— — — — — — — — — — ДРУГАЯ СТОРОНА ИЛИ НАСТРОЙЩИК РОЯЛЕЙ. — — — — — — — — — — — — —
05. 02.... Конец 22 главы...
"Не стреляйте в пианиста! Он играет, как умеет... "
(Неизвестный автор. Был беспощадно убит на Диком Западе за плохую
игру на разбитом пианино, которую никто не мог, да и не захотел
далее терпеть и слушать. А стрелявший ковбой был не в состоянии
данную надпись прочитать. Так и не удалось там кое-кому научиться
и таки исполнить джаз... Может конечно и было-то за что, но зачем
же опять такой заслуженный инструмент так портить? Неужели ни у
кого не нашлось простой пустой бутылки?)
Предисловие. На большого любителя. Читать не обязательно.
(практическим занятиям по физиологии посвящается или результат любой ценой)
Я совершенно не мог осознать и понять кто я и где сейчас нахожусь. И я никак не мог сосредоточиться. Мои органы чувств давали мне такую информацию, что мне внезапно захотелось, чтоб они все отключились. Такого не могло попросту быть! И тем более со мной. А затем вновь пришла боль. А вернее даже не так, а БО-О-О-ОЛЬ. И нынче каждая, без всякого исключения, именно каждая, самая мельчайшая клеточка моего, искорёженного непрерывными страданиями, организма существовала только ради своей, такой ужасной и выворачивающей меня наизнанку, жизни. И они, все до единой, абсолютно все, пока ещё у них имелась возможность, изо всех своих сил торопились и старались донести до моего воспалённого мозга исключительно только свою жалобу о страшных страданиях и о своей, всё непрекращающейся, БО-О-ОЛИ. И они делали это. Да ещё так, что мозг мой захлебывался в этом великом множестве сигналов и совершенно уже не мог как-нибудь отреагировать. Он никоим образом не успевал это сделать и попросту был не в состоянии что-либо предпринять. И скорее всего именно поэтому, довольно часто, не дождавшись вразумительного ответа, многие клетки не выдерживали такого предельного напряжения и отмирали.
Каждый такой случай звучал во мне похоронным набатом и от него у меня возникало чувство, что сейчас я взорвусь. Но в то же время, любая их преждевременная смерть, тогда для меня казалась наградой и невероятным облегчением. А в моей голове или том, что сейчас было вместо неё, где-то на самой периферии, мелькнула трусливая мысль, что теперь этих точек боли будет становиться всё меньше и меньше. И после этого, у меня возможно появится хоть мизерная, но всё-таки надежда, менее болезненно перенести весь этот град невероятных и непрерывных издевательств. Только однако, словно смеясь над моими чаяниями, довольно скоро ко мне, к величайшему ужасу моему, пришло полное осознание того, насколько же я был ранее не прав, в своём таком по-детски наивном, да и можно тут прямо признаться, дилетантском понимании данной ситуации.
Но смерть некоторых из участников данного процесса не приносила мне облегчения. Ведь буквально тут же, практически все мои, все совершенно случайно оставшиеся в живых клетки, они словно с цепи срывались. Они так радовались столь быстрому освобождению от своих внезапно умерших соседей, что моментально постарались полностью донести и вывалить на меня в гораздо большем объёме всё то, что они чувствовали до этого момента. Сразу и всё! А я же в этот час, ощущал постигшую их боль значительно лучше, шире, более глубоко и значительно разнообразнее. Но вот только именно сейчас, именно благодаря этим, так и не успевшим подохнуть вовремя предателям, я в полнейшей мере сумел осознать и целиком на себе прочувствовать, все те невообразимые для меня ранее, расцветки и оттенки, этой старой маразматички — боли. Она жила где-то внутри меня своей собственной и важной лишь только для неё жизнью, наслаждалась всей полнотой власти надо мною. Изредка правда, она вот словно забывала всё то, что делала со мною буквально минуту или две назад и в который уж раз повторяла одно и тоже действие, подражая тому, давно сошедшему с ума, совершенно глухому джазовому музыканту, который наслаждается такими необычайными и приятными, но только для его искушённого, но внутреннего слуха, аккордами... В стандартном многоквартирном панельном доме... Да ещё и в три часа ночи... Но только несмотря ни на что, он продолжает безвозмездно дарить эту великолепную, как он считал, музыку всему человечеству и своим соседям прежде всего. Они первые узнают о внезапно посетившей его музе. И возможно даже порадуются за него... Но только сейчас он весь там, в своём мире, мире именно его звуков, которые так переполняют его сознание, что понятны и приятны лишь ему одному. Вот поэтому он при своей игре и не обращает ни на кого внимание. Ему некогда и он пытается побыстрее поделиться со всеми своей радостью и огромным счастьем. Но ни в коем случае не вздумайте ему в этом как-то помешать, ибо сразу станете его врагом. Он ещё помнит о Моцарте и Сальери и Вам об этом обязательно скажет. А посему и все последствия от возможных его действий могут быть самые невероятные и непредсказуемые.
Иногда правда, вероятно ради некоего усиления своего извращённого наслаждения, получаемого ею от всех этих непрерывных моих мучений, а возможно ради самого процесса воспевания красоты этого непревзойдённого искусства воспроизводства боли, моя мучительница резко, словно прыжком увеличивала, а после периода мечтательного созерцания, скорее всего, чтобы продемонстрировать свою величайшую милость ко мне, фактически по чуть-чуть, снижала силу болевого воздействия. И я, как мог, буквально блаженствовал от этих кратких мгновений уменьшения болевых ощущений. Я словно купался в волнах надежды на скорейшее и полное их прекращение. А затем ко мне приходило разочарование и оно убивало моё "я" гораздо лучше всех этих всевозможных пыток. Но только такое разнообразное испытание на прочность моего рассудка продолжалось, как мне казалось, уже целую вечность. И без малейших перерывов, без всякого для меня отдыха. Казалось те, кто это задумал и осуществлял, никуда не торопились. Они вновь и вновь раскачивали меня на этих адских качелях...
Изредка, в редкие минуты просветления, мне вдруг казалась, что с этими внезапно откатывающимися в небытие волнами боли уходят и некие частички меня. И они уходят туда, откуда нет возврата... А я же теряя их, медленно и неотвратимо растворяюсь в этих волнах, словно кусок сахара в крутом кипятке, всё быстрее и быстрее и я ничего, абсолютно ничего не могу поделать с этим. Меня обворовывают. Меня обчищают будто луковицу. Слой за слоем. Нагло и беспринципно. И с тихим ехидным смехом прикрывают это воровство моей же болью, которая постепенно сводит меня с ума.
А кое-как ещё действующие остатки моего погибающего мозга от боли, как могли, но хотели извернуться и по возможности всё пытались отказаться от восприятия всех этих сигналов, что так сильно похожи на совершенно дичайшие всеразрушающие и постоянно накатывающиеся волны миграции озлобленных и голодных термитов, что уничтожают всё и всех на своём пути. Мозг ведь, только хотел выжить, в этом страшном и бушующем море смертельной агонии и поэтому всё, что он мог в данный момент сделать для меня, это посылать и посылать в ответ на все эти требования вопящих от боли клеток, приказ об отмирании наиболее наглых и агонизирующих участков тела. Но только вот как? Но только как, скажите-ка мне на милость??? Как возможно мне это было выдержать, да ещё и при этом попытаться разобраться во всём происходящем, если всё, абсолютно всё моё тело, было так похоже на открытый и воспалённый зубной нерв, на который щедро, от всей души, льют вначале кипяток (очень внимательно отслеживая мою реакцию на такое милое и невинное действо), а затем так тихо и нежно, ласково и аккуратно, такой очень тоненькой-тоненькой струйкой, начинают умащивать его лучшими сортами мёда, чтобы мне слаще и возможно даже приятнее было самому сдирать остатки своей кожи... И попытаться затем хоть как-то, любыми способами рвать зубами, ногтями, изо всех сил, свои нервы, свои же мышцы и сухожилия (кожу-то я сам с себя уже давным-давно снял). И мне это изредка даже удавалось... Несколько раз. А меня держали и лишь смех был ответом на все мои мучения.
Но правда ещё иногда, дабы показать свою всестороннюю заботу обо мне, они оказывали моей, ныне совершенно безвольной и беспомощной тушке, небольшую, несколько своеобразную и почти медицинскую помощь (внешне слишком уж походившую на продолжение опытов): не забыв при этом чуть охлаждать, используя куски льда, все мои раны, а потом осторожно, по капельке, чтобы я. не дай все Боги, не пропустил ни малейшего из оттенков ощущений, льют на меня, почти уже умершего, кислоту. Так сказать, для дезинфекции и очистки моих ран и для предотвращения у меня заражения. И от таких разнообразных воздействий тело моё самостоятельно, абсолютно без моего на то желания, начинало содрогаться в страшных конвульсиях, от малейшего прикосновения, пока его не сводило сильнейшей судорогой, до треска костей и разрыва оставшихся ещё сухожилий, до полнейшей тьмы в моём сознании, когда уже почти ничто не могло меня привести в чувство...
Но всё же окончательно умереть мне не давали и для приведения меня в сознание, в таких экстраординарных случаях, к моим конечностям, да иногда даже и к слизистым, подключали электрический ток и затем очень медленно и осторожно повышали все его параметры так, что отгоняли мою смерть и возвращали меня обратно в это дёргающееся и уже такое чуждое мне тело. Им это очень понравилось и они затем специально доводили меня почти до экстаза, заставляя совершенно непроизвольно сокращаться абсолютно все мои мышцы, при помощи изменения точек подключения, частоты и силы тока. И мне иногда даже начинало казаться, что при этих действиях тот или та сущность, кто так тщательно издевался надо мною, вначале ещё делали робкие попытки подбирать музыку под все мои движения, а затем сплюнули и наоборот: взяли и вдруг стали заставлять различными воздействиями тело моё двигаться именно в нужной им последовательности и ритме. И изредка, я даже воспринимал эту кошмарную для меня музыку и подчиняясь ей, старался изо всех своих сил помочь! Но, к великому сожалению, мне это чрезвычайно мало помогало.
Однако, видимо-таки получая оригинальное и практически бесподобное наслаждение от данного весёлого процесса, они редко, но таки умудрялись как-то доводить моё измученное пытками сознание до благостного для меня состояния, до полнейшей невосприимчивости моего тела, абсолютно ко всем внешним раздражителям. Вот именно тогда, меня и начинали серьёзно лечить. Вполне возможно, что для них моя смерть могла стать дорогой и даже вероятно весомой потерей. Не знаю. Это явно не мой уровень. Но только скорее всего, как мне кажется, они исходили из того, что такая чудесная и интереснейшая игрушка не должна была погибнуть или же безвольно валятся на операционном столе без всякого применения слишком уж долго...
Я понимал всё, что со мною творили, но ничего не мог с этим поделать и не мог на это никоим образом повлиять. Боль носилась по телу словно бешеная белка в колесе, но у меня всё же возникла и пульсировала в голове только одна мысль, лишь только одно желание: любым, каким угодно самым разным Богам способом, покинуть это тело, чтоб быть как можно дальше от него и от всего того великолепного разнообразия чувств, которые ему ещё старались навязать в дополнение к тем, что оно сейчас уже испытывало.
Сейчас они вдруг резко, от всей души, насыпали мелкой соли на мои раны. И это, как я слышал своими собственными ушами, делалось только для того, чтобы смыть из моей памяти все старые ощущения и послевкусие от предыдущих опытов и привести моё уже угасающее сознание в нужную для них нынче форму. А затем, всё опять должно было начинаться с чистого листа. Запись. Анализ. И следом сразу немножечко других, ещё никем, нигде и ни на ком не проверенных, но таких интересных и завлекательных для кое-кого комбинаций. При этом, не забывали мои ласковые мучители и о самых простейших методах воздействия на меня и изредка, видно для разнообразия впечатлений, мои ещё живые нервные волокна просто слегка поддёргивали пинцетом, как бы лично и вручную проверяя, а не подох ли, конечно же абсолютно случайно, этот вот вреднейший и такой самый наглый их пациент, немного ранее предназначенного и отмеренного для него срока. Отмеренного именно только ими, а не кем-нибудь ещё на этом белом свете. Они явно считали себя выше и могущественнее всех живущих здесь и плевать они хотели с самой высокой башни магов на какие-то там выдуманные и возможно известные всем ограничения, правила и даже некие приличия! Они, как мне казалось, иногда просто-таки от души веселились, глядя на эти мои мучения, но их веселье для меня превращалось в бесконечное падение в пустоту...
А разнообразие всех этих видов моей боли, неожиданные вспышки, затем угасание и переливы её, стали завораживать меня, словно чудеснейшая музыка и уже звали с собою всё дальше и дальше, тем самым невольно спасая меня от бездны. И ведь именно где-то там, далеко-далеко впереди, я наконец-то смогу разыскать ещё так много неизвестных и неиспытанных мною вариантов её. Но мне почему-то стало всё чаще казаться, что сейчас именно я и только я, по чуть-чуть и так медленно поднимаясь до бесконечности вверх, по замечательной, подаренной мне кем-то именно теперь, лестнице исключительной боли, вполне возможно смогу наконец-то достигнуть самого невероятного из экстазов и перед мною неожиданно ныне разольётся, полностью и до самых краешков заполнив меня всего, такое великолепное, никем, никогда ещё неизведанное и абсолютно непередаваемое ощущение полнейшей свободы от этих ужасающих страданий и от этого давно уже опостылевшего мне тела, что так во всём ограничивает меня. От самой этой проклятой Богами жизни наконец!
Я уже совершенно искренне, всей своей отчаянно измучившейся душой, желал лишь поскорее привыкнуть и полюбить эту бесконечную и экстравагантную симфонию боли и непередаваемых, а порою и невообразимых чувств. Только таким образом мой разум только и мог надеяться как-то выжить сам, без всякого моего на то участия. А я не в состоянии был ему в этом помочь. Ничем. Абсолютно ничем помочь. Моё "я" вышло из повиновения и в данный момент так хотело всем своим естеством, немедленно и без промедления, слиться с этой болью в бесконечном, таком притягательном и слегка волнующем, трепетном танце, что мне было попросту наплевать на всё то, что могло случиться с моим протестующим и почему-то бунтующим разумом, а тем более с этой непокорной и практически не нужной мне уже оболочкой....
И ведь для этого необходимо, так мало. Нужно только именно в этот момент, именно сейчас, постараться лишь чуть приподняться над собою и побыстрее покинуть это такое жалкое и так мне надоевшее, а главное, так мешающее моей абсолютной свободе тело. Но только моё сознание вновь и вновь сбрасывали вниз полное излечение или какие-то новые и неповторимые комбинации различных видов боли. Оно металось по кругу и не находило выхода. Оно так рвалось ввысь, но только вот его почему-то не отпускали. И лишь кратчайшие, да можно сказать даже мизерные передышки, напоминали мне о том, что именно сейчас я сумею познать ещё одну новую и неизведанную мною ранее грань такой невероятной и такой восхищающей меня боли, до сих пор почему-то ещё не испытанной мною, на этом практически бесконечном пути в такую благостную и спасительную, для моего сознания, нирвану. А вернее, в никуда, в ту далёкую и звенящую о былом пустоту, где не может быть тела и нет разума, а следовательно и нет ничего такого, что могло бы хоть как-то болеть и каким-то образом отвлечь меня от бесконечного созерцания такой невероятно прекрасной картины.
