Заблудшие

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

АЛИНА

I

Парк Покровское — Стрешнево был одним из немногочисленных московских закоулков, где еще можно было спрятаться от бесконечной суеты и оглушительного гама большого города. Это было место, милостиво не тронутое чудовищем растущей столицы, маленький островок свежести среди океана удушливых газов, умиротворенная обитель, не приемлющая хаоса.

Он многое пережил за годы существования — не один ураган и природных и человеческих страстей отбушевал над и под его кронами и оставил разрушительный след, многое было срублено и выворочено с корнем, многое высажено заново, парк захламляли, затем расчищали, ругали и хвалили, ненавидели и любили. Некогда он был во много раз больше, но так давно, что помнят ту пору, пожалуй, только книги да документы. Прогресс расчленил зеленую зону на несколько частей, вырезал все ненужное, и на освободившееся место вставил пласты города — выстроил дома, проложил асфальт улиц, протянул провода. Там, где некогда бродили, отдыхая, барышни в пышных нарядах, где развлекались верховой ездой их кавалеры, теперь носятся машины, пыхтя выхлопными трубами, вместо трелей птиц звенят трамваи, и люди все бегут и бегут куда-то.

Та часть парка, о которой пойдет речь дальше, представляла собой прямоугольный треугольник смешанной растительности между тремя большими улицами, который рассекали несколько асфальтированных дорожек и множество троп, обладающих непревзойденным качеством живучести. Эти тропинки не только не зарастали летом, но и зимой, после густых снегопадов, когда сосны еле-еле удерживали на ветвях тяжелые воротники липкого снега, а лиственные, не справляясь, роняли их наземь, даже тогда эти тропы оставались видны. Все они непременно сходились у большой клумбы, разместившейся не в центре парка, а скорее несколько ближе к его самому острому углу. Клумба пестрела летом, засаженная мелкими неприхотливыми цветочками, хранящими свежесть до осенних ветров, зимой, заваленная снегами, блестела не хуже гладковыбритой лысины. Ее обступали лавки, когда-то горбатые, как морская волна, грубые, массивные, но удобные, теперь небольшие, вмещающие на себя не более трех человек, окрашенные стандартной ядовито-зеленой краской, постоянно облезающей, по весне обновляемой с редким предупреждением "Окрашено", потому и частенько остающейся на брюках и пальто неосторожных посетителей. Такие лавочки кроме как вокруг клумбы, были разбросаны по всему парку, в выходные и праздничные дни ни единого свободного места на них не находилось, даже если сидения сверкали пятнами грязи. Под газетами или целлофаном никакая грязь была не страшна.

Нельзя сказать, что Покровское — Стрешнево всегда был переполнен людьми, но и пустовать ему не приходилось. Постоянным посетителям здесь были молодые матери, прогуливающиеся с колясками по дорожкам, студенты — медики, отдыхающие после и вместо занятий, так как прямо за парком находилось их медицинское училище, беременные, посещавшие роддом рядом с училищем, и мужчины, любящие пропустить стаканчик, другой, собирающиеся компанией на будто бы специально сделанных для этого столиках недалеко от клумбы. Здесь, наверное, когда-то громко стучали фишками домино, теперь же просто пили. Остальные люди были, по большей части, просто прохожими, срезающими путь к метро.

Едва ли что-то могло нарушить неспешный ритм жизни парка. Ни гул машин, ни вибрация подземки не меняли устоявшуюся атмосферу тишины и умиротворения. Редко здесь случались и драки или потасовки. Если и было суждено созреть крупному, непримиримому несогласию, зачинщики старались разрешить его за пределами парка.

Потому-то и не закрепилось за парком славы "нехорошего", "опасного" места.

Но тот день не походил на остальные. Этот день, надолго и глубоко въевшийся в память постоянных посетителей Покровского — Стрешнева. Это был день, который в книге истории парка следовало бы записать черными чернилами и обвести кровавой краской. Это был день, когда радостный покой сменило острое горе, когда невидимые, под сенью старых деревьев, осуждаемые их шумом и шелестом, вместо людей торжествовали демоны, когда в чудовищной пляске они неслись по дорогам, опьяненные тем, что совершили. Тот день пропах невинной кровью, пропитался безудержными, истеричными слезами, наполнился невыносимыми, мучительными воплями и стонами. В тот день парк стал обителью мрака, потому что здесь свершилось самое ужасное, что только может случиться на земле. В тот день в парке погиб ребенок.

Ничто не предвещало беды. С раннего утра шел дождь, ближе к полудню, полные облака, стянувшие небеса, расступились, открывая сочные, по-летнему нежно-голубые пласты, а затем, рваные, бесформенные и вовсе разбежались в разные стороны, вверив небо теплому солнцу. Люди оставили дома куртки и плащи, счастливые оттого, что избавились от долгого ливня, и, наконец, не обремененные тяжестью зонтов, вышли на улицу, потянулись кто по магазинам, кто на прогулку, а кто, сочетая и то, и другое.

В парке гуляло не много народу — случайные прохожие, да матери с детьми. Одни шли, не торопясь, везя впереди коляску, в которой мирно посапывали карапузы, не выпускавшие сосок из пухлых губешек. Другие вели свое чадо за руку, рассказывая истории, которые дети внимательно слушали, посасывая и покусывая пальцы, за что получали иногда по рукам. Те малыши, что находили рассказы матерей чрезмерно скучными и не интересными, увлеченные деревьями, пеньками, веточками, листиками или просто сами собой, бежали несколько впереди или, наоборот, отставали, но не уходили из-под бдительного надзора родителей.

Все шло своим чередом, не меняясь и не петляя, как было заведено в парке. До двух часов дня. Именно тогда привычная гармония парка лопнула и оборвалась, как иссохшая резинка, в один миг. Возле детской площадки раздался страшный крик, не услышать который было не возможно.

Крик — ограничиться этим — все равно, что не сказать ничего. Боль, страх, пустота, смятение, отрешенность, безутешность, отчаяние — без конца можно было перечислять все, что воплотилось в этом вопле. Это было тем, что рвется из человека прочь в тех резких, неожиданных случаях, когда отступает разум, а то существо, что безудержно рыдало, порождая ужасающий звук, не в состоянии было мыслить.

Существо. Все человеческие качества женщина, бьющаяся в истерике на маленькой полянке, утратила. Она ревела и металась, как взбесившийся зверь в клетке, не вставая с колен, утопая в еще не иссохшей грязи, то простирала руки к небу, выбрасывая проклятия и жесткие оскорбления сквозь стоны, то падала, вонзая полуобломанные ногти в почву и раздирая ее, то хваталась за голову, нещадно рвя на себе волосы, то валилась на бок и дрожала, тряслась как в приступе эпилепсии с той лишь разницей, что ни на минуту не переставала кричать. Лицо ее покраснело от слез, опухло и отекло, красиво уложенная прическа теперь превратилась в уродливый, бесформенный клубок, почти в комок шерсти, из которой выбивались и болтались отдельные пряди. Рот кривился от невыносимых мучений, до крови искусанные губы приоткрываясь, выставляли напоказ крепкие, белые зубы. Не будь они такими — давно бы уже поломались и искрошились. Одежда была перемазана черной грязью, оголенные руки исцарапаны и изранены, но ничего этого женщина не замечала.

Прямо перед ней лежало бездыханное тельце ребенка — на животе, ручки раскинуты, голова повернута набок. Милое, доброе личико еще не успело побледнеть, щеки красил слабый румянец, глаза были закрыты, рот едва приоткрыт. Ничто не выдавало в нем смерти, мальчик словно спал и сквозь сон собирался что-то сказать.

Кто был повинен в этом торжестве смерти? Никто, даже отвлекшаяся на минуту мать. Ища виновных, наткнешься лишь на один ответ — судьба или рок. Иного быть не могло. Расшалившийся мальчуган поспорил с другом, что легко заберется на дерево и оседлает толстую ветку на высоте нескольких метров над землей. Мать бы не позволила, он это прекрасно знал, но подстегнутый детским, несносным упрямством, выждал, когда она разговориться с подругой и ослабит надзор. Минута настала, не теряя времени, ребенок подбежал к дереву и принялся ловко карабкаться все выше и выше, легко и почти без препятствий. Он хотел выиграть спор, но судьба решила иначе. Он проиграл жизнь — когда оставалось только сесть на ветку, нога мальчугана предательски соскользнула, он потерял равновесие и полетел вниз.

Его смерть была быстрой, мальчик не успел даже понять и испугаться. Он веселился при жизни, и даже лишенный ее не переставал улыбаться. Страшное зрелище — счастливый мертвый ребенок и беснующаяся от невосполнимой утраты живая мать.

Вокруг места трагедии быстро собирался народ — толпа зевак словно выросла из-под земли. Так бывает всегда — не видно ни души, а как что-то происходит, чего не встретишь в обыденной жизни, радостное ли печальное, люди являются, приходят из ниоткуда. Все равно, что разбросанная металлическая стружка притягивается со всех сторон к положенному в центр магниту.

Люди кольцом окружили несчастную женщину, и в толпе этой, наполненной гулом обсуждения, не возможно было найти ни одного равнодушного взгляда. В те минуты на полянке стояло живое воплощение страха во всех его обличиях. Здесь был страх смерти и страх потери, страх неожиданности и страх немощи. Каждый сострадал и боялся, но никто не смел слишком близко подойти к женщине.

Лишь один человек, по началу, пропитавшись чрезмерным сочувствием, робко, настороженно шагнул к мертвому ребенку, желая сделать хоть что-нибудь, что могло бы облегчить мучения женщины. Но едва его рука легла на ее плечо, обезумевшая в конец, она с разворота, со всей силы ударила доброго человека в грудь так, что он едва не упал и, отшатнулся на несколько шагов назад. Мать подобно волчице, обнажила зубы, что-то невнятное прорычала в толпу, и, не отводя злобного взгляда с окружавших ее людей, взяла тело ребенка на руки, крепко прижала к груди и принялась укачивать, напевая какую-то старую, забытую давно колыбельную. Буйная, пугающая истерика прошла, уступив место не менее ужасному помешательству.

Кто-то вызвал скорую, и она приехала, не заставив себя ждать и проклинать. Бело-красная газель остановилась недалеко от места происшествия и выпустила из своего чрева двоих молодых людей в синих костюмах и одного в белом халате. Скоро подъехала и милиция, разогнала любопытную толпу, попросив остаться лишь тех, кто был здесь с самого начала, кто мог дельно рассказать все по порядку, медики пытались оторвать женщину от своего дитя и хоть как — то вернуть в чувство.

Не было ни путаницы, ни неразберихи, рассказы свидетелей все походили один на другой с разницей лишь в подбираемых словах. Врать не было ни смысла, ни пользы, да и захоти кто-нибудь нагнать тумана на случившееся, все равно бы не смог. Язык бы не повернулся, а ложь костью встала бы в горле.

Люди рассказывали историю представителям закона, добавляя один другого, воспроизводя даже те факты, которые и нужны-то не были, но никто, ни один из них и не подумал об одинокой девушке в черной одежде, сидящей на лавочке недалеко от злосчастной поляны. Никто не обратил внимания, как за несколько минут до смерти, мальчик остановился у скамейки и, указав на девушку, сквозь беззаботный детский смех сказал просто так:

— А я вас видел.

Никто не заметил, как в тот миг, когда страшно хрустнула свернутая на бок шея ребенка, плечи девушки резко подпрыгнули, голова склонилась и тяжелым камнем упала в чашу подставленных рук, а когда поднялась вновь, взгляд, наполненный отчаянием, остановился на затейливой сетке на ладонях, а сухие губы проронили обреченно: "За что?".

II

"Счастье — понятие составное. Сколько ни старайся, одним словом или даже предложением его не определишь. Для меня это, прежде всего полное материальное благополучие, затем — занятие любимым делом, создание семьи и обеспечение своих детей. Чтобы они никогда не жили так, как я, чтобы у них было все, что они пожелают. Добившись этого, я буду счастлива".

Так написала пятнадцатилетняя Таня в своем дневнике в тысяча девятьсот восемьдесят первом году. Едва поставив точку, она спешно вырвала листок, внимательно перечитала несколько раз, удовлетворенно кивнув сама себе, сложила вчетверо и убрала в дальний угол ящика стола — место, доступное только ей, маленький тайник от родителей, братьев и сестер. С тех самых пор этот разлинованный листок, исписанный кривым неразборчивым почерком, стал для Тани путеводителем по жизни, уставом, от которого нельзя отступить, а слова "Так или никак" укоренились в упрямой, целеустремленной девушке как прочный, неколебимый девиз.

Жизнь похожа на буйное море. Она бросает человека в разные стороны, то топит, то возносит на своем гребне, мучит и спасает. Она подвергает его всевозможным испытаниям и глядит, как человек справиться с ними. Таня Осипова, вдохновленная своим листком, крепко сжимая его в руке, преодолевала все, что творила с ней судьба. Она сумела пережить алкоголизм отца и следующую за ним постоянную нехватку денег, раннюю смерть матери от рака, капризы братьев и сестер, лишенных внимания и опеки. Таня боролась с трудностями, как гладиатор на арене против диких зверей, но, в отличие от древних героев, никогда не делала это во имя кого-то. Только ради себя, во благо цели, чтобы, победив, не склониться уважительно перед предначертанным, не низко преклонить колени, а выпрямиться во весь рост и с размаху швырнуть судьбе ком грязи в лицо и крикнуть: "Теперь правлю я".

Она никогда не уступала и не сдавалась, через боль, сквозь пот и кровь пробивалась Таня к назначенной цели и, в конце концов, жизнь перестала ее терзать, предоставив возможность устроить все так, как вздумается этой женщине.

Теперь у нее было все, о чем только можно было мечтать — большой дом, супруг, разделяющий и поддерживающий стремления Татьяны, работа, не в тягость, а в удовольствие, с заработком, достаточным для безбедного существования, трое детей. Первые пункты списка осуществились, и кто-то мог бы, и вздохнуть свободно, предаться размеренной жизни, лишенной забот. Но только ни Татьяна и не ее супруг. Покой был бы для них невыносим. Последний пункт списка гласил: " Дети должны быть обеспечены, чтобы в будущем у них не нашлось бы ни одного предмета, по поводу которого они бы сказали, что у них нет денег", и требовал осуществления. Супруги окунулись в решение этой проблемы и после недолгих раздумий пришли к следующему решению — средств в семье более чем достаточно. Отныне с рождением ребенка на его имя открывается счет в банке, регулярно пополняемый. По достижении восемнадцати лет, ребенок вправе самостоятельно распоряжаться накопленными денежными средствами. До этого всем необходимым его снабжают родители. С момента принятия решение более не обсуждались, пополнение банковских счетов стало частью установившегося порядка жизни этой семьи и ни разу не вызвало каких-либо трудностей, а потому и осуждений.

Отныне судьба ни одного из трех детей семейства не беспокоила родителей — едва ли, обеспеченным во всем, им пришлось бы испытать невзгоды судьбы. Татьяна с супругом, считавшие, что лучшая забота о потомстве — это забота о его благосостоянии, с головой окунулись в работу. Они думали, что преодолели все тяготы, они полагали, что фантазия судьбы иссякла и им более нечего опасаться. Но жестоко ошиблись. Выдумки судьбы неиссякаемы и она приготовила семье еще одно испытание, еще одну невзгоду, самую серьезную и тяжелую по сравнению со всем пережитым ранее, коварно спрятанную и ожидающую своего часа. Этим испытанием стала средняя дочь четы — Алина.

Эти люди, несомненно, любившие своих детей, не обдуманно заменили заботу физическую и духовную, заботой материальной. Татьяна и ее муж, поглощенные идеей бесконечного заработка, забыли о том, без чего не мыслимо воспитание ребенка, без чего он черствеет, иссыхает и озлобляется — о родительском внимании. Уставшим им не хватало сил справиться об их настроении и самочувствии, поговорить, поиграть, успокоить в минуты тяжких переживаний. Они были, но в то же время и отсутствовали вовсе. Дети росли под присмотром нянек, воспитателей, гувернанток, постоянно менявшихся и не задерживающихся в доме надолго, не успевали ни к кому привязаться и утрачивали самое значимое чувство — любовь. Живые они словно каменели для других, росли эгоистами, считавшими так: "Никому, совсем никому я не нужен. Так буду нужен сам себе. И увидим еще, кто кого".

В старшем сыне — Петре, эта особенность характера проявлялась больше, чем в остальных детях. Еще в годы, когда песчаный куличик, увенчанный силуэтом цветочка или бабочки, является произведением искусства, когда строгий указ: "Нельзя", становится причиной водопада слез и оглушительного рева, а мороженное и конфеты важнее воды и воздуха, еще тогда Петя обнажил свою эгоистическую сущность. Он ненавистным взглядом провожал тех, кто лишал его удовольствий, не желал слушать отказов или противоречий, подолгу таил обиду. Стоило няньке сделать что-нибудь наперекор мальчугану, как это непременно оборачивалось буйной истерикой и, в конце концов, к торжеству Пети, увольнением обидчика. Любая просьба первенца выполнялась любвеобильными родителями почти беспрекословно, что еще больше испортило Петю. Постепенно он разучился любить даже родных, считая их всего лишь жалким ничтожеством, бесконечно обязанным ему, единственному достойному величия.

Младшая сестра всегда злила Петю. В детстве он делил с ней игрушки, в юности — квартиру, всегда — и без того незначительное внимание родителей, в то время, когда все это должно было безгранично принадлежать только ему. К тому же Алина, будучи младше всего на два года, совсем не походил на брата. Это была веселая, активная, отзывчивая девочка, уважающая старших, знающая себе цену и никогда не принижавшая окружающих. Она всегда добро посмеивалась над самолюбием брата, обожала родителей, заводила толпы друзей. Что-то было в Алине такого, что даже на поглощенного печалями, прижатого неудачам, омраченного раздумьями, человека, действовало благоприятно и вызывало улыбку на смуром лице.

Но только не на Петю. Чем старше становились дети, тем сильнее росла его неприязнь и желание поскорее избавиться от сестры, которые он, в конце концов, перестал таить и начал откровенно высказывать. Алина не обращала внимания, считая это только временным проявлением, свойственным всем родственникам, особенно братьям и сестрам, с разницей менее пяти лет. Рождение младшей сестренки Кати только подтвердили это суждение. К малышке Петя привязался крепче, чем к собственной особе: менял подгузники, читал сказки, жестоко отчитывал воспитателей за ошибки, баловал, играл часами. Он добавлял от себя то, чем обделяли родители, и постепенно становился для Кати не старшим братом, а скорее отцом.

Алину бесконечно радовала эта привязанность брата. Конечно, она понимала, что одной из причин пристального внимания к Кате являлось то, что в отличие от Алины, малышка никогда бы не стала соперницей Пети, а выросшая под его теплым крылышком, она, скорее всего с готовностью примет его сторону, нежели родителей или старшей сестры. Но все же что-то заставляло ее верить, что кроме холодного расчета, братом руководит и скопившаяся, невымещенная, плотно прикрытая неоправданной обидой, любовь, которую он, теперь не скупясь, отдавал Кате. Может быть, малышка растопила бы сердце брата настолько, что и Алине он подарил бы часть братского тепла, понимания и доверия, которых ей так не хватало. Но, увы, Алина мечтала, а Петя все так же оставался груб и холоден к ней.

В шестнадцать лет жизнь Алины изменилась — к ней пришла первая любовь. Ураганом буйных переживаний, необдуманных стремлений, бесконтрольных поступков, терзаний, метаний, фантазий, гаданий обрушилось это чувство на еще неокрепшее, наивное сердце девушки и с размаху бросило ее в бездну страстей, заставив, как перед идолом, склониться перед мужчиной.

Артем был эталоном сердцееда — высокий кареглазый брюнет, уделяющий не мало внимания своей внешности и фигуре, и не думающий прятать их под одеждой, студент МГУ, посещающий занятия не чаще одного дня в неделю, богатенький наследник.

Глупенькие девочки, считавшие себя взрослыми не по годам, стайками увивались за этим русским мачо и готовы были друг друга на части рвать, лишь бы вступить на желанное место подружки Артема. Ему же все это было в забаву, встречаясь с одной, он уже подыскивал себе другую, стараясь не задерживаться более чем на месяц. Сколько горестных слез лилось по вине этого современного Казановы, сколько проклятий и угроз сыпалось на его голову, но ничего не менялось. Все так же находилось множество воздыхательниц, не приемлющих своей несчастной участи, игрушек для ненасытного, бессердечного любителя женщин, и все так же он, не беспокоясь о прошлом и обо всем, что осталось вместе с ним, вел привычный образ жизни.

Алина, на удивление Артема, по началу презрительно фыркала в его сторону, не желая сохнуть по самовлюбленному красавцу и опускаться до уровня его примитивных подружек. "Хочешь общаться — давай, но большего от меня не жди" — так решила Алина и из всех сил старалась держаться подальше от Артема, и от тех соблазнов, что хранил в себе этот опасный человек.

Но возможно ли было Артему, привыкшему к триумфам, вдруг слышать гордый отказ девушки? Мог ли он позволить запятнать свою репутацию дамского угодника, сделаться посмешищем и слышать ехидные упреки в свой адрес?

Равнодушие Алины жестоко оскорбило и унизило Артема. Планом отмщения, а заодно и восстановления своего статуса, молодой человек избрал соблазн Алины, неспешный, осторожный, но уверенный. Девушка должна была отвергнуть все былые мнения о нем и создать новые — обожествляющие Артема, и целиком принадлежать только ему.

Дело оказалось не простым, упрямая Алина никак не желала отступать от своих взглядов, касательно Артема. В ход шли уловки, лживые обещания и клятвы, романтические подарки и неожиданные сюрпризы — все, что угодно, лишь бы ослепить девушку. Окружающим уже начало казаться, сто случилось невозможное — ловелас наконец-то влюбился и серьезно, но они ошибались. Коварный Артем вступил в соревнование со стойкой Алиной, и проигрывать не собирался.

Крепость, в лице Алины, держалась около двух месяцев, но в конце, под натиском желаний Артема, не выдержала. Поддавшись на его уловки, девушка обмякла и превратилась в одну из обожательниц Артема. Бедняжка, одурманенная, потрясенная по — истине рыцарским благородством Артема, отдала всю себя во власть любимому. Она верила ему бесконечно, любое обвиняющее слово в его адрес воспринимала в штыки и рьяно защищала Артема. Он стал для Алины королем, а она для него только наложницей.

Достигнув своего, удовлетворенный Артем, как и предполагалось, потерял к Алине всякий интерес. Встречи их становились все реже и реже, разговоры все суше и скучнее, изъяснения в любви сменились упреками, а иногда и грубостью. Алина мучилась в страшных догадках, но всеми силами старались избавиться от них, отпихнуть в сторону, использовать любую мелочь, чтобы оправдать и понять неожиданное равнодушие своего друга и обрести желанный покой и счастье. Артему же не терпелось скорее отвергнуть старую подругу и переключиться на новую, но делать это резко, неожиданно он не привык. Он всячески старался подвести Алину к решающему шагу, несколько поубавить боль расставания, но ничего не выходило. Алина была слепа, как новорожденный котенок, и упрямо видела ангела на месте дьявола.

Но, как ни старайся, как не оттягивай печальный конец, он все ж придет неизбежно и боли принесет не меньше. После безрезультатных попыток отвадить Алину, уставший Артем сказал, наконец, все прямо, заменив запланированную ими встречу в кафе телефонным звонком. Он клялся в по сей день жарких чувствах, утверждал, что лучше Алины у него никогда раньше не было и уже не будет, заверял, что такое прекрасное создание, как она обязательно будет счастлива, но с другим более достойным человеком. Он же, Артем, не может более отбирать у нее это счастье, он уходит, не заслуживая ее любви, но уповающий на понимание и хорошее отношение взамен затаенной ненависти. Он не скупился на красивые слова, скрестив пальцы за спиной, он превозносил Алину и унижал себя и старался, как можно поскорее, завершить разговор, ведь его ждала уже другая королева сердца.

Алина выслушала Артема, не проронив ни слова. Решение его кувалдой ударило по хрупкому хрустальному миру, созданному ею, мечты вспыхнули, как облитые бензином, обернулись горьким пеплом отчаяния. Ничего не осталось, ничего кроме воспоминаний, режущих глубже бритвы. Вместо недавно живой девушки за столиком кафе сидела теперь идеальная статуя, отрешенно глядящая куда-то сквозь витрину соседнего магазина.

Ступор этот прервал официант, подошедший справиться, будет ли девушка что-нибудь заказывать. Алина перевела на него остеклившийся, отсутствующий взгляд, глубоко вздохнула и еле слышно попросила крепкого кофе, сделала только один глоток, брезгливо сморщившись, отставила чашку в сторону, нервно стукнув при этом донцем о блюдце и, сунув официанту сумму, многократно превышающую стоимость заказа, поплелась прочь из кафе.

Как она дошла до дома, Алина не помнила, мысли были прикрыты густым слоем тумана, терялись и исчезали, в голове пчелиным роем гудели последние слова Артема. Несколько раз ее чуть было не сбили машины — водители резко тормозили и спешили осыпать проклятиями сумасшедшую, бредущую без разбора на красный свет. Но Алина ничего не слышала, никого не видела — роботом, на автомате, шла она до дома, повинуясь ногам, несшим ее вперед по привычной дороге. Город вокруг растворился, асфальт таял и испарялся, пустота душевная сливалась с пустотой окружающего мира, и Алине думалось, что еще чуть-чуть, и она сама исчезнет.

Дома, оскорбленные чувства устремились наружу. Едва за спиной захлопнулась дверь, Алина, обессилев от переживаний, упала на колени и, не в состоянии держаться более, разразилась и рыданиями. Она билась головой о дверь, царапала дерево мебели, стремясь болью телесной заглушить душевный вой, ни о чем не думала и хотела лишь одного — уйти в небытие, где просто не надо ничего делать и о чем — либо помышлять.

На ее крики прибежал Петр, пораженный странным поведением сестры несколько минут неотрывно смотрел на ее страдания, затем, поняв, что ругань не поможет, а скорее сделает еще хуже, поставил вяло сопротивляющуюся Алину на ноги и, поддерживая, проводил в ее комнату.

— Да что случилось то? — спросил он, когда Алина оказалась в постели, — Что ты орешь, как резанная? Давай, говори, мне не много радости торчать тут с тобой.

Но из-за рыданий ответа Петр не разобрал. Едва слезы иссякали, тело Алины билось в судорогах, на вдохе грудная клетка сжималась, обрывая слова, выдавая вместо них сдавленные звуки, похожие на приступы сухого кашля, девушка вся дрожала, не отрывала лица от подушки, в отчаянии рвала простыни, а потом снова заливалась слезами. Петр, так и не выяснившийся причины, пытался уговорить Алину успокоиться, но это не помогло — искренности в его словах не набралось бы и на миллиграмм. Он злился на сестру из-за вынужденного положения рядом с ней, поругивал, но Алине было все равно. Уже ничего не могло сделать ей хуже, чем отречение Артема.

Вечером, после нескольких часов страданий, обреченные вопли несколько стихли, но скорее от полного бессилия девушки, чем от успокоения. Алина просто лежала в своей двуспальной кровати, повернув изуродованное соленой влагой, лицо к потолку и изредка всхлипывала. Никого рядом не было, озлобленный Петр, не в силах и без желания подействовать на сестру, ушел к Кате. Девочке, никогда раньше не видевшей Алину в таком состоянии, как испуганный зайчонок забившейся в уголок своей комнаты, сжавшей в руках любимую игрушку, вздрагивающей от каждого нового звука, казалось, что на Алину напали чудовища сразу из всех сказок мира, и теперь ничто не могло заставить ребенка даже шевельнуться, не то, что прийти к Алине в комнату, чтобы что-то разузнать. Увидев брата, она радостно завизжала, забыв о своих страхах, бросилась к нему на руки, зная, что рядом с Петей ее не тронут никакие чудовища, даже если они и в соседней комнате.

Алине не было ни до кого дела, погрязшая в своих переживаниях она не могла думать о ком-то кроме Артема. С трудом совладав со слезами, несчастная девушка снова и снова возвращалась мыслями к любимому человеку. Она вспоминала все те моменты, что некогда принесли ей столько счастья: ночные прогулки, букеты цветов под дверью по утрам, нежные слова, крепкие объятия, глаза, которые, казалось, не могли врать. Эта память согревала, но, стоило только опомниться и понять, что все это никогда не повториться и было, что страшнее всего, обманом, сердце мучительно сжималось в изюм, и громоздким камнем на него ложилась жесткая тоска. Более всего Алине хотелось поскорее избавиться от этого неподъемного чувства, позабыть, будто ничего и не было, но одна, без поддержки справиться не могла. На брата надежды не было, Катя была еще слишком мала, о друзьях вообще речь не шла, одурманенная Артемом Алина забыла обо всех, и ряды их значительно поредели, отец должен был отсутствовать еще месяц. Оставалась только мать и именно ее прихода Алина ждала с нетерпением.

Татьяна появилась дома лишь в половине десятого вечера, сбросила туфли с усталых ног, прошла в комнату, где ее встретил недовольный Петр. Его рассказ она выслушала внимательно, временами хмурясь и покачивая головой, в знак неодобрения поведения дочери, зашла к Алине и приступила к расспросам.

Появление матери подействовало на Алину благотворно, она передала, не таясь, всю историю разрыва с Артемом, едва сдержав вновь подкатившие слезы, ждала совета.

Татьяна только тяжело вздохнула и, ласково погладив дочь по руке, ответила:

— Все забудется, девочка моя, все пройдет. А чтобы впредь не оступаться — думай головой, шевели мозгами. Ты же у меня не глупенькая, а чувства, Алин, так обманчивы. Иной раз их и избежать не повредит.

— Но как же, мама?

— Надо, милая, надо. Ну, вот что тебе принесла твоя любовь? Ничего, кроме страданий. А забыла бы ты про нее, отставила бы в сторону — и улыбалась бы сейчас. Так что вытри свои слезы и успокойся, а завтра, — Татьяна залезла в сумочку и, перебрав что-то в ней, вынула и протянула дочери маленький листок, — вот, сходи к психологу. Мастер очень хороший, сразу на ноги поставит.

— Но я не хочу к психологу.

— Не капризничай, не ребенок уже. Пойди и поговори, потом ведь лучше будет. А мне, извини, пора бежать. До завтра, милая.

И, поцеловав дочь в щеку, Татьяна спешно покинула комнату.

Неожиданный уход матери ввергнул Алину в еще большее отчаяние. Ей сейчас не нужны были ни телефоны врачей, ни откровения посторонним, ни договоры о встречи. Внимание, родительское понимание, поддержка — вот что было необходимо ее измотанному, разбитому сердцу, а не коробки с антидепрессантами или советы какого-то мужика, который больше думает о наживе, а не о твоем благополучии.

Алина не могла уснуть всю ночь. Глядя то в потолок, то в окно на, на удивление звездное для Москвы, небо, она, не без муки, размышляла обо всем случившемся с ней за день. Об Артеме, о поведении матери, о принципах жизни, в один миг обернувшихся прахом, о растоптанных надеждах, о неоправданном доверии. Все то, чем она жила раньше вдруг стало так наивно и глупо, что нестерпимо злило Алину. Как могла она улыбаться миру, переполненному предательством? Кому она стремилась помогать — злодеям или идиотам, пляшущим под их дудку, которые при каждой подходящей минуте готовы обернуться такими же злодеями? Как же можно было так ошибаться.

Она непрерывно крутила и переворачивала в руках визитку психолога, перечитывала его длинную, сложную фамилию по сотни раз, не переставая удивляться равнодушию матери. Если даже она, единственная, кроме обманщика Артема, которому безоговорочно верила Алина, поступила с ней так бесцеремонно, чего же можно было ждать от других? Как теперь, когда жизнь обнажила свою гнилую сущность, научиться верить людям. И хочет ли она вообще этому учиться?

С каждым часом Алина все больше и больше убеждалась, что нет. Уничтоженное Артемом сердце, обиженный Татьяной разум отказывались принимать то немногое хорошее, что еще могла припомнить Алина, все оборачивалось к ней отрицательной стороной и рождало если не ненависть, то холодное равнодушие. "Не делай добра, не получишь зла" — вспомнила она старую поговорку, а от себя добавила: "А зла не делай вовсе". Вывод — не делай ничего, и будешь счастлива.

Утром из комнаты вышел уже совсем другой человек. От прежней жизнерадостной Алины не осталось и следа, ее место заняло печальное, задумчивое создание без улыбок и радостей на бледном лице. Ее жизнь отныне перевернулась с ног на голову. Исчезли все до единого друзья и подруги, гулянки сменились одиночеством, смех и шутки — грустью. Теперь ничто не могло Алину ни возмутить, ни потревожить. Сама жизнь ее стала вялым состоянием больного человека.

Так прошло два года. Алина взрослела, но не менялась. Избранные ею принципы, избавлявшие от стрессов и волнений, как ей казалось, оправдали себя. Упрямство, унаследованное девушкой от матери сыграло здесь свою роль — никакие доводы или факты не могли завершиться успехом и оставить свой отпечаток, если бы этого не захотела сама Алина. А прислушиваться к чему бы то ни было, даже к собственным чувствам, не подвластным жестокому контролю, ей, избравшей участь одиночки, было не к чему.

Тут, без каких либо знамений, начали происходить странные вещи — вокруг Алины погибали люди. Разных возрастов, в совсем не похожих друг на друга ситуациях, они уходили своей смертью или становились жертвами трагедии, но всегда их объединяло одно — близкое присутствие Алины. Стоило ей только обратить внимание на человека и понять, что тот тоже, по неизвестной причине, внимательно смотрит на девушку, как через несколько минут несчастного находила смерть. Конечно, случалось это не с каждым, кого замечала Алина, но все же ужасающе часто. Сначала происходящее шокировало девушку, несмотря на все установленные для себя законы, она искренне переживала за погибших и за тех, кто лил над ними слезы. Но затем все, потеряв силу, проходило, всплывало: "Ну, жалко, а мне то что?" — и успокоившись, Алина возвращалась к привычному для нее состоянию отчужденности.

Но смерти продолжались, и это начало пугать девушку. Прежний покой испарился, исковерканные маской смерти лица погибших неотступно преследовали Алину во снах, она мучилась, просыпалась в холодном поту, для отрезвления выпивала не меньше стакана ледяной воды и подолгу смотрела в окно. Но ничего кроме пустоты и безъисходности там не витало.

Днем было не легче — Алина глаза боялась поднять, чувствуя, что именно она и есть причина всех трагедий. Предположить, что это всего лишь случайность, она не собиралась — подобное было возможно лишь в дешевых детективных романах, а Алина жила в реальном мире, к тому же продолжающаяся череда смертей только подтверждала это суждение. Пятеро человек погибло из-за несчастных случаев, семеро умерли своей смертью — это те, кого она видела и помнила, а ведь могли быть и другие. А сколько их всего? Оставалось только догадываться.

Отчаяние девушки росло не по дням, а по часам. Против ее воли, наперекор всем ее принципам выходило так, что она приносила людям самое ужасное из всех возможных зол. Теперь она понимала, почему обреченные узнавали ее, хотя прежде ни разу не видели, не встречали, а ничего привлекательного в ней не находилось. Ответ один — Алина проклята и всем заинтересованным в ней, почувствовавшим это проклятие, должна была принести смерть. Кем, за какой такой проступок — этого бедная девушка не знала.

Случившееся еще больше отгородило Алину от людей. Она все реже и реже появлялась на улице, облаченная во все черное, перекрасив волосы, максимально прикрывая лицо, чтобы быть похожей на стереотип смерти. Она хотела дать людям подсказку, отдалить их от себя, надеясь хоть этим приуменьшить трагедии. Не выходило. Она напрасно пыталась смириться, покориться судьбе и перестать страдать из-за жизни других людей. Яд нестерпимых мучений каждый раз потоком растекался и подбирался к сердцу девушки, выматывая и истощая ее без того обессиленную душу. Ей оставалось только терпеть, молиться и ждать, чем закончиться ее обреченная на бесконечные страдания жестокая жизнь.

III

Одинокая слеза, неосторожно сорвавшаяся с ресниц и на миг остановившаяся на кончике среднего пальца, норовя пересечь всю ладонь, устало, неспешно поползла вниз, оставляя за собой тонкую влажную полоску. Алина с интересом следила за этим мелким, незначительным движением. Как часто в минуты, когда до сумасшествия остается один лишь шаг, что-то незначительное, маленькое привлекает пристальное внимание и заставляет задуматься.

Сегодня ее коллекция пополнилась, но с какой радостью девушка отдала бы все на свете, чтобы никогда не чувствовать того, что стоило это пополнение. Ей казалось, что потеря рассудка сейчас более вероятна, чем в иных ситуациях, тех, что ей уже пришлось переживать ранее. Погиб ребенок, вот так просто, вдруг. Вот он бежал, радовался, смеялся, и тут его не стало. Какой-то миг, секунда, а в них вся человеческая жизнь. Может быть длинная, счастливая. Если и есть в случившемся чья-то вина, то только ее, Алины. В том, что оказалась на этой проклятой лавке, что вышла из дома, что попалась на глаза несчастному малышу, разглядевшему в ней чудовище. Будь на то ее воля, она бы с радостью пошла бы на место трагедии, обняла мальчонку и отдала бы свою жизнь, только бы он снова поднялся, побежал, заигрался на радость матери и собравшихся. Но это было не ей решать, кто-то уже, против ее желаний и стремлений, превратил ее в дьявола, собирающего урожай чужих жизней, с человеческим сердцем, рвущемся от горя. Она многое вытерпела, двенадцать человек оставили этот мир из-за ее вмешательства, двенадцать душ устремились, как хотелось верить, к небесам. Двенадцать... Но она выдержала. А тринадцатая вот-вот должна была свести ее в могилу.

Алине казалось, что сердце под натиском страха и напряжения, которые она так хотела сокрыть, еле-еле толкает кровь, сжимается из последних сил, чтобы дать ей лишние секунды жизни, ослабевает и вот-вот остановиться. Уже почти не слышался его стук, редели удары. Тело, пронзенное невидимым копьем, пригвожденное к дереву скамьи не могло ни двинуться, ни шелохнуться. Оно онемело, застыло, не чувствовало, даже боли торчащего из спинки, неаккуратно забитого гвоздя. Умирало, холодело и единственное, что жило еще — глаза. Они неотрывно глядели на ладони, в пересечение линии судьбы и линии сердца, точку, которую только что миновала последняя в ее жизни слеза. Как жаль, что она не умеет читать по рукам. Ведь, наверное, среди всех этих линий, знаков, пересечений и сочетаний есть ответ на вопрос, который жалом сидит в ее голове, обреченной затухнуть с минуты на минуту. За что же ей все — таки такая доля? За какие такие прегрешения?

Находясь в полуобморочном состоянии, Алина даже и не заметила, как, почти не слышно задала вслух этот вопрос, будто мог найтись кто-то, кто смог бы ей на него ответить. И кто-то нашелся.

— Да, вы правы, не припомню, чтобы видел что-то ужаснее этого, — как громом ударил в уши незнакомый мужской голос, Алина вздрогнула, очнувшись, словно проснувшись и, опасаясь чего-то, подняла голову на голос.

У скамьи, прямо перед Алиной стоял молодой человек, на вид старше двадцати пяти лет, скрестив мускулистые руки на груди и смотря на поляну, где развернулся процесс усмирения несчастной матери. Большего Алина не уловила, и даже сказанное им оказалось нечетким и размытым. Словно он сказал ей что-то во сне, и теперь она пыталась вспомнить, что именно.

— Что? — неосознанно спросила она, смотря, но, не разглядывая незнакомца.

— Я говорю, ужасно все это, — с легким оттенком раздражения, не глядя на Алину, повторил мужчина, — смерть сама по себе ужасна, а тут еще и ребенок... Правильно вы сказали, за что его? Не понимаю, не могу понять. Какие-то убийцы, насильники, всякая дрянь человеческая до старости доживает, иной раз, умирает спокойно, упиваясь совершенным, а тут? Вот кто это решает, кто судит нас? Кто бы это ни был, справедливым его точно не назовешь. А вы как думаете?

Он, наконец, обернулся на Алину, что, помимо его горячей, возмущенной речи, позволило ей понять, в каком сильном волнении пребывает ее незваный собеседник. Мускулы напряжены, веки прищурены, а через щели в них блестели негодованием глаза.

Быть может, когда-нибудь, Алину и напугала бы такая реакция незнакомого человека, вступившего с ней в разговор, она постаралась бы успокоить его, уговорить оставить свое волнение и расслабиться. При неудаче постараться уйти или как-нибудь еще избавиться от общества безумца, но не сейчас.

А мужчина, казалось, ждал ответа с нетерпением. Несколько секунд он выжидал, выделив Алине время на подбор нужных слов, а когда понял, что это ни к чему не приведет, значительно спокойнее продолжил:

— Я вас напугал, наверное, извините. Наболело, знаете, вот и рвется наружу. Хочется с кем-нибудь поговорить, рассказать, что и как, чтобы поняли, а не осудили. Да где уж там, — он кивнул в сторону поляны, — народу много, а сердца у всех черствые, как хлеб пересушенный. Они ведь, знаете, как думают, не надо быть психологом, чтобы понять: "Ах, как жалко, бедняга. Ну, слава Богу, что не с нами". И все, сочувствиям конец. А вы, кажется, другая. Вам, как будто, не все равно. Я ошибся?

— Не знаю, — сорвалось глухое, сухое с бледных, не крашенных губ Алины, — всегда тяжело.

Хотелось поскорее подняться, уйти от навязчивого типа, убежать домой, спрятаться ото всех.

Но тело подводило, Алина чувствовала, что стоит ей сейчас встать на ноги, как тут же ее, неокрепшую после стресса, предательски качнет в сторону. Она же не неваляшка и вряд ли удержит равновесие, незнакомец, конечно же, бросится ей помогать, а это куда хуже его болтовни.

— Значит, не ошибся, — вздохнул незнакомец, — жалко, что встрече с таким человеком я обязан трагедии. Хотя, как еще могло случиться.

— С каким таким? — спросила Алина без интереса.

— Нууу. С оригинальным, что ли. Вы мне сразу в глаза бросились — одинокая, печальная, хмурая. Мне кажется, вы лучше остальных понимаете, что происходит вокруг, не закрываете на это глаза и не прячетесь под маской наивных дурочек, которые думают, что раз им хорошо и весело, то так будет всегда и со всеми. А думать о глобальном слишком глупо. Вот вы не такая, верно. И одеваетесь мрачно, потому что это отражает ваши взгляды на мир. Я вас и понимаю и поддерживаю даже.

— Вы сказали, что не психолог, — грубо перебила его Алина.

— Да, я не психолог. Я водитель.

— Тогда, сделайте милость, оставьте мой внутренний мир и внешний облик в покое. Я не просила лезть ко мне в душу.

— Но, вы же сами просили объяснить, чем привлекли мое внимание.

— Просила, и что? По — вашему, это повод делать заключения относительно моего характера? Так вот, я вас разочарую — вы глубоко ошиблись касательно моей персоны. Мне не кажется, что мир ужасен и вызывает отвращение, а одеваюсь я в черное совсем по другой причине. Я вас удовлетворила?

— Нет, — оскорблено отозвался незнакомец, — прошу прощения, что потревожил разговорами. Злить не хотел.

— Меня сложно разозлить. Если только очень постараться. Хотите говорить — говорите, рот вам никто не затыкает.

— Спасибо за одолжение. Только стоит ли говорить, зная, что разговора не выйдет. Вы, похоже, не слишком настроены отвечать.

— Вы догадливы.

— Я не догадлив. Я наблюдателен.

— Очень хорошо.

Алина еще больше поворотилась от мужчины, ему, присевшему на другой конец скамьи, оставалось только созерцать затылок неудавшейся собеседницы. То, что она своей резкостью обидела человека, ее не беспокоило, пусть он уходит, даже и унося с собой обиду на неоправданную грубость. Но незнакомец сидел, молчал, внимательным взглядом бурил в затылке Алины ход.

К своему ужасу, Алина увидела человека в серебристо — голубой форме, фельдшера скорой помощи, направляющегося от поляны к ее скамье.

— Вы, наверное, думаете, что все сложилось бы иначе, не залезь мальчишка на дерево?! — неожиданно даже для самой себя гневно закричала Алина, вскочила, обернулась к ошеломленному незнакомцу, эмоционально взмахнув рукой и указывая на толпу. — Вы полагаете, не поспорь он, жизнь ребенка не подвергалась бы опасности? Чушь. Всегда бы нашлась машина, нож, стекло, лужа, маньяк — да что угодно, чтобы он погиб. Он не должен был жить!

— Что за... — прошептал испуганный незнакомец.

— Он узнал меня, — уже тише, угасая, закончила Алина. — Вот он — главный ужас.

Мужчина был оглушен странным поведением девушки. Он что— то хотел сказать, но язык затвердел и не хотел двинуться с места, а мысли улетучились так же быстро, как и возникли.

Молодой фельдшер, появление которого вызвало взрыв Алининых эмоций, оказался у скамьи в тот самый момент, когда девушка обреченно закончила свою речь и, уловив ее последние слова, остановился в нескольких шагах, удивленно поглядывая то на Алину, то на ее собеседника. Он, по всей видимости, знал мужчину, к нему и направлялся, но резкий тон девушки, не миновавший его ушей, заставил переключиться на Алину и забыть на миг о цели своего прихода.

Все трое молчали: незнакомец — еще не опомнившись от оглушительного ответа Алины, Алина — уже высказав все, что только могла, фельдшер — не смея вмешаться в столь бурное и странное выяснение отношений. Он, наконец, остановил взгляд на девушке, найдя в ней что-то интересное, и, задумавшись, не заметил, как пристально разглядывает ее. Но, если этого не заметил он сам, то от Алины застывший взгляд фельдшера не ускользнул, а вдобавок и сильно разозлил.

— Что! — огрызнулась она в его сторону, когда терпению не осталось места. — Что надо?!

— Извините, — робко ответил тот, решившись даже приветливо поднять руку, — мы с вами раньше не встречались? Мне очень знакомо ваше лицо. Может быть...

— Нет, — нервно оборвала Алина.

Ей снова стало не по себе. Не успела прийти в себя после одной смерти, как уже назревает другая, стоит возле и, остановив руку над головой фельдшера, другой грозит Алине. Когда и как это случится, Алина не знала, но одно понимала точно — это неизбежно. Уже скоро это молодое лицо станет бледным, глаза утратят блеск, потускнеют, закатятся, а люди, совсем недавно весело болтавшие с фельдшером обо всем на свете, пугливо будут сторониться хладного трупа.

Алина пошатнулась, но устояла. Стало душно — она, задыхаясь, ухватилась за ворот водолазки, переводя дух. В глазах поплыло и размазалось — слишком четко увидела она картину возможной смерти фельдшера. Приступ длился недолго, но достаточно, чтобы молодой человек забеспокоился о состоянии девушки.

— Что с вами? Вам плохо? — справился он. — Давайте я вам помогу.

— Прочь, — жестоко оттолкнула Алина предложенную помощь и измотано прохрипела, — себе помоги.

— Что, извините?

— Я тебя не знаю, — был ее ответ, Алина подняла голову, и молодой фельдшер в ужасе отшатнулся.

Из-под длинных, свисающих с высокого лба, черных волос на него смотрели пустые от бесконечной боли, потухшие глаза призрака.

— Узнать меня — значит, — Алина запнулась, — значит быть обреченным.

Она повернулась к мужчинам спиной и, насколько смогла быстро, зашагала прочь от проклятого места, оставив их разгадывать, но не понимать странную девушку в черном, не то грозившую, не то предупреждавшую, не то просто безумную.

IV

К вечеру над городом встала духота. Плотным непроницаемым куполом раскинулась она над печальными улицами, над изнывающими от недостатка влаги, парками и бульварами, над автотрассами, насквозь пропитанными газами и бензином, и над людьми, проверяя их на выносливость. Несчастные, страдая от недостатка кислорода и избытка выхлопов газов, особенно в центре города, они все больше и больше походили на аквариумных рыб: так же неспешно, лениво передвигались, теряли бдительность и внимание, приобретая взамен рассеянность, тяжело дыша, жадно глотали воздух, глубоко и долго зевали, не в силах подавить навалившийся приступ сонливости. Обливаясь потом, пачками расходуя влажные салфетки, осушая бутылки холодной воды, люди проклинали все: солнце, что светит, облака, что разбежались, воздух — что стоит, ветер, что не дует. И лишь немногие, помня старую примету, сводившуюся к: "За духотой всегда следует дождь", держали себя в руках, ожидая помощи с неба. Ждать им оставалось недолго — с юга на Москву надвигалась гроза.

Еще за несколько часов она заявила о своем приближении — протянула по линии горизонта длинную, лилово-серую ленту, отчетливо выделявшуюся на фоне ярко-рыжего неба, окрашенного закатом. Она выжидала, остановилась, любуясь окнами многоэтажек, в стекла которых врезались лучи засыпающего солнца, от чего те вспыхивали и создавали иллюзию грандиозного пожара, охватившего верхние этажи, пыльными стенами, изменившими до неузнаваемости свой облик, деревьями, людьми, улицами — всем, потому как ничто не остается прежним, когда до него, хотя бы легонько касается кисть безоблачного летнего вечера.

Но стоило только краскам спасть и осесть, а солнцу скрыться, как гроза двинула свои силы на город — полоса росла, ширилась, как изголодавшийся зверь проглатывала участки чистого светлого неба, и вскоре это и полосой уже было не назвать. Одно гигантское, мрачное полотно, плотно накрывшее Москву.

Тучи, переполненные влагой, разбухали, как хлебный мякиш в молоке, тяжело сталкивались и недовольно, злобно ревели друг на друга. Их гигантские, словно у беременных, бока и животы пестрели всеми оттенками серых и синих цветов, от ярких и светлых до глубоко-темных. Изрезанные прожилками и трещинами, покрытые наростами, не имеющих постоянной формы, путаясь, как в паутине, в сетке более легких, дымчатых облачков, эти небесные мутанты, чудовища, порожденные капризами погоды, громоздились друг на друга и, сливаясь в единую, многослойную массу, шли в наступление. Угрожая, они метали молнии, устрашая, грохотали так, что окна в домах вздрагивали и боязливо позвякивали. От их дыхания трещали и ломались сухие ветки деревьев, более молодые гнулись к земле, а буйная листва уподоблялась встревоженной водной глади — по ней так же, наскакивая одна на другую, то сникая, то возрождаясь, катились волны. В такие минуты она шипела змеей, и было почти невозможно отличить этот сильный, громкий звук от шелеста проливного дождя.

Гроза наступала, духота бежала прочь, оставив город на растерзание могучему, природному зверю.

Под надежной защитой пластиковых окон Алина не слышала ни еще пока робких, осторожных громовых призывов, ни древесных волнений, ни ударов первых крупных капель дождя, но, даже будь они открыты настежь, едва ли что-то могло привлечь ее внимание. Трагические события и переживания, связанные с ними, настигшие Алину днем, обессилили девушку, сжали в тисках, выдавив все жизненные соки, и, высушенную, как древнюю мумию, оставили одну. Под вечер ей только и оставалось, что дома, в тепле и уюте, забраться с ногами на диван, откинуть на спинку тяжелую от усталости голову и, полуприкрыв глаза, постараться расслабиться.

Но стоило только забыться, как из памяти вылетало и представлялось, как наяву, дневное происшествие, являлись лица людей, особенно четко — мальчика, молодого фельдшера и даже этого надоедливого незнакомца — болтуна. Все было слишком реально, словно Алина возвращалась в прошлое. Она вздрагивала, глаза открывались, и снова вокруг громоздилась мебель, над головой в пять ламп горела люстра, громко вещал о чем-то телевизор. Алина снова была дома, только вот сознание ее, задержавшись далеко позади, этого никак не признавало.

Телевизор немного отвлекал девушку. Время от времени она поднимала голову, поворачивалась в сторону экрана, несколько минут будто бы вникала, ловила смысл слов, вылетавший из динамика, разглядывала сюжеты, сменяющие друг друга, но, не заинтересовавшись ничем, снова принимала прежнее удобное положение.

У ее ног, как котенок, копошилась, играя, Катя. Ей не было дела ни до хмурого настроения сестры, ни до телевизионной болтовни, ни до надвигающейся непогоды. Все ее внимание было сосредоточенно на двух куклах, а невинные, чистые детские мысли в легком хороводе кружились вокруг только одной темы — как дальше повести сюжет игры, чтобы такого придумать во взаимоотношениях Барби и Кена, что не попадалось еще ни в одной игре и ни у одной из подруг.

Любой другой человек, не перегруженный проблемами, искренне порадовался бы, глядя на беззвучную игру девочки, на милое, нежное ее лицо, менявшее выражение в зависимости от созревшей идеи, то хмурившееся, то смеющееся, то мечтательно застывшее. Алина же даже не смотрела на сестру, пробегала всякий раз раздраженным взглядом мимо поляны ее игры, словно боялась задержаться, поддаться светлым чувствам, способным перевернуть и уничтожить все ее устоявшиеся мрачные представления.

Легкий Катин смешок, как дуновение ветерка коснулись вдруг уха Алины, и все же заставил ее очнуться и взглянуть на сестру. Катя сидела на коленях, не выпуская из рук кукол и, смотря в телевизор, чему-то улыбалась.

— Ты чего? — сухо спросила Алина, не торопясь оборачиваться.

— Машинка. Так смешно помялась, как гармошка, смотри, — наивно ответила девочка, указав пальцем на предмет свой необдуманной детской забавы.

С голубого экрана телевизора на нее смотрела страшная картина автомобильной катастрофы — две изуродованные столкновением, перекореженные машины, выпустившие на показ все свои внутренности, грозно вращавшиеся ярко-синие огни реанимации, оглушительно ревущая сирена, разгоняющая зевак, красно-полосатые ленты, рыжие чемоданы, кристаллы битого стекла на сером асфальте, носилки, безжизненные тала на них, обернутые в черный пакет. Что-то говорили, объясняли, рассказывали, но Алина уже ничего не слышала. Страшное зрелище сменилось фотографией одной из жертв происшествия и это все объясняло. Алина узнала молодого фельдшера, утром предлагавшего ей помощь.

На несколько секунд ее телом овладело оцепенение, Алина не могла не шевелиться, ни думать. Мысли провалились в бездонную пропасть, стремительно летели, летели вниз, не натыкаясь ни на что, и вдруг со всей силой врезались в дно. Как кремнем высекло искру, и искра эта звалась яростью.

Алину подбросило, как атакующая змея, что, свернувшись, ждала момента, а, дождавшись, резко, неожиданно распрямилась, вытянулась, выстрелила, она сорвалась с дивана, одной рукой схватила Катю за распущенные волосы и, не дав девочке даже опомниться, другой, не рассчитав силы, отвесила ей пощечину. Ошеломленная Катя даже не пискнула, но едва пальцы Алины разжались, выпуская золотистые локоны сестры, она, дрожа, отползла в угол и, не отрывая взгляда от преследовавшей ее сестры, разразилась громким плачем, но не от боли, красным пятном расползавшейся по щеке, а от обиды за необъясненную, незаслуженную оплеуху и ужаса внушенного гневом сестры. Алина нависла над Катей черным чудовищем, безжалостным монстром, голодным вампиром, готовым вот-вот вонзить когти и зубы в детскую плоть, Горгоной, вырвавшейся из мифа, зловещим демоном, обернувшимся женщиной. Зеленые от природы глаза Алины блестели бледными изумрудами, жгли яростью и ледяным бездушием, волосы, упавшие со лба, рассекали на части бледное, почти белое лицо, на котором яркой, прямой линией выделялись сжатые губы. Ничто в этом облике не дышало жизнью. От Алины веяло холодом и болью. Злоба в плоти.

Угрожающе она склонилась над Катей и, едва разжав стиснутые зубы, громко крикнула ей в лицо.

— Это не смешно! Никогда, ты поняла меня, НИКОГДА не смей смеяться над смертью! Ясно?!

Катя ответила новым взрывом плача, и тут, с грохотом отлетела дверь в соседнюю комнату. В проеме стоял Петр.

Все время, пока разыгрывалась драма между сестрами, он сидел у себя, стараясь разобраться с корявым почерком своего однокурсника, одолжившего ему лекции. Понять что-либо среди черточек, палочек, загогулинок, складывающихся в бесконечные сокращения, было почти невозможно. Петя устал и хотел уже послать все к черту, когда из гостиной раздался громкий Катин крик.

Картина немыслимая, никаким языком не объяснимая, предстала перед ним. Катя рыдала переливами, то стихая, то разрываясь, тряслась, будто кто-то сидевший внутри девочки хотел этого и прикладывал все возможные силы для достижения цели, сжалась, втиснулась в угол комнаты, закрывала в ужасе ладошками, покрасневшие веки и щеки, пряча глаза, от слез превратившиеся в поросячьи. Алина, как всегда в черном, стояла над сестрой, и, казалось, излучала ненависть. Вот — вот, еще мгновение и она диким зверем ринется на Катю и разорвет, растерзает.

Часть этой ненависти зерном попала в сердце Петра, мгновенно пустила корни и, с треском порвав чешуйчатые оковы, вырвалась на волю. Негодование перевернуло Петю, он бросился на Алину, сжигаемый желанием немедленно уничтожить Катину обидчицу. Если бы в последнюю секунду Алина, отступив назад, обернувшись к брату лицом, не приготовилась к обороне, удар, скопившийся в тяжелом, сжатом до побелевших ногтей, кулаке, обрушился бы на девушку и отбросил ее назад. Гнев поглотил Петин рассудок и только твердый, жестокий, решительный взгляд Алины, смело устремленный на брата, заставил его остановиться, но ярости не убавил.

— Ты — дура ненормальная! — заорал он. — Ты что творишь?

— Если ты так любишь ее, — сухо ответила Алина, оскалившись обиженной собакой, — то научи, чему смеяться, а чему нет.

— Я тебя уничтожу, — возмущенно выдохнул Петр и снова двинулся на сестру.

Она же бесстрашно шагнула ему навстречу, приблизилась настолько, что они едва ли не соприкоснулись носами, глаза встали напротив глаз и, ядовито прищурившись, обжигающе выдавила:

— Только попробуй.

И, гордо вскинув голову перед ошеломленным братом, плавно и неспешно, полная достоинства и не сомневаясь в собственной правоте, направилась к себе в комнату. Но за дверью все изменилось.

Сжав голову руками, шатаясь, как пьяная, Алина подошла к окну, стараясь выстоять, схватилась за оконную ручку, другой рукой оперлась о подоконник, раскаленным лбом припала к стеклу и, дыша, как скаковая лошадь, обратила глаза в кромешный мрак, вставший за окном.

Там разыгралась гроза. Деревья гнулись под ветряными порывами, клонили гибкие ветви почти до земли, словно приветствовали неведомого господина, оторванные листья стаей разлетались в разные стороны, их бросало и швыряло, несло прочь и роняло наземь, снова поднимало и уносило. Ветер играл ими, как беснующийся водная стихия играет с лодкой потерпевшего крушения корабля.

Неистово грохотал гром, иной раз так сильно, что уши закладывало, кривые, разветвленные молнии слепили глаз, каждую минуту то исчезали, то возрождались, пугая видевших это чудо людей. Хлестал косой дождь, врезаясь в закрытые окна, водопадом сползал по скользкому стеклу, спотыкаясь о прилипшие соринки, поток разделялся, скручивался в ручьи, собирающиеся в лужицы на карнизе. Природа буйствовала.

Алине казалось страшное. Каждая капля, ударяясь в стекло, для нее пробивала его насквозь, пронзала ее лоб и с треском застревала внутри черепной коробки, в затылочной кости. Их было миллионы, неизвестный стрелок неустанно выпускал водяные пули, все они били точно в цель и каждый удар все сильнее туманили рассудок Алины. Этот звук, нескончаемый стук сводил девушку с ума, в панике она заткнула уши, застонала, упала на колени и попыталась доползти до кровати. На движение раненной гусеницы был похож этот рывок — она не опиралась на руки, боясь оторвать их от ушей, ноги не слушались, из-за спешки путались и заплетались, Алина падала и снова поднималась и, в конце концов, все же добралась до кровати.

Сюда не долетала дождевая очередь, девушка, не поднимаясь с колен, облокотилась на матрас, не рассчитывая сил, схватила покрывало, как что-то вбирающее в себя негатив. Не помогало, стоило оторвать ладони от ушных раковин, как стук возобновлялся. Не такой беспорядочный, как дождевая дробь. Ровный, ритмичный, замедленный и более громкий. Он бил сильнее и точнее.

Алина подняла голову, ища источник стука, и сразу нашла его.

Над ее кроватью трудолюбиво отсчитывали минуты настенные часы — подарок на шестнадцатилетие от старой подруги. Никогда они не беспокоили Алину, не подводили или будили по ночам, благодаря своему бесшумному механизму. Но сейчас, когда в воспаленном мозгу Алины обострились все чувства, часы из верного слуги превратились в жестокого палача. Каждый шажок секундной стрелки кувалдой бил по Алининой голове, все больше и больше погружая ее во мрак сумасшествия.

Она вскочила на кровать и грубо сорвала часы со стены, на ощупь оторвала защитную крышку и, не заботясь о сохранности механизма, как индейский жрец у своей жертвы, вырвала сердце часов — маленькую круглую батарейку. Стрелки остановились, тиканье прервалось, диск часов, пущенный раздраженной рукой, летающей тарелкой упал в угол комнаты и так и остался там лежать.

Алина упала на кровать, глаза ее закрылись. В глухой тишине, заполонившей комнату, теперь ничто не мешало организму медленно переживать стресс, сознание Алины провалилось в пустоту, плавало, парило в неизвестности, неподвластное мысли, как космонавт в бесконечности космоса. Алина будто впала в кому.

Забытье длилось около двадцати минут, гроза пошла на спад, дождь перестал хлестать в окна, встал прозрачной ровной стеной, уставший гром приубавил звука, молнии, доиграв свое грандиозное представление, улеглись среди туч, устроили свои тощие тела в серых пуховых перинах.

Алина открыла глаза и вперила отупевший взгляд в белый потолок, перекрашенный сумраками в темно-серый. Подобная мрачность царила и в ее голове. Едва вернулась способность мыслить, когда прояснилась память, и встали картины ее жестокого безумия, Алине снова захотелось кричать. На этот раз от ужаса перед совершенным.

— Я сумасшедшая, — обреченно зашептала она, усевшись на кровати, — Петя абсолютно прав, я ненормальная. Что я творю, что я делаю?! Сколько это будет еще продолжаться? Когда закончиться?

— Никогда, — продолжала Алина после нескольких минут молчания, необходимых для снятия вновь подступившей дрожи, — нет этому конца. Смерти будут продолжаться, мириться с ними я не хочу и не могу, контролировать и сдерживать себя тоже. Я псих, а психи должны быть изолированы.

— Да, конечно же, да! — она вдруг радостно вскочила и возбужденно принялась ходить взад вперед по комнате, эмоционально жестикулируя и этим помогая себе, — бежать, бежать прочь, подальше, скрыться от людей. Меня не будут видеть, узнавать, умирать. Ах, как хорошо. Все будут счастливы, все до единого! И как я раньше до этого не додумалась! Идиотка!

С досады Алины даже хлопнула себя по лбу и, заливаясь довольным смехом, уселась за стол, схватила лист бумаги и с азартом начала что-то писать, черкать, обводить. Кто бы увидел ее в этот момент, верно, решил, что имеет дело с сумасшедшим писателем. Сатанинским блеском горели ее глаза, пальцы стиснули ручку, движения были резки и торопливы. Скомканные листы один за другим летели в корзину под недовольные высказывания и замечания. Но Алина не сдавалась, она снова и снова тонула в подсчетах и головоломках, плескалась в них, отчаянно пытаясь выбраться. Это был бой, настоящее сражение человека с жизненной ситуацией, где никто другому не давал ни очка форы.

Баталия продолжалась около часа, и Алина, наконец, с величием победителя подняла со стола идеально расчерченный, исписанный без единого исправления лист. Это был не просто план, это была ее новая жизнь, дорога в мир, в котором не нашлось бы места ни горечи, ни страданиям. Конечно, от чего — то ей придется отказаться, оставить за спиной многое, что было ей дорого. Но какие это мелочи по сравнению с тем, что разворачивается впереди.

Алина спокойно выдохнула, ощущая, как теплой волной от сердца поднимается удовлетворение. Как давно она не чувствовала ничего подобного, и как это было приятно. Божественно просто. Наивысшее чувство понимать, что тебе ничего больше не надо, потому что все есть.

Но расслабляться было рано — все счастье Алины теперь зависело от одного человека, от единственного его слова: "Хорошо". И этот человек был Петр.

Он все еще сидел в гостиной, Катя, успокоившись, уснула, устроив белокурую головку на коленях брата, Петя, улыбаясь, перебирал ее волосы столь осторожно, чтобы не тронуть и не разорвать чуткий сон девочки. Телевизор смолк, маленькая кнопка-резинка на пульте заставила изображение спрятаться за темной пеленой.

Ее нарушила Алина. Она вернулась в комнату, где недавно была не в силах сдержать эмоционального порыва, воплощением сдержанности, спокойствия и стойкости. Ссора с семьей, казалось, не оставила в ней ни малейшего следа. Зато Петя не мог ее простить. Едва Алина появилась в дверях, он одарил ее жестоким, злобным взглядом, от которого у любого человека, не осталось бы ничего, кроме ощущения гнилой волокнистой тины, заполонившего собою все внутреннее пространство. Алину это не тронуло, ничего другого ей ожидать и не приходилось.

— Петя, — позвала она, когда брат демонстративно отвернулся к спящей Кате.

— Что тебе еще надо? — злым шепотом отозвался он.

— Как ни странно — твоя помощь.

Петя снова обернулся на столь неожиданные слова Алины и криво ухмыльнулся. Отвечать сразу он не собирался, боясь разбудить Катю и испугать ее явлением старшей сестры. Петя еле-еле приподнял девочку, ловко подложил ей под голову вместо своих колен одну из разбросанных на диване подушек и, не уделяя особого внимания Алине, направился к себе в комнату.

Она упрямо, без скупого разрешения, последовала за ним, без стука или какого-то иного предупреждения зашла в теплое, подсвеченное лишь красной китайской лампой помещение, куда так редко заглядывала.

Петр стоял в центре комнаты. Свет яркой лампы, просачиваясь через тонкий, полупрозрачный, покрытый затейливым ломанным мраморным рисунком, картон, из бело-желтого превращался в кровавый и ровно ложился на правую сторону Петиного тела, в то время как левая, оставалась во власти тени. Это сочетание придавала облику брата сходство с демоном, выбравшимся из пекла — красивым, коварным соблазнителем женщин, которому ведома лишь жажда собственного наслаждения, страсть, огнем сжигающая, и рассудок, и нежные чувства, способный словом, взглядом, жестом сбросить несчастную в сладкую, манящую бездну безумия, подарить минуты блаженства. Но ни жалости, ни признательности, ни нежности, ни, тем более, любви и верности, остывший уголек вместо сердца не знал.

— Странный ты человек, Алина, — с издевкой сказал он, — ты что ж, и в правду думаешь, что я тебе буду помогать? Напрасно, милая моя.

— Будешь, Петя, будешь, — уверенно ответила Алина, остро сверкнув глазами на иронию брата, — ведь ты же не враг сам себе.

— Ты, что же, решила мне угрожать?

— Что, ты, Петенька, ни в коем случае. Но ты ведь не откажешься от явной выгоды и для себя и для Катеньки. Я не припомню такого. Братец.

— Интересно, — бровь Петра удивленно изогнулась дугой вверх, — до чего это ты додумалась, поведай. Но не надейся на милость. Уж кому — кому, а тебе-то ее точно не видать.

— Я и не собираюсь. От тебя и раньше этого ждать не приходилось, а теперь тем более, — Алина шутливо возмущенно фыркнула и протянула Пете исписанный листок, — вот ознакомься.

Он взял его нехотя, не скрывая того, что делает сестре одолжение, не забыв включить более яркий свет, важно развалился на диване и принялся читать. Алина стояла возле, терпеливо выжидая и пристально наблюдая за реакцией брата. Петя читал внимательно, то улыбаясь чему-то, то хмурился, то покачивая головой. Когда текст был дочитан, он, с видом уставшего учителя, отложил лист в сторону и поднял на Алину недоверчивый взгляд.

— И ты хочешь сказать, что всерьез затеяла это? — спросил он, ткнув в бумагу пальцем, не заботясь о том, что может проткнуть и испортить его.

— А почему нет? — спокойно удивилась Алина. — Если так всем будет лучше. И мне в том числе.

— Ну, не знаю, не знаю. Чего может быть хорошего в этой глуши? Да там же ничего кроме сырости, плесени и холода. Да еще пауков.

— В этой глуши, как ты выразился, много лет жили наши родные. И не плохо жили, должна тебе сказать.

— Да, делай, что знаешь, раз у тебя вместо мозгов — пена. Мне лично по фигу, что ты там вообще затеяла. Что у тебя не все дома, для меня — давно не открытие.

— Мне важно — я могу рассчитывать на твою помощь?

И, не дав Пете ответить, Алина, придав голосу соблазнительные искушающие нотки, продолжала:

— Подумай, братец, какое это счастье, когда тот, кто тебе, как кость в горле, вдруг раз и исчезнет из твоей жизни. Легко и просто. Почти что без затрат и времени. Ведь, согласись, я прошу так мало по сравнению с тем, что у тебя будет потом. Ну, что скажешь?

— Мне нужны гарантии, что ты не обведешь меня вокруг пальца, — подозрительно ответил Петя и снова проглядел листок, задумавшись над тем, что ему предстоит сделать, — от психа всего можно ожидать.

— Петечка, какие гарантии? Ведь, сам посуди, в проигрыше, с твоей точки зрения, оказываюсь именно я. И не ищи подвох — его там нет. Что я — сторонник честности — тебе, при всей твоей ненависти ко мне, конечно же, известно.

— Ну да, что есть, то есть. И ты обещаешь, что исчезнешь навсегда?

— Ну, обещать я не могу, кто знает, как повернется судьба. Но, поверь, сделаю для этого все возможное.

— На одном доверии далеко не уедешь. Ну, ладно, допустим, я согласен, а предкам ты как все объяснишь. Им-то есть дело до того, где, как и на что живет их дочь. А когда узнают, они ж примчатся и привезут тебя обратно. И какая мне тогда выгода?

— Им есть дело? — Алина брезгливо скривила носом. — Можешь не переживать, я отпишу им таким образом, что всякая забота и волнение отпадет. Это — самая мелкая проблема.

— Ну, что ж, коли так, — Петя устало вздохнул, — сам не верю, что говорю, но, так и быть, я сделаю так, как ты решила. Но, если обманешь, не сомневайся, сестричка, я тебя в порошок изотру. Мееееедленно.

— Не бойся, не этого бояться надо, — Алина грустно улыбнулась и крепко пожала протянутую широкую ладонь брата. Сделка состоялась.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ИГОРЬ

I

В мутной воде, под непроницаемой перламутровой пленкой бензина, среди ссохшихся, затвердевших жвачных останков и разбухших, выпустивших табачные внутренности, окурков, отчаянно билась жизнь. В луже извивался червяк, выкручивал длинное посиневшее, членистое тельце, тянул тупой нос к острому хвосту. Ему хотелось выбраться, попасть в сырую землю, почувствовать ее облачение и пресный вкус. Но каждая песчинка асфальта была для червяка булыжником, врезавшимся острыми краями в мягкие бока. Сверху, то и дело, падали рифленые плиты подошв, и ему ничего не оставалось, как проститься со своей живучестью, сдаться, охладеть и так и остаться лежать в луже безжизненным шнурком.

Игорь с отвращением смотрел на страдания этого ничтожного существа. Не потому что ему был противен вид полуразмазанного червя. В нем, уничтоженном, раздавленном, Игорь видел собственное лицо.

Весь окружающий мир отражался в этой луже, собравшейся из быстрых ручейков, являя Игорю уродливый свой лик. Продажность, зависть, злоба, разврат, предательство, жадность, эгоизм — чего только не было грязной воде. Все мерзкие качества сливались в одно отвратительное бесформенное целое и, встав плотной стеной, не пропускали ничего, что могло бы хоть немного разукрасить поникший мир. А если что-то и просачивалось, то безжалостно давило гигантским, тяжелым прессом, пока чистое чувство не хрустело и не раскалывалось на множество безжизненных осколков. И вот так со всем, с каждым, что пришлось не по нраву, что отказывалось встать рядом с беззаконием и ложью. Ты либо с нами, бесчестными и грязными, как эта вода, либо под руку со смертью. Иного не дано.

Вот и червяк хотел чего-то большего, чем просто быть частью этого омерзительного целого. Выбрался из почвы, полез дальше, героически преодолевая препятствия, хотел что-то доказать, исправить, наладить и что? Угодил в лужу и, отравляемый ею, медленно умирал.

Игорь напряженно выдохнул и, широко перешагнув роковую лужу, побрел дальше. Какой-то определенной цели у него не было. Игорь бездумно бродил по улицам, неотрывно глядя в мокрый асфальт, спрятав от холода руки в неглубоких карманах старенькой, потертой джинсовки, склонив голову, от чего длинные немного вьющиеся русые волосы, свисали на лицо, мешая видеть, щекотали, раздражали и вынуждали иной раз загрести их назад пятизубыми граблями широкой мужской кисти.

Противно моросил дождь. Спасаясь от него, прохожие разворачивали над головами разноцветные своды зонтов, сталкивались ими, недовольно ворчали, но все же бежали дальше, увлекаемые заботами и неотложными делами. Дико рыча, мчались мимо автомобили, не заботясь ни о ком, въезжали в лужи, заставляя их разлетаться миллионами брызг и со шлепками оседать на тротуар. Иногда эта забава завершалась возмущенными криками и руганью задрызганных пешеходов.

Игорь не замечал даже мерзкой водяной пыльцы, садившейся на голову, лоб, плечи, пропитывая одежду и заставляя ежиться от пробившего озноба. Он уже давно привык жить по принципу трех китайских обезьян: "Ничего не вижу, ничего не слышу, не говорю", не раз оправдав наблюдением тот факт, что стоит только поднять голову, обязательно в лицо прыснет что-то столь неприятное, гадкое и, главное, не исправимое, что осадок от этой встречи будет еще долго-долго изматывать и уничтожать тебя. А обнаружить что-то хорошее или просто приятное Игорь уже и не надеялся.

Не один год он искал это хорошее — одевался, выходил на улицу и шел, гуляя без разбору, хоть куда. Внимательно оглядывался по сторонам, наблюдал, иной раз следил, вычислял, но ничего не получал. Если и встречалось ему что-то, способное заставить уважительно покачать головой или восторженно всплеснуть руками, как чуть погодя, как камнем с неба падало отвратительное, погребая под собой все то, что недавно так грело душу. И ничего большего не оставалось Игорю, как отчаяться, отбросить былые стремления и попытки, осунуться, поблекнуть, угаснуть. Стал он огарком в сырой, проплесневелой комнате — слабым, больным, утомленным огоньком, отсчитывающим свои последние минуты. Бледным червяком в ядовитой луже.

По прежнему, Игорь бродил по городу, но уже без цели, скорее по привычке. Ждать ему уже было нечего, жизнь, хоть еще и наполовину не прожитая, казалась пустой, не нужной, какой-то ошибкой, коварной опиской судьбы. Он не видел будущего, не помнил прошлого, не чувствовал настоящего. Жестокий мир кислотой выжег все, что хранилось под человеческой оболочкой, оставил зловещую, невыносимую пустоту, жить с которой не возможно. И Игорь не мог. Он мучился, терзался и если и искал чего-то на улицах Москвы, то только одно — смерть.

Отвергнутому, она была слаще рахат-лукума, неизвестность смерти манила и звала, тянула к себе сильнее упругого эластичного тренажера, но стоило только подойти к ней слишком близко, обжигала жестокими шлепками. Наглая, соблазнительная стерва.

Игорь не мог убить сам себя — в этом то и была вся беда. Он искал способ, но никак не мог найти такого, который без промаха оборвал бы крепкую нить его жизни. Ему нужен был мгновенный результат, лишь одно движение, даже не секунда — миг, за которым — долгожданная свобода. И пусть никто до сих пор не может рассказать, что именно ждет человека за чертой жизни, что там, в конце длинной трубы, по которой пронесется душа. А, может, и трубы то нет, может это просто чья-то фантазия или галлюцинация, понравившаяся, принятая и размноженная другими людьми. Может там кромешная мгла, небытие, душа просто растворяется как кусок рафинада в стакане чая и становится частью бесконечности. Ничто там все же лучше, чем ничто здесь. Вряд ли существует что-то хуже того, чем является земная жизнь.

Игорь с ужасом понимал и то, что смерть может не прийти на его зов. Поиграет немного и без интереса, бросит обратно, мол: "Приду попозже, лет через пять, десять, а ты поживи пока что, помучайся еще". Рука с пистолетом может дрогнуть, яд не одолеть сильный организм, резаные вены латают, а крыши многоэтажек или вагоны поездов грозят не убить, а покалечить, изуродовать плоть, сделать существование несносным. А что же это такое — жить неудачливым самоубийцей, да еще и калекой при этом? Игорь даже думать об этом не хотел. Представляя себя безногим, с перебитым позвоночником в инвалидной коляске, недоумком, разрываемым постоянными режущими мозг головными болями, сознание его леденело от ужаса, он передергивал плечами и спокойно вздыхал над тем, что это только злое воображение.

Еще Игорь боялся боли. Не резкой, быстрой или неминуемой — он ее мужественно терпел. Боялся он боли, которую невозможно преодолеть — сильной и бесконечной, жестокой, высасывающей все соки и безраздельно властвующей в хилом, немощном теле. К ней не привыкнешь, не смиришься. Она паразитом присосется и не оставит, пока не иссушит, не опустошит свою жертву.

Игорь искал очень долго. Стоило ему только, задаваясь вопросом: "А может так?", поднять голову и остановить задумчивый взгляд на каком-нибудь предмете, как сразу же, не заставляя себя ждать ни минуты, являлась смерть.

Она ни капли не походила на сложившееся представление людей о скелете в длинном балахоне, с заточенной косой и голодным вороном на плече. Смерть, являясь Игорю, одевалась в плоть юной особы с пустым взглядом, бледным ликом и тяжелыми черными волосами, переливающейся гладью лежащими на худых плечах. Смерть неотрывно смотрела на Игоря и, читая его мысли, не роняя ни звука, категорично качала головой или грозила указательным пальцем.

Игорь понимал, что он не сумасшедший, что явление смерти связанно только с его хорошим воображением, подпитываемым мрачными размышлениями, но советы ее слушал всегда и продолжал поиски. Правда, скоро искать стало не из чего, и Игорю осталась, только надежда на то, что вдруг, случайно, смерть вспомнит о нем и явится, наконец, оставив тех, кто встречи с ней не жаждал вовсе.

Жирная, тяжелая капля, не удержавшись на краю карниза, плюхнулась точно на нос Игорю, заставив его несколько отвлечься от гнетущих мыслей. Сегодня у него был выходной, отбросив мимолетную идею провести его дома, Игорь, по старой привычке вышел в город, доверив ногам самим выбирать, куда направить свой шаг. Так, сам не помня какой дорогой, он оказался в районе Чистых прудов, где его и настигла капля.

Игорь, морщась и недовольно посапывая, смахнул липкий осадок и поднял в небо рассеянный взгляд. Над головой густо и тяжело клубились облака, не оставляя солнечным лучам ни малейшего шанса пробиться. Неразрывная, плотная масса, оставившая себе лишь одну задачу — накрыть и раздавить Игоря. Слева, еле — еле, по узкой дороге тащились разноцветные автомобили, пронзительно и нервно визжали, подгоняя друг друга, хотя и без толку. Их резкие вопли, если и злили кого-то, то только прохожих, вынужденный иной раз даже прикрывать раздраженные уши и злобно скалиться на железных, безмозглых монстров. Справа высилось здание Главпочтамта, опираясь на четыре толстых колонны, как горилла на передние лапы. С его крыши, покрытой металлическими листами, покрививших краем, сорвалась дождевая капля, вернувшая Игоря из мира мрачных размышлений в ясное сознание.

Он стоял у ступеней, среди шумного переполненного болтовней и мобильным звяканьем людского потока. Его обходили, задевали то рукавом, то сумкой, рычали, но мимолетно, в сердцах, на полном ходу, даже не оборачиваясь на случайного нарушителя ровного течения пешеходов. Только одна из них, оказавшаяся длинноногой брюнеткой в мини-юбке и высоких, по колено, сапогах на шпильке, настолько озабоченная разговором по телефону, что не различала ничего и никого вокруг, с разбегу налетела на Игоря, сбив его с ног, и едва не выронила свою, пискляво вещавшую какую-то ерунду, драгоценность.

— Что встал, как истукан!? — истошно заорала она, не заботясь о том, что ее визг, привлекает скорее других людей, нежели Игоря. — Придурок чертов!

Она рассыпалась оскорблениями, ругалась наряду с мужчинами на футбольном поле, стремясь вызвать в сопернике жгучее, желание ответить не менее резким тоном. Но Игорь молчал. Он разглядывал скандалистку равнодушными глазами коровы, в которых терялась всякая эмоция.

Крикливая дама, не добившись своего, крутанулась, на прощание, злобно, ткнула Игоря в бока и, с самодовольно вздернутым носом, с видом победителя, горделиво зацокала прочь. Игорь поглядел в след, вздохнул безнадежно и побрел за ней, не преследуя, а просто по той же дороге.

Переходя проезжую часть, он снова остановился, заглядевшись на ожидающих своего сигнала машины. За тонированными стеклами водители были не видны, автомобили стояли сами по себе и чем-то напоминали стаю собак, застывших на линии старта, когда должен был вот — вот хлопнуть выстрел: "Марш". А для них: "Взять", потому что псы были жадны до крови. Достаточно было только взглянуть в их круглые, но все больше вытянутые, прищуренные глаза-фары, чтобы ощутить неоправданную ненависть, горячее нетерпение разорвать сдерживаемые их ремни, наброситься на неуспевающих перейти пешеходов и вцепиться в теплую плоть скрываемыми под бампером клыками, разодрать на куски и терзать, терзать, терзать, пока силы не иссякнут и не утолиться сухая жажда смерти.

Игорь чувствовал их всех насквозь, ловил зловонное, удушающее живых дыхание и думал "Вот он, быть может, выход. И быстро, и точно". И тут же впереди у светофора замаячила знакомая, грустная тень, отрицательно покачивая головой, а мозг пронзило: " И что? Мысли здраво! Какой из них нажмет на газ, видя на зебре пешехода?! Ничего не получишь, кроме еще одной порции уничтожающей брани!"

И, понурившись, Игорь перешел дорогу.

II

Гусеница не ползла, не тащилась, а летела по своей норе. Только нора была гигантская, с холодными бетонными стенами, по которым тянулись, переплетаясь и прижимаясь друг к другу, толстые провода. Металлическое сине — голубое чудовище, с просвечивающимися боками, сквозь которые были видны шевелящееся в чреве люди, надрываясь, ревело, гремело лапками — колесами по проложенной дороге — рельсам и неслось туда, куда направлял ее мозг  человек, засевший за прозрачным лбом, над шестью зеркальными глазами.

Давки или даже толпы уже не было, вся орава молодежи, забившая вагон на Курской, уже станцию спустя, на мрачной, безрадостной Бауманской, галдя и пинаясь, понеслась прочь из метрополитена. Игорь стоял, вопреки угрожающей надписи "Не прислоняться", прилипнув лбом к запятнанному, мутному стеклу вагона, и, по своему обыкновению, не обращал ни на кого внимания, даже когда его вплюснули в двери, настолько сдавив грудную клетку, что, казалось, еще толчок, и ребра захрустят, ломаясь.

Игоря привлекала только темнота за окнами, изредка прерываемая, рябящая огнями, перронами, столбами и названиями станций. Все повторялось и, казалось, до бесконечности.

"Электрозаводская" осталась позади, поезд пролетел ее мимо, даже не замедлив ход. Игорь неохотно оторвался от стекла, развернулся и, покачиваясь из-за тряски вагона, осторожно, чтобы не отдавить соседям ноги, прошел к выходу.

Еще у Чистых прудов мобильный телефон Игоря завибрировал в кармане и, спустя пару секунд, заиграл бодрящую мелодию, к сожалению, никак не отразившуюся на настроении его хозяина. Звонил Колька, старый друг Игоря. После привычных: "Здорова! Как дела?", Колька, парень, всегда недолюбливающий стеснения и волокиту, без намеков, позвал Игоря, по старинке, в гости, на пару бутылок пива. Игорь вяло отказывался, отпирался, пытался сослаться на неотложные дела, слова его тянулись, петляли, спотыкались и не связывались друг с другом, вранье не удавалось и, в конце концов, под неотступным напором приятеля, согласился.

Колька около получаса стоял возле торгового центра, выкуривал вторую сигарету, когда в толпе от выхода метро до автобусных остановок, выловил знакомую, ссутулившуюся фигуру Игоря.

— Игорь! Х-х-хаа! Правда, ты!— радостно заорал он, ничуть не стесняясь громких эмоций, швырнул дымящийся окурок в лужу и полез сквозь толпу с распростертыми объятиями.

Игорь недовольно нахмурился, глядя на восторг друга, приветственно обнять и похлопать себя по плечам позволил, но для прочих разговоров и объяснений отвел Кольку в сторону, туда, куда людской поток не дотягивался, и там сдержанно, серьезно, крепко пожал другу руку.

— Рад видеть тебя. Давненько не встречались, — добавил он к этому.

— Давненько!? — рассмеялся Колька. — Вы только послушайте его. Давненько. Да не меньше ста лет прошло, приятель, а то и больше будет. Что ты такой тухлый, как поганок наелся? Иль не рад?

— Почему не рад? Рад, Коль, рад.

— Коля?! Коля в школе за партой остался. Давай, как раньше. Коляяяяян.

— Как скажешь, — буркнул Игорь, зябко переведя плечами, что не укрылось от всезамечающего Кольки.

— Мерзнешь? Да, согласен, погода, не ахти, ну хоть эта гадкая морось прошла, что-то хорошее. Пошли-ка ко мне, я уж все купил для дружеского мальчишника. Как в старину, помнишь?

— Как не помнить, — отозвался Игорь, и на губах его растянулась длинная улыбка теплых воспоминаний.

Одно из них вставало за другим. Юношеские годы, забитые безмятежьем, шальными, беззлобными гулянками, сумасшедшими идеями, сумасбродными поступками. Когда не спали до утра и могли переорать мартовских котов песнями под гитару, когда пили пиво в парках на лавочках, передразнивая сварливых старух. Когда под толстой кожей жило одно большое, безумное, бесшабашное — единственное, что давало силы. Молодость.

Вспомнился Колька, тогда лохматый, засыпанный темными веснушками, грубоватый, но с неисчерпаемым запасом энергии. Сам Игорь — всегда задумчивый красавец, мечта всех знакомых девчонок. В их компании он всегда был главной приманкой — высокий, русый, волосы до плеч, выгодно подчеркивающие овал лица, взгляд с манящим прищуром и легкая, ровно подбритая щетина, обрамляющая очаровательную улыбку. И целая кладовая комплиментов, после которых мало кто оставался невозмутим.

А еще Санек... Сашка-фельдшер.

Игорь снова погрустнел.

— Ты чего? — отбросив шутливый тон, беспокоясь, спросил Колька.

— Да так, — сперва отмахнулся Игорь, но все ж закончил. — Сашку вспомнил.

— Дааа, Сашка, Сашка, — озадаченно почесал затылок Колька, сдавленно выдохнув при этом, — надо ж такому случиться. Полгода уже прошло, а все не вериться. Угораздило его.

Полет воспоминаний коснулся и Колю взмахом призрачных крыльев, но если Игорь сдержал их в себе, его другу это оказалось не под силу и еще около пятнадцати минут он беспрерывно, незамедляясь перебирал языком, перечисляя щемящие и горько обострившие память события юности, подкрашивая их печальными, меланхолическими нотками.

— Ты — то, как пережил? — спросил он в завершение. — Все-таки работали вместе, каждый день виделись?

— Как все, — отрезал Игорь, — сначала тяжко, потом свыкся. А потом уволился.

— Правильно. Я тебе всегда говорил, многого за баранкой не добьешься. А сейчас, где обитаешь?

— Курьерю.

— Мда... Хрен редьки не слаще. Ну, ладно, не обижайся, дело твое, в конце концов. Пошли уже. Санька как раз помянем, а то стыдно. Я ж даже на похоронах не был — начальник, гад, не отпустил...

— Не был, так не был, — оборвал его Игорь, — а, почему, дело не мое. Сашка бы простил, он не из обидчивых. Был. Пойдем, — и, по — лошадиному, мотнул головой в сторону.

Колька жил один, в маленькой однокомнатной квартире на третьем этаже пятиэтажки, доставшейся ему в наследство от бабушки. За три года безраздельного, единоличного владения тесной жилплощадью, Колька сумел значительно изменить ее облик, превратив из невзрачной серенькой конурки в уютные, одетые по моде евроремонта, холостяцкие хоромы. Не жадничая, не скупясь и не жалея выбросил все барахло, скопившееся у бережливой бабуни, ободрал стены кухонным ножом, взял кредит в банке, на который и создал дом своей мечты.

— Ну и как? — гордо спросил он, едва друзья переступили порог.

— Чисто, блестит, — равнодушно ответил Игорь, придирчиво оглядывая квартиру, — будто хозяйка есть, а не холостяк живет.

— Я сам себе хозяйка. Вот веришь, терпеть не могу беспорядка.

— Заметил уже.

— Давай проходи, устраивайся поудобнее. Я пока нам стол организую.

Нежные голубые обои после плаксивого серого неба несколько приободрили Игоря, усевшись в желто-красное кресло, он понял, что утоп, увяз и поднимется теперь уже не скоро, только по неотложному делу. Оставалось только наслаждаться, расслабиться, может даже отвлечься от размышлений и почувствовать, что жить все — таки стоит. На какие-то минуты Игорю это удалось, но потом, вдруг, молнией резануло заплывший разум, из среза этого вырвался Сашка, улыбчивый, в серебристой форме фельдшера, такой, каким видел его Игорь в день смерти, что-то сказал, неясное, неразборчивое, и сумрак мысли возродился. Блаженствовать больше не хотелось.

Игорь вздрогнул, открыл глаза и тупо уставился в экран плазменной панели, висевшей на стене напротив, словно Сашка-видение вырвалось именно оттуда, и мог как-нибудь и Игоря затащить с собой, в бездну, которой одни бояться до паники, а другие жаждут познать.

Вошел Колька, наигранным движением официанта поставил на стеклянный столик у кресел салатницу, набитую густым оливье, просвечивающим кубиками розовой ветчины и шариками консервированного горошка сквозь белую пасту острого майонеза, тарелку крупных соленых огурцов, еще не стряхнувших с пупырчатых бочков ветвистые укропины и бутылку водки из матового стекла, помутившегося еще больше из-за облепившего ее шершавого инея, обжигающего голые пальцы.

— Ну что, погнали? — спросил Колька, упав в кресло на другом конце столика и, получив вместо ответа кивок Игоря, плеснул водки в пару граненых рюмок. — За Сашку, хорошего друга, верного товарища и просто... классного парня, душу компании. Пусть земля ему будет пухом.

Выпили, как полагается, не чокаясь, залпом, морщась от крепости, тая дыхание и не прикасаясь к закуске, словно это могло оскорбить погибшего друга. За первой пошла вторая, не заставила себя ждать и третья, пили понемногу, но часто, запивая градусы сладким соком из смеси фруктов. Салат и огурцы не позволяли друзьям впасть в пьяное беспамятство, забыться и уснуть, но сдержать заплетающиеся отяжелевшие, но неугомонные языки были не в состоянии. Печальная тема, продержавшись положенное ей время, улеглась, уступая место более солнечным беседам.

Колька болтал без умолку, видимо, чья-то незримая рука, не без помощи крепкого напитка, прорвав пространство, коснулась его спины и, то ли нажала нужную кнопку, то ли до отказа закрутила ключик говорящего механизма. По теме ли, нет ли — Коля мог говорить что угодно, хоть фальшивя напевать глупую песенку, лишь бы ни на секунду не останавливать свой мышечный орган вкуса и речи. Игорь же, напротив, все больше молчал, предпочитая слушать бессвязные разговоры друга, лишь изредка отвечая на вопросы, избежать которых не удавалось. С каждой новой выпитой рюмкой ему все больше и больше хотелось броситься в омут бессознательности, забыть, как о хорошем, так и о плохом, если они разделимы, утонуть, задохнуться, растаять — что угодно, лишь бы не знать, не чувствовать груза, что все сильнее и сильнее давил на грудь. Он понимал, что лишний, что чужд всему, что окружает его, даже Кольке, другу, каких еще поискать. Но Колька мог мириться с миром, более того, он не замечал гнилых дыр, которыми просвечивала красивая картинка, не видел очевидного, не замечал неспрятанного. И таких, как Колька, наивных слепцов, очарованных коварным миражом — миллионы, а как Игорь — десятки. Они — отбросы, изгои, тараканы на кухне, их не захотят ни принять, ни хотя бы попытаться понять. Большинство сначала затыкает, а потом нещадно стирает со свету неугодное им меньшинство, давит и испепеляет все, что не свойственно, что выделяется и не вписывается.

Был выбор: либо живи, не обращая внимания, либо живи, но страшно мучайся, тщетно борясь с суровой действительностью. Игорь бороться не хотел, вот и осталась ему не первое, не второе, а полуторное и самое ужасное. Он остался меньшинством, медленно сжираемым изнутри ощущением своего одиночества и безнадобности.

На трезвую голову терпеть это уничтожение было сложно, не все же легче, чем на затуманенную алкоголем. В веселого человека он вселял беспричинную радость, в отягощенного думами — печаль и грустное томление. Так вышло и сейчас, под действием выпитого Колька еще больше раззадорился, Игорь же сник и притих, окончательно угас.

— Ну, и что, в конце концов, с тобой происходит, — не выдержал Колька и, по-дружески, ткнул в бок, — помрешь сейчас, ей богу.

— Было бы неплохо, — пробурчал Игорь, не следя за тем, что говорит, но почти сразу же опомнился, встрепенулся воробьем, даже подпрыгнул на месте и, стремясь сгладить свою оплошность, добавил, — да ничего со мной не случилось, с чего ты вообще взял?

— Да ты бы на себя со стороны посмотрел, — бледный, кислый, кривой, будто лимонов наглотался. Ты давай-ка, — Колька отодвинул подальше рюмку Игоря, — не пей больше.

— Не буду.

— И хорошо. И, выкладывай, все же, что там у тебя? Проблемы, что ли, какие? Так валяй, ща все решим.

— Что ты привязался, Колян? Все у меня нормально, сколько раз повторять?!

— Неет, дружище, врешь ты все, меня не обманешь, я такие дела насквозь вижу. Говори, что у тебя с ней?

— С кем?

— Ну, тебе лучше знать с кем, — ухмылялся Коля, стараясь хотя бы немного растормошить Игоря, — с девчонкой твоей. Когда мужик грустит, вздыхает, терзается, проблема чаще всего одна — любимая баба кинула.

— Никто меня не кидал. У меня вообще-то нет никого.

— Как?

— А вот так, обыкновенно.

— Не верю, — Колька ошарашено откинулся на спинку кресла, глаза его вылезли, округлились еще больше и стали похожи на два белых яйца с коричневыми кольцами на бочках, — ладно бы я, но чтоб у тебя? Скажи честно, ты, наверное, порвал с ней недавно, раз так вышло.

— Нет, у меня давно уже никого нет.

— Давно? — Колька вдруг нервно заерзал, подозрительно оглядел Игоря и, на всякий случай, отодвинулся, как мог, подальше от друга. — А ты случайно не того?

— Что того? Колян, говори ты толком.

— Ну, это... Не поголубел, в общем?

Игорь вздрогнул, фраза друга предательским штыком пырнула в бок, медленно обернулся и злобно сверкнул на Кольку глазами.

— А по роже? — бросил он другу и угрожающе приподнялся с кресла.

— Ладно, сядь, — осадил его Колька, — прости, сглупил. Ну, сам посуди, что я еще мог подумать, когда пацан, на которого девчонки, как мухи, слетаются, вдруг оказался давно одиноким? Да у тебя ж пару лет назад их на каждый день недели было, что случилось?

— Надоело просто и все. Одна нужна, единственная, понимаешь. Чтоб с ней слиться и стать целым, одним, разделимым только смертью. А таких сейчас нет. Опустели.

— Да ладно — нет. Тебе ли жаловаться. Только пальчиком помани — сбегутся. И выбирай себе свою, единственную.

— Не нужно мне, не хочу. Отстань.

— Не отстану. Ты и хмурый такой, что давно женщины не знал. Они же, как наркотик, попробуешь раз и все, уже не слезешь. Без них ломка начинается. И ты тому пример.

— Коль...

— Ииииии, слышать ничего не хочу. Начнем прямо сейчас. Есть у меня на примере пара кадров. Они, знаешь ли, как пионер: "Всегда готов", так что сейчас свяжемся и примчаться, не заметишь, как время пролетит. Не единственные, конечно, но расслабишься, будь здоров.

Игорю только и оставалось, что безнадежно вздохнуть, устало отбросить голову на спинку кресла и, закрыв глаза, предаться водовороту, царствующему в его отяжелевшей, непослушной голове.

— Делай, что хочешь, — промямлил он напоследок и оказался во власти пьяной дремоты, затягивающей, уносившей его куда-то, в неведомые бездны человеческого подсознания, где все мечется, скачет, спутывается, пересекается, где все так неясно, расплывчато, скрыто под серой вуалью, но все же шепчет, подсказывая выход, скрываясь, сыпет намеками, тайными смыслами и предсказаниями. Разбираться с растянутым воем, с оглушительным гвалтом сотни голосов, вдруг поглотивших Игоря, он не жаждал и просто поддался неведомой ему силе, безраздельно властвующей в загадочном сонном царстве.

Колька перевесился через подлокотник, пошарил где-то на нижней полке стеллажа и, радостно ахакнув, достал плоский, черный с глянцем, предмет, водрузил его к себе на колени, щелкнул замочками и раскрыл, как большую книгу в пластмассовой обложке. Под ней прятался черный экран и квадратные соты клавиатуры, обозначенные каждый своим символом. Спустя секунду экран загорелся и запестрел картинкой горного пейзажа, из скрытого динамика вырвался и ударил по ушам надоевший всем звук препятствия. Игорь очнулся, веки его распахнулись и еще какое-то время он оглушено, растерянно оглядывался по сторонам, стараясь понять, что это — очередной перескок во сне или же явь, сместившая дрему.

— Проснулся! — крикнул Коля, не отрываясь от экрана, при этом перебирая пальцами по клавишам, отвечавшим ему мягким глухим постукиванием. — Иди сюда, сейчас увидишь, от чего хотел отказаться.

Игорь измученно промычал на предложение друга, ведь все, что хотел он — спать, бесконечно, беспробудно. Ведь это состояние так близко к смерти.

Колька, не удовлетворившись этим сдавленным отзывом, перескочил к Игорю и удобно устроился на широком подлокотнике кресла, будто созданном специально для сидения, когда мест не хватает.

— Глянь-ка, — он подсунул ноутбук Игорю чуть ли не под нос, — скажешь, не хороши?

Приятный взгляду пейзаж вдруг исчез, скрылся под развернувшейся скатертью под названием "Одноклассники". На бело-рыжем фоне выплыла яркая новогодняя фотография, запечатлевшая двух молодых людей, одним из которых был Колька и двух девушек. За спинами их сияла разноцветьем двухметровая искусственная ель, тянувшись к ночным небесам, уподобляясь идолу шестидесятых — гордой и агрессивной ракете. Все четверо заманчиво улыбались, затейливо извиваясь, их шеи оплетала сверкающая золотом змея мишуры, в руках разбрасывали искорки железные палочки бенгальских огней.

Игорь оставался невозмутим. Повинуясь просьбе Кольки, он пристально разглядел девушек и с тоской понял, что ничего не осталось кроме отвращения и омерзения. Их нельзя было назвать некрасивыми, скорее наоборот, девушки были и очаровательны, и привлекательны, и, даже, несколько обольстительны. Но для Игоря все это оставалось одним большим: "Нет". Они были на одно лицо: обе крашенные блондинки покрытые косметикой в несколько слоев, обе одеты, если не по последней моде, то незначительно отстав, но, без сомнения, позаимствовав идеи у телевизионных див. Почти что отражение друг друга, близнецы, лишенные индивидуальности, спрятавшие единственное, свойственное только им, за яркой маской популярного и модного.

Но если бы дело было только в этом. За их напомаженными лицами, под задеревеневшими от туши ресницами не было ничего — ни единого чувства, ни желания, ни цели. Глухо, как в пересохшем колодце, смотреть в их глаза было все равно, что заглянуть в черную дыру и увидеть там только одно — безжизненным мрак, ужасающий своей пустотой. Манекены с витрины, в которых зачем-то вдохнули жизнь, изысканные куклы, годные лишь для подражания.

Игорь хотел гневно захлопнуть ноутбук и зашвырнуть его подальше, но сдержался — не желая обижать Кольку.

— Не в моем вкусе, — ответил Игорь и ударил курсором по красному квадратику в правом верхнем углу экрана.

Фотография исчезла, вместо нее появилась новая, поменьше предыдущей, рядом с какими-то анкетными данными. На этот раз на фотографии был молодой человек, сидевший в дорогом ресторане и протягивающий фотографу бокал кровавого вина. Лицо его теперь уже не было Игорю не знакомо — это оставался тот самый мужчина, что вместе с Колькой пять секунд назад обнимал бездушных девиц.

— А это кто? — спросил он не столько из интереса, сколько просто так, только бы что-нибудь спросить.

— Это? — Колька посмотрел через плечо друга на фотографию. — А — это Петька, учились вместе. Я после первого курса бросил, ты помнишь, он, вот, остался, и дружим.

— Рада за вас, молодцы, — без энтузиазма пробурчал Игорь, забравшись шустрой стрелочкой мышки в личные фотографии Пети.

Их было много, не меньше пятидесяти — целый фотоальбом созданный, казалось, лишь с одной целью — восхвалять его владельца. Неудачных изображений не было, Петя отобрал их с тем расчетом, чтобы ничего, кроме восторга, снимки не вызвали, чтобы каждый, просмотревший их, под магической силой очарования, не смог проронить ни слова, ни звука, а о том, чтобы ругать — даже подумать не смел. Листая одну фотографию за другой, вглядываясь в лицо этого себялюбивого, избалованного деньгами красавца, Игорю хотелось плеваться, или хотя бы отвернуться в сторону, лишь бы избавить себя от нестерпимого раздражения. Слова уже не держались в связках, еще мгновение и Игорь бы выложил разболтавшемуся Кольке все, что он думал о его друге, и мнение это было весьма не лестно. Негодование его кипело, огромные пузыри его поднимались до солнечного сплетения и щекотали корень языка, его тошнило нетерпимостью к подобным эгоистам, рвало озлобленностью. Игорь, не выдержав, в последний раз ударил по переключателю фотографий, разжал губы, готовый выложить свое жесткое мнение и....остолбенел.

Резвый, стремительный поток жестких оскорблений вдруг остановился. Мышцы тела напряглись, выпучились, окаменели. Ни двинуться, ни вздохнуть и даже болтовня Кольки, до того звенящая в ушах, вдруг отдались тихим, робким эхом и потерялась вдали. Разлилась глухая тишина. Игорь вдруг оказался в пустоте — мир вокруг размяк, расплылся талым сливочным мороженным и слился в единый фон и все, что еще оставалось различимо — это лицо. Печальное, болезненно синюшное, в резком контрасте с вороно-черными волосами и таким же платьем.

Игорь сглотнул, секунды помешательства медленно отступали, сдав позиции и, по-прежнему плутая в тумане растерянности, он начал размышлять. Теперь это была уже не смерть — она являлась, только откликаясь на суицидальные мысли, а Игорь пока об этом не думал. И, потом, смерть — это видение, серый призрак, различаемый только им — Игорем. Как тогда ее поймал внимательный глаз фотокамеры?

Нет, это не смерть. Это живой человек — женщина, девушка, захваченная врасплох, когда входила в комнату, где фотографировался напыщенный Петр. Это человек из плоти, костей и крови, но, черт возьми, какое сходство! Одно лицо, ни малейших различий. Нет сомнений, это она являлась ему без малого полгода, и удерживала от убийственного шага. Но, тогда, откуда он ее знает, где видели, почему запомнил настолько, чтобы, сам того не ведая, отождествлял со смертью?

Чувства постепенно встали на свои места, Игорь отчетливо различил толчок в бок и громкий зов Кольки: "Игорь, Игорь, что с тобой?".

— Кто это? — бездумно спросил он, не смея оторвать изумленного взгляда от изображения и, подсказывая Кольке, о ком именно идет речь, ткнул пальцем на девушку.

Колька крепко выругался в сторону и раздраженно ответил:

— Алина это, Петькина сестра, — в голосе его звучала обида, — и что с тобой случилось-то? На нормальных девах — ноль внимания, а на покойников ходячих — ступор пробирает. У тебя с башкой все нормально? Или как?

— Не знаю, — протянул Игорь, — не пойму. Я ее где-то видел, понимаешь.

— Нет, ты точно спятил. Не мог ты ее видеть нигде — это не человек, а призрак. На улицу не выходит, людей шарахается, вечно загруженная какая-то. Прикинь, я ее, когда впервые увидел, познакомиться хотел. А она как зыркнет на меня, как ножом рассекла, и спрашивает: "Вы меня не узнаете?". "Нет,— говорю, — я ж тебя впервые вижу". Она развернулась и ушла, да еще и дверью хлопнула. Отрезала. Ну, и сам понимаешь, всю охоту на дальнейшее общение отбила.

Колька что-то еще рассказывал об Алине, о ее брате, но Игорь ловил лишь обрывки фраз, не лепящихся в одно целое. После рассказа друга его память вдруг из черноты превратилась в изрезанную картинку, фрагменты которой расшвырял в разные стороны ветер. Парк, скамья, Сашка — фельдшер, погибший ребенок, толпа, крики — все перемешалось, спуталось и никак не хотело воссоединяться, мелькал, рябило, дразнило и выводило из себя. Игорь не отрывался от фотографии, снова и снова переворачивал обрезки в голове, обнаруживал новые, забытые до этого. Разгадка была рядом, уже стучалась в дверь. И вдруг вздрогнул, вытянулся в струну, будто невидимый палач пропустил через его тело электрический разряд. Игорь побледнел, вмиг губы шевельнулись, и зашептал:

— Узнал меня, значит обречен. Себе помоги, — и чуть погодя, загадочно добавил, — Алина.

— Игорь, — настороженно позвал Колька, — ты что, запал что ли?

— Запал? — Игорь очнулся, как после долгого сна, встряхнул головой и внезапно оживился. — Нет, нет, я просто вспомнил ее. Колян, ты мне можешь помочь?

— Смотря чем.

— У меня с этой девушкой одно дело незаконченное есть. Мне бы с ней встретиться, поговорить. Просто, по-дружески.

— Нет, ну ты меня точно в гроб загонишь, — возмущенно выкрикнул Колька, — то сознание теряешь, то женщины не нужны, то сведи его с человеком, которого я сам-то толком не знаю. Игорь — очнись!

Зачем тебе это чудо нужно? Опомнись, вокруг полно нормальных, а не чудаковатых баб!

— Колян, ты не понял, — Игорь резко отставил в сторону ноутбук, обернулся к другу и с жаром одержимого человека продолжал, — она мне не для этого нужна. Она знает кое — что, чего не знаем мы с тобой, но что нам очень пригодиться. Колян, пожалуйста. Я не сумасшедший, не полоумный. Я точно знаю, что она мне может помочь. Помоги и ты мне. Друг, поверь.

— Я ничего не понимаю, — Колька озадаченно покачал головой, — что такого важного для нас может знать странная девица. Ну ладно, если ты без этого жить не можешь, я постараюсь что-нибудь придумать. Только, чур, без фокусов. А то я тебе быстрее встречу со скорой организую, чем с ней. Запомнил?

III

Он и не думал, что когда-нибудь снова ощутит нечто подобное. В последний раз это чувство посетило Игоря больше трех лет назад, когда он сдавал госэкзамены, у белых дверей кабинета, за которыми сидела неумолимая комиссия. Под грудиной что-то ерзало, чесалось, слова менялись буквами и теряли всякий смысл, устоять на месте было невозможно и, чтобы хоть как-то прогнать щекотливые ощущения, он ходил из стороны в сторону, как бурый мишка, посаженный в тесную клетку зоопарка, пока не услышал хриплый голосок, объявивший его фамилию. Как давно это было, сколько всего изменилось с тех пор. А чувство вернулось.

Игорь, взглянув на себя со стороны, едва ли узнал сам себя. За три дня, что прошли с момента их встречи с Колькой, он ни разу не нахмурился, не затосковал, а уныние затмилось предчувствием скорого избавления. Он часто улыбался, удовлетворенно перетирал ладони, ел с аппетитом, искренне смеялся и даже беззлобно подшучивал над матерью, не жалующую его ничем, кроме брани. Игорь ждал, и ничего не могло теперь омрачить его будней, ведь в успехе задуманного он не сомневался.

По привычке, ища отрицательные стороны в своем плане, Игорь провел не мало времени, разбираясь в архиве своих воспоминаний. До малейшего движения и слова он воспроизводил события того дня, когда поступил вызов из парка Покровское-Стрешнево, и они, бригада и водитель, выехали на место. Он много думал о мрачной девушке на ядовито — зеленой скамье, с которой, пораженный страшной трагедией, вступил в разговор. Ведь не просто так тогда из массы народа он выбрал именно ее. Чем-то потрясла его эта одинокая, печальная, словно обреченная фигура, не многим отличающаяся от восковой. Что-то исходило от нее, изливалось наружу, не видимое, не объяснимое, что не прочувствовалось никем, кроме Игоря, уже тогда задумавшегося о безобразии и уродстве окружающего мира.

Девушка притягивала смерть, в этом не было сомнения. Она предсказала ее ребенку — Игорь видел его труп, и горечь в словах Алины не позволяли ему усомниться в их правоте. Она указала на Сашку, и тем же вечером он разбился на машине. Два совпадения подряд — нет. Алина, узнающим ее, дарила смерть.

Теперь Игорь собирался влиться в число этих счастливцев, и все остальное его не волновало. Игорь ослеп под блеском желаний, оглох из-за грохота подкатившей надежды.

Эти три дня были прожиты Игорем под лозунгом: "Я и только я". Думать о чем бы то ни было другом, кроме собственного благополучия, он просто не мог. Мысль, что скоро все печали исчезнут, падут под всесильной косой кончины, пустила крепкие, цепкие корни, удобно устроилась в мозгу и силой своей мозжила все иные проблески сознания. " Мне будет хорошо, только мне. Я хотел этого, ждал, надеялся, мечтал. И вот оно — спасение, пришло. Так неожиданно, внезапно, как снег в июле. Я избавлюсь, уйду, а до всех остальных мне просто нет дела", — так он решил, когда вышел из Колькиного подъезда, так считал и теперь.

И к чему ему было переживать и тревожиться за кого-то, зачем задумываться, как переживут его смерть мать или друзья? Зачем вообще засорять свою голову подобным хламом? При жизни много ли они ему подарили, часто ли откликались, когда в минуты тяжести он звал их на помощь. Радовали ли, обнадеживали? Нет. Всегда и везде они оставались лишь жалкими марионетками, трусливо гнущимися под суровыми законами жизни. Они — ничто, но их много и козыри все у них на руках. А Игорь сидит с шестерками, остается в дураках, а на кону жизнь. Вот ее то он и проиграл этим бездуховным тварям, которые на поминках-то больше пить и жрать будут, чем вспоминать о его бездарно прожитой жизни. Никого нет, и жалеть некого. А жизнь его — такая мелкая ставка, что проиграть не жалко. Без нее и проще даже.

Утром позвонил Колька и, торопясь, объявил, что операция "Алина" назначена на сегодня и чтобы ближе к вечеру Игорь ждал его у себя. Все это время Игорь не мог найти себе места, усидеть более двадцати минут стало непосильной задачей, телевизор несколько раз включился, но после быстрой, без пауз пробежки по каналам, снова потухал, мужчина челноком расхаживал по комнате и все ждал, что вот-вот раздастся звонок в дверь. Терпение давно лопнуло, как тонкий мыльный пузырь, волнение пеной било через край, а ожидание обернулось древней пыткой. Безумно влюбленный юноша, ожидающий на первом свидании свою возлюбленную и готовый предложить ей руку и сердце, так не переживал, как Игорь в те минуты. Даже его мать, временами просовывающая оплывшую, красно-синюю физиономию в щель между косяком и дверью, снедаемая желанием устроить сыну очередную разборку, озадаченная его странным, до тех пор не известным ей поведением, не роняя ни слова, снова пряталась на кухне в компании с бутылкой и сигаретой.

Колька звонил в одиннадцать, заявился лишь около девяти вечера, когда уже стояла глухая ночь, и на ее синеватом от городских огней полотне сверкнули золотистыми глазками самые сильные звезды, а приподнятые на грязных, задрызганных грязью столбах над землей, уличные фонари тоскливо замигали, глядя на небесных собратьев.

Колька даже не вошел, а бессильно ввалился в квартиру, упал в руки застывшего в ожидании, лохматого, с перекошенным от нетерпения лицом, Игоря, но тут же собрался, покачиваясь, но выпрямился, по деловому одернул покривившийся лацкан пальто и, гордо, довольно вздернул острый, крепкий подбородок, дыхнул крепким алкоголем:

— А вот и я.

— Вижу, — досадно вздохнул Игорь, — ты, где так надрался? С Алиной что ли?

Колька уперся в дверь обеими руками, обернувшись к Игорю согнутой в дугу спиной, уронил, повесил голову и принялся усердно стаскивать ботинки, долбя пяткой об пол.

— Надрался, — обиженно, почти невнятно, бормотал он между ударами, — я там... за него... а он? Надрался. Сам бы проп... попробовал, а то туда ж.

— Ладно, не обижайся, — Игорь отставил в сторону с трудом, но все же сброшенные ботинки и помог Кольке снять пальто, — иди в комнату, там поговорим. Иди, иди, а то мать сейчас орать начнет, ей только повод дай.

Колька послушно заковылял, сшибая углы, в нужную комнату, Игорь, приладив его пальто на вешалку, потянул носом, уловил дуновение сладких женских духов и, неодобряюще покачал головой. Впрочем, ему ли было судить.

Кольке надо было отдать должное. Не смотря на неподъемные оковы усталости, повисших на ногах, руках и висках, на жгучее желание организма, наконец, отдохнуть и в покое переработать все влитое в него, Колька держался, не позволяя себе уснуть до того, как расскажет Игорю все результаты его сегодняшних гуляний. Он втиснулся в угол дивана, удерживаемый с одной стороны подлокотником, с другой — спинкой, терпеливо ждал, когда напротив усядется Игорь.

— Слушай, — громогласно начал он, дождавшись, — Алину твою я не видел. И, наверное, не увижу.

— Почему, — Игорь почувствовал, как ужас грубыми кусачками рвет жилу радости у сердца, как немеет корень языка, и слюна стеклом встает в горле, — она что — умерла?

— Умерла? А с чего ты решил? — Колька, издеваясь, растянул улыбку и даже хрюкнул от выдавленного смешка. — Что сразу умерла-то? Уехала. К черту на кулички. И возвращаться не собирается. Надежный источник рассказал.

— А по подробнее? Если можно, конечно.

— Можно, нельзя. Вечные вопросы, как ты находишь, Игорек?

— Колян, не отдаляйся.

— Хорошо, хорошо. Так, значит по порядку. Я встречался с Петькой. Ну, сам понимаешь, через кого еще узнавать то. Брат все-таки.

— И?

— Не перебивай, я говорю. Ну, не станешь же сразу, в лоб, расспрашивать. Ну, поболтали там, девчонок нашли, расслабились. Ну, ты понимаешь. Вот тут-то я смотрю — Петька поплыл и подкатил. " Как там сестричка? — спрашиваю. — Все такая же?". " А я почем знаю, — он мне отвечает, — уж полгода как свалила, слава Богу". Я не отстал, обещал же тебе. "Куда это?". А он мне, прикинь, так все и выложил, начисто. Пьяный, понятно все. В общем, держи.

Колька вдруг вытянулся, несколько сполз с дивана и, забравшись в узкий карман тесных джинс широкой ладонью, извлек помятый листок.

— Вот он, адресок, — пробурчал он, уже не в силах бороться со сном, — ну что — молодец я?

— Молодец, еще какой, — задумчиво отвечал Игорь, вглядываясь в и без того корявый, а теперь еще и исковерканный неловкой пьяной рукой, почерк Кольки, — сам-то ты как?

Ответа не было, шея Кольки утратила крепость, размякла, голова завалилась назад и через щелочку между губами, потянулся сонный сап. Выполнив свою миссию, он, блаженствуя, сдался и уснул.

Игорь еще сидел напротив, длинная бумажная лента с адресом висела над полом, зажатая между большим и указательным пальцем. Он думал то о ней, то о Кольке. О том, что тот выполнил слово, не струсил, не спрятался, не крутил у виска, не играл дружбой. Просто взял и помог, ничего не требуя в замен. Не вникая, зачем, может и не понимая, но, не противореча, не судя. Настоящий друг. Вот он будет переживать, когда Игоря не станет, один. Человек, у которого сердце — не мышечный насос, прогоняющий кровь, а место, где таиться любящая душа.

— Прости, Колян, — прошептал Игорь, вымещая набежавшую тоску, — ты переживешь, я знаю. Ты, давай, радуйся, мир тебя не убьет, ты ему не по зубам. А я — конченный. Так что не таи зла и не плачь много. Я сам того хочу. Устал.

Расслышал ли Колька шелестящие слова или нет, так и осталось не понятно, но смысл их точно не добрался до его затуманенного рассудка. Он что-то пробурчал, не просыпаясь, заерзал, завертелся, пытаясь найти себе положение по — удобнее, но, так и не добившись своего, продолжил спать, как придется, скрюченный, едва ли не завязанный в узел.

Игорь снова удрученно вздохнул, поднялся и заботливо уложил друга на диване, подложил под голову гобеленовую подушку, укрыл теплым одеялом. На какой-то миг Колька открыл глаза, но, затянутая плотной пленкой дурмана, ясность в них не блеснула. Он так и не проснулся.

В эту ночь Игорь не ложился. Недвижимый, еле вменяемый он сидел в кресле, обернувшись лицом к окну, и глядел вдаль — в темное пространство, изрешеченное городскими огнями. Он не думал — как в водовороте все песчинки, травинки, букашки вращались вокруг эпицентра, так и его мысли не могли оторваться от нескольких слов: "Тульская область. Арсеньевский район. Деревня Протасово". Теперь жизнь его сосредоточилась в этом адресе. Не было ни прошлого, ни настоящего, их поглотила заоконная мгла — разинула пасть, лязгнула зубами, сглотнула, и осталось только шесть слов, три фразы. Тонкая тропинка к мечте, дорожка к желаниям. Она светилась во мраке, звенела и завлекала, осталось только встать: собраться, упереться руками, оттолкнуться, разогнуться — и шагнуть к белой ленте рассекшей ночь. Первый шаг — самый сложный, но, сделав его, больше не будешь мучиться и трудиться — пойдешь по инерции и не успеешь опомниться, как окунешься в наслаждение сбывшихся надежд. И вот оно — вечное блаженство.

И, уже за час до рассвета, Игорь встал и сделал этот шаг. Не в ночь за окном, не во мрак и пустоту — а к компьютеру. Искать, как добраться до этой "Тульская область. Арсеньевский район. Деревня Протасово".

ПРОЗРЕВШИЙ

I

Что такое иномарка, блистающая чистыми, отполированными боками, на пыльной, с вкраплениями непросыхающих луж, кривой дороге глухой деревеньки. То же самое, что и корова, бредущая в самом центре столицы. Это — целое зрелище, если и известное, то уж точно никак не ожидаемое. Жители Протасово, привыкшие лишь к пропахшим бензином, "львовским" автобусам или к потертым, дребезжащим Жигулям ранних моделей, увидев черное BMW, с опаской преодолевающее дорожные ухабы, вскакивали с мест, высовывались из окон, выходили к обочине и, выпячивая глаза, роняя челюсти от изумления, козырьком прикладывая ладони ко лбу, не скромно разглядывали прекрасную машину. Как чудо света, вдруг посетившее их места. Едва она пропадала из поля зрения, среди зрителей волной катились обсуждения, поднимался гам, рождались споры, в результате которых вылуплялись мохнатые версии о тех, кто сидел за тонированными стеклами. Были и "проклятые олигархи, добравшиеся и сюда", и бандиты, жаждущие наживы на землях отобранных у честных, коренных жителей, и богатые детки, вдруг вспомнившие об оставленных родителях, доживающих свой век в Тульской глуши. К правде ни одна из них отношения не имела.

Машина остановилась возле заброшенного, но еще пригодного для жилья домика без крыльца, с глубоко-посаженными окнами и белыми от извести стенами, из нее вышли двое неизвестных — парень и девушка, прятавшая лицо, разгрузили багажник, после чего парень сел за руль, дал газу и больше ни его, ни иномарки в деревне не видели.

Но осталась Алина. Так, по крайней мере, назвала девушку ее соседка баба Валя, пожилая женщина, страдающая сахарным диабетом, и, как следствие, лишним весом. До этого признания многие люди, и старые и молодые, уставшие от скуки, пытались выяснить, что это за девушка прячется от посторонних глаз в старом доме. Они и в гости, без предупреждения, наведывались, и в горящие по ночам окна заглядывали, и издали подсматривали, шпионили, но ни одна из попыток не завершилась триумфом. Девушка решительно отказывалась от любых контактов: запирала наглухо двери перед носами гостей, бесшумно сидела в глубине дома, занавешивала окна, так, чтобы ни один проблеск не мог пробраться на темную улицу, а, выходя вон, тщательно пряталась в темный капюшон, под которым ничего не было видно, кроме бездонной эллипсовидной дыры. Протасовцы изводились догадками, стонали под грузом неопределенности, грызли как орехи тайны, версии рождались одна головокружительнее другой, дробили и уничтожали друг друга. И проститутка, прятавшаяся от сутенеров, и убийца, заметавшая след, и дочка, убегающая от родительского гнева после сделанного аборта, и, даже, служительница какого-то дьявольского культа, задумавшая переделать старый дом в храм сатаны. Не известно, как далеко бы пошла дальше разноперая фантазия деревенских жителей, какой бы виток совершила длинная спираль неуемного воображении, если бы баба Валя, попав в самый разгар обсуждений, не обнажила бы истину. Девушку звали Алина, никакого отношения к преступному миру она не имела, а, всего лишь, измотанная городом, сбежала сюда, в дом своей бабушки, в надежде, наконец, успокоиться и забыться. А людей избегает потому, что в Москве ее очень сильно обидели, и с тех пор, она решила никому не доверять и, дабы избежать соблазна, даже не общаться. Вот и все.

Поверили жители рассказу бабы Вали или нет, но с тех пор слежка за Алиной прекратилась, и девушка, наконец, вздохнула с облегчением.

Постоянное, беспрерывное внимание ее угнетало и надоедало, хуже стаи мушек, кружащих в жару, над свежей раной. Собираясь к отъезду, в своем плане она жирно обвела красным: "Никаких встреч — ни случайных, ни запланированных! Общаться только с одним — избранным и только в деловом отношении". Никаких отступлений от правил не допускалось.

Став объектом неотступной слежки, Алина, как воин в бою, вынуждена была всегда быть наготове, ни на миг не расслабляться, стать сторожевой собакой — все видеть, все слышать, ловить запах чужака. С трудом, на пределе возможностей, она справлялась и, в конец, не выдержав, рассказала часть своей истории бабе Вале, приступив еще одно выведенное правило: "Не доверяй!" Рассказала лишь с одной целью — чтобы баба Валя проболталась жителям деревни, чаша их любопытства наполнилась, остудилась и развалилась на мелкие кусочки. Все так и вышло, за исключением одного порожка сущности бабы Вали, о которой Алина и споткнулась. Баба Валя умела хранить чужие тайны и, пока не услышала просьбы девушки о намеренном разглашении, по мертвому молчала.

Алине, иссушившей нежные чувства до состояния пустыни, оставалось только вздрогнуть от неожиданности и снова задуматься о своих жизненных уставах.

Кем была эта баба Валя? Что это за человек такой, заставивший Алину очнуться, проснуться, распахнуть до того прикрытые веки, коснуться ресницами бровей и, снова глядя в небо, отметить, что оно все-таки радостно-голубое, а не устало — серое.

Никем особенным. Женщина шестидесяти лет, успевшая за свою жизнь и распробовать мармеладку счастья, и пожевать полынь горя. Ее муж уже десять лет спал под земляным одеялом на местном кладбище — перепил зимой и, пытаясь перебраться через заледеневшую реку, провалился под лед.

У нее было два сына, не подающих никаких надежд. Сема — двадцати и Платон — двадцати пяти лет. Младший страдал слабоумием и славился, во многом благодаря своему недугу, по истине беззлобным сердцем. Старший беспробудно пил — начинал день с рюмки и заканчивал его стаканом паленой водки. Ни у одного, ни у другого впереди не было ничего, кроме безнадежности. Ни цели, ни задумок, ни желаний, ни мечты, ничего: лишь неизвестность завтрашнего дня. Младший не мог видеть, старший — не хотел, а баба Валя и натерпевшись, и намучившись, стерпев, переборов, смело заглядывала за границу между настоящим и будущим, и видела там что-то бесформенное, пухлое, слепящее белизной, но привлекательно теплое, ласковое. Ей думалось, что это и есть будущее, добраться до которого можно лишь тогда, когда вместо досады и обиды на невзгоды, будешь чувствовать только счастье, и кричать им в лицо: "Ну и что! Это еще не самое плохое!" Успокаиваясь мыслью, что есть люди, которым повезло намного меньше, чем ей, баба Валя резво хватала грубый, жесткий канат, смеясь, набрасывала его на себя и, не взирая на стертые в кровь плечи, на затекшую, уже неразгибаемую спину, тащила все дальше и дальше неподъемную и свою жизнь, и жизнь сыновей. А на что ей было жаловаться? Что не могла сделать женщина, в моменты трезвой головы делал Платон — рубил дрова, валил скот, чинил, когда надо и крышу, и стены сараев, и изгородь. Сема же не знал большей радости, чем копаться в огороде, обирая с картошки калоратских жуков, дергая сорняки, окапывая, подвязывая. Его слабая, наивная по-детски голова, знала не многое, но в этом-то немногом Сема разбирался не хуже профессионала. Со всем остальным справлялась баба Валя, без натуги, без жалоб, без поисков белее легких, беззаботных путей. Все, как привыкли, по старинке.

Для Алины встреча с бабой Валей обернулась удачей избавившей девушку от сложных поисков избранного. На следующий день после переезда, Алина, еще не успев подготовиться к осторожности, была застигнута врасплох, как черепаха не спрятавшаяся в панцирь. У порога на нее, чуть ли не с поцелуями, набросилось что-то настолько большое, что Алина, даже не могла обхватить это взглядом. Чуть погодя, она все-таки разобралась, что это человек, зовут все бабой Валей, она — Алинина соседка и очень рада, что пустующий дом наконец-то обрел хозяина. Женщина могла болтать без умолку и обо всем, о чем можно было только вообразить, но, увидев замешательство Алины, приумолкла, дав девушке возможность говорить.

— Вы меня не знаете? — осторожно, сглотнув страх, спросила Алина.

— Не припоминаю, — баба Валя даже глаза закатила в задумчивости, — а должна? Вы извините, коль запамятовала.

— Нет, не должны, — облегченно заметила Алина, — у меня к вам есть одно деловое предложение, может, пройдем в дом?

Баба Валя согласилась с радостью и около получаса выслушивала сухой, серьезный тон девушки, внимая каждому слову и, без лишних расспросов, не копаясь в причинах столь странного поведения Алины, согласилась.

Предложение состояло в следующем: Алину не должен был видеть никто, кроме бабы Вали, поэтому все вынужденные вылазки, вроде похода в магазин, за девушку будет совершать соседка. Разумеется за определенную плату. Благо денег у Алины было предостаточно.

Баба Валя не вдавалась в подробности, не гадала вечерами, откуда у молоденькой девушки такие деньжищи, а честно и добросовестно выполняла возложенные на нее задачи. Однажды, Алина, выдавая соседке очередную сумму, подозрительно сощурившись, все же спросила: "А вы не боитесь? Вдруг я нечистыми делами ворочаю?" На что получила добродушную улыбку и удивленный вопрос: " Ну что я, слепая что ли?". И больше к этой теме не возвращались.

Так и потекла дальше жизнь Алины на новом месте, скучная, однообразная, за исключением одного маленького, яркого мазка — все той же бабы Вали. Ей оказалось мало своих проблем, так она еще, с мазохистским восторгом, взвалила на себя и трудности Алины. Она смогла предусмотреть то, что девушка не доглядела — не возможность моментального перевоплощения городского жителя в деревенского. Алина сбивалась на каждом шагу, баба Валя поднимала, обучала, наставляла. Без спросу она вплелась в жизнь девушки, не дав ей возможности даже рот открыть для отказа. "Ничего, ничего, — успокаивала она Алину, когда и руки опускались, и надежда угасала, — на ошибках учатся. Я тебе сейчас покажу, а ты запоминай. А не запомнишь сразу — так обращайся, подскажу. Я и с огородом научу, и живность заведешь. Время придет — привыкнешь, от этого никуда не денешься. Желание было бы". А желания у Алины было более чем достаточно.

Угнетенная, почти отверженная, она собиралась забыться и спрятаться в заботах о доме и земле, вытеснить тревогу хозяйственными думами. Недостатков в делах не возникало — и дом обветшал, и сад с огородом заросли, под конец лета заплодоносили выжившие деревья и кусты, что-то надо было делать с невиданным урожаем яблок, готовиться к зиме. Алина с готовностью погрязла во всех нескончаемых проблемах, выход из которых либо, с триумфом, находила сама, либо его преподносила баба Валя, ничего в замен не прося. Даже денег за подобные услуги она не брала. " Не надо мне, — каждый раз обиженно отмахивалась баба Валя, когда Алина протягивала ей цветастую бумажку, — что я — падла какая, деньги за помощь брать? Нет, не будет такого. Мы с тобой на что договаривались — за покупки! Вот и все, и нечего меня обижать". И Алина, стыдясь, прятала деньги в карман.

Появление бабы Вали снова ввергнуло девушку в бездну сомнений. Вроде бы только все стало на свои места, только мысли успокоились, только-только, кажется, Алина вычеркнула жирным черным фломастером прошлое из своей жизни, как вдруг все снова перевернулось, встряхнулось, размышления роем недовольных пчел вылетели из своего улья. Она никому не верила бесконечно, ни на кого не надеясь, кроме себя самой. Суровый опыт сидел в ее памяти, зудел и разъедал. И вдруг на эти язвы, струпы, кровоподтеки вылили целебную мазь, опыт оскалился, озлобился и, нехотя, пополз прочь. Все снова надо было менять, но в какую сторону?

Алина не знала куда податься. Перемен она боялась и всеми силами удерживала то, с чем неразрывно жила последние годы, но как можно было не замечать очевидного? Бабе Вале Алина долго не верила, но упрекнуть ни в чем не могла, искала, проверяла, надеясь в подтверждение своей теории, найти зацепку к преступлениям соседки. Но ничего не было, уличить бабу Валю было не в чем, кроме как в бескорыстии, честности, доброте и отзывчивости. С каждым новым испытанием Алина сильнее разубеждалась в собственных идеалах, отчетливо слышала треск, с которым ломались ее былые убеждения. Что бы там не случилось в прошлом, как бы не обнажались душевные разрывы, нанесенные ей Артемом и матерью — всему мощным противовесом вставала наивная, лишенная осторожности, не учившая уроки жизни баба Валя со своими преданностью и силой воли.

Алина не могла, как ни пыталась, отказаться от одного и решительно принять другое. Она колебалась как робкий, испуганный канатоходец застыла она на узеньком мосточке между двумя бурлящими безднами, расставив руки в разные стороны, ловя равновесие, шатаясь, но не падая. А бездны и манили и отталкивали, пугали и очаровывали, куда ступить, куда податься, какая обманет, выставив на дне каменные клыки, а какая подстелет перину? Ничего не ясно, не понятно, спрятано за потным стеклом, тонет в темно-синих беспредельных дырах. Голова шла кругом, плюнуть бы, ступить хоть вправо, хоть влево — все равно, лишь бы не разрываться, не давиться, не задыхаться. Жить хотелось, а не коротать дни, ища выход, а чтобы жить — делай выбор. Замкнутый круг, обруч гимнастки.

Когда уже сил не осталось терпеть этот дележ, вскрикнув то ли от отчаяния, то ли от усталости, Алина заткнула уши, зажмурилась и, утратив шаткость, смело побежала вперед по мостику, которому не было конца, оскалившись, напрягши все мускулы, и кричала и безднам и себе: "Ни одной, ни другой! Доверяй, но проверяй!"

Бабу Валю она проверила и, удостоверившись в ее благих намерениях, поверила.

Но стало ли ей легче после такого решения? Выпало ли что-нибудь из груди, облегчая жизненный путь? Алина до конца не понимала. Она отбросила идею, что все и всегда жили только во имя удовлетворения своих желаний и потребностей, оставила жалких эгоистов в стороне, в надежде встретить противоположных им людей. Но имела ли она право их искать?

Оказалось — нет. Алина избавилась от недоверия, но не от своего проклятия. Выходить в люди ей по-прежнему было не возможно. Найти человека, подобного бабе Вале, услышать от него: "Я вас знаю" — это было страшнее любого фильма ужасов. Алина замирала изнутри, дрожь бежала по нервам, вылезала отвратительными бугорками и неприятно щекотала. Всего-то и оставалось — выдохнуть до головокружения, подобно буддистскому монаху, чтобы вместе с воздухом вытеснить все свои волнения и, не позволяя им возродиться, упрямо шептать: " Не будет, не будет, не хочу! Меня никто больше не увидит, не узнает. Я никого больше не убью. Никогда".

И тогда подкатывали слезы. Новая точка зрения разбудила в Алине частичку прежнего, отставного, что вот уже два года крепко спало в ее сознании, но жило в памяти. Она снова потянулась к людям, жаждя общения, но приблизиться к ним не могла.

Кинжалом, смазанным ядом, резало Алину одиночество, солью набивало свежие разрезы, старые раздирало вновь. Оно любило подступать вечерами, когда отпускали дневные заботы. Когда на потолке круглая, лишенная абажура, лампочка в сорок ватт разогревала и зажигала тонкую, завитую спираль, и не было занятия другого, кроме книг или рукоделия, прихваченных из Москвы. Когда и они надоедали, и от тоски некуда было деваться, Алина бежала в ночь.

Закутавшись, глуше женщины востока, пряталась в любимый капюшон и, крадучись, вором, сбежавшим из тюремной камеры, уходила в лес, благо он был рядом с домом.

Деревенские около полуночи в лес не ходили, загулявшейся молодежи он был не интересен, а если уж и тянуло соединиться с природой, то собирались они в иных местах, давно уж облюбованных, насиженных, жгли костры, пили, галдели. Так далеко от Алины и ее горестей.

Она не бежала в глушь — там обжигали и кусали ночные тени. Алина любила слушать истинную тишину, она незначительно отдалялась от сухой песчаной дорожки, извивавшейся по лесной бровке — пограничной линии между двумя мирами — людским: шумным, грубым, и волшебным, чуждому цивилизации, миром древесным — садилась на трухлявую, а от того и мягкую, давным-давно поваленную березу и замирала.

Шорох ночного леса, родившийся из длинных, тонюсеньких веток берез, увешенных коричневыми колбасками сережек, из стрекота цикад и треска майских жуков, успокаивал Алину, снимая тяжесть. Она ловила каждый перелив звуков, цепляясь за них, как за ту соломинку, что может вытащить из пропасти, и ощущала, как скользит внутри на месте недавней жгучей боли, пьяная грусть — меланхолия. Алина не думала о доме, о Москве, об оставленных там родителях, брате, Катюше — все это теперь стало лишним и ненужным, каким-то случайным штришком, опиской. Видимо, когда судьба писала сценарий Алининой жизни, кто-то толкнул ее под руку, ручка скользнула, оставив на бумаге загогулину. В ней то и отпечаталось ее прошлое в семье. Мысли Алины неустанно крутились вокруг погибших, возле их не сложившихся жизней, а не около своей. Алина умерла давно — душой, а тело теперь без толку осело в деревенской глубинке. Что ж, так надо, чтобы люди не погибали, а все мучения — это уж терпи. Расплата за уже свершенное. Если такое вообще-то можно искупить.

Алина смотрела в небо сквозь рваные дыры в густой листве, ища что-то в бесконечной черноте. На нее, не мигая, пристально глазели звезды, число которых никогда не удавалось узнать точно. Бледные и яркие, близкие и далекие, они то гасли, то вспыхивали, а, иной раз, не удерживались и летели вниз или вбок, по косой, влача за собой подобный лучу хвост. Они-то и заменяли Алине собеседников, хотя и молчали, именно к ним она и обращала думы, и, как ей чудилось, слышала хор ответов, таких разных и таких противоречивых.

А вот само небо молчало, бескрайнее, безграничное, как океан. Смотря в него, Алина заглядывала в вечность и чувствовала, как стоит только задуматься, электрическим разрядом скользила, бежала сквозь тело древняя мудрость и запрятанная в ней истина. Единственная и непостижимая. "За что?" — снова и снова спрашивала она у небес, не ноя, не жалуясь, ради только одного — просто понять, почему из стольких людей выбрали именно ее, за какие — такие прегрешения наказали столь страшным проклятием. Не было ничего страшнее неведения, но небо, если и посылало ответ, то так его шифровало, что ничего, кроме очередного приступа грусти, Алина не ощущала.

Когда пришла осень, и буйная зелень обернулась разноцветным куполом, а затем осыпалась, многослойно прикрыв землю ярким лиственным покрывалом, когда все меньше и меньше стало ясных дней, и по небу погнались друг за другом холодные дождевые облака, Алина, утратив интерес, оставила ночные прогулки. Теперь ее манило другое, более печальное место — огромная поляна, где летом паслось немногочисленное стадо коров. Все так же, за полночь, Алина пробиралась к поляне, и оставалась в маленьком закутке, аппендиксе, куда не заходили криворогие, беспородные животные, где не было ничего, кроме заброшенного, насквозь прогнившего, перекосившегося сарая и брошенных на растерзание природе переломанных сельскохозяйственных машин.

Рыжий комбайн, завалившийся на левый бок, с бельмами разбитых стекол и кривой трубой, которой он все же пытался поймать облако, остов тракторной кабины, изъеденный ржавчиной, переломанная, перегнутая сеялка, оплетенная засыхающим вьюнком, толстые шины с человеческий рост, собиравшие в себе дождевую воду и подолгу хранившие ее, как драгоценность — вот кто теперь делил с Алиной одиночество. Инвалиды, служившие когда-то верой и правдой — теперь лишь ненужные куски железа, еле-еле дотягивающие годы жизни.

Среди них Алина не чувствовала себя брошенной или отрезанной. Поглаживая рукой покореженные листы металла, она воспринимала их горе — оставленных, утративших надобность и, как могла, успокаивала этих несчастных уродов. Мол: " Не волнуйтесь, вы мне нужны, потому что я — еще никчемнее вас. Я еще хуже — я убиваю людей. А вот вы... Вы добрые, безобидные, просто отработали свое. Не грустите — вспоминайте лучшие времена, когда вам гимны пели и хвалы возносили. Вам есть, чем гордиться".

И чудилось, как под ладонью, размягчая железо, бежала плавная волна теплой благодарности, брошенные агрегаты оживали, вздыхали, приободрялись, и часть родившегося в них облегчения передавалась Алине. Как дань, как подношение за то, что единственная не отреклась, не разочаровалась, не бросила. Одиночество отступало, разжимало свой каменный кулак, настолько, чтобы только тоненькая струйка облегчения могла прорваться к сердцу и несколько растопить его. Алина грустно улыбалась, и, прижимая к груди ладонь, удерживая нахлынувшее чувство, поднимала глаза в небо, в надежде разглядеть звезды. Но, увы, их прочно закрывали собой осенние облака.

Алина понимала всю странность своего ночного общения с машинами. Наверное, года два назад она бы назвала саму себя сумасшедшей, и лишний раз крутанула указательным пальцем у виска, но той Алины уже давно не было. Сгинула, пропала. А теперь, что же теперь оставалось еще делать, если не искать друзей в другой среде. Из живых у нее была баба Валя, а машины и звезды... А чем они хуже людей, если подумать. Не убегут, не соблазняться другими. Не кинут Алину одну, разбираться: "В чем же я виновата, где провинилась?" Может для нее — убогой, ущербной, они и лучше даже. Преданней. Алина снова и снова гладила машины и тихо разговаривала с ними. Они были нужны ей, она — им. А что еще надо? Да ничего и так проживем, без шика, без блеска, в тени и скромности. На том и остановились, на этом и сошлись.

II

Найти Алину в Протасово оказалось не проще, чем добраться из Москвы в этакие дали. Игорь преодолел все: три автобуса, с многочасовыми перерывами и ошалелой провинциальной толкотней, крики, вопли, пинки, физиономии, готовые разорвать тебя за место, духоту автовокзалов, пропахшую гнилью и крепким табаком, тошноту в переездах, несносную тряску и, как последнее дополнение, глубокую грязь в которой он по щиколотку увяз, выпрыгнув на волю. Впрочем, это его не слишком расстроило — по сравнению с тем, что осталось в Москве, все деревенские сложности казались ничтожно малыми.

Проблемы были в другом: на все его вопросы, касательно Алины, жители отвечали либо изумленными взглядами, либо качали головами, при этом Игорь замечал в их взгляде что-то подозрительное, настораживающее, будто знали они все, только говорить не спешили. Таились, пока Игорь сам не раскроет им все свои секреты. Игорь ни с кем делиться — кто он и откуда — не собирался, а для упрощения поисков начал прибавлять к имени девушки еще и фамилию.

Повезло ему на второй час поисков, когда, уставший, но все еще полный уверенности в своем успехе, откуда собственно, и черпал силы, он подошел к одинокому старику, что, склонив седую голову, сидел у калитки своего дома, опираясь на кривую клюку, и бесцветными глазами глядел на дорогу. На приближение Игоря он никак не отреагировал, будто спал с открытыми глазами, за то на вопрос встрепенулся, поднял голову и, пожевав сухими губами, спросил вместо ответа:

— А шо ж ты, милок, один-то? — заскрипел его слабый голосок.

— В смысле? — Игорь опешил от такой неожиданности.

— Где ж ты колымагу свою потерял-то?

— Какую колымагу? Дедушка, вы вообще о чем?

— Какую? — старичок хитро прищурился. — Черную такую, блестящую, на которой зазнобу свою приволок к нам? Чай не помнишь?

— Не помню, отец, — напряженно улыбнулся Игорь, решив поиграть с этим старцем, — может, напомните?

— Аах, а все столица ваша. Все мозги-то себе прокурили, ниче не осталось...

— Вы, наверное, меня с кем-то спутали, — прервал разгоревшегося старика Игорь, — я здесь вообще впервые. И черной колымаги, как вы выразились, у меня нет. Да и не было никогда. Мне просто нужна Алина. Вот и все.

— Я ничего не путаю, — обиделся старичок, — а барышня твоя, мало того, что странная, так и роги — то тебе наставляет. С другим сюда привалила, понял, да? Тока он ее бросил тут, а сам ноги сделал.

Игорь в конец запутался. Кто испарился, кого бросил, кто ему рога или роги наставил? Старичок либо издевается, либо в конец выжил из ума. Игорь еще раз внимательно, с прищуром разглядел собеседника. Второе, похоже, вернее, этому старцу, на вид не меньше восьмидесяти и глаза-то как подозрительно блестят. Угораздило его с психом связаться.

— Мне она по делу нужна, — осторожно сказал он и, уже собрался идти дальше, как вдруг старик вскинулся, с невесть откуда взявшейся силой, схватил Игоря и притянул к своему изрытому морщинами лицу.

— Прямо иди, до упора, — дыхнул он Игорю в глаза, — потом налево сверни и крайний дом-то ее и будет. Только осторожно, внучек, темная она, страшная.

— Это еще почему? — Игорь изо всех сил старался избавиться от цепких, на удивление крепких пальцев старика. Не выходило.

— Прячется она, таиться. Хороший-то человек не станет людей избегать. А ее только Валентина и видела. Точно тебе говорю — никак с чертями йокшается. Иначе, че сюда ее хахаль привез и бросил? А? Никак худое учуял. Да-а-а.

— Я понял, — Игорь, наконец, высвободил ворот куртки, и, отправляясь, свободно выдохнул, — буду, уговорили.

— Изведи ее, — свирепо прищурившись, продолжал старик, — ты сильный, справишься. А то у наших зубов на нее не хватает или бояться, пуще смерти. У нас нечистых сроду не водилось, а она-то стерва, черный след на деревню кладет. Огнем ее надо, пламенем, да не подберешься, не подпускает. А ты сможешь. Сожги ее!

Старик почти визжал, палкой долбил землю под ногами, уже превратив ее в крошево. Игорь боязно отступил, отгораживаясь рукой от разбушевавшегося собеседника, и, чтобы хоть немного угомонить его, согласно кивнул.

— Хорошо, хорошо, — бросил он и поскорее постарался оставить старика, который еще долго орал Игорю в след свои жестокие наставления.

Сжечь? У Игоря даже мурашки побежали по коже, стоило ему только представить хрупкую, молоденькую девушку в объятиях огненных щупалец. Что за средневековые порывы? Откуда взялась такая жестокость? Что такого натворила Алина, что ее бы уничтожили одним из самых ужасных способов, будь на то возможность? Видимо есть причины, иначе, откуда взялась такая неуемная агрессия?

Эта мысль не отпускала Игоря всю дорогу, пока он шел к заветному дому. Может быть, зря он так опрометчиво кинулся в неизвестный край, на поиски человека, который еще не известно исполнит ли его мечту. Может, его там встретит чудовище, наслаждающееся гибелью других. Хотя нет, не возможно, ведь он же помнит то, как она мучилась тогда, в парке. Не может она отказаться кровожадной ведьмой, обращающейся за помощью к темным силам, никак. Не сходятся два конца, старайся, не старайся. Только одним он мог объяснить жгучую ненависть жителей — случайностью, где была замешана Алина. Трагедии, причиной которых стала девушка. Или же за полгода, проведенных здесь, с ней случилось что-то столь глобальное, что изменило до неузнаваемости. Только так из несчастной жертвы Алина могла превратиться в жестокую убийцу.

Впрочем, ему было все равно. Что так, что так — по любому у нее Игорь найдет то, что так долго искал.

Блеклый дом встретил Игоря безлюдной тишиной, будто здесь и не жил никто никогда. "Обманул" — было первой его мыслью, когда он смотрел на бесцветные окна, задернутые с другой стороны белой занавеской, на шершавые серо-болотные шары и овалы ласточкиных гнезд под крышей, откуда летом голосили вечно голодные большеротые птенцы, на облупившуюся дверь, на отставшую от нее ручку, придерживаемую двумя бурыми от ржавого налета шурупами.

Игорь опустился на скамью у порога и, озадаченно склонив голову, запустил руку в волосы. Он пребывал в пустой растерянности, хотя случайному прохожему, обратившему на него внимание, так бы не показалось. Рука скользнула ниже, изогнутый буквой "Г" указательный палец лег под крылья носа, остальные придерживали подбородок, напряженный, непрерывный взгляд серо-голубых глаз из-под прямых прядей, остановился на маленьких окнах. Что он там увидел? Или чего ждал? Игорь и сам этого не знал, в эти минуты он отсутствовал в теле, потерялся в дебрях сознания. И вдруг воспрял, очнулся, даже подпрыгнул на месте.

В какую-то минуту глухие облака расступились, сквозь шов нагло скользнул один из последних, закатных, бледно-малиновых лучей, ударился о стекло и обиженно, от боли, загорелся и остался тлеть одиноким угольком. Секунда эта разбудила Игоря, он онемел от своей невнимательности. Луч горел в чистых стеклах, светился, звал: " Гляди на меня". Разве мог он так заливаться в мутных от пыли и подтеков, годами не мытых? Нет, он ожил и остался там, где была жизнь.

Все сомнения прочь прогнал этот резкий блик. Игорь вскочил, развернулся на ходу, схватил ручку двери и свирепо дернул ее, будто несчастная была в чем-то виновата. Она взвизгнула скрипом, а дверь лишь на сантиметр выступила вперед. По ту сторону глухо ударился в металлической петле циллиндр засова, случайно подсказав: "А закрыто-то изнутри".

— Алина — крикнул Игорь, когда, после минутной паузы понял, что никто ему открывать не собирается. — Алина, откройте! Я к вам по делу!

Снова тихо, только, на торжество Игоря еле-еле за занавеской дернулась чья-то испуганная тень.

— Алина, — возобновил он натиск, — не бойтесь, я не желаю вам зла! Откройте! Отзовитесь хотя бы, я же знаю, что вы дома! Алина!

Хозяйка отказывалась говорить, а Игорь не думал уходить. Он был в шаге от избавления, оставалось пожертвовать немного терпения и все, всем мучения конец.

В трудном характере девушки он уже имел честь убедиться, как и в том, что любую жестокость можно размягчить. Как — он разберется, а начнет, пожалуй, с настырности.

— Алина, — хитро затянул он в скважину, — молчанием вы ничего не выиграете. Я не уйду отсюда, пока не увижу вас. И не сомневайтесь, выдержки у меня хватит. Вы же не сможете сидеть там вечно. Или мне придется умереть у вашей двери. Решайте. Вы меня слышите?

Он даже не представлял, на сколько четко Алина слышала его зов. Все то время, что Игорь провел под дверью, она стояла возле, вжавшись в стену терраски, нервно скребя ногтями крашенный камень, рискуя обломать их под корень, до боли закусив нижнюю губу, чтобы не разразиться проклятиями.

Незваного гостя она заметила еще издали, когда тот шел по тропинке к ее дому, успела затаиться внутри, захлопнув за собой дверь, надеясь, что тот подождет, посидит, да уйдет, поняв, что ждать то и нечего. Не вышло, незнакомец ее саму перехитрил и, похоже, в своих намерениях был так же уверен, как и она в своих. После его предостережений по поводу смерти на пороге, Алине остро захотелось его самой убить, стиснув зубы, напрягши язык и скулы, сдерживаясь с трудом, она переварила этот порыв, выдохнула его остатки и, стараясь не слушать других криков наглеца, спокойно прошла в комнату. Что толку было прятаться за шкурой испуганной мышки, когда он знал, что она внутри. За занавеской ничего не разглядишь, а раз ему нравиться сидеть голодным, мерзнуть осенними ночами на голой лавке — сколько угодно. Все равно не выдержит — не такой же он дурак, чтобы изводить себя столь жестоким образом.

Игорь дураком не был, но не уходил. Убедившись, что разговаривать с ним никто не будет, он упрямо уселся на лавочке, забросил ногу на ногу, сплел в жгут руки на груди и с любопытством глядел в окна Алининого дома.

Странно, но он не чувствовал ни раздражения, ни обиды, ни расстройства, хотя любой, оказавшийся оставленным у порога на неопределенный срок, обязательно попался хотя бы под одно из них. У Игоря внутри все замерло, заморозилось, уснуло, он не мог только сидеть и ждать, как ждет собака, брошенная во дворе своего хозяина, не понимая, что, то уже никогда не вернется. Но у собаки все же есть выбор — она может и, вильнув хвостом, пытаться приспособиться к жизни дворняги или, ткнув носом землю, стараться найти след хозяина. У Игоря выбора больше не было — его хозяйка уже была обнаружена, осталось ее только пересидеть, пересилить, что ему, несомненно, удастся.

Наряду с эмоциональным ожесточением, смолкли и физические позывы. Игорь не знал ни усталости, ни боли затекших мышц, ни надрывных стонов голодного желудка. В нем все пугливо утихло, опасаясь быть раздавленным упрямством, верой. Они, только они и царили в обездвиженном, расслабленном теле Игоря, оставляя его недоступным до всего остального.

Не замечал он и временного шествия. Только небольшой кружок циферблата наручных часов подсказывал Игорю, что время не остановилось, а, по-прежнему, бежит вперед вместе с секундной стрелкой. Хотя ему так не казалось: ползли минуты — для Игоря лениво тянулись часы, а они оборачивались беспросветной вечностью, среди которой малоподвижно сидит он и безрассудно бросает вызов всему, чему только можно.

А природа, между тем, не меняла своего привычного течения. Солнце запряталось за горизонт, подобрало ярко-розовую пышную юбку из лучей, уснуло, утомившись за день, а на землю приползли сумерки. Постепенно они заглатывали все больше и больше места, растягивали шелковую, темно-серую накидку, скрадывающую прочие цвета, кроме черного, а над полями бросили белый, ворсистый, тяжелый туманный плед, подпитываемый ночной прохладой. Температура упала, и Игорь поймал себя на неприятном ощущении озноба, по рукам и ногам стайками побежали, щекоча, мелкие мурашки, поджимая по пути вялые волоски на коже. Терпи, не терпи, а организм все-таки вечно молчать не может.

Игорь передернул плечами, поняв, что это все-таки не поможет, поднялся и несколько раз прошелся туда — обратно возле дверей. Холод отступил, но не оставил его, застучали зубы, и чем больше Игорь сдерживался, тем сильнее они долбили друг друга.

И тогда, как издевательство, зажглись Алинины окна, такие яркие, заманчивые, теплые. Даже молочная занавеска не могла заглушить яростного, нахального света, рвущегося наружу сквозь чистые стекла в наступающий мрак. Игорь обернулся, в нем шевельнулась агрессивная, мерзкая зависть. Он оскалился свирепым псом, а когда, передразнивая, на желтом фоне появился черный силуэт хозяйки, похоже наблюдавшей за замерзающим Игорем, не разжимая сведенных судорогой челюстей, прошипел:

— Зараза.

И, хотя лицо ее оставалось неразличимо, поймал или почувствовал, как мираж, стервозную улыбку Алины.

— Смейся, смейся, — злобно огрызнулся он, когда силуэт мягко удалился, — еще увидим, кто посмеется последним.

Выгнув сутулую спину, развернув плечи, выпятив грудь, демонстрируя тем самым холоду, что не намерен сдаваться уже после первой схватки, Игорь снова уселся на своем посту.

Он, в конце концов, ничего не терял. Замерзнуть? Ха, это же неслыханная удача — не успел приехать, уже добился своего. А нет? Ну, на нет и суда нет. Досидит до утра, а там уж видно будет. Скорее всего, увидит упрямую хозяйку, ведь не в конец же она спятила, чтобы безвылазно сидеть дома, заперев саму себя на засов, зная, что потом, когда выйдет, будет возиться с его остывшим, бледным трупом. Это уж точно не в ее планах, потому высидит ночку, а с утра возобновит приступ.

Холод покусывал. Игорь вынул из захваченного из Москвы рюкзака еще одну куртку — потеплее, нацепил ее сверху и, довольно покряхтывая, пряча рябые от переохлаждения пальцы в широких рукавах, сжался и стал похож на засыпающую на насесте курицу. " Все-таки в тепле есть своя прелесть" — проскочило в голове, прежде чем он прикрыл глаза и задумался над чем-то далеком, приятном, отставшем от промозглых осенних ночей, промокших ног и присохших к брюкам грязи.

Но Игорь не спал. Только-только шальная мысль, незваный образ, неожиданный сюжет пробивались в сознании и хитро норовили утянуть за собой, их неприкрытые головы крушила лапа неустанного самоконтроля. Игорь спихивал их, прогонял, как жестокий судья, не собираясь задерживаться на глупых объяснениях или кислых оправданиях.

Заснув, он мог пропустить жертву, а это было не возможно. Хуже цунами или землетрясения. Даже сквозь дрему он продолжал ждать, шевелясь на каждый шорох, открывая глаза и видя только два, рассеченных рамой на несколько кусков, ярко-желтых прямоугольника окон Алины.

Но и они погасли — спустя какое-то время, вдруг, неожиданно. Один щелчок и жест — и свет потух, убежал, оставив за собой только черные дырки в пепельных от ночи стенах. Не спросил, хочет ли этого Игорь, что почувствует этот несчастный на улице, когда исчезнет последний для него источник тепла и надежды.

Игорю было все равно до того, как это случилось. Ну, горят и ладно, значит, еще не спят хозяева, а погаснут — так тоже ясно — людям свойственно уставать и заваливаться в постель. Но стоило только сникнуть свету, Игорь почувствовал, как кошка растерянности цапнула его костяным серпиком когтя. Захотелось крикнуть: "Куда!" и схватить, задержать. Но свет — не любовница, ускользающая после несдержанных обещаний, у него нет ни рукава, ни подола, за которые можно остановить, если не считать клавиши или шнурка выключателя. Игорь оказался на грани, его тупыми резцами рвало отчаяние. Он вдруг ощутил ядреную необходимость в этом свете. Пока он горел — об Игоре помнили, думали, вспоминали, вот-вот, да и посмотрят на улицу, справляясь, как он там. А что теперь? Наплевали. Отвернулись. Бросили. Впрочем, чего он еще ждал. Что Москва, что затерянная деревня. Все одинаково, однолико. Люди везде те же, есть дело только для себя любимого. А до конца верить в это, почему-то не хотелось. Что-то ныло между дырявыми ребрами, жгло и не унималось, твердя: "Не правда, держись". Игорь слушал и стоял, неотрывно глядя в тусклый взгляд погашенных окон. И свет возродился. Только не в доме — он заиграл за спиной.

Игорь развернулся на носках. Поток, не тратя и доли секунды, бритвой резанул глаза, заставляя Игоря отшатнуться и жалко отстраниться поднятой и вытянутой вперед рукой, так, чтобы тень целительной повязкой легла на обожженные роговицы. Все, что он успел разглядеть — искрящийся, невыносимо яркий шарик цвета луны размером чуть больше горошины и крестом разбегающиеся от него веера острых и тонких, как зубочистки, лучей.

— Да выключи ты его! — крикнул Игорь, не в состоянии разглядеть хозяина внезапной вспышки — веки упрямо сжимались, спеша сокрыть нежные яблоки от яростного губительного натиска, — не видно же ничего!

— А ты кто? — заговорил фонарь, побледнев, стыдясь своей неоправданной атаки. — Ты чего тут высиживаешь, ночью-то?

— А вам какое дело? — огрызнулся Игорь, жжение спало, но зернистые зигзаги, то чернильно-черные, то белее солнечного зайчика, угодившего в зрачок, полосы и размытые контуры, все еще плавали и летали перед глазами. — Я вам мешаю?

— Нет, не мешаешь, — шарик вобрал в себя лучи и больше не дразнил, а мягко затеплился желтоватым огоньком, — ты извини, что так ярко, не рассчитала малек. Не часто этой штукой пользуюсь.

Фонарик обернул лампочку к небу, и Игорь, пересиливая злобу, смог, наконец-то, разглядеть говорящего — тучную женщину с тугим узлом бесцветных волос на макушке — все краски скрыла ночь. Но, как бы она ни старалась, как бы не тужилась, не надрывалась, негодница, не смогла она проглотить треугольника света, вырвавшего у нее пухлую, высокую грудь, прикрытую серой шерстяной шалью, двойной подбородок, поросячью шею, обвисшие щеки, узенькие глазки и добрую, безобидную, какую-то наивную детскую улыбку, на которую не возможно злиться.

— Меня Валентина зовут, — заиграл радостный голос, — но, лучше, просто, баба Валя. Меня так все кличут. А ты кто? Не местный ведь, я тебя не знаю. Городской, видать.

— Именно, — Игорь, не смотря на отпустившие челюсти злобы, говорил сдержанно твердо, — как догадались?

— Ну, так мне не пятнадцать лет. По тебе и так все видно. К Алине приехал?

— К ней, только, как изволите видеть, безрезультатно.

— Да, Алина такая. Хорошая она девка, добрая, только замкнутая какая-то. А от чего, сама не знаю. Ты — брат что ли? Аль жених?

— Не тот и не другой. По делу. — Игорь уселся, как птица в гнезде, распушив вместо перьев подол куртки, сжавшись, засунул ладони под мышки. Из ноздрей потянулись две струйки белесого пара, завивающие и таящие под конец.

— Оно и видно, — баба Валя смерила Игоря взглядом и обреченно вздохнула, — не знаешь ты ее. Алинка никого к себе не подпустит, не надейся. По крайней мере, просто так. Ее обхитрить надо. А так не подкараулишь.

— Еще увидим, — из-за завязшего в высоком вороте подбородка, Игорь говорил невнятно, глухо, но баба Валя разобрала, и удивлению ее не было предела.

— Ты, что же, всю ночь здесь просидеть думаешь?

— Сколько вынесу, перед тем как сдохнуть.

— Что? — глаза бабы Вали яйцами вылезли из глазниц. — Ты что же это...

Она захлебывалась воздухом от негодования, от испуга затряслась, схватила Игоря за рукав и, не рассчитав, дернула так сильно, что только благодаря своему качеству, та не затрещала и не порвалась. Игорь завалился на бок, толчка он никак не ожидал.

— Ну-ка, пойдем, — заверещала баба Валя.

— Куда? — Игорь недовольно оправил сбежавший с плеча рукав и выдернул потерявшуюся в его глуши ладонь, только-только облачившуюся в тонкую плену тепла и теперь обреченную на дальнейшее замерзание. — Я никуда не пойду. Мне Алину дождаться надо, и я дождусь. И не надо меня тут дергать. Я вас не трогаю, и вы меня оставьте в покое.

— Да как можно то? В покое? В вечном, что ли? Замерзнешь ведь.

— А вам какое дело? Кому вообще есть до меня дело!? — вспылил Игорь, задетый нежелательным вниманием женщины.

— Мне есть, — мягко, успокоившись, ответила баба Валя, удовлетворенная тем, что в молодом человеке заиграли хоть какие эмоции, — ты не заводись, милок. Ты пойми, как можно не обращать внимания, когда у тебя на глазах человек загибается. Это ж кошмар какой, — ее передернуло, — тебе надо дождаться Алину. Отлично. Но это-то лучше делать в тепле, наверно, да? Алинка спит уже, ночью не выйдет. Переночуешь у меня, а утром — карауль дальше. Может, и надумаем вместе чего. У меня ведь, знаешь, тоже душа болит, за Алиночку-то. Чахнет она, одна ведь совсем. Со мной только и общается. А от остальных — как от чумы.

— Вы чего хотите-то? — грубо перебил Игорь.

— Тебе помочь. И Алиночке тоже. Я очень хочу, чтобы она выбралась из этой... как ее. Ну, ямы, в общем. Только саму-то ее не заставишь. Пойдем ко мне, я ж вот, — она ткнула в дверь напротив, — тут живу. Отогреешься, поешь, голодный ведь, из города-то ехать. Путь не близкий. Я тебе подскажу, как до Алинки-то добраться. А?

— Вы шутите, видно?

Игорю очень хотелось поверить, но застарелая рана, нанесенная коварной Москвой, ныла, бередила и щипала. Никто не будет помогать другому просто так, всякий ищет для себя выгоду, а, если нет ее, не станет морочить голову. К чему это? Зачем? Только вот что нужно от него этой женщине? Чем он, жалкий, мелкий человек, скользкий червяк, может ей помочь? На что годен?

— Зачем я вам нужен, — слабо спросил он, — говорите прямо.

— Да не зачем, — баба Валя задумалась на миг и, почесав пальцем под узлом волос, продолжала, — вроде бы. Жалко мне тебя, околеешь ведь.

— А вам других забот, что ли не хватает? Что вы о мне-то беспокоитесь?

— Ну, забот всегда хватает, а другому загнуться не дам. Ты вот, что хошь мне говори, но тебя тут не оставлю. Давай, пошли в дом. А то совсем с ума посходили, в этой столице, чтоб ей пусто было. Нужно мне от него что-то. Это мне-то? Да я вообще всю жизнь сама все тягала, подачек не просила, а он мне такое. Чтоб не помер — вот что надо. Вставай, говорю. Завтра будешь Алинку свою ловить.

— А если она проскочит? — Игорь, под неожиданном натиском бабы Вали обмяк и смутился. — Мне нельзя ее пропустить, понимаете?

— Да не пропустишь, она до утра никуда не денется. Уж, поверь, я ее полгода как знаю.

Игорь вконец растерялся, в который раз смерил взглядом безжизненные окна Алины, бабу Валю, настолько раскрасневшуюся от негодования, что даже свет фонарика не мог перекрасить ее лица, скамью и наглухо закрытую дверь. Уйти с соседкой — значит поверить, а это неприемлемо. Но она, похоже, тверда в своих уговорах и, черт побери, не врет. Ни голос не соскочит, не замешкается язык. Ей действительно не безразлична его судьба.

От раздражения и безъисходности Игорю захотелось сплюнуть и вылить все бранные слова, которые он знал. Какая-то задвижка на совести не сорвалась из петли и не выпустила словесных помоев. Он сдержался.

— У меня нет денег, чтобы заплатить вам за ночлег и за ужин, — использовал он последний довод отказаться от заманчивого предложения, но почти сразу ощутил всю его слабость.

Баба Валя уперла пухлые руки в округлые бока, глаза ее плеснули обидой, а губы скривило огорчение.

— Оставь эту разноцветную макулатуру. Может это там, у вас — все продается, все покупается. А у меня не так, ясно! Делай людям добро, и оно к тебе вернется! Уяснил! Пошли уже, а то пока с тобой болтала, сама продрогла.

Игорю ничего не оставалось, чтобы подчиниться, он опять встал и, послушным осликом последовал за переливающейся громадой бабы Вали.

Но едва он переступил порог, все сокрушения и недовольства, даже пискнуть не успев, бросились врассыпную. В лицо ухнуло волной тепла, протопленный до штукатурки дом приветствовал гостя. Терраса дразнила ноздри тем неповторимым запахом, что свойственен только деревенским избам, и даже определения ему не найти. Мягкий, четкий, аромат сушеных грибов с привкусом крепкого выкуренного табака, обостренный духотой — так для себя определил его Игорь.

Несколько секунд он стоял в растерянности, пытаясь выяснить куда, в какие недры запрятались тугие размышления и выжигающие обиды. Их не было, а в образовавшиеся впадины чинно набилось умиротворение и пресное на вкус наслаждение, нежданные, но приятно ослепляющие. Им можно было воспротивиться, но Игорь не стал. Вместо этого он, следуя примеру бабы Вали, сбросил обувь, стащил с плеч обе куртки и приладил их на старой, позолоченной, но просвечивающей серыми плешинами, вешалке, сунул ноги в поношенные тапки и прошел в большую комнату, служащую одновременно и кухней, и скромной гостиной.

Здесь оказалось еще уютнее, чем на террасе. Свет был приглушен матовым блином плафона, окна затянуты однотонными занавесками цвета кофе с молоком. В белоснежной печке, за черным затвором дрова ругались с огнем, пускали рои бешеных искр на кочергу, вторгающуюся в их пылающее царство, выложенное красным янтарем. Пламя, протискиваясь сквозь отверстия, облизывало донышко закоптившегося чайника, и тот, от наслаждения, попыхивал горячим парком. Рядом, по — щегольски сдвинув на бок крышку с пробковым помпоном, дулась старая алюминиевая кастрюля, а подвешенный в углу марлевый куль с творогом ронял мутные капли в эмалированный таз.

— Ну, что же ты встал?! — приветливо воскликнула баба Валя и подтолкнула Игоря к кухонному столу, покрытому потертой, некогда разноцветной, а теперь седой клеенкой, на пошатывающийся из-за разницы в ножках табурет.

За столом, задумчиво перебирая пятерней пару дней не мытые кудри, сидел парень. Увидев Игоря, он оторвался от предмета своего созерцания — заляпанной бутылки, наполовину заполненной каким-то серо-белым веществом, бездумно оглядел гостя, ни слова, ни молвив полез в тумбу рядом со столом, порыскал, поворошил, вынул граненый стакан, не скупясь, плеснул в него из бутылки и со стуком поставил перед Игорем.

— Да, что ж ты ему пихаешь — то, а? — заверещала баба Валя, — Не жрамши-то, усталому?

— Все нормально мать, — равнодушно махнул рукой парень, — я-то живой.

— Да, ты ж злыдень, ею насквозь уж пропитался! Че тебе-то?

— Все нормально, баб Валь, — повторил Игорь, взял стакан и, к восторгу соседа, к негодованию женщины, залпом осушил.

Голову сразу же потащило в сторону, замотало, закружило, съежилась гортань, дыхание с разгону ударилось и остановилось, Игорь зажмурился, прикрыл тыльной стороной ладони ноздри и, после нескольких секунд, наконец, задышал.

— Платон, — промолвил парень и протянул ему грубую, натруженную руку.

— Игорь.

— На-ка, закуси, — хлопотала возле баба Валя и поставила перед гостем блюдце с волнистыми солеными огурцами, ломоть бородинского хлеба и глубокую тарелку наваристого, ароматного, темного из-за перца, борща.

Пряный запах, извиваясь, пробрался в нос, забередил, раздразнил, живот заныл, заурчал, подсказывая о голоде, и, забыв о стеснениях и сдержанности, Игорь набросился на ужин.

Что это был за вкус! Нежность свеклы и вываренной капусты, острота перцовых крупинок, ядреная нотка чеснока и сладость густой сметаны. Игорь и не помнил, когда в последний раз ел нечто подобное. Может, и никогда.

— Как вкусно, — проурчал он довольным котом, — манна небесная просто.

— Ложку не проглоти, — пробурчал в противовес Платон, — подавишься. Ты, брат, какими судьбами-то к нам попал?

— К Алине он приехал, — ответила вместо Игоря баба Валя, тяжело присаживаясь рядом.

— Опа!? К ненормальной нашей? Ну, ты даешь! На кой она тебе сдалась-то?

— Раз приехал, значит надо, — равнодушно ответил Игорь.

— О как. Ну, ты вообще. Только дохлый номер — ей все по боку. Я вот ее ни разу не видел, сколько ни старался.

— Я это Игорю уже объяснила, — вставила баба Валя, — надо ему помочь как-то, Платош. А то, что же, зря такую дорогу проделал?

— Помооооочь, — Платон снова разлил муть, но уже на троих, — эт мать, не ко мне. Я уже давно говорил — дверь вышибить и безликую эту вытащить. Но тебе же это не по нраву — грубо видите ли.

— Да, не нравиться. Хочешь, чтобы тебя уважали — уважай других. Вот ты всех гнобишь — без друзей и сидишь. Задуматься надо бы.

— Мать, не грузи, а. Сам разберусь. А вот с Алиной своей сами думаете.

— Мне ее тут сжечь предлагали, — встрял в их спор Игорь из-за опьянения утративший способность эмоционально реагировать. Голос его был однотонным и вялым. Ничего не волновало.

— Сжечь?! Это как же так?! — ужаснулась баба Валя и даже подпрыгнула на месте. — За что же такая злоба — то? Кошмар какой-то. Игорь, ты не думай!

— А почему нет?! — злобно ухмыльнулся Платон. — От ведьмы — то не отличить.

— Замолчи! — взорвалась женщина. — Совсем все мозги пропил! Ничего не соображаешь! Алина — ведьма! Ты бы вспомнил прежде, сколько она для нас сделала!

— Не ори! Бабло тебе платит и только! Тоже мне — хорошее.

— Да она запуталась просто, ее вытащить надо, а не жечь. Инквизитор!

Игорь с удивлением переводил взгляд с одного крикуна на другого, пытаясь разобраться в скоропостижно родившихся чувствах. Его пьяная голова все переиначила — Платон, раскрасневшийся, грубый, в озлобленности выставивший кривые желтоватые зубы, превратился в то, от чего Игорь бежал, пряча лицо и затыкая уши. Платон вдруг взвился, сжался, скорчился, обернулся грязным, размазанным следом. Омерзительным воплощением натуры оставленного города.

А на другом конце, в противовес, цвело белое, ароматное пламя. Сильное, пышное, неотступное. Оно было необъяснимо и прекрасно, завораживало и притягивало. Но вот только не обманывало ли? Игорь сомневался, поднимал ладонь, тянулся, желая погладить тепло, но тут же отдергивал, боясь обжечься. Не доверял он до конца бабе Вале. В какой-то миг обе противоположности приблизились, обнялись, слились — усталость, накопленная за день, подкрепленная валящим наземь алкоголем, взметнулась дикой, перепуганной птицей, схватила сознание и поволокла прочь. Все понеслось, закрутилось, Игорь завалился на бок, и еще в полете, его мягко подхватил сон.

Спал крепко, беспросветно, на утро с трудом вспомнил вечер и все его события. Шумный спор сына и матери — последнее что нашлось в сокровищнице памяти Игоря, а вот того, как его, на грани без сознания, что-то лопочущего, не в состоянии и ног рядом поставить, поддел под руки мрачный Платон, как он оттащил гостя в соседнюю комнатку и, с братской заботой уложил в постель, где должен был бы спать сам, Игорь даже не заметил.

III

Сбитая, заломаная простынь острыми складками резало тело, неприятно теплая подушка топила виски и щеки, жесткие пружины впервые пробивали мякоть матраса и буравили спину, бедра, бока. Стоило задремать — кошмары кривым крюком цепляли нежный мозг, веки пугливо скользили вверх, а глаза, не страшась иссохнуть, глядели в пустоту.

Алина не спала всю ночь, и лишь с рассветом, всего на один час, сон взял верх над восковыми раздумьями. Для отдыха этого не хватило, она, сбросив ногами надоевшее одеяло, встала, натянула на тронутое прохладой тело теплый свитер и брюки, без азарта сунула ступни в домашние тапки, шаркая, недовольно прошла в кухню и уселась за столом. Мрачное настроение давило горло и сворачивало живот, улыбаться, даже если и захотелось бы, не получалось. Алина взглянула на занавески на окнах, нервно постукивала отросшими, неподпиленными ногтями, раздумывая, и, наконец, решилась.

Она плавно, неспешно опустилась на колени, на четвереньках подползла к окну, уцепилась пальцами за подоконник, подтянулась так, чтобы над выступающей нижней челюстью оконной пасти были видны только глаза, и вгляделась сквозь щелочку между половинками занавеса на улицу. Но не увидела ничего, кроме привычной картины — плешивой полянки, старого, подгнившего сарая, искручивающих ветви, облысевших яблонь и слив и скамьи. Пустой.

— Ах ты, гаденыш! — в сердцах выкрикнула Алина, вскочила, и, с облегчением, поняла, как теплом поползло по телу спокойствие.

Ушел. Казалось, что сейчас нет ничего слаще этого слова. Сдался, не выдержал пытки ночью. Что ж, так и должно было случиться — он понял всю бесполезность своего плана, а она возвращается к привычному ритму. Все по правилам, по прядку. Только, этой человеческой занозе Алина обязана бессонницей, но и это не причина вешать носа — она наверстает упущенное.

По привычке, спрятав лицо, Алина побежала на улицу, к покореженному резиновому крану, чтобы смыть с себя неприятный осадок ночи. Ледяная, чище девственных слез, колодезная вода, пробравшаяся сквозь незагрязненную химическими отходами почву, неисковерканная лабиринтами труб, лучше любых лосьонов избавляла от усталости. Алина жадно черпала ее ковшиком ладоней, обдавала лицо и шею, не спешила смахивать зацепившиеся за поры, отдельные капли, наслаждаясь их прохладой. Столбик уровня настроения медленно полз вверх, Алина сдержанно улыбнулась, добела, с некоторым остервенением, вычистила зубы и, перекинув через плечо вафельное полотенце с красной росписью по краям, напевая какую-то песенку, отправилась домой. Надо было приготовить завтрак, задуматься над обедом, договориться с бабой Валей о походе в магазин и о заготовке дров на зиму. Этим, скорее всего, будет заниматься Платон, больше ведь некому. Потом... А что потом, дело в деревне всегда хватает, сейчас об этом нет смысла задумываться. Все перепутается, и ничего потом не разберешь. Лучше решить пока то, в чем уж точно уверен.

Не вылезая из жадной трясины мыслей, Алина, привычным движением захватив ручку, резко дернула. Дверь, немного перекосившаяся, задевая пол и неприятно скрежеща, отползла в сторону. Девушка уже занесла ногу, чтобы переступить порог, как вдруг замерла, пораженная от макушки до пяток.

Если жили бы нынче греческие боги, то можно было бы предположить, что Зевс, разгневавшись, пригвоздил ее на месте своей всепоражающей молнией. Не убил, но в ступор вогнал, и был это не Зевс, а простой смертный, человек, мужчина, стоявший по ту сторону двери.

Несколько секунд она не могла вымолвить ни слова, неожиданность гипсом залила ее мысли и голос. Ее губы шевелились, как у задыхающейся рыбы, но ничего не произносили, язык проткнула невидимая игла и плотно пришила к твердому небу, руки и ноги ослабли, но не опали, а застыли в том положении, в каком их застал испуг. Да, Алина испугалась, любой живой человек, кроме бабы Вали и ее семьи, пугали девушку сильнее призраков или мертвяков.

А он, подлец, усмехался, стоял, игриво забросив ногу за ногу, оперевшись руками в косяк и немного подавшись вперед. Светлые волосы, короткая щетина, подчеркивающая мужество, красивый, насколько Алина могла судить о мужской красоте и, чем-то знакомый.

— Привет, — улыбнулся он, — я же говорил, что дождусь. По любому.

Она еще не в состоянии была отвечать и, единственное, что вырвалось из ее стиснутых связок, это хриплый, перекатывающийся вопль.

— Не узнаешь, затворница? — продолжал издеваться мужчина.

— Какого черта надо? — выдавила Алина.

— Во, заговорила, — обрадовался собеседник, — я смотрю, ты не сильно изменилась с момента нашей последней встречи. По общению, уж точно.

Раздражение подскочившим градусом ударили по Алининым вискам. Мужчина и опомниться не успел, как получил резкий толчок в грудь, выпихнувший его из проема в дом, дверь оглушительно грохнула, закрываясь, а Алина, схватив его за лацканы куртки, прижала к стене.

— Ты кто такой? — зашипела она ему в лицо. — Зачем вообще приперся? Тебя никто сюда не звал.

— Тише, тише, малышка, никто меня сюда не звал. Я бы, наверное, никогда не дождался такого чуда. Может, отпустишь меня, а то, знаешь ли, не слишком удобно так говорить.

— Меня и так устроит.

— А меня нет.

Мужчина подался вперед, без особого усилия сбросил с себя тиски Алининых пальцев и, легко увернувшись от ее последующей попытки нападения, перехватил протянутую руку и, вывернув ее, обезвредил девушку.

— Вот так, мне кажется, куда удобнее, — ухмыльнулся он, — ты как?

Он не мог видеть ее лица, искаженного злобой, досадой и болью. Алина пыталась вывернуться, укорить мужчину его безнадежностью и прогнать прочь, но каждый ее прорыв завершался несносным рывком в плече, выступавшими слезами и унизительной беспомощностью.

— Как ты смеешь? — сквозь зубы процедила она.

— А ты пойди, пожалуйся, — язвительно кольнул мужчина, — мне будет это весьма любопытно увидеть.

— Отпусти, зараза.

— Не а, пока не угомонишься. Я, Алиночка, не настроен, выслушивать твои истерики. Я приехал с тобой обсудить важное дело, для тебя, насколько я понимаю, обыденное и привычное. И, пока ваше величество не соизволит говорить, будешь в раскоряку стоять. Кстати, сзади неплохо смотришься.

— Заткнись!

— И не подумаю. Ты для меня последняя надежда и уж поверь, ради этого я, если надо, тебе в кошмарах являться буду, изведу, пока не поможешь.

— Гнида!

— Как все вокруг. Чем я хуже? Ну, так что, сколько мне еще тебя держать? А? Или поговорим?

Алина пыхтела, как разъяренный, красноглазый бык на арене, и меньше всего на свете ей хотелось говорить эти слова. Но, глядя на решительность наглого гостя, она, с горестью поняла, что выбора-то у нее нет.

— Пусти, — простонала она.

— Будешь себя хорошо вести, девочка моя?

— Да буду я, буду. Откуда ты взялся-то, только, Иуда?

— Из Москвы, — мужчина ослабил хватку и выпустил жертву, в воротник прошептал, — откуда ж еще.

Алина выпрямилась и обернулась к нему, потирая зудящее запястье. Мужчина довольно рассмеялся.

— Ну, как, живая? Не думай только глупить, а то я ведь и повторить могу.

— Не стоит, — злобно зыркнула Алина в его сторону и кивнула на обитую пухлую дверь из ароматной терраски в теплую кухню, — ну, проходи что ли, не здесь же разговаривать.

Он уселся, вытянув их чуть ли не на полкухни, стукнув затылком стену и скрестив руки на груди. Алина садиться не хотела, как и что-либо предлагать гостю. Ярость к нему не утихала, и только боязнь снова сделаться посмешищем удерживала девушку от решительного броска на его ехидную физиономию. Как бы ему пошли разодранные в кровь скулы и щеки, но едва ли он стал бы с ними мириться. А значит, надо было терпеть и снова и снова глотать пилюли собственной досады.

— Ну, говори, раз напросился, — с вызовом бросила она из угла противоположного табуретке гостя.

— Что, ты уже готова? — его подковыркам, казалось, не будет конца, и Алина гневно зарычала:

— Чем быстрее разберемся, тем скорее ты свалишь отсюда.

— Ух ты, сколько ненависти — то. Ну ладно, давай начнем. Ты меня помнишь?

— Нет! Я не обязана помнить всякую первую попавшуюся рожу.

— Да ладно, неужели не помнишь. Могла бы и припомнить. Давай же — май месяц, парк, погибший мальчик...

— Ну, допустим, и что?!

Память Алину не подвела — конечно, она помнила. И как такое можно забыть. Если бы только смять. Разорвать, выбросить, сжечь эти ошметки воспоминаний, как бы сразу стало легче. Ничего бы не грызло, не давило. Но это не возможно, как невозможно смыть водой масляный рисунок. Ее оголенное сердце — это стена, и время безжалостно скребет ее базальтовым мелком.

— То, что я был там, — не унимался мужчина, — меня зовут Игорь, я разговаривал с тобой.

— Помню я, — простонала Алина.

Как же ей хотелось провалиться в подвал и остаться там навсегда.

— В тот день погиб мой друг, — сникая, но все же продолжал давить Игорь, — ты предсказала ему смерть. Ты сказала...

— Я его прекрасно помню. И то, что я сказала тоже. Нет нужды повторять!

— Что ж ну ладно. В таком случае, я прошу того же.

— Не поняла.

— Я прошу, — Игорь стал значительнее серьезнее, газа его потемнели, от усмешки не осталось и морщинки, — чтобы ты притянула мне смерть.

— Чего! — Алина от неожиданности покачнулась, но вовремя успела уцепиться за угол печки, — ты в своем уме? Ты что такое говоришь?

— Узнать меня, значит умереть, — покривил голосом Игорь, изображая тон Алины, но тут же вернулся к своему, — это мне и нужно. Я тебя не просто узнал, но и нашел. Исполняй последнюю часть обещания.

— Какую часть, ты о чем вообще, — Алина в панике схватилась за голову и принялась бегать пол кухне из угла в угол, как только посаженая в клеть пантера.

Вот только не это, только не надо снова швырять ее в этот ад. Она только убежала от этого ужаса, спряталась, зарылась, и нет же, откопали. Ни к кому не лезла, никого не трогала, все, лишь бы спасти этих идиотов, сохранить их никчемные жизни. Нашел, сам нашел, да еще и о смерти просит. Самоубийца хренов, помоги ему умереть. Это ж надо, а? Да он просто издевается над ней, не иначе! С ума бы не сдвинуться.

Игорь следил за ее беспорядочными движениями, каждый ее пробег провожал глазами, хотя сам не двигался. Он помалкивал, осознавая всю абсурдность своей просьбы и позволяя девушке прийти в себя и опомниться, но не долго.

— Это в твоих силах, — снова грянул его неотступный голос, — а мне это важнее жизни.

— Что важнее жизни? Смерть? — Алина почти плакала от растерянности, в которую безжалостно кинул ее этот человек. — Небытие важнее, пустота важнее? Да я даже слушать не хочу.

— Отговоры бесполезны, — говорил он и прессом вжимал ее маленькую, беззащитную в цемент безумия, — я знаю, чего хочу.

— Но это твое дело, иди, я не знаю, утопись, удавись. Я-то тут причем?

— Притяни смерть, прикажи ей прийти.

— Я не могу, — Алина, наконец, остановись, перевела дух, но сердце униматься и не думало. Оно прыгало сильнее мячика на резинке, — я не командую смертью, я не приказываю. Она сама приходит, когда человек меня узнает. Почему — я не знаю.

— Что почему?

— Почему узнают, почему приходит! — заорала Алина. — Почему, почему! Вся жизнь — одно сплошное почему!

— Получается, что я уже совсем скоро умру. Совсем скоро?

— Я не знаю! Господи! — она схватилась за лоб и упала на табурет. — Какой же ты тупой. И зачем только приехал, а? Почему вы всегда думаете только о себе? Знаешь ли ты, что такое знать, что из-за тебя погибают люди. Как это больно?

— Не знаю, — искренне ответил Игорь, — за то знаю, как тяжело жить в этом гадюшнике. Среди тех, кто действительно думает лишь о себе любимом, очень сложно заставить себя беспокоиться о другом.

— Проваливай, — горячо, в лихорадке заговорила Алина, — убирайся прочь. Что я могла, я уже сделала. Не хочу, чтобы ты подох у меня.

— Вот как.

— Вот так. Возни с тобой потом не оберешься. Делай это, как хочешь, где хочешь, но так, чтобы я об этом ни сном, ни духом. Понял?!

Игорь легко поднялся, не отводя глаз от сжавшейся Алины, подошел к ней ближе, встал лицом к девушке.

— Алина, — позвал он ее на удивление нежно, — спасибо тебе. Смерть — это не всегда плохо. По мне, так нет ничего ее лучше. Если все, что ты говоришь — правда, то цены тебе нет. Удачи.

Он развернулся, в два широких шага достиг двери, обернулся на прощание. Алина сидела в той же позе, не поднимая головы, дыхание ее было прерывисто, а плечи дрожали. Игорь открыл, было, рот, чтобы сказать еще что-то, но передумал. Любые слова сейчас были бы излишни, и он не стал расточать их.

Игорь ушел, дверь за ним глухо и печально хлопнула о косяк, разрезав ту хлипкую связь, что уже успела возникнуть между двумя людьми.

IV

Игорь не торопился — было некуда. Дорога тянулась бесконечно, слева от него готовился к зимней спячке лес, переплетая, похожие на обглоданные кости, ветки, на которых кое-где еще трепетали, издыхая последние почерневшие листья. Справа разлеглось коричневое поле, некогда высокая трава иссохла и пригнулась, и теперь если и готовилась к чему-то, то это к весеннему перерождению, до которого ей еще долго тлеть и перегнивать, чтобы, слившись с землей, дать жизнь новому и свежему.

Сонливость леса, тоска полей, грязь, хлюпающая под ногами, сосущая подошву, ветер до озноба и осенняя сырость не могли не отложить свои мрачные плоды. Игорь скучал, безрадостно глядел по сторонам, подыскивая, куда бы сунуть нос, чтобы нарваться на неприятности, ведущие к ужасному, но столь желанному концу. Он бродил уже целый день, но толку от его прогулки было мало — смерть не торопилась прирезать его своей косой. Игорь обошел всю деревню, поблуждал по лесу, надеясь на несчастный случай, но результат медлил. Болота и ямы не попадались, ветхие деревья не падали, развалины не проламывали полы под ногами и не роняли прохудившихся крыш. Ничего, и Игорь уже начал сомневаться в искренности Алининых признаний.

" Если до вечера не умру, — хмуро думал он про себя, уныло переставляя ноги, — значит, вернусь к ней, и буду там жить, пока не свершиться. Погонит — не пойду, а жаловаться она не пойдет. Лишние люди — лишние проблемы, так что, Алиночка — ругайся, сколько влезет".

Так он думал, пока не оказался на вершине холма, где он остановился и, оглядевшись по сторонам, задумался о здешних красотах. Дорога уходила теперь вниз и где-то там, у подножья разбегалась перекрестком, теряла один свой хвост в лесах, другой, сливала с мостком через бурлящую, бездонную, ледяную Исту и уводила в соседнюю деревеньку, а третий, что по-прежнему лежал прямо, вскидывала на соседний холм. У моста кривым горбом возвышалась песочная гора, вершину которой, как волосатый хребет, венчала поросль неприхотливой растительности. У ее насыпных лап спали оставленные на время машины — тракторы, грузовозы, экскаваторы. Карьер отдыхал.

Левее от него, за дорогой и спрятанной в раките речушкой, над белостенными деревенскими домами за острокольными заборами, среди деревьев, слившихся в единый серо-коричневый фон, стоял разрушенный храм.

Он был далек, но в то же время так же близок. Его стены, обгрызенные временем, казались залитыми кровью, сочившейся из щелей, трещин и выемок. Давно пустые окна и арки колокольни с разъедавшей горечью глядели на всю округу и в какие-то секунды Игорю показалось, что взгляды их сошлись. Усталый, подернутый депрессией и забитый многовековой печалью. Человек смотрел на руины, храм глядел в него, внутри что-то екнуло и зашевелилось, Игорь почувствовал, как взбухает волнение. Это древнее здание звало его, тянуло как спрут свою жертву. Объяснить это чувство Игорь не мог. Что, вдруг, он увидел такого, чего не было нигде ранее, что прятали в себе обшарпанные стены, обреченные обернуться грудой битого кирпича? Вопросам и непоняткам не было конца и уже не медленно, а едва ли не сломя голову, Игорь бежал, не боясь споткнуться или упасть, держа в голове только одну цель — понять, чего хочет от него этот красно-рыжий призрак.

Он спешил через мост, свернул на узкую, размокшую дорожку, миновал деревню, перевел дух у серебристого памятника погибшим Второй Мировой в виде скорбящей женщины, обнимающей обложенный цветами гроб, пересек вторую деревню, и все это время не упускал из вида храм. Он становился все больше и больше, рос по минутам, все отчетливее выступали перед Игорем изуродованные равнодушием и забытьем стены и сбитая крыша, темные окна и освежеванные годами колонны. И все яснее он слышал немой призыв этого несчастного строения, некогда столь же величавого, сколько жалкого теперь.

Дорога виляла из стороны в сторону, как скрюченная в агонии змеюшка, и вывела Игоря, в конце концов, на кладбище, где он остановился и огляделся. В голове смоталась неприятно щекочущая мишура, он находился в помешательстве. Игорь видел болезненно согнувшиеся кресты, почерневшие от грибка и лишь изредка молодые, крепкие, свежие, удерживающие на своих перекладинах угол досок, искусственные цветы и венки из пластмассы — дешевые, неестественно пестрые на одних могилах и выцветшие, унылые на других, налет гниющей листвы из-под которой выглядывали побитые, перекореженные цветники и могильные плиты со щетиной зеленого мха. Но понимал ли он то, что видел. Едва Игорь ступил на кладбищенскую землю, как за ним обрушился невидимый свод, отрезав мужчину от остального мира. Ему казалось, что стоит он в пустоте и ничего не существует вовсе кроме него, загадочного молчащего храма и могил, которые настолько погрязли в собственном горе, что не замечают странного незваного гостя. Он — один живой в непостижимом мире мертвых.

Игорь шел неуверенно, словно нырнул и, ритмично работая то руками, то ногами, оглушенный, видевший перед собой бесконечный мрак необъятной бездны, он стремился ко дну, чтобы оттолкнуться от него и выплыть, вдохнуть и ожить. Но дна не было, и Игорь знал, что никогда и ни за что его не найдет и силы вернуться ему неоткуда будет черпнуть. Он так и останется среди этой тишины, забытый, одинокий. Совсем как этот проклятый, завораживающий храм — давно умерший, но еще живущий и терзающий уже и без того замученного Игоря.

" Может быть, я уже умер, — скользнуло вдруг в застоявшемся болоте мыслей, когда кладбище осталось за спиной, и Игорь предстал перед своим другом — противником — подломленным, не уронившем еще свою гордость, все еще величественным, каким может быть сверженный король, обменявший мантию на обноски, а корону, искрящую бриллиантами — на дырявую, соломенную шляпу.

Он высился над землей, скреб поросшей тонкими деревцами, как лысоватой макушкой, крышей седые небеса. У колокольни, похоже, когда-то был шпиль, у храма — золоченый купол. Все сбили в мрачные времена, залы разграбили, сбросили колокола. Храм швырнули на колени, плюнули в лицо, унизили и приговорили к изгнанию. Он разваливался на куски, но не озлобился, а простил. Игорь чувствовал удивительное, незнакомое доселе спокойствие и умиротворение у стен этих древний руин и никакой тоски или, горя. Пусто и хорошо.

"Может, вот он — мир по ту сторону жизни. Я должен умереть, вот это и случилось, я просто не заметил. Вот я стою перед воротами, за ними чистилище, а там кто-то снова решит за меня. Чего я достоин дальше".

Он слышал, но не понимал таинственный шепот. Одно было точно — из нечеловеческих уст струилась древняя память, которую нельзя уничтожить ни огнем, ни алчностью. Пока будет лежать хотя бы один камень — она будет источаться и, самое главное ее услышать и понять.

Игорь шагнул ближе к храму, осторожно погладил битый кирпич стен и прильнул к ним лбом. Нет, он не умер. Увы, но не умер. Мертвые такого не чувствуют, они не знают, как давит кожу шероховатость камня и цемента, как холодит щеки поздняя осень. Он все еще жив. Пока что жив.

— Ты что эт тут делаш, милок? — скрипучий голос разбил тишину, Игорь вздрогнул и обернулся.

В нескольких метрах от него стояла старушка — маленькая, сгорбленная, с выпирающим шариком подбородка, впалыми щеками, прозрачными мешками, виснувшими под нижними веками, выпирающим носом и глазами цвета все тех же цветов на могилах. Тощие руки со шнурками бледных вен под сухой кожей, крепко держали грубовытесанную дубину, служащую тростью этому древнему, как век, существу.

— Я? — растерянно спросил Игорь.

— Ты, милок, ты, — скрипела старушка, — тута боле нет никого.

— Игорь. А вы кто? Ангел?

Старушка удивилась, а потом рассмеялась, хрипло и надрывно, не стесняясь, обнажая хрупкие темно-желтые зубы. Игорю стало неловко, как обнаженному на приеме.

— Я не ангел, милок. Никогда не слыхала, чтобы меня так называли. Этак удивил, так удивил. Ты откудава к нам?

— Так, я в гости, в Протасово, — все еще не опомнившись, зачарованно отвечал Игорь.

— А ну тогда понятно. А здесь ты чаво делаешь? На могилку к кому пришел?

— Да нет, я просто. Гуляю. А сюда вот притянуло, — Игорь печально вздохнул, поднял голову, вперив взгляд в черный проем колокольни. Стало беспричинно грустно.

— Есть к чему тянуться-то. Меня Клавдия Леонидовна зовут, — продолжала старушка, — я сюда, Игорек, уж десять лет хожу, как мужа схоронила. Свечку поставлю, молитву прочту и, знаешь, милок, так легко становиться, будто и не одна я вовсе, и муж — то мой рядом. Детки-то наши далече, в городе живут, внуками радовать не хотят и наведываются не часто. Тяжко, Игорек, а тут попроще как-то. Божье место это.

— Я не верю в Бога, — жестоко ответил Игорь и, стараясь избавиться от нежеланной говорливой бабушки, резанул ее взглядом, но тут же пожалел о своем решении.

Бледные глаза Клавдии Леонидовны округлились, потом сникли, и теперь на Игоря глядела не бойкая старушка, а какая-то незаслуженно побитая, но все еще хранящая верность, собачка. Совесть бичом хлестанула Игоря, он сжался мокрым петухом, ощутил сдавленность и, понимая, что вызвало столь печальное удивление Клавдии Леонидовны, испуганно поправился.

— Я не знаю, возможно ли в него верить.

— А как же, Игорек, как же? — почти заплакала старушка. — Почему же, скажи мне, не бойся.

— А чего мне бояться, — расхарахорился Игорь, — верить, не верить — это вообще-то дело каждого. Я думаю, если бы он был таким, каким его преподносят, дряни на земле было бы не меньше. И несправедливости тоже.

Я здесь в гостях, так что слабо знаком с местными нравами, но вот в городе... Да там все погрязло в мусоре людском, каждый второй, да что там, каждый грязью какой-то заляпан. Нет, нет Бога, а если есть, то, стоит ли его слушаться. Он же слеп!

Старушка слушала, по-совиному склонив набок иссушенную годами голову, и испуг сменила полная безэмоциональность.

— Ну-ка, пойдем, присядем, — сурово промолвила она и постучала тростью по мокрой земле, — ноги мои совсем плохие стали, не стоят совсем. Либо сидеть, либо ходить — стоять не могут. Того гляди подломятся. Пойдем, пойдем.

И западая на левую ногу, она пошла за могилы, переставляя кривую палку и норовя коснуться носом земли. Старое, немощное создание, и в чем еще теплилась жизнь, но Игорь пошел следом, как под гипнозом, уводимый каким-то неестественным для него интересом. Кто бы мог подумать в Москве, что старая человеческая развалина может так подействовать на молодого, самоуверенного, упрямого, как вол, мужчину, заставить его, пускай и незаметно для себя, задуматься над неважным ранее. Игорь пока не думал об этом.

Старушка отворила калитку голубой ограды, вокруг маленькой могилки, тяжело присела на перекосившуюся лавочку, положила подбородок на руки, подпираемые корягой, и кивнула на уголок рядом с собой.

— Садись, милок, в ногах правды нет, — молвила она, и Игорь послушно опустился на предложенное место.

Серая плита с одиноким каменным фото в центре и еле различимой подписью, недлинная береза, щекочущая тонкими веточками орнамент ограды и торчащий из земли пучок еще незаляпанных тряпичных цветов неизвестной породы — вот и вся могилка. Мало и скромно — как и подобает простым людям, жившим без роскоши и ушедшими не под трубный оркестр, а пол тихие всхлипы малочисленной родни.

Старушка прищурилась и с нижнего века соскочила и побежала по сухой щеке слеза не крупнее росинки.

— Вот он, — печально начала она, не глядя на Игоря, — пятьдесят лет мы с ним прожили, а как — будто вчера было. Миша мой, Игорек, красивый был, чуть ли не каждая на селе за ним бегала. Идет, бывало, вразвалочку, а девки на него косят, косят глазами. Ух, загляденье. А сам скромный, ни за что нос свой выше головы не задерет. Вот и выбрал меня. Чем глянулась — не знаю, но вот выбрал. Как сейчас помню, выдвигаю я ящик стола своего, а там букетик цветов лежит и несколько конфеток. И гадаю, от кого же это, на него и подумать не могла. Потом все же признался, свадебку сыграли, всей деревней гуляли, как подобает. И месяца не прожили...

Она глубоко вздохнула и остановилась.

— И что случилось? — осторожно спросил Игорь.

— Война случилась, милый. Ушел Миша, чуть погодя и меня забрали. Я ведь врач, весь союз в поездах исколесила. Тяжело вспомнить. Ты вот говоришь — тебе страшно жить, ты просто того не видал. Кровь, боль, стоны, вши. Люди заживо сгнить могли. Нет времени, средств, сил. Ничего нет, а ты должен что-то делать, из воздуха бинты прясть.

Старушка напряглась, на вогнутых висках выступили уплотнившиеся вены, челюсть нервно тряслась, но говорила она все же внятно.

— Вот где ад-то был, вот где надо было бы в Боге усомниться. По тваму домыслу — если бы он был, как бы допустил такой ужас, да? Я была близка, чтобы усомниться, но если бы это свершилось — не было бы мне спасения.

За годы войны вот что я поняла, милок, Бог есть, только явен он тем, кто в него верит. А почему не справедлив, так и это не так. Он, Игорек, любит нас, как отец любит дитя, все видит и все знает. А вот мы его не слухаем, все наоборот делаем. Люди ведь так устроены — я прав и прав всегда. За то и платятся. Бог терпит, терпит, а как нет сил терпеть — шмяк, и пошлет наказание. Только людям бы задуматься, перебрать в голове все свои ошибки и раскаяться. Так нет же, злимся, надуваемся, мол, нас, расхороших ни за что наказали. Чушь. Если что-то плохо тебе, значит, есть за что. Поверь, Игорек, я проверяла и не раз. И всегда убеждалась.

— Ну, конечно, — фыркнул Игорь, — что-то я не вижу, чтобы какому-нибудь бандюку, наживающимся на жизнях и без того бедных людей было тяжело.

— А ты не суди, пока толком не узнаешь. То, что они выставляют, не значит того, что есть на самом деле. Деньги счастья никогда не приносят.

— Ну да, ну да, только здесь, а не в столице. Там ты никто, только плюнуть и растереть.

— Здесь тоже люди.

— Я знаю, — Игорь ошарашено глядел на могилу, стараясь унять взбухшие мысли, и вдруг сорвался, — прощать, понимать, желать добра. Все это мило, конечно, красиво. Только как можно простить или погладить по головке подонка, который пять минут назад убил близкого тебе человека и с самодовольным видом сует какому-нибудь правоохранительному работнику пачку бабла, зная, что теперь ему ничего не будет. Невозможно, как ни старайся!

— Люди не в праве судить, а Бог, уж будь уверен, воздаст ему по делам его. Смерть — не самое страшное наказание, после нее останется душа, а она еще долго может мучиться. Да и при жизни может стать так тяжело, что смерть — спасением покажется. У каждого — свои наказания.

— Это точно, — Игорь снова поник, слова старушки попали в цель.

— И, знаешь, что я еще думаю, — не унималась собеседница, — он нас забирает тогда, когда мы перестаем быть нужными. Вот все, выполнили мы назначенное и умерли.

— А убийство? Это ведь смертельный грех, вряд ли наш прекрасный Бог специально толкнет кого-то на это.

— Нет, конечно, нет. Это дело рук чертей, они мозги людям туманят. А вот выжить ли убиваемому — это уж Бог решает. Коли рано, так и смертельная рана затянется. И потом, смотри, сколько от смерти страдания. Родные убитого, близкие убийцы, может, и сам убийца. Это тоже своего рода наказание за грехи и злобу. Понимаешь, Игорек.

— Может, и понимаю, — Игорь откровенно огрызнулся, изнуренный нравоучительной беседой, — но все равно не верю. Вот вы говорите, Бог, Бог, а как быть с другими верами, религиями. Они ведь точно так же, как и вы, уверены в единстве, у них свои знамения и чудеса. Как быть с ними? Как в Средние века? Вырезать всех начисто? Как-то не по христиански.

— Бог-то один, только называют его по-разному. И всегда он учит добру. Собери все воедино, вычеркни, что люди сами себе надумали, и увидишь его истинное лицо. Да ты не гляди на меня как на камень заговоривший, я хоть и в деревне живу — не мельче тебя знаю. Опыт прибавь и послушайся старую женщину.

— Хорошо, — ехидно склонил голову на бок Игорь, — а с многобожием как быть? Объясните.

— Как — как — верховный бог есть у всех, во-первых, а во-вторых — те, кто верит в богов земли, там, или ветра — они не совсем не правы, но и истины в этом нет. Люди еще дойдут до нее, никак без этого. К тому же, сколько их осталось-то? По пальцам пересчитать.

— Мир большой. Россией и Америкой не ограничивается.

— А Бог один, хотя и многолик. И не важно, во что ты веришь, главное, милок, верить. А тот, кто верит в добро — им и живет. Когда научишься творить его, не замечая, когда жизнь станет не разделима с ним — тогда и спокойно будет, и легко, как здесь.

— Как же у вас все просто, — Игорь поднялся и собрался уже уходить, но старушка подняла сморщенное, как иссохший гриб, лицо и натужно улыбнулась.

— Иди, милок, иди, — махнула она рукой, — только слова мои не забывай. Ты еще не совсем пропащий — вера есть в тебе, только зачем-то глушишь ты ее. Попробуй сделать так, как я велела, тебе не убудет, а уж счастливо, поверь, станет.

— Интересно, а с чего вы это вдруг так решили, а? — изумился Игорь, потер руками бока, выжидая ответа.

— Я хоть и стара, но еще не ослепла. Если бы тебе совсем-совсем не было дела, ты бы сюда не пришел. И не страдал бы. А я видела, как лицо твое коряжилось. От муки, никак. Из-за несогласия внутри тебя, выпусти добро, не держи его под замком. Полегче будет.

— Посмотрим, — хмуро бросил он на последок и широко зашагал прочь, не оглядываясь на оставшуюся старушку.

Ему хотелось скорее уйти, скрыться от щемящего взгляда полусухих, полусклизских старческих глаз и скребущего голоса, взбивавших в нем то, о чем он, если и задумывался, то мимоходом, сразу забывая. Это бередило и тревожило, вилами пыряло все Игоревы стремления и расчеты, гоня их прочь. А что он получит взамен. Утратит лицо, оно смажется и исчезнет, Игорь станет сам не свой, одним из однотипных миллионов. Этого нельзя допустить!

Уже смеркалось, сгустились поздние осенние облака. Лес потемнел, деревья утратили контуры и виделись теперь перекореженными чудовищами, за спинами которых, оскалившись, сидел мрак. Игорь не замечал, заткнув уши, пьяно пошатываясь от многоградусных противоречивых мыслей, он быстро брел обратно в деревню, в дом, где, как ему верилось, если его и не ждут, то хотя бы горит нежный теплый свет. На полпути он остановился, сам не зная почему, обернулся. Вдали еще был виден храм, он осуждающе сверлил Игорю переносицу пустотой черных проемов, будил стыд и совесть.

— Отстань! — закричал Игорь, не боясь быть услышанным.

Но лес ответил убегающим эхом, снова повисла тишина, и, обманутый пустыми надеждами, Игорь побрел дальше.

V

Густое варенье под тяжестью скукожившихся вишен тянулось, капало, неторопливо ползло по горлу, а ледяная ложка жгла пухлый язык. Горячий, некрепкий чай, в котором плавал разбухший, дряблый лимон, похожий на аквариумную улитку, выбравшуюся из толстокорой желтой раковины, приятно согревал оцепеневшую Алину. К вечеру она немного пришла в себя, Игорь ее почти не волновал, и девушка уже потихоньку свыкалась с мыслью, что больше его никогда не увидит. Было еще больно, но уже не так, не до рези или колкости, просто мутно и тревожно, что, конечно же, пройдет, надо только вытерпеть. Он же сам захотел смерти, так что ее вины здесь нет и задумываться над этим не стоит. Вон из мыслей, прочь, уйди.

Вечером зашла в гости баба Валя и, как, предчувствуя хмурое настроение соседки, принесла с собой банку своего варенья. Алина встретила ее несколько сурово, с долей серьезных расспросов и внушений, поскольку догадывалась, кто причастен к утренним обманам, но после второй чашки притихла, посмирнела и уже не злилась на сердобольную бабу Валю.

— Спасибо вам, конечно, — сказала она, выслушав рассказ соседки, — но попрошу, на будущее, не лезьте вы в мои личные дела. Хорошо?

Баба Валя послушно закивала, подлила Алине еще чаю и перешла на совсем другие темы, более сдержанные и спокойные.

Она говорила все о тех же зимних заготовках дров, когда входная дверь затряслась от яростного стука. Алина вздрогнула, дешевая чашка с бледным сиреневым цветком на боку так и остановилась у приоткрытых губ, глаза уставились на бабу Валю.

— Кто там? — беззвучно спросила Алина, кивнув на окно, прося этим коротким жестом выглянуть соседку за занавеску.

— Игорь! — больше вскрикнула, чем ответила баба Валя. — Смотри-ка, вернулся. Впустить? — спросила она с осторожностью.

Алина посерела, побледнела, весь недавний румянец, выступивший после чая, впитался обратно в щеки и чуть погодя вовсе выветрился. Она онемела и, чтобы хоть как-то дать понять бабе Вале, что делать дальше, по-глупому закивала.

— Хорошо, хорошо, ты только не волнуйся, — забеспокоилась соседка, увидев, как резко изменилась Алина в лице, торопливо поднялась и направилась к двери, — давай я впущу, а сама уйду. А то у вас разговору не выйдет, ладно? Если чего, ты знаешь, что делать, да?

— Да, — выдавила Алина, хотя и понимала что-либо с трудом.

Баба Валя скрылась, а на ее месте, спустя секунду появился запыхавшийся, усталый, взъерошенный, как после сна, Игорь.

— Ты на каком сеновале валялся? — как ни в чем не бывало, небрежно спросила Алина, потягивая чай.

А на сердце ломались кости, секли обломками. Только бы сдержаться, не дать страхам валом вырваться на волю.

— На церковном, — огрызнулся Игорь и, не спрашивая, не получая разрешения, уселся на табурет бабы Вали, притянул к себе ее чашку и, залпом выпив, предложил, — ты, стало быть не удивлена моему возвращению?

— Я ничему уже не удивляюсь, даже твоему непрерывному хамству. Зачем явился-то, мне казалось, что утром я довольно ясно выразилась.

— Ясно-то ясно, только не честно как-то вышло, Алиночка, — обиженно развел руками Игорь, — я-то не призрак и не мертвяк. Я живой.

— Да я уже вижу, ну а я-то что могу поделать? — передразнила его Алина, встав с места, — это, Игоряша, не мои проблемы, понимаешь? Я тебе в убийцы не нанималась. Я не киллер.

— А кто же тогда?

— Человек, — Алина еле сдерживала подступающий к горлу нервный клекот, — человек обыкновенный.

Игорь не замечал ее напряга, ему думалось, что Алина, припомнив ему утренние издевки, отомстила, не подвела к нему кончину, а теперь держит наглый ответ, что его не мало заводило. " Я думал, ты другая, — перебиралось у него в голове, пока раздраженные глаза пилили Алину, — я думал, ты — честная, отзывчивая. А ты! Да ничем других не лучше! Зараза безжалостная!"

— Да уж не обыкновенный, Алина. Ты должна была смерть ко мне пригнать.

— Должна? — взвилась Алина. — Я никому, ничего не должна. Тем более тебе. Ты хотя бы каплю совести поимей.

— Чего нет — того нет. Выветрилась! Значит, не должна?

— Нет!

— Ну, значит и я не должен. Никому и ничего. У тебя здесь не плохо, места много. Я, пожалуй, тут останусь. Пока что.

— Ты что, сдурел?!

Эмоции хлынули потоком через прорвавшуюся дамбу. Алина раскраснелась, как спелый томат, припала плечом к стене, от возмущения шевелила губами, но не говорила — идей не было. Все смыло и унесло абсурдное заявление Игоря. " Ты, ты, ты" — только и повторяла она, размахивая руками, что — то пытаясь объяснить, но Игорь не понимал.

— А что такое, почему нет, — жалил и жалил он, — идти мне больше некуда, а жить, пока не помру, где-то надо. Помогу тебе по хозяйству, пока что, в благодарность, так сказать. Чем быстрее выполнишь свое обещание — тем быстрее окажешься в долгожданном одиночестве. Вот так.

— Да как же ты не понимаешь, — Алина в сердцах, не жалея себя, постучала кулаком по лбу, — я же не специально смерть призываю. Она просто приходит, сама по себе. Как же тебе еще объяснить-то?

— Ну, так что ж она не пришла-то? — ехидно спрашивал Игорь. — Ведь все вышло так, как надо, кроме конца.

— Ну не знаю я, Игорь, не знаю. Просто прошу оставить меня в покое. Я тебе больше ничем не могу быть полезной. Уходи, ищи смерть в другом месте, если она тебе так нужна.

— Искал уже, — вздохнул Игорь, — бесполезно. Я ее не вижу, Алина, что только не пробовал.

— Может, тогда и не стоит искать? — с мольбой спросила Алина, взглянула на Игоря, и в глазах ее было столько боли, столько страдания в приоткрытых губах и сплетенных пальцах, что Игоря передернуло.

Он остыл, выпустил пар и видел перед собой не злобную, жадную бестию, изъедающую его своими обманами, а человека, быть может, понесчастнее его.

Он сам себе хозяин, в его воле творить то, что он хочет. А она. Да видно же насквозь, что и жить она здесь не хочет, и от людей бы не бежала бы. Если бы не бы. Она скована, забита, заточена. Ей руки связали, заткнули рот. Она не хочет, но ее заставляют. Кто или что? Жизнь, судьба, Бог? А, может, она сама?

Игорь был готов уже развивать эту тему, когда запнулся в нерешительности и решил прежде завершить начатое.

— По мне — это единственное что мне еще надо.

— Надо?! — воскликнула Алина и залилась, страшно запрокидывая голову, громким, ненормальным смехом, вставляя то и дело между его переливами.

— Вот уж насмешил. Жить для того, чтобы умереть. Вот это философия. Что же мы тогда при рождении не умираем?

— Хватит ржать, — процедил обиженно Игорь.

— Не могу. Жизнь — это величайший дар и не ее вина, что ты ее никак разукрасить не можешь. Кто-то за жизнь, как за былинку цепляется, вытягивается, а этот от нее избавиться хочет.

— Это мое дело, не суди, ты меня не знаешь.

— А ты не кричи, — Алина вытерла выступившие на глазах слезы.

Нервы обнажились до боли, и она уже не контролировала сама себя. То слезы, то смех, то все вместе — обыкновенно для человека доведенного до отчаяния. Ничего не разобрать, не понять. Одно лишь раскаленное олово.

— Во — первых, — продолжала она, выждав паузу, — какое право ты имеешь избавляться от жизни, если она принадлежит не тебе. Иначе, раз ты ее так не любишь, что вообще родился. Решаешь не ты! Во— вторых, если бы все было так плохо, тебе бы ее не дали. И только твои проблемы, если ты в ней не видишь радостей. И, в-третьих, если тебе наплевать на все высказанное, какого ты тогда сюда приперся? В Москве-то тысяча и один способ с жизнью счеты свести. Ехать никуда не надо, благодать.

— Да не мог я, — разъярился, наконец, Игорь, — не было у меня там способа, чтобы сразу. Бах, и все. Понятно тебе? Я попробовал многое, ты даже себе не представляешь сколько. Я на крыше стоял, в шаге от края, вниз глядел, на людей, на машины, на деревья. Знаешь, какие они — меньше блохи, жалкие, ничтожные. Между пальцами можно растереть. Я чувствовал себя хозяином, владыкой всего мира. Я дружил с ветром, он, только он и был там со мной, на вершине мира. Знаешь, что это такое, когда его потоки проскальзывают под руками, и тогда ты понимаешь, что крылья есть, невидимые, бесплотные, но есть. Распустить их — значит стать свободным от всей этой земной гадости, мрази. А я не смог. Встал, взглянул и ничего под ногами не увидел. Не было там спасенья, глухо, как в старой, пыльной банке.

— Струсил! — цапнула Алина, насмехаясь, крутанулась на месте и нараспев продолжала. — Трус, трус, трус. Жалкий трус.

— Замолчи!

— А с чего бы это? Всего боишься. Жить, бороться, даже решительный шаг сделать. Все на других готов скинуть, лишь бы себе мороки было поменьше. Слабак, хлюпик.

Игорь опешил от подобных смелости и наглости, короткий спазм стиснул горло, а ярость на ехидство и словесные уколы угрожающе булькнула внутри. Он вскочил с места, схватил беснующуюся Алину и долго-долго тряс за плечи, стремясь выгнать из нее эту чушь.

— Не смей, никогда, не смей мне такое говорить! — остановился он и крикнул в стервозные глаза из-под выгнутых горбиком бровей.

— А что такое, правданька глаза зарезала? А ты поморгай, может со слезкой и выкатиться.

— Какая же ты все-таки..., — пораженный, он хотел сказать что-то оскорбительное, но во время остановился и весь гнев выдохнул, как алкаш перед стопкой.

— Кто, ну кто, скажи, — не унималась Алина.

— Язва!

Конечно, она ждала чего-то иного, более грубого или жестокого. Она бы стерпела обиду, как терпела не свойственный ей эгоизм. Все бы пережила и выждала, желая исчезновения этого противного типа. Оскорбила бы и загнобила, лишь бы задеть его мужское себялюбие и вынудить Игоря уйти. Что угодно, ради покоя. Но нет же, этот стоял, как вкопанный и, если и злился на Алину, то умело подавлял ее в себе. Такой действительно никуда не денется, пока... Пока что?!

Алина сбросила его руки и козой отскочила в сторону.

— Значит, не уйдешь? — спокойнее, но все еще несколько напряженно спросила она, внимательно и осторожно глядя на Игоря.

— Нет, пока не умру.

— Да, пожалуйста, отлично! — негодуя, Алина метнулась к печи, с грохотом сорвала крышку со старой потертой кастрюльки, неглубоким половником несколько раз черпанула ароматную гущу и поставила на стол подбитую тарелку с аппетитной порцией борща. Движения ее были резки и неосторожны, на Игоря она не смотрела — один его вид будил в ней мегеру.

— Нравиться нахлебничать — пожалуйста, — пояснила она свои странные, неожиданные действия, — только не думай помереть с голода. Я не позволю!

— Спасибо, — не стесняясь, Игорь сел за стол и, вооружившись алюминиевой ложкой, жадно принялся глотать вкусный суп. Живот благодарно заурчал и закрякал.

Алина отвернулась в угол и так стояла, пока не стихли спешные удары ложки о вогнутые бока тарелки. Она щурилась от них, незаметно для Игоря вздрагивала, но виду старалась не подавать. Не хотелось больше демонстрировать свою слабость, не было в том ни смысла, ни толку, все равно бы этот сумасшедший наглец не стал менять решений.

Он ее выпотрошил, выжал, как стираную вещь, обессиленной и злой, ей хотелось крепко закрыть веки, пускай и до боли, до судороги, но лишь бы, когда открыть их снова не видеть эту ухмыляющуюся физиономию. Стереть его из жизни и памяти, как информацию с флешки — вот был бы выход. Но нет, еще сотни раз нет, мечты остаются пыльными мечтами, а реальность еще не раз полоснет щупальцем, оставляя жгучий след. С этим мерзопакостным гаденышем ей теперь жить под одной крышей, кормить и одевать, пока не откинется, о чем, не смотря на всю свою неприязнь к Игорю, Алина думала с ужасом. Пусть живет, фиг бы с ним, только бы не помер рано.

— Очень вкусно, — голос Игоря, сытый и отчасти довольный вынес Алину из раздумий пенным валом, — сама готовила?

— Нет, — огрызнулась девушка, не оборачиваясь, — черти помогали.

— Ну, тогда ладно. А то если ты меня так будешь кормить постоянно, я скорее не от голода — от обжорства умру.

Игорь еще не простил Алине только — только нанесенного оскорбления, но сытный борщок несколько поубавил пыл его гнева. Еда обладает удивительным свойством губки — всасывать в себя весь негатив. Игорь подобрел и обмяк, но все еще не позволял себе окончательно менять расположение к девушке.

Она его удивляла бесконечно. Алина пронзительно светилась ненавистью к людям, даже не спрашивая — он понимал, что кто-то когда-то с ней сотворил нечто ужасное, из-за чего она по сей день готова проклинать весь род людской. Кто и что — Игоря это ядрено интересовала, но спрашивать сейчас у этого, до каменных мышц напряженного человека, он не решался. Как и о другом моменте.

Почему Алина, со всеми скопившимися в ней черными чувствами, при ее сверхъестественных способностях, вместо того, чтобы мстить, жестоко карать своих обидчиков, изводить самым изощренными способами, бежит в глушь Тульской области, прячется и никому не желает зла. Два несостыкуемых куска, составляющих сущность этой женщины. Древний сфинкс, искрящий загадками, но не уничтожающий за ошибки.

Она обернулась, но не подняла глаз, бросилась в соседнюю комнату, вернулась со стопкой постельного белья, не упустив шанса злобно зыркнуть на блаженно развалившегося Игоря, отнесла белье в каморку, служащую некогда спальней, и, остановившись посреди кухни, строго заговорила, чеканя каждое слово:

— Жить будешь там, — она ткнула пальцем на каморку, — делай, что хочешь, как хочешь — меня это не волнует. Помрешь в доме или на моей территории — закопаю в лесу под корягой. Вот так. Ко мне не вздумай лезть, иначе...

— Иначе что? — засмеялся Игорь. — Расскажи, расскажи, мне весьма любопытно.

Алина хватанула со стола длинный кухонный нож и грозным жалом выставила перед собой. Игорь засмеялся еще глубже.

— А что, это выход, — подковырнул он.

— Не выход, — парировала Алина, глаза ее сверкнули ярче разыскрившегося костра, — я тебя так садану, что помереть не помрешь, а боли, которой так боишься, наглотаешься.

— Ты уверена, что это тебе удастся?

— Приложу все возможные силы, не сомневайся.

— А с чего ты вообще решила, что ты мне приглянулась, а? Ты не в моем вкусе, так что будь спокойна.

— Все вы мужики — кобели проклятые, — зло бросила Алина и скрылась в своей комнате.

Игорь услышал, как, тяжело переваливаясь, заскрежетал в скважине ключ, как побежали по полу мягкие лапки, короткий шлепок и тихо. "Кто же тебя так лихо, а? — покатились загадочные мысли. — Что ж он с тобой сотворил-то, что на обобщение переходишь? Видать крепко куснул, что следы не заживают. Ладно, разберемся. Выясним, не отвертишься".

Ночь медузой вползала через оконные щели, растекалась по полу грязным чернильным пятном. Игорь поднялся, поправил занавески, перегораживая ей дорогу, но это не помогло. С каждой минутой становилось все темнее. Он постоял в задумчивости. Странные события насыщенного дня бежали пленкой видеофильма, не задерживаясь, не спотыкаясь, наслаиваясь и сливаясь, превращаясь, превращаясь в неразборчивые, пестрые пятна. Он встряхнул головой. Все улеглось, как ложиться взбитая пыль.

— Спать! — отдал он сам себе жесткий приказ и поспешил в каморку.

Спал Игорь крепко, и даже тревожные сны, щекотавшие покой, не могли согнать объятий усталости. Он помнил черно-белый полосатый фон, на котором всплывали то недовольная, неукротимая Алина, то кладбищенская старушка, чем-то то грозившая, то успокаивающая, то неизвестные ему люди, кричавшие все вместе так громко, что ни слова не разобрать. Потом они вдруг исчезли, Игорь остался стоять один на выжженной поляне, выстланной седыми волосками погибшей травы. Вокруг не было ничего, только земля, небо и несносно пылающее солнце, внутри дребезжала тоска. Ладони закрыли лицо, а когда оторвались, сухие и огрубевшие, между указательными и средними пальцами обеих рук протянулась густая, голубовато-белая слизь с ожерельем пузырей в прозрачном чреве. Игорь закричал. Он понял, не известно как, что слизь — не что иное, как его вытекшие глаза. Жженые просторы молчали, но, когда, обессилев от бесполезного крика, Игорь упал на колени, вцепившись в глазницы, кто-то погладил его по поникшим плечам.

— Работай, — шепнул теплый голосок, Игоря подбросило в воздух, сморщенные веки вздрогнули и открылись.

Он лежал, укутанный в нетолстое одеяло, пуще младенца. Видимо, ночью было холодно. В окошко бил грустный осенний свет, вместо серого ковра прикрывал пол и подкрашивал расплывчатые желтые силуэты неизвестных существ на потолке — когда-то крыша дома дала течь.

Игорь с неохотой вылез из своего кокона и спешно нацепил на себя свитер, натянул брюки, ступни спрятал в носки и, как сонный медведь, вывалился на кухню.

Здесь все оставалось таким, каким он его оставил вечером, за исключением одного. На столе, плотно прижавшись друг к другу, под вафельной салфеткой стояла глубокая тарелка манной каши, эмалированная кружка с вечерним молоком и лежало два белых яйца из тех, что не носят на скорлупке печатей и знаков. Все свежее, ароматное, аппетитное.

Игорь огляделся по сторонам, ища, кого бы спросить, кому столь простое, но не менее желанное кушанье, но Алины не было, дверь в ее комнату была распахнута, а дом пах тишиной. Он, осторожно, поддетый зубцом крючка любопытства, проник в комнату, огляделся по сторонам. Кровать аккуратно прибрана, подушки, по старинке, сложены пирамидкой и накрыты кружевной, очевидно ручной работы, накидкой. У окна стол, под такой же скатертью, на нем спала незакрытая книга с пожелтевшими листами. Игорь взглянул на корешок и не без удивления прочел имя французского классика. Обычно современные девушки зачитываются другими книгами, если вообще что-то читают. На полке над столом Игорь нашел еще несколько томов разных авторов, времен и направлений. Алине, похоже, нравилось разнообразие, что искренне порадовало мужчину. "Хоть будет о чем поговорить, если, конечно, разговор состоится, — подумал он, читая имена.

На подоконнике в жестяных банках раскинули бархатные листы неприхотливые комнатные растения, окна поверх плотных штор прикрывал белый тюль, красиво уложенный складками. Уютно, умиротворенно. И не скажешь, что здесь живет такой мрачный человек, как Алина.

Она по прежнему не появилась, Игорь оставил комнату и вернулся в кухню, задумчиво покосился на оставленную еду и, решив, что кроме него вряд ли еще кому-то может предназначаться этот скромный завтрак, с аппетитом проглотил его за обе щеки. Странно, но он никогда не любил каши, когда в детстве мать ставила перед ним тарелку этой шишковатой желтой смеси, он плевался, брыкался, бывало, ревел, лишь бы избавиться от необходимости ее есть. Когда срабатывало, когда нет, повзрослев, он начал просто отказываться, а сейчас сам не зная почему, проглотил всю тарелку с такой жадностью голодавшего три дня, а ничего вкуснее каши не знал.

Настроение тоже удивляло. Оно горело ярче солнышка летним утром. Игорь и не помнил, когда такое случалось в последний раз, просыпаясь в Москве, он мечтал только о том, чтобы снова уснуть и никогда больше не размыкать глаз, а здесь, подумав о том, чтобы еще поспать, понял, как стискивает неохота.

Напротив, тянуло на улицу, не гладя на то, что разгулялись облака, а в окна поддувал леденящий северный ветер. Игорь сгреб в кучу грязную посуду, нашел мусорное ведро и скинул туда яичную скорлупу, поискал, где бы можно было вымыть испачканное, но не нашел. Без Алины ему было не разобраться в непонятном деревенском хозяйстве.

Игорь оделся и вышел во двор, огляделся по сторонам и вдохнул полной грудью. Загаженные легкие приятно охладил чистый воздух, Игорь ощутил столь чуждое ему удовлетворение. Он вышел через калитку к сараю и столкнулся с Платоном. Тот сидел на подломленной скамье и, то и дело пробегаясь языком по газетному краю, мастерил самокрутку.

— Доброе утро! — приветливо крикнул Игорь и замахал Платону рукой, на что тот поднял голову, припоминая, покосил взглядом, а, вспомнив, в ответ бросил.

— Ну, здорово, здорово. Соседи теперь?

— Наверное, до поры до времени, — Игорь упал рядом с Платоном и, не задумываясь над его недоумевающим взглядом, удобно развалился на скамье. — А курить вредно.

— А я знаю, какая разница. Днем раньше, днем позже — здесь значения не имеет.

— Скучно?

— Иногда. Когда делов нет. Сейчас, например, покурю и пойду твоей дрова лупить. Мать сказала, надо сделать. Носится с ней, как курица с яйцом, а я бы плюнул давно, своих, что ли забот не хватает.

— Такие, как твоя мать — редкость, — вздохнул Игорь, — да и как Алина тоже. А что странная, так на это есть причины. Наверное, не надо ее судить.

— Да дура она ленивая, — гаркнул Платон и глубоко затянулся, — здоровая корова, а все на пожилую женщину спихнула. Что ты в ней нашел только.

— Ничего, просто мы с ней чем-то похожи. И она мне нужна. Кстати, у вас тут несчастные случаи часты?

— Шутишь? Людей-то раз-два и обчелся, старики одни. Не, ну бывает, конечно, всякое. Че далеко ходить, батя мой, например, утоп. А так все больше своей смертью уходят. Хотя и нечасто тож. Тут те не Москва — тут все натурально.

— Обидно, — поразил его Игорь,— а ты вот что-то про дрова говорил. Может, я наколю?

— А ты умеешь? — подозрительно покосился на собеседника Платон. — Это не так просто, как кажется. При неудаче можешь покалечиться.

— Ну, а ты возьми пример с матери, — спокойно ответил Игорь, — повозись со мной немного, покажи как. Я не тупой — запомню.

— Ну, пойдем, — удивлению Платона не было конца, но он отвел Игоря вглубь двора, где вонзенный острием в бревно, дремал топор.

Разбудить его оказалось не проще, чем усталого, глухого старика. Если Платона топор слушался, одним ударом расщеплял корявые поленья, которые, разделенные, просто распадались в разные стороны, то у Игоря они, поначалу, прыгали как лягушки в воду, норовили угодить в голову, топор вилял, грозя отсечь палец или впиться в ногу, но всегда передумывал. Игорь злился, временами поругивался, хотя сам не понимал, чему именно он огорчался. Тому, что его не убивало бревном или же тому, что не выходило так гладко, как у Платона.

Но опыт многое решает. После часа усердной борьбы с непослушным деревом, дело начало ладиться, дрова разлетались и тут же охапками укладывались под навес, который Платон, как Игорь узнал позже, соорудил за несколько дней до появления последнего. Баба Валя указала.

Рубка дров захватывала и увлекала, дело, о котором Игорь раньше знал только понаслышке, теперь сжало его в костяном кулаке азарта, вкололо удовольствие, спрыснуло восторгом. Игорь с каждым мощным ударом заточенным металлом по шершавому, кольчатому бруску испытывал томящий жар наслаждения, руки сами собой взлетали в воздух для следующего взмаха. Он хотел еще больше — изрубить все до тех пор, пока дрова складывать будет некуда, благо невымещенной силы в руках было предостаточно, а спина гнулась не хуже березы.

Но желания не всегда совпадают с возможностями, через пару часов неугомонной рубки руки все-таки дали слабинку, Игорь бросил топор, но приподнятое настроение все еще сидело в приятно напряженном теле.

Платон курил, едкий запах табак передразнивал ноздри Игоря, но он на это почти не обращал внимания. Ему было хорошо, действительно хорошо. Настолько, что мысли о смерти даже не смели запустить скрюченные пальцы в его голову.

— Ну, ты даешь! — устало промолвил Платон, когда Игорь уселся рядом и нетерпеливыми резкими движениями ослабил шнуровку на вороте куртки. — Осторожнее так, не лето на дворе.

— Жарко, — счастливо протянул Игорь, — взопрел весь.

— Ну а то, так размахивать. Руки завтра болеть будут с непривычки.

— Пусть болят, пускай хоть отваляться! — эмоциям Игоря не было предела, они прыскали. — Ты даже не представляешь, что со мной происходит. У меня все горит внутри. Все, все без остатка. Платон, что это?

— Психоз. Это лишь дрова, — фыркнул сосед и, опасаясь недовольно скукожившегося лица Игоря, поспешил подняться и уйти.

Его равнодушие не охладило возбуждения Игоря. Переливающимися глазами, выпучившимися из-под век, он снова и снова глядел на оставленный топор, мысленно тянулся к нему, хватал и рубил, рубил, рубил. До исступления, до душевной пустоты, заряженной бурным восторгом.

Но руки его не поднимались, они устали и теперь бунтовали, тряпками лежали на коленях. Душевный подъем, хоть и неистовствовал внутри, не мог перебороть естественной усталости. Он, неудовлетворенный, рвал Игоря изнутри на части, изводил, давил на уши, на голову. Как Игорю хотелось что-то делать, не сидеть на месте, творить без конца. И как жаль, что тело имеет свойство выматываться. Но он же не может сидеть на месте, терять последние минуты, ведь время утекает. Ждать неизвестно чего, терпеть в себе боль забитого желания, не подпитывать это мятежное счастье, держаться сквозь стиснутые зубы. Нет, это еще хуже обманчивой жизни и издевательств смерти. Нет, он не позволит этому буйному, непонятному, неожиданному чувству угаснуть и испустить дух.

Игорь вскочил, как ошпаренный и побежал в дом.

Алина сидела у себя в комнате с открытой дверью, с круглыми пяльцами, зажавшими мелкоклеточную канву, на коленях и медленно вышивала. Грустная черно-белая фиалка расцветала под каждым взмахом волшебной палочки — тупоносой иглы. На кухне грохотала крышкой кастрюля, в ней, переваливая составляющие внутренности, булькал кипящий суп.

Когда Игорь, взмокший, красный, лохматый предстал в дверном проеме, по привычке своей, опираясь в косяк руками, Алина даже не шевельнулась, продолжила свою неторопливую работу.

— Где ты была? — с отдышкой спросил Игорь, пройдя, наконец, в комнату.

— Я обязана перед тобой отчитываться? — негромко промолвила она, игла остановилась, а голова девушки поднялась. — С друзьями общалась. У тебя все?

— С друзьями? Интересно, с какими же? — не унимался Игорь, чувство неудержимо лезли вперед. — Может, познакомишь?

— А зачем тебе, с твоими то целями?— Алина снова взялась за работу. — Скоро обед будет готов, а за дрова спасибо.

— Да, пожалуйста, завтра еще нарублю. Что еще надо сделать? Давай, говори, пока у меня запал не прошел.

— У тебя что?

Остановились не только руки, внутри все остекленело. Что-то было не так, не плелось, не вязалось. Планы на завтра? Таинственный запал? Что это — мертвец ожил? Поднялся, заинтересовался чем-то большим, чем его драгоценная особа. Быть того не может.

Алина испугала Игоря удивленно-оцепеневшим лицом. Он не умел читать по глазам, и сейчас, глядя в них, пустые, безнадежные, ничего не находил. Только все взволнованные чувства как лопатой сгребло и отшвырнуло блином в сторону.

— Мне от тебя ничего не нужно, — сдавленно промолвила она, отложила вышивание, поднялась и направилась в кухню, но остановилась возле Игоря, помедлила, но все же добавила, — если хочешь чего-то, найди сам. Пойдем есть.

Сегодня она наварила кастрюлю смеси из овощей и домашней тушенки, не лишенной аромата лаврушки и черного перца, вяло разлила ее по тарелкам, уселась рядом с Игорем и без энтузиазма принялась перемешивать, разрубать на половинки крупные картофелины тупым ребром ложки. Есть, может, и хотелось, а вот аппетита не было, его уничтожили глубокие, неразъясненные домыслы, муравьями копошащиеся в голове. Перебирая своими чуткими лапками, они раздражали покой Алины, изгоняли невозмутимость и губили равнодушие, убивали все желания, кроме одного — понять, что это за человек, делящий с ней кров, сидящий рядом, с наслаждением наворачивающий деревенский суп.

Кто он — обманщик, ищущий в ней что-то выгодное для себя? Нет, не похоже. Она следит за ним, за каждым его движением, и ей, Алине, остается ясным то, чего не видит он сам. Быть может, он действительно ищет смерти, и ни капли не соврал, когда столь бесцеремонно ворвался к ней в дом, но как тогда объяснить состояние этого непостижимого человека, когда он рубил дрова, когда предстал перед ней возбужденный и счастливый. Да, именно счастливый. Несчастный человек не будет так восторжен, его лицо останется осунувшимся и перекошенным, его глаза будут бледнее мертвецких, его голос останется расстроенной трубой. Но это не Игорь. Нет, он горит и светится, а сам остается слеп к этому сиянию. Он теплый, труд разбудил в нем человека, это очевидно. Тяга к жизни жила в нем все время, а он ее заглушил, забил грубыми досками и кривыми гвоздями, чтобы даже писка подать не смела, впустил на ее место глухую тоску. Что ж, современная Москва мастерица затмевать взор ядовитой пылью. Но, Игорь, ничего у тебя не выйдет, себя не возможно обманывать бесконечно. Ты запутался, заблудился, вот и было тебе тошно, а сейчас нащупал спасительную ниточку и пополз по ней, медленно, но двинулся вперед. А я тебе помогу, не сомневайся. И так, что ты этого не заметишь.

— Воду натаскай, — вслух, грубовато, громко сказала она, заставив Игоря вздрогнуть от неожиданности.

— Чего? — не понял он.

— Воды, говорю, натаскай. В доме ее не осталось, а, благодаря некоторым, ее теперь много будет уходить.

— Уху. Где ее взять только.

— Колонка за углом, ведро на кухне. Можешь придумать что-нибудь поэфективней, если есть охота.

— Подумаем. Что-нибудь еще? Ножи, например, поточить, — Игорь попробовал пальцем лезвие и недовольно прищурился. — Мда, зарезаться захочешь — не выйдет.

— А ты не хоти, — Алина вырвала нож из его рук и с грохотом положила рядом с собой, — лучше возьми и наточи. А то мужского у тебя — и так только под лупой разглядывать. Мозгами пошевели, авось и найдешь еще что-нибудь.

— Я не понял, тебе что — доказать, что я мужчина? — Игорь угрожающе поднялся. — Мало того, что я тебе продемонстрировал вчера? Так я тебе устрою, и можешь тут тупыми ножами не размахивать!

— Я не сомневаюсь, — бесстрастно ответила Алина, глядя снизу вверх на Игоря, — только едва ли это послужит доказательствами. Много ли чести победить того, кто известно слабее тебя?

— Тогда не нарывайся. Спасибо.

Игорь рассерженно бросил ложку в тарелку и вышел вон. Алина видела в окно, как он толкнул дверь, нервно огляделся и скрылся во дворе.

" Почему же ты не умираешь? — подумала она, перебирая ложкой. — Нет, я не хочу твоей смерти. Ни за что. Мне просто не понятно, ты что — такой особенный? Почему погибали все, кто не известно как меня узнавал, а ты живешь. Уже вторые сутки живешь, в то время как остальные умирали так быстро. Зачем ты такой странный? Не понимаю. Может, дело во мне или проклятие перестало действовать?"

Внутри что-то больно царапнуло, врезалось в сердце. Алина сжалась и, как наваждение сбросила с себя пугающие домыслы.

"Нет, отсюда ни ногой. Я ошибусь, а им что — погибать из-за моей неосторожности? Нет уж, не допущу. Будем надеяться, что все само собой разрулится. В конце концов — куда мне спешить?".

В кухню влетел Игорь, делая вид, что не замечает присутствия Алины, метнулся к печи, схватил заветное ведро и, громыхая им, вышел вон.

"Да, нам действительно некуда спешить" — немо проводила его Алина.

До самого вечера они не разговаривали. Игорь, твердо решив ни о чем Алину больше не спрашивать, сам разобрался и с водой, натаскав ее более чем достаточно, и с ножами, попросив у Платона точильный брусок. Его больно задело дневное высказывание Алины, ранка эта зудила и щипала, и чтобы хоть как-то стянуть ее края, Игорь взялся за работу. Чтобы доказать — если не ей, то самому себе, что не хлюпик и не слизняк, что может нечто большее, чем без толку лежать и ныть о своих бедах. Да, ему не легко, но это не значит вовсе, что он согласен потерять все нити достоинства, особенно сейчас, когда в нем очнулось что-то немыслимое, недоступное его пониманию, но сладкое и приятное, без которого он, похоже, теперь не сможет. Игорь вспомнил Москву, всю ее пассивность и бездушие, его передернуло, как после лимона, который он всегда ненавидел. А здесь ему нравилось, не известно почему, но нравилось. И, похоже, это было связано с трудом, тяжелым, физическим, до ломоты в спине, до оцепенения суставов и жара в затылке. Он был готов работать и работать, пока силы останется только на то, чтобы упасть в постель и уснуть, но остановился. Для того, чтобы, во-первых, передохнуть, во-вторых — чтобы обдумать дальнейшие действия, в-третьих — чтобы не сделать все за один день. Ведь конец делам сулил начало душевной пустоте, которой он теперь боялся пуще участи калеки.

Вечером он сидел под окнами, развлекаясь, как в детстве игрой перочинным ножиком, упрямо не желавшим сделать сальто и врезаться в промерзлую землю. Вечерняя тишина заволокла и поглотила воздух, царила угрюмая осень и только где-то, со стороны двора бабы Вали, грустно мычала корова в теплом деревянном домике.

Подкатила тоска и комком сырого теста встала у горла. Уже не такая всемогущая, как прежде, подточенная и ослабевшая, но еще способная заставить брови изогнуться, а взгляд потухнуть.

Хоть Игорь и был отвлечен бестолковым занятием, боковое зрение его выхватило бледную тень, испуганно скользившую вдоль забора. Раньше его бы это испугало, потом бы он узнал в ней свою призрачную знакомую — смерть, а сейчас он только скривил улыбкой. Теперь его едва ли могло что-то удивить или ужаснуть до мурашек на голове.

Игорь сложи лезвие, убрал нож в карман и, стараясь держаться на значительном расстоянии, последовал за тенью.

Уже темнело, один за другим зажигались разбросанные глазки фонарей. Тень, по имени Алина, кралась и пугливо озиралась, но Игоря, умело скрывшего свое присутствие, не обнаружила. Она ушла не слишком далеко от дома, туда, где разлеглись разрушенные коровники, сверкающие дырявыми крышами, заполненные черной соломой и ржавеющими поилками, где в вечном скорбном поклоне сидела серебристая женщина над плитами с именами погибших, где изуродованные и перекореженные, как неповоротливые динозавры на пастбище доисторической эры, паслись хиреющие диковинки сельскохозяйственной техники.

Игорь стоял под надежным прикрытием развалин, подпирая плечом разбитую, облезлую стену, Алина — в паре десятков шагов, тронутая ребрышком конуса света, струящегося из каплеподобной лампы. Она вскинула голову, плечи обхватила руками, что-то шептала неподъемному небу. Игорь не мог этого слышать, слабо напрягаясь, губы Алины совершали неведомый ему, бесшумный танец, а любопытство его брало верх над желанием оставаться невидимым гостем.

Он уже занес ногу для шага, когда щеку защипало мокрым холодом, поползла, щекоча, толстая капля. Еще и еще, снова и снова. Игорь вскинул взгляд. Из бесконечной вечерней пустоты сыпало снежным рисом, крупинки то кружились, то, беспомощные, уносились в потоке осеннего ветра.

Алина закрыла глаза, снежинки застревали между ресниц, оседали на темных волосах, таяли, обращаясь прозрачной бисерной россыпью. При более ярком свете они бы переливались чистыми алмазами звездного убора, превратили бы Алину в принцессу ночи, сошедшую с небес.

Что-то было в ней сейчас магического и завораживающего, Игорь не смел смахнуть движением или звуком невесомую завесу таинственности, сплетенную, как кокон вокруг Алины из первого снега и остывшего вечернего воздуха. Игорю чудился каждый ее напряженный вздох, он ощущал дрожь ее озябшего тела. Хоть вдали и даже не касаясь Алины и мизинцем, он, как мокрая тряпка электричество, пропускал через себя ее непосильную грусть, кручину, но не падал духом, а скорее застыл, тронутый волшебной палочкой.

Магии первого снегопада в ночи не суждено было держаться бесконечно. Грудь Алины поднялась в глубоком вдохе, настолько, что руки ее упали с плеч, подбородок пополз выше и, еще чуть-чуть, легкие бы хрустнули и лопнули от переполнения. Лишь мгновение, но тут сквозь приоткрывшийся рот вырвался растянутый, надрывный вопль:

— Как же хочется жить...

Он разбудил Игоря, мужчина шагнул из-под своего прикрытия и его черный, вырезанный силуэт увидела Алина. Она обернулась, но не смутилась, глядела на Игоря, как на что-то обыденное и ожидаемое. С легким переливом грусти в усталых глазах.

— Если ты не хочешь, — вдруг резко, твердо сказала она, не меняясь в лице, — значит, просто не умеешь.

VI

Время.. Если бы знать, каким законам и чьим велениям оно подчиняется. Удавалось ли кому-нибудь разобраться в его непостоянности? Едва ли, иначе счастливчик этот не сумел бы удержать тайны, способной прославить его в веках. Время непредсказуемо, необъяснимо. Оно любит преподносить сюрпризы и пугать неожиданностями. Никогда его не поймать за хвост, не дернуть, заставляя одуматься. Время всегда окажется на шаг впереди и ни на миг не прекратит своей издевательской игры.

Игорь, как ни старался, не мог разобраться в его путаной логике. Пока он жил в Москве, оно назойливо тянулось. Сколько минут и часов, как казалось Игорю, кануло тогда без толку в пустоту, не оставив за собой ничего кроме темно-коричневого следа, отдающего тухлецой. Сколько бы он успел еще переделать, если бы оно не ползло, как умирающая гусеница. Многое, очень многое, а время на это не взглянуло.

Зато здесь Игорь и не заметил, как пролетело две с лишним недели. Время словно сорвалось с места, помчалось и угнаться за ним не представлялось возможности, а уж о том, чтобы обогнать и речи не шло. Он ничего не успевал, в деревенском доме оказалось столько работы, что Игорь, по началу, за голову схватился, а потом удовлетворенно выдохнул. Больше дел — меньше шансов пробраться изнуряющей тоске.

Не унималась и Алина. Только Игорю удавалось расслабиться, она безжалостно забрасывала его новыми идеями, которые, по ее мнению, ни в коем-случае, нельзя было откладывать более чем на два дня. Игорю, загруженному по самый подбородок, но находящему в этом состоянии массу удовольствия, просто не было возможности грустить и углубляться в безрадостные мысли.

Их отношения с Алиной несколько улучшились. Убедившись, что в Игоре нет ни намека на подлость или низость, она перестала его сторониться и прятаться, хотя и запирала все еще дверь своей комнаты на ночь. Вечера, как правило, они проводили вместе, на кухне, под уютное потрескивание двор за створкой. Алину это успокаивало, ей нравилось глядеть на раскаленные угли, походившие на магические камни, теребить их кочергой, выбивая огненную пыль. Она, как в детстве, чувствовала себя волшебницей из любимой сказки, в чьей силе вдыхать жизнь в бездушные вещи. Алина возвращалась туда, где не было ни злобы, ни обманов, где люди безтребовательно любили друг друга, и, что важнее всего, не было места смерти.

Игорь упорно пытался вытянуть из Алины правду ее жизни, она упрямо молчала, иногда вспыхивая, как головка спички о шершавый коробок. Ему хотелось доверия, полного и несомненного, а Алина, хотя и оттаяла несколько, не спешила открываться полностью. Ее странное поведение не давало Игорю покоя, и он снова и снова шел на приступ, иногда хитря, иногда открыто. Огромной радостью для него было увидеть, как Алина смеется. Случайно, замешкавшись во дворе, когда увидела, как Игорь борется с испорченным краном. Зрелище это было по истине достойно внимания, и актер получил заслуженную награду. До тех пор он не то, что смеха — скользящей улыбки Алины не знал. А тут убедился, что и Диметра может радоваться. Значит, шанс раскачать эту ледяную глыбу, все же был.

Когда она не нервничала, то оказывалась очень интересной собеседницей. С Алиной всегда находилось, о чем поговорить, потому их вечера обычно затягивались до полуночи, пока глаза не устраивали забастовку, закрываясь против воли, и не тянуло на зев. Всегда тронутая тенью печали, негромкая, Алина была готова обсуждать все, что попало, кроме двух тем — ее прошлого и ее проклятия. Едва неосторожный Игорев язык касался запретного, она хмурилась, замолкала, зажималась, а иногда и сердилась до обидных высказываний. Игорь научился их игнорировать, терпеливо ждал, когда спадет жар Алининого гнева, и снова уходил в безобидные разговоры.

Он чувствовал ее, как кот боль хозяина. Огонек душевной близости, пробившийся сквозь сумрачные Игоревы ощущения в ночь первого снегопада, с каждым днем разгорался все сильнее, Игорю не приходилось теперь мучиться от нераскрытых тайн девушки. Глядя на нее, он словно получал невидимый сигнал о том, что Алине сейчас необходимо. Это избавляло от нежданных ссор, все больше роднило двух столь разных и одновременно столь похожих мрачных людей.

Алине же Игорь стал как брат, роднее родного. Поняв, что избавиться от него не удастся, она решила поберечь и без того истончившиеся нервы и свыкнуться с его присутствием, а заодно и постараться окончательно избавить от навязчивых мыслей о смерти. Для того и находила работу для мужских рук даже там, где ее не было. Игорь не отличался от Золушки, разве что был другого пола, выполнял все без вопросов и разногласий, а порой и проявлял инициативу. Как бы ни старалась Алина оставаться невозмутимой и равнодушной, сколько бы не убеждала сама себя, что ей нет дела до самозваного гостя, женская сущность взяла верх над гордыней. Не восхищаться работоспособностью и целеустремленностью Игоря она не могла, а вслед за этим пришло и уважение, и легкая симпатия. Ей уже не хотелось гнать его или бранить за что-то, к тому же смерть не спешила выдвинуть на Игоря права. Он жил и жил, начинал новый день с радостью и азартом, улыбался и шутил. У него сложились отношения с Платоном и бабой Валей и даже к вечно юному душой Семе, он знал, как обратиться. Игорь словно запоздавший цветок осенью — поднялся и распустился, оживился и испустил нежный, слабенький аромат, который не возможно не заметить. Он мог перевернуть всякого и Алина, нехотя и не торопясь, тоже начала переваливаться на другой бок.

Так она и привыкла к Игорю, скрыто для себя, явно для него, волновалась, когда он задерживался, добродушно пофыркивала, когда возвращался, и прощала. Игорь стал для нее журчащим потоком, что подмывала жесткую, старую губку, постепенно размягчает ее.

Но если бы все было так просто. Призраки прошлого — корявые, уродливые, несколько потертые, но все еще мощные — крепко держали в шишковатых пальцах Алинину память. Лгуны и завистники, исковырявшие почву ее доверия тупой лопатой, снова рисовали свои образы черным мелом жгучих воспоминаний, не позволяя девушке забыться. Вяжущий опыт стиснул клещи, мешал дышать. Она не могла ступить на те же грабли, еще одного удара лоб Алины не выдержал бы. И, боясь, она, хоть и близко, но все же обходила роковые зубья стороной.

Игоря же мучил вопрос о собственной неуязвимости. Он отчаянно искал ответ, сначала из личных соображений, потом, ведомый несдерживаемым интересом, подкапывался и гадал. В нем проснулся инстинкт дотошного сыщика, любопытной ищейки, что, дергая за любую ниточку, может распустить весь сложный узор тайны. Подчас дела подобного рода не терпят спешки, вот и Игорь не торопился. День за днем он подкрадывался к разгадке все ближе, ясности не наблюдал, но кое — что понял точно. Что-то было общего между погибшими, то, чего был лишен Игорь, что-то связывающее их с Алиной. Как бы было ему интересно выявить это нечто.

А время бежало, утекало, не позволяя отследить свой путь. Осень сдавала позиции крепнувшей зиме, подступили холода.

Алина успела подготовиться к их атаке, Игорь же, несмотря на помощь своей подруги, попал впросак.

Иссушенные болезненные старцы цапнули его крючками костлявых пальцев, поволокли прочь так быстро, что Игорь и опомниться не успел и, издевательски посмеиваясь, швырнули во мрак бессознательности.

Все началось с легкого недомогания — в голове кто-то неосторожно разбил хрустальный шарик, и рваные осколки резали мягкий мозг и кололи череп. Игорь не придал этому значения, списал боли на резкий протест организма на неожиданные холода. Но за ними, не заставив себя долго ждать, налетела слабость, закрутилась, завертелась в аппетитном для нее теле, вскружила голову, запутала, припудрила зрение, одарила рассеянностью и, в конец торжествуя, свалила крепкого мужчину, прокрутив регулятор температуры его тела почти до максимума.

О работе не могло быть и речи — усыпанный бисером горького пота, Игорь лежал в своей каморке, дышал жаром, любое движение отзывалось сведенными суставами и ноющей надкостницей, а в голове царствовал противный туман. Иной раз с растрескавшихся губ его слетали непонятные слова и фразы, лишенные смысла. Он бредил, изредка приходя в сознание, а все оставшееся время проводил в необъяснимых глубинах беспамятства.

Когда Игорь слег, Алина ощутила тупой клевок возродившегося ужаса. Его надо было лечить, состояние Игоря ухудшалось день за днем и грозило тем, о чем она и подумать не смела. Но что это значило — вызвать врача? В ее цитадель, монастырь или камеру, чем угодно можно было назвать и не ошибиться, должен был попасть чужой. Не прокрасться, не обхитрить, как это сделал Игорь, а явиться открыто, на ее собственное приглашение. Кому-то, может, и все равно, Алину же колотила нервная дрожь.

Невозможно, ни Игорю дать постепенно умереть, ни звать посторонних людей. В любом случае грозила смерть — ворваться в приоткрытую форточку или внестись на подошвах врача. Вдруг он ее узнает? Вдруг, вдруг, вдруг? Ее столь тяжело построенный мир и без того трещал и лопался после появления Игоря. Что бы стало с ним, если обрушиться еще один удар? Конец, всему и сразу.

А по-другому, она потеряет Игоря. Алина станет убийцей, не случайной, а намеренной. Она ведь знает, черт, побери, чем грозит ее бездеятельность. Уйдет не просто человек, от ее рук падет и друг, и брат. Умрет что-то, что дороже ее собственной жизни.

— Ты должна вызвать врача, — настаивала баба Валя, вталкивая в еле приоткрытый рот Игоря какие-то раздробленные таблетки, — я не смогу снова поставить его на ноги, я не Бог. Если бы только у него были силы, но ты ж глянь, Алин, он же слабее котенка. Нет, нет, нет, тут не обойтись без специалиста.

Алина вяло смотрела на бабу Валю, все еще надеясь на ее умения. Медсестра в прошлом, она и так из кожи вон лезла, чтобы самой спасти Игоря, едва ли не вырывала его каждый раз из потемок бессознательности, заставляя пить лекарства, настои и мед с молоком. Он давился, глотал, его тошнило, но, когда он все-таки мог мыслить, благодарил про себя эту сердобольную женщину. И Алину тоже.

Игорь не мог знать, сколько времени он провел в постели, то забываясь, то просыпаясь, в каморке было темно, а слезившиеся глаза не разбирали ни дня, ни ночи. Жар пек макушку, мешая думать. Возвращаться не хотелось, пребывать в непознанных дебрях памяти ему даже нравилось. Но однажды все изменилось, когда среди стального мрака он услышал рыдающий знакомый голос.

— Игорь, миленький, пожалуйста, не надо.

Что-то холодное скользнуло в его раскаленную ладонь, по коже покатились мокрые горошины. "Надо же, я чувствую, — раздражая, побежала мысль, — это же Алина пришла".

— Господи, — шептал между тем голос, — если ты есть, ты меня слышишь. Я не знаю молитв, но прошу, слышишь ты меня, прошу, спаси его. Мне не нужно от тебя ничего и тебе это тоже известно. Игоря спаси, слышишь, пожалуйста, спаси. Если тебе нужна чья-то жизнь — возьми мою. Ведь я же не нужна никому, а Игорь, Игорь. Да слышишь ты меня?!

И задавилась рыданиями. Игорь почувствовал, как что-то мягкое упало и присосалось к его рукам. Алина их целовала. Захотелось подняться и закричать — перекрытье горе: "Я слышу!", но не хватало мочи. Он ощущал, он жил, он понимал. Он оставался таким же человеком, каким был всегда. Только сдавшимся, отступившим. Он позволил хвори превратить его в выжатый апельсин. Он трус, как справедливо окрестила Алина, легкая добыча, дешевая крыска для домашнего удава.

Да, он такой. Но, осознав свой позор, желает ли он оставаться с ним, мириться и сжиться? Нет уж, ни за что. Может, когда-то, ему и было все равно, может, он и глядел на себя сквозь серо-белую унылую пленку. Не замечая царапин радости, ныл, не думая, что раздражает этим окружающих, но не сейчас. Хватит, наскулился.

Пусть веки тяжелы, как ледяные лепестки и нет возможности поднять их, пусть ломает и скрючивает тело. Не важно, все равно. Он победит, он преодолеет, но не позволит Алине плакать и терзаться. Он не сдастся больше никогда — он не слабак.

Игорь больше не наблюдал безграничных пустот, ему начали являться сны. Не скромные, пепельные и угрюмые, как осенний дождь, а чистые, как капли колодезной воды. Иногда снилась бездыханная, задушенная газом Москва, но она не могла, как раньше, подломить Игорев настрой. Он глядел на сотнеглазые башни многоэтажек с равнодушием сытого кота, не чувствуя более ни грусти, ни отвращения. Все стало простым и невозмутимым.

"Я не поддамся больше искушению, — думал он, когда убегали сны, — не сбросить ему меня, не обезоружить, не подчинить. Древний сказал: "Я мыслю, значит существую". Ну вот, я мыслю. Значит... Значит все! Я выберусь, я открою глаза и увижу свет. Не в конце тоннеля, а солнечный, живой. Земной. Да-да, именно так и никак иначе!

И я не позволю Алине больше изнурять себя тревогой. Какой бы нудной она, иной раз, не была, как бы нарочно не грубила, не злорадствовала, она не заслужила мучиться по моему поводу. Добрая она, душа за всякого болит. Вот и я теперь причина ее страданий. Не дам ей больше плакать. Не будет такого! Клянусь!".

Алина... Как это он не думал о ней прежде с этой стороны. Ей ведь не легче, чем ему, может, даже и тяжелее. Тащить на себе мешок человеческих жизней — такого никому не пожелаешь. А она тянет, без жалоб и криков. Какой же он дурак, бессердечный кусок угля. Ему бы не гадать просто так, а помочь ей выбраться, оживиться, а вместо того он подбросил в ее ношу горсть своих проблем, завыл о чудовищах жизни. Глупец!

Но ничего, ничего, теперь то глаза открылись, теперь он понял, что к чему и как быть. Как помочь себе и Алине. Как выбраться и вытащить ее.

Главное — быть нужным. Если некому — значит самому себе, и помнить, что если сегодня так, то завтра уже может быть совсем по-другому. Появиться обязательно кто-то, кому тяжелее и мучительнее, и тогда ты, который уже утратил всякий интерес к жизни, станешь для него всем — и опорой, и поддержкой. Никто не знает, когда это будет, судьбу нельзя предугадать, как не пытайся. Но ты должен, обязан жить! Чтобы радовать, чтобы светить, и права была старушка у храма. Будь благим, даже если вокруг плохо, и люди, получив не камень в лицо, а дружескую помощь, сами станут добрее, уверуют, что не так все и плохо, как казалось раньше. Они воспрянут, размножаться, как клетки, и мир уже не станет так жесток. Если все зло не искоренить, то хотя бы бороться, противостоять надо. И побеждать. И Игорь не сдастся, не отвернется, у него есть опыт стойкости. Он встанет, обязательно, чтобы жить, чтобы дышать, чтобы наслаждаться. Он сможет!!!!

Кожаные створки век медленно, нехотя поползли вверх, обнажая мутные, усталые глазные яблоки с глубоко запавшими, атрофированными зрачками. Игорь не видел ничего кроме белесой пленки и каких-то расплывчатых силуэтов за ней. Пришлось поморгать. Не без труда — под кожей словно множились кактусы. Суставы сводила судорога, но все же, не смотря на боль, он приподнялся, пробуждаясь, тряхнул головой. В ней все растекалось расплавленным воском, убийственно перестукивала кровь.

Игорь заставил себя разглядеть силуэты в проеме открытой двери: на кухне стояла баба Валя, подпирая тучные бока массивными руками. Перед ней, мученически изогнувшись, прятала лицо в ладонях Алина.

— Ты что хочешь делай! — кричала баба Валя с укором. — Я больше ждать не намерена. Чего? Смерти. Парень молодой, ему еще жить и жить. Не позволю. Сейчас же иду за доктором, сию же минуту! Хватит, наждались!

Алина дернулась, было, руки упали с лица, и Игорь увидел, как искривилось оно, как поползли вниз уголки ее губ и глаз. Алина горевала. Из-за него. Она могла бы радоваться, а вместо этого надрывает себя невозможным выбором. И все по вине Игоря, благодаря его слабости.

— Не надо врачей! — крикнул он, что было силы. Голос его скрипел карканьем осипшей вороной, заставил обернуться и бабу Валю, и Алину.

На обеих не было лица. Баба Валя глядела с удивлением, переплетенным с недоверием и еле уловимой радостью. Алину же будто оглушили. В момент Игорева зова она развернулась с реакцией пантеры, ухватилась за край стола, губы приоткрылись, глаза округлились и невменяемо уставились перед собой.

— Не надо врачей, — уже спокойнее повторил Игорь, пытаясь подняться, — со мной все хорошо, я сам справлюсь...

Он не успел договорить — прервал оглушительный грохот. Алина упала в обморок.

VII

Может, природа в предвкушении зимнего окоченения и прекрасна. Может, кто-то и находит неописуемые красоты в лысых деревьях и жмущихся друг к другу, замерзающих под шубкой кристального инея. В полях, разоренных буйными северными ветрами и припорошенных снежной пудрой. В неподъемных, отяжелевших небесах, неудерживающих иной раз белые ажурные слезы. Может быть, но Пете было все равно. Его даже раздражали тоскливые пустоты поздней осени и нахохлившиеся, приседающие поближе к земле скромные деревенские домишки.

Он не думал, что окажется здесь снова. Тогда, в мае, он дал себе слово, что никогда больше не сунет свой искушенный, избалованный нос в эти забытые и отстраненные варварские места. Похоже, никогда не говори никогда. Обязательно подставишься, и будешь чувствовать себя обманутым. Что самое страшное — самим собой.

А виной всему была блондинка, сидевшая возле. Это из-за ее капризов и истерик, выводивших Петю из себя, он оказался здесь. Опять.

Когда колесо иномарки в очередной раз угодило в закостеневшую от холода колдобину, а машина испуганно подпрыгнула, встряхнув седоков, Петя не выдержал:

— Если мы тут застрянем, — нервно выкрикнул он, — сама будешь выбираться. Я и пальцем не пошевелю.

— Уймись, — почти равнодушно бросила в его сторону женщина, — что ты как баба разорался. Мы вообще-то за твоей сестрой едем. Об этом подумай, прежде чем голосить.

— За твоей дочерью! Только что-то поздновато у тебя материнский инстинкт проснулся. Мамочка.

Женщина проигнорировала его язвительный тон, прикурила и, задумчиво покручивая в увенчанных качественным маникюром пальцах тонкую сигарету, выдохнула в приоткрытое окно витиеватый дым. Как давно она была здесь в последний раз? Лет десять или пятнадцать назад? Не вспомнить сразу, счет утерян. Помниться, еще родители были живы, Петя и Алина еще малыши совсем, забавлялись в стогах сена, воображая себя какими-то героями. И было им потом от бабушки с дедушкой.

А как все изменилось с тех пор. Увяла, поникла деревня, дети выросли, огрубели, зазнались. Что им теперь мама? Только слово, отдающее ароматом забытой нежности и человеческого тепла. Одна, не предупредив, из дома бежит, бросается письмами, после которых и жить то не хочется, другой разговаривает не лучше, чем с продажной девкой. После слез, подпитанных потом, после всех тревог и забот. Нет, были дети, да сплыли, а ей только борись за уважение. Как боролась всегда.

— Приехали, — гаркнул Петя и вывернул баранку, направляя замедлившийся автомобиль с насыпи.

Зашуршал, гравий под шинами, сделал попытку забиться в затейливый узор дорогих шин, машина скатилась, мягко поигрывая вытянутой, узкоглазой мордой, вильнула угловатым багажником и направилась к дому.

— Так, — недовольно бросила женщина, сощурившись, выглядывая кого-то за тонированным лобовым стеклом иномарки, — а это еще что за негаданные сюрпризы?

Прямо перед капотом машины, всего в нескольких метрах, у полукруглого навеса, под которым плотно уложенные аккуратной горкой, грели друг другу шершавые бочка наколотые поленья, стоял мужчина. В желтом тулупе с вывороченным воротником, теплых рейтузах, заправленных в массивные сапоги, он перетирал замерзшие руки, обдавал их горячим дыханием, оборачивающимся недолговечным, невесомым паром. Услышав предупреждающий перешелест шин, он заинтересованно оглянулся, склонил голову на бок, готовый к разговору, интригующе улыбнулся и упер руки в бока.

— Вот видишь, мать, а ты переживала, — ухмыльнулся Петя, глуша мотор, — она и мужика себе нашла уже. Ты за ней, как за ребенком, а она давно все сама знает. Поехали обратно, что она нам далась?

— Погоди, — остановила Татьяна, — я за дочерью приехала и не уеду, пока не разберусь со всем до конца.

Она открыла дверь, не забыв мимолетно поправить прическу, полная достоинства вышла из машины и направилась к мужчине.

Тот не опешил, увидев городскую красавицу, и вперил в нее такой острый взгляд, что у Татьяны мурашки пробежали по спине. А ведь на вид он был ровесник ее сыну.

— Добрый день,— промолвила она, стараясь держаться в прочных рамках женской независимости и разбавить приветственные теплые нотки холодной сдержанностью, — Татьяна Алексеевна, хозяйка...

— Этого дома, — нескромно закончил за нее молодой человек, — это не трудно угадать, ваша дочь очень похожа на вас.

— Вот как? Странно, обычно в ней находят отцовские черты, — Татьяна подозрительно обвела молодого человека глазами, еще раз отметив про себя его красоту, которую не могла спрятать даже неуклюжая деревенская одежда, — а, вы, позвольте, кто такой и откуда знаете мою дочь?

— Хахаль, — грубо вставил Петр, закрывая свое блистающее черное сокровище.

Молодой человек сычом повернулся к Пете, соскреб почти гневным взглядом и громко, достойно ответил:

— А вы, похоже, ее брат, хотя сразу не скажешь. Гонора много.

— Что ты сказал? — Петя яростно шагнул на обидчика, но остановился, задерживаемый ладонью матери.

— Извольте ответить, — требовательно обратилась она к молодому человеку.

— Меня зовут Игорь, — снова мягко ответил тот, — здесь я живу с разрешения вашей дочери. Я ее друг. А здесь что-то вроде завхоза.

— А где же она сама? — нахмурилась Татьяна.

Ответ Игоря, не смотря на все ее симпатии к нему, сильно насторожил женщину. Неужели ради этого красавца Алина бросила дом, семью, всю свою прежнюю жизнь? Если так, то как же плохо она знает собственных детей.

— В доме, — спокойно отвечал Игорь, — проходите, сами увидите. Алина на улицу и носа не сует.

— Что же так? Вы посадили ее под замок?

— Я? — Игорь наигранно изобразил шок. — Да как я мог? Алина сама этого не хочет. И вас, может, впустит, по памяти семейной, а остальным — проход закрыт.

— Я же говорил тебе, что у нее совсем мозги поехали, — небрежно фыркнул Петр, зыркнув на недовольного Игоря, — если и увезем обратно — тут же в дурку сдам. Мне лично больные в доме не нужны.

— Замолчи, — рявкнула Татьяна на сына и ровнее обратилась к Игорю, — будьте любезны, проводите меня к дочери. И пока расскажите, давно ли вы знакомы и как оказались здесь? Вы, извините, на деревенского не похожи.

— Я и не деревенский, — без обид отозвался Игорь и в приветственном жесте отступил в сторону, пропуская гостей вперед.

Он не знал, радоваться ему или горевать. Увидев издали машину Алининой родни, Игорь понял, как греет надежда. В этом черном красивом напоминании он увидел знамение — его Алина не слушала, может ей суждено внимать родным, может, слезы матери, капающие одна за другой, раздолбят камень возведенных бастионов и дадут лазейку другой Алине, веселой, свободной, счастливой. Может, память пробудит в ней что-то, чего сам Игорь не смог, хотя, видит Бог, стремился изо всех сил. Семья — это все — таки семья, родная кровь, плоть от плоти.

Но сейчас, шагая рядом с ними, заглядывая в напыщенное лицо Татьяны — лицо белокурой, большеглазой куклы с витрины, которое всегда его выводило из себя, в непроницаемые, плотные роговицы Пети, за которыми не сидело ничего, кроме жажды ублажения себя любимого, Игорь думал: "А смогут ли?" Как они разительно отличались от Алины, как далеки и непостижимы. Как они — эти безжизненные статуи могли вытянуть Алину из мрачной трясины одиночества, прогнать морок сомнения, воскресить и поднять, подтупить ее безглазое упрямство и перекричать хор убеждений, вот уже несколько месяцев бьющих в барабанные перепонки. Нет, им не под силу, и никакая кровь не зальет былого мировоззрения.

Но если все же это ошибка? Если им удастся увезти Алину, что тогда? Хорошо, конечно, что она перемениться, но останется ли сама собой, не превратится ли в очередное звено бумажной гирлянды, безликое и немое? Сможет ли сберечь ту единоличность и неповторимость, которые он незаметно, еле ощутимо уловил еще тогда, в роковом мае, в парке на скамье?

Поток его мыслей прервала отворившаяся дверь. "Давно пора смазать", — ругнул Игорь сам себя и, не сбивая с лица обманчивого, приветливого выражения, пропустил гостей в дом.

Здесь пахло теплом и сухими грибами, Татьяна удовлетворенно огляделась, повела носом, ловя ароматы деревенского дома, подзабытые, припыленные городскими проблемами. Петр неприятно чихнул.

— Свинарник, — прорычал он, сбрасывая с ног остроносые, блестящие от смазки ботинки и с неприязнью ступая по полу.

— Почему же, — возразила Татьяна, — вполне ухоженно, аккуратно все. Молодец, Алина, а ты, Петенька, просто не знаешь, что такое свинарник.

— И не собираюсь узнавать. Если бы не твои вопли, меня бы в этом гадюшнике сроду не оказалось.

Он, не дожидаясь ответного выпада возмущенного Игоря, толкнул соседнюю дверь и, оцепенев, остановился.

Такой Алину он не знал. Не изменившись внешне, она затвердела изнутри, окрепла и зачерствела. Грозная, серьезная, неколебимая. Не сумасшедшая девчонка, которую он отвозил в разваливающееся семейное гнездышко, а зрелая женщина, отдающая себе отчет в том, что хочет и может.

Она встретила его не жестами, не словами, а нерушимым, прямолинейным взглядом, прорывающим любые плотские оболочки и невесомыми щупальцами, щекочущими чувства, а затем, обманув, нещадно парализующими. И жалости от нее не жди.

— Алина, доченька! — счастливый возглас матери как камень в стекло разбил ступор Пети и он, наконец, смог увидеть что — то еще кроме по-змеиному ворожащих глаз сестры.

Алина сидела, облокотившись одной рукой на стол, другой стиснула ярко-красное кольцо пластмассовых пялец, зажавших в плоских тисках дырявую канву с недоделанным рисунком. Черная, как всегда, немая, сухая и безразличная. На возглас матери, влетевшей следом за Петром, она ответила плавным поворотом головы и сдержанным:

— Здравствуй, мама.

Игорь следил за сценой встречи родных, все больше убеждаясь во второй версии своих размышлений. Какая там родственная связь или кровная тяга. Приветствуя мать и брата, Алина только небрежно отложила в сторону свое рукоделие и нехотя поднялась со стула. Татьяна порывалась несколько раз обнять дочь, засыпала ее расспросами, но та ограничилась только скупой улыбкой и предложением присесть.

— Игорь, — по деловому обратилась Алина к нему, — налей, пожалуйста, Пете и маме чая. Дорога сюда не близкая, он им не помешает.

И, усевшись напротив, серьезно продолжила:

— Я слушаю, мама. Чем обязана твоему визиту? Ведь это ты приехала, я знаю. Этот, — она кивнула на Петю, — спит и видит, чтобы навсегда избавиться от сестры.

— И кое — кто мне это обещал, — зло подал голос Петя, — припомнить?

— Да не стоит, я свое слово держу. Ведь не я же к вам пожаловала.

— Вот и держи.

— Петя, — прикрикнула Татьяна, — может, ты угомонишься?

— Да пусть позволяет, мама, это ерунда. Так, я жду ответа.

— Какого ответа, Алиночка? Неужели не понятно, — Татьяна чинно отхлебнула из маленькой гостевой чашечки, — мы за тобой приехали. Домой пора.

— Домой? С чего бы это?

— Как это с чего? Алина, что ты такое спрашиваешь? Хватит, наигралась. Собирайся. Зима уж на пороге, а ты все тут. Как же?

— Обыкновенно, как все.

— Ты не как все — ты моя дочь. Ты как человек должна жить, в условиях. Нормально. Здесь, конечно, тоже ничего, но, посмотри, оглянись, кем ты станешь в этом пыльном углу? Землеройкой? Ты этого хочешь? Тлеть заживо и загибаться? Нет, мы с отцом не этого хотели для своих детей. Я не знаю, кто в этом повинен и что там взбрело тебе в голову, но домой мы поедем вместе.

— Вот как. Мама, ты, как всегда, решаешь все сама, за других, но сейчас, увы, умей проиграть.

— Что?

— То мам. Я никуда не поеду. Лучше буду землеройкой, сама, а не сделанная кем-то.

— Алина, ты сошла с ума!

— Сошла, мам, сошла. Давно уже. А ты только спохватилась? Поздно. Никуда я не поеду.

Татьяна возмущенно захлопала губами, как засыхающая рыба, не зная, что еще сказать, чтобы перебороть упрямство дочери. Она не привыкла к стойким сопротивлениям, давила своим мнением, пока не сламывала противника. А об Алину билась, как мягким бочком о жесткую, каменную стену.

— Нет, ты поедешь, — выдавила она, — или ты хочешь моей смерти.

Вдруг Алину подбросило, как невидимым ударом, она отскочила от стола, дрожа, стуча зубами, как на стуже.

— Замолчи! — заорала она. — Что ты понимаешь? Всю жизнь жила, не думая о других, по каким-то своим принципам. Думала, деньги все искупают? Ха-ха, мама, как глупо. Хочешь меня напугать? Не выйдет. Сердце у тебя сильное, не остановиться. Так что, давай — хочешь гостить — гости, а меня за собой не тяни. Мне и здесь не плохо.

— Алина, что ты такое говоришь? Мы же с отцом всю жизнь — для вас...

— Не так, мама, не так. Ты и сейчас ничегошеньки не понимаешь, а объяснять начну — не поверишь. Лучше езжай, возвращайся домой и постарайся хотя бы Кате стать настоящей матерью. Родной, а не бумажной. Буду писать, а пока все.

Татьяна заплакала, может, впервые за многие. Она горестно подносила руку к носу, всхлипывала, сдерживая слезы. Петя молчал, оценивающе поглядывая то на красную от эмоций Алину, то на содрогающуюся мать. На чью встать сторону он не знал — обе они были для него слишком непостижимы.

— Мама уже мягче продолжала Алина, — Ты не плачь, а постарайся спокойно взглянуть на правду. Мне здесь, честно, хорошо, а силой увезешь — будет только хуже. Может, ты не со зла тогда, но теперь уже ничего не изменить. Если хочешь счастья — оставь меня здесь. Пожалуйста, ради вас всех.

— Хватит реветь! — взорвался вдруг Петя, поднялся, толкнул под локоть убитую горем мать. — Решила остаться — пусть остается. Ничего с ней не станется. А ты, давай, подними остатки своей гордости. А то не за что уважать тебя будет.

— За что же вы, дети? — вытирая слезы, горько промолвила Татьяна, поднялась, взяла себя в руки. — Ругаете, браните. Мы с отцом всю жизнь положили ради вас, чтобы вы как люди жили, чтобы не как мы — от зари до зари, выдалбливая копейки. Мы же не о себе, мы о вас болеем. И ради чего? Чтобы оскорбления выслушивать? Обидно, дети, если я вас еще могу так назвать. Смелости плюнуть в лицо хватает. А почему? Потому что самостоятельны, независимы. Только были ли бы вы такими без родительских денег?

— Мама, не только в деньгах дело, мы же вас почти не видели, а когда тянулись, получали шлепок. Вы нас баловали всем, кроме внимания. Вот что обидно. По крайней мере, я за себя говорю, за брата не стану.

— Кто не ошибается, дочь? Было бы мне все равно, приехали бы я сюда, уговаривала бы вернуться, не смотря на все выслушанное?

Алина еле-еле обернулась, противоречивые чувства делали ее лицо ровным, чистым как альбомный лист. Угадать по нему что — либо не сумел бы самый способный психолог.

— Ты знаешь, почему я уехала, мама? — голос ее зазвучал иначе, ярко, четко, стремительно рассекая тишину. — Не знаешь, а почему? Потому что никогда не спрашивала меня. Ну ладно, опустим это. Будь ты самой лучшей матерью в мире, я бы все равно не вернулась. Я права на это не имею.

— Алина! — этого никто не ждал — из своего угла окликнул девушку молчавший до того Игорь.

По глазам ее плавной волной пробежала паника — не ждала, что он вмешается. Настороженно уставились на Игоря и гости, но сказать ничего не могли. Рано было, и, как терпеливые удавы, они ожидали, что же случиться дальше.

— Алина, — повторился Игорь и легонько мотнул головой в сторону соседней комнаты, призывая последовать туда, — можно тебя на минутку.

И, обратившись на этот раз к Татьяне, все так же мило улыбнулся, изгоняя горечь обид из ее простреленного материнского сердца.

— Я ее не задержу.

Алина послушалась призыва, ушла в комнату, за ней двинулся Игорь и прикрыл за собой дверь.

— И? — она, испытывая, глядела на него, губы побледнели от подступившего негодования, как и костяшки пальцев на скрещенных руках.

— Ты должна ехать, — жестко бросил Игорь, не замечая, как тяжелы и беспощадны его слова.

— Что?! А по умнее ты ничего придумать не мог?! Ладно, они — хотя бы ничего не знают. Но ты-то. Как тебе в голову взбрело?

— Ты должна уехать, — как запрограммированный чеканил слова Игорь, — твоя мать права — здесь ты погибнешь.

Он шепотом оглушал Алину, бил в уши. Она не ждала от него такого предательства, отступления. Она думала, что ему можно доверять, что ее понимают. А тут на тебе, ножом в спину, по рукоять. Опять. Снова. Видимо не стоило рисковать и ступать — грабли били так сильно.

— Я никуда не еду и точка, — в голосе Алины мелькнула злоба.

— Почему? Что ты вбила-то себе в голову? Убежала, спряталась, и довольна?

— Да, да, довольна. Никто не страдает зато.

— Кроме тебя. Людей не знаешь, нос на улицу высунуть боишься. Не видишь, что за страхом-то жизнь проходит. И что у тебя остается? Ничего. Одиночество. Это тебя не страшит? Кто у тебя есть? Баба Валя? Она не бесконечна. Что будешь делать, когда ее не станет? Сиднем сидеть, пока сама не загнешься?

Ты вот себя в ответ за чужие жизни ставишь, а свою что? В порошок истираешь?

Игорю казалось, что ливню слов конца не будет, эмоции в нем порождали одна другую, без устали или передышки.

Алина стояла растерянная, губы перебирали беззвучные опровержения Игоревых высказываний.

— Я не поеду, — снова уловил он.

— Нет? Ну и глупо. Как ты не поймешь, что здесь может быть сколь угодно хорошо и даже лучше, чем в столице, но для тебя-то это могила. Тебе нужно ожить, понимаешь?

— Больше никто не умрет из-за меня! — вдруг неожиданно сильно выкрикнула Алина.

— С чего ты вообще взяла, что они до сих пор умирают? Почему решила, что причина — в тебе. Чего вообще живешь догадками, есть ли хотя бы один разумный довод? Я — то жив. Мать твоя, брат, баба Валя — все они живы, хотя постоянно сталкиваются с тобой. Я вообще отдельный случай — узнал, приехал. Нате — не хочу. А живой. Значит? Значит что? А то, что теория твоя ошибочна. Если умирают — значит в чем-то другом дело. Тебе ответ надо искать, а ты тут зарылась с головой, и долбишь себе одно и тоже. И не важно, верно это или нет. Так ведь, Алина.

— Уйди, — задыхаясь, простонала она, клонясь, все ниже и ниже — смысл Игоревых слов давил и гнул, — пошел прочь. Предатель. Не видеть, не знать тебя не хочу.

Она сорвалась на бессильный хрип, упала на колени. В голове все было заплевано паутиной сомнений, жгущей хуже каленого металла. Игорь шагнул навстречу, чтобы поддержать ее, но Алина слабо отмахнулась.

— Тебе надо, ты и уезжай. А я не хочу. Не пробовать, не искать, не договариваться. Не хочу я ничего менять.

— Алин....

— Все я сказала. Я думала — ты друг, — она подняла голову, по лицу пробежал блик разочарования, — а ты туда же. Видимо — таков мой удел — ничему от жизни не учиться.

— Ты бы лучше другие уроки запоминала, а не те, что тебе хочется. Подумай, Алина, здраво подумай, логично, рационально. Ты сама поймешь...

— Вон, — ее тонкий палец несгибаемым указателем ткнул в дверь. Не желая выслушивать дальнейшие объяснения. Их и без того было предостаточно.

Игорь стал пурпурный от негодования и возмущения, они бурлили в нем, как вода в застоявшейся на огне кастрюле. Ему хотелось схватить Алину, встряхнуть так, чтобы одним движением выбить из нее всю скопившуюся глупость и необдуманное упрямство.

Он мог никуда не ехать — однажды уже остался в этом доме, супротив воли хозяйки. Но сейчас озлобленность вперемешку с агрессивной обидой перебило всякие иные желания.

Игорь глухо ругнулся в последний раз, раздосадовано махнул на нее рукой, вышиб дверь и, представ перед ошеломленными Татьяной и Петром, выдавил сквозь сведенные зубы:

— До Москвы подбросите?

Избавленная

I

Москва не терпела холодов и настойчиво прогоняла зиму. Та скалилась заморозками, дышала пронзительными ветрами, но, сталкиваясь с плотным, переполненным газами и дымом, воздухом столицы, отступала на границы. Еще не скоро, окрепнувшей и всесильной, ей предстояло торжество над сложным врагом, ближе к Новому году, а то и к Рождеству, хотя, что такое рождественские и ли крещенские морозы москвичи уже успели подзабыть.

Вместо снега на голову падали тяжелые капли, разлетаясь водными бисеринками при ударе по макушке, под ногами, надрываясь, чавкала каша из талостей, уличной грязи и химических солей. Деревья в парке стыдливо прикрывали отсыревшую темную кору ободранными ветвями, но безуспешно — тощие и хилые, они не могли скрыть ни своего позора, ни соседнего. Весь парк проглядывался почти насквозь, совсем не то, что летом.

Но Игорь не думал ни о лете, ни о весне, ни об их прелестях. Он вспоминал древние, не подточенные ядовитым червем научного прогресса, деревья тульской области, воздух, приятно царапавший носовые ходы морозностью и оглушающую тишину. Вспоминал и улыбался, и мрачность столицы казалась ему не столь гнетущей.

Она встретила Игоря, не радуясь его возвращению, сдержанно и бесстрастно, мол: " Приехал и ладно". Надеялась смутить, обескуражить, может, обидеть, унизить, как любила это делать до отъезда. Но сейчас не так уж и просто было этот орешек расколоть — потолстела скорлупка. Помнил Игорь урок, выученный в деревне, и опыт, который не могла выбить ни одна Москва, со всем ее искусством ломать людей.

Он боялся поначалу, как примет его родной город и дом, где столько времени проводил в убийственных раздумьях. Прогонит, проклянет? Нет, не то и не другое. Город равнодушно махнул широкой лапой, а дом, с радости, опешил.

Игорь увидел это в матери, в женщине, к которой он не испытывал до отъезда ничего, кроме отвращения. Его угнетало ее беспробудное пьянство и мировоззрение, которое сводилось только к тому, чтобы напиться с себе подобными и забыться, лишь бы ничего не тревожило. Он ждал пронзительного приветствия или даже гневного выпада, завершающегося скандалом. А увидел жалкое создание, загнанное в угол горем и одиночеством, распухшее не столько от водки, сколько от слез. Она глядела на Игоря, не веря, как на явившегося призрака, дрожа и всхлипывая, прижимая иссушенные, разреженные плотными шнурами бледно-голубых вен, тощие руки к лицу.

Он увидел не женщину, делящую с ним квартиру, а мать, усталую и пришибленную несправедливостью жизни, сдавшуюся и поникшую и, что самое главное, не понятую им, ее единственной надеждой. Ее сыном.

Что чувствовала она, когда Игорь уехал, не сказав ни слова на прощание. Когда исчез, бросив ее на расправу времени. Он об этом не подумал, все в своих проблемах погрязал, ни о ком больше не заботясь. А сейчас, вылеченный и свободный, наглядевшись на другую непонятую мать, увидел, в какой колючей пропасти оставил свою.

— Живой, — не веря, прошептала она.

Игорь прошел к матери, достал рюмку, плеснул себе из бутылки и, чокнувшись, сказал:

— За возвращение.

За всю ту неделю, что он пробыл дома, они ни разу не ругались, а водка не показывалась на столе.

А тут его что-то потянуло в парк, где полгода назад началась новая страница его жизни. Игорь шел по мокрым, подледеневшим дорожкам, вспоминая тот день. Он остановился под деревом, с которого сорвался ребенок, оглядел роковую ветку, все еще выставлявшую напоказ драное волокно древесины из-под треснувшей коры. Обвел глазами поляну трагедии, и фантазия виртуозно изобразила безликую толпу теней, бывшую тогда людьми. Не вспомнился никто.

Игорь подошел к скамье, задумчиво провел рукой по рубленому узору пересохшей краски. Ее мелкие осколки без боли зацепились за кожу.

А это он помнил, да и не забывал никогда. Алина впилась в его жизнь, как шрам от удара ножом. Сначала болезненный, кровоточащий, потом затянувшийся, но неизменно яркий. Он есть, он может побледнеть и сгладиться, но не исчезнет никогда, как и воспоминание о том, как появился.

Скамейка была грязной, Игорь бросил на сидение завалявшийся в кармане целлофановый пакет, разгладил его и присел.

Алина... Он думал о ней, почти не переставая, и прекрасно отдавал себе в том отчет. Не специально, а невольно мысли о ней снова и снова пробирались в голову и неустанно тормошили Игоря. Он вспоминал все мелочи их совместной жизни, неосознанно улыбался, а когда обнаруживал это, пригорюнившись, сникал. Скучал. По ней, грубовато — резкой, но все — таки единственной, кто смог проткнуть и разорвать нагромоздившиеся тучи внутри его сознания. По спасительнице, выведшей его — слепого, к живительному роднику. Игорь полез в карман и вынул небольшой лоскут плотной, как бумага, ткани, свернутый вчетверо. Расправил, любя разгладил, убирая заломы. С белой канвы на него глядел желтым глазком цветок фиалки — вышивка Алины. Яркая, выдержанная в холодных тонах, только верхний лепесток серел набивной схемой там, где должен был быть густой фиолетовый цвет.

Алина не успела ее закончить. Сам не зная зачем, спешно собираясь для отъезда из деревни, Игорь захватил с собой ее работу, сунул, не думая, в рюкзак, а в Москве, извлекая на свет, не понимая, чесал затылок. Зачем ему была нужна эта тряпочка — понять тогда не представлялось возможным.

Зато сейчас все стало ясно. Единство места, настроения и поставленной проблемы дало результат, как отросток колеуса в стакане воды — бледный, молочный корень.

В недовышитом цветке он увидел, как в зеркале, себя. Когда он приехал в деревню — был серый, невзрачный, понурый, вялый. Но, постепенно, благодаря заботе Алины, ее аккуратным пальцам и упорству, расцвел и поднялся. День за днем, за часом час, грея дыханием и омывая слезами — это она вытащила за уши из трясины, встряхнула, вдохнула жизнь, припадая к гноящимся ранам губами, не боясь заразиться. Оставалось немного, всего чуть-чуть, но он сорвался, уехал, и незалеченная дырка так и осталась зиять холодной пустотой. Нет, из-за этого Игорь не поникнет вновь, не осыплется, как осенний клен, но не заделанная дыра так и останется, пока не попадет в руки черной волшебницы. Никто другой залатать ее не сможет.

Игорь оторвался от вышивки, прищурившись, поднял голову, проглядел парк. Поднялся ветер, замотал березы, волоски веточек уподобились волосам рок-музыкантов на громком концерте. Заскрипели им в тон долговязые сосны. Ветер играл, забавы ради перевернул и прическу Игоря, сделав ее похожей на развалившуюся копну сена. Холодные руки ветра забрались под свитер, погладили грудь, сползли на живот, но Игорь не откликнулся на их ласки. Он думал об Алине, и это грело лучше любых курток.

Она осталась там, за сотни километров от Москвы, удавливаемая беспочвенными подозрениями. Нет, как ни крути, нет в решениях Алины истины и порядка. Не обречен каждый знающий ее на смерть, это абсурд. Здесь кроется что-то другое, много запутаннее простого проклятия. Умершие — не случайные жертвы. Это судьба, как стала судьбой его встреча с этой необыкновенной девушкой.

Но кто они — погибшие? Чем заслужили такую участь? Этот сложный вопрос еще предстояло разгадать, а откуда тянуть Игорь не знал. Надо было найти всех умерших после встречи с Алиной, чего не смогла бы сделать даже она сама. Всех не упомнишь. Игорь печально выдохнул. Расспросить родных и близких, узнавая, что связывало несчастных, и что бы могло стать причиной их погибели. Тоже не возможно. Во-первых — никто не станет с ним откровенничать, во-вторых — их просто не соберешь. Это даже великим сыщикам не под силу. Куда ж ему.

Игорю осталось только ориентироваться на Сашку и на погибшего мальчика. Увы, не нашлось ничего, чтобы их сближало, кроме всего того — же — оба узнали Алину. Да, он по — прежнему стоял в тупике, упираясь носом в грязную стену.

Ветер продолжал терзать деревья и играть шарфами и подолами немногочисленных прохожих. Они прятали лица в высокие, воронкообразные воротники, дышали молочным паром, спешно натягивали на подмерзшие пальцы перчатки и варежки. Торопились, не обращая внимания ни на что, ни на кого вокруг.

Мимо медленно прошла женщина, подталкивая длинным, завернутым кверху носком сапога ярко-рыжий попискивающий мячик. За ним, огалтев от радости, болтая розоватым языком, тявкая, неслась собачонка, догоняла, но не хватала — бежала рядом, до тех пор, пока игрушка не останавливалась. И ждала, крутясь от нетерпения, пока хозяйка снова не пинала мячик. Милое, задорное создание.

За женщиной, еле-еле переставляя толстые лапки, послушно плелась еще одна собачка — точная копия первой. Время от времени поднимала остренькую мордочку, смотрела на хозяйку и семенила дальше, не думая побежать за мячиком и вступить за него в борьбу.

Игорь, зарывшись в размышления, смотрел на все без особого внимания, но вдруг оживился. Женщина остановилась неподалеку, размотала накрученные на запястья поводки и щелкнула карабинами на ошейниках питомцев. Собаки побежали рядом, весельчак обгонял пузатого сородича, но, о чудо, второй пес начал догонять. Он старался, через силу, это сразу бросалось в глаза, но нагонял. И Игорю даже показалось, что он разглядел довольный оскал на собачьей морде. Слабый стремится за сильным. Одних ведет гордость, других — обида на собственную немощь, третьих просто желание не отставать, четвертые сами не знают почему. Но это неизбежно и неотъемлемо от человеческой природы, не желая оставаться позади, глядя на успех других, рвешься вперед. И не важно — обгонишь ли, главное, что ты уже переборол свою немощь и дальше покатился по инерции.

Разглядывая собак, Игорь увидел себя и Алину. Как он, распираемый злобой от нанесенного оскорбления, взорвался и пробил каменную скорлупу, под которой сидел столько времени. Благодаря Алине и той силе, что пряталась под мрачной внешностью. Благодаря ее невидимому напору, способному снести что угодно на своей дороге. Алина, Алина... Что же он, дурень...

Игорь поднялся. Собаки убегали все дальше и дальше, но пока что были видны.

Он — предатель, иуда двадцать первого века. Он бросил друга, потрошимого тупой мордой заблуждения. Он оставил ее, в то время как мог быть огнем, к которому тянуться окоченевшие руки. Мог ухватить и вытащить. Мог. Ведь видел же, как она улыбалась. А вместо этого бежал, даже не обернувшись. Чего он испугался? Почему отступил? Этого Игорь не знал и стыдился до крови на щеках. Струсил, ослабел. Нет, это не дело. Это — позор.

II

После визита родственников, Алина не вставала с постели два дня, не ела, пила только колодезную воду, подносимую ей заботливой бабой Валей. От еды ее воротило, пищевод и желудок испуганно сжимались при мысли о разжеванных пищевых шариках, гнал воздух, Алина давилась в спазмах. А всему виной были нервы, распираемые напряжением, которое, казалось, никогда и никуда не исчезнет.

Уход Игоря, его неожиданное поведение и горячие высказывания выбили ее из состояния равновесия, взволновало и подняло на дыбы. Мягкое и без того израненное сердце, карябал гнутый ноготь тревоги, Алина пыталась избавиться, используя привычные методы, но они больше не спасали. Они сникли и подвяли и не могли больше заслонить мощного выброса чувств, которыми Игорь одарил Алину.

На третий день она все-таки поднялась, путем невыносимых усилий уняла внутренний тремор, избежав настойчивых предложений соседки, наварила каши на воде, давясь, съела. Большего не хотелось, она сидела, скорбно согнувшись над столом, обхватив пятерней лоб.

Как дальше жить она не знала. Старые принципы обнажили гнилую сущность, новые, только зародившись, еще не набрали мощи.

Все перемешалось и спуталось. Алина, потрясенная выпадом друга, подозрительно клонила голову на бок. А сделать решительный шаг вперед все же боялась — слишком ярки были воспоминания о погибших, сильно жег горло ужас от предполагаемых смертей.

Но сидеть на месте, ничего не делая, ждать бог весть чего? Когда — то возможно, а теперь...Это оборачивалось мучительной тоской.

Ей вдруг стало нестерпимо тесно и душно, хотелось схватиться за ворот и что есть силы дернуть, сорвать давящие самодельные оковы и задышать. Чтобы грудь ходила ходуном, а легкие лопались от наслаждения, как гроздья мыльных пузырей. Опасения отступали все дальше — сомнения росли, Алина день ото дня находила все больше разумного в словах Игоря. Темница ее маленького дома уже не спасала, а в противовес угнетала, еще чуть — чуть и Алина могла бы ее возненавидеть.

А за что? Что такого сделал ей этот дом, кроме того, что принял в свое нутро, когда она издыхала от навалившихся кошмаров? Спасал и оберегал, а она теперь его клянет? Нет, дом тут не причем, всему виной сама она — Алина. В том, что заглушила доброе и приветливое, загнала, как можно глубже, боясь ошибиться снова.

Что же она творила? Можно подумать, ей по силе держать это в себе вечно. Оставленное бурлит и хлещет через край, оно не может сидеть в самом темном уголке и убиваться по поводу несправедливого к ней обращения. Оно крепнет и хочет убраться вон. Вот — вырвалось и теперь от негодования крушит все вокруг. Не щадит ничего, не питает уважения к предшественникам. Жадный пенный поток несется по необъятным замусоренным просторам. Цунами, поднявшее свой смертоносный гребень, грозя всему неугодному неумолимой расплатой.

Алина, стиснув зубы, удерживала бурю внутри, возведенная плотина ужаса перед чужими смертями, еще стояла, но трещала по швам, пускала тугие струйки, грозила вот — вот обрушиться. " А если умрут? — спрашивала она сама себя. — Ведь высока вероятность того, что умрут?" "Если, если, — отвечал голос из нутра. Бездейственно только трусы гадают. Ты в этом Игоря обвинила, а сама-то чем лучше? Сидишь здесь, прошлое, как горькую пилюлю обсасываешь, на жизнь сетуешь. А что ты сделала, чтобы хоть что-то изменить, узнать? Ничего? Вот и помалкивай".

Она и помалкивала, слоняясь по дому, безнадежно и кисло оглядывая окружающие предметы. Ничего не радовало, не грело, не могло прогнать царившие в голове потемки. Надо было решиться, да воли не хватало.

Масла в огонь подливала баба Валя, не сумевшая простить Алине Игорева отъезда. Она не перестала опекать соседку, но к своей заботе добавила столько ядреного перца упреков и сокрушений, что сделалось еще тошнее.

— Ну, чего тебе надо было, а? — снова и снова повторяла баба Валя, стараясь не глядеть на понурую девушку. — Не мужик, а золото. Работящий, не пьет почти, красивый, здоровый. Где найдешь еще такого? Уж точно не среди наших балбесов. Да на них и не взглянешь без слез. А Игорь... Да это ж сокровище просто. Дар. А ты его в шею... Дура ты, Алина, ой, дура.

Алина слушала и кивала, как китайский болванчик, прекрасно понимая, что права баба Валя.

Игоря ей не хватало. Сначала Алина ненавидела его до икоты, кляла и ругала, не коробясь, нарекая предателем и отступником. Простить его не представлялось возможным, пока не поползли размышления. Шипя и выкручиваясь, они погнали прочь разлившуюся ярость, очищая дорогу мощному раскаянию. Оно триумфально вошло в Алину и поспешило к безграничной власти.

Пустота в доме стала тяжелее каменной плиты рухнувшего здания. Алина уныло обводила взглядом комнаты, мебель, предметы утвари, пригорюнившиеся и, будто — то бы корящие девушку. Дом, избалованный мужским обществом, теперь не мог простить Алине отсутствия Игоря. От печали она не находила себе места, то присаживалась, то поднималась вновь, бралась за дело и тут же, не насладившись, откладывала в сторону. Чахла, и дом чах вместе с ней.

Ненависти в ней не осталось ни на грамм, она выветрилась, как затхлый воздух из настежь открытого окна. Алина понимала теперь, что совершила непростительную ошибку, поддавшись эмоциям, запутавшись в наэлектролизованных прошлым нервах. Игорь был ей другом, может, даже и больше. Нагло, без спросу ворвавшись в ее жизнь, посадив себя на цепь возле ее дома, терпя унижения, подтрунивая и дразня, Игорь стал неотделимым от ее сущности. Он схватил, обнял, слился и теперь уже не оторвешь. А Алина дернула, не рассчитав силы, вырвала с мясом и теперь умирала от незаживающей раны.

Не было ни горя, ни отчаяния, как после Артема. Осознав свою вину, Алина глотала только йод печали и гнулась под весом невымещенного разочарования. Ей необходимо было Игорево прощение, но как его было получить? Игорь в недоступной дали, плутает во враждебном городе, куда ей нет возврата. Нет ни адреса для письма, ни телефона для звонка. Нет ничего, кроме памяти, но чем она может помочь Алине.

Тупик. Вся жизнь один глухой удар в стену и мысль, что делать дальше. Ни проблеска, ни просвета — одна только вяжущая тошнота в горле. Хочется вздохнуть, выбраться из этой змеиной ямы и зажить, в конце концов, по-человечески, а что для этого делать? Верить — опасно, а сама она — одно большое: "Не подходи — убьет" для людей.

В тупик всегда ведет, какая ни есть, дорога. Значит, чтобы выбраться из него, надо не сидеть на месте, роняя слезы в песок, а идти обратно, на развилку, откуда пришла, на перекресток, где обязательно найдешь новый путь. Дорог много, они разбегаются паучьими лапками, многолучевой звездой. И все они несут к чему-то новому, может — не столь ужасному, как кажется в начале. Откуда ей знать, если она сидит на месте и тоскливо перебирает прошлое, как пшено.

Надо решиться, встать и выйти. К людям, в свет, надо прогнать страх... Надо, надо что-то еще, может тогда ее вина и перед Игорем и перед собой будет искуплена. Алина встала с постели, боязливо огляделась по сторонам, будто бы в любой момент из-за угла мог выскочить опасный зверь. В комнате стоял тяжелый сумрак, мрачные шторы до пола плотно смыкали края, не попуская дневного света, привычные предметы приобретали причудливые очертания и оставались в неузнанности.

Алина не соображала, пока мысли сражалась друг с другом, то побеждая, то проигрывая, тело двигалось само по себе. Она подошла к окну, схватилась за шторы и, под аккомпанемент скрипящих колец, дернула в разные стороны.

Мягкий малиновый свет лег на щеки и нос, заставил прищурить веки. Алина увидела грязную дорогу среди розового снега, огромные, давно уж облетевшие ракиты, вскинувшие косматые шевелюры к сиреневатому небу. И яркое, красновато-рыжее небесное блюдце, скользившее к земле.

День выдался солнечным, Алина об этом даже не знала, а теперь очарованная смотрела на разноцветный, но недолговечный вечер. Дыхание срывалось, сравнялось с пульсом, взгляд метался по красотам скромного пейзажа, не зная, где остановиться. Сдавило грудь, и вдруг Алина развернулась, побежала к выходу, сорвав с вешалки теплую куртку, всунула руки в рукава и, с выпученными от восхищения глазами выскочила на улицу. Холод, после душных комнат обернулся свежестью, Алина вдохнула, выпустила из легких облачко застоявшегося пара. По бронхам бежала бодрящая прохлада. Лицо ее смотрело в небо, ледяное и умиротворенное, по которому художник природы размазал облака. Волокнами розовой ваты тянулись они к горизонту и таяли под дыханием зимы, воздушные, невесомые, свободные. Алина наслаждалась, но не понимала этого. Ее мысли застыли, ровно, как и облачные нити над головой, в нежно — голубой пустоте. Мятеж, вспыхнувший внутри, притупился, но не угас, конфликт сошел "на нет", но не исчерпал себя. Чувства перешли к мирным рассуждениям, но каждый, все же, тянул на себя, заставляя девушку, истинную Алину, болтаться в неясной пустоте.

Ее словно не было, что звалось Алиной, расплылось и растворилось, обернулось воздухом. Она стояла на пороге дома, не ощущая ни рук, ни ног. Полное опустошение воцарилось внутри. Без всего, поскольку здесь правил хаос. Отец, из которого просто так родится затем все остальное, великое и всевластное.

Алина опустила голову и столкнулась взглядом с застывшим в дверях собственного дома Платоном. Он недоуменно уставился на соседку, оглядел с головы до ног, не доверяя глазам, качнул головой, но толи от неожиданности, то ли от нерешительности, не сказал, ни слова. Никакой оставалась и Алина. Появление Платона ничего в ней не дернуло, не встряхнуло. Волнению и ужасу негде было примоститься в апатичной пустоте. Ей было даже не все равно — ей было никак.

Алина развернулась и пошла прочь. Глухо хлопнула калитка за спиной, отрезая девушку от дома, от двора, от прошлого, а ноги, чувствуя волю, понесли ее прочь, в загадочную даль морозного вечера — бесконечную, непознаваемую, но неустанно зовущую в свои необъятные просторы.

Она шла, а под подошвами сапог крошилась и ломалась снежная корка, заточенная морозом. Легкий ветер щипал и слабо жалил щеки и нос, но тело не знало дрожи. Алина безумно шла вперед, почти бежала, но не знала этого. Время скралось, земля замерзла и единственное движение, которое осталось, это твердый, ровный шаг. Все дальше и дальше, все вперед и вперед. А зачем? Не важно. Не было ничего важного и существенного. Сбилось и упало.

И вдруг Алина остановилась, без повода, без причины, просто что-то вздрогнуло внутри и крикнуло: "Стой!". Очнувшаяся, она растерянно огляделась по сторонам, пытаясь понять, где оказалась. Алина стояла на самой обочине дороги, далеко за пределами деревни, вперед и назад уходили серо — белые ленты дороги, а по бокам лежали бесконечные снежные просторы. Небо потемнело, солнце давно село и теперь только на западе, вдоль горизонта слабо желтел его след. Затем он бледнел, белел, голубел и, наконец, сливался с густой темной синевой подступающей ночи. Если сильно задрать голову, можно было увидеть любопытные глазки звезд, а почти полная, болезненно бледная луна вечно ухмылялась над ощетинившимся смешанным лесок.

Многочасовое помутнение неспешно уходило, Алина рассеянно почесала затылок, пытаясь понять, где вообще оказалась, сколько времени прошло, и что с ней произошло. Но память обдавала пустотой, девушка с трудом вспомнила столкновение с Платоном и грустно улыбнулась неизвестно чему. В конце концов, ничего уже нельзя было изменить, а за спиной Платона развернулась пропасть неизвестности.

Тишина обволакивала Алину, даже крики ночных птиц не долетали до ее ушей, и в подобной неколебимости было очень сложно снова вернуться в здравое сознание. Алинины домыслы плавали как толстые рыбины, она, то шагала вперед, то, испугавшись чего-то, возвращалась назад, потопталась на месте, как осторожная псина, то замирала застанным врасплох зверьком. Что она хотела? Как можно было понять, когда творишь то, чего сам не ожидаешь.

И путаница, и смятение оглушили Алину, каждая мысль говорила своим голосом, отвлекая на себя внимание девушки. Этот бесконечный, сумасшедший хор закружил ее, замотал, и для нее не осталось ничего важного вокруг. Погруженная в творившееся в голове безобразие, Алина утратила всякую осторожность. Как пьяная она покачивалась на самом краю насыпи — береза в лютую непогоду. И не заметила опасности.

Дикий железный зверь с горящими глазами выскочил из темноты столь неожиданно, что Алина даже испугаться не успела. Если он и предупреждал ее светом пылающих зрачков — она, стоящая спиной, не видела, если и ревел за версту мотором — не слышала, одурманенная воображением. Лишь в последнюю минуту она обернулась, ощутив чье-то присутствие, лучи из зеркальных глаз чудовища кольнули ее роговицы иглой дикобраза. Прикрывая их, Алина подняла руку, инстинктивно переступила, и только это и спасло ее от губительного бампера автомобиля.

Сначала соскользнула одна нога, затем и вторая. На долю секунды Алина поняла, что летит, потом, врезавшись лопатками в мерзлую землю, ощутила резь сбитого дыхания и болезненный жар в спине, кувыркнулась разок и с размаху ударилась затылком обо что-то плоское, жесткое, холодное. Алина больше не чувствовала тела. Разлилась непроглядная тьма, и девушке захотелось поскорее вырваться из этого состояния. Она дернулась, приподнялась на ослабевших руках, сбрасывая наваждение, тряхнула головой и, открыв глаза, чуть не закричала.

Она лежала на неестественно мягком травяном ковре — ничего не кололо кожу, не бежали, раздражая, муравьи и букашки по телу. Куда ни взглянешь — кругом бескрайние зеленые просторы, ровные, будто их по ним прошлись с газонокосилкой, а над головой ослепительная белизна без солнца. "Я умерла?" — испуганно спросила сама себя Алина, озираясь по сторонам, и вдруг неизвестно откуда громом ударил ответ: "Нет".

Алина вскочила, несколько раз огляделась в панике, ища неведомого собеседника — телепата. Пусто, бескрайне пусто.

— Кто здесь?! — Алина не знала, что умеет кричать столь громко. — Что вообще происходит?!

Он явился ниоткуда. Просто слепился из воздуха и предстал точно перед Алиной, в паре шагов, и, здороваясь, протянул руку. Она вскрикнула, шарахнулась в сторону, ноги заплелись, Алина упала на спину и, перебирая руками, несколько отползла назад.

Да и как было не ужаснуться. Старый комар, изъедавший ее столько месяцев, вдруг предстал перед ней, ожил, да еще и тянул руки, словно хотел схватить. Мальчик из парка улыбался и, невзирая на ее поведение, снова приблизился и опустился на колени.

— Уходи, уходи, уходи, — затараторила Алина, зажмурившись, вцепившись в траву под собой, как в нечто спасительное, — ты умер, ты давно умер. Мне кажется, мне все это кажется. Бред, бред, мираж...

— Спасибо, Алина, — сказал мальчик на удивление глубоким, взрослым голосом, заставив ее осмелиться открыть глаза.

Он сидел рядом, такой, каким Алина видела его перед смертью, голубоглазый, розовощекий. И, кажется, не был расположен нападать.

— Что тебе нужно? — все еще дрожа, осторожно спросила Алина.

— Спасибо, — повторился мальчуган, вскочил, засмеялся и побежал прочь, уподобившись бабочке, размахивая руками.

Алина ошарашено глядела ему в след, все еще не понимая, что к чему. Если она не умерла, то, что же с ней происходит? Нет, это точно сумасшествие, помутнение рассудка. Или все-таки..?

От мысли о смерти ей стало не по себе. Как-никак умирать не хотелось, жизнь еще и на четверть не прожита. Но если это свершилось, что же тогда? Что делать, куда бежать, если вокруг пустоты. За мальчиком? Тогда она точно умерла.

— Ты еще жива! — грянул уже знакомый голос.

— Тогда где я? — безумно крикнула Алина в белизну над головой. — И кто ты такой? Бог?

— Ты ждешь ответа. Ты ищешь избавления. Ты думаешь, что проклята, но ты заблуждаешься. Твое проклятие — твой дар.

— Что? — почти плакала от растерянности Алина.

— Их смерти — это искупление, — объяснил голос, и вместе с тем вокруг Алины начали появляться люди. Сначала только контуры, слабые, водянистые, затем они уплотнились, обретали объем, превращались в людей, и в их лицах Алина поймала несколько знакомых. Это были те, что после встречи с ней расстались с жизнью.

Они окружали Алину плотным концом, сколько всего их было — сосчитать не удавалось. Не из-за количества, Алина просто боялась, в центре этого круга мертвых она сжалась в комочек и глядела на окружающих волком, которому стянули лапы и морду счастливые охотники и теперь смеялись, придерживая животы.

— Их пути вели к падению. Но ты спасла этих несчастных. Ты не та, что о себе думаешь, — вещал голос над головой.

— Мне кажется, мне все кажется, — неустанно шептала Алина. — Это просто сон.

— Это явь, и не прячься от непонятого. Ты призвана в мир, освобождать заблудших.

— Каких еще заблудших? Что совершили эти люди такого, чтобы забрать у них жизнь? Что сделал ребенок?

— Сделал бы, и пропал бы, если бы не встреча с тобой.

— Как?! Скажи мне, наконец, кто бы ты ни был, как все это происходит?

— Каждому от рождения дается душа, чистая, как пространство, что тебя окружает. Она беззлобна и миролюбива, но все и всегда может измениться. Людей одолевают бесконечные соблазны, желание знать все, что им недоступно, затмевает их разум. Он теряет контроль, а вместе с ним слепнет и душа. Она замолкает, заглушенная ревом искушений, теряется и сникает. Человек тонет в заблуждениях.

Переменчива и судьба человека. Каждое его движение или помысел может сбить предначертанное. Человека стремятся образумить, вернуть его на истинно верную тропу, — но иной раз все тщетно. Человек мнит себя высшим и упрямство и тщеславие его слишком велико. Как и глупость. Он не видит очевидного, считает, что все свершает верно, и правильно, но...

Голос замолк, напряжение в Алине холодным током било по голове.

— Почему молчишь! — отчаянно закричала она. — Продолжай!

— Когда человеку уже ничего не помогает, когда его душа скована и молчит, потерянная, когда впереди нет ничего кроме неподъемного горя невинных, его забирают.

Тогда приходишь ты. Память о тебе хранит не плоть, а душа. Твой образ будит ее, и в последний момент, она подает голос. Тело уже не спасти, за то душа, очищенная, возвращается обратно, туда, откуда пришла, храня шанс, снова воплотится на земле.

Алина оглядела людей. Молодые, пожилые, женщины и мужчины. Ребенок. И все улыбались — по — доброму, честно. Они были счастливы тому, что умерли, что не успели утонуть в непроглядной грешной пучине.

— Ты получила ответ на свой вопрос? — снова спросил голос.

— Да, — устало сказала Алина, — только дальше-то что?

— Иди, — все исчезло, Алину бросило в никуда, снова воцарилась тьма, заболели спина и грудь, а в затылок словно залили расплавленное олово.

Алина ощутила тяжесть закрытых век и мороз затвердевшей земли, попробовала пошевелить ногами, но тут же пожалела об этом — тело отозвалось прострелом. Одежда отдавала мокрым холодом, неприятно липла к коже.

— Черт побери, — выругалась Алина и попыталась встать, не взирая на ярые протесты спины и головы.

— Живая, — послышался радостный женский возглас.

— А ну-ка, помоги, — ответил молодой мужской, и под лопатки Алины легли сильные руки, — как вы?

Она медленно приходила в себя, перед лицом, освещенное фарами машины, стоящей где-то наверху, на насыпи, зависли перепуганные глаза незнакомой девушки.

— Ничего, — как-то по инерции ответила Алина и с чьей-то помощью все же встала на ноги. Затылок ломило, казалось, вот-вот он не выдержит и треснет. Чтобы хоть как-то избежать этого, Алина положила на него ободранную в кровь ладонь, боль отразилась на лице кривыми губами и плотным прищуром, попыталась вспомнить, что к чему. Не получилось, вместо точных картинок расплывалось густое кроваво-красное пятно.

— Терпимо, — простонала она, — а что произошло?

— Вы упали, — снова заговорил мужчина. Он поддерживал Алину, не позволяя ее не окрепшим, подкашивающимся ногам новорожденного теленка, уронить девушку, — испугались и упали. Я же вам сигналил за версту, неужели не слышали.

— Не знаю, может быть, — отмахнулась от него Алина.

— Игорь! — воскликнула возмущенно девушка. — Что ты пристал со своими расспросами. Человек с того света вернулся, а ты... как вы себя чувствуете, может, к врачу вас?

— К какому врачу еще? — фыркнул мужчина. — Где ты найдешь его в полпервого-ночи?

— Ну, надо же что-то делать, — обиженно поджала губы его собеседница.

Алина уставилась на мужчину, вынудив его потупиться. Игорь? Игорь. И-горь. Это имя тяжелым набатом гудело в голове, призывая пробудиться какие-то воспоминания. Игорь — за ним тянулись люди и события. Одно за другим, длинной цепочкой, уложившуюся в две секунды. Вся жизнь, и как эпилог голос из белоснежных высот, вещавший о предназначении.

— Игорь... — повторила Алина вслух сама себе, протяжно, пытаясь осознать все то, что встало из пепла памяти, — нет, не тот.

— Может, действительно к врачу, — насторожился мужчина, подозрительно косясь Алину.

— Нет, не надо, — устало ответила она, — я в порядке. Надо просто отдохнуть, все хорошо.

— Может, отвезем ее к нам, — вмешалась девушка, — какая — никакая, а вина наша есть. А утром посмотрим. Вы откуда вообще?

— Протасово. Кажется.

— Далековато же вас занесло. Ладно, утром, все утром. Сейчас чаем вас напоим, компресс сделаем, лишь бы не сотрясение.

— Разберемся, — строго сказал мужчина, — в случае чего, к Нине забежим. Она вроде медицинское имеет. Идти можете?

— Да, вполне, — Алина неуверенно переставила ногами, покачнулась, но не упала, — голова только болит. А ушибы... Ничего, заживет. До свадьбы — заживет.

— Ну и, слава Богу, — заверещала девушка, птахой взлетела на насыпь и открыла дверь машины, — поедемте, мы вас уже за ночь на ноги поставим. Знаете, забота лучше лекарств помогает, уж поверьте. Завтра бегать будете.

— Надеюсь, — Алина с помощью мужчины взобралась к машине и здесь, при свете более внимательно разглядев людей, напугавших ее почти до смерти, сдержанно спросила, — мое лицо вам не знакомо?

— Нет, — отрезал мужчина, а девушка помотала головой, — мир конечно тесен, но не настолько, же чтобы знать всех и каждого.

— Значит, вы хорошие люди, — подъитожила Алина и уселась в машину рядом с водителем.

Жизнь продолжалась.

III

Игоря проклинал всякий, кто только мог. Разъяренные водители, не скупясь, выливали ему в след ведра матной брани, сигналили с дьявольским усердием, и если бы машины могли осипнуть, то так непременно бы и произошло. Пешеходы, пораженные его нетерпением и скоростью, заячьими стаями скакали на тротуары и так крестили Игоря, насколько позволяло их богатое воображение.

Да и было за что. Игорь не придавал значения ни одному правилу дорожного движения, кроме, светофоров. Да и то, стоило цвету смениться, его старенькая, но бодрая Лада, первой срывалась с места и, обгоняя еле плетущихся соседей, мчалась вперед. Ничего не могло остановить ее, машина, долгое время стоявшая ненужная в гараже, мечтавшая и лелеявшая надежды, дождалась своего часа. Мотор не чихал, не кашлял, он взревел молодым, необузданным львом, желая доказать, что готов сражаться до конца и служить владельцу, пока не развалиться на ходу.

Игорь и сам не ждал подобных результатов, когда навестил свою старую подругу. Но бережное хранение сыграло свою роль — машина не заставляла волноваться за себя. Она повиновалась каждому приказу Игоря и за всю долгую, не простую дорогу не преподнесла ни одного неприятного сюрприза. Она с легкостью катилась вперед, а обледеневшие, неровные дороги деревенских местностей преодолевала хоть и со встряской, но без капризов. Холеные иномарки подобных испытаний не выдержали бы, закаленная лада же держалась стойко и уверенно.

Игорь не чувствовал преград — в груди истерично билось пламя воодушевления, желания и нетерпения. Оно оборачивало минуты в часы, рвало мышцы, внушая, что только одно избавит Игоря от его влияния. Оно клекотало, выло и ревело, и терпеть его было невозможно. Игорь давил педаль, словно хотел ее размозжить, не рассчитывая сил, выкручивал баранку и стремился вперед вместе с неистовым чувством.

Он возвращался к тому что, в свою очередь, вернуло его к жизни. К тому, без чего не мыслил отныне существования. За окном рябили деревья, проскакивали деревни и городки, но Игорю они были безынтересны. Глаза его смотрели в одну точку: в сжатые губы горизонта, из которых тянулся мокрый серый язык дороги, по которому ему предстояло еще ехать бесконечно долго. Сколько не стремись к обрыву, никогда его не найдешь и, все чего добьешься, если не повернешь или не остановишься, пойдешь на следующий круг. Бесцельно, но не бестолково. Теперь это Игорь знал наверняка. Какой бы не казалась жизнь пустой и никчемной, человек сам определяет, быть ли ей таковой. Все в его руках — тлеть или возрождаться. Были бы силы и воля, а земля кишит их источниками. Надо только не лениться и находить.

Игорь нашел и теперь мчался во весь опор к его целительной струе, но не утолять жажду. Он собирался взять в руки лом и без устали, до потового дождя долбить камень, теснящий воды источника. Трудиться день и ночь, не глядя на невзгоды, сквозь озноб и жар, подниматься на ломающихся ногах, не думать о боли, не ведать устали. Лишь бы одолеть своего противника и ощутить гордый вкус знания, что он — победитель. Он будет ломать этот камень, пока тот не треснет и не отвалиться в сторону, пока источник не ринется вон, неся счастье не только Игорю, но и многим другим. Пока Алина не перестанет топтаться на месте, а вместо этого разгонится и, как жизнерадостный ребенок, разбросав руки, побежит вперед.

Игорю неистово хотелось этого, в воображении своем он видел добрую улыбку на родном лице, и уже не мог ждать. На следующий день после судьбоносной прогулки в парке, он завел свою подзабытую машину и, обрадовавшись ее ответному порыву, поспешил вон из Москвы — обратно в Протасово.

Закончился асфальт, уступив место бетонным плитам, затем и они оборвались, и грубая, песчаная дорога с множеством колдобин, наполовину заваленная снегом, вынудила Игоря все же сбросить скорость. Было бы самоубийством, сломя голову лететь по подобной трассе, а к смерти Игорь больше не стремился. Он думал об Алине, между делом поглядывая, чтобы его "Ладушка" не угодила колесом в яму или споткнулась об ухаб. Вспоминал их с Алиной совместную жизнь, ссоры и перемирия, как она почти не дышала над ним во время его болезни, и сколько было счастья, когда он, наконец, встал на ноги. Могла ли его уничтожить их последняя размолвка? Что оказалось сильнее — обида или привязанность? Догадки били одна другую, Игорь, даже, немного боялся, не встретит ли он вместо приветствия грозный взгляд Алины и рой оскорблений или злых насмешек. Зная ее характер, надо было предполагать все, что угодно. Но желание спасти девушку перебарывало любые страхи.

"Ничего, успокаивал Игорь сам себя, — похлопывая руль, будто машина волновалась вместе с ним, — не впервой. Будет брыкаться — свяжем, ругаться — вытерпим. В конце концов, ей все на благо будет. Сама потом спасибо скажет. А через оскорбления мы уже проходили — ничего за ними не следует, кроме смирения. Это у нее от безысходности, это пройдет.

Когда показались знакомые места, Игорь чуть не закричал от радости. Здесь он когда-то месил ногами осеннюю грязь и разглядывал обглоданные деревья, здесь плутал в поисках Алины, а здесь отбивался от седого безумца, убеждавшего, что девушку необходимо сжечь. Ведь все это было недавно, чуть больше месяца прошло, а кажется уже далеким и почти забытым. Легкой ностальгией веяло от таких воспоминаний и тянуло грустно улыбнуться. Но не до то того было сейчас Игорю — всего в мгновении от него была Алина, его цель и надежда.

На последнем, осторожном съезде, он уже еле сидел в кресле, ерзал от нетерпения и, когда машина, наконец, остановилась у покосившейся облезлой, поросшей лишаем, изгороди, вылетел из нее, словно пуля из ствола.

— Алина! — заорал он на весь двор, даже не подумав о том, что вопль его едва ли кто услышит. — Алина, я вернулся!

Но тишина резала уши, Игорь ждал ответа, но вместо этого по двору растекалось безмолвие.

— Алина! — снова позвал он, но бесполезно.

Игорь подбежал к дому, задергал так и не прикрученную ручку, дверь не поддалась. Он зашарил ладонью в маленьком тайничке, куда Алина обычно убирала ключи, но и там оказалось пусто. Она либо заперлась изнутри, либо ушла, захлопнув дверь, оставив кличи внутри. Средь бела дня? Игорь не поверил сам себе, оббежал дом, постучался в окна, но они только звякнули и тут же приумолкли.

— Да что же это такое, — раздосадовано, воскликнул Игорь, — опять двадцать пять. Алина, открывай, это я!

И, ухватившись за карниз, подтянулся, заглянул в грязноватое стекло, от неожиданности осел обратно, не веря, покачал головой.

— Черт побери, — машинально выругался он и осмелился снова заглянуть в дом.

Именно, заглянуть, потому, как внутри он увидел все — стол, кровать, книжную полку. Все то, что раньше оставалось недосягаемо глазу, скрыто под плотной шторой, которую Алина никогда не распахивала, прячась от любопытных. Теперь они уныло лежали складками по бокам окна, тяжелые и отверженные.

Игорь снова постучал, уже настороженно, но опять не получил никакого знака, что есть кто-то живой. Не спеша, обошел дом еще разок, придирчиво вглядываясь в стекла, но, не видя в них надежды.

Его разъедали сомнения. Не могла Алина уйти, не в ее это духе. Спрятаться или забиться в уголок — это еще, куда ни шло, но убежать, когда солнце еще не село? Нет, поверить в это Игорь не мог. Но и тишина, будто бы брошенного дома, пугала.

Он снова стоял перед глухой дверью, глядел на болтающуюся ручку и треснувший узор краски, похожий на пересушенную пустыню, только темно-коричневого цвета, на словно гнилые зубы, ржавые шурупы и зиявшую ниже скважину для ключа. Смотрел Игорь долго, и с каждой минутой злокачественной опухолью в нем росло раздражение. Его бесили и замок, и ручка, и краска, и хилая дверь, отделявшие его от Алины. И ненайденный ключ, и слабые петли, и все... Все в целом, все вместе. Чаша терпения Игоря переполнялась, застоявшееся на огне кофе ярости уже ползло через край густой темной пеной. Он вдруг вспомнил, как занимался подростком восточными единоборствами, как разучивал стойки и ставил удары, как хвалил его тренер и сулил большое будущее. Игорь бросил потом, а может быть зря?

И проверил. Сокрушительный удар ногой заставил дверь задрожать, отпрясть в сторону, ручка отлетела, унося с собой шурупы со стертой резьбой. Второго удара старое дерево не выдержало, затрещало, дверь распахнулась, а прямоугольный, потемневший от времени зуб замка вырвал из косяка кусок волокнистой древесины.

Игорь, все еще разгоряченный, не выпустивший до конца пар из перегретых нервов, ворвался в дом, заметался по комнатам, разыскивая Алину. Он обыскал каждый угол, заглядывал под столы и кровати, даже платяной шкаф не избежал его внимания, но девушки не было. Как и куртки на вешалке.

Измученный бестолковыми поисками, ослабленный неоправданными надеждами, вернувшийся в свое привычное состояние, Игорь, растерянно оглядывал пустой дом.

Где? Вопрос гвоздем сидел у него в голове, и от штыря в разные стороны трещинами расползались другие. Куда она делась? Когда ушла? А может, ее вывезли силой? Убили? Спрятали? Да кому она нужна? А многое ли ему известно?

Непривычно пустой дом теснил Игоря. Не в силах терпеть свое одиночество, он, сжав бесполезную голову руками, вышел вон и опустился на скамью, согнулся вопросительным знаком, не зная, куда дальше ему деваться. Надо было искать Алину, но где? Ходить по домам, расспрашивать всех и каждого? Похоже, что так — иного выбора не оставалось. Так он и сделает, если девушка не вернется к вечеру. А когда вернется... вот уж он с ней поговорит.

— Крепко она тебя достала, видать, — услышал он знакомый голос и, оторвавшись от притоптанной дорожки, посмотрел вверх. Напротив стоял Платон, краснощекий не то от мороза, не то от выпитой накануне водки.

— Привет, — спокойнее ответил Игорь и пожал приятелю руку, — да никто меня не достал. Вернулся вот... Да не ждут.

— А дверь зачем вынес? Это, как его, опр... опрт... опрометчиво. Язык сломать можно, зараза, какая. Холода ведь на носу.

— Разберусь, — буркнул Игорь, снова уставившись под ноги, и сам себе промолвил, — и куда она делась?

— Ушла, — грохнул над ухом Платон, — еще вечером.

— Ушла? — повторил за ним Игорь, потухая, как слабая свечка, но, осознав смысл сказанного Платоном, вскочил, уставился на собеседника. — Ушла?! Ты что же, видел ее?

— Да, как тебя сейчас. Вышла она, обдолбанная какая-то, постояла, помолчала и ушла. Хрен знает куда. Вот не возвращалась еще. Так что, брат, поторопился ты двери вышибать.

— Нет, Платон. Быть того не может. Она же боится людей, как огня. Или... Платон, постой, — Игорь эмоционально вцепился в Платоновский ворот, возбужденно затараторил, — она что, передумала? Изменилась? Она что, отступилась от своих убеждений?! Да только где она теперь?

— Ну, не знаю, брат, — испугавшись неожиданного воодушевления Игоря, пробормотал Платон, и освободился от Игоревых тисков — тебе виднее, что там у нее в башке. Ты это, на холоде не сиди, в дом иди. Какая разница, где ее ждать. А я, это, пойду, что ли?

— Иди, — равнодушно махнул рукой Игорь и снова уселся на скамью, не думая следовать Платоновскому совету.

Дом без Алины его не интересовал, а скорее отталкивал. От него веяло чем — то чужим, тянуло ледяным воздухом, сильнее, чем на улице. И одиночеством. Плешивым, беззубым, отвратительным, жестоким. Нет, Игорь пока не знал, что должно произойти, чтобы он вернулся туда без своей подруги. А мороз его не пугал.

Два часа он сидел, борясь с природой, как когда-то осенью с ознобом, и сыростью. Тогда он победил с помощью бабы Вали, на кого было надеяться теперь? Не на кого, только на себя и силу воли. И вот тогда, когда Игорь усердно строил планы и размышлял с чего начать поиски, Алина вернулась.

Ему показалось, что он сошел с ума, и являются галлюцинации, что еще миг и два мира сольются воедино, вымысел станет реальностью и наоборот. Он словно удалился в то время, когда ему, не верящему во благо и мечтающему о смерти, являлась темная вестница с того света.

Алина плыла черной тенью над белой землей. Призрачная рука легла на калитку, толкнула, прошла к дому. Та заплакала, и скрип ржавых петелек заставил Игоря вернуться из грез и увидеть не духа, а живую, теплую, родную Алину, ту, которую он так ждал.

Она остановилась возле, и только тогда Игорь понял, насколько она реальна. Волосы ее уже успел спутать неаккуратный ветер, на щеке, прикрывая ссадину, распластался белый пластырь, куртка на локте была порвана и наспех заштопана грубыми нитками, правую ногу Алина отставляла в сторону, будто та болела, и девушка не хотела ее перенапрягать.

— Игорь, — прошелестела она и мило улыбнулась, как никогда прежде, — вернулся.

— Ты где была? — пораженно спросил он, не в силах оторваться от ее фигуры. Не верилось все же, что она, упрямая и стойкая, куда-то уходила. Впервые за столько времени. Или он все-таки спятил?

Алина воздержалась от ответа, хромая подошла к двери, задумчиво поскребла глазами и погладила искалеченный косяк, пьяно развернулась, присела рядом с ошарашенным Игорем. Ее рука скользнула под его локоть, нежно обхватила, темная голова легла на плечо. Дыхание Игоря играло ее волосами, он потянул носом, вдыхая морозный аромат.

— Ну и зачем ты дверь сломал? — ласково спросила Алина. — Теперь чинить надо.

— Надо, — согласился безвольно Игорь, не доверяя ушам. Алина ожила, больше не обдавала бесстрастием, и была искренне рада его приезду.

— Завтра поеду в город, куплю все необходимое и починю.

— Не стоит, — Алина глубоко вздохнула, прикрыла глаза, — вместе поедем.

(02. 07. 2009)