Коньки

"Если ты долго вглядываешься в Бездну, то Бездна начинает вглядываться в тебя".

Ницше.

Тьма наступала.

Серое суконное небо, распятое на острых гранях многоэтажных бетонных коробок, сочилось мучнистой водяной пылью, вместе с которой на улицы сползала с грязного сукна и мутная вселенская тьма.

По разгильдяйству ли, а может и по чьему-то умыслу, но фонари ещё не зажглись — и это было на руку расползавшейся тьме. Неотвратимо и беспощадно сумрак слизывал с городских улиц последние дневные краски и обращал роскошный праздничный ковер опавшей листвы в унылые кучи грязного мусора. Влага и тьма превратили город в дно заилившегося аквариума, в таинственных глубинах которого по рыбьему блестевшие боками автомобили копошились в прогорклой мгле, силясь высверком пучеглазых фар проложить себе безопасный путь.

Нахохлившись и глубоко засунув руки в карманы куртки, Горш брёл по скверу, специально приволакивая ноги, чтоб услышать шуршание разлетающейся листвы. Но сумрак и влага украли у него это давнее удовольствие — от пинка листья разлетались в стороны не вожделённым шипящим праздничным салютом, а мерзкими грязными тряпочками. На развилках аллей Горш уже в который раз выбирал ту из дорожек, которая вела не к дому, а немного в сторону, и потому нынешний путь в родные пенаты оказался долгим и извилистым.

Тусклый день, тусклая дорога, тусклые мысли в голове... Нынешним сумрачным днём одиночество оказалось подходящей обёрткой для его души, снедаемой неясным, но тревожащим предчувствием: как тьма, сочившаяся с небес, смывала краски с окружающего Горша мира, так поднимавшаяся из глубин души тоска гасила остроту чувств, превращая жизнь в банальное существование. Точно в плохом кино — гаснет свет в зале, но вместо яркого многоцветья весёлой и жизнерадостной киноленты на экране унылая и нудная серость, к тому же нерезкая и неясная. Остаётся мучительно дожидаться финального титра — "конец фильма" — но когда он ещё покажется?

После долгого раздумья наконец то очнулись от спячки фонари — впрочем здесь, в парке, их вклад в борьбу с вселенской тьмой оказался совсем уж смехотворным: густая листва старых клёнов и лип служила отличной светомаскировкой и если пропускала к земле случайный луч, то не дальше шага от фонарного изножья.

Горш понял, что пора заруливать к дому — тёмные аллеи приобрели мрачность и угрюмость, навевавшую некий холодок между лопаток.

Развилка, аллейка — вот и проход в парковой ограде. Пара кварталов по тихой улице до поворота во двор...

Скорбный путь к родному крову Горшу на последнем шаге преградила плотная голубиная толкучка — что было весьма странно, поскольку давно накатил вечер и совсем уже сгустившуюся ночную тьму разрезали только колючие лучи фонарей городского освещения. А во дворе мрак и вовсе перехватывала лишь неяркая лампочка над дверью родного Горшинского подъезда. Голая и одинокая, соломенным конусом она выхватывала из асфальтовой серости бытия полкруга светлой реальности, оставляя остальной двор в потустороннем пространстве тёмного небытия.

В это время сизарям положено спать по застрехам да вентиляционным отдушинам, а не топтаться на пути у людей. Тем не менее, голуби бодро вытанцовывали в соломенном кругу свои голубиные танцы, деловито роясь в асфальтовом помёте в поисках золотых зёрен удачи.

На своеобычное кыш-кыш, топанье ногами и махание руками милые создания реагировать и не подумали — и двигаться дальше было возможно, только наступая прямо на них.

Горш остановился и стал размышлять, как же ему добраться до родной подъездной двери? Настроение было никакое — потому завис он надолго: никакие полезные мысли в голову лезть не желали.

Тупо разглядывая сие удивительное сборище, Горш ухватил некую странность — верховодил этой "праздничной демонстрацией" (только плакатов над голубиной толпой и не хватало) весьма необычный сизарь, крупный и наглый. Это был настоящий тиран — хозяин гарема, а всю остальную суетливую толпу составили его жёны и наложницы. Про гарем Горш узнал из недавно вышедшего на экраны замечательного фильма, в котором красноармеец Сухов спасал от мужа-басмача угнетаемых им женщин Востока.

Горш хмыкнул — про наложниц он не так давно вычитал в толковом словаре и поначалу долго не мог понять смысл незнакомого слова. Но тут оно легло точно, куда надо — жёны и наложницы. И никак иначе: сам хозяин крупный — явно самец, а остальные танцоры на асфальте — помельче и поизящней. Сизарихи. Других самцов-молодцов тут определённо не наблюдалось.

Хозяин держал гарем в строгости — теснота круга перед заветной дверью объяснялась тем, что естественная попытка подружек разбрестись пошире пресекалась мгновенно и жёстко: удар крылом, а то и клювом сплачивал коллектив в празднично-демонстрантскую колонну снова и снова.

Запнувшись было в нескольких шагах от препятствия, Горш потихоньку стал приближаться к стайке — и вот, когда остался последний шаг, Хозяин (именно, что Хозяин — с прописной буквы!) прыжком-подлётом втиснулся между пришлым человечком и своим беспокойным хозяйством. Он при этом занял откровенно боевую позу — приспустил крылья и вытянул шею, направив острый клюв на пришельца. Крупный, размером с ворону, сизарь выглядел на редкость угрожающе — глаза его в свете фонаря сверкнули кровавым рубином.

Горш застыл. Вдоль хребта пролилась волна озноба, слюна во рту загустела и приобрела железистый привкус — привкус страха, хорошо знакомый с той поры, когда его, опрометчиво забредшего на чужую территорию, зажала в подворотне шпана из соседнего района.

Пришлось сделать шаг назад — и Хозяин коротко клекотнул. Назвать воркованием изданный им победный звук как то не хотелось.

Ситуация зашла в тупик — но не ночевать же во дворе?! Горшу отчаянно захотелось оказаться дома, где на тёплой и уютной кухне прихлёбывать поданный бабушкой чай с земляничным вареньем и хрусткими гренками и с усмешкой пялиться на заоконную темень.

Мой дом — моя крепость!

А ещё лучше — свернуться калачиком на своей постели и, укрывшись одеялом с головой, послать все нелепые страхи куда-нибудь подальше — точно так, как они с пацанами делали летом в пионерлагере, вдосталь запугав друг друга на ночь дурацкими сказками про Чёрную руку и Гроб на колёсиках. Хотя... Хотя, пожалуй, от того страха, который он пережил в той подворотне, и который с той поры жил в уголке его души постоянно, одеяло бы не спасло — ведь это был реальный страх! Не лукавый страх, мимолётно навеянный наивной сказочкой-страшилкой, а истинный страх живого существа за свою натуральную жизнь — противный, липкий, парализующий, навсегда оставляющий чёрную метку в душе.

А сейчас этот дьявольский голубок навалил ему в душу адскую смесь из всех видов страхов — отчего стало особенно мерзко и тревожно. Дворовая темнота коварно поползла из своих закоулков и облепила одинокую фигурку, нелепо застрявшую в одном шаге от блюдца с вареньем и уютного одеяла...

Делай же что-нибудь!

Самая очевидная мысль — схватить палку или камень и разогнать дурацкое голубиное сборище — неодолимо упёрлась в необходимость выйти из освещённого круга и шарить в темноте в поисках подходящего предмета, которым можно запустить в проклятый круг, закрывающий ему дорогу. Но теперь это стало невозможным! Сама только мысль о том, чтоб нырнуть в тьму повергла его в ужас.

Тьма запустила свои лапы в самое его сердце!

Ссутулившись под навалившейся на плечи тяжестью и спасаясь от внезапного озноба, Горш спрятал руки в карманы куртки. На дне кармана обнаружился остаток бублика, который он грыз по дороге домой. Машинально он достал его — и, отломив кусочек, бездумно швырнул голубям. Реакция стаи его порадовала — ближайшие голубицы рванули на угощение и устроили некультурную свалку, жадно заталкивая крошки в ненасытные глотки.

Впрочем, в этом они были неоригинальны — Горш всегда недолюбливал сизарей именно за эту тупую жадность. Из всех пернатых городских обитателей он больше всего симпатизировал пронырам-воробьям, умело вытаскивавшим самые лакомые куски из-под жадно стучавших по асфальту голубиных клювов. Но сейчас воробьёв не было — а жадная толпа сдвинулась в сторону, подсказывая Горшу, что делать дальше.

Следующие кусочки полетели вправо от дороги — уводя суетливый клубок перьев и клювов с Горшевского пути. Хозяин взбесился — он ринулся раздавать тычки и плюхи с нараставшей яростью, но его усилия оказались тщетными: сизарская тупая жадность способна пересилить самый большой страх и власть Хозяина пошатнулась.

Горш приободрился. Ухмыльнувшись, он метнул остатки в другую строну — и разорвав препятствие пополам, освободил наконец-таки себе дорогу к подъездной двери.

Хозяин метнулся налево, а Горш сделал заветные шаги и до цели ему осталось совсем чуть-чуть. Успокоенный, он взялся за ручку двери и... И пропустил жёсткий удар, который нанёс ему взбешённый Хозяин!

Ошеломлённый Горш выпустил ручку и схватился за голову — это спасло от ран на голове, но руки оказались исцарапанными в кровь. Адская птица переполнилась яростью и наносила безжалостные удары и крыльями, и когтями, и острым клювом.

Глаза чудовища полыхнули настоящим огнём — не отблеском уличных фонарей, а двумя кровавыми лучами вспоров ночную тьму. Оперение вздыбилось и засияло электрическими искрами — превратившись в бледно-лиловую ауру, струями истекавшую из каждого пера...

Клёкот, и раньше-то не напоминавший голубиное воркованье, превратился в утробный рык, опустившийся ниже басового регистра и ушедший в инфразвук. Сам рык не был похож на звериный — больше всего он походил на запущенную задом наперёд магнитофонную запись, к тому же проигранную на самой малой скорости.

От одного этого звука в душу вселился непомерный ужас — а всё вместе лишило Горша остатков воли. Он только закрыл руками голову и тихонечко завыл, пытаясь отлепить от асфальта подошвы ботинок и удержаться от падения из-за совершенно ослабевших коленок...

Оседая на землю, он ухватился одной рукой за дверную ручку и машинально потянул дверь на себя — проскользнув в спасительную щель, он успел захлопнуть её перед чудовищем. Подгибавшиеся коленки не давали стоять надёжно — потому Горш обвис на ручке с обратной стороны двери, пытаясь отдышаться и прийти в себя в безопасности.

Чудовищный удар в дверь отбросил его — дверь содрогнулась, потом ещё, ещё и ещё...

Уже ничего не соображая, он бросился вверх по лестнице, вопя в полную глотку.

* * *

Ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я знаю...

Бесконечно огромное пространство, отданное им двоим. Только им — где никто не смог бы им помешать.

Так не бывает! Но так случилось — внезапно, как ураганом накрыв обоих.

Началось всё в тот момент, когда она вошла в их класс...

Девчонка пряталась за дородной фигурой Гавриловны: завуч вплыла в кабинет и прервала математичку на полуслове, что б представить классу новую ученицу.

Без особого интереса он взглянул на новенькую.

Новый класс, новые отношения — это всегда немного страшно. Потому Горш легко поймал напряжение, сквозившее в девичьей фигурке. Оценил он и то, как она подняла глаза, которые ей мучительно хотелось спрятать от скрещения взглядов, сошедшихся на ней. Но она твёрдо глянула в глаза классу, словно бы сказав — вот она Я!

И этот встречный взгляд выдержали не все — многие, очень многие отвели глаза, сделав вид, что не очень то и интересовались.

Скользя этим не то, чтоб дерзким, но уверенным, и, даже может быть, чуточку самоуверенным взглядом по рядам, новенькая встретилась с Горшем... И... Вот тут произошло то, чему он так и не смог найти пока объяснения — они встретились и упали... Упали друг в друга.

Наверно в горшевском взгляде была толика сочувствия — и она таки поймала эту нотку. И удивилась. И поняла. И испытала за это благодарность. И Горш поймал эту её благодарность. И тоже удивился. И ответил. И теперь уже она этот его посыл поймала... И так — до бесконечности. До какой-то удивительной глубины, которая вдруг протаяла в их обращённых навстречу друг другу глазах...

Это было так неожиданно, что оба растерялись — и эта растерянность, испытываемая сразу обоими, ещё больше связала их...

— Садись, Настя. — Завуч подтолкнула новенькую к классу. — Вот есть несколько свободных мест впереди, с девочками. А хочешь — у нас сегодня Горшенин свободный...

Упомянув Горша, Гавриловна чуть заметно, но многозначительно ухмыльнулась — мол, мальчик с камчатки, чего правильной девочке на задних рядах делать?

Но новенькая решительно пробралась в конец класса и опустилась рядом с Горшем — чем вызвала лёгкий ажиотаж как среди девчачьей половины класса, так и среди парней.

— Настя, — представилась она.

— Игорь, — ответил он. — Но не обижаюсь, когда зовут Горшем.

Домой они шли вместе — выяснив к обоюдному удовольствию, что живут совсем рядом. Разумеется, дорогу они себе не укорачивали — и старый парк со своими запутанными аллеями оказался им, как нельзя кстати.

Прихваченные первым заморозком листья аппетитно похрустывали под ногами. Сквозь оголившиеся ветви деревьев синело промытое ушедшими дождями пронзительное осеннее небо. Воздух, такой же промытый до умопомрачительной чистоты и лишь чуточку сдобренный горчинкой дымка от дотлевающих лиственных куч, превратился в пряный напиток и теперь его нужно было пить, а не вдыхать.

Мир сверкал и искрился.

Но самое удивительное было не в этом — поразительна была та лёгкость, с которой они общались. То понимание, которое возникло в мгновение встречи их глаз, оказалось столь же устойчивым, сколь и глубоким — они говорили, если было что сказать, и молчали, если слова были в это мгновение лишними. И молчание не становилось натужным и вымученным — как получалось у Горша прежде, когда он пытался общаться с девчонками.

Осенний день короток — праздничная небесная голубизна обернулась бархатной синью. Золотой кругляк солнца, скользнув по конькам крыш, закатился куда-то в щель между домами и, прикинувшись скромной медяшкой, на прощанье разлил на полнеба густой малиновый сироп.

Дорога от парка до дома оказалась досадно короткой. Наверно поэтому вместо того, что б распрощаться до завтра возле её подъезда, они двинулись дальше — к перекрёстку, где сверкал витринами большой Гастроном: его идея угоститься на пару молочным коктейлем, навеянная затопившим город вечерним заревом, была принята на ура.

Торговая точка районного значения встретила их суетой и мельтешеньем. Пробившись через запутанные лабиринты очередей к своей цели, они оказались возле прилавка с батареей разноцветных стеклянных конусов — в отделе 'Соки-воды'. Здесь было тихо — озабоченные покупатели с набитыми авоськами пролетали мимо без задержки.

Оставив спутницу возле высокого столика, притулившегося в углу, Горш отправился пробивать чек. Везде, во всех торговых залах, длинные пиявки очередей присосались к заветным окошкам — но Горш знал один секрет: в самом дальнем из залов была касса, в которой всегда было мало народу. Народ по глупости своей толпился в отделе у ближайшей кассы, хотя все кассы магазина выбивали чек в любой отдел.