Игры в вечность

Екатерина Бакулина

ИГРЫ В ВЕЧНОСТЬ

Средь оплывших свечей и вечерних молитв,

Средь военных трофеев и мирных костров

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от мелких своих катастроф.

В. Высоцкий

* * *

И солнце коснулось тонким лучом края небес на востоке,

И начался новый день

—

* * *

Я долго сидел, вытянув ноги, на шершавом плоском валуне у самой воды. Молчал.

Пришел поговорить, но слова не шли, словно потерялись где-то там, наверху, среди света и шелеста молодой травы. Здесь не место словам, здесь тихо. Только сонно шуршит белоснежная галька, ворочается с боку на бок, тускло поблескивая сквозь темную гладь воды. Пахнет можжевельником, чабрецом и морской солью — да, говорят воды реки солоны как кровь... хотя что за безумец решился попробовать их на вкус?

— Можешь называть реку Стиксом, если хочешь, — однажды сказал Уршанаби. — У нее много имен и все придуманы людьми.

Стикс? Кое-кто называет — привычное имя сразу ставит все на свои места. Старый демон знает толк в именах, у него самого их сотни. Нет, это не Стикс, ибо и я не грозный Зевс Тучегонитель Высокогремящий, нет, всего лишь игрушечный бог игрушечного мира. Хотя громыхнуть могу и я, даже всерьез.

Пусть будет просто Река, ведь и он не вполне Харон.

Уршанаби сидит неподвижно, словно уснув, прикрыв золотые птичьи глаза. Сонно шуршит белоснежная галька, лодка покачивается лениво вверх-вниз, тихий рокот потока из глубины.

Алый дракон на борту косит единственным глазом.

Впервые увидев, я думал дракон нарисован — старая краска облупилась местами, потемнела, пошла разводами у воды, сквозь киноварь кое-где проступает гнилая доска. А дракон вдруг вильнул длинным хвостом и ушел на глубину, ни брызг, ни всплеска, словно тень ушла в тень. Порезвился, вынырнул, беззвучно фыркнул, отряхнулся всем телом — прямо тощий хорек! Игриво блеснул чешуей. И замер. Снова лишь киноварь на темной доске. Все хочу спросить... Харон-Уршанаби усмехается мне.

Зачем пришел?

Если бы знать зачем.

Надо что-то сказать.

— У меня хризантемы никак не цветут, — невпопад жалуюсь я и сам пугаюсь случайных слов. — Уже все пробовал, и так, и эдак, а они мельчают, сохнут, белой дрянью какой-то покрываются, но цвести не цветут. Дома-то какие красавицы стояли, вдоль дорожки, желтенькие, словно осенние солнышки горят под окнами. Но то дома.

Лодочника словами не удивишь. Наверно, я не первый здесь такой дурной бог. Может, он знает заранее как оно будет и как было сотни раз до меня. Ведь было? Да, наверняка, было, не я первый, не я последний. Далекие земли всегда манили людей, тем более такие чудесные земли.

— Скучаешь? — спрашивает он.

— Скучаю, — покорно соглашаюсь я.

Если б ты только знал, лодочник, старый ты демон, как я скучаю. Все бы отдал, лишь бы вернуться.

Нет, вру сам себе, не все. Не отдам. Все отдать не в силах. Могу ведь вернуться, хоть сейчас могу. Уйти. Домой. У меня в кармане, у самого сердца, лежат два заветных ключа: длинный, блестящий — от входной двери, и маленький с потертой пластмассовой верхушкой — от гаража. Триста лет лежат. Никто не знает, что они там... а они лежат.

Ушел бы, но как уйти? Я — это высокое хрустальное небо над головой. Уйду — оно рухнет.

— Я устал, — говорю шепотом, словно боясь спугнуть редкую правду. — Мне кажется, мы совсем заигрались. Это все дурь, блажь, взрослые вроде бы люди, а ведь скоро сами перестанем замечать, где кончается сон и начинается явь.

Лодочник чуть усмехается, подаваясь вперед, внимательно щурит золотые глаза.

— А сейчас замечаете?

— Сейчас? — я собираюсь ответить, но нет, только вздыхаю. — Сейчас не знаю.

Если бы знать! Раньше думал, что знаю наверняка, что там, далеко, за гранью небес — реальный мир, а здесь, рядом — только игра. Нет, не игра. Игра для нас. А люди живут и думают, что все всерьез. Те, наши люди, красноголовые человечки, резные фигурки на доске. Для них это не игра, не сон. Жизнь. Единственная правда.

— Хочешь уйти?

— Хочу. — Вдруг становится обидно, прямо до слез. — Но разве от них уйдешь? Они же как дети, их только оставь.

И так сквозь пальцы все сыпется, мир готов развалиться в наших неумелых руках. Глупые боги, седые дети. Заигрались, слепили роскошные замки на песке, гордимся... но с горизонта уже бежит волна, скоро прилив. Смоет?

— Думаешь, ты сможешь удержать? — на этот раз в расплавленном золоте нет усмешки, лишь искреннее желание знать. Алый дракон на борту внимательно навострил уши, слушает хорек, тоже знать хочет.

Я поджимаю губы, стоит усилий найти нужный ответ.

— Не знаю, — признаюсь, скорее самому себе, — но я здесь нужен.

— Часть 1

Второй поворот направо, а дальше прямо до самого утра.

Дж. Барри "Питер Пен"

— 1

Эмеш наблюдал, прислонившись спиной к стене.

Он просто смотрел, предпочитая не вмешиваться в чужие ссоры без особой нужды.

А она готова разнести весь мир, если ее желание не будет исполнено. И она действительно могла это сделать. На щеках Лару пылал восхитительный румянец, ее золотые кудри разметались в негодовании, ноздри дрожали, губы сжаты в тонкую решительную линию.

Лару бушевала.

Атт, в основном, молчал.

Они ругались более часа. При всех. Это уже само по себе беспокоило — Лару, как умная женщина, всегда предпочитала выяснять отношения наедине, тем более с отцом. Без посторонних глаз он давно бы пошел на уступки, но теперь успел сказать "нет", и брать свои слова назад не намерен. Атт бы хотел, пожалуй, но уже не мог — поздно. Дочери он никогда бы не смог отказать, но сейчас, при всех, она была не дочь, а взывающая к справедливости гневная богиня. Богине Атт отказывал без раздумий.

Она была зла на царя Аннумгуна и на всех людей заодно, кричала, что пора с ними всеми покончить. Хватит! Пора все бросить и вернуться домой, они слишком заигрались.

Но больше всего настораживало то, что причины своего гнева она раскрывать не хотела. Хотя, что уж тут, по всему выходило — сумасбродный царь отказал ей. Только вот как это вышло? До сих пор ни один вечный обитатель небес не мог устоять, не говоря уж про смертных. Или тут что-то еще? Что не так?

Гнев Златокудрой вскипел последней каплей.

— Я выпущу на них шун! — срывающимся голосом крикнула она, и выскочила хлопнув дверью.

Эмеш вздрогнул. Дело принимает серьезный оборот. Атт наверняка все замнет, сославшись на скверный характер дочери, но вот только не все, пожалуй, закроют на это глаза. Такими вещами не шутят.

— Ру! — ее удалось догнать лишь внизу, на лестнице.

Лару неслась, прыгая через три ступеньки, совершенно не желая что-либо слушать.

— Ру, постой.

Пришлось схватил ее за руку, чуть ли не силой развернуть к себе. Златокудрая богиня шмыгнула, совсем по-детски вытирая ладошкой нос. Эмеш едва удержался, чтобы не улыбнуться.

— Ты наговорила много лишнего, Ру, — тихо сказал он.

Лару кивнула, молча. Она все понимала, но высказала уже столько слов, что теперь их совсем не осталось.

— Тебе стоит вернуться и объяснить.

Лару отчаянно замотала головой. Возвращаться сейчас было выше ее сил, Эмеш это прекрасно понимал. Но и оставлять все как есть тоже не стоило.

— Пойдем вместе, я еще раз поговорю с Аттом, а ты просто постоишь рядом, можешь даже спрятаться за моей спиной. Хорошо?

Он старался говорить как можно мягче.

Она упрямо стиснула зубы.

— Нет.

— Ру, ты не понимаешь. То, что ты сказала, может сильно тебе повредить.

Глаза Лару изумленно расширились. Где-то глубоко в них метались страх и непонимание. Только сейчас она начала понемногу осознавать что произошло, и не знала еще как с этим быть.

— Неужели ты думаешь, Сар, отец действительно решит, что я могу выпустить спящих?

Эмеш вздохнул и пожал плечами.

— Не думаю. Но, все же.

— Что "все же"? — голос Лару дрогнул. — Кто может поверить в это? Я крикнула сгоряча...

— Тебе не стоило упоминать спящих при всех.

Лару прикусила губу, но делать что-либо теперь уже поздно. Было видно, как в ней борются два совершенно противоположных желания: вернуться и убежать, как можно дальше.

— Сар, но ведь я не собираюсь выпускать их, ничего не случиться, — тихо произнесла она.

Эмеш кивнул. Конечно не собирается. Однако, внутренний голос настойчиво твердил ему, что на этом дело не закончится. Он бережно обнял Лару за плечи, и она тут же уткнулась носом в его плечо — приятно и даже трогательно. А потом Лару подняла свои прекрасные, голубые словно небо, глаза.

— Убей его для меня, а?

В глазах сверкнула надежда.

Эмеш фыркнул, засмеялся и хотел уже отпустить Лару, но вместо этого только обнял крепче.

— Кого? Царя? Атну? — поинтересовался он, чуть склонив голову на бок, словно стараясь лучше разглядеть. — Что он тебе сделал?

Щеки вдруг вспыхнули огнем, а голубые глаза ненавистью.

— Ты даже не представляешь!

— Да уж, сложно представить, — усмехнулся Эмеш.

— Убей его, Сар. А лучше перебей их всех, чтобы ни одной этой твари не осталось. Ты ведь можешь.

Голос Лару, чуть хрипловатый от возбуждения и крика, вдруг сорвался. Эмеш отстранил ее от себя и заглянул в глаза, пытаясь понять. Значит, все серьезно, действительно серьезно. Она на самом деле хочет убить?

— Рассказывай, — строго сказал он.

Лару мотнула головой и поджала губы. Не расскажет.

— Ру, так нельзя.

— Прекрати! — оборвала она. В голосе вдруг прорезались стальные нотки, сделав ее так похожей на отца. — Ты убьешь его для меня, или я попрошу кого-то еще?

— Брось, Ру, это всего лишь наши человечки, они...

Он вдруг умолк, чувствуя, что и сам не до конца понимает. Как можно вот так, взаправду, сердиться на собственные игрушки, созданные вот этими вот руками? Никак. Игрушки можно сломать, выбросить, убрать на чердак. Но ненавидеть можно только равного себе.

Этот царь, все эти человечки — они ведь не люди, не настоящие, не такие как мы... или нет?

Нет.

Самообман.

Он слишком хорошо запомнил это. Они не такие. Они всего лишь отражение нас самих — наши человечки.

— Ты прав, — Лару сжала губы в тонкую линию, — они всего лишь люди.

— Как и мы, — едва слышно добавила она.

И в голубой бездне ее глаз отразилась тень одиночества.

Вот так.

Люди, значит.

— Ру, милая...

Столько хотелось ей сказать, но все слова казались неуместны сейчас.

Нет, Ру, не стоит искать в них то, чего нет. Они не люди, не те люди, как бы нам, возможно, хотелось. Забудь. Они лишь такие, какими мы хотим их видеть, не более. Их воля, их поступки — лишь наша отраженная воля... Не стоит сердиться на них.

Не то, не так.

Вместо слов, Эмеш нежно провел ладонью по золотым волосам.

— Сар, я ведь не собираюсь никого выпускать, — тихо сказала она, — просто не могу сейчас вернуться. Если вернусь, то захочу снова кого-нибудь убить. Завтра поговорю с отцом. Хорошо?

Он долго смотрел на нее. Ну что, в самом деле... Кивнул.

— Хорошо. Ларушка, хочешь, пойдем посидим, поговорим.

Эх, давно надо было поговорить, ведь он все видел... но что теперь.

— Угу, — согласилась она.

И тогда великий Эмеш взял за руку богиню плодородия, и повел к себе домой.

— 2

Когда боги были людьми...

"Атрахасис"

Серый осенний дождь лениво барабанил в стекло, навевая сон. Одинокая машина зашуршала колесами — нет, конечно мимо, только потревоженные лужи взметнулись фонтанами мутных брызг.

Где-то далеко, на кухне, звякнул чайник, надо бы встать, но вставать так лень, совсем обленилась она за выходные. Может ну его, этот чайник? Вот приедет Саша, тортик, наверняка, привезет — вкусный, с орешками, тогда и чайку попьют... Только это еще не скоро. Да и прежние чаепития с Сашей, с некоторых пор, перестали радовать. Невесело это стало.

Странно выходит, раньше, в детстве, она называла его дядя-Саша и на "ты", требовала страшных сказок и хулигански кидалась подушками из-за угла... красные такие были, с дивана в гостиной, с бахромой и цветами; папа смеялся, а мама ругалась, но скорее так, для порядка. Сейчас все больше тянет на "вы" и на "Александр Николаевич" — взрослый, седеющий человек, усталый и словно потерявшийся в жизни. Не удивительно, впрочем, после того, что случилось. Какие там подушки, пусть и с бахромой. Да и не дядя он конечно, не родственник — друг семьи, в равной степени старше ее и моложе отца.

— Леночка, и мне завари, если не трудно.

— Да, пап, сейчас.

Златокудрая лениво потянулась в кресле, отложив книжку.

— Тебе варенья принести?

— Принеси... — с готовностью согласился он.

Варенье было вкусное, земляничное, ароматное, с приятной горчинкой, в изящной хрустальной пробабкиной вазочке. Как отказаться? Тем более, что землянику Златокудрая собирала сама, даже специально ездила с подругой в лес. А варила, конечно, мама, только она так умеет.

Жаль мама улетела в Брюссель по делам... не хватает ее, хочется поговорить.

Бывают такие вещи, что все никак не дают покоя, сколько ни пытайся скрыться от них в завалах работы или в тягучей лени редких выходных. Не осознаешь их толком, не можешь разглядеть — что за штука, к чему она? А штука все лезет в душу с настойчивостью, с тупым упрямством, хватает липкими трясущимися пальцами, не отпускает.

— Пап... — вздохнула, раздумывая как начать, — возьмите меня с собой, а? Ну, что тебе стоит?

Она прекрасно понимала, что выглядит сейчас как ребенок, клянчащий заветную конфету перед завтраком. Может, так и есть...

Они затевали большую игру. Пока Златокудрая еще сама толком не понимала — как и что. Однако, была причина тянувшая ее туда, за собой, неудержимо. Она сопротивлялась, но без особого, впрочем, успеха. Игра. Лару долго не верила, думала, что отец с Сашей просто рехнулись, какой-то демон Уршанаби, какой-то новый мир. Что за бред? Может и бред, но теперь она тоже его хотела. Тот мир казался прекрасным, искрящимся и далеким, как мечта.

Атт хмуро качал головой, мешал в кружке сахар, постукивая тонкой ложечкой. Он все пытался отказать или хотя бы уйти от разговора, но на свете существовало два человека, которым оказать не получалось никак, две женщины — жена и дочь. Остальным владыка небес отказывал не раздумывая.

— Рано тебе еще в эти игры играть.

— Не рано. Я уже давно взрослая женщина, пап, если ты не заметил! Исполнительный продюсер. У меня через неделю съемки в Праге...

— Вот именно, Лена, — в голосе владыки небес прорезались неприятные жесткие ноты, — у тебя съемки. У тебя вся жизнь здесь, и туда тебе не надо совсем.

— А тебе? А у тебя? Или у Саши?

Ляпнула, и разом прикусила язык, поспешно глотнула горячего чая, обжигаясь, пытаясь скрыть неловкость. Что толку. Хотела сказать "прости", но передумала — он и так все понимает и, конечно, простит глупую дочь.