила ключик говорящего механизма. По теме ли, нет ли — Коля мог говорить что угодно, хоть фальшивя напевать глупую песенку, лишь бы ни на секунду не останавливать свой мышечный орган вкуса и речи. Игорь же, напротив, все больше молчал, предпочитая слушать бессвязные разговоры друга, лишь изредка отвечая на вопросы, избежать которых не удавалось. С каждой новой выпитой рюмкой ему все больше и больше хотелось броситься в омут бессознательности, забыть, как о хорошем, так и о плохом, если они разделимы, утонуть, задохнуться, растаять — что угодно, лишь бы не знать, не чувствовать груза, что все сильнее и сильнее давил на грудь. Он понимал, что лишний, что чужд всему, что окружает его, даже Кольке, другу, каких еще поискать. Но Колька мог мириться с миром, более того, он не замечал гнилых дыр, которыми просвечивала красивая картинка, не видел очевидного, не замечал неспрятанного. И таких, как Колька, наивных слепцов, очарованных коварным миражом — миллионы, а как Игорь — десятки. Они — отбросы, изгои, тараканы на кухне, их не захотят ни принять, ни хотя бы попытаться понять. Большинство сначала затыкает, а потом нещадно стирает со свету неугодное им меньшинство, давит и испепеляет все, что не свойственно, что выделяется и не вписывается.