3. Женщина серебряного века

— Глава 3. Женщина серебряного века

В окне синело небо над крышами, садами и голубятнями Черкалихиной слободы. На подоконнике в терракотовой вазочке стоял засушенный жёлтый нарцисс. Стены с обоями в лилово-сиреневом растительном узоре украшали "Остров мёртвых" Бёклина и "Иродиада" Бердслея. На узкой кровати поверх клетчатого пледа лежала ничком Фаина Штальберг в чёрном платье и ботиках.

Втиснулась в приоткрытую дверь чёрная кошка. Мяукнула, вспрыгнула на кровать, принялась с урчанием тереться о плечо Фаины.

— Лилит! — Штальберг повернулась на бок, обняла кошку, прижала к себе. Глаза у девушки были красные, воспалённые. — Лилит, милая, сокровище моё... Скажи, что мне делать? Уехать? Смириться? Проглотить это унижение? — (Кошка жмурила глаза и мурлыкала). — Нет, нет, этому не бывать. Я не сдамся, Лилит. Я должна быть сильной. Довольно об меня вытирали ноги. Я должна отомстить... — Глаза Фаины стали мечтательными, на губах заиграла улыбка. — Предлагаешь разрушить его планы, Лилит? Открыться комитету, предупредить о ликвидации? Нет, партия не простит мне измены, ведь это я провалила прежнюю боевую дружину. Меня, наверное, казнят, а я должна жить, чтобы отомстить по-настоящему... Предлагаешь его убить? Нет, это для него слишком мало... Я разрушу его жизнь... растопчу всё, что ему дорого... заставлю его мечтать о смерти, молить о ней как о милости... Сейчас придётся уехать, но я вернусь... Вернусь окрепши, обретя новые силы... и тогда месть моя будет по-настоящему страшной... — (Кошка требовательно мяукнула). — О, тогда ты узнаешь, ротмистр Титов, что такое ненависть отвергнутой женщины!... Чего тебе, Лилит? Молочка? — Фаина спустила ноги с кровати. — Сейчас, моя дорогая...

* * *

Первой любовью Фаички Ермилиной в старших классах Тамбовского Александринского института благородных девиц был государь император. Институт она окончила в 1905 году ярой патриоткой и монархисткой — полночи плакала в подушку из-за Цусимы и до крика спорила с отцом, помещиком либерального направления, когда он за рюмочкою мадеры поругивал правительство за расстрел 9 января, бездарное ведение войны и невнимание к конституционным запросам передовой общественности. Отцовский приятель, крайне правый адвокат Луженовский — огромного роста, жирный, громогласный мужчина — приглашал её даже на собрание "Союза русских людей", но ей там не понравилось.

Лето Ермилины, как обычно, провели в имении. В деревне было ещё спокойно, но год выдался неурожайный, ходили слухи о тайных крестьянских братствах, о каких-то агитаторах и царском указе, что якобы даровал крестьянам помещичью землю. Отец жаловался, что работники вконец обнаглели — ломят цены и угрожают поджогами, но не утратил своего либерализма и даже сильнее проникся народолюбием. Он разорвал дружбу с Луженовским, когда тот стал совсем черносотенцем и вошёл у губернатора в большой фавор. Фаина под влиянием семьи и духа времени тоже сдвинулась влево и возжаждала конституции. Детская влюблённость в царя угасла, портрет со стены девичьей спальни был удалён.

А осенью стало ещё тревожнее. В октябре забастовали железные дороги, сообщение было парализовано, из лавок исчезли колониальные товары и керосин. В самом Тамбове бастовали железнодорожные мастерские, два завода и мужская гимназия. На привокзальной площади ежедневно митинговали под красными флагами. Манифест 17 октября Фаина приняла восторженно, прошлась в ликующей демонстрации и даже опять немного влюбилась было в царя. Но после манифеста стало только хуже.

Черносотенцы избивали демонстрантов и забастовщиков, те не оставались в долгу. Ходили слухи о вооружённых отрядах, о подготовке восстания. Маленький сын железнодорожного конторщика играл с какой-то банкой; бомба взорвалась, убила ребёнка и тяжело ранила сестру; конторщик-бомбист скрылся. А в деревне после сбора скудного урожая начались беспорядки. Крестьяне растаскивали амбары помещиков и крупных хозяев, грабили казённые винные лавки, жгли усадьбы, хутора и экономии. Пограбили хлеб и у Ермилиных, но хотя бы дом не сожгли — старинный дом с колоннами на берегу Цны, где бывали Державин и Боратынский, — потому что отец вовремя скостил мужикам долги и разрешил порубку в барском лесу. Зато в Кирсановском уезде творилась сущая пугачёвщина. Говорили, что по деревням разъезжают переодетые офицерами агитаторы и возят фальшивый царский указ в золотой рамке, а главный у них одет генералом, при полном параде с орденами и лентами. Вооружённые отряды мужиков бродили по деревням, грабили, жгли и угрозами заставляли местных присоединяться. Помещики нанимали охрану, а кто не мог — бросали всё и бежали в города.

Но власти постепенно опомнились и перешли в наступление. Тамбов объявили на военном положении. Солдаты из местных гарнизонов, сами такие же крестьяне, для усмирения не годились, поэтому губернатор добился присылки казаков. По снежным улицам загарцевали с наглым и лихим видом донцы, баловались, пугали прохожих нагайками. Луженовский, ныне советник губернатора, был поставлен во главе карательной операции, и началось усмирение села. Зачинщиков и агитаторов арестовывали. В селе Рязанке схватили самого лжегенерала и его казначея, который обчищал кассы в разгромленных винных лавках. Чтобы заставить мужиков выдать грабителей и смутьянов, казаки жгли дворы. В сопротивлявшихся стреляли боевыми. Выгоняли людей целыми деревнями нагишом на мороз, пороли нагайками и розгами, многих засекали до смерти. По слухам, творили и худшие бесчинства: пытали, насиловали, однажды зарубили шашкой семилетнюю девочку, а сам Луженовский якобы хвастался пьяным, что своими руками убил шестерых мужиков.

Царь, виновник всех этих зверств, окончательно впал у Фаины в немилость. К тому времени она была настроена уже революционнее отца — считала себя правее эсеров, но левее кадет, ходила на митинги и манифестации, и там свела знакомство с людьми ещё более радикальных взглядов. Познакомилась она и с настоящей партийной социалисткой-революционеркой по имени Маруся, неразговорчивой темноволосой девушкой с колючим взглядом. Но такие знакомства делались всё опаснее. В Тамбове и уездных городах шли повальные аресты, обыски, закрытия газет. В городе Козлове арестовали даже самого полицмейстера за потворство и чрезмерную мягкость. Отыскивали бомбы, оружие, запрещённую литературу. Пришли с обыском и к Ермилиным. Молодой помощник пристава Жданов извинялся, что вынужден беспокоить такую почтенную семью, а Фаина чуть не умерла со страху, потому что по Марусиной просьбе прятала в матрасе эсеровские листовки. Но искали небрежно и ничего не нашли.

Как и обещали те листовки, революция ответила террором на террор. В декабре перед самым подъездом губернаторского дома слесарь вагонных мастерских выстрелом в грудь смертельно ранил вице-губернатора. В январе на перроне Борисоглебска, посреди толпы казаков и полицейских, барышня в форме гимназистки застрелила Луженовского. Вскоре в газетах появилось её имя: Мария Спиридонова. Её Маруся! Конечно, Фаина была потрясена и втайне чуть-чуть горда. Её знакомая — не просто эсерка, а настоящая террористка! Но главное потрясение было впереди.

Вскоре в газете "Русь" опубликовали письмо Спиридоновой из тюрьмы — письмо страшное. Мария лаконично рассказывала, как её пытали есаул Аврамов и помощник пристава Жданов — тот самый полицейский, что так вежливо проводил обыск у Ермилиных. "Велели раздеть меня донага и не велели топить мёрзлую и без того камеру. Раздетую, страшно ругаясь, они били нагайками (Жданов)... Выдёргивали по одному волосу из головы и спрашивали, где другие революционеры. Тушили горящую папиросу о тело... Давили ступни "изящных" — так они называли — ног сапогами, как в тисках... "Мы на ночь отдадим тебя казакам..." — "Нет, — говорил Аврамов, — сначала мы, а потом казакам..." Повезли в экстренном поезде в Тамбов... Офицер ушёл со мной во II класс. Он пьян и ласков, руки обнимают меня, расстёгивают, пьяные губы шепчут гадко: "Какая атласная грудь, какое изящное тело..." Сильным размахом сапога он ударяет мне в сжатые ноги, чтобы обессилить их; зову пристава, он спит... В Тамбове бред, и сильно болела... До сих пор сильно больна, часто брежу".

Действие письма на впечатлительную душу Фаины было чудовищным. Всю ночь она металась в бреду и нервической лихорадке; то ли чудилось, то ли неотвязно воображалось, что это её, Фаину, в пыточном застенке Жданов и какие-то смутные казаки насильно обнажают, избивают, терзают, покушаются на честь. Наутро, всё ещё сама не своя, отправилась записываться в Боевую организацию П. С. Р. Некоторые из революционных знакомых ещё были на свободе. Её свели с каким-то деятелем городского партийного комитета.

— Дайте бомбу и прикажите отомстить за Марусю! — потребовала она с порога.

Вопреки ожиданиям, комитетчик не восхитился её героическим порывом, а устало вздохнул и посоветовал сначала испытать себя в повседневной работе на благо партии. Вопреки ожиданиям от самой себя, Ермилина ощутила трусливое облегчение. Так в марте 1906 года она стала эсеркой.

Первым партийным поручением было сыграть роль невесты арестованного агитатора — пойти в тюрьму на свидание и тайно передать какие-то шифрованные записки. Пришлось основательно вызубрить биографию "жениха", 24-летнего крещёного еврея из Киева по имени Борис Штальберг. Но Фаина едва не позабыла всё от волнения, а когда увидела "жениха", совсем оцепенела.

Штальберг оказался высоким смуглым красавцем с лихим чернокудрым чубом, белозубой улыбкой и дерзким взглядом отчаянного мятежника. Позже, на свободе, Борис открылся, что он — один из тех самых агитаторов, что выдавали себя за офицеров. В это легко было поверить — бравым видом и молодецким сложением он больше напоминал гусара 1812 года, чем выходца из черты осёдлости. Фаина в смятении совсем потеряла дар речи, но Штальберг спас её от провала — сам заговорил весело и по-свойски, хотя даже не знал её имени:

— Солнце моё, как я счастлив тебя видеть! Ну рассказывай: что дома, как родные?

Фаина перевела дыхание и заговорила. Борис держался так непринуждённо, что она быстро вошла в роль. Через несколько минут они уже болтали и смеялись как старые друзья, а к концу свидания Фаина была влюблена по уши. Борис Штальберг завладел её сердцем безраздельно и, как она была уверена, навсегда.

Шифровки были благополучно переданы. Ермилина продолжала играть свою роль. С каждым свиданием она всё яснее и всё восторженнее понимала, с каким великим человеком свела её судьба. Штальберг жил по фальшивому паспорту и настоящего имени не раскрыл даже Фаине, а сказал только смущённо, что оно "не такое красивое". Его биография была мрачна — даже удивительно мрачна для такого жизнерадостного человека. Мать, жена мелкого торговца скобяным товаром, при погроме 1881 года стала жертвой надругательства — и так был зачат Борис. Официально мальчик считался законнорожденным, но правду знали все. Его не любили родители, он был изгоем среди других детей. Единственным светлым воспоминанием детства был один русский чиновник с женой — эта бездетная пара его "опекала и развивала". Не окончив ни еврейской, ни русской школы, в юности Борис пробавлялся подённой работой и случайными заработками, и нигде не задерживался "по буйству и дерзости характера". Потом эпизод, о котором он не любил рассказывать: служба в доме у какой-то купеческой вдовы и крещение. О мотивах перемены веры Борис умалчивал. Но Фаина не сомневалась, что мотивы эти высокие и чисто религиозные, а не шкурные, как у типичного выкреста (и уж конечно, он не собирался жениться на этой купчихе). В 1903 году Бориса призвали в армию. Там-то его и сагитировал "в революцию" какой-то студент, отданный в солдаты "за политику". Когда началась японская война, Штальберг дезертировал. Эсеры помогли с паспортом и пристроили на агитационную работу.

Мутная и не героическая биография. Но влюблённая Фаина была уверена, что главного Борис не рассказывает. Человек такого бесстрашия и самообладания, так свободно и гордо держащийся даже в тюрьме — конечно, не рядовой агитатор с полууголовным прошлым. Это крупный, глубоко законспирированный руководитель. Однажды его имя прогремит на всю Россию, он будет героем, вождём восставшего народа, а она, Фаина — его революционной подругой, преданной до гроба соратницей, как Перовская, как Люсиль Демулен... Изображая жениха и невесту, они, конечно, на каждом свидании признавались друг другу в любви. Но настал день, когда Борис произнёс текст роли особым тоном, с иным выражением лица. Фаина всё поняла. Счастье нахлынуло и оглушило.

* * *

Старшие Ермилины совсем не обрадовались, что их дочь собирается замуж за еврея и революционера, да ещё и "малокультурного". Но из либерализма и мягкосердечия не показали виду и, конечно, не стали препятствовать. Истинную личность Бориса и его дезертирство власти не раскрыли. Суда не было, губернатор административным порядком сослал Штальберга на пять лет в Иркутскую губернию. Ермилины были так добры, что выхлопотали зятю право ехать в ссылку не этапом в арестантском вагоне, а за свой счёт (вернее, конечно, за их счёт). После скромного венчания в Уткинской Богородичной церкви молодожёны отправились в вынужденное свадебное путешествие.

Штальберги добирались до Иркутска вагонами второго класса две недели, неторопливо и с комфортом. В каждом крупном городе останавливались в гостинице на ночь и предавались восторгам медового месяца. Этим же занимались и в Иркутске, в номерах "Империал" на Арсенальской улице, пока ждали приказа о назначении места ссылки. Назначили село Усолье в семидесяти верстах вниз по Ангаре (население шесть тысяч душ обоего пола, пароходная пристань, казённый солеваренный завод, рабочие из ссыльно-каторжных). Медовый месяц закончился. Начались будни сибирского захолустья.

Материально супруги не бедствовали: Ермилины присылали деньги. Борису не пришлось устраиваться работать на пристань или завод, как другим ссыльным, женатым менее удачно. Сняли хорошую избу с баней, наняли девку для чёрной работы. Но скука была беспросветная, смертная, чеховская. Общаться Фаине было не с кем и не о чем. Партийных связей Штальберги не поддерживали: хотя тамбовский комитет дал явки иркутских эсеров, но к приезду все они оказались провалены — полиция лютовала и здесь. Борису по "малокультурности" было легче — он с удовольствием охотился, рыбачил, проводил вечера за картами с заводскими конторщиками, но Фаине хотелось большего: интересного общества, книг, театра.

Быстро выяснилось, что у них с мужем мало общего. Да и Борис начал дичать: всё больше пил, всё бесцеремоннее обращался с Фаиной, и разочаровался в революции. Последними словами (уже не стесняясь жены) он крыл партию, из-за которой "гниёт" в сибирской глуши, аграрное движение и студента-солдата. Словом, тот, кого Фаина полюбила как героя, превратился в пошляка и ничтожество. Она отдыхала душой только раз в месяц, когда на пару дней выезжала за покупками в Иркутск. Но и уезжать надолго было нельзя: без неё Борис запивал совсем без удержу. Фаина прожила так лето, вытерпела зиму, но мысль, что впереди ещё четыре года, внушала ужас. Последней каплей стала безобразная ссора с мужем из-за отцовских денег. Супруги помирились, но весь следующий месяц в Усолье Фаина напряжённо думала, что пора уже на что-то решиться. Она не ссыльная, она может уехать в любой момент.