Коньки

"Если ты долго вглядываешься в Бездну, то Бездна начинает вглядываться в тебя".

Ницше.

Тьма наступала.

Серое суконное небо, распятое на острых гранях многоэтажных бетонных коробок, сочилось мучнистой водяной пылью, вместе с которой на улицы сползала с грязного сукна и мутная вселенская тьма.

По разгильдяйству ли, а может и по чьему-то умыслу, но фонари ещё не зажглись — и это было на руку расползавшейся тьме. Неотвратимо и беспощадно сумрак слизывал с городских улиц последние дневные краски и обращал роскошный праздничный ковер опавшей листвы в унылые кучи грязного мусора. Влага и тьма превратили город в дно заилившегося аквариума, в таинственных глубинах которого по рыбьему блестевшие боками автомобили копошились в прогорклой мгле, силясь высверком пучеглазых фар проложить себе безопасный путь.

Нахохлившись и глубоко засунув руки в карманы куртки, Горш брёл по скверу, специально приволакивая ноги, чтоб услышать шуршание разлетающейся листвы. Но сумрак и влага украли у него это давнее удовольствие — от пинка листья разлетались в стороны не вожделённым шипящим праздничным салютом, а мерзкими грязными тряпочками. На развилках аллей Горш уже в который раз выбирал ту из дорожек, которая вела не к дому, а немного в сторону, и потому нынешний путь в родные пенаты оказался долгим и извилистым.

Тусклый день, тусклая дорога, тусклые мысли в голове... Нынешним сумрачным днём одиночество оказалось подходящей обёрткой для его души, снедаемой неясным, но тревожащим предчувствием: как тьма, сочившаяся с небес, смывала краски с окружающего Горша мира, так поднимавшаяся из глубин души тоска гасила остроту чувств, превращая жизнь в банальное существование. Точно в плохом кино — гаснет свет в зале, но вместо яркого многоцветья весёлой и жизнерадостной киноленты на экране унылая и нудная серость, к тому же нерезкая и неясная. Остаётся мучительно дожидаться финального титра — "конец фильма" — но когда он ещё покажется?

После долгого раздумья наконец то очнулись от спячки фонари — впрочем здесь, в парке, их вклад в борьбу с вселенской тьмой оказался совсем уж смехотворным: густая листва старых клёнов и лип служила отличной светомаскировкой и если пропускала к земле случайный луч, то не дальше шага от фонарного изножья.

Горш понял, что пора заруливать к дому — тёмные аллеи приобрели мрачность и угрюмость, навевавшую некий холодок между лопаток.

Развилка, аллейка — вот и проход в парковой ограде. Пара кварталов по тихой улице до поворота во двор...

Скорбный путь к родному крову Горшу на последнем шаге преградила плотная голубиная толкучка — что было весьма странно, поскольку давно накатил вечер и совсем уже сгустившуюся ночную тьму разрезали только колючие лучи фонарей городского освещения. А во дворе мрак и вовсе перехватывала лишь неяркая лампочка над дверью родного Горшинского подъезда. Голая и одинокая, соломенным конусом она выхватывала из асфальтовой серости бытия полкруга светлой реальности, оставляя остальной двор в потустороннем пространстве тёмного небытия.

В это время сизарям положено спать по застрехам да вентиляционным отдушинам, а не топтаться на пути у людей. Тем не менее, голуби бодро вытанцовывали в соломенном кругу свои голубиные танцы, деловито роясь в асфальтовом помёте в поисках золотых зёрен удачи.

На своеобычное кыш-кыш, топанье ногами и махание руками милые создания реагировать и не подумали — и двигаться дальше было возможно, только наступая прямо на них.

Горш остановился и стал размышлять, как же ему добраться до родной подъездной двери? Настроение было никакое — потому завис он надолго: никакие полезные мысли в голову лезть не желали.

Тупо разглядывая сие удивительное сборище, Горш ухватил некую странность — верховодил этой "праздничной демонстрацией" (только плакатов над голубиной толпой и не хватало) весьма необычный сизарь, крупный и наглый. Это был настоящий тиран — хозяин гарема, а всю остальную суетливую толпу составили его жёны и наложницы. Про гарем Горш узнал из недавно вышедшего на экраны замечательного фильма, в котором красноармеец Сухов спасал от мужа-басмача угнетаемых им женщин Востока.

Горш хмыкнул — про наложниц он не так давно вычитал в толковом словаре и поначалу долго не мог понять смысл незнакомого слова. Но тут оно легло точно, куда надо — жёны и наложницы. И никак иначе: сам хозяин крупный — явно самец, а остальные танцоры на асфальте — помельче и поизящней. Сизарихи. Других самцов-молодцов тут определённо не наблюдалось.

Хозяин держал гарем в строгости — теснота круга перед заветной дверью объяснялась тем, что естественная попытка подружек разбрестись пошире пресекалась мгновенно и жёстко: удар крылом, а то и клювом сплачивал коллектив в празднично-демонстрантскую колонну снова и снова.

Запнувшись было в нескольких шагах от препятствия, Горш потихоньку стал приближаться к стайке — и вот, когда остался последний шаг, Хозяин (именно, что Хозяин — с прописной буквы!) прыжком-подлётом втиснулся между пришлым человечком и своим беспокойным хозяйством. Он при этом занял откровенно боевую позу — приспустил крылья и вытянул шею, направив острый клюв на пришельца. Крупный, размером с ворону, сизарь выглядел на редкость угрожающе — глаза его в свете фонаря сверкнули кровавым рубином.

Горш застыл. Вдоль хребта пролилась волна озноба, слюна во рту загустела и приобрела железистый привкус — привкус страха, хорошо знакомый с той поры, когда его, опрометчиво забредшего на чужую территорию, зажала в подворотне шпана из соседнего района.

Пришлось сделать шаг назад — и Хозяин коротко клекотнул. Назвать воркованием изданный им победный звук как то не хотелось.

Ситуация зашла в тупик — но не ночевать же во дворе?! Горшу отчаянно захотелось оказаться дома, где на тёплой и уютной кухне прихлёбывать поданный бабушкой чай с земляничным вареньем и хрусткими гренками и с усмешкой пялиться на заоконную темень.

Мой дом — моя крепость!

А ещё лучше — свернуться калачиком на своей постели и, укрывшись одеялом с головой, послать все нелепые страхи куда-нибудь подальше — точно так, как они с пацанами делали летом в пионерлагере, вдосталь запугав друг друга на ночь дурацкими сказками про Чёрную руку и Гроб на колёсиках. Хотя... Хотя, пожалуй, от того страха, который он пережил в той подворотне, и который с той поры жил в уголке его души постоянно, одеяло бы не спасло — ведь это был реальный страх! Не лукавый страх, мимолётно навеянный наивной сказочкой-страшилкой, а истинный страх живого существа за свою натуральную жизнь — противный, липкий, парализующий, навсегда оставляющий чёрную метку в душе.

А сейчас этот дьявольский голубок навалил ему в душу адскую смесь из всех видов страхов — отчего стало особенно мерзко и тревожно. Дворовая темнота коварно поползла из своих закоулков и облепила одинокую фигурку, нелепо застрявшую в одном шаге от блюдца с вареньем и уютного одеяла...

Делай же что-нибудь!

Самая очевидная мысль — схватить палку или камень и разогнать дурацкое голубиное сборище — неодолимо упёрлась в необходимость выйти из освещённого круга и шарить в темноте в поисках подходящего предмета, которым можно запустить в проклятый круг, закрывающий ему дорогу. Но теперь это стало невозможным! Сама только мысль о том, чтоб нырнуть в тьму повергла его в ужас.

Тьма запустила свои лапы в самое его сердце!

Ссутулившись под навалившейся на плечи тяжестью и спасаясь от внезапного озноба, Горш спрятал руки в карманы куртки. На дне кармана обнаружился остаток бублика, который он грыз по дороге домой. Машинально он достал его — и, отломив кусочек, бездумно швырнул голубям. Реакция стаи его порадовала — ближайшие голубицы рванули на угощение и устроили некультурную свалку, жадно заталкивая крошки в ненасытные глотки.

Впрочем, в этом они были неоригинальны — Горш всегда недолюбливал сизарей именно за эту тупую жадность. Из всех пернатых городских обитателей он больше всего симпатизировал пронырам-воробьям, умело вытаскивавшим самые лакомые куски из-под жадно стучавших по асфальту голубиных клювов. Но сейчас воробьёв не было — а жадная толпа сдвинулась в сторону, подсказывая Горшу, что делать дальше.

Следующие кусочки полетели вправо от дороги — уводя суетливый клубок перьев и клювов с Горшевского пути. Хозяин взбесился — он ринулся раздавать тычки и плюхи с нараставшей яростью, но его усилия оказались тщетными: сизарская тупая жадность способна пересилить самый большой страх и власть Хозяина пошатнулась.

Горш приободрился. Ухмыльнувшись, он метнул остатки в другую строну — и разорвав препятствие пополам, освободил наконец-таки себе дорогу к подъездной двери.

Хозяин метнулся налево, а Горш сделал заветные шаги и до цели ему осталось совсем чуть-чуть. Успокоенный, он взялся за ручку двери и... И пропустил жёсткий удар, который нанёс ему взбешённый Хозяин!

Ошеломлённый Горш выпустил ручку и схватился за голову — это спасло от ран на голове, но руки оказались исцарапанными в кровь. Адская птица переполнилась яростью и наносила безжалостные удары и крыльями, и когтями, и острым клювом.

Глаза чудовища полыхнули настоящим огнём — не отблеском уличных фонарей, а двумя кровавыми лучами вспоров ночную тьму. Оперение вздыбилось и засияло электрическими искрами — превратившись в бледно-лиловую ауру, струями истекавшую из каждого пера...

Клёкот, и раньше-то не напоминавший голубиное воркованье, превратился в утробный рык, опустившийся ниже басового регистра и ушедший в инфразвук. Сам рык не был похож на звериный — больше всего он походил на запущенную задом наперёд магнитофонную запись, к тому же проигранную на самой малой скорости.

От одного этого звука в душу вселился непомерный ужас — а всё вместе лишило Горша остатков воли. Он только закрыл руками голову и тихонечко завыл, пытаясь отлепить от асфальта подошвы ботинок и удержаться от падения из-за совершенно ослабевших коленок...

Оседая на землю, он ухватился одной рукой за дверную ручку и машинально потянул дверь на себя — проскользнув в спасительную щель, он успел захлопнуть её перед чудовищем. Подгибавшиеся коленки не давали стоять надёжно — потому Горш обвис на ручке с обратной стороны двери, пытаясь отдышаться и прийти в себя в безопасности.

Чудовищный удар в дверь отбросил его — дверь содрогнулась, потом ещё, ещё и ещё...

Уже ничего не соображая, он бросился вверх по лестнице, вопя в полную глотку.

* * *

Ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я знаю...

Бесконечно огромное пространство, отданное им двоим. Только им — где никто не смог бы им помешать.

Так не бывает! Но так случилось — внезапно, как ураганом накрыв обоих.

Началось всё в тот момент, когда она вошла в их класс...

Девчонка пряталась за дородной фигурой Гавриловны: завуч вплыла в кабинет и прервала математичку на полуслове, что б представить классу новую ученицу.

Без особого интереса он взглянул на новенькую.

Новый класс, новые отношения — это всегда немного страшно. Потому Горш легко поймал напряжение, сквозившее в девичьей фигурке. Оценил он и то, как она подняла глаза, которые ей мучительно хотелось спрятать от скрещения взглядов, сошедшихся на ней. Но она твёрдо глянула в глаза классу, словно бы сказав — вот она Я!

И этот встречный взгляд выдержали не все — многие, очень многие отвели глаза, сделав вид, что не очень то и интересовались.

Скользя этим не то, чтоб дерзким, но уверенным, и, даже может быть, чуточку самоуверенным взглядом по рядам, новенькая встретилась с Горшем... И... Вот тут произошло то, чему он так и не смог найти пока объяснения — они встретились и упали... Упали друг в друга.

Наверно в горшевском взгляде была толика сочувствия — и она таки поймала эту нотку. И удивилась. И поняла. И испытала за это благодарность. И Горш поймал эту её благодарность. И тоже удивился. И ответил. И теперь уже она этот его посыл поймала... И так — до бесконечности. До какой-то удивительной глубины, которая вдруг протаяла в их обращённых навстречу друг другу глазах...

Это было так неожиданно, что оба растерялись — и эта растерянность, испытываемая сразу обоими, ещё больше связала их...

— Садись, Настя. — Завуч подтолкнула новенькую к классу. — Вот есть несколько свободных мест впереди, с девочками. А хочешь — у нас сегодня Горшенин свободный...

Упомянув Горша, Гавриловна чуть заметно, но многозначительно ухмыльнулась — мол, мальчик с камчатки, чего правильной девочке на задних рядах делать?

Но новенькая решительно пробралась в конец класса и опустилась рядом с Горшем — чем вызвала лёгкий ажиотаж как среди девчачьей половины класса, так и среди парней.

— Настя, — представилась она.

— Игорь, — ответил он. — Но не обижаюсь, когда зовут Горшем.

Домой они шли вместе — выяснив к обоюдному удовольствию, что живут совсем рядом. Разумеется, дорогу они себе не укорачивали — и старый парк со своими запутанными аллеями оказался им, как нельзя кстати.

Прихваченные первым заморозком листья аппетитно похрустывали под ногами. Сквозь оголившиеся ветви деревьев синело промытое ушедшими дождями пронзительное осеннее небо. Воздух, такой же промытый до умопомрачительной чистоты и лишь чуточку сдобренный горчинкой дымка от дотлевающих лиственных куч, превратился в пряный напиток и теперь его нужно было пить, а не вдыхать.

Мир сверкал и искрился.

Но самое удивительное было не в этом — поразительна была та лёгкость, с которой они общались. То понимание, которое возникло в мгновение встречи их глаз, оказалось столь же устойчивым, сколь и глубоким — они говорили, если было что сказать, и молчали, если слова были в это мгновение лишними. И молчание не становилось натужным и вымученным — как получалось у Горша прежде, когда он пытался общаться с девчонками.

Осенний день короток — праздничная небесная голубизна обернулась бархатной синью. Золотой кругляк солнца, скользнув по конькам крыш, закатился куда-то в щель между домами и, прикинувшись скромной медяшкой, на прощанье разлил на полнеба густой малиновый сироп.

Дорога от парка до дома оказалась досадно короткой. Наверно поэтому вместо того, что б распрощаться до завтра возле её подъезда, они двинулись дальше — к перекрёстку, где сверкал витринами большой Гастроном: его идея угоститься на пару молочным коктейлем, навеянная затопившим город вечерним заревом, была принята на ура.

Торговая точка районного значения встретила их суетой и мельтешеньем. Пробившись через запутанные лабиринты очередей к своей цели, они оказались возле прилавка с батареей разноцветных стеклянных конусов — в отделе 'Соки-воды'. Здесь было тихо — озабоченные покупатели с набитыми авоськами пролетали мимо без задержки.

Оставив спутницу возле высокого столика, притулившегося в углу, Горш отправился пробивать чек. Везде, во всех торговых залах, длинные пиявки очередей присосались к заветным окошкам — но Горш знал один секрет: в самом дальнем из залов была касса, в которой всегда было мало народу. Народ по глупости своей толпился в отделе у ближайшей кассы, хотя все кассы магазина выбивали чек в любой отдел.

Суетливая толпа, заполнявшая магазин, напомнила Горшу тех самых жадных и глупых голубей, которых он не жаловал...

Стоп!

А вот эта мысль оказалась явно лишней — сердце стукнуло не в такт и в желудке неприятно засвербело...

'Ещё раз стоп и стоп! — сказал он сам себе. — К чёрту этих птиц с их повадками...'

Ага... Именно — к чёрту!

Бросив в блюдечко двугривенный, он выбил два молочных коктейля и поспешил обратно.

— Два коктейля, пожалуйста... — вежливо обратился он к продавщице, чем вывел её из ступора: в отсутствие покупателей та застыла за прилавком с совершенно отсутствующим выражением на лице. Включившись, она начала действовать: наколола прямоугольник чека на спицу, обернулась назад и сняла с агрегата за своей спиной высокий металлический стакан. Из огромного холодильника появился брикет самого вкусного мороженого — пломбир за сорок восемь копеек.

Мороженое очутилось в металлическом стакане, туда же пролилось молоко из широкогорлой бутылки, извлечённой из другого отсека всё того же гигантского холодильника. После чего дело дошло до главного — сироп хозяйка добыла из автомата по приготовлению газировки, вмонтированного в прилавок вместе с батареей баллонов для соков: недаром же отдел носил название 'Соки-воды'.

Глядя на бегущую из стеклянного баллона алую струйку, они оба непроизвольно облизнулись — а будучи подключёнными друг к другу, почувствовали это, даже не глядя. Оба рассмеялись.

Продавщица подозрительно покосилась на двух подростков, зачарованно глядящих на рутинную для неё, уставшей за день от вечной толчеи вокруг, процедуру, как на волшебство. Да ещё и хихикающих. Уж не над ней ли?

Непроизвольно она начала оправлять свою униформу — белый с голубым передник и, надо сказать, идущий к её моложавому лицу такой же бело-голубой крахмальный кокошник, игриво украшенный кружевами.

Наконец мензурка заполнилась до нужного деления сиропом — судя по цвету вишнёвым, после чего была опрокинута во всё тот же металлический стакан с заветной смесью. Стакан вернулся на своё место в агрегат с накладной надписью 'Воронеж' — предварительная часть ритуала закончилась и началось главное таинство: 'Воронеж' зажужжал, как рассерженное шмелиное гнездо и, чуть подрагивая, принялся трудолюбиво месить вожделенный напиток.

Спустя заполненную нетерпеньем минуту шум миксера смолк. Запотевшее вместилище ледяного наслаждения извлечено из зажимов сурового агрегата и розовая пенистая влага тягучей струёй заполнила вынутые из мойки гранёные стаканы.

А дальше произошло неожиданное — наполнив стаканы коктейлем, продавщица пустила их скользить по пластиковому прилавку в сторону покупателей! Причём, в ладонь Горша, знавшего про этот трюк, стакан приехал точнёхонько, а Настя, не ожидавшая подобной ковбойской ловкости от работницы общепита, руку не приготовила — и потому стакан просто остановился перед ней.

Горш прыснул, глядя на растерянную физиономию новой подруги.

Всё это хозяйка заведения проделала с каменным выражением лица — она глядела поверх толпы прежним отсутствующим взглядом. Но в глазах плясали весёлые чёртики...

Подхватив стаканы, Горш и Настя упорхнули к столику.

— Она это тут всегда делает, — наклонившись поближе, тихо сказал он. — Я тебе это и хотел показать.

— Здорово! — ответила она. — Я такое только в ковбойских фильмах видела!

Они припали к стаканам и, глядя друг другу в глаза, долго и сосредоточенно поглощали ледяную амброзию. Когда выяснилось, что на губах у них выросли розовые коктейльные усы, они одинаковым движением их слизнули — и рассмеялись.

Нить, связавшую их, они бережно держали с обоих концов.

Суетливый Гастроном они покинули через дверь, выходящую на вечерний проспект — торговая точка занимала уголком цоколь большого сталинского дома и выходила фасадами сразу на две стороны.

Малиновый свет в небесах уже померк — от него осталась только узкая полоска у горизонта, в неизведанную даль которого деловито мчались по сияющему проспекту автомобили...

Момент расставания всё же наступил.

— До завтра?

— До завтра!

Настя нырнула в подъезд, а Горш побрёл на выход — мимо хоккейной коробки, мимо скамеек и газонов.

Медленно он добрёл до родного двора. Пора было подниматься домой — бабушка наверно заждалась. Но впечатления переполняли — и хотелось немного побыть одному, подышать этим острым осенним воздухом, приводя мысли в порядок. Дорожка, усыпанная крупным песком, привела его в центр маленького сквера, каким то чудом угнездившегося среди бетонных стен.

Горш уселся на скамейку — хотя этому произведению садового искусства скорей подошло бы более честное название 'лавка': пара чурбаков, вкопанных в землю, наброшенная на них широкая доска в качестве сиденья и несколько хлипких планок вместо спинки.

Четыре подобных уродца хороводились вокруг клумбы, обложенной половинками кирпичей, изящно уложенных уголком. Квадраты газонов, обрамлённые невысоким штакетником, отделили тихий закуток в сердце двора от окружающего мира.

Впрочем, этот островок наивного садового искусства был вполне мил и даже уютен.

Это был двор его детства — знакомый до последней лужи, принимавшей по весне бумажные кораблики, до последней трещинки в облупившейся краске на носу у гипсового трубача, заступившего на вечный пост в центре клумбы. Этот несчастный нос, к слову, горнисту регулярно отбивали — и так же регулярно восстанавливали после зимовки аккурат к весеннему субботнику: горнист находился под шефской опекой старичка-скульптора, державшего мастерскую на чердаке горшинского дома.

Укрывшись в густой тени деревьев, Горш перебирал в памяти события этого волшебного дня — он переживал их снова и смаковал мгновение за мгновением, как смаковал на пару с новой подругой коктейль незадолго до этого. Этот день он не забудет никогда — решил он.

Наибольшее потрясение он испытал от того состояния близости, которое внезапно родилось между ними, когда они дотянулись до самой потаённой глубины их глаз — они стали единым целым, но, что самое удивительное, совершенно не потеряли себя, оставшись и полностью независимыми. И мир повернулся по новому — словно они стали спина к спине и теперь каждый глядел вокруг не только парой своих глаз, а видел и то, что было за спиной — глазами своего партнёра.

Это было не просто удивительно — это было чудесно...

Подняв к небу глаза и опершись спиной на непрочную конструкцию, он улыбался.

Мир был нов, мир был свеж — и мир был светел. Он продолжал сиять — несмотря на наступивший вечер, несмотря на сгустившуюся тьму...

— Я здесь! Я жду... — откликнулась Тьма шелестом пожухлых листьев на окруживших его кустах и деревьях.

Ставший свинцовым желудок пригвоздил Горша к лавке...

— Нет! Нет!.. — едва не закричал он. — Я не хочу! Нет тебя, нет!..

Уфф... Он перевёл дух и заставил тело расслабиться — всё это чушь, всё это просто расшалившиеся нервишки. И сегодняшний волшебный день он не отдаст никому.

Это был славный день — и это его день!

Успокоенный, он поднялся и нарочито расслабленной походкой прошествовал до родного подъезда...

* * *

'Ты мой!' — пустила Тьма по дорожкам дворового сквера вихрь из шуршащих листьев, лишь только закрылась дверь...

Из глухой темноты нарисовался большой сизарь, который уселся на спинку садовой скамьи...

* * *

На Горша уставились зелёные глазищи — проницательные и очень выразительные. Кот нарисовался в проёме двери — он внимательно разглядывал гостя.

— Ну, давай знакомиться, — сказал коту Горш, приседая и протягивая ладонь. Зверь медленно и с достоинством подошёл к протянутой ему руке, по-собачьи обнюхал и, наклонив свою лобастую башку, потёрся макушкой о ладонь. Это был явно жест доверия.

— О! Он сразу тебя признал, — с ноткой удивления сказала Настя. — Не каждого приветствует, и, тем более, не каждому позволяет прикоснуться к себе...

Кот был великолепен — явно сибиряк, и явно не худший представитель своего славного рода. Крупный, с плотной и не чрезмерно длинной шерстью, дымчато-палевого окраса, с роскошным 'львиным' воротником. Белая манишка и белые перчатки, вкупе с белыми же чулками на задних лапах, придавали облику зверя торжественный вид, а глаза с необычным прищуром производили впечатление недюжинного интеллекта.

— И как же тебя величать, котяра? — обратился к зверю Горш.

— Его зовут Котангенс, — ответила за кота Настя. — Ну как же ещё можно назвать такого кота? — лукаво улыбнулась она. — А ещё у него есть второе имя: Чешширр... Это он сам так себя величает — когда набивается на то, что б его погладили...

Услышав своё имя, Котангенс-Чешширр оставил гостя, прошёл к Насте и сел — точно хорошо выдрессированный служебный пёс, выполняющий команду 'рядом'. Он поднял морду и наградил Горша таким взглядом, который тот не смог истрактовать иначе, чем 'если ты обидишь её, то будешь иметь дело со мной!'.

— Ну, церемонии соблюдены, — подвела итог Настя. — Можем двигаться по протоколу дальше.

'Сразу видно — дочь дипломата!' — рассмеялся про себя Горш.

И опять кот отличился — он оставил свой охранный пост и вышел вперёд, ведя гостя из прихожей в большую гостиную, по совместительству библиотеку и, может даже быть, кают-компанию.

Мохнатый церемониймейстер довел Горша до большого кресла — и взглядом предложил ему разместиться именно в нём.

— Спасибо! — вполне серьёзно поблагодарил его Горш. Приняв благодарность, Котангенс всё так же чинно удалился, оставив гостя и хозяйку наедине...

М-да... Котик действительно был ещё тот!

Усадив гостя, Настя церемонно осведомилась — словно и вправду выполняла строгий дипломатический протокол: — Тебе чаю, или кофе? А есть ещё компот...

Горш вспомнил любимый им бабушкин чай на таёжных травах с земляничным вареньем и хрустящими гренками.

— Давай кофе! — выбрал он по принципу 'от противного'. — И вообще, я ещё не завтракал... — добавил он нарочито капризным голосом, сбивая с протокольного тона, который отдалял его от Насти.

— Ух ты, мой бедненький... — рассмеялась она, окончательно хороня 'протокол'. — Жди, сейчас сварю кофейку. И мне, и тебе — я тоже хочу кофе...

Пока хозяйка удалилась колдовать над обещанным напитком, Горш не смог удержаться и сунул нос в вызвавшую острый интерес коллекцию пластинок, заполнившую большую полку над тумбой с незнакомой радиоаппаратурой. Причём, что его больше интересует — пластинки или же невиданный им аппарат, он сам не понял.

Решил начать с аппаратуры.

На тумбе размещалось нечто фантастическое — огромный прозрачный колпак накрывал проигрыватель для пластинок, что угадывалось по большому, в размер пластинки-'гиганта', диску с насечками по ободу и шпеньком в центре. Иглу нёс не кривой пластмассовый рычаг — как на имевшейся в дому у Горша 'Ригонде', а изящное устройство ультрасовременного вида. В целом, весь этот аппарат навеивал мысли о будущем, о космосе и космических кораблях.

Называлось это чудо 'Дюал' — по крайней мере, так прочитал Горш надпись латинскими буквами.

Вообще-то Горш был совсем не чужд современной техники — чай не из деревни приехал, как говаривала бабушка.

Он часами по вечерам просиживал у 'Ригонды', вылавливая из эфирных глубин и человеческие голоса, говорившие на разных непонятных языках, и, главное, музыку. Музыку, которая совсем не походила на то, что лилось из кухонного репродуктора.

Этот мир звуков, прорвавшихся откуда-то из иного мира, зачаровывал — а магический зелёный глаз, мерцавший в полутьме комнаты, гипнотизировал и погружал в транс...

Да и сам Горш уже неплохо разбирался в радиотехнике — он, к удивлению и бабушки, и школьных друзей, без посторонней помощи спаял не только простенький детекторный приёмник, но и вполне приличный карманный транзисторный приёмник, с помощью которого тайком слушал через наушник радио на уроках, вызывая завистливые взгляды соучеников и подозрительные — учителей. Да и собственноручно собранной цветомузыкой приятелей поразил.

Но то, с чем он сейчас встретился в Настином доме, его зацепило — это было нечто, им ранее невиданное и вызвавшее восхищение своей особой — изящной и целесообразной — красотой.

Проигрыватель стоял на, как догадался Горш, отдельном усилителе — деревянном ящике с множеством ручек, подписанном ещё одним незнакомым словом, которое он поначалу прочитал, как 'Маранз'. Но потом он сообразил, что это 'Маранц' — такое название он когда-то слыхал краем уха.

Но главное, что приковывало взгляд — это магнитофон: в отличие от знакомых Горшу 'Яуз' и 'Астр', он стоял вертикально и катушки с лентой надо было заправлять сбоку, а не сверху.

Множество ручек с непонятными надписями внушали уважение.

Над прочтением названия пришлось потрудиться — у Горша получилось 'Ухер Роял Де Люкс'.

Такой марки он не знал.

Ещё он увидел, что на полке с грампластинками — по разным её концам, стояли два деревянных ящика с красивой деревянной решёткой — звуковые колонки.

Стерео! — обрадовался Горш. Он знал, что это такое — но вот послушать пока не довелось: ни у кого из школьных приятелей серьёзной стереосистемы дома не было...

Тем интересней будет попросить у Насти разрешения покрутить что-нибудь из огромной коллекции грампластинок, занявших всю немаленькую полку над тумбой с аппаратурой.

— Ага! Любопытствуешь? — Настя закатила в комнату сервировочный столик с обещанным угощением. — Это всё папка, он у меня меломан и без музыки жить не может.

— А где он такую аппаратуру купил? Ведь её в наших магазинах не продают? — ляпнул Горш, с опозданием сообразив, какую нетактичную глупость он сморозил.

— Ну, это ж всё мы из Польши привезли, — ответила Настя. — Там с этим проще, чем в Союзе. И пластинок больше — есть и польские, очень хорошие. А есть и западные...

— И Битлы есть? — с восторгом спросил Горш.

— Да всё есть, — улыбнулась Настя. — Тем более, что папа у меня дипломат и у него свои каналы, где можно достать свежую музыку прямо сразу, как её издают на пластинке. Папа любит джаз, но и рок тоже уважает — вот ему друзья и везут...

— А... А можно... — нерешительно начал мямлить он, но Настя его перебила со смехом: — Да можно, можно, конечно! Сейчас и будем слушать...

Она подошла к полке, задумчиво провела рукой по корешкам альбомов...

— А давай начнём не с 'Битлз'? Я лучше тебе поляков поставлю — тоже очень хорошо...

— Давай...

Извлечённая из картонной рубашки пластинка легла на диск проигрывателя. Настя нажала на рычажок — и тонарм мягко скользнул на звуковую канавку.

Раздалось мягкое шипение...

— Это 'Червоны гитары' — их так и называют: польские 'Битлз'... А ты давай садись — я что ли зря кофе нам варила?

Музыка в сочетании с отменным кофе, сваренным руками такой для тебя дорогой девчонки — это было... это было... да просто неописуемо!

'Таки ладне очи...' — пел приятным голосом вокалист.

— Такие прекрасные глаза? — догадался Горш.

— Ну, вроде того, — засмеялась Настя. — Ты теперь и по-польски понимаешь?

'Не задирай носа' — другая песня тоже оказалась доступна пониманию совсем без перевода.

— Действительно! Очень на Битлов похоже, — признал он. — Ничуть не хуже...

Они слушали песню за песней, прихлёбывали потихоньку кофе, грызли тосты, намазывая их абрикосовым джемом...

— А вот давай я тебе на пробу заведу это... — сказала Настя, выбирая следующий диск. — Мне безумно нравится, но как оно тебе будет?

Следующие полчаса оказались для Горша воистину шоковыми.

С первого звука он затаил дыхание — орган? Да, наверно это орган...

'Дживни ест тен свят...' — запел какой-то совершенно фантастический голос, выводя невозможно прекрасную мелодию...

Это была не музыка — это было волшебство. Выдохнул он только, когда игла зашуршала в выводной канавке и тонарм оторвался от чёрного диска.

— Кто это?! — смог он спросить, отдышавшись.

— Чеслав Немен, — она была явно счастлива от такой его реакции.

— Потрясающе! Интересно — а про что он поёт? Ты понимаешь?

— Ну, вообще-то я в Польше родилась и мама у меня — полячка... Попробую сейчас перевести. Правда не стихами... Ну, вот — что-то вроде такого... Слушай: 'Странный этот мир, в нём так много зла, а человек презирает человека и готов убить другого дурным словом...'

Горш слушал перевод — и сердце у него сжималось от тревоги. Тревоги за этот мир, тревоги за себя. Тревоги за них с Настей...

А потом была 'Рапсодия памяти Бема' — Горш отдался музыке, закрыв глаза. Его унесло из этого мира — он потерялся в пространстве и времени. И вернулся не сразу — а Настя терпеливо ждала, пока он придёт в себя...

Потом они молчали — поскольку слова только помешали бы: волшебная связь, что родилась между ними в первый же день встречи, превратила их в одно существо, не нуждающееся в словах. Их чувства были едины — и они наслаждались в тишине этим блаженством слияния душ.

Наконец, когда их чуть отпустило, они отправились на кухню — варить кофе и готовить тосты. Для начала Горш получил задание — накрутить мельницу, после чего был отправлен резать хлеб, засовывать его в щель тостера и ловить подрумяненные ломтики на выходе. Настя принялась колдовать над джезвой.

Кофе заполнил дразнящим ароматом кухню, ломтики ровным каре легли на блюдце, джем покинул банку и обосновался в вазочке.

Всё было готово — но Настя воскликнула: — Ой, глупая же я! У меня же в морозилке мороженое — и, значит, у нас сейчас кофе-гляссе! Да?

— Ага, — Горшу было всё равно, потому, что сегодня он был счастлив при любом варианте меню. — Гляссе, так гляссе...

— Ты живёшь с бабушкой? — спросила она, когда кофе из джезвы перекочевал в чашки и тем позволил течь разговору дальше. — А родители твои где же?

— Бегают по полям и лесам!

— ??

— Они геологи, — развеял он её недоумение. — Летом у них полевой сезон. Экспедиция, — со вкусом произнёс он. — Появляются на моём горизонте только к Новому году. Потом несколько месяцев они дожидаются нового сезона и по весне снова отправляются бегать по тайге. Или степи...

— Ага... А бабушка тебя воспитывает...

— Ну, можно и так сказать. Хотя на самом деле она пишет монографию. Ну, такую большую научную работу — что б баллотироваться в членкоры.

— Куда? — не поняла Настя.

— В Академию Наук. Она у меня доктор физматнаук, профессор — в общем, не простая бабушка, а очень заслуженная.

— Строгая?

— Ну, не без этого. Хотя главное — не занудная. И с ней интересно — когда она от своей монографии отдыхает...

— Хорошо устроился!

— Ага! — ответил Горш самодовольно. — Мне и вправду никто на мозги не капает. Ребята завидуют...

— Вот только по родителям, бывает, скучаю, — добавил он чуть грустно. — Всё ж мало они дома бывают, и только зимой. А летом я с бабушкой на даче — там, конечно, хорошо. Даже здорово... Но хочется с родаками к морю выбраться когда-нибудь... Летом...

— А ты с отцом живёшь? — перевёл он после паузы тему на Настю.

— Угу. Только сейчас он на работе.

— В воскресенье?

— А у них в МИДе, что называется, понедельник начинается в субботу...

Горш хмыкнул, вспомнив эту весёлую книжку — похоже, вкусы у них с Настей на удивление совпадали.

— А мама не с вами? Осталась в Польше?

Настя ответила не сразу — и Горш уже хотел извиниться за нетактичный вопрос. Но погрустневшая Настя сказала: — Мама в клинике. Давно уже — два года.

Опять помолчала.

— Это клиника нервных болезней... Ну, в общем, сумасшедший дом, — добавила она, набравшись решимости и взглянув Горшу в глаза.

— Я про это никому не говорю — но тебе не могу не сказать.

Он понимающе посмотрел на неё...

— Мы из-за мамы и переехали сюда, в Союз, — говорить ей было нелегко, слова шли с великим трудом, но Горш всё понимая, не торопил. — А давай я тебе вообще про папу с мамой расскажу? Это вообще-то редкая история...

Горш согласно кивнул и Настя, выйдя из кухни, где они устроили вторую серию 'кофепития', вернулась с фотографией в деревянной рамочке.

— Это единственная фотография, сделанная тогда, — сказала Настя. — Их сфотографировал фронтовой корреспондент для полковой газеты.

На старом снимке, потрескавшемся и выцветшем, на фоне чёрных развалин стояли двое: военный в шинели и зимней ушанке — совсем молодой, скорей всего лейтенант, и крепко прижавшаяся к нему девочка — лет десяти, в изодранном пальто, для утепления перевязанном большим клетчатым платком, покрывавшем и голову.

Из-под платка испуганно смотрели глаза — измученные и страхом, и голодом: большие чёрные круги выдавали всё ею пережитое. Свободной рукой девочка судорожно прижимала к себе тряпичную куклу с оторванной ногой — своё единственное сокровище. Руины больших зданий курились дымом, вычернившим снег. Сзади по фронтовой дороге устало топала пехота, шли танки и укрытые брезентом 'Катюши'.

Подпись: 'Варшава. Январь 1945'...

— Папа спас маму из-под развалин и, пока оставался в городе, помогал выжить — приносил паёк, помог определиться в приют... Потом он ушёл дальше, на Берлин — он военный переводчик и служил в разведке, при штабе полка, — тихо, с паузами рассказывала Настя. — А после Победы его снова отправили служить в Польшу... Он вернулся в Варшаву — но много лет со спасённой им девочкой не встречался... У него была напряжённая служба — дела... Как и сейчас, — с еле заметной, но отчётливо пойманной Горшем грустинкой произнесла Настя.

'И в этом мы похожи, — подумал Горш. — Я скучаю по родителям, она тоже скучает. Очень скучает...'

И опять их соединила спасительная нить — они глянули друг другу в глаза и слова поддержки, родившиеся у Горша, стали лишними.

— А дальше... Однажды к нему на улице подошла девушка — и с огромным удивлением отец узнал в ней ту маленькую девочку, что когда-то вытащил из развалин. Оказывается, она не забыла его — и мечтала, что однажды они встретятся, и... — Настя бросила взгляд на затаившего дыхание Горша. — И они встретились! Потому, что все эти долгие годы она искала его — и нашла, когда увидела в газете снимок, сделанный на приёме в посольстве...

— Обалдеть! — только и смог сказать Горш.

— Ну, а дальше — они поженились. Хотя при папиной работе это было сделать очень сложно — взять в жёны иностранку: мама приняла советское гражданство и когда родилась я, то стала не 'полячкой', а 'русской'.

— Ну, а дальше... — сбавив тон, Настя продолжила. — Дальше уже грустно. Нет, поначалу всё было хорошо! Мама к моменту встречи с папой закончила медицинские курсы и работала операционной сестрой — в русском госпитале. Я, когда подросла — пошла в школу при посольстве...

— Ага, понятно почему ты говоришь совсем без акцента...

— Ну, да... — согласилась Настя.

— И вот мама заболела... — ей явно было трудно собраться с мыслями. — Врачи сказали, что сказалось всё то страшное, что ей довелось пережить: ведь на её глазах фашисты убили всю её семью...

Паузы стали долгими, но Горш не торопил — он просто взял Настину ладошку в свои и так и держал, не отпуская.

— Маму отвезли в Союз и папа устроил её в лучшую клинику — делать это там, в Польше было нельзя: дипломатия... Потому папа, как мог часто наведывался сюда. А я продолжала учиться в той школе и... и быть его семьёй... А теперь маму выписывают — и мы приехали сюда, что б быть всем вместе...

Горш деликатно воспользовался очень длинной паузой — он не стал что-либо переспрашивать и молчал вместе с Настей, погрузившейся глубоко в себя. Он лишь тихо налил себе кофе — чёрного и без сахара: вкус такого напитка лучше соответствовал моменту, чем закончившийся в бокале гляссе.

Выйдя из задумчивости, Настя знаком попросила налить и ей такого же терпкого горького напитка...

[продолжение 3. 03.09.2015]

Молчание слегка растянулось — но Настя, допив последний глоток, завершила его вопросом: — а может мне надо было предлагать другое меню: чай, кофе, потанцевать? А?

— Давай! Третье! — энтузиазмом прикрывая свою робость, согласился Горш, который в общем-то не удосужился научиться танцевать в паре: ну не было у него девчонки, с которой можно было бы этим заняться. А мальчишечьи встречи с приятелями-одноклассниками танцевальной программы не предусматривали.

Они вернулись в гостиную. Настя открыла тумбу и занялась поиском нужной ей катушки с записью. Богатство фонотеки Горша поразило — сотни коробок с лентой прятались за дверцами.

— Так... Прыгать мы не будем, а выберем что-нибудь помедленней... — Настя выудила нужную коробку и умело заправила катушку в магнитофон, после чего пустила на перемотку, отыскивая нужную композицию по счётчику.

— Сколько у вас музыки! — восхитился Горш. — А ты записывать умеешь? Или это всё твой отец пишет?

— Конечно умею, — как-бы слегка обиделась Настя. — Это всё я и пишу: отец занят, у него нет времени — он приносит диски, а на ленту их перегоняю я...

— Ну, ещё друзья ему пишут, — ради справедливости всё же добавила она. — Но и я для его друзей тоже стараюсь иногда...

— Не... Я что? — повинился Горш. — У нас магнитофона пока нет, потому я этого не умею. Эх... Надо бабушку попросить — пора нам магнитофон покупать!

— Давай! — поддержала его Настя. — Я с удовольствием буду писать и для тебя!

— Здорово! — Горш загорелся новой идеей, которая ещё больше сближала их с Настей.

И вообще! — осенило его. — Я тебе сделаю цветомузыку! Будешь слушать с огоньком...

— А ты умеешь?!

— А то! — горделиво прифасонился Горш. — Я тебе свою отдам, а себе другую спаяю, когда магнитофон купим...

— Ой! Это просто настоящая дискотека получится, — вдохновилась и Настя.

Пока они перекидывались фразами, магнитофон домотал ленту до нужного значения счётчика. Настя поймала момент и переключила аппарат на воспроизведение.

— Ну, что? Кавалеры приглашают дамов или сразу белый танец?

Горш собрался с духом и церемонно предложил даме руку — отчаянно смущаясь и пытаясь этого не показывать. Настя засмеялась: — Ну, мы не фокстрот танцевать собрались. И не школа Соломона Пляра тут...

Она подошла и положила свои ладошки ему на плечи, а когда он, не зная куда девать руки, излишне робко прикоснулся к ней, она решительно сдвинула его ладони — пониже и поглубже. У Горша перехватило дыхание от её близости. Точней от близости её тела — и это была совсем другая близость, чем та, что уже связала их так прочно.

От своей неловкости он смешался окончательно — страшно захотелось сбежать подальше и спрятаться, забившись хоть в мышиную норку. Чтоб не отсвечивать. Но ласковый Настин взгляд, пусть и с лёгкой смешинкой на дне, но тёплый и уже такой родной, вернул его и поставил всё на место. Он глубоко вздохнул — и рассмеялся, радостно и свободно...

Музыка плыла по комнате. Вместе с ней плыли и они — растворяясь друг в друге...

— А кто это играет? — на этот раз песни были на русском, но он не узнавал пока ни мелодий, ни исполнителей.

— Это? Ну, тут разное у меня собрано — 'Поющие гитары', 'Весёлые ребята'. С дисков, с концертов...

В принципе Горш названия этих популярных ВИА слышал — но оказалось, что с репертуаром их он почти и не знаком. Лишь когда раздались наконец-то знакомые аккорды, он смог подпеть: 'Говорят, что некрасиво, некрасиво, некрасиво отбивать девчонок у друзей своих...'.

Дальше 'Алёшкину любовь' они спели вместе.

— А вот почему все песни о любви такие грустные? — спросил он. — Неужели любовь, это грустно?

— Ну, не знаю... Наверно в любви везёт не всем — и артисты поют для тех, кому не хватило удачи...

— Хм... Наверное так...

Следующая песня тоже была грустной — даже больше, просто пронзительно грустной. Но особенно поразили Горша слова:

Словно сумерек наплыла тень,

То ли ночь, то ли день,

Так сегодня и для нас с тобой

Гаснет свет дневной.

Этот сумрачный белесый свет,

То ли есть, то ли нет,

И стоим с тобою рядом мы

На пороге тьмы.

'И стоим с тобою рядом мы на пороге Тьмы!' — на этих строчках его пробрала дрожь, глубоко и беспощадно. Это было так созвучно его настроению — это для него гас свет дневной. Медленно и неотвратимо, день за днём...

Да, теперь для него загорелось новое солнышко — его Настя, и он изо всех сил ухватился за ту волшебную нить, что их связала. Он пытался выползти из той пропасти, в которую его неудержимо влекло — и ему даже казалось, что это у него получается. Но одна только строчка вернула ему всю жестокую правду. И даже больше — заставила почувствовать, что дело ещё хуже, чем ему представлялось: теперь он был не один! Теперь на пороге Тьмы застыли они вдвоём...

И он совершенно не знает — что ему делать?!

Только в глазах пустота и печаль,

А на губах привычки печать,

Так скажи зачем, ты скажи зачем,

Ты скажи зачем мы с тобою рядом?

Не 'зачем'! А 'для чего'! Для чего я оказался с тобой рядом?!

Горш однажды заглянул в энциклопедию, коих в бабушкиной профессорской библиотеке хватало по всякой теме — ему вдруг приспичило узнать, что означают их с Настей имена. Может именно с ними связано всё то, что так крепко-накрепко их соединило?

Оказалось, что Анастасия — по древнегречески значит "воскресшая".

А его имя родом из древней Скандинавии — страны легендарных викингов. Происходит оно от имени бога плодородия Ingvarr и означает — "воин, воитель", а ещё — "хранитель, защитник".

Он, Горш — "Защитник", "Хранитель", "Воин"...

В этом ощущалось Предназначение, чёрт побери! И он был бы горд им. Горд... если б не то чувство беспомощности перед надвигающейся непреодолимой силой, которое охватывало его всё чаще и всё глубже...

Поглощённый своими мыслями, Горш выпал из танца — и переминался с ноги на ногу автоматически. Из этого транса его вывела Настя — она вдруг подняла голову над его плечом и, взглянув ему за спину, с удивлением произнесла: — Ой! Какой здоровый...

Горш знал, о ком она говорит. Но повернуться сил у него не хватало.

Между их ног порскнул Котангенс, проложивший себе путь к окну напрямую сквозь препятствие, не потрудившись его обойти.

— Улетел!.. — в Настином голосе слышалось удивление, но, к счастью, без какого-либо страха.

На этом танцевальный марафон закончился сам собой — очарование соприкосновения дыханий и тепла ладоней растаяло, как мороженое в вазочке, и вечеринка настойчиво потребовала иного продолжения.

— Ах, да! — вспомнила Настя. — Я же собралась тебе показать кое-что интересное...

Она вышла из комнаты, а Горш воспользовался моментом, что б разрешить давно назревшую проблему — и тоже двинулся в прихожую. Настя копалась в кладовке, что-то там перекладывая с места на место. Горш обнаружил искомое заведение в нужном месте — и когда возвращался с чувством исполненного долга, то обратил внимание на оставшуюся открытой дверь кладовки. Привлёк его внимание стеклянный шкаф — такие в ходу у медиков. На прозрачных полках поблёскивали никелем и хромом инструменты — а он, как уже вкусивший удовольствия работать руками и головой, сотворяя из россыпи деталюшек нечто, подключённое к мировому эфиру и обладающее способностью доносить в живую реальность бесплотные эфирные голоса, был сильно неравнодушен ко всяким пинцетам, кусачкам и прочим бокорезам.

Инструменты, спрятавшиеся за стеклом, были совершенно диковинные — мудрёно изогнутые, с удобными рукоятками и колечками для пальцев. И с хищными зубьями и острыми клювами. Особо поразили маленькие пилы и такая же маленькая ручная дрель — блестевшие таким же никелем и хромом.

Он зачарованно смотрел на этот блеск, пытаясь уловить, для чего всё это предназначено — пока, наконец, не наткнулся взглядом на скальпель и не сообразил, что это набор хирургических инструментов. И не в мёртвое дерево или металл эти зубья и крючья должны впиваться — они застыли под стеклом в ожидании живой плоти...

Горша аж замутило от этой мысли — справляться пришлось усилием воли.

— Ну, где ты там застрял? — Настин зов вернул его в реальность.

— А что это там за шкаф с инструментами? — спросил он, вернувшись в гостиную.

— А!.. Это в чулане? — Настя заметно смутилась. — Это мамины... Понимаешь, когда она стала заболевать, ей пришлось уйти с работы, которую она любила — она была очень квалифицированной операционной сестрой и её ценили коллеги-хирурги. А тут — такое дело... И тогда папа решил — он собирает музыку, а она может с его помощью коллекционировать редкие хирургические инструменты — как память о любимой профессии. Там в шкафу не какой-нибудь ординар, а уникальные творения мастеров. И прошлого, и современности...

'Ординар' — Горш с уважением посмотрел на подругу, запросто вставлявшую в разговор такие мудрёные словечки.

— Ну, и мы с папой надеемся, что она всё-таки выздоровеет и сможет снова работать в операционной, — Настя эти слова произнесла совсем тихо. — Только врачи ничего не обещают. Но мы верим!.. — последние слова она произнесла с вызовом. — Я верю... — совсем тихо добавила она.

Горш согласно кивнул головой: — Конечно! Обязательно выздоровеет!

— Маму скоро должны выписать и мы решили привезти ей коллекцию. Правда, сложно это было — пришлось папе всё дипломатической почтой отправлять. Иначе через границу не пропустили б...

— А можно я посмотрю поближе как-нибудь? — Горшу были интересны всякие диковинки. Даже такие — хоть от них желудок подпрыгивал и трепыхался.

— Ну, конечно! Только не сейчас — я вот тут тебе хочу показать другое. — Настя обратила его внимание на странную коробку, лежавшую на письменном столе, стоявшем перед окном.

Это была почтовая посылка — только не родной деревянный ящик, какими торговали на почте, а аккуратная картонная коробка, оклеенная ярлыками с разными надписями не по-русски, сделанными от руки. Разбирать чужестранные каракули было трудно — но, похоже, это были отметки разных почтовых служб.

Открытая коробка явила своё нутро, в котором, уютно упакованные в ячейки пенистого заполнителя, лежали коньки. Очень, надо сказать, удивительные коньки.

Настя вынула один конёк и дала его Горшу в руки. Он обалдело принял подношение — это было какое-то совершенно невообразимое чудо. Горш знал 'гаги' — то, на чём рассекали лёд все пацаны и девчонки на катках, если не занимались в спортивных секциях. Его собственные 'гаги' висели на крючке в кладовке.

Ещё 'фигурки' — коньки для фигуристов, и 'ножи' — для тех, кто бегал на скорость. Еще 'канадки', предмет вожделения многих пацанов — коньки для игры в хоккей.

А вот эти коньки больше всего походили на 'фигурки' — монолитным лезвием, выполненным заодно со стойками. Да и по форме лезвие было ближе всего именно к конькам для фигуристов. Главное отличие было в ботинке! Ботинок вызывал оторопь — это было нечто из области фантастики. Будто машина времени ошиблась и переслала к нам из будущего то, про что в наше время пишут лишь писатели-фантасты — что-то звездолётно-космическое. Ботинок от скафандра, к примеру.

Ботинки на всех известных Горшу видах коньков были... ботинками. То есть, сшиты из кожи и крепились на ноге тугой шнуровкой, пропущенной через множество дырочек спереди.

Эти же по конструкции представляли из себя сапожок, отлитый из прочного глянцевого пластика. Нога в них должна попадать сбоку, через откидную дверцу, которая в свою очередь фиксировалась от открывания пластиковыми ремешками. Что поразило больше всего — это отсутствие на ремешках пряжек! Вместо пряжек ремешки просто прилипали к специальным ворсистым полоскам, имевшимся в нужном месте на глянцевом пластике. Как репейник: дёрнул — ремешок отлепился, ткнул — ремешок прилип и зафиксировал дверцу.

Такое крепление для Горша было абсолютно в диковинку — но не признать его удобство было невозможно.

Ослепительно белые снаружи, внутри коньки были отделаны ярко алым плюшем — как поначалу показалось Горшу. Приглядевшись, Горш вынужден был изменить мнение — скорей это был какой то мех. Но мех странный — ворсинки были толстыми и напоминали чем-то червячков. Что, надо сказать, производило несколько жутковатое впечатление, усугублявшееся к тому же странным оптическим эффектом — там, куда глядел глаз, ворсинки были неподвижными, но вот боковому зрению они казались шевелящимися: смотришь прямо — притаились и замерли, отвёл глаз — зашевелились...

Брр...

— Что это? — ошеломлённо спросил Горш.

— Удивлён? — ответила Настя. — Вот и мы с папкой тоже долго гадали, кто мог прислать мне такой офигительный подарок? Причём, именно мне — Anastassia Spollansky, по маминой фамилии, а не по папиной, как записано в документах о моём рождении. Из-за этого мы долго не могли получить посылку — папа даже справку на работе оформлял, что б ему их выдали.

— О, как! Так кто прислал то?

— Тут вообще мистика — в записке, что нашлась в коробке, сказано, что это подарок от какого-то дяди Марека, живущего на Каймановых Островах...

— Где, где?!

— Да есть, оказывается, такая британская колония. Рядом с Кубой, между прочим. Из-за этого всего у папы даже неприятности по работе возникли, — Настя поморщилась. — Вдруг ни с того, ни с сего родственнички за границей нарисовались. При его то работе.

— Так, что искали отправителя с пристрастием, — закончила она. — Но никого так и не нашли. Нет, оказывается, даже адреса, с которого посылку отправляли. Так и решили — мол, провокация какая-то. Но непонятно — какая, и чья... Хорошо, хоть коньки не забрали, — засмеялась она. — Забыли наверно про них в общей суматохе.

— Да, уж, история... — только и смог произнести Горш.

Тайна, скрытая за этим удивительным подарком сильно ему не понравилась. Нет, коньки для Настёны — это отлично. Но вот предчувствие куда девать? Нехорошее было предчувствие. Сильно нехорошее...

Тем временем на стол с коньками вспрыгнул Котангенс. Он внимательно обнюхал коробку, а потом фыркнул, уперся лапой и... спихнул со стола лежавший отдельно конёк. После чего поднял морду и пристально глянул в глаза Горшу.

— Ах, ты!.. — Настя аж задохнулась. — Шкодливый зверь! Ну, приди ещё ко мне за ушком почесать!..

Кот спрыгнул со стола и, задрав трубой хвост, отправился вон из гостиной, демонстрируя всем своим видом, что считает свой долг отменно выполненным...

— Ну, ладно, — сказал Горш. — Тайны тайнами, а коньки теперь у тебя есть и мы теперь будем кататься вдвоём.

— Осталось только зимы настоящей дождаться, — подтвердила такие планы Настя.

Она подняла упавший конёк и положила его в коробку. Закрыть её она не успела — потому, что ход событий внезапно взорвался совершенно непостижимым образом.

— Ой, что это? — Настин голос едва не сорвался, когда она взглянула в окно.

За окном, на широком подоконнике плясал голубь. Очень хорошо знакомый Горшу голубь...

Он именно плясал — так пляшут люди свои танцы. Джигу, или что там ещё зажигательное. Но так никогда не пляшут птицы — по крайней мере, те из них, что обитают в этом зимнем городе.

Он скакал с ноги на ногу, он задирал свои тощие конечности, стараясь выбросить их выше головы — и было в этом что-то неприличное, можно даже сказать — оскорбительное, словно плясун стремился выразить обитателям комнаты всё своё презрение, выплясывая человеческий танец 'канкан'.

Но самое главное — этот нехороший птиц отплясывал свой неприличный танец, держа в клюве пару кукольных башмачков. Красных башмачков. Что бы это ни значило...

Он постукивал башмачками в стекло и кривлялся, как только мог и даже, как не мог. Точней, как не могут другие птицы — а он, как оказалось, мог...

Сзади раздалось шипение — оглянувшийся Горш увидел на пороге комнаты мгновенно вернувшегося Котангенса: кот был в ярости — полуоткрытая пасть, издававшая злобный звук, дополняла картинку, заданную напряжённой позой, вздыбленной шерстью и судорожными движениями хвоста. Своими зелёными глазищами кот пожирал врага...

Пляшущий наглец изловчился и при помощи пары ударов крыльями, взгромоздился в приоткрытую форточку, распахнув её настежь. Раздался неистовый мяв. Двумя гигантскими прыжками Котангенс прошил насквозь всю комнату и вскочил на стол. Следующим движением он взлетел к форточке, кинув перед собой все четыре лапы с выпущенными на полную длину когтями. Но противник успел ретироваться — швырнув, однако, свою добычу, красные башмачки, прямо в коробку с коньками.

Кот свалился на стол, где принял самую боевую позу — выгнулся знаком вопроса на задних лапах, оторвав от столешницы передние и пытаясь просверлить в противнике дыру при помощи пары раскалённых до изумрудной зелени яростных глаз, шипя при этом, как примус.

А противник продолжал наглеть — с форточки он спорхнул на балконные перила, где повернулся к зрителям хвостом, и, продолжая неистово кривляться, несколько раз наклонился вперёд, задрав до предела хвост, чем явил оторопелому от устроенного спектакля зрительному залу всё, что под хвостом было.

Это танцевальное па он проделал в точности, как всё те же танцовщицы канкана из кабаре — но только на тех обязательно были панталончики с оборочками, а вот у балконного танцора этой части туалета не было и в помине...

Наконец сцена опустела — нежданный и незваный гость улетучился в пространство двора. Успокоился и Котангенс — которого Настя прибрала к рукам и успокаивающе гладила: — котя, котя... тише... тише...

Хотя кого она на самом деле успокаивала — себя или зверя — это был большой вопрос...

Горш молчал — просто потому, что был парализован ужасом, ни за что не смея показать это Насте.

Настя взяла в руки кукольные башмачки и стала их рассматривать. После чего повернулась к Горшу и вопросительно на него взглянула. Но тот, с огромным трудом совладав с телом, сумел лишь неопределённо пожать плечами — говорить он не мог: страх шёл горлом — расслабь он спазматически сжатые связки, комнату заполнил бы жуткий вопль...

* * *

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

(C) Фандор, 2003...2015