Флажок на границе души

Мысли рождаются и падают, обрушенные неоновым сиянием огней. Образы. Яркие и чарующие, заставляют меня задыхаться.

"Кицунэ"...

Слова. Множество слов, имеющих тысячи смыслов восприятия, нанизанные на нитку неуёмного красноречия до той минуты, пока не получится тяжеловесное ожерелье. Тяжёлое.

Я почти заблудился, потерявшись в пересчёте гранул слов. Как вампир, которого можно остановить до рассвета: если кинуть ему разорванные бусы, он попытается их собрать. Но твоё ожерелье собрано, и я вижу его итог.

"А нитка-то выдержит"? — врывается и гаснет ехидная мыслишка, потерявшаяся в потоке бесконечных малахитовых слов и тонких переливающихся асфальтом и гроздями винограда картин.

"Кицунэ".

Удар ноги, — и ты входишь в толпу множества бессмысленных текстов, как нож в масло, рассекая мир на ТЕБЯ и всё, что было ДО ТЕБЯ.

Мои жалкие крапленые карты рассыпаются по столу и бледно умирают на зелёном сукне, с бесстыдно оголёнными, задранными рубашками истины.

Щелчок пальцев, — и ты сметаешь их на пол, даже не зная того, что только что убил меня.

Я читаю. Снова и снова. Цитирую по ночам, закрывая глаза.

— И что ты там опять бормочешь? — недовольно спрашивает Алекс.

— Ки — Цу — Нэ — выкрикиваю я, задыхаясь в стрелах оргазма. Мне нравится вкус твоего имени, ласкающий язык подобно терпкому, чуть сладковатому мёду. Нет. Я ненавижу мёд. Я люблю чупики, но твоё имя заставит меня принять этот мёд, полюбить его мегатоннами сладких ложек, в которых никогда не появится приторность.

Рывок... Я не сразу понимаю, что нахожусь в реальности, заблудившись где-то там, среди твоего невозможного мировосприятия, намертво завязнув в расплавленном асфальте точных слов, от которых мне хочется воспарить. Разрывая пальцами туман муторности собственного бытия. Я хочу оказаться Там.

"Кицунэ"

— Кто такая Кицунэ? — Алекс нависает надо мной, пронзает остриём металлического клинкового взгляда, требовательно сжимая плечи, впиваясь ногтями в мою восхитительную музу. Кицунэ.

— Кицунэ, — повторяю я растеряно. — Это...

А затем начинаю цитировать ТЕБЯ...

Выплёскиваю ему в лицо фонтан твоего красноречия, отбиваясь вязью неистовых сверкающих слов, и рождаю для него ТВОЮ ИСТИНУ...

— Тебе к врачу надо. Бредишь, — испугано говорит Алекс и трогает мой лоб.

В его глазах медленно тает облегчение, в моих — раскрывается цветком взращённая недопониманием боль невысказанного.

— Кицунэ! — повторяю я снова и, схватив Алекса за руку, воспеваю твою Осанну в тусклом мониторе компьютера.

— Псих... — Алекс озадаченно закуривает и стряхивает мою длань со своего плеча. — Время три часа ночи. Тебе что, больше заняться нечем?

А глаза, цепкие и внимательные, уже читают ровные строчки, расширяются и...

Алекс начинает хохотать. Безжалостно разрушая моих новеньких позолоченных идолов, увешанных бусинами признаний ТЕБЕ, и обрушивая на землю возведённые алтари, на которых медленно остывает пепел благовонного фимиама.

— Осанна!!! — кричу я и начинаю лупить Алекса кулаками. — Умри, неверный!

Алекс хохочет и ловит мои кулаки, но нелегко поймать удар, когда тебя распирает от хохота. Бью его со всей дури в лицо, и получаю ответный, скорее не удар, а просто толчок. Мне хватает, и меня, словно ветром, сносит на середину разобранного дивана

— Ты что... (о..л?) — Алекс даже не спрашивает, а утверждает, одной рукой держась за глаз, и издаёт длинную вдохновенную тираду..."О Кицунэ..., заслушайся. Он так изобретателен в своей попытке осквернить Твой храм".

— Кицунэ! — повторяю я, жалобно всхлипывая, и сжимаюсь, и упрямо продолжаю стоять на страже ТВОЕГО имени. Даже когда Алекс с проклятиями поднимается и идёт ко мне.

— Кицунэ! — ору я, призывая тебя в свидетели, моё прекрасное невидимое божество.

Алекс, матернувшись так, что у всех пролетающих мимо духов лис заложило уши, прошёл на кухню, миновав меня, но не забывая поминать моё и твоё имя всуе и склонять нас по материнской линии. Он умеет склонять.

КИЦУНЭ

— Не богохульствуй. Извращенец! — Ору я ему в след и откидываюсь на подушку, раскинув руки, закрыв глаза, страстно шепчу раз за разом твои бусины сутры. И, стоя посреди ослепительного декаданса Казино, отдаю Тебе своё уничтоженное кокаиновое сердце.

Кицунэ — повторяю снова и снова...

И отталкиваю потянувшуюся ко мне ладонь. Приподнимаю веки, чтобы злобно сверкнув малахитовым грехом глаз, зашипеть рассерженно и обиженно.

Дуализм моих чувств, дуализм души, дуализм тела и натуры. Бесконечная, никогда не исчезающая двойственность, на границе которой стою я, размахивая нелепым белым флажком.

— Кицунэ...

— Словесный блуд, — шепчет Алекс примирительно. Одной рукой он держит пакет со льдом, прижимая к щеке. — Слова...

— Я хочу этих слов, — возражаю я упрямо, задавив в зачатке зарождающееся чувство вины, при виде его припухшей скулы, на которой наверняка будет синяк. — И блуда!— прибавляю скоропалительно, не успев, как всегда, обдумать, что я ляпнул.

— Хорошо, — Алекс вздыхает и смотрит на меня так, как не умеет смотреть на меня никто.

— Хочу тебя, горе ты моё, е

* * *

*.

* * *

* * *

*

* * *

* Я тебя люблю!!!! — и подмигивает. — Так устроит?

От возмущения не хватает слов, но я благополучно нахожу им замену. Велик и могуч русский мат. При желании мы с Алексом могли бы стать адептами анти-лингвистической секты. Кто сказал, что это пошло и у

* * *

*. Мат — это произведение искусства, языковой абстракционизм, кубизм Пикассо в раскладке ассоциативных образов, когда надеть шапку на х**, чтобы уши не замёрзли, совершенно естественно.

Надеваю ему гипотетическую шапку, метафорическое ведро и сверху — авангардный памятник мысли на голову.

"Кицунэ, моя зеленоглазая рыжая лисица, ради тебя я готов на всё, в том числе и на ссору с Алексом".

—

* * *

ть. Ненавижу тебя, ты просто грёбанный

* * *

с.

* * *

ок. Е

* * *

сь

* * *

сам с собой

* * *

и

* * *

со своим синяком

* * *

Иногда и на меня находит вдохновение.

Пакет со льдом улетает на пол.

— Всё, пиздёныш. Допросился. Я тебя в

* * *

у, раз

* * *

у как шпроту

* * *

— решительно сообщает Алекс, отбрасывая в сторону пояс халата и заваливает меня на распятие постельной Голгофы.

— За*бу! — рычит он. — По**й на синяк!

Я хочу ответить, но не успеваю. Алекс — крышесносная безжалостная сила, затыкает мне рот стальным гвоздём своего оху*тельного языка, вбивая в меня все мои невысказанные молитвы и проклятия.

"Кицунэ!" — вспышкой гаснет в голове последняя неоновая мысль, и Алекс, сдёрнув с себя остатки совести, методично распинает меня на кресте любви. Сумасшедший римлянин, раз за разом пронзающий моё многострадальное тело своим не знающим пощады копьём.

— Выброшу нах** — стонет "Алекс"? "Римлянин"? "Кицунэ"?

Неважно. В голове всё смешалось в одно непередаваемое словами, болезненное ХОРОШО!

— Нах

* * *

все твои книжки, за

* * *

* Тебя следом

* * *

к психиатру!!!

Алекс уже не может говорить, только матерится тихо сквозь зубы, как всегда сдерживая свою накатывающую волнами страсть.

— Ки — Цу — Нэ! — вскрикиваю я жалобно, пытаясь оправдать твоё незаслуженно осквернённое имя, и слышу в ответ рычащее, раздражённое, полное уже почти мольбы:

—

* * *

ять. Заткнись ты уже хоть на минуту!

— Ки...цу... Алекс! Алекс, с

* * *

не останавливайся!!! Быстрее же

* * *

ть. Ну Быстрее.

* * *

меня!!! Ааааддддааааа... е

* * *

Давай!!!

И мне дают!

Осквернённый храм, полный разбитых иллюзий, таких ничтожных в свете новой родившейся истины.

— АЛЕКС! АЛЕКС! АЛ... САШААААААА!

Алекс, моё великолепное неоновое солнце, курит и смотрит на меня с довольной, спрятанной в глазах усмешкой совершившего пир самца. Его отметины, расставленные по всему моему телу, не идут ни в какое сравнение с темнеющим, наливающимся под глазом фингалом.

"Кицунэ" — Я всхлипываю мысленно, но мне стыдно произносить твоё имя.

— Хорошо, я признаю. Кицунэ — талантище! Только не злись.

Я отворачиваюсь к стенке и пытаюсь заснуть с видом полного пренебрежения к холодному сиянию Алекса. Даже это признание оскорбительно. "Кицунэ — гений!!!!!" — Хочу заорать я, но засыпаю, прижатый спиной к тёплому боку, ощущая щекочущий ноздри никотиновый дурман. "Нужно бы принять душ"...

Но там, под крики чаек, в запахе сосновых иголок и абрикосовой мякоти алычи, среди травы и ссыпающегося под ногами песка тропинки; в бесконечном сплетении проводов, в свете стальных рам и многоголосого грохота городской безысходности... Там, в нежном и властном, почти обречённом, полном непрекращающейся борьбы и невесомой, но всегда существующей надежды мире... Звучит отданное кому-то признание... И горечь ответного. Невозможного. — МАЛЫШ!

И всё остальное и последующее кажется таким неважным... Застывшая спина, взрезанная выступающими косточками позвоночника.

— Малыш!!

— Малыш,

* * *

ть! З

* * *

лся тебя будить. Вставай! На работу проспишь! — кто-то настойчиво трясёт за плечи.

— Пошёл нах! Меня нет!

Отталкиваю назойливые невидимые руки, не позволяя им вырвать себя из сна и вернуть в серую осточертевшую реальность.

— Малыш?!!

Пытаюсь перевернуться на другой бок. Смутно ловлю ускользающее одеяло и такое же ускользающее, печально стоящее на границе бессознательного: "Малыш".

Ощущаю короткий неудобный полёт, желающий выдернуть на поверхность реальности, ибо я всё ещё продолжаю тонуть в несуществующих глазах чужого трепетного Ма...

— МАТЬ ТВОЮ, СУ**!

Ледяная вода обрушивается болезненным раскалённым ударом. Ору на одной непрерывной ноте бесконечного мата, безжалостно выброшенный на поверхность сознания. Алекс ржёт и держит меня, не давая вырваться и уползти.

— П

* * *

!!! С

* * *

!!! П

* * *

!!!

Это он в состоянии обливаться каждый день холодной водой, но вписывать в это меня?

Вода становится тёплой, почти горячей, успокаивая выгибающуюся судорогу тела, и задыхающееся, непрерывное соло хриплого ора.

— Ну, прости, малыш. — Алекс ржёт, согнувшись только что не пополам, предусмотрительно зажав меня одной рукой, чтобы я, не дай бог, не вырвался и не откорректировал ему второй глаз. Свободная рука судорожной лаской успокаивает агонию кожи, но в извиняющемся голосе не чувствуется ни капли раскаяния.

— Б**ть, ты — му

* * *

к! — говорю я тоскливо, смиряясь с неизбежным, и позволяя ласковой руке вытворять всё, что ей вздумается.

— Пусти!

В ушах раздаётся смех, смешанный с поцелуями. Мир наполняет запах мыльного винограда, ароматного безумства тела, унося собой желание дать сдачи, ну, разве что другим способом.

— На работу! — Алекс легко усмиряет моё начинающее просыпаться естество, всего лишь одним поворотом крана. Я истошно взвизгиваю, ненавидя его в этот момент всеми силами ума и души.

Алекс позволяет отодвинуться в сторону, и, милостиво сделав воду теплее, со смехом, выходит из душа, обдав меня порывом холодного воздуха.

Я грустно отдаюсь во власть задумчивой меланхолии. Всё тело непередаваемо саднит так, что сегодня меланхолии есть, где разгуляться. Через десять минут меня ждёт обжигающий кофе и не менее обжигающий насмешливый взгляд Алекса. Ему хорошо, ему не надо никуда торопиться, в отличие от меня. Алекса никогда не поимеет начальник. Меня он имеет каждый день. На ковре, на диване, на полу и даже на рабочем столе в кабинете... Куда там ещё заведёт Алекса его фантазия и неуёмная страсть к экспериментам, заставляющая нас обоих забывать о субординации?

Но это лишь наедине. В те моменты, когда мы равны. В личных отношениях.

А вот в плане работы Алекс никогда не позволит мне сесть на свою шею и бездельничать. Не потому, что для него это имеет смысл. Сколько раз он предлагал мне уволиться. Это имеет смысл для меня. И Алекс свирепствует на людях, вовсю отчитывая меня за малейшие неточности. Так, что весь отдел смотрит с сочувствием и содроганием. Сочувствие предназначается мне. Остальное — Алексу.

А оставшись наедине, мы смеёмся, вспоминая советы и сочувственные утешения, которые мне постоянно приходится выслушивать от многочисленных доброжелателей.

Интересно, когда всё это перестанет быть тайной? Может быть, мне всё же стоит уйти? Хотя бы ради Алекса. Но Алекс категорически против того, чтобы я нашёл себе работу где-то, кроме него. Что это: ревность или боязнь отпустить меня из-под своего бдительного ока? Потому что я гей. Г

* * *

, пи

* * *

р, про

* * *

а, ху**с, как говорят в простонародье.

А вот Алекс другой. Абсолютно другой. Я бы сказал, что его не интересуют мужчины, если бы моя задница каждый раз настойчиво не напоминала об обратном. Иногда я и сам не понимаю, как мы сошлись, почему, и когда этому наступит конец? По пьяной лавочке началось, по трезвой продолжилось и вот длится, и длится, и длится. Я переехал к нему, — он настоял, категорично настоял, просто заехав на мою съёмную хату и собрав вещички, пока я шкваркался следом, абсолютно при

* * *

й от такого расклада.

"Кицунэ" — В горячечном бреду моей внезапно пробудившейся страсти я читаю ТЕБЯ между строк, глотая солёную боль невозможности себя.

— Ты что, малыш? Обиделся?!!! Прости дурака. — Широкая ладонь Алекса накрывает мою подрагивающую руку, он с беспокойством всматривается в мои глаза, не зная, как кромсает меня на куски это его простое и обеспокоенное: "Малыш". Ласковое, но в то же время встревоженное, как морской бриз.

— Малыш, у нас проблемы?

Всё просто и прямолинейно, без великолепных гранатовых ожерелий слов.

Алекс всегда рубит с плеча. А затем даёт себе время выжидать. Как кобра, притаившаяся в засаде для броска. Он может выжидать неделями и месяцами. Как выжидал тогда, осознав, что испытывает ко мне довольно противоречивые чувства. А я не мог определиться, хочу я этого или нет, не мог поверить, пока тот злополучный корпоративный сабантуй не поставил точку во всём. А может, точку поставил сам Алекс, решив, что пора переходить к активным мерам. Стоило отдать должное — он умел действовать решительно и бескомпромиссно. Один бросок — и кролик оказался в брюхе удава. Правда, Алекс ни капельки не похож на змею. При нападении бить он будет всегда прямо в лицо, слишком честный для стратегий и тактик в обход, и никогда не ударит в спину. О чём я брежу? В отличие от меня, Алекс вообще никогда не поднимает руку. Для него это планка ниже плинтуса. Плинтус у нас я, а Алекс исключительно потолок. Гордый, высокий, весь такой "правильностью благородно подтянутый".

Я упорно отвожу голову в сторону, яростно мешаю ложкой давным-давно растаявший сахар.

— Знаешь что, сиди-ка ты сегодня дома, пожалуй. — Вздрагиваю, робко подняв глаза.

Алекс устало ерошит мои волосы, дёргает напоследок.

— Отдохни, горе моё.

Качаю головой. Всё ещё недоверчиво. Вот это номер. Вполне неожиданный, совсем не в духе дисциплинированного Алекса. Ему бы в армию — муштровать солдат, или в зоопарк — дрессировать обезьянок; впрочем, в роли любимой обезьянки у гендира нынче выступаю я. Дрессировать он меня предпочитает исключительно в направлении постели, и скоро мои познания в этой области вырастут настолько, что я смогу написать и сдать курсовую по Камасутре.