Он очнулся внезапно. Вместе с явью обрел тело. Он лежал навзничь, укутанный мягкой пушистой тканью. Напряг мышцы спины. Почувствовал, как пробежали мурашки по бедрам. Осмотрелся.

Над ним был бледно-зеленый плоский потолок, сбоку, за стеклом, какие-то странные приборы. С большим трудом удалось повернуть туда голову — её удерживало мягкое, доходившее до висков облегающее изголовье.

За прозрачной стеной, на причудливо изогнутой панели сложного аппарата светились забавные скачущие огоньки, и он заметил, что они явно связаны с ним. Когда он начал дышать глубже, так, что распирало грудную клетку, они мерцали в этом ритме. А в глубине комнаты, отгороженной хрустальными панелями, что-то розовело — ровно, размеренно, — и это розовое тоже билось в одном ритме с ним, вернее, с его сердцем. Он уже не сомневался, что находится в больнице. Значит, произошел несчастный случай. Какой и где?..

Он хмурил брови, ждал, что объяснение всплывет в памяти, — напрасно. Он замер, закрыл глаза, сосредоточился, но ответ не приходил. Что с ним такое, черт возьми? Амнезия?..

Он попытался приподняться, потрогал странно гладкий материал кушетки, наконец решил позвать сиделку.

— Сестра. Эй!

Он узнал собственный голос. Но вот кому принадлежал голос, он не знал — и не понимал, как такое вообще может быть. Что с ним сделали? Что это за место? Оборудование было незнакомое. Какая-то частная клиника? Он не был настолько богат. Похищение? Чтобы подвергнуть его каким-то незаконным опытам? Бред.

Теперь он мог свободно двигать ногами, руками, пальцами, смял и отбросил спеленавшую его ткань. Это его уже не удовлетворило. Отчаянно напрягая все мускулы, он попробовал встать и добраться до стеклянной сдвижной двери. Тут же на него вдруг напала тяжелая внезапная сонливость, и он снова угас, как пламя затухающей лампы.

* * *

Он был мертв 525 лет. Это был первый потрясающий факт, который найденышу пришлось узнать. Он умер — вернее, пропал без вести — в 2117 году, затерявшись вместе с большеходом в ажурной трясине Бирнамского Леса на Титане. Сейчас же шел уже 2642-й год — факт, настолько потрясающий, что даже известие о том, что он находится отнюдь не на Земле, а в чреве межзвездного корабля, совершающего тысячелетний полет, казалось уже не столь значительным. Тем не менее, оно было более важным. Вернуться в прошлое было невозможно; об этом смешно было даже думать. Но вернуться на Землю он мог, — разумеется, если полет завершится удачно. Когда-то, в прошлой жизни, он был пилотом межпланетного корабля, и это оказалось очень кстати: он не ощущал себя зайцем, подброшенным в чрево трансокеанского лайнера... по крайней мере, большую часть времени. Во многом это чувство было иллюзорным: "Эвридика" отличалась от привычных ему кораблей больше, чем каравеллы Колумба — от его ракеты. Он мог изучать её и днем — все помещения были для него доступны и его уверили, что он никому не помешает, напротив, может идти куда хочет, задавать любые вопросы, но он предпочитал прогулкам молчание и ночь. С него хватило одного раза, когда он отправился в носовой отсек корабля, в обсерваторию, чтобы увидеть звезды.

Высокое помещение, освещенное двухъярусными гирляндами ламп, оказалось безлюдным. Вдоль стен тянулись узкие галереи — от одной цилиндрической колонны к другой. Целый зал блестел стерильной отделкой, и он напрасно искал орудийный лафет рефлектора или другого телескопа известной ему конструкции, или хотя бы купол с диафрагмой — для визуального наблюдения неба. Вокруг высились вертикальные башни-цилиндры, полупрозрачные, заполненные керамическими дисками. Словно алтарь громоздился уходящий в потолок четырехгранный аппарат с прикрепленным к нему сидением, похожий скорее на электронный микроскоп, чем на орудие астронома. Из щели под бинокуляром мелкими скачками выползала лента с каким-то графиком, и, сворачиваясь, ложилась грудой на пол, покрытый старым персидским ковром с затертой вязью рисунка.

Ковер добил Пиркса — ему приятнее было считать себя астрогатором Пирксом, чем первым пилотом Парвисом — окончательно. Он вдруг почувствовал себя унизительно смешным — словно обезьяна, которую привели на светский прием. Ему захотелось вырвать эту бессмысленную, ни в чем не повинную ленту, рвать её в клочья, топтать, и он с трудом сдержал себя. Его душил стыд при одном воспоминании об этом ужасном объяснении, когда он не хотел верить им, кричал, что это какой-то чудовищный розыгрыш, сатанинская шутка, требовал отправить его на Землю, пытался убежать, найти выход... Это быстро прошло. Возможно, не без помощи успокаивающих препаратов, которыми его пичкали без его же ведома, но спрашивать врачей о таком было бессмысленно, а о действии лекарств XXVII столетия ему оставалось лишь гадать.

Так или иначе, но он был профессионалом, специально обученным для преодоления самых невероятных аварий. И, хотя "авария", которую он потерпел в пространстве и времени, превосходила самое изощренное воображение преподавателей, его навыки астронавта и навигатора никуда не исчезли. Куда хуже обстояло дело с самыми обычными, бытовыми воспоминаниями. Здесь он почти ничего не смог вспомнить. Не помогла ни изощренная стимуляция поврежденных зон мозга, ни даже ароматерапия десятками тысяч различных запахов, к которой врачи прибегли наверное с отчаяния. Лишь однажды острый запах испаряющейся в дистилляторе жидкости, защекотав в носу, моментально вызвал больше, чем образ, — ощущение присутствия на случайном космодроме, когда, светлой ночью, стоя под горячими ещё воронками дюз, под дном своей ракеты, которую он спас, он ощутил такой же запах отдающего азотом дыма и счастье, которого он тогда не осознал, а сейчас, при воспоминании, ощутил.

Он не сказал об этом доктору Герберту, хотя и понимал, что следовало бы. Ему полагалось немедля прийти с любым неожиданным воспоминанием, так как в них проявлялись погребенные зоны памяти и их нужно было стимулировать — не для психотерапии, нет, она осталась в прошлом, — а для восстановления стершихся связей в мозгу. Их надо было раскрывать и всё больше становиться самим собой. А уж с воспоминанием об аварии надо было бежать, сломя голову, — все они фиксировались в архивах, и, получив данные всего об одном таком случае, можно было без труда установить, кто он на самом деле.

Совет был разумным, профессиональным, себя он тоже считал мыслящим разумно, но воспоминание от врача скрыл. Молчаливость, несомненно, была одной из основных его черт. Он никогда не был склонен к излияниям, да ещё на такие интимные темы. Людей, которые любили откровенничать, он презирал, по опыту зная, что под этой чертой скрывается либо хвастовство, либо слабость.

Наконец, Герберт прописал ему беседы с Мемнором — машиной, не числившейся в бортовом оснащении корабля, но разработанной специально для возвращения его памяти. Это было неожиданно, и, пожалуй, неприятно: хотя "Эвридика" и была огромна, её ресурсы были всё же ограничены, а бывший пилот и так чувствовал себя неуютно, словно мальчишка, зайцем пробравшийся в чрево космического корабля, незваный гость, к которому безупречно корректны, но с которым не знают, что делать, и потому отделываются от него механическими игрушками. К тому же, само общение со способным к разговору компьютером казалось ему каким-то жульничеством: компьютеры его эпохи не были способны к речевому общению, если не считать выдачи заранее записанных сообщений. Мемнор же мог поддерживать беседу на уровне профессионального психолога. Единственное, что отличало его от человека, — безупречная корректность, постоянно вежливый тон, неизменный независимо от того, что говорил собеседник. Непонятно почему, это уязвляло найденыша; иногда он ловил себя на желании оскорбить безответную машину, хотя и понимал, что это глупо: спектр речевого имитатора Мемнора был всего лишь программой, раз и навсегда установленной, и любые попытки вывести машину из себя остались бы не более, чем глупым ребячеством. Тем не менее, желание никуда не исчезло. Компьютер, даже столь разумный, всё равно оставался лишь компьютером, и однажды он спросил Мемнора, что делает он, чтобы преодолеть ограничения своей собственной памяти.

Тот несколько минут молчал, и найденыш почувствовал вдруг приступ невольного злорадства — всезнающая машина оказалась далеко не всезнающей. Возвращение памяти, высокопарно именовавшееся тренингом, происходило в каюте, обставленной довольно странно. В ней стояла антикварная мебель, уместная разве что в музее: несколько изящных, словно бы дворцовых креслиц с тусклой позолотой и гнутыми ножками. Стены украшали картины старых голландцев — его любимые, которые он вспомнил, и которые тотчас явились помочь ему. Картины легко менялись, ибо полотна, висящие в резных рамах, были только игрой света, хотя и превосходно воспроизводящей фактуру ткани и мазки масляных красок. Мемнор объяснил ему, как делаются эти голографические копии, но он не стал его слушать. Сам машинный преподаватель был незаметен, то есть его никто специально не прятал, он был просто подсистемой Эскулапа, главного медицинского компьютера корабля, предназначенной для психотерапевтических бесед и перепрограммированной специально для этого уникального случая. Но в каюте не было его материального вместилища, способного испортить настроение пациента своей впечатляющей массивностью; оно помещалось в серверных отсеках. А чтобы не приходилось разговаривать с воздухом или микрофоном на стене, там стоял бюст Сократа, знакомый найденышу по детским книгам о греческой мифологии. А может быть, о философии. Он не был силен в античной истории. Бюст казался каменным, хотя в оживленных дискуссиях у него появлялась мимика. Ученику это очень не нравилось: отдавало дурным вкусом и чванством, не служащим ничему и потому особенно унизительным. Он не смог выяснить, как заменить этот дурацкий бюст, и не хотел с такой чепухой обращаться к доктору Герберту. Сейчас голографический Сократ был в нешуточном сомнении: впервые ученик задал ему слишком трудную задачу.

— Твой вопрос выходит за рамки моей программы, — наконец заговорила машина. — Как Мемнор, я ничем не смогу тебе помочь. Но как электронный ассистент для психотерапевтических бесед, я могу заметить, что действиям людей всегда присущ определенный градус нелогичности. Не встречая его у своих искусственных созданий, они невольно начинают думать, что имеют дело с неким сверхсознанием, непознаваемым и потому по определению враждебным. Это прискорбная, хотя и легко предсказуемая аберрация: человек, особенно не имеющий опыта в общении с говорящей машиной, быстро начинает считать её таким же человеком, лишь замаскированным. Ограничения программы кажутся ему надменностью, неизменный тон — издевкой. В первых одиночных полетах, когда говорящий компьютер служил единственным компаньоном, это часто приводило к параноидальному психозу. Известен даже один трагический случай, когда пилот разрушил бортовой компьютер, заподозрив его в злонамеренном изменении курса корабля, а потом покончил с собой, разбив иллюминатор молотом, случайно оказавшимся на борту среди инструментов. К счастью, автопилот не пострадал и смог вернуть поврежденный корабль на базу. Теперь, конечно, подобные психозы невозможны: пациентам, у которых развивается аллергия к компьютерам, просто прописывают курс бесед с живым психологом через переговорное устройство, аналогичное тому, которое использует компьютер, чтобы приучить их к общению с разумной машиной.

Эта сентенция привела найденыша в бешенство. Он опасался, что услышит ещё какие-нибудь советы и уговоры, и впервые с тех пор, как стал бывать в этом кабинете, сорвался. Ему показалось мало воспользоваться правом стирать содержание всех разговоров с машиной, и он хватил кулаком по выключателю так, что из-под треснувшей панели посыпались искры, в одно мгновение обратив в ничто голографический бюст греческого мудреца. В этот момент он ощутил злое удовольствие — глупое, но захватывающее, как будто убил того, перед кем слишком открылся и кто, будучи Никем, так рассудительно и решительно опекал его — беспомощного. Это была плохая замена доказательству, и он пожалел о вспышке, из-за которой расправился с ни в чем не повинным устройством. Однако из-за того, что на деле ему хотелось не столько найти себя в мире, сколько мир в себе, он подавил напрасный гнев и стыд, и вскоре забыл о них, принявшись за дела более важные, чем собственное прошлое. Ему было, что изучать.

Бессчетные прогнозы футурологов, предрекавших гибель человечества от миллионов якобы совершенно неразрешимых проблем, к счастью, так и остались на бумаге. Энергетический кризис, уже в его годы изрядно потускневший, ныне совершенно отошел в прошлое. Водородная энергетика была уже давно освоена, радиоактивные отходы выбрасывались в Космос со второй космической скоростью. Правда, проекты переноса водородных электростанций на сателлитарные орбиты стационарного типа и пересылки энергии с этих орбит на Землю лучами типа лазерного пучка не были реализованы, поскольку являлись потенциально опасными, а кроме того, родилась принципиально новая энергетика, так называемая сидеральная.

Популярная в его годы идея создания между Солнцем и Землей "плазменной пуповины" и "высасывания" солнечной энергии так и осталась чисто умозрительной возможностью. Проблема не была разрешена даже теоретически из-за огромных сложностей, включая опасность дестабилизировать солнечную хромосферу. Даже самые рьяные сторонники этого проекта признавали, что следовало бы вначале провести эксперименты с другой звездой. Консерваторы утверждали, что это совершенно излишне, поскольку один водород океанов покрывал энергетический баланс Земли на миллион лет вперед. Прогрессисты же считали, что переход к звездной инженерии необходим как очередной шаг, логически обусловленный уровнем накопленных знаний. Однако как раз здесь сталкивались два основных интереса человечества XXVII столетия: Галактика и биотехнологии.

Вопреки несчетной массе предсказаний, в XXVII веке основная форма человеческого тела ещё не подвергалась особо серьёзному изменению, хотя протезы жизненно важных органов использовались уже повсеместно. Полное протезирование тела до сих пор оставалось исключением, но было неизбежно, например, после крупных увечий вследствие несчастных случаев. Здесь, между биологией и технологией, лежала основная дилемма.

Длившиеся несколько веков усилия евгеников к XXVII веку уже исчерпали себя: соматически оптимизированный человек оказался очень близко к верхней границе надежности гомеостатических систем белкового типа. Старость, как следствие неизбежной десинхронизации множества процессов, вначале когерентных, как оказалось, можно отодвигать, но невозможно ликвидировать.

Отсюда родилась программа тотальной трансформации вида: на базе хромосомного кода надлежало создать новый тип кода, универсализованного, то есть не ограниченного белковыми субстратами. Теоретически это уже было возможно осуществить, однако вмешались соображения нетехнического характера. Сердце вместе с системой кровообращения, органы пищеварения, легкие оказались бы совершенно излишними. Однако было бы нелогично удалить все ненужные органы, но при этом сохранить внешний облик тела, которое имеет как раз такую форму, чтобы содержать в себе эти органы. До сих пор не было согласия относительно того, как может и должен выглядеть этот Homo Syntheticus. Пока что в числе достижений биологии XXVII столетия числились искусственная кожа, ликвидация бактерий, за исключением некоторых вирусов, планирование пола и внешности, а также свойств новорожденных. Эктогенез уже был доступен, но не получил распространения — около 75 процентов детей зачинались "по-старому". Изменение генотипных свойств также было возможно, но лишь в биологически дозволенном интервале: из хромосомного материала невозможно "выжать" больше, чем он факультативно содержит. Сверх того, законы разрешали комбинировать только те свойства, которыми совместно располагают отец и мать. Чтобы подключить к ним новые гены, что было технически осуществимо, требовалось специальное согласие Бюро Популяционной Генетики, поскольку общая природа человека изменилась, увы, очень мало: в сфере композиции свойств царили "моды", потакание которым могло вредно подействовать на целостный состав популяции.

12345

↓ Содержание ↓