| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Аврелий читал и писал весь остаток дня в Томске, писал и в поезде, уже не обращая внимания на ямбический стук колёс. Фаиной владели сладкие грёзы о славе — пусть скандальной, пусть мимолётной, — о навсегда завоёванном месте в истории рядом с гением... И лишь через несколько часов она осознала ужасную вещь.
— Милый, послушай... — осмелилась она отвлечь поэта. — Мы увезли библиотечные книги...
— И что? — Алый не поднял головы. За окном под пасмурным небом плыли пожелтевшие камышовые болота и берёзовые колки Барабы.
— Но получается, что мы их украли!
— Не украли, а нашли лучшее применение. Кому в Томске нужна Тереза Авильская? Этот таёжный университетик ещё гордится будет, что его книги помогли созданию бессмертных стихов. Памятную доску повесит... Не лезь ко мне больше с ерундой!
Алый был так поглощён работой, что не стал тратить время на лекцию, доказывающую праведность воровства. На сей раз Фаина справилась без него. Она уже неплохо научилась себя уговаривать.
* * *
Остались позади Новониколаевск и Омск. Алый даже не вышел на перрон размять ноги — настолько владело им вдохновение. Лишь поздно вечером, когда поезд загрохотал по мосту над чёрным в пасмурной мгле Ишимом, Аврелий выронил карандаш и обессиленно откинулся на диван.
— Читай, — он толкнул Фаине блокнот, закрыл глаза.
Фаина с благоговением приняла драгоценную рукопись. Первую страницу покрывали зачёркнутые варианты псевдонима, и в конце единственный незачёркнутый: "Кармелина де Корбеньяк". Дальше варианты названия сборника: "Чаша Грааля", "Копьё Лонгина", что-то латинское и испанское — всё зачёркнуто. Затем шли стихи:
"О Пастырь, посохом святым замкни мои уста,
Сломай, о Царь, златым жезлом врата запечатленны,
Взойди, Отец, в мой тесный храм, где страждет пустота,
Излей, Господь, животворя, поток любви нетленной..."
"Как-то елейно и скучно, — подумала Фаина с недоумением. — И где тут эротизм?" Перелистнула:
"Я распята с Тобой на кресте,
Сердце к сердцу, дыханье к дыханью,
Наготою прижата к Твоей наготе,
Пронзена..."
— Э-э... — Жар бросился Фаине в лицо. Она захлопнула блокнот. — Это... это... смело. Даже для тебя слишком смело. Я не смогу это читать на публике, милый, прости.
— Почему? — заинтересованно спросил Алый. — Стыдно, страшно перед публикой?
— Да, но... не только. — Фаине было трудно говорить. — Я не богомолка, не ханжа, но... Ты здесь перешёл грань, по-моему. Извини. Наверное, я просто дура... и... ничего не понимаю в поэзии... — В горле встал комок, подступили слёзы.
— Перестань! Ты всё сказала правильно, и спасибо, что не побоялась. За это и люблю тебя — за искренность и чистоту души! — (Слёзы у неё вмиг высохли). — Да, я кощунствую. Но подумай сама, что желаннее для Бога — затверженный механически отченаш или искреннее, из глубины раненой души идущее богохульство? Кто ближе Христу — фарисей или мытарь? Душа живая, пусть грешная, мятущаяся, блуждающая в потёмках, пусть проклинающая Бога в отчаянной жажде хоть так докричаться до Него — не это ли душа истинного христианина, открытая для покаяния и спасения? — Аврелий перевёл дыхание. Фаина слушала, едва смея дышать — ещё никогда он не говорил так страстно и вдохновенно. — Я тебя убедил? Будешь Кармелиной де Корбеньяк?
— Буду! Буду!
— Тогда начнём репетировать. — Алый по-режиссёрски хлопнул в ладоши.
* * *
Дождь струился по стеклу. Тянулись вымокшие, грязно-жёлтые берёзовые рощи, мелькали разъезды и полустанки. Поезд приближался к Челябинску.
— Ещё одно, — сказал Аврелий.
Он был хмур. Хотя Фаина декламировала уже гораздо лучше, больше не краснела и не запиналась в особо смелых местах — Алому до сих пор что-то не нравилось. И хуже всего — он не говорил, что именно. Сердце Фаины обливалось кровью, но она не подавала виду. В чёрном платье, босая, с жемчужными бусами в руках вместо чёток, она молитвенно сложила ладони, подняла глаза к потолку и начала:
— Сегодня так тяжко и томно с утра,
Весь день я чего-то хочу.
Давай же со мною молиться, сестра,
Гляди, принесла я свечу...
— Хватит, — отрезал Алый. — Нет. Совсем не пойдёт. Я понял, в чём дело. Кармелина — девственница и монашка. Она сама не знает о чём пишет, не видит эротического подтекста. А по тебе всякий заметит, что ты всё понимаешь и притворяешься скромницей. И, прости, притворяешься неумело. Я сам виноват, я слишком тебя развратил, но... Прости, ты не годишься на эту роль.
Фаина медленно опустилась на диван.
— И что теперь?
— Не пропадать же стихам! Придётся найти другую исполнительницу. — Алый полез на багажную полку за саквояжем, достал перевязанную пачку конвертов. — Это будет несложно, подберу какую-нибудь дурочку в Самаре... А вот, например. — Он достал письмо. — "Полюби! Полюби! — выразительно прочитал он. — Я отдам тебе мою душу, моё тело, мою правду, ненужную молодость. Мне 16 лет, моя плоть ещё не знала радостей. Ты первый мне сказал про них, дав порыв к боли-экстазу. Невыносимо без неё жить. Под твоею фатою фантазии, в томлении о вопле истязания, волнуюсь, отдаюсь его чаяниям, говорю с тобой, слушаю молящие слова — позови меня, Аврелий Алый, дай мучительное счастие. Так свято, радостно отдаться тебе. С тобою нет греха, нет стыда, нет раскаяния. Твоя невеста в вечности Ираида Мосийчук, Самара, главный почтамт до востребования". — Алый показал письмо и фотографию-визитку, но Фаина даже не взглянула, она тупо смотрела в стену. — По-моему, выйдет неплохая Кармелина! Придётся, конечно, оставить её девственницей...
— А я? — без выражения спросила Штальберг.
— Нам придётся расстаться, Фаичка. — Алый меланхолично закурил. — Не из-за этого, конечно. С любовью нужно прощаться на высокой ноте, пока она не успела изжить себя, надоесть и опошлиться. И потом, я погубил бы тебя, сама понимаешь. Превратил бы в опиумистку, нимфоманку, довёл бы до сумасшедшего дома или самоубийства — не ты первая... Я прощаюсь с тобой именно потому, что люблю и хочу тебе добра. Пока не поздно, беги от Фауста, Маргарита!... — Паровоз засвистел, замедляя ход. Бежали под дождём чёрные от копоти заборы, кирпичные стены депо и мастерских, трубы котельных. — Челябинск. У нас до Самары ещё целый день и ночь впереди. Подарим же их друг другу! Сделаем печаль нашего расставания светлой и сладостно-мучительной!...
— Нет. — Фаина вскочила и рванула с полки свой чемодан. Чары поэта в первый и последний раз не подействовали. — Я сойду здесь. Прощай.
* * *
Она сидела в буфете и оцепенело грела руки о стакан чаю. За окном было промозглое небо и немощёная привокзальная площадь. Мокли лоточники под рогожными дождевиками и экипажи по ступицу в грязи. Внутри — нет, не боль утраты, ведь Фаина ни секунды не чувствовала, что Аврелий принадлежит ей — а ощущение, что кончился карнавал, весёлый, буйный и страшный, как Вальпургиева ночь; ощущение сродни слабости после тяжёлой лихорадки с великолепным фантастическим бредом. Внутри была пустота, а снаружи Челябинск. Слишком беспросветный даже для того, чтобы покончить с собой.
Денег осталось всего ничего. (До Фаины только сейчас дошло, что всё это время они жили за её счёт, что Алый и сейчас едет в Самару один в купе первого класса на её деньги). На билет второго класса до Тамбова, впрочем, хватило. Поезд отправился вечером, и полночи она не могла заснуть от стучащего в голове двустопного ямба: косил косой — косой косой... Потом сдавленно плакала, отвернувшись к стене. И наконец в изнеможении заснула.
Разбудил толчок, такой резкий, что она слетела с лежанки. Поезд остановился. Кто-то визжал, кто-то свистел в свисток, ревели дети. Хлопнули выстрелы. Дверь купе распахнулась, в глаза ударил свет электрического фонаря.
— Спокойно, господа, не двигаться, это экспроприация! — весело рявкнул кто-то невидимый. — Деньги, драгоценности, оружие попрошу жертвовать на нужды социал-демократической партии! Па-аживей!
И Фаина, изумляясь сама себе, ощутила, что беспросветность рассеивается. Её грабят. С ней что-то происходит. Она живёт.
* * *
На тамбовском вокзале Фаину встречали одни родители. Она быстро поняла, почему. Уже мезальянс с Борисом скандализировал консервативное тамбовское общество, а слух о романе с Алым окончательно погубил Фаинину репутацию. Её нигде не принимали, не приглашали, не замечали при случайных встречах. Круг общения сократился до близкой родни, но и с ней было тяжело, потому что родственники ради приличия избегали скользких тем и притворялись, что знать не знают ни о каком бойкоте. Революционных связей тоже не осталось — все старые партийные знакомые давно гнили по тюрьмам и ссылкам.
Но Фаина хорошо усвоила уроки Алого. Она не сдалась и в ответ на бойкот применила тактику эпатажа. Стала ходить одна, без спутников, в театры и рестораны, смело наряжалась — словом, усердно превращала себя из неприкасаемой в скандальную знаменитость. Это имело последствия разного рода. У Фаины появились поклонники и робкие подражательницы. Образовался кружок почитателей поэзии Алого, где она играла главную роль. В местной газете напечатали фельетон, где, конечно, не упомянули по имени, зато лестно назвали "львицей" и "экс-музой пресловутого декадента". Всё это сильно раздражало дам из местного света. Они пустили в ход скрытые рычаги и добились своего. Фаину вызвали в жандармское управление и объявили, что её высылают административным порядком в Уфу под надзор полиции на три года.
В глубине души она даже обрадовалась.
* * *
Был тихий, очаровательный зимний день. Падали крупные снежинки, в белизне садов краснели гроздья рябин. Извозчик вёз Фаину в Уфимское губернское жандармское управление — доложиться о прибытии. Шуршали и скрипели полозья саней, проезжали лавки и домики, с высоты минарета азанчи распевал призыв на молитву, снежинки залетали под кожух и приятно покалывали лицо. "Начну жизнь сначала", — устало и неопределённо мечтала Штальберг, кутая руки в муфту. В здании на Вавиловской улице дежурный унтер-офицер изучил её документы и провёл через канцелярию в кабинет помощника начальника управления.
— Садитесь, пожалуйста, Фаина Евграфовна, — любезно сказал жандармский ротмистр лет тридцати пяти с коротко стриженой круглой головой и тонкими кошачьими усиками. — Я изучил ваше дело... Н-да. Тяжёлое впечатление. Больно видеть, как талантливая девушка из хорошей семьи, следуя своей искренней натуре и благороднейшим побуждениям, позволила себя обмануть, связалась с отъявленными преступниками и погубила себя. Причём даже с точки зрения революции это была напрасная жертва. Вы ничего толком не сделали для своей партии, а потеряли всё — доброе имя, дружеский круг, лучшие годы молодости, надежду на семейное счастье...
Фаина глядела во все глаза на этого спокойного рассудительного офицера. Такого она не ожидала. Думала, что подпишет какие-нибудь бумаги и уйдёт... а встретила человека, который в нескольких простых откровенных фразах сформулировал всю её жизнь. Понял её, Фаину, лучше, чем она понимала сама себя. Понял то, что она понимать боялась.
— Как вы представляете своё будущее, Фаина Евграфовна? — продолжал ротмистр. (Она никак не представляла и не хотела представлять, она гнала от себя эти мысли). — Выйти замуж вы не сможете ещё долго — церковный брак со Штальбергом расторгнуть нелегко. Учиться? В Уфе нет высших учебных заведений. Служить? А кем? Ваш диплом даёт право только на педагогическую работу, но поднадзорным лицам это запрещено, нельзя давать даже частные уроки. Выступать на сцене, публиковаться в печати тоже нельзя. Вы скажете: это только на три года. Поверьте, тамбовский губернатор имеет власть растягивать вашу ссылку почти в неограниченных пределах. Если он настроен против вас и категорически не желает видеть в Тамбове, то будет назначать срок за сроком, а вы, Фаина Евграфовна, настроили против себя не губернатора, но хуже того — губернаторшу. И на какие средства вы собираетесь жить в Уфе? Допустим, покамест на содержание родителей, но они, простите, не вечны, а что потом? Вы не единственная наследница. Евграф Петрович при всей отцовской любви не захочет, чтобы его родовое имение досталось Баруху Штальбергу. Итак, что вам остаётся? Прозябать какой-нибудь конторщицей? Делать карьеру содержанки? Или всё-таки постараться загладить цепь роковых ошибок, вспомнить свои первые чистые мечты о служении чему-то великому?
Фаина ревела навзрыд. Офицер достал из ящика стола большой платок. Она немедленно принялась сморкаться.
— Вот и платочек графа Бенкендорфа в дело пошёл, — малопонятно сказал ротмистр. — Так что вы об этом думаете? И что намерены делать?
— Я вас поняла, — гнусаво ответила Фаина. — Вы меня вербуете. Я согласна!
— Ого! — Жандарм уважительно шевельнул бровью. — Мы не отказываемся от таких предложений, но... вы хорошо подумали? Вы, мне кажется, человек порыва и склонны к скоропалительным решениям. В данном случае решение верное, но всё-таки взвесьте все за и против. Это смертельный риск, это хождение по краю...
— Я согласна, — повторила Штальберг и хлюпнула носом. — Докладывать лично вам?
— Да. — Ротмистр порылся в шкафу и достал какой-то формуляр. — Я расскажу, где и как мы будем встречаться. Я также дам одну эсеровскую явку, правда, без пароля; сошлётесь на общих знакомых в Иркутске. Вы лично знали всероссийскую легенду — Марию Спиридонову, знали Луженовского, Жданова. Уверен, что местные эсеры захотят послушать ваши рассказы из первых уст. Это поможет вам закрепиться и продвинуться в их кругу. Жалованье на первых порах будет двадцать рублей в месяц, потом повысим, смотря по ценности ваших сведений. Будьте любезны, подпишите протокол.
— Как вас зовут, господин ротмистр? — Фаина макнула перо в чернильницу.
— Константин Фомич Титов к вашим услугам. — Жандарм отвесил любезный полупоклон.
— Хоть у вас-то имя настоящее?
Она не рассчитывала, что Титов поймёт, но он понял.
— Поверьте, Фаина Евграфовна, у меня — настоящее. — Ротмистр тонко улыбнулся. — В Отдельный Его Императорского Величества Корпус Жандармов ни по фальшивым паспортам, ни по литературным псевдонимам служить не берут. — Он взял у Фаины протокол и аккуратно прижал промокашку к подписи.
—
Цитаты из подлинного документа: М. А. Спиридонова. Письмо из тюрьмы после убийства Г. Н. Луженовского // Будницкий О. В. (сост.). История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях. — Ростов-н/Д., Феникс, 1996. — С. 226-227.
Композиция из подлинных писем Ф. Сологубу: Мисникевич Т. В. Фёдор Сологуб, его поклонницы и корреспондентки // Эротизм без берегов. — М.: Новое литературное обозрение, 2004.
—
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
