Глава 28 и эпилог

Глава 28

— А Старый сильно сдал.

Этими словами выразил свои наблюдения лейтенант Джалилов. Разумеется, непосредственный начальник отреагировал непосредственно:

— Чем докажешь?

Марат Джалилов находился в подчинении у тогда еще лейтенанта Полознева аж целых одиннадцать лет. Чуть не треть этого срока прошла в разведке. Вот почему подчиненный хорошо понял истинный смысл командирского вопроса. А значил он следующее: "Из каких фактов ты сделал этот вывод?"

Разведдонесения и выводы из таковых должны опираться именно на факты, а не соображения "вроде бы так кажется". И основания для умозаключения у Джалилова были:

— Он с недавних времен начал беспричинно орать на нас. А у меня перед глазами пример: мой собственный дед с материнской стороны. Тот вроде как нормальным был — если трезвый, понятно — а как стало ему за шестьдесят, так начал прям, как медведь в зоопарке, рычать на всех, кого ни попадя. Даже на маму, хотя всегда ее любил. Я пацаном мелким был тогда, но и то запомнил. Старость, вот что это такое.

Эти всплески Николай Федорович и так замечал. Они и вправду были неоправданными — то есть не в стиле Александрова. Но капитан Полознев заметил еще кое-что.

На стене у замначотдела красовался дивной красоты календарь. Контрабандный, понятно. Каждому месяцу был отведен свой глянцевый лист, причем все надписи были только по-русски. Но помимо привычных дат и дней недели там были напечатаны цветные фотографии. Один раз, воспользовавшись кратким отсутствием коринженера в кабинете, Полознев наскоро перелистал календарь. Картинки были самыми разными. Имелись там пейзажи: морской берег с пальмами, горная долина с возвышающимися вдали синеватыми пиками, было одно бескрайнее поле, заполненное подсолнухами. Имелись и фотографии животного мира: изумительной расцветки рыбы; тигрица, умиленно глядящая на двух совсем маленьких тигрят; птицы с ярчайшим оперением, которых капитан сроду не видывал. Короче, было на что посмотреть постороннему человеку.

Но со временем наблюдательному начальнику охраны бросилось в глаза кое-что другое. Как-то непривычно часто и беспокойно Сергей Васильевич поглядывал на этот роскошный календарь. Вот почему в крошечной комнатешке, отведенной под размещение охраны, прозвучало:

— Нет, Марат, тут другое. Он боится.

Словесного ответа не было. Но взгляд подчиненного оказался весьма красноречив и означал: "Ты, командир, часом, не спятил?"

— Он боится какой-то даты. Что-то должно случиться, и он опасается... даже точно не скажу... вроде как не успеть к ней нужные дела сделать. Что-то вроде того.

— Какой такой даты?

— Нарком знает.

Голос капитана госбезопасности выражал полнейшую уверенность, хотя это как раз был тот самый случай, когда фактов не имелось.

Интуиция, предвидение, чуйка — короче, то чувство, наличие которого отрицает наука и насчет которого понимающие люди твердо уверены, что оно существует — так вот, оно не подвело. Полознев был полностью прав. Эта дата была очень хорошо известна Страннику. Берия и Сталин тоже ее знали, но относились по-другому.

Капитан госбезопасности угадал не только это. Его подопечный и вправду не в шутку опасался, но все же он предпринимал некоторые меры.

При каждом удобном случае коринженер вежливо интересовался у товарища наркома, не появились какие-либо сведения о начале подготовки Германией войны с Советским Союзом. Лаврентий Павлович столь же вежливо (кто бы знал, каких усилий это ему стоило) отвечал каждый раз примерно так:

— Нет, Сергей Васильевич, ни по линии моего наркомата, ни от военной разведки никакой подобной информации не поступало.

Еще одной мерой был разговор с Эсфирью Марковной. К этому моменту она была уже не исполняющей обязанности, а полноценным начальником вычислительного отдела. К звонкому названию должности имелись хорошие добавки в виде весомого оклада и других приятностей.

Если сказать правду, диалог свелся к почти что монологу. Дело в том, что свою задачу (материально обеспечить вычислительные возможности на двадцать лет вперед) Рославлев выполнил еще раньше. Склады были заполнены. Дальнейший разговор (после приветствий) протекал так:

— Фира...

От одного этого обращения у девушки расширились глаза. Подобного от Сергея Васильевича она еще не слышала.

— ...когда меня не станет, вам предстоит сделать то, что написано в этой инструкции. Изучите ее прямо сейчас, запомните и уничтожьте. Хотя нет, лучше я это сделаю сам.

В инструкции не было прописано ничего сложного. Взять распечатки и пальчиковые носители... поместить в конверты... надписать адрес... отправить через... помалкивать.

— Вам все понятно? Отдайте лист мне. Я знал, что с памятью и сообразительностью у вас хорошо. Теперь объясню, почему это все затеяно. Когда я исчезну или умру — вот это лицо должно получить сведения. Надеюсь, вы сами догадались, что более никому не надо знать об этих предметах?

Эсфирь совершенно не к месту вспомнила событие из детских времен. Отец в трезвом виде (это уже тогда бывало нечасто) угостил дочку мороженым. Пятилетняя Фирочка по неопытности откусила громадный кусок и тут же его проглотила. Ощущения были крайне неприятны: сладкий вкус не проявился, а вот мерзкий ледяной ком внутри удовольствия не доставил. Папа это заметил и объяснил девочке, что так мороженое не едят, его надо облизывать.

Точно такой же ледяной ком внутри создался из ничего в тот момент разговора.

Последовало медленное движение головы вниз. Оно означало: "Все сделаю." Это было обещанием.

Конечно, же Странник не знал, что может произойти 22 июня 1941 года в этом мире. Он лишь предполагал. В добрые намерения Игрока (так он его мысленно называл) не верилось совершенно.

С самого начала ставилось условие: предотвратить Великую Отечественную войну с Германией. И вроде бы задача выполнена; по всему видно, что Третий Рейх не намерен поевать, но...

На часах было четыре пополуночи. Ложиться? Ну нет. Рославлев механически жевал сухарики и запивал чаем, не замечая вкуса.

И ничего не случилось. Ни в четыре, ни в пять, ни в семь утра. Ничего. Не было телефонных звонков. Никто не пришел будить.

В обычных обстоятельствах такое не вызвало бы удивления. В конце концов, воскресенье — законная причина для отдыха. Надо полагать, так и думали подчиненные, начальство и охрана.

Матрикатор сам не знал, чего можно ожидать. Это и было самым скверным. Но ОНО, сколь угодно ужасное, так и не возникло.

Где-то уже близко к полудню инженер попытался собрать мысли в кулак. Для начала он попробовал сматрицировать хоть что-то. Первое, что пришло на ум: шоколадка. Да, хороший черный шоколад. И плитка появилась на свет.

Пришлось признаться самому себе: ожидания не оправдались. Война с немцами так и не началась (пока что), а Игрок ничем себя не проявил. Что ж, предстояла работа. Нудная. Долгая ли? Вот это было неизвестно.

Но еще до того, как сесть за клавиатуту — а именно с помощью мощного компьютера работу и предстояло сделать — старый инженер взял два конверта. Один уже был запечатан, и на нем красовалось имя адресата. На втором ничего надписано не было. Зато он вместил в себя и первый конверт, и листок с текстом.

Инструкции для охранника были просты, как деревянная ложка:

— Товарищ сержант, этот конверт для товарища Полознева. Передать лично в руки. Дело не спешное. Полагаю, вы увидите его в течение суток, тогда и передайте.

Поручение не выглядело чем-то экстраординарным. И сержант его добросовестно выполнил.

Далее работа выглячдела не очень понятно для постороннего, даже если бы тот обладал некоторым знанием в чыасти вычислительной техники будущего. Странник, проглядывал дерево папок, открывал некоторые файлы, тут же их закрывал, вносил правки в другой файл (тот все время был открыт), снова вглядывался в длиннейшие списки...

Результатом трехневного труда оказались листы распечаток в немалом количестве. Для них пришлось взять конверт площадью в те самые листы. С ним матрикатор пошел на прием все к той же Эсфири Эпштейн. Но на сей раз слова были чуть иными:

— Эсфирь Марковна, вы будете хранить этот конверт. В случае моей смерти или исчезновения вам надлежит вручить эти бумаги лично товарищу наркому. Лаврентию Павловичу то есть. Он наверняка спросит: почему именно вас я попросил хранить бумаги. Ответ очень простой: только вы в состоянии помочь товарищу наркому в них разобраться. Товарищ Берия и сам смог бы понять, что там есть что и для чего. Но с вашей помощью он сделает это куда быстрее. Если вас привлекут к этой работе, вам понадобится оставить отдел на заместителя. У вас ведь есть такой?

Вопрос был почти что риторическим. Ответ последовал мгновенно:

— Да, есть.

С этого дня в расписание товарища коринженера добавилось нечто, ранее не существовавшее. Каждый вечер он заносил в одному ему известную запись новые добавки. Запись каждый раз спасалась на пальчиковый накопитель.

Но почему-то с каждым днем старый инженер выглядел все менее удовлетворенным своей работой. И это недщовольствао в конце концов проявилось в звонке наркому Берия. Разговор свелся к просьбе:

— Лаврентий Павлович, когда вы можете меня принять? Нет, не срочно, но может оказаться срочным... Завтра в девять? Буду.

Разговор получился, с точки зрения наркома, на несколько неоожиданную тему.

Как всегда, товарищ Странник не тратил много времени на политесы:

— Спасибо, что нашли для меня время. Имея некоторое представление о вашей работе, предполагаю: вы не можете дейстсовать, опираясь на предчувствия вне фактов. А у меня как раз такая ситуация и складывается. Повторяю: фактов нет. Предполагаю, — слово было особо выделено интонацией, — что в скором времени я покину вас. Не по своей воле, особо отмечу. И до этого считаю абсолютно необходимым дать... продукцию, которую советская промышленность не может раздобыть где-либо еще. И эту продукцию надо будет где-то хранить.

Лицо наркома внутренних дел отражало при этой речи лишь вежливое внимание.

— Кое-что уже сделано. Склады, находящиеся в распоряжении старшего системного администратора Эпштейн, заполнены... продукцией по ее профилю. По моим подсчетам, хватит лет этак на двадцать. Но есть кое-что иное, чего пока что советская промышленность вопспроизвести не может. В первую очередь: запчасти для авиационной продукции. Сюда включаю двигатели, детали конструкции, приборы. То же самое по бронетехнике. Ракеты вы и сами произведете. Я в курсе работ ведущих КБ по этой части. Сверх того: радиотехника, в том числе средства РЭБ. Радары не включаю, их вы и сами сделаете. А вот электронные блоки, отдельные элементы, провода — это может потребоваться в больших количествах. Кстати, средства контроля и автоматики — это применительно ко всем отраслям, металлургии и химической промышленности в первую очередь. Здесь имеется камень преткновения. Во всяком случае, он мне кажется таковым. Что до лекарств, медицинских приборов — это тоже можно, но тут вы и сами справитесь. К сожалению, по соображениям секретности не представляю возможным привлечение специалистов из соответствующих отраслей. Если я не прав — скажите. Это — если вкратце. Более полные данные — вот тут.

На стоешницу наркомовского стола брякнулись сначала пальчиковый накопитель и стопка листов.

— И на это все понадобятся склады.

Берия чуть помедлил, но потом решился:

— Вы совершенно уверены, что факты отсутствуют?

— Если я их не вижу, то, как полагаю, и никто не увидит.

— Такая работа потребует от вас большого расхода сил.

— Разумеется. Их надо беречь, пока и поскольку задача не будет выполнена.

— Вам может понадобиться врачебная помощь.

— Не уверен в пользе, но не повредит.

— Вернемся к разговору через три дня, уважаемый Странник.

Обращение гостю кабинета наркома показалось странным, но реакции не последовало.

Между тем такое было объяснимо. Берия просто использовал кальку с грузинского "батоно". А вот причины такого сбоя... наверное, руководитель НКВД был несколько взволнован. Он имел на то причину: обо всем этом пришлось докладывать Самому.

Отдать должное Лаврентию Павловичу: реакцию Сталина он предугадал.

— Откуда такая спешка?

Это был главный и, к сожалению, предвиденный вопрос.

— Он опасается.

— Кого? Или чего?

— Того или тех, кто устроил ему эту командировку.

Слово было весьма неточным, но вождь понял.

— Странник отличается проницательностью. Но пока что он сам и те, другие, работают на нас.

— Товарищ Сталин, по всем признакам, он бы не согласился на них работать, будь то во вред СССР, Все контактировавшие с ним мои люди как раз это и утверждают.

— Что насчет врача?

— Куратор спросил об этом в открытую. Странник полагает, что медицина в данном случае ничего не сможет сделать. Или не успеет. У него опыт пациента: один инфаркт уже был.

— Обследование это подтвердило?

— Несколько раз. Мнение медицины единодушно: инфаркт оставил след.

— То есть он, предвидя скорый уход, пытается сделать все возможное на пользу стране, заранее зная, что вознаградить мы его не можем. Идеалист.

Последнее слово не прозвучало в устах Сталина хоть сколько-нибудь осуждающе.

Берия осмелился возразить, что делал весьма редко:

— Скорее идейный. А если идеалист, то полезный.

— Дадим ему возможность. Но контроль нужен и не только врачебный.

Решение было принято.

Склады нашлись. Люди из НКВД отмыкали тяжеленные замки, с усилием открывали ворота, закатывали тележки с непонятными ящиками, сверяясь с загадочными записями и делая в них ничуть не более понятные (для постороннего) пометки.

Разговоры отличались лаконичностью.

— Позиция шестнадцать-три-два заполнена.

— Сдавай лист.

— Сергей Василич, вот по этой позиции...

— Отлично, ребята, переходим к следующей.

— На сколько ящиков?

— Трех хватит, и того-то много.

— Уже.

— Митрохин, отмечай. Переходим к четвертому.

Дежурный врач, храня полное молчание, регулярно подходил к возможному пациенту, считал пульс, а если говорил что-то, то очень кратко:

— Перерыв, товарищ Александров, двадцать минут, — не затрудняя себя указанием причин.

Никто не осмеливался противоречить.

И лишь однажды, когда товарищ коринженер уже скрылся в дверях своей квартиры, доктор спросил шепотом у майора государственной безопасности, который явно был старшим по званию среди всех, связанных с этой работой:

— Товарищ Александров в шахматы играет?

Служба приучила майора госбезопасности Полознева не пренебрегать никакими кусочками информации, поэтому он самым спокойным тоном спросил:

— Я видел как-то его играющим, но не знаю, в какую силу. Сам играю плохо. А почему вы полагаете это важным?

— Игрывал я когда-то на турнирах. Он... — тут доктор несколько замялся, — мне показалось... ну, очень сосредоточен на работе. Как шахматист, играющий на флажке.

Майор кивнул, как человек, получивший дополнительный факт к своим выводам.