Коньки

'Не задирай носа' — другая песня тоже оказалась доступна пониманию совсем без перевода.

— Действительно! Очень на Битлов похоже, — признал он. — Ничуть не хуже...

Они слушали песню за песней, прихлёбывали потихоньку кофе, грызли тосты, намазывая их абрикосовым джемом...

— А вот давай я тебе на пробу заведу это... — сказала Настя, выбирая следующий диск. — Мне безумно нравится, но как оно тебе будет?

Следующие полчаса оказались для Горша воистину шоковыми.

С первого звука он затаил дыхание — орган? Да, наверно это орган...

'Дживни ест тен свят...' — запел какой-то совершенно фантастический голос, выводя невозможно прекрасную мелодию...

Это была не музыка — это было волшебство. Выдохнул он только, когда игла зашуршала в выводной канавке и тонарм оторвался от чёрного диска.

— Кто это?! — смог он спросить, отдышавшись.

— Чеслав Немен, — она была явно счастлива от такой его реакции.

— Потрясающе! Интересно — а про что он поёт? Ты понимаешь?

— Ну, вообще-то я в Польше родилась и мама у меня — полячка... Попробую сейчас перевести. Правда не стихами... Ну, вот — что-то вроде такого... Слушай: 'Странный этот мир, в нём так много зла, а человек презирает человека и готов убить другого дурным словом...'

Горш слушал перевод — и сердце у него сжималось от тревоги. Тревоги за этот мир, тревоги за себя. Тревоги за них с Настей...

А потом была 'Рапсодия памяти Бема' — Горш отдался музыке, закрыв глаза. Его унесло из этого мира — он потерялся в пространстве и времени. И вернулся не сразу — а Настя терпеливо ждала, пока он придёт в себя...

Потом они молчали — поскольку слова только помешали бы: волшебная связь, что родилась между ними в первый же день встречи, превратила их в одно существо, не нуждающееся в словах. Их чувства были едины — и они наслаждались в тишине этим блаженством слияния душ.

Наконец, когда их чуть отпустило, они отправились на кухню — варить кофе и готовить тосты. Для начала Горш получил задание — накрутить мельницу, после чего был отправлен резать хлеб, засовывать его в щель тостера и ловить подрумяненные ломтики на выходе. Настя принялась колдовать над джезвой.

Кофе заполнил дразнящим ароматом кухню, ломтики ровным каре легли на блюдце, джем покинул банку и обосновался в вазочке.

Всё было готово — но Настя воскликнула: — Ой, глупая же я! У меня же в морозилке мороженое — и, значит, у нас сейчас кофе-гляссе! Да?

— Ага, — Горшу было всё равно, потому, что сегодня он был счастлив при любом варианте меню. — Гляссе, так гляссе...

— Ты живёшь с бабушкой? — спросила она, когда кофе из джезвы перекочевал в чашки и тем позволил течь разговору дальше. — А родители твои где же?

— Бегают по полям и лесам!

— ??

— Они геологи, — развеял он её недоумение. — Летом у них полевой сезон. Экспедиция, — со вкусом произнёс он. — Появляются на моём горизонте только к Новому году. Потом несколько месяцев они дожидаются нового сезона и по весне снова отправляются бегать по тайге. Или степи...

— Ага... А бабушка тебя воспитывает...

— Ну, можно и так сказать. Хотя на самом деле она пишет монографию. Ну, такую большую научную работу — что б баллотироваться в членкоры.

— Куда? — не поняла Настя.

— В Академию Наук. Она у меня доктор физматнаук, профессор — в общем, не простая бабушка, а очень заслуженная.

— Строгая?

— Ну, не без этого. Хотя главное — не занудная. И с ней интересно — когда она от своей монографии отдыхает...

— Хорошо устроился!

— Ага! — ответил Горш самодовольно. — Мне и вправду никто на мозги не капает. Ребята завидуют...

— Вот только по родителям, бывает, скучаю, — добавил он чуть грустно. — Всё ж мало они дома бывают, и только зимой. А летом я с бабушкой на даче — там, конечно, хорошо. Даже здорово... Но хочется с родаками к морю выбраться когда-нибудь... Летом...

— А ты с отцом живёшь? — перевёл он после паузы тему на Настю.

— Угу. Только сейчас он на работе.

— В воскресенье?

— А у них в МИДе, что называется, понедельник начинается в субботу...

Горш хмыкнул, вспомнив эту весёлую книжку — похоже, вкусы у них с Настей на удивление совпадали.

— А мама не с вами? Осталась в Польше?

Настя ответила не сразу — и Горш уже хотел извиниться за нетактичный вопрос. Но погрустневшая Настя сказала: — Мама в клинике. Давно уже — два года.

Опять помолчала.

— Это клиника нервных болезней... Ну, в общем, сумасшедший дом, — добавила она, набравшись решимости и взглянув Горшу в глаза.

— Я про это никому не говорю — но тебе не могу не сказать.

Он понимающе посмотрел на неё...

— Мы из-за мамы и переехали сюда, в Союз, — говорить ей было нелегко, слова шли с великим трудом, но Горш всё понимая, не торопил. — А давай я тебе вообще про папу с мамой расскажу? Это вообще-то редкая история...

Горш согласно кивнул и Настя, выйдя из кухни, где они устроили вторую серию 'кофепития', вернулась с фотографией в деревянной рамочке.

— Это единственная фотография, сделанная тогда, — сказала Настя. — Их сфотографировал фронтовой корреспондент для полковой газеты.

На старом снимке, потрескавшемся и выцветшем, на фоне чёрных развалин стояли двое: военный в шинели и зимней ушанке — совсем молодой, скорей всего лейтенант, и крепко прижавшаяся к нему девочка — лет десяти, в изодранном пальто, для утепления перевязанном большим клетчатым платком, покрывавшем и голову.

Из-под платка испуганно смотрели глаза — измученные и страхом, и голодом: большие чёрные круги выдавали всё ею пережитое. Свободной рукой девочка судорожно прижимала к себе тряпичную куклу с оторванной ногой — своё единственное сокровище. Руины больших зданий курились дымом, вычернившим снег. Сзади по фронтовой дороге устало топала пехота, шли танки и укрытые брезентом 'Катюши'.

Подпись: 'Варшава. Январь 1945'...

— Папа спас маму из-под развалин и, пока оставался в городе, помогал выжить — приносил паёк, помог определиться в приют... Потом он ушёл дальше, на Берлин — он военный переводчик и служил в разведке, при штабе полка, — тихо, с паузами рассказывала Настя. — А после Победы его снова отправили служить в Польшу... Он вернулся в Варшаву — но много лет со спасённой им девочкой не встречался... У него была напряжённая служба — дела... Как и сейчас, — с еле заметной, но отчётливо пойманной Горшем грустинкой произнесла Настя.

'И в этом мы похожи, — подумал Горш. — Я скучаю по родителям, она тоже скучает. Очень скучает...'

И опять их соединила спасительная нить — они глянули друг другу в глаза и слова поддержки, родившиеся у Горша, стали лишними.

— А дальше... Однажды к нему на улице подошла девушка — и с огромным удивлением отец узнал в ней ту маленькую девочку, что когда-то вытащил из развалин. Оказывается, она не забыла его — и мечтала, что однажды они встретятся, и... — Настя бросила взгляд на затаившего дыхание Горша. — И они встретились! Потому, что все эти долгие годы она искала его — и нашла, когда увидела в газете снимок, сделанный на приёме в посольстве...

— Обалдеть! — только и смог сказать Горш.

— Ну, а дальше — они поженились. Хотя при папиной работе это было сделать очень сложно — взять в жёны иностранку: мама приняла советское гражданство и когда родилась я, то стала не 'полячкой', а 'русской'.

— Ну, а дальше... — сбавив тон, Настя продолжила. — Дальше уже грустно. Нет, поначалу всё было хорошо! Мама к моменту встречи с папой закончила медицинские курсы и работала операционной сестрой — в русском госпитале. Я, когда подросла — пошла в школу при посольстве...

— Ага, понятно почему ты говоришь совсем без акцента...

— Ну, да... — согласилась Настя.

— И вот мама заболела... — ей явно было трудно собраться с мыслями. — Врачи сказали, что сказалось всё то страшное, что ей довелось пережить: ведь на её глазах фашисты убили всю её семью...

Паузы стали долгими, но Горш не торопил — он просто взял Настину ладошку в свои и так и держал, не отпуская.

— Маму отвезли в Союз и папа устроил её в лучшую клинику — делать это там, в Польше было нельзя: дипломатия... Потому папа, как мог часто наведывался сюда. А я продолжала учиться в той школе и... и быть его семьёй... А теперь маму выписывают — и мы приехали сюда, что б быть всем вместе...

Горш деликатно воспользовался очень длинной паузой — он не стал что-либо переспрашивать и молчал вместе с Настей, погрузившейся глубоко в себя. Он лишь тихо налил себе кофе — чёрного и без сахара: вкус такого напитка лучше соответствовал моменту, чем закончившийся в бокале гляссе.

Выйдя из задумчивости, Настя знаком попросила налить и ей такого же терпкого горького напитка...

[продолжение 3. 03.09.2015]

Молчание слегка растянулось — но Настя, допив последний глоток, завершила его вопросом: — а может мне надо было предлагать другое меню: чай, кофе, потанцевать? А?

— Давай! Третье! — энтузиазмом прикрывая свою робость, согласился Горш, который в общем-то не удосужился научиться танцевать в паре: ну не было у него девчонки, с которой можно было бы этим заняться. А мальчишечьи встречи с приятелями-одноклассниками танцевальной программы не предусматривали.

Они вернулись в гостиную. Настя открыла тумбу и занялась поиском нужной ей катушки с записью. Богатство фонотеки Горша поразило — сотни коробок с лентой прятались за дверцами.

— Так... Прыгать мы не будем, а выберем что-нибудь помедленней... — Настя выудила нужную коробку и умело заправила катушку в магнитофон, после чего пустила на перемотку, отыскивая нужную композицию по счётчику.

— Сколько у вас музыки! — восхитился Горш. — А ты записывать умеешь? Или это всё твой отец пишет?

— Конечно умею, — как-бы слегка обиделась Настя. — Это всё я и пишу: отец занят, у него нет времени — он приносит диски, а на ленту их перегоняю я...

— Ну, ещё друзья ему пишут, — ради справедливости всё же добавила она. — Но и я для его друзей тоже стараюсь иногда...

— Не... Я что? — повинился Горш. — У нас магнитофона пока нет, потому я этого не умею. Эх... Надо бабушку попросить — пора нам магнитофон покупать!

— Давай! — поддержала его Настя. — Я с удовольствием буду писать и для тебя!

— Здорово! — Горш загорелся новой идеей, которая ещё больше сближала их с Настей.

И вообще! — осенило его. — Я тебе сделаю цветомузыку! Будешь слушать с огоньком...

— А ты умеешь?!

— А то! — горделиво прифасонился Горш. — Я тебе свою отдам, а себе другую спаяю, когда магнитофон купим...

— Ой! Это просто настоящая дискотека получится, — вдохновилась и Настя.

Пока они перекидывались фразами, магнитофон домотал ленту до нужного значения счётчика. Настя поймала момент и переключила аппарат на воспроизведение.

— Ну, что? Кавалеры приглашают дамов или сразу белый танец?

Горш собрался с духом и церемонно предложил даме руку — отчаянно смущаясь и пытаясь этого не показывать. Настя засмеялась: — Ну, мы не фокстрот танцевать собрались. И не школа Соломона Пляра тут...

Она подошла и положила свои ладошки ему на плечи, а когда он, не зная куда девать руки, излишне робко прикоснулся к ней, она решительно сдвинула его ладони — пониже и поглубже. У Горша перехватило дыхание от её близости. Точней от близости её тела — и это была совсем другая близость, чем та, что уже связала их так прочно.

От своей неловкости он смешался окончательно — страшно захотелось сбежать подальше и спрятаться, забившись хоть в мышиную норку. Чтоб не отсвечивать. Но ласковый Настин взгляд, пусть и с лёгкой смешинкой на дне, но тёплый и уже такой родной, вернул его и поставил всё на место. Он глубоко вздохнул — и рассмеялся, радостно и свободно...

Музыка плыла по комнате. Вместе с ней плыли и они — растворяясь друг в друге...

— А кто это играет? — на этот раз песни были на русском, но он не узнавал пока ни мелодий, ни исполнителей.

— Это? Ну, тут разное у меня собрано — 'Поющие гитары', 'Весёлые ребята'. С дисков, с концертов...

В принципе Горш названия этих популярных ВИА слышал — но оказалось, что с репертуаром их он почти и не знаком. Лишь когда раздались наконец-то знакомые аккорды, он смог подпеть: 'Говорят, что некрасиво, некрасиво, некрасиво отбивать девчонок у друзей своих...'.

Дальше 'Алёшкину любовь' они спели вместе.

— А вот почему все песни о любви такие грустные? — спросил он. — Неужели любовь, это грустно?

— Ну, не знаю... Наверно в любви везёт не всем — и артисты поют для тех, кому не хватило удачи...

— Хм... Наверное так...

Следующая песня тоже была грустной — даже больше, просто пронзительно грустной. Но особенно поразили Горша слова:

'И стоим с тобою рядом мы на пороге Тьмы!' — на этих строчках его пробрала дрожь, глубоко и беспощадно. Это было так созвучно его настроению — это для него гас свет дневной. Медленно и неотвратимо, день за днём...

Да, теперь для него загорелось новое солнышко — его Настя, и он изо всех сил ухватился за ту волшебную нить, что их связала. Он пытался выползти из той пропасти, в которую его неудержимо влекло — и ему даже казалось, что это у него получается. Но одна только строчка вернула ему всю жестокую правду. И даже больше — заставила почувствовать, что дело ещё хуже, чем ему представлялось: теперь он был не один! Теперь на пороге Тьмы застыли они вдвоём...

И он совершенно не знает — что ему делать?!

Не 'зачем'! А 'для чего'! Для чего я оказался с тобой рядом?!

Горш однажды заглянул в энциклопедию, коих в бабушкиной профессорской библиотеке хватало по всякой теме — ему вдруг приспичило узнать, что означают их с Настей имена. Может именно с ними связано всё то, что так крепко-накрепко их соединило?

Оказалось, что Анастасия — по древнегречески значит "воскресшая".

А его имя родом из древней Скандинавии — страны легендарных викингов. Происходит оно от имени бога плодородия Ingvarr и означает — "воин, воитель", а ещё — "хранитель, защитник".

Он, Горш — "Защитник", "Хранитель", "Воин"...

В этом ощущалось Предназначение, чёрт побери! И он был бы горд им. Горд... если б не то чувство беспомощности перед надвигающейся непреодолимой силой, которое охватывало его всё чаще и всё глубже...

Поглощённый своими мыслями, Горш выпал из танца — и переминался с ноги на ногу автоматически. Из этого транса его вывела Настя — она вдруг подняла голову над его плечом и, взглянув ему за спину, с удивлением произнесла: — Ой! Какой здоровый...

Горш знал, о ком она говорит. Но повернуться сил у него не хватало.

Между их ног порскнул Котангенс, проложивший себе путь к окну напрямую сквозь препятствие, не потрудившись его обойти.