дллорр

На дрезине к станции во второй половине дня подъезжали два человека. Рельсы под колесами дрезины стучали на стыках, при этом она сильно скрипела, словно жалуясь, но люди, не обращая на звуки, упорно работали рычагом, гоня железную тележку все дальше. Василий Севостьянович, плечистый мужчина, лет сорока пяти, время от времени бросавший взгляды по сторонам, вдруг резко вскинул голову.

— Ванька, глянь! Навроде, человек.

— Где?! Где дядька Василий? — вслед за ним повернул голову в ту же сторону парень, лет восемнадцати.

— Да вон там! У кромки леса!

— Вижу! Ползет! Кто он? Можа, беглый?

— Для нас он человек, а дальше с ним пусть власти разбираются.

— Это правильно. Мамка так и говорит....

— Тормози! Заберем его.

— Дядька Василий, а зачем мы?! Давайте сообщим о нем на станции....

— Тормози дрезину, чертов сын! Он сейчас живой, а через пару часов и душу отдать может! Не след грех на душу брать!

Как только тело оказалось на металлической тележке, оба налегли на рычаг.

— А смердит от него как! Дядька Василий, глянь, одежда на нем вся сопрела. И шрамы вон какие! Что за зверь его так рвал? — все не мог успокоиться Иван, племянник железнодорожника. — И все равно не могу понять, что он тут делает?

— Действительно. Странное дело, — согласился с ним железнодорожник, хмыкнув в густые усы. — По нательному крестику старовер, только я тоже не слышал, чтобы они из скита своего бежали.

Двое суток я был почти без сознания, лавируя между жизнью и смертью, только на короткое время, приходя в себя, только теперь в моем бреду переплетались картины моей жизни с отрывками из памяти молодого старовера. Теперь я точно знал, что он ушел, оставив после себя обрывки памяти. Как и когда это произошло, мне было неизвестно, просто не почувствовал за неистовым желанием выжить во что бы то ни стало. Ощущение моего пробуждения к жизни было похожим на то, словно я выплыл из темной глубины, готовой меня поглотить к свету. Если до этого оба сознания, переплетясь, словно играли со мной, мельтеша образами и играя картинами из жизни, то теперь я оказался живым человеком в реальном мире.

За деревянной оконной рамой, с шелушившейся белой краской, только начинался рассвет. В больничной палате стоял легкий полумрак, а легкий ветерок, идущий из открытой форточки, заставлял колыхаться белую занавеску, закрывавшую вторую половину окна. Металлическая спинка кровати. Занавеска на окне. Потрескавшийся, давно небеленый потолок. Венцом этой обветшалости и убогости стал плакат, нарисованный в две краски, на котором краснорожий мужик красным молотом разбивает черного двуглавого орла, а внизу надпись: свергли могучей рукой. Он подтвердил и поставил окончательно точку в понимании того, что я не только попал в чужое тело, но и в другое время. Вот только одно дело видеть мир через призму мироощущения молодого скитника, и совсем другое — видеть и чувствовать самому. Боль вместе с чувством голода и усталости, разом навалились на меня и смяли тот самый момент, когда я должен был почувствовать смятение, неуверенность или ощутить себя одиночкой-чужаком в чужом мире. Впрочем, я был к этому готов, поэтому из вновь приобретенных чувств пока можно было выделить одно — любопытство, причем неярко выраженное. Что меня ожидает, я приблизительно знал из школьного курса истории, осталось только получить этому подтверждение. Только я начал в голове перебирать факты в соответствии к нынешнему отрезку времени, как один из больных с шумом повернулся на другой бок, всхрапнул и снова заснул. Автоматически я приподнял голову, чтобы осмотреться и в следующее мгновение понял, что сделал это зря, волна слабости просто затопила меня, заставив ощутить состояние беспомощности, наверно, первый раз в жизни. Будучи в прошлой жизни, насколько я себя помнил, всегда был здоровым и крепким парнем, то мне стало немного не по себе. Чтобы отвлечься, я снова вернулся к основным вехам жизни бывшего хозяина тела, причем делал это исходя из того, что мне с ними жить, а поэтому надо придумать свою автобиографию, слить ложь и правду так, чтобы ни у кого вопросов ко мне не возникло. Передо мной стояла непростая, из-за незнания реалий этого мира, задача: не выдать себя ничем, одновременно собирая информацию, после чего приобрести документы и раствориться на просторах России. Задерживаться здесь дольше необходимого я не считал нужным и уж тем более не собирался строить социализм, так как меня вполне устраивала жизнь на Западе. Основы ведения бизнеса у меня были, и я считал, что их хватит для того, чтобы открыть свое дело, хотя бы во Франции, тем более что владел языком. Можно было уехать в Америку, но я еще не знал, какой сейчас год, зато знал, что в 1928 году в штатах разразится экономический кризис, получивший название, Великая депрессия. Оно мне надо?

"На этом все. Теория — не мое, определюсь с положением, тогда и решать буду".

До семнадцати лет хозяин моего нынешнего тела рос в лесу, причем, где именно, не имел ни малейшего понятия. Так как география, как предмет, не входила в обучение молодых староверов. Их учили читать, писать и считать. Они читали "Часослов", знали наизусть утренние и вечерние молитвы, а все остальное время — охота, рыбалка, работы по дому. Звали его Иваном Микишиным. Жил бы он так и дальше, только в один из летних дней перед скитом появился конный отряд чекистов, которые в свое время получили донос о том, что староверы оказывают помощь укрывшейся в лесу банде белогвардейцев под командованием поручика Еремина, которого не могли поймать уже три месяца. Об этом факте Микишин узнал много позже, уже во время допроса в ЧК.

В этот самый день трое охотников еще на рассвете отправились в лес и узнали об уничтожении скита спустя сутки. Иван был в их числе. Стоило молодому и горячему парню увидеть трупы близких ему людей, как он потерял голову. Какое-то время он кричал и плакал, потом его словно перемкнуло, жажда мести опалила огнем его сердце и разум. Он схватил охотничье ружье и кинулся по следам убийц. Несмотря на свои семнадцать лет он уже был опытным таежником, охотником и следопытом, так что идти по следу большого отряда ему не составило труда. Нагнал он чекистов на выходе из леса, вот только горе и месть дали осечку в тот самый момент, когда он был готов нажать на спусковой крючок. Не смог Иван сходу застрелить человека, зато у чекиста рука не дрогнула. Он был ранен, к счастью, легко, и взят в плен. Потом было следствие и пролетарский суд. По молодости лет к белогвардейцам его отнести было нельзя, но зато обвинили в покушении на работника органов. Дали четыре года лагерей, и отправили строить социализм. Полтора года проведенных в заключении показались тому адовой мукой, его попытки укрыться за верой в Господа от человеческих пороков, не помогли и то, что его не сломали, нужно благодарить вора-медвежатника, широко известного в уголовном мире. Тот умирал и за ним нужен был присмотр, именно таким медбратом стал Микишин. Таким образом, выжил Иван, в свои первые полгода заключения, а спустя еще год дал согласие на побег, предложенный ему ворами. У тех была своя выгода. Молодой, сильный, а главное, знающий тайгу, как свои пять пальцев, парень. При большой нужде мог сойти за "корову". После четырех месяцев подготовки шесть заключенных совершили побег. До ближайших населенных пунктов было около четырехсот километров, и не по дороге, а лесом, а спустя три месяца на опушку леса выполз только один человек, причем совсем не похожий на прежнего вдумчивого и верующего юношу. Теперь это был жесткий и хитрый хищник, почуявший кровь. В борьбе за жизнь он убил двух оставшихся в живых бандитов. Вот только сейчас он умирал. Не вовремя подвернутая нога, схватка с рысью, потеря крови — все это подорвало здоровье молодого человека, но не силу воли. Именно благодаря сильному духу, он сумел преодолеть последнюю пару километров и выйти к железной дороге.

Три раза в прошлой жизни мне доводилось валяться в госпиталях, и вот теперь новую жизнь мне пришлось начать с больничной койки. Наверно, это плохая примета или для моей ситуации она стандартная? Впрочем, что досталось, тем и жить будем, решил я. У меня, от прошлой жизни, имелось знание трех иностранных языков, в хорошем объеме, но это достижение досталось мне благодаря моим родителям, работавшим на кафедре иностранных языков в столичном университете, зато знаниями по большей части изучаемых школьных предметов я похвастать не мог. Это касалось и истории, но при этом имел общее понятие о революции и Гражданской войне, о НЭПе и пятилетках, знал о Кирове, Буденном и Ворошилове. Впрочем, для меня они были только фамилиями, также как Троцкий, который не сошелся взглядами со Сталиным, да и то потому, что его убил экзотическим способом — ледорубом испанский коммунист по приказу Сталина. Зная, что вторая мировая война началась 1 сентября 1939 года, при этом понятия не имел, когда произошло танковое сражение под Прохоровкой. Где находилась эта самая Прохоровка, или как закончилось сражение, я просто не знал. К этому можно добавить коллективизацию, голодомор, Ежова и Берию, на фоне "Большой чистки", вместе с расстрелами и лагерями. По большей части это и был весь мой набор знания истории этого периода времени. В итоге: со своей контрреволюционной статьей, не говоря уже о побеге, я сейчас был врагом народа.

"Или это не сейчас объявляли врагом народа? А в тридцатые? Впрочем, без разницы. Для начала надо постараться избежать интереса властей и научиться жить и мыслить, как аборигены. Теперь по власти. Данных у местных властей на меня, думаю, нет, хотя, вполне возможно, что они на беглых розыскные листы отправляют. Пока буду играть в старовера".

После этого решения, я закрыл глаза и неожиданно для себя уснул. Проснулся уже от громкого разговора, где, видно, сестра выговаривала больному за пол, который он испачкал.

— Матвей Лукич, это что? Я тебя спрашиваю! Курить ходил и опять земли нанес! Я что нанялась за тобой убирать?!

— Марфа Антоновна, побойся бога! Мне что теперь до ветру сбегать нельзя?

Я открыл глаза. Солнце било в окно. Мне было приятно видеть яркий солнечный свет, затем на меня как-то разом нахлынули запахи и звуки. Сначала достиг ноздрей резкий запах хлорки, смешанный с запахом пищи и табака. Только сейчас я окончательно понял, что живой и буду жить дальше. Я скосил глаза и неожиданно встретился взглядом с полной пожилой женщиной в застиранном белом халате и белой косынке, из-под которой выбивались седые волосы. Ее глаза широко распахнулись:

— Ох! Ужель очнулся, милый?!

После ее слов все трое больных вскочили на ноги и подойдя к моей кровати с интересом уставились на меня. Невысокий лысый дедок с хитрым прищуром, крепкого сложения пожилой мужчина с широким лицом и полная ему противоположность — худая личность с изможденным лицом. Все трое имели, кто усы, кто бороду, а кто то и другое и все как один были одеты в кальсоны и белые рубахи навыпуск.

— Ты у нас кто будешь? — первым поинтересовался дедок.

— Егорий, — хрипло ответил я и закашлялся.

— Ой! Что я стою! — вдруг воскликнула толстуха и оттолкнув здоровяка, загораживающего ей путь, метнулась к двери.

— За фелшаром побежала, — прокомментировал ее бегство дед, потом неожиданно спросил. — Ты из какого скита, парень?

Название скита, в котором когда-то жил Иван я знал, но говорить правду не собирался. Незачем здесь знать обо мне больше, чем я собирался сказать, поэтому вместо ответа только насупился и промолчал. Наступила минута неловкого молчания, которая была прервана резко открывшейся дверью и появлением нового персонажа. Мужчина средних лет, имевший пенсне, ухоженные усы и бородку клинышком просто один в один походил на врача тех времен, как его показывали в кино. Интеллигентное лицо, которое портили мешки под глазами. Добрые карие глаза смотрят с сочувствием и любопытством.

— Очнулись, юноша? Это очень хорошо. Как вы себя чувствуете? Слабость? Боль?

Я не ответил, а вместо этого посмотрел на забинтованные руки, потом снова посмотрел на врача.

— Где я? — изобразил я только что очнувшегося человека.

— В больнице, молодой человек. Как вас зовут?

— Егорий, — снова я повторил свое имя.

— Егор, значит. Откуда вы? — после короткого молчания, когда доктор понял, что ответа не будет, он поменял тему. — Ладно, давайте смотреть, что с вашим здоровьем.

Минут десять он меня крутил, нажимал то там, то тут и задавал вопросы, на которые я однозначно отвечал.

— Что я могу сказать? Могу вас порадовать, Егор, вы идете на поправку. Организм молодой, справится. Вот только истощен сильно.

В этот момент пришла медсестра и принесла лекарство — порошки и стакан с водой.

— Будете принимать это лекарство трижды в день, — строго сказал доктор и отошел в сторону.

Женщина поставила на деревянную тумбочку блюдечко с бумажными пакетиками, а рядом стакан с водой. Развернула один из пакетиков и ловко сложила его вроде трубочки, затем поднесла к моему рту. Я недоверчиво посмотрел на доктора, на что тот одобрительно кивнул головой.

— Давай, милай.

Послушно открыл рот. Порошок отдавал едкой горечью. Затем женщина взяла стакан воды и протянула мне.

— Пей, деточка.

С некоторым трудом сложил двоеперстие и перекрестил стакан и только после этого взял его в руку. Сделал я это автоматически, без внутреннего сопротивления, словно делал так всю свою сознательную жизнь. Сестра приподняла мне голову. Сделал несколько глотков. Второй порошок проглотил по точно такой же схеме, после чего женщина забрала блюдечко и стакан и вышла из палаты. Вслед за ней ушел доктор. Мои соседи по палате, еще, как только пришел врач, уселись на свои кровати, только время от времени бросая на меня взгляды. Снова пришла сестра, поставила стакан воды мне на тумбочку, затем долго мне объясняла больничные правила.

— Все понятно?

— Все понял. Благодарствую, добрая женщина.

Женщине понравился мой ответ, и она ушла довольная, но скоро вернулась с какой-то кашей-размазней и кусочком хлеба. После того как я поел, ушла окончательно. И тут в меня снова вцепился дедок с хитрыми глазами и сиво-пегой бородой, закрывавшей половину лица.

— Ты мил человек, из каких будешь? Из Дубининского скита что ли ушел?

— Не надо меня спрашивать, добрый человек. Все мое пусть при мне и остается и бог мне в этом судия.

— Да не получится уже у тебя так, парень. Раз в мир вышел, значит, уже не спрячешься. Стало быть, открыт ты теперь для других людей, — неожиданно прикрутил философию к своим словам дедок.

— С чего ты, Лукич, решил, что он старовер? — спросил его крепкий мужчина.

— Да по крестику нательному, двуперстию и по разговору, — снисходительно ответил ему старик.

— Может он сын поповский? — возразил мужчина.

— Макар, ты же слыхал, что он дважды поблагодарил Антоновну, но слово "спасибо" разве ей сказал?

— Нет, и что с того?

— Да потому что для староверов это запретное слово.

Чтобы придать больше впечатления его словам я перекрестился и забормотал утреннюю молитву. Мужчина задумался на какое-то время.