дллорр

На дрезине к станции во второй половине дня подъезжали два человека. Рельсы под колесами дрезины стучали на стыках, при этом она сильно скрипела, словно жалуясь, но люди, не обращая на звуки, упорно работали рычагом, гоня железную тележку все дальше. Василий Севостьянович, плечистый мужчина, лет сорока пяти, время от времени бросавший взгляды по сторонам, вдруг резко вскинул голову.

— Ванька, глянь! Навроде, человек.

— Где?! Где дядька Василий? — вслед за ним повернул голову в ту же сторону парень, лет восемнадцати.

— Да вон там! У кромки леса!

— Вижу! Ползет! Кто он? Можа, беглый?

— Для нас он человек, а дальше с ним пусть власти разбираются.

— Это правильно. Мамка так и говорит....

— Тормози! Заберем его.

— Дядька Василий, а зачем мы?! Давайте сообщим о нем на станции....

— Тормози дрезину, чертов сын! Он сейчас живой, а через пару часов и душу отдать может! Не след грех на душу брать!

Как только тело оказалось на металлической тележке, оба налегли на рычаг.

— А смердит от него как! Дядька Василий, глянь, одежда на нем вся сопрела. И шрамы вон какие! Что за зверь его так рвал? — все не мог успокоиться Иван, племянник железнодорожника. — И все равно не могу понять, что он тут делает?

— Действительно. Странное дело, — согласился с ним железнодорожник, хмыкнув в густые усы. — По нательному крестику старовер, только я тоже не слышал, чтобы они из скита своего бежали.

Двое суток я был почти без сознания, лавируя между жизнью и смертью, только на короткое время, приходя в себя, только теперь в моем бреду переплетались картины моей жизни с отрывками из памяти молодого старовера. Теперь я точно знал, что он ушел, оставив после себя обрывки памяти. Как и когда это произошло, мне было неизвестно, просто не почувствовал за неистовым желанием выжить во что бы то ни стало. Ощущение моего пробуждения к жизни было похожим на то, словно я выплыл из темной глубины, готовой меня поглотить к свету. Если до этого оба сознания, переплетясь, словно играли со мной, мельтеша образами и играя картинами из жизни, то теперь я оказался живым человеком в реальном мире.

За деревянной оконной рамой, с шелушившейся белой краской, только начинался рассвет. В больничной палате стоял легкий полумрак, а легкий ветерок, идущий из открытой форточки, заставлял колыхаться белую занавеску, закрывавшую вторую половину окна. Металлическая спинка кровати. Занавеска на окне. Потрескавшийся, давно небеленый потолок. Венцом этой обветшалости и убогости стал плакат, нарисованный в две краски, на котором краснорожий мужик красным молотом разбивает черного двуглавого орла, а внизу надпись: свергли могучей рукой. Он подтвердил и поставил окончательно точку в понимании того, что я не только попал в чужое тело, но и в другое время. Вот только одно дело видеть мир через призму мироощущения молодого скитника, и совсем другое — видеть и чувствовать самому. Боль вместе с чувством голода и усталости, разом навалились на меня и смяли тот самый момент, когда я должен был почувствовать смятение, неуверенность или ощутить себя одиночкой-чужаком в чужом мире. Впрочем, я был к этому готов, поэтому из вновь приобретенных чувств пока можно было выделить одно — любопытство, причем неярко выраженное. Что меня ожидает, я приблизительно знал из школьного курса истории, осталось только получить этому подтверждение. Только я начал в голове перебирать факты в соответствии к нынешнему отрезку времени, как один из больных с шумом повернулся на другой бок, всхрапнул и снова заснул. Автоматически я приподнял голову, чтобы осмотреться и в следующее мгновение понял, что сделал это зря, волна слабости просто затопила меня, заставив ощутить состояние беспомощности, наверно, первый раз в жизни. Будучи в прошлой жизни, насколько я себя помнил, всегда был здоровым и крепким парнем, то мне стало немного не по себе. Чтобы отвлечься, я снова вернулся к основным вехам жизни бывшего хозяина тела, причем делал это исходя из того, что мне с ними жить, а поэтому надо придумать свою автобиографию, слить ложь и правду так, чтобы ни у кого вопросов ко мне не возникло. Передо мной стояла непростая, из-за незнания реалий этого мира, задача: не выдать себя ничем, одновременно собирая информацию, после чего приобрести документы и раствориться на просторах России. Задерживаться здесь дольше необходимого я не считал нужным и уж тем более не собирался строить социализм, так как меня вполне устраивала жизнь на Западе. Основы ведения бизнеса у меня были, и я считал, что их хватит для того, чтобы открыть свое дело, хотя бы во Франции, тем более что владел языком. Можно было уехать в Америку, но я еще не знал, какой сейчас год, зато знал, что в 1928 году в штатах разразится экономический кризис, получивший название, Великая депрессия. Оно мне надо?

"На этом все. Теория — не мое, определюсь с положением, тогда и решать буду".

До семнадцати лет хозяин моего нынешнего тела рос в лесу, причем, где именно, не имел ни малейшего понятия. Так как география, как предмет, не входила в обучение молодых староверов. Их учили читать, писать и считать. Они читали "Часослов", знали наизусть утренние и вечерние молитвы, а все остальное время — охота, рыбалка, работы по дому. Звали его Иваном Микишиным. Жил бы он так и дальше, только в один из летних дней перед скитом появился конный отряд чекистов, которые в свое время получили донос о том, что староверы оказывают помощь укрывшейся в лесу банде белогвардейцев под командованием поручика Еремина, которого не могли поймать уже три месяца. Об этом факте Микишин узнал много позже, уже во время допроса в ЧК.

В этот самый день трое охотников еще на рассвете отправились в лес и узнали об уничтожении скита спустя сутки. Иван был в их числе. Стоило молодому и горячему парню увидеть трупы близких ему людей, как он потерял голову. Какое-то время он кричал и плакал, потом его словно перемкнуло, жажда мести опалила огнем его сердце и разум. Он схватил охотничье ружье и кинулся по следам убийц. Несмотря на свои семнадцать лет он уже был опытным таежником, охотником и следопытом, так что идти по следу большого отряда ему не составило труда. Нагнал он чекистов на выходе из леса, вот только горе и месть дали осечку в тот самый момент, когда он был готов нажать на спусковой крючок. Не смог Иван сходу застрелить человека, зато у чекиста рука не дрогнула. Он был ранен, к счастью, легко, и взят в плен. Потом было следствие и пролетарский суд. По молодости лет к белогвардейцам его отнести было нельзя, но зато обвинили в покушении на работника органов. Дали четыре года лагерей, и отправили строить социализм. Полтора года проведенных в заключении показались тому адовой мукой, его попытки укрыться за верой в Господа от человеческих пороков, не помогли и то, что его не сломали, нужно благодарить вора-медвежатника, широко известного в уголовном мире. Тот умирал и за ним нужен был присмотр, именно таким медбратом стал Микишин. Таким образом, выжил Иван, в свои первые полгода заключения, а спустя еще год дал согласие на побег, предложенный ему ворами. У тех была своя выгода. Молодой, сильный, а главное, знающий тайгу, как свои пять пальцев, парень. При большой нужде мог сойти за "корову". После четырех месяцев подготовки шесть заключенных совершили побег. До ближайших населенных пунктов было около четырехсот километров, и не по дороге, а лесом, а спустя три месяца на опушку леса выполз только один человек, причем совсем не похожий на прежнего вдумчивого и верующего юношу. Теперь это был жесткий и хитрый хищник, почуявший кровь. В борьбе за жизнь он убил двух оставшихся в живых бандитов. Вот только сейчас он умирал. Не вовремя подвернутая нога, схватка с рысью, потеря крови — все это подорвало здоровье молодого человека, но не силу воли. Именно благодаря сильному духу, он сумел преодолеть последнюю пару километров и выйти к железной дороге.

Три раза в прошлой жизни мне доводилось валяться в госпиталях, и вот теперь новую жизнь мне пришлось начать с больничной койки. Наверно, это плохая примета или для моей ситуации она стандартная? Впрочем, что досталось, тем и жить будем, решил я. У меня, от прошлой жизни, имелось знание трех иностранных языков, в хорошем объеме, но это достижение досталось мне благодаря моим родителям, работавшим на кафедре иностранных языков в столичном университете, зато знаниями по большей части изучаемых школьных предметов я похвастать не мог. Это касалось и истории, но при этом имел общее понятие о революции и Гражданской войне, о НЭПе и пятилетках, знал о Кирове, Буденном и Ворошилове. Впрочем, для меня они были только фамилиями, также как Троцкий, который не сошелся взглядами со Сталиным, да и то потому, что его убил экзотическим способом — ледорубом испанский коммунист по приказу Сталина. Зная, что вторая мировая война началась 1 сентября 1939 года, при этом понятия не имел, когда произошло танковое сражение под Прохоровкой. Где находилась эта самая Прохоровка, или как закончилось сражение, я просто не знал. К этому можно добавить коллективизацию, голодомор, Ежова и Берию, на фоне "Большой чистки", вместе с расстрелами и лагерями. По большей части это и был весь мой набор знания истории этого периода времени. В итоге: со своей контрреволюционной статьей, не говоря уже о побеге, я сейчас был врагом народа.

"Или это не сейчас объявляли врагом народа? А в тридцатые? Впрочем, без разницы. Для начала надо постараться избежать интереса властей и научиться жить и мыслить, как аборигены. Теперь по власти. Данных у местных властей на меня, думаю, нет, хотя, вполне возможно, что они на беглых розыскные листы отправляют. Пока буду играть в старовера".

После этого решения, я закрыл глаза и неожиданно для себя уснул. Проснулся уже от громкого разговора, где, видно, сестра выговаривала больному за пол, который он испачкал.

— Матвей Лукич, это что? Я тебя спрашиваю! Курить ходил и опять земли нанес! Я что нанялась за тобой убирать?!

— Марфа Антоновна, побойся бога! Мне что теперь до ветру сбегать нельзя?

Я открыл глаза. Солнце било в окно. Мне было приятно видеть яркий солнечный свет, затем на меня как-то разом нахлынули запахи и звуки. Сначала достиг ноздрей резкий запах хлорки, смешанный с запахом пищи и табака. Только сейчас я окончательно понял, что живой и буду жить дальше. Я скосил глаза и неожиданно встретился взглядом с полной пожилой женщиной в застиранном белом халате и белой косынке, из-под которой выбивались седые волосы. Ее глаза широко распахнулись:

— Ох! Ужель очнулся, милый?!

После ее слов все трое больных вскочили на ноги и подойдя к моей кровати с интересом уставились на меня. Невысокий лысый дедок с хитрым прищуром, крепкого сложения пожилой мужчина с широким лицом и полная ему противоположность — худая личность с изможденным лицом. Все трое имели, кто усы, кто бороду, а кто то и другое и все как один были одеты в кальсоны и белые рубахи навыпуск.

— Ты у нас кто будешь? — первым поинтересовался дедок.

— Егорий, — хрипло ответил я и закашлялся.

— Ой! Что я стою! — вдруг воскликнула толстуха и оттолкнув здоровяка, загораживающего ей путь, метнулась к двери.

— За фелшаром побежала, — прокомментировал ее бегство дед, потом неожиданно спросил. — Ты из какого скита, парень?

Название скита, в котором когда-то жил Иван я знал, но говорить правду не собирался. Незачем здесь знать обо мне больше, чем я собирался сказать, поэтому вместо ответа только насупился и промолчал. Наступила минута неловкого молчания, которая была прервана резко открывшейся дверью и появлением нового персонажа. Мужчина средних лет, имевший пенсне, ухоженные усы и бородку клинышком просто один в один походил на врача тех времен, как его показывали в кино. Интеллигентное лицо, которое портили мешки под глазами. Добрые карие глаза смотрят с сочувствием и любопытством.

— Очнулись, юноша? Это очень хорошо. Как вы себя чувствуете? Слабость? Боль?

Я не ответил, а вместо этого посмотрел на забинтованные руки, потом снова посмотрел на врача.

— Где я? — изобразил я только что очнувшегося человека.

— В больнице, молодой человек. Как вас зовут?

— Егорий, — снова я повторил свое имя.

— Егор, значит. Откуда вы? — после короткого молчания, когда доктор понял, что ответа не будет, он поменял тему. — Ладно, давайте смотреть, что с вашим здоровьем.

Минут десять он меня крутил, нажимал то там, то тут и задавал вопросы, на которые я однозначно отвечал.

— Что я могу сказать? Могу вас порадовать, Егор, вы идете на поправку. Организм молодой, справится. Вот только истощен сильно.

В этот момент пришла медсестра и принесла лекарство — порошки и стакан с водой.

— Будете принимать это лекарство трижды в день, — строго сказал доктор и отошел в сторону.

Женщина поставила на деревянную тумбочку блюдечко с бумажными пакетиками, а рядом стакан с водой. Развернула один из пакетиков и ловко сложила его вроде трубочки, затем поднесла к моему рту. Я недоверчиво посмотрел на доктора, на что тот одобрительно кивнул головой.

— Давай, милай.

Послушно открыл рот. Порошок отдавал едкой горечью. Затем женщина взяла стакан воды и протянула мне.

— Пей, деточка.

С некоторым трудом сложил двоеперстие и перекрестил стакан и только после этого взял его в руку. Сделал я это автоматически, без внутреннего сопротивления, словно делал так всю свою сознательную жизнь. Сестра приподняла мне голову. Сделал несколько глотков. Второй порошок проглотил по точно такой же схеме, после чего женщина забрала блюдечко и стакан и вышла из палаты. Вслед за ней ушел доктор. Мои соседи по палате, еще, как только пришел врач, уселись на свои кровати, только время от времени бросая на меня взгляды. Снова пришла сестра, поставила стакан воды мне на тумбочку, затем долго мне объясняла больничные правила.

— Все понятно?

— Все понял. Благодарствую, добрая женщина.

Женщине понравился мой ответ, и она ушла довольная, но скоро вернулась с какой-то кашей-размазней и кусочком хлеба. После того как я поел, ушла окончательно. И тут в меня снова вцепился дедок с хитрыми глазами и сиво-пегой бородой, закрывавшей половину лица.

— Ты мил человек, из каких будешь? Из Дубининского скита что ли ушел?

— Не надо меня спрашивать, добрый человек. Все мое пусть при мне и остается и бог мне в этом судия.

— Да не получится уже у тебя так, парень. Раз в мир вышел, значит, уже не спрячешься. Стало быть, открыт ты теперь для других людей, — неожиданно прикрутил философию к своим словам дедок.

— С чего ты, Лукич, решил, что он старовер? — спросил его крепкий мужчина.

— Да по крестику нательному, двуперстию и по разговору, — снисходительно ответил ему старик.

— Может он сын поповский? — возразил мужчина.

— Макар, ты же слыхал, что он дважды поблагодарил Антоновну, но слово "спасибо" разве ей сказал?

— Нет, и что с того?

— Да потому что для староверов это запретное слово.

Чтобы придать больше впечатления его словам я перекрестился и забормотал утреннюю молитву. Мужчина задумался на какое-то время.

— То есть он хочет, как и раньше, жить сам по себе? Я правильно тебя понял? — снова спросил он.

— Хочет, но не получится. У нас же власть есть. Возьмет за шкирку и начнет трясти: кто ты, да что ты, а потом определит твое место в жизни. И хорошо еще, если к стенке не поставит.

— Ты Лукич, не наговаривай. Власть у нас правильная. Она видит: кто нам друг, а кто враг.

— Во-во! И так же делит людей, — негромко буркнул худой мужичок, который до этого отмалчивался. — Ты или за советскую власть или враг. А если человек сам по себе жить хочет? То как?

— Хм. Если не враг, то пусть живет, как хочет, — уже неуверенно сказал поборник советской власти.

Когда люди поняли, что у меня нет желания говорить, то стали обсуждать другие новости. За эти пару дней мне много чего довелось услышать. И о большевиках, и о бандах, и о плохой жизни. До хрипоты спорили о том, кто такой большевик и кто такой коммунист и почему при царе-батюшке лучше жить было. Ругали власти за то, что снова разрешают лавочникам магазины открывать, как при буржуях. Узнал про Дубининский скит, основанный более полувека тому назад и находящийся в шестидесяти верстах от села. Слушал рассказы о войне с Колчаком, о партизанской войне в Сибири, о так называемой сибирской Вандее, охватившей половину Сибири в 1919-1921 гг.

Теперь я знал, что нахожусь в селе Никольском, расположенном в ста двадцати верстах от Красноярска, и что сейчас май 1924 года. Вот только определить это мое прошлое или альтернативная Земля у меня просто не хватало знаний по истории. Ленин здесь был, как и революция.

Участия в спорах я не принимал, но иногда задавал каверзные вопросы, подогревая спорщиков и тем самым собирая нужную мне информацию. Мне стало известно, что село большое и что в лучшие времена здесь жило около четырех с половиной тысяч человек, а сейчас и трех тысяч не наберется. Имеется сельсовет, ОГПУ, милиция, железнодорожная станция. Отделение Красноярского банка, "Золотоскупка" и заготовительный пункт. Аптека, две частные лавки и государственный магазин с пустыми полками. Есть церковь, кирпичный завод с полусотней рабочих, лесопилка с мебельной мастерской, свечной и смоляной заводики. Немалая часть местных жителей жила тайгой. Шкуры и мясо зверей, травы, грибы, ягоды. Сдавали и золото.

Село раньше держалось на крепких хозяевах, которых было не меньше сотни, как утверждал дед Матвей Лукич, коренной житель. Когда царя свергли и к власти пришли большевики, тогда и началось разорение хозяйств, в результате чего часть жителей, взявшись за оружие, ушла в лес и советская власть разом кончилась. За последние несколько лет ее еще два раза пришлось восстанавливать. Сельсовет, который сейчас представлял власть в селе, был четвертым по счету, причем четверо из них были приезжими, назначенные сюда уездным комитетом. Как я понял, их власть дальше околицы села не распространялась и держалась на шести сотрудниках ОГПУ, десятке милиционеров, а главное, на полуэскадроне ЧОН, который квартировал в селе и был придан местным властям в качестве силовой поддержки.

Когда мои соседи по палате считали, что я сплю, то полголоса говорили и обо мне.

— Старовер наш, будто только на свет народился. Спрашивает, словно совсем ничего не знает.

— Ничего удивительного. Акромя леса он не видал ничего. Молитвы, охота, рыбалка, работа по дому. И все. А Стоило ему в люди выйти, сразу растерялся, потому и замкнулся. Есть правда одна странность.

— Какая, Лукич?

— Я был во дворе, когда его привезли, а потом помогал переодевать и мыть парня. Так одежка на нем совсем сопревшая было, прямо расползалась от ветхости, когда мы его переодевали. Где же столько времени был, ежели он из Дубининского скита? Для старовера шестьдесят-семьдесят верст не расстояние.

— Можа из узилища ихнего сбежал? Староверы, как я слышал, в своей вере, ох, как строги.

— Не могу не согласиться с тобой. Да бог с ним. Главное, выжил парень.

В неспешный разговор ворвался голос Артема, десятника с кирпичного завода, сочувствующего советской власти, явно желающего поспорить.

— Да все эти сектанты враги советской власти! — раздался его голос. — Их в сельхозартель приглашали, по-человечески, а они, дескать, не могут! Вера им не позволяет! Сам в газете читал....

— Ты веру, Артем, не тронь! Ты, первый, взовьешься, только скажи что-то супротив советской власти, так и тут. Ты и сам крещеный, и в церковь ходил. Не так что ли?

— Ходил. Так-то раньше, а теперь понял, что попам веры нет! Правильно большевики говорят: дурман это! Просто задуривание головы!

— Ишь ты, какой горячий! — тут же вступил в спор Лукич. — Веры нет! Бога нет! Да вы просто подменили нашу исконную веру болтовней о хорошей жизни! А когда она будет, так об этом молчите! Что, не так что ли?!

— Будет! Вот тебе крест.... А! Я тебе обещаю! Будет светлое будущее для всех людей! Все будет! Дай только время! — горячился десятник с кирпичного завода.

— И чего их трогать, скитников? — не обращая внимания на суть спора, спокойно сказал Силантий, местный охотник, спокойный, как нажравшийся удав. — Сидят в лесу и богу молятся. Пусть. Кому они мешают?

— Мешают! Советской власти мешают! — сразу переключился на него большевистский активист Артем. — Дурной пример подают! Раз свое хозяйство имеют, значит, кулаки — мироеды!

— Ты, Артем, говори-говори, да не заговаривайся! — возмутился Лукич. -Какие из них мироеды? Ты видел, как они живут? Нет. Ты всю жизнь на заводах работал и ничего про них не знаешь, поэтому нечего наводить на них напраслину.

— А чего про них знать, ежели я сейчас вижу. Ваш старовер даже говорить с нами не хочет. Почему? Мы к нему со всей душой, а он нам фигу показывает. Может, он контра и ненавидит советскую власть? Ты, Лукич, можешь сказать, с полной уверенностью, что он наш человек?

— Артем, ты дурной? Посмотри на парня. Он еще молодой, зеленый совсем. Какая он контра? Просто всю жизнь в лесу прожил, потому для него все странно и чудно.

Я не видел лица Артема, так как усиленно притворялся, что сплю, но судя по его изменившемуся голосу, тот смутился, понял, что перегнул палку.

— Насчет контры признаю, погорячился. А чего он тогда молчит, волком смотрит?

— Да он просто пытается понять, как людская жизнь устроена. Для него все внове.

Разговор спустя несколько минут снова поменял направление. Ругали власти, которые опять дали волю буржуям и те скоро совсем им на шею сядут. Говорили про товарищества и артели, в которые загоняют крестьян, про какие-то мятежи и расстрелы, про плохие продукты и как нынче с охотой будет. Кончилось тем, что десятник опять начал жаловаться, что рабочим кирпичного завода уже три месяца не платили зарплату.

— Как жить, скажите, рабочему человеку?! И в партийные органы обращались, и в ЧК письмо написали. Примем меры! Разберемся! Одни слова! Точно говорю: контра в дирекции засела!

Так как подобные жалобы возникали по три раза на день, мужики просто замолкали, ожидая, пока десятник не выпустит пары. Также часто говорили о двух известных местному народу личностях. Левше, главаре банды, когда-то бывшем красном партизане и Капитане, возглавлявших банду бывших белогвардейцев. Иногда его называли Вешателем, так как пойманных представителей советских властей он предпочитал не расстреливать, а вешать. Больные ругали их на все лады, а заодно проклинали уголовников всех мастей, от шаек беспризорников до грабителей и убийц. Не меньше народ занимали мировые проблемы. Как скоро грянет пролетарская революция в Германии? Ругательски разносили вражеские страны, Англию, Францию и Америку, которые стараются задушить страну советов. Ругались и спорили о мировой революции. Насколько можно было понять, у людей в головах было самое настоящее месиво из событий, фактов, слухов и откровенного вранья. Никто ничего не понимал, но зато каждый с жаром отстаивал свое мнение.

Слабость давала себя знать, и я иной раз засыпал посредине одного разговора и просыпался, когда спор уже шел о чем-то другом.

Я ел жидкую пшенную кашу с ломтиками плохо пропеченного хлеба, пил микстуры и порошки, слушал споры и рассказы, пока на четвертый день в больницу не пришла власть в лице старшего милиционера.

— Старший милиционер. Трофилов, Илья Степанович, — представился представитель власти, и замер, ожидая моего ответа.

Мазнул по нему взглядом. Мужчина лет тридцати. Гимнастерка защитного цвета. Галифе. Начищенные до блеска сапоги. На тулье фуражке был нашит щит, изготовленный из сукна крапового цвета, а на самом щите крепился какой-то значок. Одежда чистая, но явно не новая. Перевел взгляд, стал смотреть на потолок, бормоча очередную молитву. Милиционер хмыкнул, обернулся, нашел взглядом, стоящую у стены табуретку, после чего сходил, принес, поставил ее рядом с кроватью и уселся. Несколько раз провел пальцами по усам, потом достал из планшета лист бумаги, карандаш, после чего сказал: — Кто ты есть, гражданин? Говори все по порядку. Имя. Фамилия. Место проживания. И так далее.

Я молчал, глядя на потолок. Разговоры разом затихли, и все внимание палаты сейчас сосредоточилось на нас двоих.

— Да старовер он, товарищ милиционер, — влез в разговор Матвей Лукич. — По кресту его нательному видно, да и крестится двуперстием. Про таких, как он, говорят, на пень молился, а на сосну крестился.

— Как вас звать, товарищ?

— Матвей Лукич Прянишников.

— Где в наших краях такие есть?

— Раньше у нас, как мой отец говорил, знатный охотник был, три скита в нашем округе было. Меха, поделки деревянные, лекарства на травах, разные и весьма полезные, от них были. Вот возьмем, охотник в снег залег, зверя ждет. Тут и спину на холоде может прихватить. А какой он после того, как его скрючит, охотник? Вот! А ихней мазью два-три дня помажешь, да в тепле полежишь — как рукой снимет!

— Ты по делу говори, а то, как жидкую кашу по тарелке размазываешь.

— А ты, власть, меня не торопи. Хочешь слушать — слушай, а нет, я и помолчать могу.

— Да ладно, говори. Если что ни так сказал, извиняй.

— Отец помер, царство ему небесное, он у них бывал, а я ничего про них не могу сказать. Кроме Дубининского скита. Он самый близкий к нам. По молодости отец мне к нему дорогу показал. Люди, как люди, не хуже нас, только сами по себе живут. Это что плохо?

— Я тут только четыре месяца, не все знаю, мне просто понять надо, что они за люди. Поэтому объясни, товарищ, как можешь.

— Объяснять попробую, вот только поймешь ли ты! Кержаки или староверы, почитай, лет сто, а то и более, в наших лесах живут, так как бежали сюда от притеснений церкви. Не признавали они ее, и все тут! Фамилия старовера, который привел их сюда, был Дубинин. Вот и прозвали по ихней фамилии скит. Самый близкий он к нам.

— Хм. Что-то краем уха слышал, — милиционер задумался, потом спросил. — Что с ними не так?

— Все так. Живут в лесу и богу молятся. Последний раз о них слышал, когда в сельхозартели крестьян заго.... Э-э-э.... Когда народ в них собирали. Тогда и к ним комиссию направляли, а они ни в какую! Мой сын Васятка читал мне про них в газете. Написали про кержаков, что они... Они.... Рекци.... От же! Забыл это самое слово! Раньше помнил, а сейчас забыл! В общем, они старине подвержены, не хотят жить сацилистически.

Судя по настороженному взгляду представителя власти, брошенному на меня, он слабо разбирался в этом вопросе, но уже определил меня к врагам. К каким конкретно врагам, он еще не знал, но на его лице читалось, что их всех надо выжигать каленым железом.

— Старовер, значит. Значит, так, старовер. У тебя в лесу были свои правила, а у нас тут — свои. Понятно объясняю? Имя. Фамилия.

Я повернул к нему лицо. Вступать в конфликт с властью в первые дни прибывания в этом мире не входило в мои интересы.

— Егорий Аграфов.

Я назвал имя и фамилию своего приятеля, который был старше меня на полтора года, и чей труп остался на пепелище нашего скита. Тогда полтора года тому назад по молодости и по незнанию Иван назвал следователю свою настоящую фамилию и под ней числился в тюремном бараке, поэтому с настоящей фамилией можно было проститься навсегда.

— Так и запишем, — и милиционер, высунув от усердия язык, стал чиркать на листке, карандашом.

Спустя минуту новый вопрос: — Сколько тебе лет?

— Девятнадцать годов стукнуло в пасху сего года.

— Значит, родился ты... — милиционер закатил глаза, высчитывая, потом понял, что запутался, посмотрел на меня и спросил. — И когда она была эта твоя пасха?

— Первого мая.

— Так бы сразу и сказал, а то голову дурит, — и снова стал черкать карандашом на листке бумаги.

Снова поднял глаза.

— Место проживания? Ну, чего смотришь? Где жил все это время?

— В скиту, а после того, как мать померла, ушел.

— Чего так?

Я просто смотрел на милиционера и ничего не говорил. Не твое дело, говорил мой взгляд, ушел и ушел. Молчание не успело затянуться, как пришла нянечка, старушка, с побитым оспой лицом. Она принесла на тарелочке два пакетика с порошками и стакан воды.

— Ты погоди немного, служивый. Ему порошки по времени выпить надо, как дохтур прописал.

Милиционер встал, отодвинул табурет и дал пройти к кровати нянечке. Та поставила на деревянную тумбочку блюдечко с бумажными пакетиками, а рядом стакан с водой. Развернула один из пакетиков и ловко сложила его вроде трубочки, затем поднесла к моему рту.

— Давай, милай.

Я послушно открыл рот. Порошок отдавал едкой горечью. Затем женщина взяла стакан воды и протянула мне.

— Пей, деточка.

Сначала перекрестил стакан и только после этого взял его в руку. Сделал я это автоматически, без внутреннего сопротивления, словно делал так всю свою сознательную жизнь. Сделал несколько глотков. Второй порошок я проглотил по точно такой же схеме, после чего старушка забрала блюдечко и стакан и вышла из палаты. Милиционер хмыкнул, затем снова подвинул табурет и сел. С минуту смотрел на меня, потом продолжил допрос: — Так что случилось у вас там? Почему ты ушел?

— Просто ушел. Решил мир повидать.

— А не врешь? — он испытующе посмотрел мне в глаза. — Ладно, поверю. Но если врешь — берегись! Лучше сейчас все скажи, потому как проверять будем тебя... по все статьям. И в твой скит съезжу и там все узнаю.

Я заметил, как дрогнули краешки губ у Лукича, при этом он негромко, но достаточно звучно, хмыкнул. Милиционер покосился на него, но ничего не сказал. Даже я, мало чего понимающий в здешнем раскладе, усмехнулся про себя.

"Поедет проверять. Смешно. Сказочник. Да тебя местные бандиты повесят на ближайшем суку через пару часов после того, как ты окажешься за околицей".

Тут дверь палаты снова открылась, и к нам направился, единственный доктор нашей больницы. Пенсне и бородка. Как мне уже было известно, фельдшер с женой, которая состояла при больнице сестрой-хозяйкой, уехали из села через пару месяцев после октябрьского переворота, а через год, когда в уезде появились банды, вслед за ними уехали две медсестры. Что держало здесь врача, я не знал.

— Здравствуйте. Я врач. Михаил Сергеевич Ватрушев.

— Здравствуйте, товарищ доктор. Старший милиционер Трофилов Илья Степанович, — представитель власти поднялся с табурета. — Вы осматривали больного?

— Неоднократно, а также внесли соответствующую запись в его больничную карту. Никаких следов уголовных татуировок на его теле не обнаружено. На руках присутствуют признаки тяжелого физического труда, что неудивительно, он же старовер. Все знают, что они не белоручки, все делают своими руками. Есть след от ножа. Очень старый. Еще несколько шрамов от звериных когтей. М-м-м.... В общем, это все.

Милиционер повернулся ко мне.

— Ножом кто тебя, парень, ударил?

— Дело прошлое, — я посмотрел на милиционера и понял, что он не отстанет. — Несчастный случай. На охоте.

— На охоте, говоришь? — сейчас в его голосе слышалась угроза, он пытался на меня давить. — А может, ты просто правду сказать не хочешь?

— Один Бог правду знает, но не люди.

— Нет твоего бога, и никогда не было! — скривился от моих слов представитель власти. — Его попы придумали! И тебе тоже голову задурили.

— У нас попов нет. Наша вера от сердца идет, — тихо и смиренно, как и положено истинному верующему, ответил я.

Трофилов открыл было рот, но говорить ничего не стал. Воспользовавшись паузой, врач поинтересовался: — Я могу идти?

— Да. Спасибо. Хотя погодите! Товарищ доктор, когда его можно будет выписать из больницы?

— Организм сильно истощен. Егор сейчас, словно, скелет: кожа да кости. Раны затягиваются. С переломом тоже ничего сложного нет. Так что, недели две еще полежит.

— Спасибо, товарищ.

— Не за что. Обращайтесь.

Дверь за врачом закрылась. Представитель власти снова сел на табурет.

— Все! Насчет веры больше не спорим, — буркнул недовольный милиционер. — Лучше правду скажи: почему из скита ушел?

— Ушел. Других оно не касается, — тихо, но веско сказал я.

— Других, — повторил милиционер. — Ты что в другой стране живешь? Мы все — советский народ, единый и сплоченный. Ты или враг или вместе с нами, другого быть не может. Решать тебе.

Я придал лицу задумчиво-испуганное выражение: — Почему враг? Я не враг людям. У меня и в мыслях не было разбойничать.

— Да я ни это хотел сказать! — раздосадовано воскликнул Трофилов. — Ты, Аграфов, мне тогда так скажи: ты за советскую власть или против?

Я включил "дурачка".

— А как надо? Как правильно?

— Тьфу! — чуть не сплюнул на пол милиционер. — Вы посмотрите на него! Как правильно! Ты совсем, что ли такой непонятливый?! Про коммунистов слышал? А про Ленина?

— Про коммунистов и Ленина не слыхал. Они кто?

— Ты что: совсем дикий? — в его голосе чувствовалось явное раздражение.

— Почему дикий? — придал лицу выражение обиды. — Я грамоте обучен. Читать и писать могу.

— Причем тут твоя грамотность, Егор? Ты хоть про революцию слыхал?!

— Про ре...люцию слыхал, и про то, что большевики это дети Антихриста слыхал, а про коммунистов не слыхал.

— Вот же вражьи дети! — не выдержав, уже в сердцах, сердито воскликнул представитель власти. — Что удумали! Дети Антихриста! Телепень ты лесной! Детине девятнадцать лет, а он в политической ситуации разбирается, как сущий младенец! Твой бог...!

— Нашу веру не троньте! — перебил я его, придав к голосу суровости.

— А! Что с тобой говорить. Да и не мое это дело. Пусть с тобой об этом комсомольцы спорят, — милиционер аккуратно засунул исписанный листок в планшет, потом встал. — Значит так, Егор Аграфов. Как выйдешь, так первым делом ко мне придешь. В отделение милиции. Понял?

— Понял.

— Хорошо, если понял. К этому времени, я буду знать, что с тобой делать.

Милиционер рефлекторно поправил фуражку и направился к двери. Я задумался. Как вести себя, я приблизительно представлял. Буду и дальше изображать старовера. Тем более что правила жизни староверов, мертво вбитые в подкорку моего сознания, никуда не делись. Именно они определяли, на рефлекторном уровне, мои действия и поступки. С этой стороны у меня подвохов не должно быть, зато мой современный язык мог запросто подвести меня и превратить в заграничного шпиона. Да и ориентировки никто не отменял. Побег был совершен, причем массовый. Значит, описания беглецов должны быть во всех милицейских участках. И моя физиономия там есть. Или нет? Сбежать? Да меня от ветра шатает. В туалет иду, держась за стенку. И неделя, даже две, мало, что дадут. Чтобы физически окрепнуть мне месяц надо. Да и с документами как быть? Если органы не опознают беглеца, то есть хороший шанс получить какой-нибудь документ.