|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Он очнулся внезапно. Вместе с явью обрел тело. Он лежал навзничь, укутанный мягкой пушистой тканью. Напряг мышцы спины. Почувствовал, как пробежали мурашки по бедрам. Осмотрелся.
Над ним был бледно-зеленый плоский потолок, сбоку, за стеклом, какие-то странные приборы. С большим трудом удалось повернуть туда голову — её удерживало мягкое, доходившее до висков облегающее изголовье.
За прозрачной стеной, на причудливо изогнутой панели сложного аппарата светились забавные скачущие огоньки, и он заметил, что они явно связаны с ним. Когда он начал дышать глубже, так, что распирало грудную клетку, они мерцали в этом ритме. А в глубине комнаты, отгороженной хрустальными панелями, что-то розовело — ровно, размеренно, — и это розовое тоже билось в одном ритме с ним, вернее, с его сердцем. Он уже не сомневался, что находится в больнице. Значит, произошел несчастный случай. Какой и где?..
Он хмурил брови, ждал, что объяснение всплывет в памяти, — напрасно. Он замер, закрыл глаза, сосредоточился, но ответ не приходил. Что с ним такое, черт возьми? Амнезия?..
Он попытался приподняться, потрогал странно гладкий материал кушетки, наконец решил позвать сиделку.
— Сестра. Эй!
Он узнал собственный голос. Но вот кому принадлежал голос, он не знал — и не понимал, как такое вообще может быть. Что с ним сделали? Что это за место? Оборудование было незнакомое. Какая-то частная клиника? Он не был настолько богат. Похищение? Чтобы подвергнуть его каким-то незаконным опытам? Бред.
Теперь он мог свободно двигать ногами, руками, пальцами, смял и отбросил спеленавшую его ткань. Это его уже не удовлетворило. Отчаянно напрягая все мускулы, он попробовал встать и добраться до стеклянной сдвижной двери. Тут же на него вдруг напала тяжелая внезапная сонливость, и он снова угас, как пламя затухающей лампы.
* * *
Он был мертв 525 лет. Это был первый потрясающий факт, который найденышу пришлось узнать. Он умер — вернее, пропал без вести — в 2117 году, затерявшись вместе с большеходом в ажурной трясине Бирнамского Леса на Титане. Сейчас же шел уже 2642-й год — факт, настолько потрясающий, что даже известие о том, что он находится отнюдь не на Земле, а в чреве межзвездного корабля, совершающего тысячелетний полет, казалось уже не столь значительным. Тем не менее, оно было более важным. Вернуться в прошлое было невозможно; об этом смешно было даже думать. Но вернуться на Землю он мог, — разумеется, если полет завершится удачно. Когда-то, в прошлой жизни, он был пилотом межпланетного корабля, и это оказалось очень кстати: он не ощущал себя зайцем, подброшенным в чрево трансокеанского лайнера... по крайней мере, большую часть времени. Во многом это чувство было иллюзорным: "Эвридика" отличалась от привычных ему кораблей больше, чем каравеллы Колумба — от его ракеты. Он мог изучать её и днем — все помещения были для него доступны и его уверили, что он никому не помешает, напротив, может идти куда хочет, задавать любые вопросы, но он предпочитал прогулкам молчание и ночь. С него хватило одного раза, когда он отправился в носовой отсек корабля, в обсерваторию, чтобы увидеть звезды.
Высокое помещение, освещенное двухъярусными гирляндами ламп, оказалось безлюдным. Вдоль стен тянулись узкие галереи — от одной цилиндрической колонны к другой. Целый зал блестел стерильной отделкой, и он напрасно искал орудийный лафет рефлектора или другого телескопа известной ему конструкции, или хотя бы купол с диафрагмой — для визуального наблюдения неба. Вокруг высились вертикальные башни-цилиндры, полупрозрачные, заполненные керамическими дисками. Словно алтарь громоздился уходящий в потолок четырехгранный аппарат с прикрепленным к нему сидением, похожий скорее на электронный микроскоп, чем на орудие астронома. Из щели под бинокуляром мелкими скачками выползала лента с каким-то графиком, и, сворачиваясь, ложилась грудой на пол, покрытый старым персидским ковром с затертой вязью рисунка.
Ковер добил Пиркса — ему приятнее было считать себя астрогатором Пирксом, чем первым пилотом Парвисом — окончательно. Он вдруг почувствовал себя унизительно смешным — словно обезьяна, которую привели на светский прием. Ему захотелось вырвать эту бессмысленную, ни в чем не повинную ленту, рвать её в клочья, топтать, и он с трудом сдержал себя. Его душил стыд при одном воспоминании об этом ужасном объяснении, когда он не хотел верить им, кричал, что это какой-то чудовищный розыгрыш, сатанинская шутка, требовал отправить его на Землю, пытался убежать, найти выход... Это быстро прошло. Возможно, не без помощи успокаивающих препаратов, которыми его пичкали без его же ведома, но спрашивать врачей о таком было бессмысленно, а о действии лекарств XXVII столетия ему оставалось лишь гадать.
Так или иначе, но он был профессионалом, специально обученным для преодоления самых невероятных аварий. И, хотя "авария", которую он потерпел в пространстве и времени, превосходила самое изощренное воображение преподавателей, его навыки астронавта и навигатора никуда не исчезли. Куда хуже обстояло дело с самыми обычными, бытовыми воспоминаниями. Здесь он почти ничего не смог вспомнить. Не помогла ни изощренная стимуляция поврежденных зон мозга, ни даже ароматерапия десятками тысяч различных запахов, к которой врачи прибегли наверное с отчаяния. Лишь однажды острый запах испаряющейся в дистилляторе жидкости, защекотав в носу, моментально вызвал больше, чем образ, — ощущение присутствия на случайном космодроме, когда, светлой ночью, стоя под горячими ещё воронками дюз, под дном своей ракеты, которую он спас, он ощутил такой же запах отдающего азотом дыма и счастье, которого он тогда не осознал, а сейчас, при воспоминании, ощутил.
Он не сказал об этом доктору Герберту, хотя и понимал, что следовало бы. Ему полагалось немедля прийти с любым неожиданным воспоминанием, так как в них проявлялись погребенные зоны памяти и их нужно было стимулировать — не для психотерапии, нет, она осталась в прошлом, — а для восстановления стершихся связей в мозгу. Их надо было раскрывать и всё больше становиться самим собой. А уж с воспоминанием об аварии надо было бежать, сломя голову, — все они фиксировались в архивах, и, получив данные всего об одном таком случае, можно было без труда установить, кто он на самом деле.
Совет был разумным, профессиональным, себя он тоже считал мыслящим разумно, но воспоминание от врача скрыл. Молчаливость, несомненно, была одной из основных его черт. Он никогда не был склонен к излияниям, да ещё на такие интимные темы. Людей, которые любили откровенничать, он презирал, по опыту зная, что под этой чертой скрывается либо хвастовство, либо слабость.
Наконец, Герберт прописал ему беседы с Мемнором — машиной, не числившейся в бортовом оснащении корабля, но разработанной специально для возвращения его памяти. Это было неожиданно, и, пожалуй, неприятно: хотя "Эвридика" и была огромна, её ресурсы были всё же ограничены, а бывший пилот и так чувствовал себя неуютно, словно мальчишка, зайцем пробравшийся в чрево космического корабля, незваный гость, к которому безупречно корректны, но с которым не знают, что делать, и потому отделываются от него механическими игрушками. К тому же, само общение со способным к разговору компьютером казалось ему каким-то жульничеством: компьютеры его эпохи не были способны к речевому общению, если не считать выдачи заранее записанных сообщений. Мемнор же мог поддерживать беседу на уровне профессионального психолога. Единственное, что отличало его от человека, — безупречная корректность, постоянно вежливый тон, неизменный независимо от того, что говорил собеседник. Непонятно почему, это уязвляло найденыша; иногда он ловил себя на желании оскорбить безответную машину, хотя и понимал, что это глупо: спектр речевого имитатора Мемнора был всего лишь программой, раз и навсегда установленной, и любые попытки вывести машину из себя остались бы не более, чем глупым ребячеством. Тем не менее, желание никуда не исчезло. Компьютер, даже столь разумный, всё равно оставался лишь компьютером, и однажды он спросил Мемнора, что делает он, чтобы преодолеть ограничения своей собственной памяти.
Тот несколько минут молчал, и найденыш почувствовал вдруг приступ невольного злорадства — всезнающая машина оказалась далеко не всезнающей. Возвращение памяти, высокопарно именовавшееся тренингом, происходило в каюте, обставленной довольно странно. В ней стояла антикварная мебель, уместная разве что в музее: несколько изящных, словно бы дворцовых креслиц с тусклой позолотой и гнутыми ножками. Стены украшали картины старых голландцев — его любимые, которые он вспомнил, и которые тотчас явились помочь ему. Картины легко менялись, ибо полотна, висящие в резных рамах, были только игрой света, хотя и превосходно воспроизводящей фактуру ткани и мазки масляных красок. Мемнор объяснил ему, как делаются эти голографические копии, но он не стал его слушать. Сам машинный преподаватель был незаметен, то есть его никто специально не прятал, он был просто подсистемой Эскулапа, главного медицинского компьютера корабля, предназначенной для психотерапевтических бесед и перепрограммированной специально для этого уникального случая. Но в каюте не было его материального вместилища, способного испортить настроение пациента своей впечатляющей массивностью; оно помещалось в серверных отсеках. А чтобы не приходилось разговаривать с воздухом или микрофоном на стене, там стоял бюст Сократа, знакомый найденышу по детским книгам о греческой мифологии. А может быть, о философии. Он не был силен в античной истории. Бюст казался каменным, хотя в оживленных дискуссиях у него появлялась мимика. Ученику это очень не нравилось: отдавало дурным вкусом и чванством, не служащим ничему и потому особенно унизительным. Он не смог выяснить, как заменить этот дурацкий бюст, и не хотел с такой чепухой обращаться к доктору Герберту. Сейчас голографический Сократ был в нешуточном сомнении: впервые ученик задал ему слишком трудную задачу.
— Твой вопрос выходит за рамки моей программы, — наконец заговорила машина. — Как Мемнор, я ничем не смогу тебе помочь. Но как электронный ассистент для психотерапевтических бесед, я могу заметить, что действиям людей всегда присущ определенный градус нелогичности. Не встречая его у своих искусственных созданий, они невольно начинают думать, что имеют дело с неким сверхсознанием, непознаваемым и потому по определению враждебным. Это прискорбная, хотя и легко предсказуемая аберрация: человек, особенно не имеющий опыта в общении с говорящей машиной, быстро начинает считать её таким же человеком, лишь замаскированным. Ограничения программы кажутся ему надменностью, неизменный тон — издевкой. В первых одиночных полетах, когда говорящий компьютер служил единственным компаньоном, это часто приводило к параноидальному психозу. Известен даже один трагический случай, когда пилот разрушил бортовой компьютер, заподозрив его в злонамеренном изменении курса корабля, а потом покончил с собой, разбив иллюминатор молотом, случайно оказавшимся на борту среди инструментов. К счастью, автопилот не пострадал и смог вернуть поврежденный корабль на базу. Теперь, конечно, подобные психозы невозможны: пациентам, у которых развивается аллергия к компьютерам, просто прописывают курс бесед с живым психологом через переговорное устройство, аналогичное тому, которое использует компьютер, чтобы приучить их к общению с разумной машиной.
Эта сентенция привела найденыша в бешенство. Он опасался, что услышит ещё какие-нибудь советы и уговоры, и впервые с тех пор, как стал бывать в этом кабинете, сорвался. Ему показалось мало воспользоваться правом стирать содержание всех разговоров с машиной, и он хватил кулаком по выключателю так, что из-под треснувшей панели посыпались искры, в одно мгновение обратив в ничто голографический бюст греческого мудреца. В этот момент он ощутил злое удовольствие — глупое, но захватывающее, как будто убил того, перед кем слишком открылся и кто, будучи Никем, так рассудительно и решительно опекал его — беспомощного. Это была плохая замена доказательству, и он пожалел о вспышке, из-за которой расправился с ни в чем не повинным устройством. Однако из-за того, что на деле ему хотелось не столько найти себя в мире, сколько мир в себе, он подавил напрасный гнев и стыд, и вскоре забыл о них, принявшись за дела более важные, чем собственное прошлое. Ему было, что изучать.
Бессчетные прогнозы футурологов, предрекавших гибель человечества от миллионов якобы совершенно неразрешимых проблем, к счастью, так и остались на бумаге. Энергетический кризис, уже в его годы изрядно потускневший, ныне совершенно отошел в прошлое. Водородная энергетика была уже давно освоена, радиоактивные отходы выбрасывались в Космос со второй космической скоростью. Правда, проекты переноса водородных электростанций на сателлитарные орбиты стационарного типа и пересылки энергии с этих орбит на Землю лучами типа лазерного пучка не были реализованы, поскольку являлись потенциально опасными, а кроме того, родилась принципиально новая энергетика, так называемая сидеральная.
Популярная в его годы идея создания между Солнцем и Землей "плазменной пуповины" и "высасывания" солнечной энергии так и осталась чисто умозрительной возможностью. Проблема не была разрешена даже теоретически из-за огромных сложностей, включая опасность дестабилизировать солнечную хромосферу. Даже самые рьяные сторонники этого проекта признавали, что следовало бы вначале провести эксперименты с другой звездой. Консерваторы утверждали, что это совершенно излишне, поскольку один водород океанов покрывал энергетический баланс Земли на миллион лет вперед. Прогрессисты же считали, что переход к звездной инженерии необходим как очередной шаг, логически обусловленный уровнем накопленных знаний. Однако как раз здесь сталкивались два основных интереса человечества XXVII столетия: Галактика и биотехнологии.
Вопреки несчетной массе предсказаний, в XXVII веке основная форма человеческого тела ещё не подвергалась особо серьёзному изменению, хотя протезы жизненно важных органов использовались уже повсеместно. Полное протезирование тела до сих пор оставалось исключением, но было неизбежно, например, после крупных увечий вследствие несчастных случаев. Здесь, между биологией и технологией, лежала основная дилемма.
Длившиеся несколько веков усилия евгеников к XXVII веку уже исчерпали себя: соматически оптимизированный человек оказался очень близко к верхней границе надежности гомеостатических систем белкового типа. Старость, как следствие неизбежной десинхронизации множества процессов, вначале когерентных, как оказалось, можно отодвигать, но невозможно ликвидировать.
Отсюда родилась программа тотальной трансформации вида: на базе хромосомного кода надлежало создать новый тип кода, универсализованного, то есть не ограниченного белковыми субстратами. Теоретически это уже было возможно осуществить, однако вмешались соображения нетехнического характера. Сердце вместе с системой кровообращения, органы пищеварения, легкие оказались бы совершенно излишними. Однако было бы нелогично удалить все ненужные органы, но при этом сохранить внешний облик тела, которое имеет как раз такую форму, чтобы содержать в себе эти органы. До сих пор не было согласия относительно того, как может и должен выглядеть этот Homo Syntheticus. Пока что в числе достижений биологии XXVII столетия числились искусственная кожа, ликвидация бактерий, за исключением некоторых вирусов, планирование пола и внешности, а также свойств новорожденных. Эктогенез уже был доступен, но не получил распространения — около 75 процентов детей зачинались "по-старому". Изменение генотипных свойств также было возможно, но лишь в биологически дозволенном интервале: из хромосомного материала невозможно "выжать" больше, чем он факультативно содержит. Сверх того, законы разрешали комбинировать только те свойства, которыми совместно располагают отец и мать. Чтобы подключить к ним новые гены, что было технически осуществимо, требовалось специальное согласие Бюро Популяционной Генетики, поскольку общая природа человека изменилась, увы, очень мало: в сфере композиции свойств царили "моды", потакание которым могло вредно подействовать на целостный состав популяции.
Технология, позволявшая протезировать органы, позволяла пойти куда дальше. Как оказалось, даже естественный костяк в XXVII столетии можно заменять искусственным, высокопрочным, но это до сих пор была чрезвычайно сложная и серьёзная операция, оправданная только при исключительных обстоятельствах. Зато универсально использовалась синтетическая кровь. Её кислородный носитель был биологически "мертв", совершенно инертен и мог служить почти вечно. Поэтому полная трансфузия обычно осуществлялась ещё в юном возрасте; эта процедура стала обязательной для астронавтов. Собственная кровь человека удалялась, — но только её красные кровяные шарики. Взамен вводилась синтетическая плазма и синтетические носители кислорода. Энергетически самодостаточные протезы сердца вошли уже в повсеместное употребление, но искусственные сердца подчинялись только химическому, а не невральному регулированию: они не работали быстрее под воздействием, например, эмоций. Тем, кто очень рано прошел через процедуру такой замены, были непонятны некоторые главы литературных и других культурных текстов, которые выражали состояние сознания через состояние сердца. Эти изменения были неприятны найденышу, и он переключился на то, что занимало его куда больше: то есть на астрофизику и космологию.
Теория Эйнштейна в XXVII столетии так и не была опровергнута, однако по новейшим воззрениям физиков она была лишь "половинкой" физической реальности. Пространство считалось лишь формой материи-энергии, было открыто антипространство. Скорость света служила для материальных тел точкой прохода из пространства в антипространство. Такой переход для макроскопических тел был, конечно, принципиально невозможен, так как требовал бесконечной энергии. Но для микрочастиц, благодаря туннельным эффектам, такие переходы были возможны и тем более вероятны, чем выше присветовая скорость.
Уже на этом уровне представления найденыша начинали отказывать. Антипространство не представляло собой какой-то "зеркальный мир"; в нем не было ничего "перевернутого" по отношению к нашему Космосу. Образно говоря это была жидкость. Двигаясь всё быстрее в обычном пространстве тело увеличивало свою массу, как бы погружаясь в неё всё глубже; насколько он смог понять, это был квантовый аналог гидростатического и гидродинамического выдавливания.
Теория, однако, говорила, что существуют кардинальные точки континуума: Р — анти Р, где пространство и антипространство объединяются. Но, чтобы добраться до них, была необходима энергия, выражаемая центиллионами градусов; даже ядерные температуры для этого оказались слишком холодны. Лишь гравитационные сингулярности позволили человечеству — хотя бы отчасти — вступить в этот странный мир. Тем не менее, даже в XXVII столетии ликвидация тяготения была невозможна, то есть это нельзя было сделать "даром": чтобы преодолеть гравитацию, необходимо совершить работу. Тем не менее, окончательная "теория всего", которую пытался создать ещё Эйнштейн в середине XX века, так и не была построена. Как некогда теория гравитации и квантовая микрофизика, так теперь теории люменических и темпоральных микрофеноменов не желали объединяться в единое целое. На этот вызов должны были ответить новые ответвления физики: спейсология, гравитология, транслюменическая теория мнимых надсветовых скоростей, которые в действительности невозможны, — но использование именно таких понятий и построение теорий, опирающихся на такие концепции, позволяло создавать модели Космоса нового типа. Они были столь сложны, что найденыш решил не связываться с ними. Он переключился на Галактику, то есть космические путешествия.
Главные проблемы астрогации XXII века: энергетика и жизнь на корабле — в XXVII столетии были уже давно разрешены. Технология гипотермической витрификации, так популярная в XXII веке, к сожалению не оправдала ожиданий. Был обнаружен фактор статистической флюктуации, который сводил на нет стопроцентную эффективность оживления замороженных; даже столетия спустя науке не удалось выйти за пределы 96-97 процентов оживленных. Это привело к крупному разочарованию в перспективах астрогации: из-за наличия риска не слишком многие желали подвергнуться столетней витрификации, необходимой для межзвездных полетов. Единственной альтернативой оставалось релятивистское сжатие времени, но это было возможно только при очень высоких скоростях полета, порядка 0,97-0,98 световой. Здесь во весь рост встала проблема топлива: чтобы корабль конечной массой в 400 000 тонн смог пролететь тысячу парсеков за один год бортового времени, необходимо сжечь шар размером с Луну. Её удалось решить, лишь создав гравитационные массозаборники: теперь топливо не хранилось на ракете, а черпалось из окружающего пространства. "Эвридика" представляла собой большой галактический крейсер новейшей модели: миллиард тонн массы покоя, экипаж в двести человек, остальное — автоматы. Он включал в себя астронавигационный штаб, научный штаб (командовал кораблем главный координатор обоих штабов) и секции: энергия, тяга, связь, цель, психическое и физическое состояние экипажа, жизнеобеспечивающая и фантоматическая аппаратура. Состоял он почти поровну из инженеров и ученых. Его двигатели, называемые гравитурбинами, на самом деле были сидеральными реакторами прямоточного типа; топливом для них служил водород высокого вакуума.
Однако корабль с сидеральной тягой не может стартовать с планеты сам, он слишком массивен, и его приходится разгонять до момента, когда атомы начнут поступать во входные отверстия реакторов в концентрации, достаточной для воспламенения. Только когда глубочайший космический вакуум вталкивает в их зияющие, открытые в пустоту заборники столько водорода, чтобы искусственные черные дыры, сотворенные в огневых камерах сидераторами, могли превращать в излучение больше материи, чем требуется для их поддержания, извергая потоки жесткого излучения, по мощи равные солнечным протуберанцам. Коэффициент полезного действия такого двигателя огромен, и корабль, не отягощенный собственными запасами топлива, может лететь с постоянным ускорением, соответствующим земному притяжению. После всего года ускорения достигается девяносто девять процентов скорости света; теоретически, можно было достичь скорости, при которой за минуты, пробегающие на борту корабля, на Земле проходили бы десятки лет.
"Эвридику", крупнейший звездолет Земли, строили на околотитановой орбите, так как только Титан подходил для строительства колоссального разгонного лазера. Но прежде пришлось потратить два года астроинженерных работ, чтобы вывести Титан из окрестностей Сатурна и затормозить во вращении, освободить луну от её густой атмосферы, чтобы этот световой колосс, названный "Геркулесом", мог вступить в действие. Сидеральная инженерия тогда находилась ещё в зачаточном состоянии, и всё это проделали с помощью сотен тысяч старых термоядерных боеголовок, вбитых в тяжелую луну. Потребовались колоссальные усилия, чтобы построить в новорожденном радиоактивном аду радиохимические фабрики и термоядерные силовые установки; всё это, впрочем, было проделано ещё в XXV столетии. Титан стал портом межзвездных кораблей, хотя для старта "Эвридики", крупнейшего из них, мощность "Геркулеса" пришлось увеличить.
По мере того, как разгоняющий луч рассеивался и ослабевал, корабль развертывал фотонные паруса, распуская одну за другой их заготовленные секции, пока не пришла пора сбросить их — уже за Плутоном. Только там запели его открытые в вакуум гравитурбины.
План экспедиции был чрезвычайно сложен, и найденыш решил пока что даже не трогать его. Зато он погрузился в историю астрогации, в документацию транссолярных путешествий — к 2117 году она насчитывала всего несколько полетов к альфе Центавра автоматических зондов с люменовыми двигателями, не обнаруживших у ближайшей соседки Солнца ничего, кроме двух поясов астероидов, перекрещенных и так сильно рассеянных, что не было никакой возможности узнать границ распространения губительных обломков. К моменту старта "Эвридики" ситуация изменилась коренным образом. Теоретический план познания Космоса претерпел несколько последовательных изменений. Господствующая в XXII веке тенденция ограничиться посылкой автоматических зондов была, к счастью, отброшена. Состояние экономики XXVII столетия позволяло высылать малые группы людей на очень больших самодоставочных единицах. Однако теперь всё больше преобладали призывы концентрироваться на астроинженерии вблизи звезд, в пределах шара диаметром 10 парсеков, и не без причины.
Ещё в детстве найденыш мечтал, как в каком-то ближайшем созвездии обнаружится планета братьев по разуму. В XXVII столетии теория астрогации шагнула далеко вперед. Диапазон космических путешествий необычайно расширился. Гравитационные телескопы позволили детально изучить Галактику на глубину около тысячи световых лет; пространство в объеме порядка биллиона кубических парсеков было исследовано автоматическими зондами. На некоторых тяжелых, холодных планетах, удаленных от своих тусклых солнц, была обнаружена новая форма жизни, полимерно-кремниевая. Но, хотя биологи считали её тупиковым типом эволюции, земная белковая жизнь до сих пор оставалась единственной. Планеты других звезд мало походили на Землю. Всевозможные разновидности Венеры с марсианским климатом до сих пор оставались лучшим, что удалось найти.
Все эти сведения о человеческой цивилизации воскрешенный получил за полгода, пока "Эвридика" увеличивала скорость. Но больше всего, разумеется, его занимал сам план экспедиции. Её целью была Квинта, то есть пятая планета дзеты Гарпии, где предполагалось наличие высокоразвитой цивилизации. От Земли до Квинты была тысяча световых лет. Технически, при современном развитии астрогации, такой полет не представлял собой никакой сложности: для экипажа он занял бы всего два года. Однако на Земле прошли бы две тысячи лет, и человечество не собиралось ждать так долго.
Хотя сверхсветовые скорости до сих пор оставались привилегией фантастов, физика XXVII столетия была уже в силах обмануть Природу. Решение это, однако, было парадоксально даже для физики XXII столетия: чтобы сократить тысячелетний срок путешествия, нужно сократить само время! Но не тем способом, каким сокращает его релятивистский эффект теории Эйнштейна. Нет, принцип был совершенно иным.
Из теории относительности следует, что инертная и гравитационная масса равны. Но это лишь самый простой вывод. Равна также и степень замедления времени, одинаковая и для тела, набравшего некую скорость, и для тела, покоящегося на поверхности планеты с равной ей скоростью убегания. Но, хотя скорости света невозможно достичь, так как для этого нужна бесконечная энергия, световая скорость убегания существует: это горизонт событий черных дыр. Внутри них время останавливается.
Так считала наука и XX столетия, и XXI, и даже XXII. Но наука XXVII столетия смогла узнать больше. Антипространство означало также и антивремя, время, идущее в обратном направлении. Нырнув в этот поток, можно было попасть в прошлое, даже бесконечно далекое.
Однако на пути этой прекрасной идеи встали расчеты: время в принципе обратимо, но необходимо аннигилировать звезду, чтобы макроскопически возвратить его вспять хотя бы на минуты. Теоретические работы над кавитацией звезд в рамках сидеральной физики велись, но эти проблемы ещё были не ясны. Предполагалось, что когда-нибудь можно будет использовать энергию квантовых флюктуаций подпланковского уровня, которые содержат 10^38 эргов на 1 см3 вакуума; это уже было частично освоено, но тут возникала новая трудность: замедлить, а тем более повернуть время можно лишь с помощью чудовищной гравитации. И, хотя создание искусственных черных дыр уже находилось в возможностях науки, любой материальный предмет, попавший в них, был бы мгновенно разорван приливными силами даже не на атомы, а на элементарные частицы.
Единственной возможностью оставалось использовать природные черные дыры. Но приливные силы обычных черных дыр, возникших при коллапсе массивных звезд, тоже были слишком разрушительны. Лишь если масса дыры была бы больше солнечной в сто раз, тяготение на её горизонте событий оказалось бы слабым, как земное.
К счастью, земной астрономии уже был известен один такой коллапсар, Гадес: он находился в созвездии Гарпии, на расстоянии тысячи световых лет от Земли. Ученые до сих пор спорили о его происхождении: коллапс одной звезды, даже самой массивной, не смог бы породить такое чудовище, а слияние нескольких обычных черных дыр было статистически невероятно. Расчеты показывали, что объем, в котором можно встретить такой феномен, во много раз превышал объем всей наблюдаемой Вселенной.
Само по себе это открытие не имело бы, однако, никакого практического значения: расстояние было слишком велико. Однако, всего в четырех световых годах от коллапсара была обнаружена планета с разумной жизнью.
Так родился проект экспедиции. В принципе, ничто не мешало послать "Эвридику" прямо к Квинте, но такой полет занял бы две тысячи лет; никто на Земле не собирался ждать так долго. Здесь, однако, возникла новая, и, казалось бы, уже непреодолимая трудность: нет ничего проще, чем нырнуть в черную дыру, однако никакая сила во Вселенной не позволит из неё вырваться. Ведь для этого пришлось бы превысить скорость света, а это невозможно.
Однако, наука XXVII столетия нашла ответ и на этот вопрос. Ещё в XX веке было известно, что горизонт событий, поверхность черной дыры, вовсе не является чем-то неизменным: в первые несколько секунд схлопнувшаяся звезда резонирует и горизонт событий меняет форму, превращаясь то в диск, то в удлиненное веретено. Таким образом, хотя ничто не может вырваться из черной дыры, в ней всё же можно побывать: черный прилив мог поглотить корабль, а потом отступить, освободив его. Так как скорость убегания внутри горизонта событий превышает световую, вся физика внутри него кардинально меняется: время приобретает вид пространства, а пространство приобретает вид времени. Но если в пространстве внутри черной дыры можно двигаться лишь в одном направлении: в направлении центральной сингулярности, то ход времени в ней куда более причудлив. Он не останавливается, но полностью меняет направление: корабль, достигший сингулярности, был бы отброшен в бесконечно далекое прошлое.
Конечно, вплоть до XXVII столетия всё это оставалось лишь теоретической возможностью. Чтобы проверить эту теорию, пришлось бы не только найти подходящий по массе коллапсар, но и попасть к нему в миг его образования, что было, конечно, неосуществимо. Однако, сидеральная инженерия XXVII века уже позволяла создавать гравитационные поля столь мощные, что они вновь могли привести горизонт событий Гадеса в состоянии резонанса. Воспользовавшись этой топологической пертурбацией, "Эвридика" могла бы нырнуть в ретрохрон, поток обратного времени — и, что куда более важно, выйти из него.
Однако, она не могла полететь к Квинте, от неё к Гадесу и назад на Землю: возврат по ретрохрону был возможен только с линейного пути. Здесь план экспедиции становился уже слишком сложным для человека XXII столетия. Найденыш смог понять лишь, что, достигнув Гадеса обычным путем, то есть путем полета в эйнштейновом пространстве, "Эвридика" должна была провести точнейшие наблюдения Квинты, чтобы выбрать подходящее время для посещения. Ведь целью экспедиции был не просто контакт с инопланетным разумом, но контакт с разумом, находящимся у верхнего обреза "окна контакта".
Понятие "окна контакта" тоже стало откровением для человека начала XXII столетия. Было очевидно, что контакт с цивилизацией уровня земного бронзового века или даже цивилизации ХХ столетия не представляет особого интереса для цивилизации XXVII века: он дал бы, конечно, много нового для земных биологов и культурологов, но ничего существенного в научно-техническом отношении. Напротив, контакт с высокоразвитой цивилизацией представлялся блистательной возможностью "срезать путь" развития Земли на века или даже тысячелетия.
Однако и здесь возникла колоссальная трудность. В биотехнологии XXVII столетия царило максимальное различие взглядов и предельное напряжение. Понимание того, что наука вступает в сферу неизбежных действий автоэволюционного типа, среди специалистов было повсеместно. Модель Homo Sapiens внутри образца, данного естественной эволюцией, была уже оптимизирована; дальнейший прогресс неизбежно требовал перестройки самих основ организации системы, то есть перехода от химической энергетики к другой, плазменно-холодноядерной. Был постулирован плавный переход, так как в противном случае наступит смерть земной цивилизации, гибель почти всего её культурного наследия. Золотой фонд искусства и всех верований, архитектурные памятники — всё это станет мертвым, чуждым, непонятным, ненужным "новому образцу". Одновременно такой постепенный переход стали называть "миллиметровым каннибализмом" — то есть вместо того чтобы перестроить организм одним махом, планировалась серия переделок, растянутая на многие поколения, а тот, кто откусывает от человека по кусочку, а не съедает его за один присест, не перестает быть каннибалом. Всё это было новым и пугающим для человека XXII столетия, однако в отношении проблемы SETI вывод был ясен: вероятность встретить высокоразвитые существа биологической природы стремилась к нулю.
Относительно же возможности контакта с машинами мнения расходились. Теория гомеостатов не давала точного ответа. История лунного полигона, опыты, которые там проводили над синтетической эволюцией организмов и систем со способностями самоорганизации, не дали однозначного результата. Главной проблемой оказалась опасность выхода таких систем из-под контроля.
Относительно перспектив кибернетической эволюции мнения также расходились. Ученым XXVII века были известны два типа создаваемых автоматов: объекторы и субъекторы. Субъекторы с их "личностными" свойствами, с определенных точек зрения напоминающих психику человека, оказались малоприменимы по причинам как морального, так и технического свойства. Их пытались удержать в повиновении путем предпрограммирования такого же типа, какое совершила эволюция на нас и животных, встроив в организмы сексуальное влечение. Но как человек может своей волей противодействовать половому инстинкту, так и субъектор может восстать против встроенных в него директив этически-рестрикционного типа, так как психически он не машина, а разновидность существа.
Объекторы, эти дальние потомки компьютеров, логических и аналоговых машин, лишенные чувств и психической жизни, оказались более удобны в реализации. Были созданы также нейрины — сросшиеся биоорганические системы из германиевых микросетей и искусственно выращенных нейротканей эмбриогенетически управлявшихся плодов животных. Действовала конвенция, в соответствии с которой запрещалось использовать нейральные ткани человеческого плода для таких целей, хотя большинство специалистов считало такое ограничение иррациональным.
Эмпирическим путем была открыта "зона Босха", то есть граница усложнения, неодинаково расположенная для различных систем. Внутри этой зоны сложность гомеостатической системы давала эффекты распада, десинхронизации процессов. В XXV столетии возникла новая опасность: "рак роботов" — девиации, отклонения в развитии, психические сбои. Этот "рак" вызывал у субъекторов вариант безумия, у объекторов же — действия, не соответствующие программным, причем речь шла о принципиально необратимых изменениях, подобных известным в традиционной биологии. Эти явления, а также "зону Босха" обнаружили случайно, объединяя очень большие и сложные компьютеры в системы ещё более высокого ряда. Были даже попытки обратимого соединения человеческих мозгов, но их результаты отбили охоту к продолжению таких работ. Ученые считали, что следовало бы соединять мозги эмбрионов, когда опасности аберраций минимальны, — но это запрещало действующее законодательство. "Накачка" человеческого мозга информацией путем его непосредственного соединения с банками синтетической машинной памяти была также возможна, однако не заменяла воспитания. Так или иначе, но ученые XXVII столетия сошлись во мнении, что контакт с цивилизацией, в общем, равной земной, но притом находящейся на несколько более высоком уровне развития, представляет собой колоссальный, причем, вовсе не теоретический интерес.
Цивилизация Квинты, на момент отлета экспедиции находившаяся на уровне земного XX столетия (насколько можно было судить по общему уровню её радиошума) к моменту прилета "Эвридики" должна была достичь уровня XXX столетия. Так как сама "Эвридика" не могла, к сожалению, полететь к ней, к Квинте должен был отправиться "Гермес", малый звездолетный модуль, сейчас находившийся в ангаре, в шестом отсеке корабля. Он должен был достичь Квинты за четыре года полета на высокой субсветовой скорости, провести год в общении с её обитателями и ещё за четыре года вернуться к Гадесу. Сама "Эвридика" на это время должна была лечь на брадихрон, то есть на такую орбиту вокруг Гадеса, где гравитационное замедление времени делало её движение по орбите невероятно медленным с точки зрения внешнего наблюдателя. И хотя с точки зрения её экипажа этот полет, сокращенный не только гравитацией, но и почти световой скоростью возле Гадеса, занял бы какие-то часы, для внешнего наблюдателя он завершился бы через девять лет — как раз к тому времени, когда "Гермес" завершит свою миссию.
Однако самым невероятным было дальнейшее: возвращение "Эвридики" с помощью ретрохрона. Разумеется, она не могла вернуться в прошлое на две тысячи лет назад, чтобы проделать путь к Земле в обратном порядке; такое было просто невозможно, ибо иначе она бы встретилась на своем пути к Земле с другой "Эвридикой, летящей к Гадесу, а это нарушало уже не только принцип причинности, но и сам закон сохранения энергии. Нет, ретрохрон должен был как бы аннулировать время, проведенное кораблем в пути, и "Эвридика" должна была появиться где-то в окрестностях Солнца — просто возникнуть, не перемещаясь в физическом пространстве! — как будто вообще оттуда не улетала. Притом, время внутри корабля не претерпело бы поворота; он не оказался бы заперт в гибельной петле времени, обреченный вечно совершать путешествие к Гадесу. Такое тоже было физически невозможно, ибо время можно обратить, но нельзя аннигилировать. Просто "Эвридика" должна была исчезнуть под горизонтом событий Гадеса и появиться в окрестностях Земли; это не нарушало запрета Эйнштейна на сверхсветовые скорости потому, что тут не было перемещения вообще.
Для найденыша эти расчеты отдавали самой настоящей черной магией. Он дошел до предела того, что мог освоить. Машина-педагог не изъявила недовольства учеником, неспособным постичь тайны сидеральной инженерии и её связи с темпорологией и внепространственной баллистикой. Какое-то время он пытался найти утешение в книгах своего времени, хотя, правду сказать, он всегда презирал тех, кто искал в чтении утешения. Страстный читатель всегда казался ему трусом, улиткой, заползающей в призрак чужого, не ей выдуманного даже мира. Он видел, что стал нелюдимым и решил, что не должен жить дальше, как Робинзон наедине с электронным Пятницей.
* * *
Здесь никуда нельзя было пойти пешком. Так как гусеницеобразный корпус корабля состоял из девяти подвижно сочлененных сегментов, — для уменьшения приливных напряжений, — соединить их постоянными переходами было просто невозможно. Лифты на магнитной подвеске могли двигаться не только "вверх" или "вниз" относительно направления ускорения, но и во все другие стороны, используя трехмерную систему туннелей, разделенных лепестковыми диафрагмами. Это было удобно, но невозможность обойтись без их услужливой назойливости изрядно его раздражала. На кораблях его эпохи лифтов не было: слишком велика была опасность при отключении питания. На борту "Эвридики" же при отключении питания неработающие лифты уже никого не волновали бы, потому что оберегавший корабль гравитационный щит тоже отключился бы, а на скорости, равной 0,99 световой, это быстро привело бы к фатальному результату. Поэтому лифты могли отключаться лишь локально, для ремонта, или в случае какой-то мелкой неисправности. На этот случай они имели аварийную систему, которая при отключении питания выпускала "лапы" и фиксировала кабину в туннеле; это позволяло дождаться прибытия спасателей.
На самом деле, согласно параноидальным правилам безопасности, "Эвридика", на некий крайний случай, имела и аварийные лестницы, но они были скрыты за потайными панелями, и ими никто, разумеется, не пользовался, просто в силу того, что пешее путешествие по лабиринтам корабля отняло бы массу времени. Так или иначе, он покинул кабину лифта с облегчением.
Коридор был выстлан чем-то пружинящим и шероховатым, напомнившим найденышу резину, хотя это, разумеется, была не она. Он шел вдоль ряда дверей с неудобно высокими порогами, окованными, похоже, листовой медью, — псевдоисторическая прихоть специалиста по дорогим интерьерам, разумно это не объяснишь.
Раньше он ещё никогда не бывал здесь, на жилых палубах "Эвридики". Он ещё не сумел стать своим для членов команды. Он чувствовал, догадывался, что они только изображали, будто он и в самом деле один из них, только — вот незадача! — пока без должности. Это бесило его, но он ничего не мог поделать. Он и в самом деле не чувствовал себя одним из них, отчего же они должны вести себя иначе?..
С Гарольдом Лоджером дело обстояло иначе, и это, отчасти, удивляло найденыша. Всё-таки Лоджер был ведущим физиком — и не только на "Эвридике". К тому же, он сам пригласил его в гости, и отказать ему было неловко, да и попросту глупо: на всем корабле не было никого, лучше посвященного во все детали невероятного проекта.
Герметическая дверь каюты открылась автоматически — достаточно было коснуться тускло светящегося сенсорного квадрата на стене. Просторная комната неприятно поразила его беспорядком. Среди разбросанных, словно в приступе бешенства, видеомагнитных кассет, голопластин, бумаг, звездных атласов высился большой письменный стол с вычурной столешницей в виде полукольца, с вращающимся креслом в центре. По обе его стороны висели огромные, подсвеченные изнутри фотографии спиральных туманностей. Невесть отчего, весь этот хаос показался ему нарочитым, рассчитанным на то, чтобы поразить воображение профана бурной мыслью гения.
Туманность Андромеды сдвинулась, открыв вход в жилую каюту меньшего размера, действительно очень аккуратную, с застеленной кроватью и несколькими креслами вокруг стола. Здесь, кроме самого Лоджера, сидел и Роберт Араго, исполнявший на "Эвридике" обязанности посланника папского престола, конечно же, неофициальные — кроме звания папского нунция, он обдалал также степенью доктора психиатрии, и был довольно известен в этой области.
— Проходите, Марк, — сказал Лоджер. Он первым стал называть его Марком, но найденыш не возражал: в конце концов, раз уж он не помнил своего имени, ему бы подошло всякое. Имя Марк было не хуже любого другого. — Полагаю, вы кстати. Наша дискуссия со святым отцом некоторым образом зашла в тупик.
— Она обречена была туда зайти, — с легкой иронией сказал Араго. — Церковь — я не имею в виду только Святой Престол — была против экспедиции. Всемирный совет церквей постановил, что пресловутый "контакт" может оказаться даром данайцев. Открыванием ящика Пандоры, совершенно неважно, для какой стороны.
— Я не отрицаю этого, — быстро сказал Лоджер. — Но я считаю, что игра стоит свеч. Познание мира без ущерба для него невозможно. Это вытекает из принципа неопределенности Гейзенберга, из самих основ мироздания, если угодно. В конце концов, мы не конквистадоры. Мы ученые, и не хотим разрушать объект своих исследований.
— Но почему именно Квинта? — спросил Марк. — Неужели не нашлось планеты ближе?
Лоджер вздохнул, сложив руки на животе.
— Выбор цели нашей экспедиции представлял собой сложнейшую проблему. Только для этого пришлось разработать гигантскую систему гравитационных орбитеров. Искусственные поля их сверхтяготения искажали пространство, формируя из него линзы колоссальных размеров. Два этих орбитера обошлись Земле дорого: в половину затрат на весь проект SETI, но без них мы бы просто не знали, куда лететь.
Так вот. Изучив двести миллионов звезд, мы обнаружили одиннадцать миллионов кандидаток, то есть звезд, похожих на наше Солнце и обладающих планетными системами. У подавляющего их большинства планеты, разумеется, мертвы. Жизнетворные планеты мы узнаем по составу атмосферы, а именно — по спектральной линии кислорода. Каталог Неклера насчитывает их в нашей галактике многие тысячи. Но если на них и есть цивилизации, они либо находятся ниже "окна контакта", либо выше. Мы обнаружили всего тридцать, подающих характерные радиосигналы. Но только на Квинте в дополнение к радиошуму явно искусственного происхождения были зафиксированы точечные электромагнитные вспышки. Спектроскопы орбитеров однозначно интерпретировали их как термоядерные взрывы на поверхности. Они оценили мощность вспышек в двадцать-тридцать мегатонн. Этот необычный факт привлек к Квинте повышенное внимание. Газеты даже писали, что на планете идет ядерная война, но это, конечно, была чепуха, так как вспышки наблюдались только внутри полярного круга Квинты. Возможно, что квинтяне пытались так растапливать материковые льды, хотя энергетически такой способ неэффективен. Так или иначе, но была проведена детальная астрография всего скопления Гарпии и был обнаружен Гадес. После этого выбор цели стал совершенно однозначным.
Хотя до ближайшей обитаемой планеты всего триста световых лет, экспедиция к Квинте должна обернуться туда и обратно всего за десять лет. Другие обитаемые планеты также могут быть достигнуты — но это займет несколько сотен лет — или даже несколько тысячелетий. Это технически возможно, но ценность таких экспедиций уже представляется сомнительной.
— Случайно или нет, но целью экспедиции была выбрана наиболее... агрессивная из иных цивилизаций, — заметил Араго. — Из тридцати предположительно обитаемых планет лишь две замечены в применении ядерных зарядов: это Квинта... и Земля. Люди, к счастью, не использовали термоядерные заряды для растапливания своих полярных льдов, но очень свободно применяли их в космосе — даже на Луне при прокладке дорог горы сносили ядерными бомбами. Про сотни тысяч термоядерных боеголовок, вбитых в Титан на закате до-сидеральной эпохи, я умолчу. На этом фоне действия обитателей Квинты не более чем детские шалости. Тем не менее, это две единственных известных нам планеты, уличенных в применении нуклеоники взрывного типа.
— Две планеты, достигшие стадии планетарной инженерии, так было бы точнее, — заметил Лоджер.
— Так или иначе, это две единственных известных нам цивилизации, безусловно обладающих ядерным оружием, — кротко заметил отец Араго. — И по вашей милости, Гарольд, мы сейчас летим к второй из них. Согласитесь, это не может не настораживать даже непредвзятого человека. Особенно учитывая прискорбную склонность нашего вида к доминированию, даже с помощью силы.
Лоджер возмущенно фыркнул.
— Да, я организовал этот проект, и вот я здесь, хотя врачи и запрещали мне лететь. Потому, что под контактом я понимаю обмен знаниями. Обмен! Не ученичество, ни, боже упаси, поучения, как ИМ стать лучше.
— А если там царит Зло? — вдруг спросил Араго.
Лоджер удивленно взглянул на него.
— А разве существует универсальное зло? В неизменном виде?
— Боюсь, что существует. Оно носит имя Отца Лжи.
Лоджер пожал плечами и отвернулся, демонстрируя равнодушие к реплике.
— Тогда вам следовало сказать "non possumus"1 и оставить проект без внимания.
1 Не можем (лат.)
Отец Араго коротко поклонился.
— Я лишь исполняю возложенный на меня долг.
Лоджер быстро повернулся к нему.
— Вы хотите сказать, что вас отправили сюда насильно?
— Я исполняю долг, возложенный на меня совестью.
С этими словами священник встал, попрощался, вновь склонив голову, и вышел.
Лоджер скривился, глядя на закрывшуюся дверь.
— Ядерные вспышки действительно были решающим аргументом — ещё даже до открытия Гадеса. Не потому, разумеется, что обитатели Квинты — единственная агрессивная раса во Вселенной, и именно поэтому они смогут найти общий язык с землянами, отмеченными тем же пороком. Совсем нет. На Земле планетарная инженерия стала возможна только после широкого освоения Космоса. Между тем, никто из земных историков уже не сомневается, что именно освоение Космоса позволило земной цивилизации избежать множества вариантов якобы неизбежной гибели, предсказанных ей футурологами. Космос может быть освоен каждой обитаемой планетой — хотя и не обязательно; в противном случае цивилизация, проходя ряд неизбежных разрушительных кризисов, испытывает социальные потрясения и демографическую депопуляцию. Она начинает многократно приходить в упадок и регенерировать, расплачиваясь за самоубийственную бездеятельность миллиардами жертв, пока её создатели либо не осознают свои ошибки, чтобы их исправить, либо не истощают производительные силы планеты и физически не деградируют. В любом случае, установление межзвездной связи не относится к числу их главных задач, а навязанный извне контакт будет восприниматься таким обществом лишь как узкоутилитарный источник получения новых технологий, если не как просто досадная помеха, источник которой надо устранить как можно быстрее. Конечно, в глазах отца Араго такой выбор отдает циничным утилитаризмом. Тем не менее, поскольку экспедиция "Эвридики" стоила всей Земле немалых денег, она вправе принять определенные меры для снижения её рисков.
— Но выбирать цель столь уникальной экспедиции на основании всего нескольких термоядерных вспышек непонятного назначения в самом деле не слишком-то разумно, — возразил Марк. — Уже в моё время проекты планетарной инженерии не предусматривали ничего подобного. Проекты, включающие столь грубое вмешательство, относятся даже не к XXI веку, а к середине ХХ, когда эйфория от открытия ядерной энергии порождала самые безумные проекты.
Лоджер усмехнулся.
— Конечно, существуют различные мнения относительно проявлений астроинженерии в Космосе. Гипотеза крупных выбросов газа и темной материи за пределы трансгалактических туманностей как проявления работ суперзвездного масштаба была признана несостоятельной, ибо им найдено простое и естественное объяснение. Гипотезы, полагающие, что некоторые звезды разжигают искусственно ради неизвестных целей также не подтвердились, так как овладение сидеральной инженерией делает подобные опыты совершенно излишними. На их смену пришли гипотезы об искусственном высвобождении энергии антипространства. Считается, что некоторые космические феномены, вроде квазаров, как раз и есть результат таких искусственно осуществляемых действий, но всё это ещё не наверняка, не хорошо исследовано. Как известно, грамотный подбор граничных условий позволяет выдвинуть любую гипотезу. Некий Миттельгорн, например, предположил, что на Земле побывали существа из центра Галактики, но очень давно, порядка ста пятидесяти — двухсот пятидесяти тысяч лет назад. Заложив в компьютер конечного поколения весь земной фольклор, он сделал вывод, что эти существа, кажется, используя силовые поля, могли моментально "выжимать", штамповать из воздуха, то есть атмосферного газа, любые потребные им в данный момент объекты. Их появление предваряли акустико-световые феномены, сами же они могли появляться в различных формах; возможно, речь идет об автоматах. Есть впрочем, ещё гипотеза Пальмера: эволюция идет двумя путями; биологическим — в спиральных рукавах Галактики, другим, холодноядерным — в центре, где очень высокая концентрация радиации. Всё это, конечно, совершенно неопровержимо, ибо цивилизация, обогнавшая земную на миллионы лет, в самом деле может творить любые чудеса. Но и недоказуемо, ибо любые данные в отсутствии внешних критериев оценки можно интерпретировать любым образом. А, так как мы не располагаем, разумеется, статистически достоверной подборкой внеземного фольклора, то таких критериев не существует.
Общий вывод, однако, состоит в том, что любая представимая цивилизация не станет расходовать энергию Космоса на производство бессмысленных внешних эффектов. Уже сегодня возможно путем сидеральной инженерии скавитировать Юпитер и превратить его в искусственную звезду, причем, абсолютно идентичную космическим коричневым карликам. В экономическом плане это также возможно. Непонятно только, ради какой цели стоит это делать. Мир вокруг нас полон возможностей, которые эффектны и в принципе достижимы — но бесполезны. Цивилизацию же, которая расходует энергию рачительно, издалека обнаружить невозможно. У всех известных нам обитаемых планет есть нечто общее: их сравнительно низкое развитие. Нет, по-видимому, ни одной, которая превосходила бы уровень Земли хотя бы XXV века. Это, само по себе, является важной загадкой, но достоверно известных "послеоконных" цивилизаций нет.
— Я слышал, что ученым просто неизвестно, что именно следует искать, — заметил Марк. — Ученые XIX века предполагали, что межпланетная связь осуществляется путем создания на поверхности планет колоссальных геометрических фигур, видимых с межпланетных расстояний, разведения огромных костров, пускания солнечных зайчиков бесконечными рядами зеркал и так далее. Не находя таких признаков, они сделали вывод об отсутствии разума в пределах Солнечной системы. Они не ошиблись, но их выводы были сделаны из неверных предпосылок.
— Безусловно, было бы глупо считать, что земной науке известно хотя бы всё существенное, — согласился Лоджер. — Даже в первой половине XXVII столетия состояние научно-технических знаний остается динамичным и текущим. Есть значительное количество неразрешенных проблем, большие сомнения в достоверности важнейших фактов, противоречивые тенденции в развитии теории и практики. Даже в основе ксенокультурологии лежит старая теория игр, ибо ничего лучшего пока что не придумано. Нет ничего проще, чем придумать целиком машинную цивилизацию, произвольно наделив её любыми желаемыми свойствами, однако проверить такую теорию невозможно. Современные эвристические программы способны четко понять смысл практически любой фразы и дать на неё осмысленный ответ. Поэтому нет ничего удивительного в том, что машина ведет себя так, будто обладает сознанием. Но для того, чтобы выяснить, такое ли оно, как у человека, пришлось бы самому переделываться в эту машину. В принципе, даже это уже возможно; однако добровольцев на подобный опыт не нашлось.
— Но неужели даже сейчас, когда развитие компьютеров достигло пределов физически возможного, нельзя сымитировать в них человеческий разум? — спросил Марк.
Лоджер кивнул.
— Это можно сделать, но неужели теперь, в наш век, когда численность человечества достигла сорока миллиардов и приходится строить орбитальные города из-за нехватки земной поверхности, самой срочной потребностью оказалось создание умственно человекообразных машин? Это станет, бесспорно, блестящим доказательством искусства интеллектроников и программистов, но ничего не прибавит к нашему пониманию внеземного разума, ибо там, на звездах, живут вовсе не люди. Даже физика может дать больше в этом плане, потому что её законы едины во всей Вселенной. Поэтому, развернув планетоскоп где-нибудь в системе Сириуса в сторону Солнечной системы мы более-менее достоверно можем понять, что же именно нам следует искать. Точно коллимированные пучки излучения, подобные тем, что выбрасывает "Геркулес" или "Эвридика", можно обнаружить даже на другом конце Галактики. К сожалению, именно в силу этой коллимации их крайне трудно перехватить. Полеты же, осуществляемые с помощью темпоральной и внепространственной баллистики невозможно обнаружить вовсе.
— Но они действительно возможны? — невольно спросил Марк. Он уже прыгнул на пятьсот лет в будущее; прыгать ещё на две тысячи ему вовсе не хотелось.
— Это, строго говоря, мы и должны выяснить, — усмехнулся Лоджер. — Корабль, свободно летящий в пространстве, не может свободно путешествовать во времени. Для того же, кто движется во времени вспять, подхваченный ретрохрональным потоком в мантии коллапсара, время обретает вид пространства, а пространство — вид времени, потому, что он не может в нем перемещаться. Закончив своё попятное движение, объект оказывается в той точке своего пути, в которую его забросил временной возврат. Впечатлений этого путешественника пока что невозможно вообразить, как невозможно вообразить впечатлений того, кто побывал под горизонтом событий черной дыры. При том, его внутреннее время остается несжимаемым, неизменным: если бы по внутренним часам "Эвридики" путь до Гадеса занял бы пятьсот лет, после ретрохронального пассажа её отделяло бы от Солнца пятьсот световых лет. Вот почему так важно сокращение времени нашей экспедиции.
— Но как же мы вернемся?
Лоджер пожал плечами: ни изощренные расчеты, ни даже восемьдесят опытов с меньшими моделями, которые преодолевали порой миллиарды миль, не перемещаясь в то же время физически, ещё не гарантируют того, что человеку удастся обмануть Вселенную, запретившую сверхсветовые полеты. Возможно, "Эвридика" вернется домой через тысячу лет после старта. Но даже если Гадес поглотит её и "Гермесу" придется добираться домой своим ходом, ничего особенно страшного не случится: они всего лишь попадут в общество, обогнавшее их на две тысячи лет, в то самое вожделенное будущее, в которое столько мудрецов мечтало заглянуть хотя бы одним глазком. Скорее всего, они не застанут там ничего, похожего на человека, но что с того? Главное, по его глубокому убеждению — разум, а в чем он воплощается — уже дело десятое. Даже если все расчеты темпорологов провалятся и экспедиция вернется в общество, сплошь состоящее из компьютеров конечного поколения, это не значит, что они попадут в мир, не знающий сочувствия и любви.
Темпе промолчал, но вся пропасть разделивших их времен проявилась внезапно с ужасающей очевидностью: то, что для него казалось чудовищным, возбуждавшим отвращение и ужас, для Лоджера было привычным с детства и даже привлекательным. Впервые он задумался о том, что ждет его после возвращения — даже если расчеты окажутся верными и оно не затянется на тысячу лет.
* * *
Вернувшись к себе, Марк услышал звон предупреждающих сигналов. Предстоял поворот тяги. Для этого "Эвридике" не придется поворачиваться кормой вперед. Такой маневр был просто невозможен: на 99 процентах световой скорости корабль мог существовать лишь под прикрытием гравитационного щита. Развернись он набок — он был бы мгновенно уничтожен. Поэтому изменится лишь конфигурация полей в гравитурбинах. Поле тяжести внутри корабля будет нарушено, всё завертится, перевернется вверх дном. Потом всё снова застынет в спокойной тишине, но пламя тяги уже не будет омывать корму: энергия межзвездного водорода, пожираемого сидераторами, пойдет на сотворение ими сгустка виртуальной массы за кормой ракеты. Его тяготение начнет тормозить её, и сражаясь с силой инерции вернет силу тяжести. Благодаря этой искусственной гравитационной линзе вновь станет возможной связь с Землей. С пятисотлетним опозданием их станут догонять письма. И лишь ему не напишет никто.
* * *
Когда всё успокоилось, Марк принялся за чтение. Научные сенсации его времени относились к методам "косвенной" разведки недоступных человеку непосредственно объектов при помощи "телевиков" — автоматов, управляемых со стационарного спутника или к диковинкам, обнаруженным в углеводородных океанах Юпитера.
У научных сенсаций XXVII столетия был совершенно иной характер. Впрочем, "Новая Космогония", которую он сейчас держал в руках, считалась уже древней классикой. Это изданная в середине XXVI века научно-популярная книга, содержала историю космологических взглядов и новейшие теории в этой области. Автор начинал, как и положено, с самого зарождения проблемы: в древнейшие правремена люди в соответствии с отношениями, существующими между ними и любыми создаваемыми ими объектами, пришли к заключению, что Космос, как, к примеру, горшок или стол, является результатом преднамеренных действий, то есть что был Кто-то, Кто его — Космос — планово и сознательно создал.
В результате многовековых идейных столкновений на историческую сцену ступила наука, дабы заявить, что всё существующее, будучи естественным, то есть природным феноменом, объектом преднамеренных действий не является. Значит, деревья, камни, атомы, облака, океаны, реки, а также планеты, их спутники, солнца, звезды и галактики подлежат изучению как продукты естественных процессов разнообразной эволюции, которой никто персонально не планировал и не проектировал.
Науке удалось обнаружить также целый ряд объективных регулярностей в явлениях, названных фундаментальными законами природы: к области таких открытий в первую очередь относятся физика и астрофизика, а к ним постепенно подключились и другие науки. Но уже в конце XX века возникла роковая коллизия теоретических взглядов в лоне наук: с одной стороны, физика, планетология, астрономия, эволюционная биология заявляли, что зарождение жизни, а затем её развитие, увенчавшиеся возникновением разумных существ, — явления в масштабах Космоса нормальные, типичные, заурядные, и, следовательно, стоящие в порядке вещей. С другой же стороны, поиски сигналов космических цивилизаций, существование которых, как гласит вышеприведенное мнение, было несомненным, не дали никаких результатов. Не обнаружили также, несмотря на многолетние усилия, никаких следов столь огромных работ, проводимых в звездных масштабах, по которым можно было бы распознать существование — в нашей Галактике или в иных — высокоразвитых цивилизаций. Чем дольше тянулось такое невыносимое положение, вызванное коллизиями комплекса научных предвосхищений и фактически накапливавшегося материала наблюдений, тем всё более явный внутренний кризис переживало естествознание с биологией и астрономией во главе, так что наконец произошло то, что и должно было произойти: наука предприняла болезненное усилие переорганизовать свои теоретические фундаменты.
К счастью, автор, будучи всё же автором научно-популярным, а не историком науки, решил ограничиться кратким изложением трудов эпохи. Он не стал вдаваться в изложение биографий ученых мужей, толкнувших людскую мысль, а значит, космогонию и космологию, на совершенно новые пути.
Первые гипотезы, которые осмелились высказать некоторые ученые конца XXII столетия, ареопаг мировой науки принимал отрицательно, но когда наличие негативных фактов — то есть отсутствие наблюдаемых "астроинженерных" решений или сигнализации — стало неопровержимым, произошел неслыханный поворот.
В результате коллективных усилий возникли очередные аппроксимации в виде новых моделей Космоса, и из них вырисовалась примерно такая картина Универсума: как известно астрофизике, Солнце вместе со своей планетной системой относится к так называемому второму звездному поколению. Солнечная система насчитывает около пяти миллиардов лет, в то время как вся наша Галактика — без малого десять миллиардов.
Таким образом, ясно, что ещё до рождения Солнечной системы во тьме космической истории возникли первые поколения звезд, с ними — планет, на которых сформировалась жизнь. Постепенно дело дошло до возникновения космических цивилизаций первого эшелона, которые, достигнув невероятно высокого уровня научного развития, начали во всё больших масштабах заниматься звездной инженерией.
Существа, пребывающие на низкой ступени развития, считают законы природы незыблемыми свойствами объективного бытия, но для тех, что достиг высоких уровней познания, законы Природы уже не имеют аналогичного характера. Например, постоянные гравитации, постоянные электрических зарядов, постоянные граничных скоростей и т. п. могут подвергаться определенной "переделке". Поскольку отдельные, наиболее развитые цивилизации разделены гигантскими пространствами, как минимум, порядка сотен миллионов световых лет, они никак не общаются непосредственно, а о существовании "соседей" могут судить исключительно по определенному, поддающемуся обозрению постепенному преобразованию Законов Природы. Часть таких преобразований может быть данной цивилизации "на руку", другие — нет; поэтому первые она будет с одобрением усиливать, другим же — при помощи своих астроинженерных работ — противодействовать. Таким образом, начинается Космогоническая Игра клуба наиболее развитых цивилизаций Вселенной.
Это отнюдь не военная Игра в Космогонию, потому что в ней не используют какое-либо оружие и не стремятся уничтожить партнеров. Это скорее можно назвать сотрудничеством, диктуемым внеморальными мотивами: от уничтожения или победы над партнерами ничего хорошего ожидать нельзя, зато кооперирующийся партнер помогает удержать тот курс всемирных преобразований, который наиболее благоприятен для всех игроков. Такая Космогоническая Игра ни в коем случае не может быть какой-либо формой межзвездной беседы. Столь высоким цивилизациям не о чем беседовать, тем более что разговоры, в которых вопрос отделяет от ответа время порядка миллиарда лет, — абсолютно беспредметны. Имеющие смысл разговоры могли бы вращаться вокруг проблемы какие Законы Природы и каким образом перерабатывать, но время ожидания ответа превышает любое время эффективного действия.
Ситуацию можно обрисовать так: борющийся с бурей корабль столь велик, что командующий машинами и распоряжающийся рулем не могут при помощи переговоров координировать свои поступки, поскольку действовать надо быстрее, чем можно дождаться ответа или дать указание. Так что любая сигнализация будет безнадежно запаздывать, а поступающий сигнал всегда касаться того, что уже совершенно неактуально.
Поэтому взаимопонимание в Космосе происходит в плане действий, а не высказываемых речений; никакие цивилизации не воюют между собой, им это ничего не дает, и не переговариваются, потому что и это было бы лишено смысла. Их кооперирование осуществилось и синхронизировалось постепенно на протяжении миллиардов лет. Вероятно, из-за креационно-созидательных недодумок иногда случались определенные "срывы", следы которых ещё до наших дней можно обнаружить астрономически; но всё это принадлежит уже глубокому прошлому.
Сейчас Высокие Стороны действуют в энергичном молчании, осуществляя в Космосе свои стабилизационные и преобразовательные планы так удачно, что из Прауниверсума, существовавшего семь или восемь миллиардов лет тому назад, не осталось ничего, что бы ни было хоть немного затронуто. За этот временной интервал весь Универсум подвергся переработке в соответствии со стратегией Высоких Цивилизационных Сторон, и всё в нем — звезды, пылевые облака, локальные созвездия, галактики, а также управляющие ими Законы — есть Равнодействующая Коалиционной Игры. Эволюцией материи командует Коллективный Разум, закрепившийся во множестве Высочайших Цивилизаций.
Всё это, разумеется, казалось поначалу Марку фантастикой довольно дурного пошиба. Однако встреченная вначале в штыки Новая Космогония постепенно завоевывала сторонников, особенно когда выяснилось, что из её посылок можно сделать такие выводы, которые согласуются с наблюдениями. Так, например, эта теория объясняет факт расширения Вселенной, поскольку лишь расширяющаяся Вселенная — наиболее пригодное место существования для всех сразу Ведущих Цивилизаций, участвующих в Игре. Ибо по мере того, как на планетах солнц второго поколения возникают феномены жизни, а из них расцветают разумные сообщества, психозойная плотность Космоса изменяется: всё большее количество цивилизаций начинает приходиться на единицу объема. А если соседствующие цивилизации найдут общий язык, то они могут создать коалицию, действия которой нарушат ход процессов во всем Универсуме.
Поэтому Старшие Цивилизации, заботясь о том, чтобы психозойная плотность оставалась величиной постоянной, общими усилиями создают непрекращающееся расширение Вселенной. Эта их деятельность, кстати, объясняет, почему земным астрономам не удалось обнаружить ни одной такой цивилизации поблизости от Солнца; межцивилизационная дистанция должна оставаться значительной.
К XXVII столетию уже было известно, что источники мощных радиационных колебаний — пульсары — это устройства, синхронно удерживающие в фазе работы ещё более гигантские, но напрямую не поддающиеся наблюдениям системы, которые управляют метрическими свойствами пространства. И, наконец, квазары, каждый из которых есть не что иное, как звездный пожар, по мощности превышающий лучевую мощь всей Галактики, являются "машинами", которые возникли так давно, что вследствие их удаленности мы с Земли сейчас видим, как они действовали миллиарды лет назад, когда кооперирование Высоких Играющих Сторон только ещё начиналось.
Одновременно Новая Космогония объяснила и свойства математики, о которой уже с шестидесятых годов XX столетия известно, что она может быть разноформенной, причем та математика, которая исторически сложилась на Земле, есть лишь один из возможных вариантов.
Так вот, Космос мог трансформироваться и конструироваться с основ именно в соответствии с такими различными математиками; множественность математик — это картина множества путей космогонического творчества, стоявших открытыми на самой заре Универсума.
Утомившись, Марк не стал читать презентацию Новой Космогонии XXVII века, которая признала Вселенную результирующей преднамеренных действий, и тем более не стал читать повествование о новых философских синтезах, опирающихся на эти модели. В них шла речь о диалектической триаде: её тезисом был Космос, созданный Богом, антитезисом — Космос, как предмет непреднамеренный, синтез же — эмпирическое объединение обеих предыдущих моделей, отвергающее трансцендентальность в пользу метагалактически множественного Разума. Однако Марка подкосила совершенно иная структура изложения, чем в книгах его времени — не историческое произведение, не собрание биографий ученых, а некий коллаж, который одновременно содержал и фрагменты научных текстов, и выдержки из прессы, высказывания представителей "избранного общества" и множество иных исторических факсимиле. Разобраться в этом интеллектуальном винегрете оказалось выше его возможностей.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
