Комендант

Пролог.

'Нас двое — я и я. Один из нас умрет, когда...'

Когда же? Не знаю. Я вообще не знаю, как это произошло, что в одном теле совместились два духа или две матрицы (не знаю, как это будет правильнее). И как они ужились там, не убив никого из двух сразу, в процессе соприкосновения и потом, притираясь к присутствию друг друга в одном и том же теле. Ведь кто знает, что произошло бы при переключении с духа на дух управления кровообращением или дыханием— не остановилось ли бы сердце, пока один дух сдает вахту, а другой принимает? Или разные уровни мозга работают автономно? Может быть, ведь оттого, что кто-то вообразил себя Наполеоном или прокурором, у него же не отказывает при этом ни сердце, ни дыхание, ни мочевой пузырь? Нет, они работают, как и прежде, до этого переосмысления мира и своего места в нем.

А тут это произошло и все. Отчего это вышло и для чего? Эти вопросы так и остались без ответов. Возможно, когда один из нас умрет ранее другого, оставшемуся явится скрытый до этого смысл и наступит ясность. Что делать, это герою какого-то ирландского романа пришло сообщение от небожителей, что для их нужд ему даруется выбор-прожить еще шестьдесят лет или погибнуть под колесами вон того самосвала. Можешь выбирать, только быстро.

А мне ничего такого не пришло, если не считать гриппа. С утра чувствовал себя слегка нехорошо, к обеду стало еще хуже, к вечеру вообще свалился с высокой температурой. Всем это знакомо, да и со мной е первый раз в жизни. Сжевал я две таблетки аспирина, запил чаем с малиновым вареньем и залег спать. Успев позвонить Миле и сказать, что сегодня никак встретиться не сможем. Она мне ответила, что целует меня столько раз, сколько я захочу и даже захотела приехать ко мне в общежитие помочь. Но тут уж я сказал, что не хотел бы, чтобы она тащилась весь город вечером. А еще больше не хотел бы, чтобы она таким же гриппом заболела. Закончив разговор, я из последних сил доволокся до этажа и свалился. Мы, аспиранты, жили по двое в комнате, но сосед Митька сейчас отсутствовал, а где его второй день черти носят — я не знал. Оттого я приготовил себе запас таблеток, на случай, если ночью потребуется, воды и всего прочего, чтоб поменьше вставать больному.

Все это отняло последние силы, поэтому и заснул почти сразу.

А проснулся уже не в себе. Как и не в своей комнате, как и не в своем городе, как и не в своем времени. Как выяснилось, что и не в своем теле, потому как была не только высокая температура, но и жутко болело плечо, украшенное повязкой с кровавым пятном на ней.

Впечатление, когда я все это осознал, было: 'Ой, мамочка, роди меня обратно!'

Только я отошел от этого охренения, как охренел повторно, поняв, что я попал во времена гражданской войны. Это же надо, из девяностого года — в двадцатый! Как я не умер, узнав это-сам удивился.

Завершающим ударом по мне стало осознание того, что я не только в чужом теле, но и соседствую с его прежним владельцем. Хоть сгори.

Сами понимаете, каково было ощущать, что в твоей голове (или уже не твоей) переговариваются двое и обсуждают, кто они такие и как оказались в этом теле. Тело все же было не мое, а его — Сергея Викентьевича Готлибова, в тот момент находящегося на излечении в 488 госпитале. Поскольку не было у меня всех тех ранений, что сосед получил под Каховкой и другими местами боев двух войн...

Куда же делось тело Сергея Васильевича Маленкова, аспиранта и жителя другого времени— 'ответ знает только ветер'...

Иногда наши споры прорывались к языку, внося беспокойство в умы соседей по палате. Но те быстро успокоились. Малярия сопровождается высокой температурой и ознобом, причем не подряд, а приступами. Потому сначала соседи удивлялись и звали сестру милосердия, которая и обнаруживала подъем температуры, после чего всем становилось ясно. Дальше и удивляться перестали.

Ибо было принято в эти древние времена, когда человек что-нибудь странное сморозит, проверить, нет ли у него жара. Если жар находился, следовала индульгенция: дескать, что с него возьмешь, с лихорадочного.

Когда же самочувствие улучшилось и можно было вставать и ходить, то беседы 'между я и я' стали проходить подальше от зрителей и уже никого не смущали. Хорошо, что нас еще звали одинаково и возраст тоже почти совпадал, а то хорошо бы выглядел человек, устами которого беседовали бы, скажем, Никодим и Сергей, и один поручал бы другого поучал: 'В ваши то годы, молодой человек, стыдно быть таким легковерным. Вот я тридцать лет назад...'

Взаимный шок прошел, и мы принялись рассказывать друг другу, что творится вокруг, что было и что должно случиться.

Обмен мнениями был крайне интересен, хотя иногда доходил чуть ли не до внутричерепной драки (скажем так). Мы оба считали себя умными и знающими, потому посягательство на это считали крайне оскорбительными.

Но, как умные люди, постепенно поняли, что жить надо дружно, ибо избавиться друг от друга ну никак невозможно. Проходило время, а мы все делили свое 'общежитие имени Бертольда Шварца', потому все яснее становилось, что так пока и будет.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Искушение Готлибова.

В октябре двадцатого года я выписался из госпиталя, куда угодил во время боев под Каховкой. Простреленное плечо заживало долго, а в сочетании с рецидивом малярии меня так вымотало, что врачи из комиссии глядели на меня с плохо скрытым чувством жалости. Я этого никогда не любил, но сейчас к ним претензий не было. Перед этим я глянул в явно конфискованное у буржуев стоячее зеркало, что украшало наш коридор, и я сам себе не понравился: цвет лица, как у начинающего протухать мяса, белки глаз желтые, сам худой как щепка, да и походка немного шаткая. Пока на третий этаж поднялся, так пришлось остановиться и отдохнуть, прямо как старец какой-то.

Врачебная комиссия мне дала два месяца на выздоровление, а затем будут смотреть повторно, на что я еще гожусь. Правда, может выйти, что я и не понадоблюсь. С поляками уже перемирие, наверное, скоро и договор подпишем. Мы им надавали, они нам, так что останемся, каждый при своем. Осталось немного — барон Врангель и бандиты, так что я так рассчитываю, что господином бароном займутся сейчас и без отлагательств. Раз с поляками перемирие, то все свободное оттуда пойдет на юг, и будет тогда барону на орехи. А с нового года будут гонять банды. Вот этих развелось видимо— невидимо. Но думаю, что их век тоже недолог, потому как у республики две Конные армии. Если последовательно ими почистить по паре губерний зараз, так и постепенно банды так и закончатся. Тем более, что весной часть бандитов уйдет пахать и сеять, а останутся только те, кому своя жизнь копейка, и чужая не дороже. До обеда я собирался, сдавал и получал. С пайком не обрадовали, зато насовали кучу махорки и папирос. Хоть и не курю, но куда деть знаю, так что будет что сменять на сметанку. Хотя нет, дробь-как говорил мой дружок Кирилл, что на флоте служил— жирную сметану и коровье масло мне пока не рекомендовали. Доктора пояснили, что печенка моя такого сразу не выдержит. Только по малому кусочку, иначе вытошнит. Докторам я доверяю, так что рисковать не буду.

На выходе я столкнулся с военкомом госпиталя, товарищем Владимировым.

-Ты куда, Сергей, намылился? Неужто уже на фронт?

-Какое там, Андрей Федорович, два месяца на поправку здоровья дали. Меня сейчас и винтовка к земле придавит, а уж 'льюис'— как лягу под ним, так и не встану. Будет как надгробный памятник старорежимному купцу первой гильдии.

-А чем заниматься думаешь, кроме как с девчатами прогуливаться?

— Даже и не знаю, неплохо б между делом сейчас на службу пристроиться. На посильную работу. В курьеры пока не гожусь, а вот по бумажкам могу.

— А ты грамотный, Сергей?

— Да, грамотный, закончил шесть классов реального. Дальше денег не хватило, хотя и хотелось.

-Серега, да ты прямо находка, партийный, грамотный, и на фронт пока не мобилизуют ! Постой-ка трошки, я сейчас набросаю тебе записку. Вот с ней сходишь в отдел управления губисполкома к товарищу Болотову, думаю — он тебе подходящую работу найдет, и чтоб тебя после ранения не заездили, да и польза от тебя советской власти была.

-Спасибо, Андрей Петрович, за помощь.

— Не благодари, Серега, для дела ведь стараюсь. Только вчера мы тут говорили про кадры и плакались губернские товарищи, что губернию сформировали, а работать некому. Кременчуг не шибко большой город, пролетарии хоть и есть, но не так, чтоб и много. Хотя город по большевитски настроен, оттого ему и такая честь дана— губернию возглавить. А как я уже сказал, и грамотных людей нехватка, а чтоб еще и партийный был ... Вот только гляди — заходи к Болотову, когда тот один. А то чекисты в гости зайдут и у губисполкома тебя умыкнут.

— Спасибо, а куда теперь мне идти? В какую сторону то есть?

— Пойдем, я тебе покажу, тут совсем недалеко.

Товарищ Болотов был на заседании в совнархозе, потому меня принял его зам, который и предложил подойти завтра ближе к девяти утра. Если товарища Болотова и выдернут куда, он перед отъездом всегда заходит и быстро смотрит, что требует неотложного решения, а что нет. Потом только едет, куда нужно. Зам почесал затылок и сказал, что, пока вопрос со службой еще не решился, то меня можно направить в номера 'Виктория', где у губисполкома есть броня номеров. Сейчас губернских съездов нет, и никто из вождей еще не прибыл, потому место найдется. А потом и может, другое место подберется.

Выписали мне бумажку для номеров 'Виктория', и я пошагал по улицам. Вообще город мне понравился, это, конечно, не Одесса, и не Харьков, но уровень уездного он давно перерос, даже еще до решения про Кременчугскую губернию. Хотя мне говорил Мотя Квасов, что в его родном Царицыне все тоже не хуже, чем в губернском Саратове, только университета еще нет. Хотя, может, уже и открыли. От деникинцев город освободили еще в конце прошлого года, так что могли и успеть организовать. Я вообще сам думал, что во всех губернских центрах должен быть университет или хоть какой другой институт, скажем, у моря судостроительный, а возле угольных копей горный. Или какой еще там нужен. Но при царе столько не было. Университеты в теперешней УССР были в Киеве, Харькове, Одессе и вроде бы все. Технические университеты или институты (не знаю, как правильнее) вроде как в Киеве и Харькове, насчет Одессы я не помнил. Ну, пусть я даже часть не знаю. Военные училища были в Одессе, Чугуеве, Елисаветграде, Киеве. Хотя они высшего образования не дают. Вот и все, что есть. Остальные надо открывать заново. Правда, часть разных учебных заведений перевезли из Царства Польского и Курляндии при эвакуации. Но раз теперь Кременчуг губернский город, так там и что— то надо открыть, хотя бы учительский институт.

При царе у нас с грамотой было не здорово. Потому и учить людей надо. В моем родном Новогеоргиевске неграмотных было около половины среди мужчин. Среди женской части неграмотных, конечно, побольше, но это уездный городок, а дальше в село — там грамотность пожиже. И это при том, что грамотным считается тот, кто фамилию накарябает, и с грехом пополам вывески читает. Я, когда фельдфебелю сказал, что грамотный и насколько именно, то старого служаку прямо поразил. Потому меня он, пока ротный писарь болел, за бумаги посадил, да и позже использовал, когда много бумаг в роту приходило. Коль я человек настолько нужный, то меня оттого и в наряды сильно не гоняли, да и унтера руки не распускали. Но я таки фельдфебеля разочаровал — не остался у него в роте, а отправился на фронт. Он это назвал дуростью и блажью. Но коль я пошел на войну добровольцем, то не ради писарской должности. Я при бумагах мог и дома трудиться, пока не призвали. А если устроиться в воинское присутствие, то можно было бы и от войны вообще отвертеться.

Знаю я таких.

Вообще я потом много думал, а правильно ли сделал, пойдя на войну, да еще и добровольно. И каждый раз итог размышлений был разный. Наверное, оттого, что каждый раз у меня был разный настрой души, вот разница — каждое мнение на разный опорный камень становилось.

Все же германскую войну я пережил, хоть и с двумя ранениями, но без инвалидности. А когда в стране большая война, а не какая-то среднеазиатская кампания, то среди людей, что жили в это время — разделение будет такое — ты был или не был там. Раз не был, то будешь чувствовать себя как— то неудобно. Ну, это если совесть и отзывчивость в тебе сохранилась, а не златом-серебром вытравлена.

И еще нужно вспомнить про другое значительное событие. Что встретил там товарища Семена, который мне немножко глаза открыл на происходящее и тайные пружины, что им управляют. К тому времени я уже понял, что не нужна война ни мне, ни австрийцу, ни немцу, если мы простые люди, которые сами себе хлеб зарабатывают. Нам от нее только убыток. Но дальше этого забора в голове я сам не пошел. А товарищ Семен разъяснил мне, что жируют на войне торговцы, генералы и проститутки. Для них война золотое время. Конечно, без риска и для них не обходится: генерал может, как Самсонов, на войне погибнуть, а проститутка слишком увлечься золотодобычей и от дурной болезни сгнить. Но ведь во всяком деле есть профессиональный риск, Но писарь от своей работы зарабатывает почечуй, но обычно с крыши не падает. Вот кровельщик может почечуя не бояться. А потом товарищ Семен меня и с некоторыми брошюрками познакомил, которые повели и дальше...

Путь по проспекту Революции закончился, пора на Херсонскую сворачивать, к 'Виктории'. В номерах меня приняли менее приветливо, долго ныли, что и мест нет, и губисполком не додает чего— то там, и с оплатой задержки. Я это нытье не поддерживал, а просто стоял и молчал. Поскольку целый час ныть и ничего не делать гостиничные товарищи не решились, то они отвели мне место на третьем этаже. Номер трехместный, пока никого больше там нет. но могут в любое время подселить. Дареному коню в зубы не смотрят, потому я подхватил свои невеликие пожитки и поковылял. Наверх я еле дополз, потому и практически сразу, не оглядываясь вокруг, разделся и свалился на ближайшую кровать. Сил хватило только на то, чтоб запихнуть мешок под кровать, а на такие мелочи, что нет простыни, я уже перестал обращать внимание. А ведь давно ли жизнь текла совсем по0— другому...

Проснулся я уже в темноте, и решил продолжить отсыпаться. Кушать на сон грядущий — вредное дело, да и чаще всего нечего бывает, потому я только повесил брошенные вещи в гигантский шифоньер и снова продолжил давить храповицкого. Мои товарищи замечали, что я не храплю, и это хорошо, потому что один храпун способен испортить сон всему взводу. Некоторые нервные, случалось, и сапогом в ночного музыканта запускали. И я с ними согласен, потому как есть на белом свет граждане, которые во сне прямо— таки хрипят, булькают, повизгивают и надрывно визжат, как заржавелые петли или поросята, которых режут. От такой напасти одно спасение — так умучиться, чтоб как упал на норы или топчан, так тут же и заснул. Но вот в чем беда: на фронте, конечно, так умучиться — плевое дело, но сна при этом хорошего нет. То снаряд, то стрельба, то еще что-то потому и не заснешь, как до фронта. И сон какой-то мутный, как старое зеркало. Очень часто просыпаешься. Вот когда из боев выведут, то тут и отоспишься. А в госпитале нет, по вечерам и ночью раны болят сильнее, да и есть много других прелестей. Первые несколько дней отсыпаешься, а потом часто и сна нет. То у тебя самого рана мозжит, то сосед всю ночь стонет, то помершего выносят — как после этого заснуть? Вот и маешься почти до света, потом таки заснешь, и тут уже пора вставать.