Игры в вечность

Он успеет. Даже сейчас, когда черные тучи накрыли их с головой. Успеет победить! Сердце захлестывает бешеная ярость героя. Успеть!

Победить!

Ведь он всемогущ!

Да! Он всемогущ! Человек, ставший богом, бог ставший человеком — он может все!

Очень хотелось остановиться, повернуть назад, отказаться. Но только выбора давно уже нет, он сделал свой выбор, поздно бояться. Но страшно, очень страшно. Если он сможет — это будет навсегда.

Пусть будет! Давай! Время не ждет. Надо еще успеть победить!

Пусть падает небо и трещит земля, он успеет!

Герой на стене весь в крови, сейчас упадет, будет поздно, черные тучи накроют его, поглотят навсегда. Город падет.

— Убирайтесь прочь! — кричит сияющий герой, срывая голос.

— Убирайтесь прочь! — шепчет он, и слова эхом отдаются в каждом уголке мира, словно серебряный перезвон бубенцов.

И вслед за серебряным звоном целая минута беспросветной глухой тишины, от которой закладывает уши.

Он может все!

Бабочки в нерешительности застыли в небесах, хлопая крыльями. Он прогоняет их? Куда?

Нет, не так!

Он — это весь мир. И весь мир это он. Весь, без остатка. Даже эти черные осколки небес, даже бабочки — это тоже он, и он принимает их как часть себя, протягивает им руки. Идите ко мне! Не бойтесь, я не обижу.

Я принимаю вас!

И они идут.

В грудь ударяет рокочущая волна — это новая сила обрушивается на него, ломая кости, сминая, грозя вывернуть наизнанку. Он больше не человек. Он — весь этот мир, от края до края. Он принимает весь мир, целиком, и мир в ответ принимает его. Они дышат вместе, одним дыханьем, мир с ним, и он с миром. Он — это весь мир, и весь мир — это он. Одно. Не разделить.

* * *

Он метался и кричал от боли, его тело разрывалось на части, распадалось на тысячи кусков. Он видел это, но сделать что-то было уже выше его сил. Он знал лишь одно — нельзя отступать. Если он потеряет сознание — значит, конец, он не сможет сохранить свой разум, превратится в дикого зверя, воистину всемогущего, но зверя. Сила без разума сметет все на своем пути, разнесет в щепки весь мир.

Разум и сердце сохранить... человеческое сердце... и тогда...

Уже все равно, что будет тогда, потому что для него это тогда никогда не настанет, но он просто обязан сделать все, что может теперь.

Боль и ужас.

Это больше не сон, это на самом деле. Его мозг одновременно пронзили, словно острые стрелы, тысячи слов, он слышал каждую мысль, он чувствовал каждый вздох каждого живого существа на земле. И думал, что сойдет с ума, ибо человеческий разум не может вместить все это.

Он бился в судороге и выл от боли, и не было сил терпеть. Но бежать некуда, кругом только бесконечный ослепительный свет. Мир раздирал его на части, пытаясь впитать, войти внутрь, раствориться и растворить.

Боль и ужас. Ужас и боль.

Еще немного, и от него самого не останется и следа, он полностью исчезнет в этом свете, сознание разорвется, и тысячи глупых людей растащат его на части.

Он кричал, но слышал лишь их крики.

* * *

И был свет, и была тьма, и был огонь, и был лед. И дрожала земля, и звезды сыпались с небес.

* * *

Человек, бывший богом. Бог, бывший человеком. Всемогущий.

Кто он теперь?

* * *

Потом все затихло и тишина была хрупкой, словно дыхание младенца, ласковой, словно руки матери. Боли больше не было, был лишь покой.

Он победил? Успел?

Он лежал навзничь, на земле, и смотрел в небеса. Небеса бездонны, бесконечны, и нет конца и края этой уходящей в небытие синеве, пронизанной солнцем, где носятся ласточки, задевая вечность тонким крылом. И солнце — далекая, пышущая жаром звезда, и звезды — больше не огоньки на хрустальной тверди, их не достать рукой, до них тысячи-тысяч миль...

Его мир — реальный мир. И он стал частью этого мира, и мир стал частью его самого. Каждое дуновение ветра, каждая птичья трель, каждый людской вздох отдавались эхом в его сердце, не мешая друг-другу, не замутняя разум. Возможно ли? Пожалуй, он уже совсем не человек... почти...

Это навсегда.

Вечность приблизилась, взяла за руку, обняла его, заглянула в глаза. А глаза у вечности... он впервые увидел ее глаза.

Поздно бояться.

Он принял вечность, обнял ее, поцеловал в губы... и она осталась. Навсегда. Его вечность. Его. Кто другой бы посмел?

И нет ей конца.

— 9

Как это было?

Тизкар лежал на спине, уставившись в небо, и пытался вспомнить, осознать, но мысли только неразборчиво гудели в голове.

— Мы победили? Да? — язык слушался плохо.

— Победили, — глухо подтвердил голос, откуда-то издалека. — Ты победил, царь, войска Урушпака разгромлены. Ты герой.

Герой устало скривился.

Они победили... а небо...

Небо.

Он лежал навзничь на земле и смотрел в небо, бездонное, бесконечное, и нет конца и края этой уходящей в небытие синеве, пронизанной солнцем. Лохматые облака лениво плыли куда-то по своим делам, а в облаках носились ласточки, задевая вечность тонким крылом.

Они все-таки победили.

Люди потихоньку вставали, приходили в себя, искали своих. Люди устало бродили среди живых и мертвых, врагов и друзей. Люди выиграли эту битву, и те и другие — выиграли. Успели. Теперь можно просто жить. Люди радовались, и люди плакали... И Тизкар долго стоял над трупом стрелка, пронзенного копьем насквозь, долго искал Мелама, и не нашел. И горели всю ночь погребальные костры.

И Этана всю ночь обнимал жену, не веря, что все позади, и не мог уснуть, слушал, как сын тихо ворочается в колыбельке. И звонко трещали цикады за окном, мерцали далекие звезды...

Много еще будет всего — новые войны, новые победы. И снова засеют поля, и снова соберут урожай, и овцы будут бродить среди маков в степи. Желтые звездочки гусиного лука и горицвета рассыплются по бескрайним полям, и могучие кедры будут гудеть на ветру.

Много будет.

Скоро заделают выщерблены на Аннумгунских стенах, сложат доспехи, повесят на стену мечи, помянут мертвых. Воспоют и забудут. Лишь старики вечерами станут рассказывать детям о далекой войне... Человеческая память коротка, как короток век. Забудут даже богов, ибо боги ушли.

А люди остались.

Люди разошлись по своим домам, по своим делам, потихоньку примерили на себя новый мир, заглянули в самые дальние уголки, и мир оказался куда больше, чем им казалось. Так всегда бывает, когда кончается детство, и уютный дворик у дома перестает казаться огромным миром. Дети вырастают...

Однажды, наверно, они расправят крылья и полетят к звездам...

Возможно, однажды сами будут играть в игры...

* * *

И солнце коснулось тонким лучом края небес на востоке.

И начался новый день.

* * *

Если кто скажет горе сей: "Поднимись и ввергнись в море", — и не усомнится в сердце своём, а поверит, что сбудется по словам его, — будет ему, что ни скажет.

Марк 11:23

— Эпилог

Ленка, закусив губу, старательно запихивала в вазу целую охапку хризантем.

— Привет, солнышко, как прошел день?

— Хорошо, — улыбнулась она, подставляя щечку для поцелуя.

— Как папа?

— Да ничего, он там, на веранде сидит, чай пьет. Хочешь, сходи пока к нему, а я сейчас.

Атт привычно располагался в большом плетеном кресле у стола, ноги заботливо укрыты теплым пледом, руки заметно трясутся, когда он подносит чашку ко рту, щеки запали, нос слегка заострился. И только в по-прежнему ясных, голубых глазах плещется беззаботно-высокое небо.

— Димочка, проходи, садись, — улыбается Атт, — наливай себе чайку. Вон там печенье бери, Лена сама пекла — вкусное, с орешками.

Дима кивает, пододвигает поближе высокий стул. Печенье и правда вкусное, не зря вчера Ленка пять раз за день звонила, чтобы по дороге домой он не забыл зайти в магазин, купить грецких орехов и муки. Потом до ночи крутилась у плиты, а он, довольный, сидел рядом, слушая Ленкину болтовню. Она так изменилась с тех пор, стала тихой, домашней... уже два года как его жена. К отцу езди вместе, каждые выходные... сегодня, правда, он чуть задержался.

— А я вчера у Эмеша был, вино пили, — хвастается Атт, все так же счастливо улыбаясь чему-то своему, глядя вдаль, — у них там сейчас знаешь какое вино, из-за моря, с хайдарских виноградников...

— Опять эти сны ему снятся, — тихонько говорит Лена, садясь рядом, — не знаю, верить ли...

Она тоже улыбается, только грустно. Как тогда — светлые волосы собраны в хвост, голубые джинсы и маечка... нет, полосатый свитер с оленями, сейчас холодно.

— Ты думаешь, для нас это было правдой, Аик, или то же только сном?

Она вздрагивает, в глазах, кажется, сверкают слезы... Пусть бы лучше — лишь сном.

* * *

— Вон какой у меня парень растет! Герой! — Тизкар подхватил визжащего от восторга малыша на руки, подкинул в воздух, потом поймав, потрепал по белобрысой голове.

— Герой! Хорошим царем будет, весь в отца, — согласился Этана, ухмыляясь в бороду.

Пятилетний мальчишка, размахивая деревянным мечом, гонял по двору здоровенного петуха с уже изрядно пощипанным хвостом, петух отчаянно хлопал крыльями и не сдавался. Его, этого мальчишку, когда-то нашли в корзине у реки, новорожденного, красного, заходящегося от крика. Пригляделись, отнесли царю. Тизкар тоже пригляделся, и ахнул.

— А что, моя-то все равно только девок рожает, мальчиков никак, — станет объяснять потом, то ли оправдываясь, то ли просто недоговаривая чего-то важного. — Вот и усыновил, пусть будет наследник. У царя должен быть наследник.

У царя должен быть наследник. Вот он какой, невысокий коренастый парень с пронзительным взглядом голубых, ясных, словно весеннее небо, глаз. Одного только взгляда этих глаз достаточно, чтобы все поверили — наследник, хорошим царем будет. А белобрысый — так это в мать.

Тизкар любил его, как родного.

А еще Тизкар любил гулять по высокой Аннумгунской стене — отсюда открывался самый лучший вид на море, отсюда можно увидеть его целиком — изумрудно-зеленое, вскипающие у пристани пенной волной, чистым кобальтом уходящее в горизонт.

Недавно из-за горизонта приплыли торговые корабли, важные заморские купцы-хайдары разинув рты восхищались величием Аннумгуна, и наперебой предлагали товары, один другого чудесней. Оказалось, за морем есть большая земля, до нее всего пять дней пути, при попутном ветре.

За песками Бехреша тоже скоро открылась неведомая страна — бескрайние, наполненные зноем саванны и люди, с обожженной солнцем кожей. Степи Кузуна уходили далеко на восток, теряясь в туманной дали, и даже костистые хребты Унхареша перестали быть краем света.

Мир стремительно расходился ввысь и вширь, расплеснувшись морями, раскинувшись лесами, взмыв под самые небеса снежными пиками гор, а в небесах, почти на недосягаемой высоте, носились ласточки, радуясь нежданной свободе.

* * *

— Как тебя звали, Сар, там, в другой жизни.

— А была ли она?

Алый дракон на борту поводит ушами, прислушивается, косит единственным глазом.

— Может, и не было.

Только белоснежная галька шуршит у ног.

— Стражи Ишме-Шмаша

(рассказ)

Дзинь-дин-динь. Динь-дзинь-дин-динь. Дзинь.

Бубенчики дрожат за спиной, всё дальше, всё тише.

Оборачиваться нельзя.

Останавливаться нельзя.

Разговаривать нельзя.

Только идти вперёд, слушая, как ветер осторожно перебирает натянутые струны. Вон, до того дерева у черты. Уже скоро. Осталось двадцать шагов.

Кудда идёт рядом, чуть впереди. Мальчишка совсем. Ему ведь до судороги хочется рвануться вперёд, добраться, добежать, скорей! Но торопиться нельзя. И я вижу его прямую напряжённую спину, костлявые лопатки почти сошлись у выпирающего хребта, гордо вывернув плечи. Он едва держится, но держится достойно. А ноги уже не гнуться, с трудом делая шаг... ещё шаг. Ничего. Уже почти всё позади. На сегодня мы свою работу выполнили.

А потом он привыкнет.

Я же привык.

Все привыкают.

Первый раз всем страшно.

Десять шагов. Налетевший ветер бьёт в спину волной липкого, потного холода, далёкий рокот и низкий утробный рёв, словно из-под земли. Не оборачиваться.

Не оборачиваться, Кудда! Ты же знаешь — нельзя! Уже скоро...

Воот... Молодец, мальчик, не останавливайся, иди. Иди. Сейчас это уже не наш зверь. Нас сменили.

Иди.

Переступив чёрту, он падёт на колени, всхлипывает, уткнувшись лицом в ладони, его трясёт, и, кажется, сейчас вывернет наизнанку.

Ничего, сейчас всё пройдёт. Так бывает. Ты храбрый, Кудда.

Я с наслаждением стаскиваю рубаху, царапающую жёсткой коркой, пропитанную насквозь острым запахом золы и крови. Принимаюсь привычно соскабливать бурую глину, она отходит пластами, словно старая кожа, осыпается пылью. Иногда кажется, что другой кожи у меня и нет, и сейчас я отдеру всё, до костей. Но это не страшно. Долго... Хочется спать.

Отскоблить, оттереть песком.

Искупаться бы, смыть всё это. И я, так же привычно, с завистью, гляжу на быстрый ручей, что бежит чуть поодаль, между камней. Сверкающий, беззаботно прозрачный, полный прохладой и вечерним солнцем. Искупаться бы! Иль хоть ладонь ненадолго подставить быстрой упругой струе, ощутить...

Нельзя.

Ручей берёт своё начало в горах, бежит через ущелье духов. Он несёт смерть. Нельзя. Здесь воду берут из другой маленькой, заросшей речушки. Смерть...

Да мы и сами всё равно, что мёртвые сейчас. До утра, до восхода — мёртвые. Сейчас нам нельзя в мир живых.

Кудда жадно пьёт из кувшина нагретую солнцем воду, поднимает дрожащими руками, запрокидывает. Ведь всё выпьет сейчас, а больше нет... Ладно, ничего. Он первый раз, ему можно, а я до утра потерплю. Смотрю, как последняя капля влаги исчезает, как мальчишка блаженно вздыхает, жмурится, понемногу приходя в себя. Не удержавшись, облизываю пересохшие губы, Кудда смотрит на меня, и только сейчас понимает, что сделал. Я устало пожимаю плечами — ничего...

И вытягиваюсь под деревом во весь рост, закрываю глаза.

Долго лежу, сон не идёт, хоть я и не спал больше суток — там, за чертой, спать нельзя. А тут отчего-то не хочется. Ничего не хочется. Жизнь уходит, отворачивается от меня, перестаёт замечать. Говорят, со стражами это бывает. Когда ты слишком часто мёртвый — даже смерть перестаёт замечать тебя. Я видел таких, они больше ни там, ни там. Я не хочу!

Но хуже всего, что с каждым днём мне всё больше плевать.

Кудда давно свернулся калачиком под деревом и тихо сопит, лишь иногда вздрагивая во сне. Здоровый живой сон, полный ярких грёз. Я немного завидую ему. Это хорошо, что завидую.

Лежу, смотрю в небо. А небо смотрит на меня мириадами звёзд. Рогатый месяц-Кунан блестит серебряным боком, неспешно прогуливаясь из края в край. Он тоже видит меня. А ещё, со своей вышины, он видит Аннумгун, и море, тихонько шуршащее галькой у городских стен. Море... Я закрываю глаза, слушаю далёкий плеск волны.

Иногда мне кажется, — начинаю забывать кто я такой, что родился не здесь, и что в жизни бывает что-то ещё, кроме серых камней, бескрайней сухой степи и дрожащих бубенцов, звон которых не оставляет даже во сне. Говорят, голодные духи хатаниш боятся этого звона. Может быть. Я верю тем, кто говорит. Решил верить, и верю. Пусть будет так.