Беллумвиль

Удивительно, но через пару недель Игорь поймал себя на мысли, что хочет последовать их примеру.

* * *

Адам Смит сидел на работе. Она была настолько простой, что любому стороннему человеку надоела бы до смерти за несколько часов. Требовалось смотреть на монитор, где периодически появлялась большая красная кнопка. Тогда к неё нужно было тыкнуть пальцем, и пятно исчезало с сочным жамкающим звуком, точно до упора вдавили заевшую клавишу.

Вот и вся работа. В самом деле, какие тайны могла скрывать табличка "Отдел статистики", висевшая на двери кабинета Адама Смита? Да чем иным вообще мог заниматься мужчина с таким скучным, банальным именем? Только и нужно было, что пялиться в монитор, где периодически появлялась красная кнопка. Она могла всплыть всего раз за рабочий день, могла сделать перерыв на несколько суток или забиться настолько частой дробью, что умаешься ещё до обеда.

Сегодня работы не было, поэтому Смит сидел в офисе, уставившись в планшет. На одном из каналов он наткнулся на философское шоу, которое вёл известный интеллектуал Беллумвиля Тадей Пыжик. Он опустил массивную задницу в автомобильную шину, поставленную на манер кресла, и, отпивая кофе с известным логотипом, рассказывал зрителям о порочной системе Беллумвиля. Напротив Пыжика, тоже в автомобильной шине, пребывал какой-то здоровый лоб, невнимательно слушающий философа. Тот всё распинался о невидимых сетях эксплуатации и симулякрах. Адам немного поморщился — подобные разговоры давно приелись, а все эти интеллектуалы, только город стал жить по-новому, тут же бросили свои американские кампусы, где крутили хвосты чуть евреиватым студенткам и перебежали в Беллумвиль. На горяченькое. Здесь крутились деньги, внимание, время — было грех об сим не пофилософствовать, особенно если тебе наливают бесплатный кофе.

Смит краем глаза посмотрел на монитор, но кнопки там не появилось. Она возникала бесшумно, без каких-либо предупреждений, отчего клерк один раз даже набрался смелости и сходил к начальству, предложив поставить звуковой сигнал, чтобы работник знал, когда нужно нажать обратить взор на монитор. Почему-то его рационализаторское предложение не приняли, сделали жёсткий выговор и Адам был вынужден постоянно делить внимание между планшетом и монитором.

Между тем Тадей Пыжик начал шоу:

— Когда великий художник Веласкес нарисовал портрет Папы Римского Иннокентия X... портрет хитрого, грешного человека, понтифик, вместо того, чтобы разгневаться, смиренно оценил работу: "Слишком правдиво". Вот и мы, ежедневно наблюдая непрекращающееся шоу на улицах Беллумвиля, завороженно выдыхаем: "Слишком правдиво". С одной стороны люди гибнут взаправду, и эмоций, адреналина, чувств здесь больше, чем в порно или на футбольном матче. Но вместе с тем, любого думающего человека не покидает ощущение, что происходящее в Беллумвиле — это гениально срежиссёрованный Спектакль, настолько реальный, что кажется нам невозможным. Сегодня мы поговорим об этом с Томасом, одним из известных уличных командиров...

Смит, почесав нос, вгляделся в лицо Томаса и вспомнил, что недавно видел громилу. Он командовал обороной баррикады, которую проломил автобус. После лица Томаса, сплюснутого и солдатского, менеджер посмотрел на монитор. Экран по-прежнему был пуст.

— Что я об этом думаю? — протянул Томас, — мне не нравится высоколобый тон, что мы, де, какие-то идиоты... я по образованию инженер, присматривал за машинами, и мне понятно, что это философия балаболов. Мы бьёмся и умираем по-настоящему, чего ещё нужно? Разве не об этом мечтает каждый мужчина... ну, о том, чтобы быть мужчиной? Вот у нас и можно им стать.

Было видно, что Пыжик слушает с мало скрываемым терпением.

— Да-да, я сам пробовал свои силы в боях, и вслед за некоторыми радикалами, нахожу...

— Какими такими радикалами? — оживился здоровяк.

Кнопка так и не загоралась, отчего Смит начал ёрзать на стуле.

— Радикалы? — на мгновение прервался Тадей Пыжик, — некоторые философы, например Будуар и Деби'ль, утверждают, что вы просто участвуете в глобальной постановке, где конвертируете вполне реальные увечья и даже жизнь в символический капитал. Вы обмениваете его на статус, уважение... вот даже то, что вы сейчас сидите в моей студии и на вас смотрят миллионы — это...

— Дерьмо! — выругался Томас, — что-то я ни разу не видел этих "радикалов" на баррикадах. Наши парни умирают как положено, хотя могли бы жить до ста двадцати и любить женщин, а не этих.... бордюров. То, чем мы занимаемся — это и есть жестокая реальность, испытания силы и мужественности. Это бой против Системы, где человек учится быть независимым от неё.

Внимание клерка переключилось на монитор. Там ничего не загорелось, но в паху возникло плохо скрываемое жжение, какое бывает от недолгого, но вымученного ожидания. Захотелось пописать, но почему-то не писалось, будто уретру пережал спазм. Смит повертел монитор, наклонил его, переставил машину в угол стола. Затем встал, походил, почесал пах, резко оглянулся на экран (тот молчал) и от безысходности вернулся к просмотру шоу.

— Вы порете чушь! — Пыжик любил зарабатывать рейтинги, — какая битва против Системы? Что это за оруэлловский бред о Системе... бои идут уже несколько лет и с тех пор ни к чему так и не привели. Вы что, захватили власть в городе? Или как-то за неё поборолись? Да на вас ежедневно делают миллионные капиталы и только они охраняют так называемые "свободы" Беллумвиля от внешней интервенции всех этих озабоченных пидорасов и общечеловеков, которые одним членом выстукивают петиции в защиту гренландских тюленей, а другим, пришитым в израильской клинике, поощряют беспрецедентное оскотинивание человека, превращение его в электронный бит, из которого извлекают прибыль владельцы сервисов, каналов, аналов и обзорщиков... Вы, Томас, мудак и я вас ответственно презираю.

Ради таких пышных монологов планета и смотрела шоу Тадея Пыжика, но кнопка на мониторе не загорелась, и Смит от зуда готов был расчесать себе пах. Ему казалось, что в мочевой канал проник маленький раскалённый гвоздик, который не даёт усидеть на месте, заставляет зажимать колени и с ненавистью призывать красное пятно, которое нужно, обязательно нужно закликать до смерти, как в какой-нибудь компьютерной игре.

— Прежде чем я вас отпизжу, — медленно прозлился Томас, — напомню, что я инженер... что вы, толстяки, даже не знаете в какую сторону падать, если в вас начнут стрелять. Какая вам революция... вам... вы дерьмо. Из наших отрядов постоянно выходят новые бойцы, которые сражаются не в пластиковом загоне, а борются с такими как вы. Мы научились делать оружие, научились убивать, воспитали сотни молодых бесстрашных воинов, и... чтобы победить Систему, сначала нужно научиться не бояться мужика с топором, который хочет тебя убить...

Смит до крови прокусил руку, лишь бы не думать о кнопке. По тыльной стороне ладони сползла весёлая красная капелька. Тадей Пыжик, высвободив грузное тело из шины, смачно плюнул в Томаса и жутко закричал. Гигант взревел и засадил философу мощный удар в пузо. На улице что-то грохнуло, и задребезжало стекло в раме. Адам Смит побежал к цветочному горшку, чтобы выдавить в него горячий гвоздик, карябающий ему внутренности. Но монитор озарился красным цветом, и Смит, смешно подволакивая спущенные штаны, бросился к столу. Мужчина со злостью кликнул по наглому кругляшу, который тут же исчез. А вот агрессивные звуки за окном никуда не делись. Озадаченный клерк выглянул в окно.

* * *

Они пришли митинговать перед зданием не для того, чтобы просто постоять, растянув угрожающие плакаты. Инга собрала пару десятков человек и хотела настоящего, а не прописанного в законах радикализма. Молодая девушка давно вынашивала планы по акции прямого действия. Она хотела подключить к ней и брата, но тот заболел этими никчёмными гладиаторскими боями.

Инга выросла на философах, носивших реденькую бородку и уже в Беллумвиле научилась классовой борьбе. Особо повлиял на неё Тадей Пыжик, который хоть и говорил прямо противоположные вещи, причём сразу, без запинки и запятой, но был убеждённым врагом существующих в городе порядков.

— Небо — воробьям! — скандировали протестующие.

Ведь кричать можно было что угодно, а в Беллумвиле было море движений для скучающих людей. Одно из них боролось за права птиц, часто разбивающихся о зеркальные небоскрёбы. До поры до времени, Инга хотела, чтобы они казались безобидными экологами, пусть и в медицинских масках с капюшонами.

Ещё поговаривали, что в городе периодически происходили исчезновения людей. Вчерашние молодые организмы вдруг испарялись, точно на них навели увеличительную линзу. Не находили ни трупов, ни упоминаний в прессе, будто человек истаивал на солнце или навсегда засыпал в темноте. Это было дико, потому что в городе отсутствовали политические репрессии, если не считать таковыми штрафы и высылки бунтарей за границу.

— Ну что, когда? — подскочил к девушке нервничающий высокий парень.

— Сейчас... — оглянулась Инга, — ещё не все наши собрались.

К зданию подъехало несколько полицейских машин. Из них вышли совсем злые, скорее вальяжно-добродушные полицейские. Они привыкли к несуразным акциям протеста. В конце концов молодёжи также, как и им, было нечем заняться. Почему бы и не побунтовать? Из окон небоскрёба выглядывали заинтересованные клерки. Было видно, что они скучали на работе.

— Давай! — неожиданно крикнула девушка.

Толпа тут же расчехлила ранцы и достала из пакетов заранее приготовленные бутылки с огненной смесью. Защёлкали зажигалки, и полиция не успела удивиться, как в неё полетел град снарядов, загнавший их в здание. Бунтари, окрылённые победой, бросились на штурм фойе, закидав его горячими коктейлями. Ментовозы занялись пламенем, которое стало переползать и на здание. Послышался звук битого стекла и позабытые в городе сирены. Воздух наполнился жаром, запахом бензина, триумфа, адреналина и кучей других вещей, которым Беллумвиль позволял проливаться только за стенкой Аквариума. Бывшие бойцы вели себя наиболее дерзко — подбегали к самому зданию и пытались закинуть гремучую смесь в распахнутые окна. Оттуда испуганно верещали белые воротнички.

— Инга? — крикнули сзади.

Игоря, слоняющегося без дела по городу, привлёк шум. С удивлением он увидел, как группа неизвестной молодёжи пытается поджечь здание. С ещё большим удивлением он признал в одной из чёрных фигурок свою сестру. Парню показалось, что она почему-то будет ему рада. То ли от переполнивших её чувств, то ли от чёрного дыма, которым заволокло всё вокруг, Инга скомандовала:

— Валим! — и схватила нерасторопного брата за рукав.

Они долго бежали по улицам, сворачивая в закутки и шныряя в подворотни. Ватага разбивалась на мелкие группки, но никак не могла отделаться от сирен за спиной. Игорь потерял сестру и драпал вместе с молоденькой невысокой девушкой. Наконец, они забились в глухую щель, где плотно прижались к друг другу и, тяжело дыша, переждали погоню. Справедливости ради — она была шутовской, скорее для проформы, потому что Беллумвиль отвык от подобных акций. Зато сердце вместо крови перекачивало по телу эйфорию. Так они стояли несколько минут. В чреслах царило лихое возбуждение, отчего Игорь попытался обнять случайную спутницу, но девушка отстранилась.

— А что, трахаться не будем? — удивлённо переспросил Игорь.

— Надоело, — отмахнулась девушка, копаясь в телефоне, — и вообще я занята, отстань.

— Чё так? — обиженно просопел Игорь.

— Вот, почитай-ка лучше это. Инга всем сказала прочесть.

— Чё там? — снова повторил Игорь.

— Сама пока не понимаю...

И она скинула парню ссылку на какой-то документ.

* * *

"Беллумвиль: город, который победил капитализм". Тадей Пыжик.

Сегодня избыточный выбор делает бессмысленным устаревшие бинарные оппозиции между буржуа и революционерами, правыми и левыми, фашистами и коммунистами, мещанами и творцами. Кому нужна эта скука, когда ты можешь быть кайзером Вильгельмом или R2-D2, да отрастить себе третью грудь, чтобы вспомнить всё? Великая битва либералов — столетняя война за человеческое тело — окончилась гибелью даже не классического субъекта, который был похоронен ещё во второй половине ХХ веке, а гибелью классического человеческого тела. Его больше незачем сдавать в армейскую аренду или продавать на рынке — сталь, оживлённая электричеством, стала выгодней плоти.

Мы не живём в состоянии дуалистического конфликта и не живём в состоянии целого, и даже липкая паутина всеобщей коммуникации, которая связывала множества в социальную языковую семью, как то утверждала философская мысль конца ХХ века, не обеспечивает нам онтологического единства. Если в основе постмодерна лежала экономика знания, отчего тело, прикреплённое к этим знаниям, стало главным объектом капиталовложения, охраняемым корпусом морской пехоты США и компанией "Procter & Gamble", то теперь, кода человек не может тягаться знаниями с искусственным интеллектом, а мускулами с роботами, отпала нужда и в охране субъекта. Он, за исключением высокопоставленной элиты, больше не нужен, потому что не представляет реальной стоимости и за всю жизнь не создаст столько прибавочного продукта, сколько сделают несколько машин всего за день.

Логика классического марксизма утверждает, что революционным классом является пролетариат. Рабочие, захлебнувшись в неудачных восстаниях после Первой Мировой, разочаровали западных марксистов, провозгласивших в 60-х новой иконой бунта не класс, но поколение. Представители молодёжных маргинальных сообществ, психи и гомосексуалисты, панки и шпана, должны были совершить то, что не смогли сделать обуржуазившиеся рабочие. Снова неудача. Отчего атака на Систему перешла в культурную плоскость, где целая плеяда блестящих мыслителей деконструировала капитализм до уровня отдельных знаков. И когда это случилось, никто не прозрел, не пали шоры, не началась всеобщая революция против мешочного капитала, притороченного к поясу богатых западных стран. Не произошло ровным счётом ничего. Потому что весь западный марксизм, вся левая европейская мысль — это повторяющаяся, самозабвенная идеология неудачников и пораженцев.

Революция свершилась, труд почти полностью оказался очищен от эксплуатации, если не принимать во внимание те новомодные марксистско-мистические теории, что машины тоже обладают самосознанием и нуждаются в освобождении. Разумеется, существуют профессиональные инженеры, программисты, дизайнеры — но они насильно не отчуждают своё время и силу в пользу эксплуататоров. Ныне рабочие не являются только лишь садистической пролонгацией машин, это больше не промокашка для смазки и не легкозаменяемые манекены. Теперь работа — это не вынужденная жертва, а хобби. Вот кому-то нравится собирать марки, а кому-то работать. Разумеется, мы говорим о локальных сообществах, о Беллумвиле, а не о странах периферийного капитализма. Люди, в подавляющем большинстве своём освобождённые от каждодневной работы, растерялись. У них исчез смысл жизни, который бунтовщики по глупости считали рабством. Чем-то это напоминает далёкую Россию с её освобождением крестьян, когда тысячи людей, став формально свободными, так и не ушли от своих хозяев. Беллумвиль столкнулся с амбивалентной проблемой: миграцией более старого населения в менее (!) благополучные страны и активностью молодёжи, лишённой Другого.