И у нас был Высоцкий

И влип. Оказывается, типограф-ское начальство, всерьез обеспокоенное проблемой сохранности тиража, вызвало к проходной милицию и ОБХСС. Вошел-то я в 'Коммуну' безо всяких препятствий, а вот вышел...

'Молодой человек!' — услышал, едва ступив за ворота, и ко мне приблизились двое, пожалуй, столь же молодых, как и я, людей. Один показал удостоверение и представился: 'Капитан... — а фамилию я уже забыл. — Извините, — сказал капитан, — но в связи с печатанием в типографии особо дефицитной книги (помните те годы книжного голода?) мы вынуждены попросить вас открыть 'дипломат'.

Приплыли, вздохнул я, а вслух сказал: 'Можно и не открывать. Там книжка Высоцкого. Но дело в том, что я — ее редактор, — показал свое удостоверение, — приезжал по просьбе коммуновцев, а эта книга — из издательства, это мой редактор-ский, сигнальный экземпляр'. Он кивнул: 'Конечно-конечно. Только я, к сожалению, не знаю, что такое 'сигнальный экземпляр'. Давайте пройдем на Чайков-ского...' (Думаю, каждый нормальный житель или уроженец Центрального района г. Воронежа муж-ского пола в курсе, что именно расположено 'на Чайков-ского'.)

Прошли. Беседуя по дороге о Высоцком. 'На Чайков-ского' к нам присоединился какой-то майор, и я снова показывал удостоверение, свою фамилию в выходных данных сборника, объяснял, что такое 'сигнальный экземпляр'... Увы, книгой в тот день я так ни перед кем и не похвастался. Нет, арестовать меня, правда, не арестовали — отпустили с миром, попросив прийти завтра к девяти утра. Я пришел, в, мягко говоря, взвинченном настроении, и со словами 'извините, мы выяснили, что это действительно ваша книга' получил многострадальный том назад. По глазам майора видел, как ему хочется, чтобы эта книга стала не моею, а его. Подобные же взгляды бросал накануне и капитан. Но я ни взглядов, ни намеков 'не понял'.

Итак, сборник вышел и сразу же стал дефицитным, невзирая на сумасшедшую по тем временам 'госцену': аж шесть пятьдесят! Я с великим трудом отбивался от массы родственников, друзей и знакомых, которые вдруг все разом вспомнили о моем существовании и беспрестанно звонили, приходили, что-то обещали и сулили, лишь бы я помог им сделаться обладателями желанной книги. Впрочем, то же самое касалось и остальных сотрудников издательства.

Нагрузившись пачками как верблюд, я слетал в Москву к Абдулову. Зашел к Семёну Владимировичу Высоцкому, занес 'автор-ские' Л. Гурченко и на Таганку — В. Золотухину и А. Демидовой. А вернувшись в Воронеж, получил, так сказать, повышение по службе — стал полновесным, а не младшим, редактором. И честное слово, без каких-то там громких фраз я горд, что первой моей (как редактора) книгой стала именно 'Не вышел из боя', а не какое-либо барахло, коего мы в те времена издавали немало. Наверное, 'редактор-ски' она так и останется книгой моей жизни.

И А. С. Чаплыгин был счастлив, хотя и ворчал, что где-то что-то мы недоработали. (Доработали немного позже, во втором издании.) А летом 88-го в Воронеж с концертно-поэтиче-ской программой, посвященной В. С. Высоцкому, приезжал Всеволод Абдулов с группой артистов. Он сначала позвонил: 'Юр, а мы в Воронеже!' — а потом заехал в издательство, где встретился с работниками ЦЧКИ и сотрудниками газеты 'Молодой коммунар', рассказав немало интересного о Владимире Высоцком и не только о нем. А после я, Сева и Лена навестили Александра Сергеевича, который очень разволновался от такого неожиданного и приятного для себя визита. Впрочем, волнение его длилось недолго: вскоре они с Абдуловым уже спорили по поводу каких-то строчек Высоцкого.

У меня тот день совершенно случайно совпал с днем рождения, и вечером, после концерта во дворце 'Электроника', Сева, Лена и я поехали к моим родителям на 'Динамо' и накрыли стол. Пришли товарищи моего детства, и в ту июнь-скую ночь на так называемых 'Низах' долго пел под гитару лучшие песни Владимира Высоцкого его лучший друг...

Когда увидело свет второе издание 'Не вышел из боя', я снова поехал в Москву. Отвез книги, пробыл несколько дней у Абдуловых и уехал с наказом передать огромный привет и самые лучшие пожелания А. С. Чаплыгину. В Воронеже снял трубку, набрал номер: 'Здравствуйте, а можно Александра Сергеевича?' И услышал в ответ: 'Его вчера похоронили...' 'Простите...' — только и сумел выдавить я. И, кажется, какие-то затертые слова соболезнования. Да... он предчувствовал, что недолго ему осталось, но, думается, одно из самых главных дел своей жизни Александр Сергеевич сделать успел — помог донести до земляков-воронежцев печатное слово своего любимого поэта. И честь ему за то и хвала!..

Ну, вот, пожалуй, и всё, что я хотел рассказать о том, как 'и у нас был Высоцкий'. Да нет, конечно, не всё, на всё потребовалось бы куда больше печатной площади. Бывали занятные случаи. К примеру, в самый разгар антиалкогольной кампании Сева попросил по телефону: 'Юр, поедешь к нам, купи хоть бутылку водки, в Москве вообще не достать'. Несмотря на предупреждения знакомых — 'Всё равно в аэропорту отберут', — купил две, которые, естественно, невзирая на тщательное укутывание в недрах 'дипломата', моментально высветились на экране монитора в аэропорту. В ответ на вопросительно-задумчивые взгляды милиционеров я проникновенно сказал: 'Мужики, лечу в Москву к друзьям Высоцкого. Будем у нас в Воронеже его книгу издавать'.

'Мужики' в серой форме молча переглянулись и... отвернулись. Водку я довез. Бывали, конечно, и менее забавные вещи, но... Но не стоит о грустном. А у Абдуловых я был последний раз с полгода назад — отвозил какие-то документы в Го-скомитет по печати и завернул по знакомому адресу. Дверь всё с той же медной табличкой, только я знаю, что и Елизаветы Михайловны уже нет... Звоню. Голос Лены: 'Кто?' 'Свои', — отвечаю. 'Послушайте! — до-статочно нервно. — Или говорите, кто вы, или уходите!' 'Да я это, — растерялся. — Юра. Из Воронежа...' Дверь открылась, на пороге улыбающаяся Лена, и голос Севы из глубины квартиры: 'Кто пришел, Лен?'

Она, вместо ответа: 'Сев, я что вчера на Арбате купила?' — 'Ну, цар-ские открытки с Воронежем... Юрка, что ли?!' Лена кивнула: 'Юрка. — И мне: — Заходи. Только учти, что на 'своих' в Москве давно никто не открывает...'

Я вошел, и ко мне, опережая хозяина, бросилась целоваться уже пожилая, восьмилетняя спаниелька Майка, которая, когда мы начинали работу над книгой Вы-соцкого, была еще баламутным полугодовалым щенком...

'Воронежская неделя',

1996, ? 5, 29 января — 4 февраля

А У НАС БЫЛ АБДУЛОВ...

Как-то уж так повелось, что на протяжении ряда лет раз в полгода — в конце января и конце же июля — об авторе этих строк вспоминают порой как о чуть не главном в Воронеже 'консультанте по Высоцкому', берут интервью, просят дать едва ли не литерату-роведче-скую оценку творчества Владимира Семёновича и проч. С одной стороны, это, грешен, льстит, но с другой — я всегда подчеркивал и подчеркиваю снова, что не считаю себя специалистом по творчеству В. С. Высоцкого, — ну просто так вот распорядилась судьба, что мне выпал случай — действительно счастливый случай — оказаться причастным к выходу первого в стране 'толстого' сборника Высоцкого и, естественно, глубоко — и на годы! — погрузиться в магиче-ский мир его стихов и песен. Но на роль 'главного' по Высоцкому я не тяну, честное слово, не тяну и потому хотел бы сегодня вспомнить о человеке, благодаря которому наша книга действительно стала культурным событием всесоюзного масштаба. О Всеволоде Абдулове. Тем более что для этого есть еще и грустный повод: в 2012 году Всеволоду Осиповичу исполнилось бы семьдесят, будь он с нами, но увы — в этом же году исполнится и уже десять лет, как его с нами нет...

Вообще-то о том, как издавалась книга 'Не вышел из боя' я уже рассказывал когда-то в очерке 'И у нас был Высоцкий...'. 'Вывела' меня на Абдулова Наталья Анатольевна Крымова, председатель Комиссии по литературному наследию В. С. Высоцкого, настоятельно попросив не печатать сборник без предварительной сверки стихов поэта с текстами, находящимися у ее заместителя по Комиссии Всеволода Абдулова. Я созвонился с ним и поехал в Москву. А теперь, уж извините, — цитата. Из того, давнего, очерка. Но ведь это в самом деле было именно так...

'... Признаюсь, когда я в первый раз подошел к двери той квартиры в большом каменном сером доме по улице Немировича-Данченко, то невольно почувствовал некоторое волнение молодого провинциала. Ну в самом деле, мог ли я когда-нибудь предположить, что буду протягивать руку к кнопке звонка квартиры одного из любимых киноартистов своей юности, актера МХАТа и, по-моему, самого преданного и верного друга Владимира Высоцкого. А медная, с прозеленью табличка на двери — 'Осип Наумович Абдулов' вмиг напомнила о его отце, народном артисте РСФСР, сподвижнике самого Мейерхольда. Видели же старый фильм 'Свадьба' по мотивам чехов-ских рассказов? Осип Абдулов — Грек Дымба: 'В Грэции всё есть!'...'

А Всеволода Абдулова, молодого и обаятельного, я впервые увидел в телеспектакле 'Соло для часов с боем', мхатов-ской постановке, где его партнерами были великие 'старики' Андров-ская, Прудкин, Яншин, Грибов и юная и невообразимо прелестная Ирина Мирошниченко. Спектакль тот, в середине 1970-х, я смотрел столько раз, сколько его показывали, а показывали его, между прочим, довольно часто ('застойный режим' эстетиче-ски и культурно, знаете ли, воспитывал население). Вторая моя 'встреча' с Абдуловым-младшим — двухсерийный телевизионный фильм 'Жили три холостяка' — легкая, веселая комедия с множеством отличных песен. Ну не могу удержаться, напомню куплет и припев одной из них, ладно?

Мальчише-ское братство неразменно

На тысячи житей-ских мелочей.

И всякое бывает, но дружба неизменно

Становится с годами горячей.

Уходит бригантина от причала,

Мои друзья пришли на торжество.

И над водой, как песня, прозвучало:

'Один за всех и все за одного!..'

Песню эту позднее включили в свой репертуар и записали на пластинке 'Самоцветы', но мы-то с ребятами пели ее даже раньше и тоже записывали — в несколько простых гитар на бобину на допотопной (ныне) 'Дайне'. Эх-х, где-то теперь та бобина...

Простите, отвлекся. Хотя всё это к тому, что приехал словно не к постороннему, а чуть ли не близкому и родному человеку. Однако же, разумеется, и с вполне объяснимым легким трепетом — актер МХАТа, друг с а м о г о Высоцкого!..

Но Абдулов трепет этот очень скоро постарался ликвидировать. Часа через два 'работы с текстами' сказал: 'Юр, давай-ка на ты и безо всяких отчеств, я так не привык...'

Занимались мы книгой долго — в общей сложности более полугода (считая все верстки, сверки и т. п.). Я, извиняюсь за выражение, прижился в квартире Абдуловых, стал своим. Мне выделили для ночлега удивительную комнату — без окон, с огромным дореволюционным диваном, на котором спали и Высоцкий, и Марина Влади, и Шукшин, и Бортник, и Щербаков, и Туманов, и еще много-много замечательных личностей, к когорте коих, выходит, каким-то бочком присоседился и я. Когда первый раз укладывался на 'историче-ском' диване, Всеволод спросил: 'Тебя во сколько будить?' Я пожал плечами: 'Да что меня будить?' А на следующий день он приоткрыл дверь: 'Юрк, может, поднимешься?' 'Ко-нечно-конечно, — пробормотал я. — А который час?' — 'Да ерунда, пять минут третьего'. — 'Дня?!' Я пулей слетел с дивана. Вот такая вот коварная комната.

Елизавета же Михайловна, мама Всеволода, пояснила: 'Понимаете, Юрочка, до войны наша квартира была значительно больше, но когда мы вернулись из эвакуации из Средней Азии, оказалось, что часть ее передали новым жильцам. И половина этой комнаты, с окнами, с тех пор у других людей... — И, как ответ на мой немой вопрос: — Ой, конечно, если бы Осип Наумович возмутился, стал протестовать, нам наверняка вернули бы ту жилплощадь, но разве же мы не понимали — война, всем же надо где-то жить! Верно ведь, Юрочка?..'

Да, Елизавета Михайловна — это, конечно, вообще отдельная глава из сонма всех тех моих впечатлений. Наверное, ей было уже за восемьдесят, однако, чёрт побери, именно тогда я впервые в жизни понял, что и в старости человек тоже может быть прекрасен!.. Во-первых — речь. Ни до, ни после Елизаветы Михайловны я не общался в быту (подчеркну — простом, повседневном быту со всеми его заморочками) на столь классиче-ски правильном и изящном рус-ском языке. (Естественно, имею в виду Елизавету Михайловну, а не себя. Мне так, боюсь, уже никогда не суметь.) А ее обращения! 'Юрочка-голубчик', 'Милый мальчик', 'Душа моя'... Да ко мне сроду так и в таком количестве никто не обращался. Хотя...

Хотя не исключаю, что в иных ситуациях лексикон Елизаветы Михайловны мог и варьироваться. Допустим, бывало, убедившись, что сын с супругой убежали на работу, Елизавета Михайловна входила (спросив разрешения, представляете!) в кабинет Всеволода, где я корпел над рукописями Высоцкого, и, присев на стул, вдруг начинала жаловаться на невестку и сына за недостаток внимания. Каюсь, иногда я внешне почтительно (а внутренне порой даже и несколько раздраженно) автоматиче-ски кивал как конь башкой, чего-то односложно мычал: 'Ага', 'Ну да', 'Конечно', витая мыслями либо в Высоцком, либо еще где. Однако же едва лишь Елизавета Михайловна начинала что-то рассказывать, я забывал про всё на свете — я общался с уходящей эпохой... Можно еще короткую цитату?

'... Господи, ведь эта женщина была знакома со Станислав-ским, Немировичем, Мейерхольдом, Таировым, Коонен, Цветаевой, Ахматовой, Симоновым, Жаровым, Грибовым, Яншиным, Ранев-ской и многими-многими другими людьми, давным-давно ставшими легендой!..' Она говорила (не без кокетства), что в молодости была ('вроде бы') недурна собой (да я уверен, она была просто красавицей!) и подавала надежды как актриса, но, встретив, полюбив и выйдя замуж за Осипа Наумовича (покойного супруга — только по имени-отчеству), отказалась от театральной карьеры (правда, позже работала завлитом в разных театрах Москвы) — 'В семье достаточно и одного актера', — и всю жизнь была верной спутницей и ангелом-хранителем мужа, хотя знаки внимания ей пытались оказывать многие, в том числе и, 'знаете ли, Юрочка', Шаляпин... Еще раз, господи! Вы можете представить мои ощущения?! Я — сижу и беседую с женщиной, за которой ухаживал Сам Шаляпин!.. И вместе с ее рассказами от меня, действительно 'молодого провинциала' конца двадцатого века, вдруг точно протягивался едва зримый, воздушный мостик в великий Серебряный век...

А еще Елизавета Михайловна никогда не 'выходила' 'по-домашнему': всегда — полный, почти сцениче-ский макияж, драгоценности — серьги, кольца, перстни, колье, броши и соответствующие же туалеты. И походка, осанка, стать: порода чувствовалась во всем, во всех деталях и мелочах ее ари-стократиче-ского облика.

Но она отнюдь не была (повторюсь) какой-то вы-сокомерной, ледяной гранд-дамой. Очень добрая и отзывчивая — 'Как спали, Юрочка?', 'Хорошо ли покушали?' А когда рассказывала, что в начале войны, в эвакуации, у них тяжело заболел и умер маленький сын (Всеволод-то, оказывается, был вторым), в глазах ее стояли слезы, точно эта беда произошла совсем недавно, а не почти полвека назад. И когда я вспоминаю о том, как 'и у нас был Высоцкий', перед мысленным взором встают не только сам поэт и Всеволод Абдулов, но и Елизавета Михайловна. А еще — огромная фотография Фаины Ранев-ской в 'заколдованной' комнате на стене с размашистой надписью черным фломастером: 'Лизаньке с любовью'. И еще — подаренная мне ею книга о муже, Осипе Наумовиче Абдулове, в которой Елизавета Михайловна была и составителем, и главным автором. (Эх, дурак, до сих пор жалею, что не догадался попросить подписать ее!..)