Синдром отчуждения

Синдром отчуждения (или психического автоматизма) — одна из разновидностей галлюцинаторно-параноидного синдрома; включает в себя псевдогаллюцинации, бредовые идеи воздействия (психологического и физического характера) и явления психического автоматизма (чувство отчуждённости, неестественности, "сделанности" собственных движений, поступков и мышления).

Глава 1.

Да, не проходит ни одного дня, чтобы мы не солгали. И худшая ложь — та, что мы говорим себе перед сном. Мы шепчем ее во тьме, убеждая себя, что мы счастливы, или он — счастлив, что мы можем изменить себя, или он изменить решение, уговариваем себя, что мы можем смириться со своими грехами, или что можно смириться с потерей. Да, каждый вечер перед сном мы лжем себе в отчаянной тщетной надежде, что утром ложь станет правдой.

Мэри Элис Янг

Жизнь — это серия снимков в фотоальбоме.

Застывшие навеки моменты, которые камера отнимает у нашего мира, засасывает в себя, чтобы затем выплюнуть на бумагу.

Пейзажи, семейные фото, неудачные попытки запечатлеть самих себя. У кого-то подобных картинок много, у других наоборот не хватает.

По какой запомнят нас? По дурацкой рожице с высунутым языком?

Или по околдованным печалью глазам, что случайно попали в кадр?

Раскрывается первая страница альбома. Перед нами — лист, чистый, безукоризненный. Сквозь белизну его начинают проступать разноцветные пятна. Растут, заполняя бумагу, сливаются в части тел, одежду, небо...

Вспышка! Крохотная девочка купается в бассейне. Тоненькое тельце обхватил синий надувной круг. Она смеется и бьет руками по воде. И летят во все стороны перламутром сверкающие брызги.

Вспышка! Девочка постарше рисует на уроке учительницу, и робко поглядывает на соседа по парте.

Вспышка! По сонной утренней автостраде мчится рейсовый автобус. Воздух снаружи еще не успел прогреться, и запотели от дыхания пассажиров и без того мутные окна.

На фоне тишины неторопливо нарастает гул мотора, заставляя подрагивать края фотокарточки. Она медленно расширяется, пропитывая все видимое пространство, пока не становится видна каждая царапина на грязно-красном борту.

И тут фото оживает.

Внутри автобуса — лишь несколько человек. Почти в конце салона спит, склонив голову к окну, бледная девушка. Вдруг веки ее вздрагивают, и...

Видите эти чудесные алебастровые глаза?

Левая рука поднимается вверх: на часах — сорок три минуты шестого. Лили хочется спать, но тело затекло от пребывания в одной позе и настойчиво требует действий. И девушка неохотно вытягивается, насколько позволяют передние сиденья. Поднимает руки и трет пальцами сонные глаза.

Седьмой месяц, двадцать девятый день, пятнадцатый час и шестая минута ее путешествия.

Просто села на первый попавшийся автобус. Не думая ни о пункте назначения, ни о предстоящих трудностях. Затем на следующий...

В этой нескончаемой смене мест было нечто умиротворяющее.

Первые дни она, не переставая, думала обо всем случившемся, пока от потока мыслей не начинала болеть голова.

Постепенно это прошло. За усталостью от дороги, за разговорами пассажиров и добродушных прохожих во время остановок.

Нет, не совсем исчезло — обернулось тянущей пустотой внутри.

Только чем ее заполнить?

И Лили ехала. Нигде подолгу не задерживаясь, не разговаривая ни с кем. Точно бесплотный неутомимый дух, так и не познавший успокоения после смерти и нечто ищущий.

Когда заканчивались средства, девушка устраивалась работать официанткой или уборщицей. Копила денег и отправлялась дальше. Оставляя за спиной вереницу городов, автобусных вокзалов и случайных знакомых.

Ее ото всех воротило.

Несколько раз в месяц Лили звонила домой. Говорила, что с ней все в порядке, рассказывала, в каких городах побывала. Мама неизменно начинала плакать и спрашивала, когда дочь вернется.

"Я не знаю", — отвечала девушка спокойно. Первое время было стыдно за эти слезы, но постепенно стало все равно. Она говорила, что нужно какое-то время. Месяц, может, два. Девушка называла ничего не значащие даты и думала, что на самом деле назад ее совсем не тянет. Лили нравилось так ехать — в неизвестность. Как можно дальше и дальше. От всего, что знала когда-то, от самой себя из прошлого — словно в тот гамлетовский "безвестный край, откуда нет возврата".

Девушка покопалась в лежащем на соседнем сиденье небольшом сером рюкзаке и вытащила термос. Открыла и стала смотреть, как над горлышком поднимается тягучий пар, тесня исконные запахи автобуса — резины, выхлопного дыма и еще чего-то... неуловимого, кожи или смазки.

Смешно. Когда она села на первый автобус, не было ни термоса, ни рюкзака — только куцая дамская сумочка. В дороге абсолютно бесполезная вещь.

Как и туфли на каблуках.

Теперь Лили носила бело-синие кроссовки. За время пути они настолько истрепались, что шнурки стали разрывать ткань, и пошла трещинами полустертая подошва.

Собственно, вся одежда, которая имелась на ней: синие джинсы с угольно-черным, похожим на тату, цветочным орнаментом на штанинах, черное же приталенное пальто, миндальная полосатая сорочка, — все это было куплено в дороге. Старые предметы гардероба девушка выбросила в силу профнепригодности и грустных ассоциаций.

Закашлялся водитель автобуса, нарушив размеренное гудение мотора. Лили налила чай в крышку от термоса и сделала глоток, слегка улыбнувшись, когда обожгла горло и зависла греющим шаром в желудке терпко-сладкая жидкость.

Термос девушка наполняла на остановках — в кафе и придорожных магазинах. Подходила и просила налить кипяток. В ответ на нее обычно странно смотрели или ругались, где-то требовали денег за такую, казалось бы, мелочь.

Лили оставалось купить чай и сахар. Сахар — конечно, рафинад. А чай...

Чай листовой и в пакетиках. Чай черный и зеленый. Чай белый. Чай со вкусом жасмина и чай со вкусом древесной коры (увы и ах, самый частый).

Чай с пряностями и чай с ягодами. Чай. Чай. Чай.

За время пути она, кажется, перепробовала все мыслимые и немыслимые виды напитка.

Последний был вполне неплох.

Но Лили все равно классифицировала его в древесную труху.

Впереди зашептались два пассажира. Лили настолько привыкла к одиночеству и тишине, что от звуков чужих голосов почти физически начинало мутить.

— ...хотела вчера сходить подстричься, да не успела — пришлось сына везти в школу и забирать оттуда. Они на лыжах катаются с классом. Этих... роликовых.

— А, — понимающе кивнул затылок собеседника женщины.

— У него лыжи, палки, еще мешок с одеждой. Сам-то все это не дотащит. Вот и пришлось. А в понедельник они с ребятами вечеринку устраивали. Накупили энергетических напитков всяких. Выпили их, погуляли с девочками. А девочки-то у них в классе такие. Любят мальчиков, которые напитки пьют энергетические, курят. А хорошие, умные мальчики им не нравятся. Вот мой с ними и общается...

Девушка убрала термос в рюкзак, наклонилась к окну и протерла запотевшее стекло. Вдоль дороги сменяли друг друга поле и лес, борясь за право быть как можно ближе к проезжей части. Тянулись к небу линии электропередач.

Лили опустила голову на прохладное стекло и мысленно запрыгала с одного столба на другой. Раз. Раз. Ногу выше. Держим спину ровнее...

Автобус начал ускоряться, перетирая мир снаружи в сплошную полосу из безымянных селений, лесов и высохших речушек.

Постепенно протертое окошко снова запотело. Но Лили уже не увидела этого — она спала, спрятав за давно не накрашенными ресницами весь бесконечно огромный мир.

Переворачивается страница фотоальбома.

Два года, два месяца, четыре дня, тринадцать часов и пятьдесят четыре минуты до начала отчуждения.

Закончились занятия по танцам, Кира и Лили гуляют по городу. Вслед им тихо шепчут еще редкие в августе падающие листья.

"Листья-самоубийцы", — как зовет их Кира за ту безудержную отвагу, за лунатизм, с которыми бросаются они вниз. "Августовские листья-самоубийцы".

Вдоль улицы раскинули кроны старинные дубы, и солнце ластится, просвечивает сквозь изумрудную зелень. Лето! Пускай, уже не так свежо и бездонно васильковое небо, и дни, один за другим, угасают понемногу, сдаются в извечной борьбе с настигающими темнотой и холодом. А Кире все хочется улыбаться: широко, во весь рот — и небу этому, и суицидальным листьям, и спешащим куда-то прохожим.

Бульвар упирается в гранитное ограждение канала и улицей, раздольной и многолюдной, растекается в стороны. Слева — карминово-красное четырехэтажное здание. Века девятнадцатого, с фигурами атлантов, подпирающих балкон над массивной двустворчатой дверью. Чуть выше манит аппетитная вывеска-круассан, возлежащая на буквах названия: "Чародеи".

Дом смотрит фасадом на канал, и Кире хочется сесть у окна — широкого, блистающего, таящего в своем сумрачном зазеркалье панораму набережной.

Ей везет: посетителей почти нет, и можно выбрать подходящий столик. Вид и правда красивый — метрах в тридцати, за булыжниками мостовой и балюстрадой, несет черничные, почти бархатные воды река. Синеет парк на противоположном берегу, и то в небеса взмывают, то плавно спускаются к волнам белокрылые чайки.

За несколько минут, которые проходят в ожидании заказа, за окном стремительно темнеет. Нависают громоздкие серые тучи, грозящие в любой момент взорваться ливнем, и воздух, казалось бы, замирает, шерстенеет в душном предвкушении.

— Пожалуйста, — официантка ставит тарелку на стол. За сплющенным треугольным сэндвичем появляются завернутые в салфетку приборы и увесистая чашка. Официантка, на взгляд Киры, — симпатичная, но чересчур курносая. Из-под фирменной пепельно-голубой кепки выбиваются рыжие пряди, и весь вид служащей напоминает не то бюст Ленина, не то французских феминисток, которые без конца бастуют.

Тем временем напротив Лили воздвигается тарелка овощного салата и стакан с коктейлем.

— Что-нибудь еще?

— Нет, спасибо, — за двоих отвечает Кира. Официантка вежливо улыбается и идет к другим посетителям. Раздражающе клацают по кафелю ее ботинки.

В кафе еще не включили свет, и зал тонет в полумраке. Временами прорываются с неба изумительно-белые солнечные лучи, пронзают острыми лезвиями окно. И кружатся завораживающе медленно в их потоках золотистые пылинки.

Чашка обжигает ладони. Глиняная, немного неровная. Каштанового цвета. Девушка то отпускает ее, то снова обхватывает руками. Кире тепло и уютно, приятно разливается по телу усталость. А вытянувшиеся кисейной лентой мысли неохотно сменяют друг друга.

Наконец девушка выпрямляется. Хоть и ноют после занятий спина и ноги, но это скорее... приятно. Обеими руками Кира поднимает чашку, с поверхности напитка в которой вьется белесый пар. За его клубами мутным пятном маячат тонкий нос и изящно вздернутые брови сидящей напротив Лили.

Лили — красавица. Умница. Талантище. Кира никогда не признается, но рядом с подругой она порой чувствует себя деревенской простушкой. Хотя не внешность тут главное — Лили парадоксальным образом сочетает в себе природное, не вычурное очарование, умение одеваться и абсолютную кретинистическую неуверенность в себе.

Все-таки есть что-то невыразимо прекрасное в людях, не сознающих своей красоты — мужчины, точно в доказательство этого, вьются за Лили, как пчелы. Впрочем, почти все возникающие романы быстро оканчиваются. И грустнеют в который раз изящные черты лица.

Ву-а-ля: очередная история о неудачах на любовном фронте. Временами Лили переключается на отсутствие в гардеробе только что подсмотренной у какой-то прохожей сумочки или кофты и начинает упрашивать Киру сходить с ней по магазинам. Та уклончиво обещает сделать это в выходные, если не приедут родители. Не то чтобы Кира не любит подобные примерко-закупочные дни. Нет. Но... Много денег у нее никогда не наблюдается, а лицезреть, как Лили в одиночку спонсирует мировую трикотажную промышленность, крайне тоскливо.

"Я вру себе. Я не хочу идти с ней потому, что в магазине все будут смотреть именно на нее, а не на меня. И она опять купит какое-то невразумительное платье, на которое я бы даже не взглянула, и это хреново платье вытянется на подруге, как будто она в нем родилась".

Вот и сейчас, Лили сидит напротив в белой, как седина старца, футболке, а ее юбка, короткая, бежевая, едва достает до колен. Но и то и другое удивительно идет девушке — точно к самой душе своей подбирает она одежду. Кира же в зеленом, оттенка пыльных подорожников, сарафане ощущает себя, как в мешке.

И почему некоторые люди всегда находятся на полдороги между очередной любовной трагедией и магазином?

Лили замолкает и начинает пощипывать салат. Выдрав из салфетки нож, режет сэндвич Кира. Крупинки тмина прыгают с корочки, сыпятся с тихим шорохом на черную блестящую столешницу.

"А эти — как десантники в фонтане на день ВДВ".

— Дождь...— шепчет Лили. Мостовая за окном начинает стремительно темнеть, бежит рябь по воде канала. И улица, еще недавно такая знакомая и благодушная, пустеет. Нет — вымирает.

Истошно звенит колокольчик. Сразу несколько человек входят в кафе, впустив на миг свежесть и шум дождя. Еле слышно скрипит на пружине доводчика дверь и захлопывается наконец, отрезает все звуки снаружи.

Кира достает из сумочки "воспламенялку" от Zippo и подносит к бокалу, где плавает в розовой жидкости свеча. Зажигает ее и оглядывается на Лили. Тарелка с салатом почти не тронута, а сама девушка смотрит отрешенно в окно, аккуратно положив на стол обе руки. Кира внезапно думает, что подруга далеко не так легко, как всем показывает, переносит все перипетии судьбы. Хочется утешить, обнять. И Кира уже открывает рот, на ходу придумывая слова, тянется через стол... Когда Лили поворачивается, хитро прищурившись, и задорно улыбается:

— Кажется, мы тут задержимся. Может чего-нибудь покрепче? — и нарочито нетерпеливо стучит пальцами по столу.

Шум дождя неторопливо и как-то чинно вплывает в сознание. За усеянным каплями окном отдает всю себя разгулявшаяся стихия — потоки воды несутся по мостовой, сверкают над рекой молнии, гром рокочет вслед. И струйки, тонкие, так похожие на паутину, бегут по стеклу, превращая в мутное размазанное пятно и плавающую в бокале свечу, и девушку с грустными алебастровыми глазами, и саму Киру.

Около девяти автобус прибыл на конечную остановку. Лили вышла, сонно помаргивая на бодрое утреннее солнце, и направилась к зданию вокзала.

Было еще тепло, и ясное небо улыбалось зябким деревьям с редкими рыжими листьями.

"Пустеет воздух, птиц не слышно боле,

Но далеко ещё до первых зимних бурь —

И льётся чистая и тёплая лазурь

На отдыхающее поле..."

— прошептала Лили и горько улыбнулась. Последние дни бабьего лета уже не столько радовали глаз яркими цветами, сколько вызывали неумолимую тоску. По уходящему году, по людям, которых она успела встретить и потерять, по собственному, когда-то счастливому прошлому.