И у нас был Высоцкий

ОТ АВТОРА

В 1988 году в Центрально-Черноземном книжном издательстве вышла первая в СССР, как выражаются некоторые библиофилы, 'толстая' — 560 страниц — книга поэзии и прозы Владимира Семёновича Высоцкого. И книга та — а точнее, работа над ней (хотя, впрочем, тогда я, наверное, этого не осознавал и не понимал) просто перевернула, перенаправила и... да, пожалуй, в каком-то смысле и освятила если уж не всю мою жизнь, то творческую ее составляющую точно.

Нет, но вы только представьте себе: молодой, не шибко опытный еще сотрудник низового, так сказать, звена издательской табели о рангах становится неожиданно редактором книги самого Владимира Высоцкого! И она — вообще первая его книга как редактора!..

Да, подлинное осмысление степени уникальности сего факта биографии и степени же личного моего 'служебного' везения придет позже, в середине девяностых. И именно тогда (в 1996-м) я впервые написал и опубликовал газетный материал о работе над книгой 'Не вышел из боя'.

А 'продолжение'... 'Продолжение' последовало нескоро — через целых 16 лет.

А еще через несколько месяцев я завершил (по крайней мере, пока думаю, что завершил) краткое повествование об издании той знаковой для своего времени книги.

В год же 75-летия со дня рождения Владимира Семёновича Высоцкого мне вдруг очень захотелось выпустить в свет те тексты под одной обложкой. Еще раз напомнить землякам-воронежцам о великом поэте и чуть подробнее рассказать о замечательных людях, с которыми автору этих строк посчастливилось готовить к печати сборник 'Не вышел из боя'.

Должен признаться, что в очерках моих присутствует некоторый (незначительный, правда) 'дубляж'. Но я подумал-подумал — и не стал убирать его — писались-то части этого 'триптиха' в разные годы, так что пусть уж остается как в оригинале.

Ну, вот, пожалуй, и всё 'предисловие', дорогие друзья.

И я очень надеюсь, что кто-то сейчас с ностальгической ноткой вспомнит, а кто-то — не без интереса впервые прочтет о том, как это было.

Как более 30 лет назад мы издавали книгу Владимира Высоцкого 'Не вышел из боя'...

И У НАС БЫЛ ВЫСОЦКИЙ...

Вообще-то эти заметки вовсе не претендуют на что-то слишком уж 'серьезное' и 'глубокое'. Просто мне захотелось вспомнить о том, что и у нас, в Воронеже, 'был Высоцкий'. Имею в данном случае в виду наверняка памятное еще многим почитателям поэта издание в 1988 году первого в стране 'толстого' сборника Владимира Семёновича 'Не вышел из боя' в Центрально-Черноземном книжном издательстве. При жизни Высоцкого книги его не выпускались. После его смерти Роберт Рождествен-ский 'пробил' 'Нерв', небольшую книжечку в мягкой обложке, мгновенно ставшую страшным дефицитом и стоившую на 'чёрном' рынке 'в лесу', если память не изменяет, порядка 30-40 рублей, по тем временам — четверть вполне приличной зарплаты. И вот — почти шестисотстраничный том в Воронеже!..

Оговорюсь еще раз: перед вами не 'глубокомысленная' статья, а просто некоторые воспоминания человека, причастного к выходу этой книги в свет, о том, как она в этот самый свет выходила.

Итак...

Итак, с чего всё началось? Ну, во первых, разумеется, с 'перестройки'. Если до этого информация о Владимире Высоцком просачивалась на страницы печати, мягко говоря, достаточно скупо, то примерно в 86-м словно прорвало долго и из последних сил сдерживаемый фонтан. Газеты, журналы, радио, ТВ — всюду стало появляться что-то о Высоцком либо его произведения, песни, фрагменты записанных и снятых в свое время, но так и не попавших на экран и в эфир передач. Помнится, 'Огонёк' вообще посвятил поэту целый номер, в котором не было иных материалов кроме как сам Высоцкий и — о Высоцком. Но всё же это было еще 'не то', явно требовалось что-то большее...

Идея издания солидной книги в Воронеже принадлежала тогдашнему директору Центрально-Черноземного издательства Анатолию Свиридову. Кстати, название тоже предложил он: чуть перефразировав строку из известной 'военной' песни Высоцкого, заменил в ней словосочетание 'не вернулся' на 'не вышел'. Помню, многие поначалу были против, однако же в конечном итоге признали, что в таком виде название книги обрело дополнительный смысл — Владимир Высоцкий не вышел из своего боя. Он продолжает жить. Он — с нами...

Свиридов связался с родственниками поэта — родителями Ниной Максимовной и Семёном Владимировичем, сыновьями Никитой и Аркадием, Мариной Влади и получил их согласие на издание книги. Она должна была состоять из двух 'блоков': первый — тексты песен и стихов Высоцкого плюс нео-конченный 'Роман о девочках', второй — статьи, очерки, воспоминания известных критиков, литературоведов, журналистов, актеров: Валентина Толстых, Юрия Карякина, Льва Колодного, Людмилы Гурченко, Аллы Демидовой, Валерия Золотухина и других. А перемежаться эта 'проза' будет посвященными памяти Владимира Семёновича стихотворениями Бу-лата Окуджавы, Андрея Вознесен-ского, Евгения Евту-шенко, Беллы Ахмадулиной, Юрия Визбора, Александра Городницкого, Андрея Дементьева. Со всеми ими также была достигнута договоренность.

И началась работа над сборником. Из самых разных изданий перепечатывались публикации и стихи вышеупомянутых авторов, а также 'Нерв' и произведения В. С. Высоцкого, опубликованные на тот момент во всевозможных газетах и журналах. Вот на этом этапе Свиридов подключил к работе и меня, младшего редактора редакции художественной и дет-ской литературы. Наши машинистки Любовь Михайловна Медведева и Валентина Сергеевна Иванова трудились не поднимая головы, и через какое-то время стопа будущей рукописи достигла уже довольно внушительных размеров, однако...

Однако я обратил внимание, что тексты одних и тех же стихов и песен в разных изданиях зачастую хоть немного, единственным словом или запятой (а порой и не единственным и не единственной), отличаются друг от друга. Нередко также разнилась и датировка. В принципе, это объяснимо: 'канониче-ских' печатных текстов, за исключением нескольких стихотворений, у Высоцкого, повторюсь, при жизни не было, а практиче-ски весь 'самиздат' шел 'с пленок', записывался на слух и полуподпольно тиражировался. Да к тому же у автора часто было по нескольку вариантов (пусть отличающихся лишь строкой либо даже словом) одного и того же стихо-творения. И что делать? Какой вариант публиковать? То же и с датами: расхождение иногда достигало нескольких лет, а в газетах порой их вообще не было. Здесь, помимо всего прочего, вставала уже и проблема компоновки сборника — идти по пути 'Нер-ва', давать стихи по циклам: 'военные', 'спор-тивные', 'сатириче-ские' и т. д. как-то не хотелось. Действительно, я точно уперся лбом в стену. И тут...

И тут, кажется, 'Огонёк' сообщил о создании Комиссии по литературному наследию В. С. Высоцкого и опубликовал обращение ее главы, известного литературоведа и театрального критика Натальи Кры-мовой (вдовы режиссера Анатолия Эфроса), в котором та убедительно просила все издательства и редакции страны не печатать Высоцкого без предварительной сверки с текстами, которыми располагает Комиссия.

Свиридов переговорил с Крымовой, а потом дал номер ее телефона мне: 'Позвони'.

Я позвонил, и Наталья Анатольевна сказала, что такие вопросы, как сверка текстов, по телефону не решить, а также сообщила, что в ближайшие месяцы, к сожалению, занята (по-моему, работой над книгой о муже, точно уже не помню), и попросила позвонить своему заместителю по Комиссии Всеволоду Абдулову, у которого находятся почти все материалы, и назвала номер. Я позвонил ему, рассказал о возникших проблемах и спросил, что нам делать. 'А что тут делать? — удивился он. — Приезжайте, здесь все ваши проблемы и решим'. И назвал адрес.

'Поезжай, — сказал и Свиридов. — Оформляй командировку и отправляйся'.

Ничего не попишешь — оформил и отправился.

Признаюсь, когда я в первый раз подошел к двери той квартиры в большом каменном сером доме по улице Немировича-Данченко, то невольно почувствовал некоторое волнение молодого провинциала. Ну в самом деле, мог ли я когда-нибудь предположить, что буду протягивать руку к кнопке звонка квартиры одного из любимых киноартистов своей юности, актера МХАТа и, по-моему, самого преданного и верного друга Владимира Высоцкого. А медная, с прозеленью табличка на двери — 'Осип Наумович Абдулов' вмиг напомнила о его отце, народном артисте РСФСР, сподвижнике самого Мейерхольда. Видели же старый фильм 'Свадьба' по мотивам чехов-ских рассказов? Осип Абдулов — Грек Дымба: 'В Грэции все есть!'

Позвонил. Дверь открыла молодая женщина. 'Здрав — ствуйте'. — 'Здравствуйте. Из Воронежа? Про — -ходите. Сева скоро будет'. По пути в 'рабочую' комнату поздоровался с весьма преклонных лет чинной дамой. 'Елизавета Михайловна (Елизавета Моисеевна Метельская. — Ю. К.), это Юра, из воронеж-ского издательства, к Севе. Высоцкого в Воронеже хотят издавать'. Закрыв дверь в комнату, Лена, жена Всеволода, пояснила: 'Свекровь'. Господи, ведь эта женщина была знакома со Станислав-ским, Немировичем, Мейерхольдом, Таировым, Коонен, Цветаевой, Ахматовой, Симоновым, Жаровым, Грибовым, Яншиным, Ранев-ской и многими-многими другими людьми, давным-давно ставшими легендой!..

Вскоре пришел Абдулов, мы познакомились и взялись за дело. Весь его кабинет чуть ли не до потолка был завален пачками машинописных листов со стихами Владимира Высоцкого. Я достал рукописи, которые привез из Воронежа, Абдулов и Лена искали соответствующие стихотворения в своих залежах, и мы сопоставляли, сверяли тексты, уточняли даты, и я вносил соответствующие же исправления. Плюс добавляли песни и стихи, которых у меня не было, но которые, по мнению 'комиссаров', обязательно должны быть представлены в сборнике.

Когда я, наверное, в сотый раз спросил: 'Всеволод Осипович, а вот здесь как?..', он хмыкнул: 'Юрк, я так не привык, давай — Сева и на 'ты', понял?' 'Понял, — кивнул я. — Давай'. Но не скажу, что поначалу это далось мне легко.

В общем, как и следовало ожидать, оказалось, что работа, ради которой прилетел в Москву, не на день и не на два. Вечером Сева спросил: 'Ты на сколько приехал?' Я пожал плечами: 'Ну, дня на три-четыре'. Он только рассмеялся...

Короче, забегая вперед, скажу, что лишь подготовка текстов к книге Высоцкого 'Не вышел из боя' заняла полгода, если не больше. В Москву за это время пришлось слетать раз десять. Жил у Абдулова, целыми днями просиживал над рукописями, и знаете, что обидно: так и не удалось встретиться с Мариной Влади, только разговаривал по телефону. Лена просто руками разводила: 'Слушай, это колдовство какое-то! Только она уезжает — и ты вот он. Или наоборот!'

Меж тем работа над книгой шла и в Воронеже. Настала пора думать о вступительной статье, и тут собкор 'Совет-ской культуры' Эдуард Ефремов привел в издательство Александра Сергеевича Чаплыгина, пенсионера, бывшего преподавателя Строительного института, кандидата техниче-ских наук, а также 'по совместительству' неистового поклонника творчества Высоцкого, обладателя огромной фонотеки записей и массы текстов стихов и песен Владимира Семёновича и вообще — человека очень незаурядного, непростой и даже драматичной судьбы. Как раз в это время журнал 'Подъём' принял к публикации довольно объемистый очерк Александра Сергеевича о поэзии Высоцкого, и они с Ефремовым предложили этот очерк в качестве и вступительной статьи к нашей книге.

Прочитав, я предложил его подсократить — ве-ликоват. Чаплыгин согласился, однако видели бы вы, с каким жаром он отстаивал каждый предлагаемый мною к сокращению абзац, каждую фразу, особенно если считал ее ключевой для понимания и осмысления того либо иного тезиса своей статьи. К сожалению, этот замечательный человек был уже тогда серьезно болен и не расставался с ингалятором. Ему было трудно выходить из квартиры, тем более ездить из своего Юго-Западного в Северный, в издательство, и обычно мы работали у него дома. Господи, как же, бывало, Александр Сергеевич кипятился, если считал, что я чересчур уж придираюсь, допустим, к стилю его статьи, а предложенный мною вариант фразы или даже синоним какого-нибудь слова его не удовлетворял. 'Слушай! — кричал он. — Разве так можно! Ты такой молодой, а уже такой бюрократ!' 'Почему это бюрократ?!' — удивлялся я. 'Ну тогда — крючкотвор!' Обычно в подобных случаях я отправлялся курить на лестничную площадку, а когда возвращался, Александр Сергеевич уже успокаивался и только ворчал: 'Тебе всё курить! Давай дальше'. Не меньше придирок было у него и к текстам Высоцкого. 'Запятую надо ставить не здесь, а вот здесь, — утверждал он. — Видишь, тогда несколько другой смысл получается'. 'Александр Сергеич, — вздыхал я, — но у Абдулова-то так'. 'Что значит — у Абдулова так?! — горячился он. — А Абдулов что, не человек, ошибиться не может?' (Кстати, впоследствии москвичи и в самом деле согласились с некоторыми замечаниями Александра Сергеевича.)

Когда вышел 'Подъём' с его очерком о Высоцком, Чаплыгин был страшно рад. Приехав в очередной раз, я поздравил его, а он подарил мне экзем-пляр журнала и сказал: 'Знаешь, теперь бы еще дождаться книжку — и всё, можно помирать...' Естественно, я запротестовал, хотя конечно и понимал, что он действительно очень и очень болен...

Москвичи тоже не давали скучать. Бывало, раздается звонок: 'Юр, помнишь, мы позавчера в таком-то стихотворении такое-то слово на такое-то исправили?' — 'Помню'. — 'Да мы, знаешь, тут посоветовались и решили, что тот вариант лучше. Правь обратно как было!' Что делать — правлю. Но их тоже можно понять — у них-то тоже работа еще в начальной стадии.

Возникали и 'собственные' вопросы. Например — стихотворение 'Из детства'. Посвящается Аркадию Вайнеру, а начинается: 'Ах, время, как махорочка, — всё тянешь, тянешь, Жорочка...' Грызут сомнения — и рука ползет к телефонной трубке: '...Аркадий Александрович, да вот, не ошибка ли: 'Всё тянешь, тянешь, Жорочка', — а посвящается вам. Может, Георгию Александровичу?' Смеется: 'Да нет, мне, милый, мне!' — 'Точно?' — 'Точно, милый, точно!' Ну и разные другие редактор-ские проблемы вставали не раз.

Когда из 'Коммуны' пришла первая верстка, мы в издательстве обрадовались: ну, теперь уже и книга скоро! Куда там. Звонок из Москвы: 'Высылай верст-ку!' Высылаю. Звонок от Чаплыгина: 'Неси верстку!' Несу. Да, кстати, помните в книге были иллюстрации к стихам и песням Высоцкого? Работы прекрасного самобытного художника Александра Аникеева тоже принесли Чаплыгин с Ефремовым. Позже появились и несколько рисунков В. Морозова. Прекрасную, очень выразительную обложку сделал опытнейший художественный редактор издательства Георгий Данилович Попов.

... Первая верстка, вторая верстка... Воронеж — Москва... Москва — Воронеж. Подписание в печать... И вот — свершилось!.. В издательство привозят наконец полтора десятка долгожданных сигнальных экземпляров, и — звонок из типографии: пусть приедет редактор, для контроля, так сказать, 'пуска' тиража...

Мои коллеги, простите, 'на ушах'. 'Сигналы' рвут друг у друга из рук. Я — тоже 'на ушах', но мой-то 'сигнал' уже в 'дипломате', и я радостно предвкушаю, как после 'Коммуны' брошусь показывать его всем встречным-поперечным... Увы, я жестоко просчитался! А ведь говорили, предупреждали: 'Не бери 'Высоцкого' в 'Коммуну' — влипнешь'.

И влип. Оказывается, типограф-ское начальство, всерьез обеспокоенное проблемой сохранности тиража, вызвало к проходной милицию и ОБХСС. Вошел-то я в 'Коммуну' безо всяких препятствий, а вот вышел...

'Молодой человек!' — услышал, едва ступив за ворота, и ко мне приблизились двое, пожалуй, столь же молодых, как и я, людей. Один показал удостоверение и представился: 'Капитан... — а фамилию я уже забыл. — Извините, — сказал капитан, — но в связи с печатанием в типографии особо дефицитной книги (помните те годы книжного голода?) мы вынуждены попросить вас открыть 'дипломат'.

Приплыли, вздохнул я, а вслух сказал: 'Можно и не открывать. Там книжка Высоцкого. Но дело в том, что я — ее редактор, — показал свое удостоверение, — приезжал по просьбе коммуновцев, а эта книга — из издательства, это мой редактор-ский, сигнальный экземпляр'. Он кивнул: 'Конечно-конечно. Только я, к сожалению, не знаю, что такое 'сигнальный экземпляр'. Давайте пройдем на Чайков-ского...' (Думаю, каждый нормальный житель или уроженец Центрального района г. Воронежа муж-ского пола в курсе, что именно расположено 'на Чайков-ского'.)

Прошли. Беседуя по дороге о Высоцком. 'На Чайков-ского' к нам присоединился какой-то майор, и я снова показывал удостоверение, свою фамилию в выходных данных сборника, объяснял, что такое 'сигнальный экземпляр'... Увы, книгой в тот день я так ни перед кем и не похвастался. Нет, арестовать меня, правда, не арестовали — отпустили с миром, попросив прийти завтра к девяти утра. Я пришел, в, мягко говоря, взвинченном настроении, и со словами 'извините, мы выяснили, что это действительно ваша книга' получил многострадальный том назад. По глазам майора видел, как ему хочется, чтобы эта книга стала не моею, а его. Подобные же взгляды бросал накануне и капитан. Но я ни взглядов, ни намеков 'не понял'.

Итак, сборник вышел и сразу же стал дефицитным, невзирая на сумасшедшую по тем временам 'госцену': аж шесть пятьдесят! Я с великим трудом отбивался от массы родственников, друзей и знакомых, которые вдруг все разом вспомнили о моем существовании и беспрестанно звонили, приходили, что-то обещали и сулили, лишь бы я помог им сделаться обладателями желанной книги. Впрочем, то же самое касалось и остальных сотрудников издательства.

Нагрузившись пачками как верблюд, я слетал в Москву к Абдулову. Зашел к Семёну Владимировичу Высоцкому, занес 'автор-ские' Л. Гурченко и на Таганку — В. Золотухину и А. Демидовой. А вернувшись в Воронеж, получил, так сказать, повышение по службе — стал полновесным, а не младшим, редактором. И честное слово, без каких-то там громких фраз я горд, что первой моей (как редактора) книгой стала именно 'Не вышел из боя', а не какое-либо барахло, коего мы в те времена издавали немало. Наверное, 'редактор-ски' она так и останется книгой моей жизни.

И А. С. Чаплыгин был счастлив, хотя и ворчал, что где-то что-то мы недоработали. (Доработали немного позже, во втором издании.) А летом 88-го в Воронеж с концертно-поэтиче-ской программой, посвященной В. С. Высоцкому, приезжал Всеволод Абдулов с группой артистов. Он сначала позвонил: 'Юр, а мы в Воронеже!' — а потом заехал в издательство, где встретился с работниками ЦЧКИ и сотрудниками газеты 'Молодой коммунар', рассказав немало интересного о Владимире Высоцком и не только о нем. А после я, Сева и Лена навестили Александра Сергеевича, который очень разволновался от такого неожиданного и приятного для себя визита. Впрочем, волнение его длилось недолго: вскоре они с Абдуловым уже спорили по поводу каких-то строчек Высоцкого.

У меня тот день совершенно случайно совпал с днем рождения, и вечером, после концерта во дворце 'Электроника', Сева, Лена и я поехали к моим родителям на 'Динамо' и накрыли стол. Пришли товарищи моего детства, и в ту июнь-скую ночь на так называемых 'Низах' долго пел под гитару лучшие песни Владимира Высоцкого его лучший друг...

Когда увидело свет второе издание 'Не вышел из боя', я снова поехал в Москву. Отвез книги, пробыл несколько дней у Абдуловых и уехал с наказом передать огромный привет и самые лучшие пожелания А. С. Чаплыгину. В Воронеже снял трубку, набрал номер: 'Здравствуйте, а можно Александра Сергеевича?' И услышал в ответ: 'Его вчера похоронили...' 'Простите...' — только и сумел выдавить я. И, кажется, какие-то затертые слова соболезнования. Да... он предчувствовал, что недолго ему осталось, но, думается, одно из самых главных дел своей жизни Александр Сергеевич сделать успел — помог донести до земляков-воронежцев печатное слово своего любимого поэта. И честь ему за то и хвала!..

Ну, вот, пожалуй, и всё, что я хотел рассказать о том, как 'и у нас был Высоцкий'. Да нет, конечно, не всё, на всё потребовалось бы куда больше печатной площади. Бывали занятные случаи. К примеру, в самый разгар антиалкогольной кампании Сева попросил по телефону: 'Юр, поедешь к нам, купи хоть бутылку водки, в Москве вообще не достать'. Несмотря на предупреждения знакомых — 'Всё равно в аэропорту отберут', — купил две, которые, естественно, невзирая на тщательное укутывание в недрах 'дипломата', моментально высветились на экране монитора в аэропорту. В ответ на вопросительно-задумчивые взгляды милиционеров я проникновенно сказал: 'Мужики, лечу в Москву к друзьям Высоцкого. Будем у нас в Воронеже его книгу издавать'.

'Мужики' в серой форме молча переглянулись и... отвернулись. Водку я довез. Бывали, конечно, и менее забавные вещи, но... Но не стоит о грустном. А у Абдуловых я был последний раз с полгода назад — отвозил какие-то документы в Го-скомитет по печати и завернул по знакомому адресу. Дверь всё с той же медной табличкой, только я знаю, что и Елизаветы Михайловны уже нет... Звоню. Голос Лены: 'Кто?' 'Свои', — отвечаю. 'Послушайте! — до-статочно нервно. — Или говорите, кто вы, или уходите!' 'Да я это, — растерялся. — Юра. Из Воронежа...' Дверь открылась, на пороге улыбающаяся Лена, и голос Севы из глубины квартиры: 'Кто пришел, Лен?'

Она, вместо ответа: 'Сев, я что вчера на Арбате купила?' — 'Ну, цар-ские открытки с Воронежем... Юрка, что ли?!' Лена кивнула: 'Юрка. — И мне: — Заходи. Только учти, что на 'своих' в Москве давно никто не открывает...'

Я вошел, и ко мне, опережая хозяина, бросилась целоваться уже пожилая, восьмилетняя спаниелька Майка, которая, когда мы начинали работу над книгой Вы-соцкого, была еще баламутным полугодовалым щенком...

'Воронежская неделя',

1996, ? 5, 29 января — 4 февраля

А У НАС БЫЛ АБДУЛОВ...

Как-то уж так повелось, что на протяжении ряда лет раз в полгода — в конце января и конце же июля — об авторе этих строк вспоминают порой как о чуть не главном в Воронеже 'консультанте по Высоцкому', берут интервью, просят дать едва ли не литерату-роведче-скую оценку творчества Владимира Семёновича и проч. С одной стороны, это, грешен, льстит, но с другой — я всегда подчеркивал и подчеркиваю снова, что не считаю себя специалистом по творчеству В. С. Высоцкого, — ну просто так вот распорядилась судьба, что мне выпал случай — действительно счастливый случай — оказаться причастным к выходу первого в стране 'толстого' сборника Высоцкого и, естественно, глубоко — и на годы! — погрузиться в магиче-ский мир его стихов и песен. Но на роль 'главного' по Высоцкому я не тяну, честное слово, не тяну и потому хотел бы сегодня вспомнить о человеке, благодаря которому наша книга действительно стала культурным событием всесоюзного масштаба. О Всеволоде Абдулове. Тем более что для этого есть еще и грустный повод: в 2012 году Всеволоду Осиповичу исполнилось бы семьдесят, будь он с нами, но увы — в этом же году исполнится и уже десять лет, как его с нами нет...

Вообще-то о том, как издавалась книга 'Не вышел из боя' я уже рассказывал когда-то в очерке 'И у нас был Высоцкий...'. 'Вывела' меня на Абдулова Наталья Анатольевна Крымова, председатель Комиссии по литературному наследию В. С. Высоцкого, настоятельно попросив не печатать сборник без предварительной сверки стихов поэта с текстами, находящимися у ее заместителя по Комиссии Всеволода Абдулова. Я созвонился с ним и поехал в Москву. А теперь, уж извините, — цитата. Из того, давнего, очерка. Но ведь это в самом деле было именно так...

'... Признаюсь, когда я в первый раз подошел к двери той квартиры в большом каменном сером доме по улице Немировича-Данченко, то невольно почувствовал некоторое волнение молодого провинциала. Ну в самом деле, мог ли я когда-нибудь предположить, что буду протягивать руку к кнопке звонка квартиры одного из любимых киноартистов своей юности, актера МХАТа и, по-моему, самого преданного и верного друга Владимира Высоцкого. А медная, с прозеленью табличка на двери — 'Осип Наумович Абдулов' вмиг напомнила о его отце, народном артисте РСФСР, сподвижнике самого Мейерхольда. Видели же старый фильм 'Свадьба' по мотивам чехов-ских рассказов? Осип Абдулов — Грек Дымба: 'В Грэции всё есть!'...'

А Всеволода Абдулова, молодого и обаятельного, я впервые увидел в телеспектакле 'Соло для часов с боем', мхатов-ской постановке, где его партнерами были великие 'старики' Андров-ская, Прудкин, Яншин, Грибов и юная и невообразимо прелестная Ирина Мирошниченко. Спектакль тот, в середине 1970-х, я смотрел столько раз, сколько его показывали, а показывали его, между прочим, довольно часто ('застойный режим' эстетиче-ски и культурно, знаете ли, воспитывал население). Вторая моя 'встреча' с Абдуловым-младшим — двухсерийный телевизионный фильм 'Жили три холостяка' — легкая, веселая комедия с множеством отличных песен. Ну не могу удержаться, напомню куплет и припев одной из них, ладно?

Мальчише-ское братство неразменно

На тысячи житей-ских мелочей.

И всякое бывает, но дружба неизменно

Становится с годами горячей.

Уходит бригантина от причала,

Мои друзья пришли на торжество.

И над водой, как песня, прозвучало:

'Один за всех и все за одного!..'

Песню эту позднее включили в свой репертуар и записали на пластинке 'Самоцветы', но мы-то с ребятами пели ее даже раньше и тоже записывали — в несколько простых гитар на бобину на допотопной (ныне) 'Дайне'. Эх-х, где-то теперь та бобина...

Простите, отвлекся. Хотя всё это к тому, что приехал словно не к постороннему, а чуть ли не близкому и родному человеку. Однако же, разумеется, и с вполне объяснимым легким трепетом — актер МХАТа, друг с а м о г о Высоцкого!..

Но Абдулов трепет этот очень скоро постарался ликвидировать. Часа через два 'работы с текстами' сказал: 'Юр, давай-ка на ты и безо всяких отчеств, я так не привык...'

Занимались мы книгой долго — в общей сложности более полугода (считая все верстки, сверки и т. п.). Я, извиняюсь за выражение, прижился в квартире Абдуловых, стал своим. Мне выделили для ночлега удивительную комнату — без окон, с огромным дореволюционным диваном, на котором спали и Высоцкий, и Марина Влади, и Шукшин, и Бортник, и Щербаков, и Туманов, и еще много-много замечательных личностей, к когорте коих, выходит, каким-то бочком присоседился и я. Когда первый раз укладывался на 'историче-ском' диване, Всеволод спросил: 'Тебя во сколько будить?' Я пожал плечами: 'Да что меня будить?' А на следующий день он приоткрыл дверь: 'Юрк, может, поднимешься?' 'Ко-нечно-конечно, — пробормотал я. — А который час?' — 'Да ерунда, пять минут третьего'. — 'Дня?!' Я пулей слетел с дивана. Вот такая вот коварная комната.

Елизавета же Михайловна, мама Всеволода, пояснила: 'Понимаете, Юрочка, до войны наша квартира была значительно больше, но когда мы вернулись из эвакуации из Средней Азии, оказалось, что часть ее передали новым жильцам. И половина этой комнаты, с окнами, с тех пор у других людей... — И, как ответ на мой немой вопрос: — Ой, конечно, если бы Осип Наумович возмутился, стал протестовать, нам наверняка вернули бы ту жилплощадь, но разве же мы не понимали — война, всем же надо где-то жить! Верно ведь, Юрочка?..'

Да, Елизавета Михайловна — это, конечно, вообще отдельная глава из сонма всех тех моих впечатлений. Наверное, ей было уже за восемьдесят, однако, чёрт побери, именно тогда я впервые в жизни понял, что и в старости человек тоже может быть прекрасен!.. Во-первых — речь. Ни до, ни после Елизаветы Михайловны я не общался в быту (подчеркну — простом, повседневном быту со всеми его заморочками) на столь классиче-ски правильном и изящном рус-ском языке. (Естественно, имею в виду Елизавету Михайловну, а не себя. Мне так, боюсь, уже никогда не суметь.) А ее обращения! 'Юрочка-голубчик', 'Милый мальчик', 'Душа моя'... Да ко мне сроду так и в таком количестве никто не обращался. Хотя...

Хотя не исключаю, что в иных ситуациях лексикон Елизаветы Михайловны мог и варьироваться. Допустим, бывало, убедившись, что сын с супругой убежали на работу, Елизавета Михайловна входила (спросив разрешения, представляете!) в кабинет Всеволода, где я корпел над рукописями Высоцкого, и, присев на стул, вдруг начинала жаловаться на невестку и сына за недостаток внимания. Каюсь, иногда я внешне почтительно (а внутренне порой даже и несколько раздраженно) автоматиче-ски кивал как конь башкой, чего-то односложно мычал: 'Ага', 'Ну да', 'Конечно', витая мыслями либо в Высоцком, либо еще где. Однако же едва лишь Елизавета Михайловна начинала что-то рассказывать, я забывал про всё на свете — я общался с уходящей эпохой... Можно еще короткую цитату?

'... Господи, ведь эта женщина была знакома со Станислав-ским, Немировичем, Мейерхольдом, Таировым, Коонен, Цветаевой, Ахматовой, Симоновым, Жаровым, Грибовым, Яншиным, Ранев-ской и многими-многими другими людьми, давным-давно ставшими легендой!..' Она говорила (не без кокетства), что в молодости была ('вроде бы') недурна собой (да я уверен, она была просто красавицей!) и подавала надежды как актриса, но, встретив, полюбив и выйдя замуж за Осипа Наумовича (покойного супруга — только по имени-отчеству), отказалась от театральной карьеры (правда, позже работала завлитом в разных театрах Москвы) — 'В семье достаточно и одного актера', — и всю жизнь была верной спутницей и ангелом-хранителем мужа, хотя знаки внимания ей пытались оказывать многие, в том числе и, 'знаете ли, Юрочка', Шаляпин... Еще раз, господи! Вы можете представить мои ощущения?! Я — сижу и беседую с женщиной, за которой ухаживал Сам Шаляпин!.. И вместе с ее рассказами от меня, действительно 'молодого провинциала' конца двадцатого века, вдруг точно протягивался едва зримый, воздушный мостик в великий Серебряный век...

А еще Елизавета Михайловна никогда не 'выходила' 'по-домашнему': всегда — полный, почти сцениче-ский макияж, драгоценности — серьги, кольца, перстни, колье, броши и соответствующие же туалеты. И походка, осанка, стать: порода чувствовалась во всем, во всех деталях и мелочах ее ари-стократиче-ского облика.

Но она отнюдь не была (повторюсь) какой-то вы-сокомерной, ледяной гранд-дамой. Очень добрая и отзывчивая — 'Как спали, Юрочка?', 'Хорошо ли покушали?' А когда рассказывала, что в начале войны, в эвакуации, у них тяжело заболел и умер маленький сын (Всеволод-то, оказывается, был вторым), в глазах ее стояли слезы, точно эта беда произошла совсем недавно, а не почти полвека назад. И когда я вспоминаю о том, как 'и у нас был Высоцкий', перед мысленным взором встают не только сам поэт и Всеволод Абдулов, но и Елизавета Михайловна. А еще — огромная фотография Фаины Ранев-ской в 'заколдованной' комнате на стене с размашистой надписью черным фломастером: 'Лизаньке с любовью'. И еще — подаренная мне ею книга о муже, Осипе Наумовиче Абдулове, в которой Елизавета Михайловна была и составителем, и главным автором. (Эх, дурак, до сих пор жалею, что не догадался попросить подписать ее!..)

Что же касается самого Всеволода... Да, конечно, мы проделали с ним просто титаниче-скую работу по отбору, компоновке и сверке текстов, но сейчас хочется сказать даже не об этом, а о том, что тогда я в первый (и боюсь, в последний) раз встретил человека, для которого Память о друге, ушедшем на тот момент уже семь лет назад, сделалась доминантой всего его дальнейшего существования. Нет-нет, он вовсе не был каким-то неистовым фанатиком с горящими очами — нормальный мужик со всеми обычными муж-скими проблемами: на работе, в быту, во взаимоотношениях с близкими и коллегами, но... Но, тем не менее, когда дело касалось Высоцкого, очи-то его и правда порой горели...

Для издательства, для меня встреча с Всеволодом Абдуловым стала очень важным, знаковым, решающим событием в процессе издания сборника 'Не вышел из боя' (хотя для меня, конечно, и не только 'в процессе'). Но рискну предположить, что и для Всеволода мое появление сыграло немалую роль. Ведь от 'теоретиче-ской' 'работы с текстами' в Комиссии он в миг единый перешел к работе прак-тиче-ской — к подготовке книги.

И в первый же день он сказал: 'Знаешь, теперь главное, чтобы эта книга вышла и стихи Владимира Семёновича (да-да, именно так; при мне он всего лишь несколько раз назвал его Володей) дошли до читателей. Это было заветной его мечтой...' К Вы-соцкому Абдулов относился, как к иконе, кумиру, слово, мнение Высоцкого о чем-то или ком-то было для него истиной в последней инстанции.

Да, помню, он рассказал, как однажды на... пикнике, что ли, в общем, на природе, с шашлыками и прочим, довольно жестоко избил некоего известного тогда поэта, который терпеть не мог Высоцкого, всюду гадил ему и там, 'на природе' же, начал (а вернее, продолжил) хамить во все тяжкие. Сам Владимир Семёнович, стиснув зубы, отвернулся, а Всеволод отворачиваться не стал — расквасил зарвавшемуся 'инженеру человече-ских душ' морду и сбросил в речку остудить пыл. И, по-моему, за все годы нашего знакомства то был единственный раз, когда я услышал от Абдулова непечатные выражения, — разумеется, в адрес того поэта.

Но кстати, и сам ощутил однажды на себе ми-кро-скопиче-ский абдулов-ский холодок, хотя, естественно, ничего плохого в адрес Высоцкого не говорил. Но есть же ведь пословица: 'Простота хуже воровства'. А дело в том, что у Абдулова была гитара. И по тем временам — ого-го, не абы какая самар-ская или бобров-ская, а чеш-ская 'Кремона'. Очень хороший инструмент, на который в первые свои визиты я не раз бросал алчные взгляды, но рукам воли не давал. А вот когда малость 'обжился', да однажды вечерком еще и под закуску... Словом, спросил разрешения — и давай наяривать всякие риффы 'Дип Пёрпл', 'Блэк Саббат', и... И вдруг почувствовал на себе взгляд хозяина дома... Нет, не злой, но точно говорящий: 'Да когда ж ты заткнешься!' И я заткнулся, отложил гитару, а Абдулов, словно извиняясь, вздохнул: 'Эх-х, старик, на ней часто играл Володя...'

И еще была схожая ситуация. Летом 1988-го Абдулов приезжал в Воронеж с группой артистов и музыкально-поэтиче-ской программой, посвященной памяти Высоцкого. Концерт был в 'Электронике', и тот день случайно совпал с днем моего рождения. После выступления мы с Всеволодом поехали к моим родителям, на 'Низы' в районе 'Динамо'. Пришли друзья моего детства, с гитарами, водкой, медицин-ским спиртом и домашним виноградным вином — в стране 'свирепствовал' горбачев-ский 'сухой закон', и спиртное, кто помнит, воистину было тогда лучшим подарком. Естественно, Сева оказался гвоздем вечера (вернее, ночи).

Гульнули, в общем-то, от души — уж простите, неслабо выпили, купались в нашем не таком тогда еще грязном водохранилище, бродили по маленьким темным улочкам 'Троицкой слободы', ну и, разумеется, пели. И вот тут-то, после того как Абдулов спел несколько песен Высоцкого, другие мои гости тоже начали играть и петь, и, естественно, не Высоцкого, а песни ВИА, 'Машины времени' — в общем, наш репертуар...

Гм, наш, но не Абдулова. Я-то это понял давно и, в отличие от остальных, снова (как в казусе с 'Кремоной') просто кожей ощутил, хотя внешне он старался того не показывать, недовольство и раздражение Всеволода. По-моему, он совершенно искренне не понимал, как это люди, да еще и в его присутствии, могут петь не Высоцкого. Сам снова взял гитару, спел еще две-три песни Владимира Семёновича и, как-то вроде бы и случайно, засунул инструмент в самый дальний от стола угол. Больше в ту ночь никто ничего не пел. За окном рассвело, и ребята разошлись по домам, а мы легли спать...

Да, влияние личности Высоцкого на Всеволода Абдулова было огромным. И позволю себе дерзость предположить, не во всем оно сыграло позитивную роль в его собственных жизни и творчестве.

Ну посудите сами: сын народного артис-та РСФСР, зачинателя совет-ского дет-ского радиотеатра, которого отец уже шестилетним привел в студию и поставил перед микрофоном и который с годами сам стал одним из лучших 'закад-ровых' актеров страны и асов дубляжа, — это во первых. Во-вторых — яркий представитель мос-ков-ской 'золотой молодежи' времен хру-щев-ской оттепели, он с детства был знаком с Зощенко и Ахматовой, Товстоноговым и Завад-ским, Олешей и Пастернаком, Ранев-ской и Пляттом и многими, многими другими столпами совет-ской литературы и театра, а повзрослев, дружил с диссидентами Буков-ским, Делоне, Галансковым, имел романы с первыми красавицами — актрисами, балеринами... То есть, 'стартовая площадка' Всеволода Абдулова находилась на высочайшем уровне, и достичь он, очень талантливый актер, наверняка мог бы большего, нежели в итоге достиг, но...

Но не сложилось. По многим причинам. Да к тому же, увы: благородство, прямота, честность, скромность — не всегда эти качества оказываются полезными для достижения утилитарных, карьерных целей... В один из приездов (а как раз в то время всю страну будоражил весьма неоднозначный и болезненный процесс раскола МХАТа на 'ефремов-ский' и 'доронин-ский') я стал невольным свидетелем непростого разговора Абдулова с Олегом Ефремовым. Не знал, в какой закуток забиться, чтобы не мешать и не мозолить им глаза. Всеволод, я так понял, 'выбрал' Доронину, а Ефремов просил его не горячиться и 'хорошенько подумать'. Это сам Ефремов-то, царь и бог совет-ского театра, — просил!.. Заключительная же фраза Абдулова была следующей: 'Олег Ни-колаевич, извините, но дело обстоит так, что к Татьяне Васильевне ушли люди, которых я люблю, ценю и уважаю, а с вами остались, за редкими исключениями, люди, которых я не уважаю, не ценю и не люблю. И вы предлагаете мне работать с ними?..'

Больше Ефремов ничего не предлагал — хлопнул дверью. И мы с Всеволодом, тоже уж извините, хлопнули — закончили тот вечер за бутылкой...

Но вернусь к Высоцкому. Мне кажется, что, подружившись с ним еще в Школе-студии МХАТ, Всеволод просто утонул, растворился в этой могучей, невероятно одаренной личности и всю свою жизнь положил на алтарь служения этой дружбе, махнув рукой на собственную карьеру и жизнь. Он легко отказывался от хороших ролей, если Высоцкий говорил, что 'здесь что-то не то' или 'по-моему, это не твое'. Все планы строил 'с учетом Высоцкого' и 'под Высоцкого'. У Владимира Семёновича на разных этапах биографии было масса друзей: и настоящих, и, как порой оказывалось, не очень. Абдулов же был всегда, был рядом и в радости, и в горе. Если надо, бросал все дела и мчался к другу. Именно он стал свидетелем на свадьбе Высоцкого и Марины Влади, и именно он после смерти Владимира Семёновича многие годы представлял в нашей стране интересы Марины, которую, уж простите, если и можно в чем упрекнуть, то только не в зарабатывании на памяти и имени Высоцкого денег. Особенно в свете последних событий...

Кстати, в 'Не вышел из боя' мы же включили и статьи и воспоминания о Владимире Семёновиче. Помню, Севе это не очень понравилось: поморщился, пожал плечами — 'Ну, дело ваше...' Я же предложил и ему написать что-нибудь в книгу, но он отрезал:

- Не хочу! Вон сколько изо всех щелей поперло 'воспоминаний' и 'мемуаров'! 'А я с Высоцким!..' 'Да мы с Володькой!..' И часто пишут люди, которые и знакомы-то с ним не были... Нет, Юрк, я не хочу как эти шакалы. У меня был свой Высоцкий, и пусть он только со мной и останется, уж до конца. Вот сделаем с тобой книгу — это и есть лучшая ему память. А писать о нем я не буду никогда...

И он действительно не написал.

Ни строчки.

Его Высоцкий остался только с ним.

... А со мной остался 'мой Абдулов'.

И я о нем написал. Хотя и далеко не всё, что хотел.

Ну, может, когда-нибудь напишу всё.

А еще у меня, точнее, у моей мамы осталась книга 'Не вышел из боя' с дарственным и, признаться, чересчур уж лестным для меня автографом: 'Ольга Николаевна! Митрофан Васильевич! Спасибо Вам за Юру! Всеволод Абдулов'.

Ну, так уж вот получилось...

И последнее. Как-то немного странно, что когда пару лет назад, 'при огромном скопленье народа', да в присутствии почетных москов-ских гостей в нашем городе с помпой открывали памятник Владимиру Высоцкому, в водопадах бравурных речей ни одна выступавшая душа даже не вспомнила о том, что еще в 1988 году в Воронеже вышла первая в стране настоящая книга Высоцкого, которая и стала первым ему памятником.

Почему не вспомнила?

Да наверное, просто не знала.

'Воронежский Телеграфъ',

2012, ? 145, январь

ГЕНИАЛЬНО ЛЮБИЛ ЛЮДЕЙ

В канун 74-й годовщины со дня рождения Владимира Высоцкого я опубликовал в 'Воронежском Телеграфе' воспоминания о Всеволоде Абдулове и о том, как мы с ним работали над книгой Высоцкого 'Не вышел из боя'. И — вкупе с впервые напечатанным еще в 1996 году очерком 'И у нас был Высоцкий...' — невольно образовалась этакая 'газетно-журнальная дилогия' об издании сборника 'Не вышел из боя'. 'Дилогия', которая — я вдруг почувствовал это — непременно должна стать 'триптихом'. Потому что я просто обязан написать еще об одном замечательном человеке, делавшем с нами ту книгу, — Александре Сергеевиче Чаплыгине...

Вообще-то мысли такие периодически появлялись и раньше, но... Но, во первых, фактор времени: Александра Сергеевича не стало уже почти четверть века назад. Во-вторых (и это, пожалуй, самое главное), я знал его и общался с ним в основном 'в связи с Высоцким', чего, согласитесь, для полноценного материала недостаточно. И в третьих — после ухода Александра Сергеевича из жизни я не имел никаких контактов с его родными, да и старый блокнот с телефоном Чаплыгина посеял, растяпа, еще лет десять назад (адрес же помнил весьма приблизительно).

Но, повторюсь: когда вышел очерк, посвященный Абдулову, я снова подумал об Александре Сергеевиче. А последней каплей стал разговор с доцентом-филологом педуниверситета Мариной Слинько, которая так прямо и спросила: 'А вы будете писать о Чаплыгине?' И тогда я уже точно понял: буду! Телефон Чаплыгиных (ей-ей, всё гениальное просто) махом отыскал в справочнике советских времен и, созвонившись, встретился с дочерью Александра Сергеевича Еленой Александровной. Та же самая квартира в Юго-Западном, под потолок заставленная книгами, только вот внукам Чаплыгина, бывшим в 1987-89-м малышами, уже под тридцать, и, когда я пришел, как раз укладывали спать правнука Александра Сергеевича трехгодовалого Антона. Эх-х, время-время...

- А если честно, то даже и не знаю, о чем вам рассказывать... — задумалась Елена Александровна. — Я понимаю, предполагается какая-то... мемориальная, что ли, публикация, но... Но вот нет у меня ощущения, что папа давно уже умер. Он настолько заполнял собой наше существование, всё жизненное пространство нашей семьи, что... словно и не ушел, словно до сих пор здесь, рядом. Мы не отмечаем годовщины смерти папы, а я, будучи с младенчества страшно привязана к нему тысячами, мириадами незримых нитей, чувствую, что он до сих пор со мной и наше общение словно и не прерывалось...

Я понимаю, нужно что-то сказать 'о биографии'... Она у папы была очень непростой. Ну, во первых, он родом из дворян. Дед Александра Сергеевича был графом, камергером последнего российского императора Николая II. Его мама окончила 1-й Московский медицинский институт, училась у Павлова и Бехтерева, ее приглашали в аспирантуру. Всего у деда папы было 13 детей, но тут — революция, и только двое остались в России, остальные эмигрировали. А мама Александра Сергеевича с мужем купили перед самой революцией маленькое именьице в Рязанской губернии. Будучи очень хорошим гинекологом, она и до, и после Октября лечила жен местных 'шишек', и когда впоследствии над 'бывшими' порой сгущались тучи, ее всегда заранее предупреждали об опасности. Бабушка была удивительным человеком — помимо своих собственных, вырастила 11 приемных детей. У нее на руках умерла любимая фрейлина императрицы... И был в папином детстве (а он родился 1 апреля 1923 года) следующий факт: исследуя чердак, он нашел там дореволюционный чек швейцарского банка на один миллион долларов. Так бабушка его порвала и выбросила. Отец же Александра Сергеевича всю жизнь прожил почти тайно, при малейшей опасности на время скрывался. Когда умирал, папа услышал от него только: 'Саша, я тебе никогда ничего не рассказывал и... не расскажу...'

Александр Сергеевич с детства хорошо рисовал и поэтому после школы поехал в Москву поступать в Суриковское училище. Но там надо было сдавать английский, а папа его не знал. Поступил в Дирижаблестроительный институт, но его вскоре закрыли, а студентов 'автоматом' перевели в Московский инженерно-строительный институт — легендарный МИСИ. Кстати, папа еще был отличным спортсменом, прекрасно плавал, наверное, где-то на уровне современного мастера спорта. Но окончить институт не успел — началась война...

Папу призвали в Морфлот, в морской десант. Корабль, на котором служил, имел приписку к Тихоокеанскому флоту. Папа был боцманом, в офицерском чине, храбро воевал, но в 43-м... случилась беда. Некий офицер-политрук ударил какую-то женщину, а Александр Сергеевич заступился за нее, набил тому негодяю морду и, конечно же, по законам военного времени, попал под трибунал...

Прерву ненадолго рассказ Елены Александровны. Когда мы познакомились с Александром Сергеевичем, он где-то месяц спустя, буквально несколькими скупыми фразами, бурк-нул: 'Да понимаешь... стряслось со мной на войне такое... Ударил я, прямо перед строем, подлеца-офицера, ну и, понятное дело, загремел в лагеря...' Однако через год-полтора, когда мы сблизились, общались уже не только в связи с Высоцким и я снова вернулся к тому драматичному эпизоду: 'Александр Сергеевич, так за что же вы его ударили?', он усмехнулся: 'Ударил, говоришь?.. — Помолчал и пожал плечами: — Ладно, Юрк, пусть будет — ударил... А за что — какая теперь-то разница?..'

А совсем недавно воронежский исследователь творчества В. Высоцкого Андрей Скобелев рассказал мне, что его в свое время познакомила с Чаплыгиным работавшая тогда редактором в издательстве Воронежского университета, ныне уже покойная Ирина Ефимовна Харитончик. И она же поведала Скобелеву, что тот подонок-политрук избил женщину, отвергшую его домогательства, а Александр Сергеевич, 'честнейший, благороднейший, порядочнейший человек', его...

Елена Александровна качает головой:

- Я знаю, что разговоры такие ходили, но нам папа ничего не рассказывал. Он вообще, как, по-моему, и большинство фронтовиков, не любил вспоминать о войне, а уж о таком факте биографии, естественно, — тем более. Если что-то и вспоминал, то с юмором. Повторял: 'Война — это была работа'. И не терпел, когда кто-то начинал кичиться своими фронтовыми подвигами. Однажды в разгар застолья 9-го мая спустил такого хвастуна с лестницы. В общем, о тех годах — только какие-то смешные истории. О серьезном — ни слова. Ну а тогда...

Ну а тогда папу судили. Лишили всех наград, званий и приговорили к 'высшей мере'. И — вы только представьте весь тот ужас: его уже подвели к стенке, выстроилась расстрельная команда, папу (кошмар!) сфотографировали... И тут офицеру, командовавшему расстрелом, доставили пакет... Слава богу, он оказался порядочным человеком — вскрыл пакет до, а не после расстрела. Вскрыл — а там приказ об отмене казни. 'Вышку' заменили на лагеря... Не знаю, возможно ли вообще представить психологическое состояние человека в такой момент. И перед казнью, и после внезапного помилования. И именно тогда, в результате жуткого нервного потрясения, у папы началась астма, которая в конце концов свела его в могилу.

Вот так в 43-м Александр Сергеевич оказался в лагере под Иркутском, где вместе с другими заключенными прокладывал в тайге узкоколейную железную дорогу. Между прочим, через 40 лет, в 80-е, мне довелось проезжать по той узкоколейке. Ощущения непередаваемые — я ехала по дороге, которую строил папа...

В лагере Александр Сергеевич пробыл до конца войны. А после Победы была амнистия, под которую в числе многих других осужденных подпал и он. И папа вернулся в Москву и продолжил учебу в МИСИ, где, к слову, учился вместе с сыном великого русского поэта Сергея Есенина Константином. В институте папа участвовал в организации студенческих 'капустников' и... КВНа... Да-да, не удивляйтесь. КВН зародился в МИСИ именно тогда, в конце 40-х, и, выходит, папа был одним из тех людей, которые стояли у истоков кавээновского движения в нашей стране.

В 1950 году Александр Сергеевич окончил МИСИ и приехал в Воронеж, стал работать инженером отдела главного конструктора по экскаваторам завода имени Коминтерна. Но он же, естественно, не мог удовлетвориться только работой — с его-то творческой натурой и неуемным темпераментом! При заводе имелся драматический кружок, руководила которым бывшая балерина Марусова. Александр Сергеевич стал участником этого кружка и со временем, постепенно 'переключил' его на 'капустники' и КВН.

А в 1953 году Воронежскому инженерно-строительному институту потребовались на работу выпускники МИСИ. В Воронеже их оказалось всего двое, но папе мешала его 'анкета'. Так специально, чтобы продавить это назначение, из Москвы в Воронеж приезжал декан МИСИ с ходатайством за папу. И тот перешел в строительный институт, в котором проработал 30 лет, до 1983-го. Преподавал на кафедрах строительного производства, механического оборудования предприятий стройиндустрии, автоматизации и комплексной механизации строительства. В 1969 году папа защитил диссертацию, стал кандидатом технических наук, доцентом. Он специализировался в области подъемно-транспортных машин, читал студентам курс 'Строительные машины и механизмы'. Написал 15 научных работ и был соавтором трех свидетельств на изобретения.

Однако разве же мог папа ограничиться только служебной деятельностью? Да ни в коем разе! Будучи безо всякого преувеличения любимцем и кумиром студентов и имея уже за плечами опыт КВНа в МИСИ и на заводе Коминтерна, он стал одним из вдохновителей и организаторов КВНа в институте. Для Воронежа всё это было тогда ново и страшно интересно. Папа в разное время 'сделал' несколько студенческих команд, в том числе и знаменитую 'ВИСИлей', которая выступала не только в Воронеже, но и по Центральному телевидению и во многих городах СССР. Кстати, членом одной из тех команд была и Нина Петросьянц, тогда еще студентка. Наверное, последней по времени была созданная папой команда из группы девчонок. И свои команды он 'отдал' Петросьянц, для которой КВН действительно стал делом всей жизни, а сам отошел от КВН-движения...

- ... А между прочим, — рассказывает известный воронежский литературовед и краевед Олег Ласунский, — сейчас уже, наверное, мало кто помнит, что и на нашем воронежском телевидении в первой половине 1960-х был КВН. Я работал тогда на телевидении старшим редактором редакции молодежных программ, и под громадным впечатлением от первых теле-КВНов с Александром Масляковым и Светланой Жильцовой мы тоже решили сделать КВН на воронежском ТВ. И сделали, назвав программы 'КВН-В'. Буква 'В', как понимаете, означает 'Воронеж'. Режиссером тех программ был Георгий Харчев, я — редактором, а авторами сценария — Александр Чаплыгин и Нина Петросьянц.

В прямом эфире 'сражались' команды ВГУ, медицинского, педагогического, строительного институтов и еще, кажется, СХИ. Кстати, капитанами университетских команд были будущий литературный критик Валентин Семенов и известный впоследствии ученый-биолог Андрей Щербаков, а капитаном команды мединститута — один из столпов современной воронежской стоматологии Анатолий Кунин. Ну а Чаплыгин с Петросьянц ходили ко мне на Карла Маркса, 114, и там мы работали над окончательными вариантами сценариев. Всего в 1963-65 годах удалось сделать три или четыре, точно уже не помню, программы. Но помню, что последняя прошла в пед-институте. За нее нам всем крепко влетело от вышестоящих инстанций, и на том 'КВН-В', как говорится, закончил свою работу...

- При многогранности его натуры и разносторонности интересов, — продолжает Елена Александровна, — папа всегда был увлечен и даже одержим чем-то или кем-то. В те годы всерьез увлекся Есениным, тогда еще как бы полузапрещенным. Собирал всё, что только можно было найти о Есенине: нечастые публикации, какие-то заметки, открытки. К тому же, я говорила, он еще в студенчестве дружил с Константином Есениным — и вот по подаренной тем фотографии сделал из дерева портрет любимого поэта. (Помню этот портрет, видел его в конце 80-х. — Ю. К.) С бывшими студентами, которые стали уже управляющими трестами, главными механиками, читали по ночам стихи Есенина, обсуждали, спорили... (Кстати, примерно в то же время папа еще и организовал в строительном институте спортивный лагерь, так и там не обошлось без его 'чудес': соорудили 'коллаж' — деревянную статую Дон Кихота со шпилем высотой 2,5-3 метра и каждое утро торжественно, под гимн, поднимали на нем флаг СССР...)

Позже Александр Сергеевич 'переключился' на Евтушенко — как же пропустить молодого, талантливого, неординарного поэта? Тоже собирал, вырезал все, какие мог найти, публикации — его, о нем — и в итоге сделал собственную, в одном экземпляре, 'самиздатовскую' книгу 'по Евтушенко'. Ну а потом папа открыл для себя Высоцкого...

Как это произошло? Ну, я же специально, естественно, не спрашивала — как? Но думаю, что его 'открытие Высоцкого' связано со знакомством с Булатом Окуджавой. Папа, где-то в середине 60-х, ехал в поезде из Сибири, и в том же вагоне ехал Окуджава. А надо пояснить, для молодых в первую очередь, что из фронтовиков 23-го и 24-го годов рождения с вой-ны почти никто не вернулся. Практически весь '1923-24 год' был выбит. И если уж такие люди встречались, — то, как говорится, держись!

И вот папа с Окуджавой знакомятся: 'Воевал?' — 'Воевал'. — 'А какой год?' — '23-й'. — 'А я 24-й!..' Вообще-то деталей их знакомства я от папы не добилась. Ответ же на вопрос: 'Что делали в поезде?' — был короток и ясен: 'Да напились'. Я так понимаю, что пили они всю дорогу, да еще и продолжили дома у Окуджавы в Москве. И вот от Булата Шалвовича папа привез первые кассеты — тогда еще бобины — с записями песен Владимира Высоцкого...

И — Высоцким он просто заболел. И эта страсть затмила все предыдущие увлечения. Вот, например (правда, уже позже, когда появились кассетные магнитофоны), папа продал свою коллекцию спортивных значков, которую собирал долгие годы, и купил — а вернее, с неимоверным трудом 'достал' три японских магнитофона. Два — нам с сестрой Верой, а третий себе. (Я помню тот магнитофон. Ярко-красный 'Шарп'. По виду похож на воронежскую 'Элегию', которая в те годы была у меня, но по громкости и качеству звучания — небо и земля! Особенно, когда Александр Сергеевич ставил записи с дисков Высоцкого, вышедших на Западе, оркестрованных и аранжированных в профессиональных студиях звукозаписи. Моя 'Элегия' стоила рублей 200-300, а за тот 'Шарп' Чап-лыгин отдал (признался, оглядевшись и шепотом) полторы тыщи. Пять-шесть 'Элегий', во как! — Ю. К.) И потом папа не раз ездил в Москву к Окуджаве и встречался у него с Высоцким — в смысле бывали в одной компании, общались. Ну и, конечно, повторюсь, заболел он Высоцким на всю оставшуюся жизнь. Записей у него было больше всех в Воронеже, а еще он сам делал сборники стихов — печатал их на машинке, сшивал листы и переплетал. И серьезно работал с текстами: компоновал, разбивал по циклам, по хронологии, выделял разные варианты строчек, даже отдельных слов. А еще писал — о Высоцком, его стихах, и в 1987 году редакция журнала 'Подъём' предложила папе опубликовать сложившийся у него в итоге очерк. Папа был очень рад, просто места не находил от счастья. Ну а вскоре появились и вы...

Гм, 'появились мы'... (Это уже я, уважаемые читатели.) Да Александр Сергеевич сам, извиняюсь, свалился мне как снег на голову. Его привел в издательство собкор 'Советской культуры' Эдуард Ефремов, знавший, что мы готовим сборник Высоцкого и уже озабочены на предмет вступительной статьи. Ефремов сообщил об этом Чаплыгину, и... В общем, трудно даже сказать, кто из них кого привел. Александр Сергеевич вихрем влетел в мой кабинет, после молниеносного знакомства достал из авоськи картонную папку и, припечатав ладонью, грохнул ею об стол: 'Вот вступительная статья к вашей книге!'

Признаюсь, я даже малость оробел от такого натиска. Кто знал Александра Сергеевича, помнит: уставится на тебя в упор своими большими, чуть навыкате, глазами, плюс энергичная жестикуляция, напористая, на повышенных тонах, речь — и молотит, простите за выражение, гнет свою линию. Но повышенные тона — это не потому, что сердится (хотя порой и потому). Просто он был по-хорошему неудержим, даже неистов, загораясь чем-либо, и других тоже стремился зарядить этой своей неистовостью.

Когда, просмотрев очерк Чаплыгина для 'Подъёма', я сказал, что его надо сократить — великоват, ну и несколько 'видоизменить' — это же должен быть уже не 'материал вообще', а предисловие к конкретной книге, — Александр Сергеевич страшно возмутился (как говорится, спасибо, что не ударил): кричал, что надо же дать читателям максимум информации о Владимире Семёновиче, ругался в конструктивном смысле этого слова. Но потом успокоился, и несколько следующих встреч мы посвятили сокращению и 'видоизменению' исходного очерка. А поскольку Александру Сергеевичу (в кармане всегда ингалятор) было тяжело добираться из своего Юго-Западного в Северный, где располагалось издательство, то ездить к нему стал я. И, ступив первый раз в квартиру Чаплыгина, признаюсь, просто ошалел... Как ошалел бы на моем месте, наверное, каждый нормальный мужчина: я увидел его коллекцию холодного оружия. Кинжалы, ножи, сабли, шашки, шпаги и прочее, прочее, прочее — везде и в таком количестве...

- ... Сколько себя помню, в доме всегда были ножи, кинжалы и сабли, — говорит Елена Александровна. — И потому мы с сестрой относились к этому изобилию оружия абсолютно спокойно. Коллекцию папа собирал много лет, она была официально зарегистрирована. Вы спрашиваете, где он доставал свои 'экспонаты'? Да везде. Ему отовсюду везли и несли их многочисленные друзья, знакомые, друзья друзей, знакомые знакомых и еще, конечно, студенты, которые его просто обожали. Но один кинжал был самым памятным, и очень необычна, даже драматична, история его появления у папы. Папа был как-то в командировке в Дагестане, и однажды ночью его разбудила в гостинице пожилая женщина, которая пришла вся в слезах и... с кинжалом. Женщина, рыдая, рассказала кровавую историю этого клинка. Вот уже 300 лет ее род враждует с другим родом — и три столетия тянется жуткий шлейф кровной места. По обычаю же, мужчины ее рода обязаны убивать своих кровников только этим кинжалом; применение любого другого оружия — 'не считается'. И теперь страшная очередь дошла до ее сына: завтра он должен убить очередного кровника из враждебного рода, однако она этого не хочет и... умоляет приезжего из России взять проклятый кинжал и увезти отсюда — тогда жуткая вендетта оборвется, остановится и смертей больше не будет. Но он должен уехать, прямо сейчас, иначе и с ним может произойти беда. И папа...

И папа моментально собрал вещи, схватил кинжал и рванул на вокзал, можно сказать, бежал из тех мест, только пятки сверкали, и никогда больше там не появлялся. Такая вот просто шекспировская история...

Ну а я, дорогие читатели, вернусь к Высоцкому и повторюсь: как же экспансивно реагировал Александр Сергеевич на мои попытки покушения на его текст. 'Ты считаешь, раз я технарь, то ничего не понимаю в литературе?! — кричал он. — Чего тут начеркал?.. Зачем фразы местами поменял?.. А думаешь, это слово лучше подходит, чем это?..' Осведомленный уже и о моей подноготной, порой ворчал: 'Да ты сам, между прочим, не филолог, а историк!..' 'Оскорбляйте меня, Александр Сергеевич, оскорбляйте! — горестно кивал я. — Человек, связавшийся с вами, иной участи и не заслуживает...' 'Ну что ты за фрукт! — пыхтел Чаплыгин. — Еще молодой, а просто... просто... бюрократ какой-то!..' 'А вот слово 'бюрократ', Александр Сергеевич, здесь, извините, как раз и не подходит', — возражал я. 'Ну тогда — крючкотвор!' — победоносно восклицал он, а я, дабы понизить накал страстей, шел курить на лестницу. Когда возвращался, Чаплыгин уже успокаивался и встречал меня добродушным бурчаньем: 'Куришь, куришь!.. Всю лестничную площадку задымил, дым уже в квартиру ползет!.. А ну давай дальше! У тебя вообще-то рабочий день еще не кончился...'

И вот так, как говорится, с шутками и прибаутками, 'преобразовали' мы где-то в общей сложности за месяц (с перепечатками, повторными читками и т. д., да плюс у меня же были и другие служебные обязанности помимо Высоцкого) журнальный очерк Александра Сергеевича в предисловие для книги. И я, признаться, собрался уже потихоньку 'отползать' от Чаплыгина, но — было поздно: хватка его оказалась сродни бульдожьей, и он, проницательно щурясь, вопросил: 'А чего это ты, Юрк, раскланиваешься и благодаришь за сотрудничество? Теперь сами тексты Владимира Семёновича, которые вы печатать собрались, мне давай. Какие-нибудь вторые или третьи (машинописные. — Ю. К.) экземпляры...'

(Оба-на!) 'Но Александр Сергеич! — попытался вырваться я. — По текстам же мы работаем с Абдуловым. Зачем дублировать-то?' 'Что значит — дублировать?! — удивился он. — А не слыхал поговорку: две головы хорошо, а три лучше? Так что давай-давай, неси тексты, неси...'

И я принес. И честное слово, в определенном смысле оказался между молотом и наковальней. Ну вот, допустим, берет Чаплыгин какое-нибудь 'абдуловское' стихотворение Высоцкого и ищет его в своих 'книгах'. Начинаем сравнивать — и начинаются же, а точнее, продолжаются мои 'верчения ужа на сковородке'. 'Гляди, Юрк: у Абдулова здесь тире, а по-моему, лучше бы двоеточие... Тут он точку поставил, а чего ж не запятую, мысль-то дальше идет!.. И что он стихотворение в подбор сделал? Я вот его на строфы разбил...'

Ну? Представляете мои ощущения? Это еще лето (или уже осень?) 87-го; после нескольких поездок к Абдулову у меня на руках вроде бы окончательный набор 'утвержденных' Всеволодом текстов с его последней (на тот момент) правкой. А Чаплыгин давит: 'Исправляй тире на двоеточие, точку на запятую и делай четверостишия!..' Ей-богу, я казался себе каким-то Труффальдино из Бергамо!

Александр же Сергеевич не унимается. 'Смотри, Юрк! Стихотворение 'Я не люблю'. У вас четвертая строчка в первой строфе — 'когда весёлых песен не пою'. А у Владимира Семёновича был и куда более сильный вариант — 'в которое болею или пью'. А? Да ты сам сравни: 'Я не люблю любое время года, в которое болею или пью'. Ну? Чувствуешь? А что это за 'весёлых песен не пою'?! Слюни какие-то!' 'Но Высоцкий же пел и так', — утробно вздыхаю я. 'Да пел! — отмахивается Чаплыгин. — Небось какие-нибудь обстоятельства заставили, из 'политических' соображений. Но то же по-настоящему, по-мужски — 'болею или пью', а не бабское 'весёлых песен не пою'! Ты поговори с Абдуловым, обязательно!'

'Обязательно...' — пячусь к двери, размышляя по дороге о том, какой же я бедный и несчастный и за что мне такая нелегкая судьбина...

'... Знаешь, старик, — хмыкнул в трубку Всеволод, — ваш товарищ, наверное, прав, но... Но пусть останутся 'песни'. Это же будет первая книга в стране, мы Владимира Семёновича сейчас должны возвеличивать... Не надо пока 'болею или пью', ладно?..'

'...Ну ладно, — смилостивился Александр Сергеевич, когда я передал ему слова Абдулова. — Если с такой точки зрения, то ладно...'

Но ведь в книгу-то вошло почти 450 страниц поэзии Владимира Высоцкого, и практически по каждому стихотворению у нас возникали (в большей или меньшей степени) подобные дебаты. В итоге я стал ездить к Абдулову с 'замечаниями и предложениями' Чаплыгина, и, надо сказать, кое-какие из них Всеволод учел. Да, я дал Александру Сергеевичу номер телефона Абдулова, и некоторые вопросы они решали без моего посредничества. 'Текстологическая работа' велась вплоть до выхода в 88-м первого издания книги и снова продолжилась при подготовке переиздания года 89-го. Так что кому-кому, а уж мне-то скучать не приходилось. Вернейший друг и неистовый почитатель и исследователь творчества Высоцкого просто вздохнуть спокойно не давали. Я все 'бумаги' стал брать не в двух, а в трех экземплярах. Набор — Абдулову и набор — Чаплыгину, верстки, сверки и т. п. — и тому и другому. А сам как какой-нибудь дипломат и математик в одном лице сводил воедино и выдавал в качестве некоего среднеарифметического окончательные варианты для печати текстов стихов и песен Владимира Высоцкого, согласованные с обоими.

Но ведь и работой с текстами Александр Сергеевич не ограничился! Кто помнит, в книгу вошли иллюстрации к произведениям Высоцкого прекрасного художника Александра Аникеева. Так их тоже принес в издательство Чаплыгин.

- ... Папа и сам был хорошим графиком, — говорит Елена Александровна. — Но после войны и лагерей у него стали дрожать руки, и работать по высшему счету, профессионально, он уже не мог. А с Аникеевым его познакомил Эдуард Ефремов, и папа отдал Саше все свои перья, стал учить. И цикл по стихам Высоцкого тот сделал, можно сказать, по заказу и под определенным давлением папы...

'Гм, попробовал бы не сделать', — вспомнил об 'определенном давлении' Александра Сергеевича я. Ради объективности признаюсь, что Всеволоду Абдулову идея вставить в книгу рисунки не очень понравилась. Он считал, что издание должно быть строгим, 'без излишеств'. Но, как и в случае с блоком статей и воспоминаний о Высоцком, лишь пожал плечами: 'Дело ваше'. А лично я (хотя и не только я) жалею, что в сборник вошли и три откровенно слабых, если не сказать крепче, рисунка некоего В. Морозова, какого-то приятеля тогдашнего директора издательства Анатолия Свиридова. И я, и другие сотрудники протестовали, но...

- Вообще-то взаимоотношения папы с художниками — это отдельная большая тема, — продолжает Елена Александровна. — У него было отменное чутье на таланты, и он до самозабвения любил неординарных, одаренных людей и всячески старался им помогать. Так, например, папа фактически открыл Криворучко. Они познакомились, когда Василий Павлович еще не был не то что знаменит — он был просто неизвестен никому, кроме узкого круга специалистов, и в каком-то смысле еще только находился в поисках своей темы и стиля. Папа поддерживал имевшего определенные бытовые проблемы Криворучко и морально и материально. Кормил, одевал его, покупал холсты и краски; Василий Павлович подолгу жил у папы на даче. И когда Криворучко наконец явил миру свои живописные циклы 'Воронеж корабельный', 'Моя Русь', 'На поле Куликовом' и 'прогремел' на всю страну, папа был несказанно счастлив. (Это потом Криворучко сделался 'мэтром' и 'патриархом'. Для меня же он на всю жизнь остался 'дядей Васей'.) А еще папа помогал Борису Каткову, другим известным впоследствии художникам, которые постоянно звали его на выставки. Он имел чудный дар — радоваться успехам друзей, меценатство же — это просто была черта его характера. И мама всё понимала и безоговорочно принимала его таким, какой он есть, хотя, наверное, не все его поступки были порой ей приятны. Папа мог, например, привести домой совершенно незнакомого человека: 'Да знаешь, ему переночевать негде...' И Елизавета Владимировна не ругалась, кормила и укладывала 'гостя'. Любила она отца беззаветно, и он ее тоже. Любовь родителей была поистине огромной, необыкновенной, сейчас такой, наверное, уже не встретишь. Мама долго болела, последние годы почти не вставала, так папа за ней трогательно ухаживал. Но вот видите, как бывает — папа ушел первым, мама пережила его на три года...

Снова я, уважаемые читатели. Я помню: сидим мы с Александром Сергеевичем, работаем, а он погладывает на часы. Встает: 'Погоди, Юрк. Мне надо Елизавете Владимировне лекарство дать...' Сижу, жду, слышу из соседней комнаты: 'Что-нибудь принести? Может, чего-нибудь хочешь? Давай принесу водички?..' — негромко и нежно. Возвращается, и мы работаем дальше, иногда и в компании внуков Александ-ра Сергеевича...

Да, чуть не забыл! Правда, я упоминал об этом в прошлых очерках: в конце июня 88-го приезжал в Воронеж с группой артистов и дал во дворце 'Электроника' несколько концертов, посвященных памяти Владимира Высоцкого, Всеволод Абдулов. И мы с ним заехали к Чаплыгину. Александр Сергеевич был безмерно счастлив, не знал куда усадить московского гостя, очень приветливо встретил нас. Но знаете (а Всеволод привез из Москвы первую верстку готовящегося второго издания книги 'Не вышел из боя'), через некоторое время Александр Сергеевич вновь вернулся в 'рабочее состояние' и прямо-таки заставил показать ему верстку. Принялся листать ее, периодически бормоча себе под нос: 'Ага... ага... правильно... молодцы...' Но иногда и вскидываясь: 'А это почему так? А здесь зачем тире поставили?..' И я, дорогие читатели, каюсь, не без некоторого ехидства, сбегал в такие минуты курить. А что ж? Сошлись наконец главные мои консультанты-инквизиторы лицом к лицу — вот и разбирайтесь сами, господа хорошие, а я, бедный, вами и так умучен! И они — судя по удовлетворенным к моему возвращению лицам — 'разбирались' и приходили к какому-то консенсусу. Я видел, что Александр Сергеевич произвел на Всеволода сильное впечатление. (Между прочим, и его коллекция тоже.) В конце визита Абдулов подписал Чаплыгину нашу книгу Высоцкого, и они очень тепло попрощались. А выйдя из подъезда к машине, Всеволод эмоционально (что, в общем-то, было для него не характерно) воскликнул: 'Юр, ну какой потрясающий старикан!'

Да, кстати, еще 'о коллекции'. У меня с детства тоже наблюдалась определенная тяга к холодному оружию, хотя собственной коллекции, естественно, не было. Однако ж имелись у меня две 'единицы хранения': казацкий кинжал XIX века и дореволюционный же бебут. И я, наивный, поведал об этом Александру Сергеевичу, который тотчас же велел привезти их ему 'на экспертизу'. Я привез, а Чаплыгин не глядя сунул клинки в ящик письменного стола — 'Давай работать'. 'А чего ж сразу работать-то? — удивился я. — Вы их посмотрите, я обратно заверну, тогда и начнем работать'. 'Нет-нет! — отрезал Александр Сергеевич. — Я должен изучить их в спокойной обстановке, а ты будешь мне мешать. Доставай верстку...'

И 'изучал' Чаплыгин мои кинжал и бебут долго-долго. Признаюсь, в какой-то момент я заволновался и стал сначала напоминать, а потом и требовать: 'Александр Сергеевич, отдайте кинжалы!' Он же ворчал: ''Отдайте-отдайте'!.. Ну зачем они тебе? А у меня — коллекция'. 'Так может, и у меня когда-нибудь будет коллекция! — возмущался я. — У меня их всего два, а у вас вон сколько. Нет бы сами что-нибудь подарили, чем последнее отбирать!' 'Посмотрим на твое поведение', — усмехался Чаплыгин.

Однако настал наконец миг и моего торжества. Когда вышло первое издание книги Высоцкого, я позвонил Александ-ру Сергеевичу: 'Baши экземпляры у меня'. — 'Так вези скорей!' 'Меняю на кинжалы', — коварно прошелестел я и поехал к нему. Александр Сергеевич еще в дверях буквально вырвал из моих рук пачку книг. 'А кинжалы?!' — воскликнул я, и, войдя в свою комнату, он сердито сунул мне их: 'Забирай! — И добавил: — Ох и жмот же ты, Юрка! Просто настоящий воронежский жмот!' 'А вы сами-то?' — обиделся я. 'И я жмот! Только рязанский!' — рассмеялся Александр Сергеевич, и вдруг голос его задрожал. Смотрю, а в глазах слезы: 'Знаешь, Юр, ну, всё... Очерк в 'Подъёме' вышел, книга вышла... Теперь можно и помирать...' 'Да вы что! — перевел я разговор в шутку. — А второе издание кто готовить будет? Кстати, разговаривал утром с Абдуловым — кланяться вам велел', — хотя понимал, конечно, что Александр Сергеевич серьезно болен: он уже практически не расставался с ингалятором. Чтобы развеселить его, стал рассказывать, как накануне при выходе из типографии с сигнальным экземпляром Высоцкого в 'дипломате' меня задержали вызванные руководством 'Коммуны' для пресечения воровства книг милиционеры и препроводили в РОВД на Чайковского. Вроде развеселил.

- ... А знаете, — говорит Елена Александровна, — папа однажды тоже 'пострадал за Высоцкого', и, в общем-то, посерьезнее, чем вы. Где-то в конце 60-х — начале 70-х он привез от Окуджавы новые записи Высоцкого и... включил их в институте студентам на лекции. Слушали-слушали, а тем временем кто-то из бдительных коллег позвонил в милицию. Приехал наряд, папу забрали и посадили на 15 суток 'за хулиганство'. Правда, отсидел он не весь срок, вытащил его оттуда ректор института Ульянов. Но папа же абсолютно искренне хотел, чтобы студенты услышали новые песни его кумира. Студенты были ему как родные дети, и всё, чем увлекался, что нравилось самому, папа стремился донести до них. Да он просто помогал им всем, чем мог. Чертил беременным студенткам дипломные проекты, а за одну женщину сделал даже кандидатскую диссертацию. Разумеется, бесплатно. И студенты, повторюсь, очень любили его. Хотя, возможно, были и исключения. Папа рассказывал, что как-то на экзамен заявился некий парень — ну пижон пижоном: ослепительно-белый костюм, галстучек, модные туфли. 'А я просто разозлился! — рассказывал потом дома папа. — Да ты куда, говорю, пришел? Ты же сдавать 'Машины и механизмы' пришел! Подвел его к двигателю и велел разобрать и снова собрать. Представляете, во что белоснежный костюм превратился!..'

А вот был еще курьезный случай, связанный с папиной коллекцией и, в какой-то степени, студентами. В 60-е — 70-е наша квартира практически никогда не запиралась. Ну, вот таким человеком был папа: жил и с открытой душой, и с незапертой дверью. И однажды зимой сидит он часа в два ночи в прихожей, на табуретке, в семейных трусах, чистит свои кинжалы. И вдруг резко распахивается дверь — на пороге здоровенный мужик. Немая сцена. Оба уставились друг на друга. И внезапно мужик бросается бежать, а у папы срабатывает какой-то инстинкт — воина и охотника, что ли. Хватает саблю и как был, босиком и в трусах, рванул за ним. Выскочили из подъезда — мужик через сугробы, а папа следом по колено в снегу, да с саблей!

Представляете зрелище? И вдруг навстречу ПМГ, милицейская патрульная машина. Тормозит перед папой, и оттуда: 'Александр Сергеевич, садитесь!' А в машине один из милиционеров — бывший папин студент. И — погоня продолжилась. Догнали мужика, скрутили, стали выяснять что к чему. И оказалось, что бедолага крепко поддал и спьяну ввалился не в свой подъезд и соответственно в чужую квартиру. Он долго не мог прийти в себя — ну представляете: открывает, как ему кажется, собственную дверь, а в его квартире сидит незнакомец в трусах, да еще и с саблей! Папа долго перед ним извинялся...

Второе издание 'Не вышел из боя' увидело свет весной 1989 года. Я снова отвез книги Чаплыгину, посидел у него. Александр Сергеевич как-то осунулся, ослаб, было видно, что болезнь его усиливается... Знаете, вообще-то мне он казался едва ли не глубоким стариком, а ему было всего 66 — ну не такой уж, согласитесь, критический возраст. (Хотя, тогда тридцатидвухлетнему, мне и сорокасемилетний Абдулов казался уже пожилым.)

- Да конечно же, это не возраст... — вздыхает Елена Александровна. — И если бы не те трагические события 43-го, а потом и лагеря...

... Числа 17 или 18 мая, точно не помню, я приехал из Москвы и стал звонить Александру Сергеевичу — справиться о самочувствии и передать привет от Абдулова — и услышал в ответ: 'А мы его вчера похоронили...'Я только и смог выдавить какие-то дежурные слова соболезнования...

- Уходил папа тяжело... — Голос Елены Александровны дрожит. — Кислородная подушка постоянно была рядом с ним, а моя маленькая дочка всё пыталась с ней играть. Гоню ее, а папа — 'Пускай, Лена... пускай...'

Его не стало в пять утра 15 мая... Я помню, что тот май был очень жарким... И знаете, еще не очень приятное воспоминание. По-моему, даже не дождавшись похорон, вокруг нас уже начали кружить музейные работники — по поводу коллекции. Бестактность удивительная! Между прочим, 'органы' повели себя гораздо благороднее: их представители пришли только после 40 дней. Жалко, конечно, было расставаться с коллекцией, но что делать. Это у папы было на нее официальное разрешение, а нам бы его, разумеется, никто не дал. Так что всё, как говорится, отошло государству.

На похороны папы собралась огромная толпа — его очень любили. И любили потому, что он сам очень любил людей и всю жизнь делал добро. И он облагораживал, одухотворял, поднимал людей до своего уровня, и рядом с ним они становились лучше, чище, добрее... А без папы люди становились хуже...

У него была масса талантов, и он мог быть гениальным во всем. А он стал гениальным в том, как он любил людей...

16 лет назад в очерке 'И у нас был Высоцкий...' я написал: 'Да... он предчувствовал, что недолго ему осталось, но, думается, одно из самых главных дел своей жизни Александр Сергеевич сделать успел — помог донести до земляков-воронежцев печатное слово своего любимого поэта. И честь ему за то и хвала!..'

Да, конечно. Честь и хвала! Но не только за это, а в первую очередь за то, что многие годы рядом с нами, у нас — у всех нас, у Воронежа был такой человек.

Спасибо Вам за всё, дорогой Александр Сергеевич!

И я заканчиваю на этом свой 'триптих' о том, как в нашем городе издавалась книга Владимира Высоцкого 'Не вышел из боя' и о двух замечательных людях, работавших с нами над ней.

Всеволоде Абдулове и Александре Чаплыгине.

Точка.

'Воронежский Телеграфъ',

2012, ? ? 149, 150, май, июнь

ПЕРВЫЙ БЕСТСЕЛЛЕР ВЫСОЦКОГО — 20 ЛЕТ СПУСТЯ

В 1988-89 годах книга 'Не вышел из боя', выпущенная Центрально-Черноземным издательством, выдержала два тиража и моментально разошлась среди почитателей поэта.

В год 70-летия о Владимире Высоцком СМИ говорят и вспоминают значительно чаще, чем, скажем, это происходило в год его 50— или 60-летия. Что вполне соответствует известному изречению 'большое видится на расстояньи'. Телеканалы вовсю соперничают между собой (поднимают рейтинг за счет 'Гамлета с Таганки'?), то и дело прокручивая в эфире документальные ленты о творче-ской жизни и человече-ской судьбе Высоцкого, о его необыкновенной любви к француз-ской кинозвезде Марине Влади, о двух других его законных женах. Любопытен и факт, что в конкурсе 'Имя России', который в настоящее время проводит канал 'Россия', Высоцкий занимает второе место — вслед за Иосифом Сталиным (?!). Вот вам и народная любовь, и народная память.

Воронеж в год 70-летия ВВ тоже не остается в стороне. Здесь ему намерены поставить памятник. Проект готов, место (небольшая площадка перед входом в институт физиче-ской культуры) отведено, остается подождать непосредственной установки и открытия. Но одним 'памятником' наш город уже давно отметился. Вернее, отметилось Центрально-Черноземное книжное издательство, ровно 20 лет назад выпустившее в свет самую полную на тот момент подборку стихов Вы-соцкого в обрамлении воспоминаний и стихов людей, близко знавших и ценивших его творчество при жиз-ни, — Окуджавы, Вознесен-ского, Евтушенко и многих других. В дни памяти Высоцкого (он ушел от нас 25 июля 1980 года) нелишне было бы поговорить о бестселлере 20-летней давности, который так и назывался 'Не вышел из боя'. В гостях у редакции — один из издателей книги о Высоцком — Юрий Кургузов.

- Начнем вот с чего: как вы, будучи тогда младшим редактором ЦЧКИ, входили в рабочий процесс по созданию книги? Было ли особое волнение, трепет перед автором, довлела ли высокая ответственность за конечный результат?

- А пожалуй, поначалу и нет. Я не являлся таким уж фанатом Высоцкого. Разумеется, знал какие-то его песни, выделял для себя сказочный цикл: 'В заповедных и дремучих, страшных муром-ских лесах...' — помните? В разные, так сказать, возрастные периоды — 'блатняк', еще, конечно, 'сатиру'. В общем, задание тогдашнего директора издательства Анатолия Свиридова — взять на себя функции 'сборщика материала' — воспринял в обычном рабочем режиме, не предполагая, что меня ждет. Но Высоцкий так увлек, так придавил, что я на много лет заболел им. И не знаю, как сложилась бы моя дальнейшая издатель-ская и творческая судьба, не подвернись такой воистину счастливый и даже богатый на 'приключения' случай.

- Я сейчас перелистываю сборник 'Не вышел из боя' и вот о чем думаю. Вы привлекли к работе Булата Окуджаву, Андрея Вознесен-ского, Евгения Евтушенко, Людмилу Гурченко... Случайно, не в целях дополнительно заработать на книге?

- Что вы!.. В 1987-м мы о каких-то сверхприбылях даже не задумывались. Знали главное: в народе существует огромный интерес к Высоцкому, — поэтому стремились охватить не только его поэтиче-скую сущность, но и актер-скую, писатель-скую, режиссер-скую, если хотите. Он же был всесторонне одаренной личностью. Ну и чуть-чуть бытовую сторону постарались показать в его отношениях с окружающими, родными, друзьями. Это потом появились в обиходе понятия 'книжный бизнес' и 'коммерче-ская выгода', а тогда еще рыночная экономика, слава богу, дремала. Мы обозначили цену — 6 рублей 50 копеек. Она хотя и была в 1988 м высокой, но не 200 же рублей, не 500, как сейчас. Тогда еще придерживались каких-то ценовых нормативов в книжном производстве — во всяком случае, в нашем Центрально-Черноземном издательстве. Да, перестроечный лозунг 'Разрешено всё, что не запрещено' уже вовсю вбивался в общественное сознание, но оставалась еще инерция 'высоких смыслов', если уместно такое выражение.

- До вашего тома 'Не вышел из боя' свет увидел только карманный сборничек 'Нерв'?

- К слову, благодаря Роберту Рождествен-скому, сумевшему уломать кого-то в самых высоких властных инстанциях СССР. Но внешне симпатичная книжица, которая на 'черном' рынке обходилась любителям Высоцкого в четверть месячной зарплаты, ничегошеньки не говорила об авторе стихов. А сами стихи были порой так отредактированы, 'причёсаны', что от нерва там остались лишь веревки, извините. Наш сборник 'Не вышел из боя' был не только самым объемным по содержанию, но и максимально точным, приближенным к авторской трактовке.

- Учитывая, что сам Владимир Семёнович частенько переиначивал строчки своих песен, выступая перед аудиторией, а раннее творчество дополнял во многих стихотворениях более поздним, можно себе представить, как вы добивались точности, приближенной к автор-ской...

- Как добивались — об этом можно издавать отдельную книгу. Мало того что тексты стихов надо было обязательно согласовывать с Комиссией по творческому наследию Высоцкого, которую возглавляла известный литературовед и критик Наталья Крымова, так еще ведь были и другие люди, имевшие свое мнение по этому поводу. Скажем, автор вступительной статьи к нашей книге доцент Воронеж-ского строительного института (сейчас архитектурно-строительный университет) Александр Сергеевич Чаплыгин, будучи невероятным почитателем таланта Высоцкого, имел очень богатую домашнюю фонотеку и просто 'насмерть' стоял за каждое автор-ское слово Владимира Семёновича. А актер МХАТа и один из самых преданных друзей Высоцкого Всеволод Абдулов, входивший в комиссию по наследию, владел и солидной фонотекой, и непосредственно рукописями автора. Вы только представьте, свидетелем каких словесных баталий между Чаплыгиным и Абдуловым был ваш покорный слуга. 'Здесь так надо читать!' — жестко прикладывался к столу ребром ладони доцент-строитель. 'Нет, правильнее будет вот так!' — возражал с характерной интонацией в голосе артист. До хрипоты доходили споры, в основном, правда, телефонные, но на пользу дела. Их результатом стало второе издание книги тиражом в сто тысяч экземпляров, еще более точное, которое мы выпустили в начале 1989 года.

- Особое содержание, которым наполнилась ваша жизнь после выхода в свет книги 'Не вышел из боя', — что имеется в виду? И нельзя ли рассказать об упомянутых приключениях во время работы над изданием?

- 'Не вышел из боя' — это перефразированная строчка из песни Высоцкого, которая полностью звучит так: 'Он вчера не вернулся из боя'. Стихотворение — о погибшем бойце, от лица друга которого Высоцкий ведет речь и без которого герою стало жутко грустно и пусто на земле. Но нами имелось в виду то, что сам автор песни остается в каждом из нас. Своей судьбой, своим творчеством. Что воспринимаем его как живого. Я вот и по сей день то и дело возвращаюсь к ощущениям, которые испытал тогда при работе над книгой, и какой-то частью самого себя чувствую, что тоже 'не вышел из боя'. Молодой провинциал, я вдруг попал поистине в другой мир. Неделями квартируя в доме Всеволода Абдулова, спал на том же знаменитом дореволюционном диване, где отдыхали Высоцкий, Марина Влади, Шукшин... Общался с мамой Абдулова, Елизаветой Михайловной — вдовой великого актера Театра имени Моссовета Осипа Абдулова, — древней старушкой, которая не выходила из своей комнаты без макияжа. Украшения и драгоценности на шее и пальцах, кольца-серьги... Живое олицетворение эпохи 20-х-30-х годов. В свое время работала завлитом в разных театрах Москвы, дружила с мэтрами совет-ского театра и кино. Рассказывала таким языком, на котором сейчас, увы, уже не говорят.

Я общался с Мариной Влади, Аркадием Вайнером, Вадимом Тумановым, Львом Колодным, Валерием Золотухиным, Людмилой Гурченко, со многими другими известными личностями — и погружался, погружался, погружался... В совершенно новую для себя творче-скую атмосферу, совсем особую. Это одна сторона, но была еще и настоящая 'приключенче-ская'. Вышел, допустим, из типографии с сигнальным экземпляром книги (он мне положен как редактору) — а меня вежливый капитан в граждан-ском проводил к весьма раздражительному майору на улице Чайков-ского (Центральный РОВД. — Ю. К.). Долго выясняли, действительно ли мне положен сигнальный экземпляр, и в глаза недвусмысленно заглядывали: может, нам подаришь?.. Потом — мол, извините, воровство книги, едва она пошла в печать, вот милицию и попросили приглядеть.

- Слышал, что, дабы успеть в типографию с версткой, вам пришлось совершить оригинальное путешествие.

- Было такое. В 'Коммуне' говорят: давайте верстку, начнем печатать. Если послезавтра не подвезете, запустим в производство что-то другое, а ваш Высоцкий подождет. А верстка в Москве, у Абдулова. И я к нему лечу, забираю ее, возвращаюсь в аэропорт Быково, а билетов на Воронеж нет. Выбираю ближайший город — Белгород, — взлетаем. Пошел дождь, грянула гроза — самолет то и дело попадает в воздушные ямы, некоторые пассажирки плакать начали. Но, слава богу, пронесло. В Белгороде бросаюсь на автостанцию (она рядом с аэровокзалом) — мокрый, небритый, голодный. А вон, говорят, последний рейс пошел на Воронеж — хвост такой водянистый метрах в ста от меня за этим автобусом. Я — на раздолбанном 'ЛАЗе' (а ливень же, с крыши вода течет, пакет с версткой собой прикрываю) в Старый Оскол, где надо до четырех или пяти утра ждать харьков-ский поезд, но это ж долго! На электричке — в Валуйки, а оттуда уже тоже ничем не доберешься до Воронежа. Два часа ночи; еще два часа жду тот самый харьков-ский — приходит, сажусь, опять же в Старый Оскол возвращаюсь... Приехал в Воронеж часов в восемь утра — и сразу в типографию. Успел.

Ну а дальше наше Центрально-Черноземное издательство тоже первым в стране напечатало роман Валентина Пикуля 'Нечистая сила', 'Трудную весну 1918 года' Роя Медведева. И так далее...

- Значит, книга Высоцкого открыла целое направление в работе издательства и подвигла вас на определенную смелость?

- Выходит, да. Ладно, Сталина можно было уже серьезно критиковать, но Ленина-то ведь еще никто не трогал. А тут Рой Медведев со своим 'особым взглядом на историю'. Когда главный редактор издательства Виктор Чекиров поставил свою подпись 'В печать', то, глубоко вздохнув, сказал: 'Ну, будешь носить мне передачки...' А я ему: 'Не волнуйтесь, еще прославимся...'

- Юрий Митрофанович, на поэтиче-скую личность какого уровня тянет Владимир Семёнович?

- Не берусь судить и не хочу брать на себя подобную смелость — я ведь не профессиональный литературовед. Разные времена, разные эпохи, разные жизненные обстоятельства. В силу техниче-ских новшеств, при наличии которых — имею в виду магнитофоны — творил Высоцкий, стала возможной его просто страшная популярность. Его же слушала вся страна — от Курил и Камчатки до Калининграда. Конечно, его великие предшественники не могли иметь при жизни такого огромного количества слушателей.

- Как считаете, его сверхпопулярность в 70-е годы ХХ столетия прошла навсегда?

- Наносная — скажу так, ажиотажная — популярность убывает. Постепенно Высоцкий становится мифом для тех, кто его не знал 'вживую', и реальной фигурой исполин-ского масштаба для тех, кто жил с ним рядом, дружил и творил, да просто был современником.

- А о памятнике что скажете — ведь Высоцкий в Воронеже не был даже проездом?

- Насчет 'не был' — есть вопросы. Тот же Чаплыгин при подготовке книги к изданию упоминал о некой легенде, ходившей в вузов-ской среде в середине семидесятых. Дескать, в каком-то очень узком кругу Высоцкий у нас всё же выступал. Мне так и не представился случай найти подтверждения той легенды, но факт вполне мог иметь место. Ведь в Старом Осколе он давал концерт. А как туда проехал? Случайно, не через Воронеж? А задержись он здесь хоть на пару часов, его обязательно упросили бы спеть. Всё это не исключается, хотя никаких документальных свидетельств пока не нашлось.

- С одной стороны, Высоцкий при жизни не был облас-кан властью. Ни званий, ни регалий, даже не печатали его стихи. С другой — ди-ски-гиганты, вышедшие во Франции, путешествия с Мариной Влади по всему миру, владелец первого 'мерседеса' в Москве... Как бы подразумевалось: ну, уезжай из Союза, место тебе на Западе, раз там больше реализуешься в творче-ском смыс-ле?

- Логика ваших размышлений понятна. Сюда можно добавить случай, когда Высоцкий и художник-эмигрант Михаил Шемякин лихо 'погуляли' в париж-ском кафе со стрельбой из пистолета — да любого другого на месте 'Гамлета с Таганки' наказали бы по полной программе. А здесь обошлось. Есть предположение, что лояльность Юрия Владимировича Андропова и его ведомства к Театру на Таганке распространялась и на Высоцкого. На эту тему в нынешнем году была интересная и довольно убедительная пуб-ликация в 'Совет-ской России'. Все-го, конечно, мы никогда не узнаем: кто больше сохранил Высоцкого для Отечества — Марина Влади, Юрий Любимов или самое могущественное ведомство СССР... Но — хранили, да не сохранили. Необычайно рус-ское явление, необычайно трагиче-ское...

Кургузов внезапно замолчал, глубоко вздохнул и после паузы продолжил:

- А памятник — это, конечно, хорошо... Вопрос в том, какой. Вон и в Волгограде уже вроде бы набережная Волги носит имя Высоцкого, хотя к этому городу он имеет такое же отношение, как и к Воронежу. У самого Владимира Семёновича есть стихотворение на эту тему, в котором он предсказал свою судьбу — в том смысле, что после жизни начнется распродажа... Нашелся бы скульптор, достойный величия Высоцкого.

- Сейчас очень много книг о нем заполонило прилавки россий-ских магазинов. Как первопроходец в издании творче-ского наследия Высоцкого, не ревнуете, не жалеете?

- Никакой ревности. Для себя я всё определил. И давно уже не ищу новинок о Высоцком. Попадется — прочитаю, отложу, если легло на сердце, взяло за душу. Для меня он — однозначно в ряду великих, и никакая негативная информация о нем меня не смутит, не затмит его величия. И не только в поэтиче-ском плане, не только в песенном, но и человече-ском. Творческая личность поистине гигантского масштаба, своим универсализмом сродни титанам Возрождения.

- Даже так?

- Только так и никак иначе! В этом вопросе, как пел Владимир Семёнович, 'я себе уже всё доказал'...

Беседовал Юрий Коденцев

'Воронежский курьер',

2008, ? 83, 26 июля

P.S. от автора.

9 сентября 2009 года в Воронеже открыли памятник Владимиру Высоцкому работы скульптора Максима Дикунова.

Ну, поломали-поломали с годик, как это у нас водится, вокруг него копья, да и успокоились.

Нет, а чего волноваться, в самом-то деле?

По-моему, памятник хороший, и он стал уже неотъемлемой частью культурной среды Воронежа. Думаю, так...

P. P. S. — 2018. МОСКОВСКИЙ ВОЯЖ

Это весьма оригинальное 'путешествие' произошло летом далекого 1988 года. Центрально-Черноземное книжное издательство, в котором я трудился младшим редактором редакции художественной и детской литературы, решило выпустить первый в стране 'толстый' сборник стихов и прозы Владимира Семёновича Высоцкого 'Не вышел из боя', и так уж случилось, что подготовка текстов той книги была поручена мне.

Готовил я их, разумеется, не один. Активно помогал мне лучший знаток творчества Высоцкого в Воронеже Александр Сергеевич Чаплыгин, а главным в этом процессе был заместитель председателя Комиссии по литературному наследию поэта, его ближайший и преданнейший друг, актер Московского художественного академического театра Всеволод Абдулов.

Подготовка книги длилась почти год. Я практически не вылезал из Москвы, 'квартируя' у Всеволода, и основные перипетии той работы описал позже в своего рода 'триптихе' — трех очерках: 'И у нас был Высоцкий...', 'А у нас был Абдулов...', 'Гениально любил людей'. Но вот об одном маленьком и в чем-то забавном происшествии я там не рассказал, лишь упомянул вскользь в интервью корреспонденту газеты 'Воронежский курьер' Юрию Коденцеву в 2008 году.

Случилось же тогда вот что.

Жаркий месяц июль. Пятница. Конец рабочего дня. И вдруг — звонок в производственный отдел ЦЧКИ из типографии 'Коммуна', которая будет печатать сборник: 'В понедельник утром ждем последнюю вёрстку Высоцкого. Если не привезете, переключаемся на телефонный справочник, а вашего Высоцкого откладываем на следующий месяц'.

Все в растерянности — как это 'откладываем'?! А я в растерянности еще и потому, что вёрстка эта... в Москве, на последней же читке у Всеволода Абдулова.

- ...Поезжай, — сказал директор издательства Свиридов. — До понедельника два дня, успеешь.

- Да успею, — кивнул я. — Конечно, успею.

Однако...

Ох-х, традиционная и любимая наша лень-матушка!.. Ну, не хотелось, очень не хотелось тратить на поездку оба выходных, и я коварно решил: а обернусь-ка одним днем — в воскресенье утром на самолете в Москву, а вечером назад, делов-то! Самолеты в столицу и обратно тогда через каждый час, словно трамваи, летали. А билет стоил восемь рублей, как купе в поезде.

Ну и улетел. Через час же приземлился в Быково, оттуда — на электричке в Москву, к Абдулову. Пробыл у него до вечера, забрал вёрстку — и в аэропорт.

Подхожу к кассе:

- Один билет до Воронежа.

И... сюрприз:

- До Воронежа на сегодня билетов нет.

...Приплыл... И что теперь? Опять в Москву? На поезд? А когда там поезд? Не помню. Да и неохота тащиться из фактически уже Подмосковья снова в Белокаменную, чтоб ей...

И тут я брякнул. Не иначе озаренье, а вернее, помраченье какое-то накатило. Зыркнул на огромную карту авиалиний на стене — и брякнул:

- Тэ-э-к, и что у нас поближе к Воронежу? Вроде Белгород? Ну, девушка, тогда давайте до Белгорода...

Старенький 'Ан 24' выруливает на полосу. Взлетаем. Летим. И вдруг...

И вдруг погода начинает портиться. Куда-то исчезло яркое солнце с голубым небом. Теперь кругом сплошная тусклая серость, и земля в иллюминаторе абсолютно не видна. А вскоре — уже на подлете к Белгороду — разразилась самая настоящая гроза. Огромные черные тучи, молнии полыхают то там, то тут. Но самое неприятное — внезапно пошли воздушные ямы. Наш рыдван начал резко проваливаться вниз, однако, к счастью, через секунды вновь карабкаться наверх. На борту паника: женщины голосят благим матом, дети рыдают. Девушка-соседка, вся в слезах, чуть не до крови впилась своим маникюром мне в руку. Да и мужики — бледные, как стюардессы...

Но, слава богу, пронесло. 'Ямы' кончились. Садимся в Белгороде в состоянии и настроении дважды рожденных. Вылетаю, перепрыгивая через лужи, из аэровокзала и спрашиваю у кого-то, где в Белгороде автостанция. А вон, отвечают добрые люди, вон и тычут пальцем в кирпичную (или бетонную, уже не помню) коробку метрах в трехстах.

Да это просто везенье! Бегу, ёжась от дождя и прижимая к груди полиэтиленовый пакет с заветной вёрсткой. Когда до коробки остается с сотню шагов, из-за нее степенно выезжает междугородний 'Икарус', выруливает на автостраду и, газуя и поднимая, как катер на реке, с асфальта волны и брызги, уносится вдаль.

Врываюсь в автостанцию и ныряю к окошку кассы:

- Здравствуйте, девушка! Один билет до Воронежа.

Девушка пожимает плечами:

- А последний рейс на Воронеж только что ушел. Да вы его, наверно, видели.

- В-видел... — ошарашенно бормочу я. — Видел...

И что делать? Уставился на карту-схему под потолком: ну-ка, ну-ка, что там поближе к Воронежу?

О, Старый Оскол!..

Стемнело. Я трясусь в древнем раздолбанном 'ЛАЗе', который периодически подскакивает как козел на рытвинах и ухабах такой же раздолбанной дороги. В салоне всего семь-восемь пассажиров: пожилые местные тетки да молодая мамаша с девочкой лет пяти.

Снова начинается гроза, и оказывается, что автобус наш — почти кабриолет. Струя воды сквозь дырявую крышу обрушивается мне на голову и на край пакета с вёрсткой, который я самоотверженно накрываю собственным телом. Ищу местечко, где не течет. Нашел. Не течет, а только капает, но мне это уже как слону дробина — футболку и джинсы хоть выжимай. Тетки возмущенно кудахчут, девочка хнычет. Прекрасно их понимаю: был бы теткой или девочкой, сам бы и кудахтал, и хныкал.

...Без малого полночь. Старый Оскол. Водитель 'ЛАЗа' высадил нас у небольшого домика — 'Это автостанция' — и вместе со своим шедевром советского автопрома мгновенно растворился в ночи. Мои попутчицы тоже махом исчезли; да понятно, разбежались по домам.

Меня же ждал новый сюрприз: темные окна автостанции и громадный амбарный замок на двери.

А дождь всё льет, и ботинки, как и вся остальная одежда, уже промокли насквозь, потому что ночная улица давно не улица, а сплошной арык. И что прикажете делать? Куда податься?

Тоскливо озираюсь по сторонам... О чудо! — невдалеке притулилась к бордюру белая 'Волга' с шашечками. Подгребаю, водитель высовывается в окошко, спрашивает, куда подбросить, а я и сам не знаю, куда. Ну, наверное, на железнодорожный вокзал.

По дороге таксист сердечно предлагает доставить меня с ветерком прямехонько в Воронеж, но, услышав, что стоить сей гуманистический акт будет чуть ли не половину моей месячной зарплаты, я испуганно отказываюсь.

...Небольшой вокзал Старого Оскола. Мокрый до нитки и продрогший как собака интересуюсь у кассирши, будет ли скоро хоть что-нибудь на Воронеж.

Не будет. В пять утра придет харьковский поезд, но это ж сколько ждать!

- Правда, через семь минут отправляется электричка на Валуйки, — сочувственно сообщает кассирша. — Может, оттуда быстрее уедете? Билет? Да какой там билет! — машет рукой. — Бегите скорей через мост над путями на шестую платформу...

Бегу через мост над путями на шестую платформу. Заскакиваю в электричку. И правда, какой там билет — я один в вагоне, а то и во всем поезде. Падаю на деревянную лавку, вёрстку под голову и, лязгая от холода зубами, отчаливаю на Валуйки...

Причаливаю в Валуйках. Выползаю на платформу. Два часа ночи.

- ...На Воронеж? Ну да, — кивает тетенька в кассе. — В четыре ноль пять прибудет харьковский...

Ну всё! Шутка затянулась. Хватит куролесить. Буду ждать окаянный харьковский, от которого я так самонадеянно отказался в Старом Осколе.

Жду. Сжурившись на лавке у обшарпанной двери с табличкой 'Дежурный пункт милиции'. Товарищи дежурные милиционеры, выглядывая иногда из своего пункта, как кукушка из ходиков, сперва косятся на меня, мокрого, небритого, взъерошенного, с подозрением, но постепенно привыкают. Начинают подходить и другие, еще полусонные, будущие пассажиры. Светает...

Курю на платформе — и долгожданный гудок. Ур-р-а-а!.. Харьковский!..

На ватных ногах загружаюсь в вагон. Плюхаюсь на сиденье у окна. Полудремлю под монотонный стук колес.

...О! Здравствуй еще раз, Старый Оскол, и еще раз до свиданья!

И вот наконец — родимый Воронеж! Возвращение блудного сына...

Восемь утра. Малость подсохший, но еще более небритый и взъерошенный, бегу в 'Коммуну' и сдаю свою немного отсыревшую драгоценность в производственный отдел. Всё! Финита ля комедиа!..

Так завершился тот мой московский вояж, мой, можно даже сказать, служебный анабасис, то бишь, стремительный и молниеносный поход.

И замечательная книга Владимира Высоцкого 'Не вышел из боя' увидела свет точно по графику и, естественно, раньше какого-то там телефонного справочника.

Что сказать еще? Вспомнить в тысячный раз народную мудрость про не шибко умную голову и страдающие из-за нее другие части организма?

Но не только это, конечно, тем более что ведь все же, подобно досточтимому барону Карлу Фридриху Иерониму фон Мюнхгаузену, я вытащил-таки себя (пусть не за волосы и без помощи пушечного ядра) из той ситуации, в которую по собственной инициативе и влип.

А еще я вспомнил сегодня, 30 лет спустя, эту маленькую историю с улыбкой и ностальгией потому, что книга 'Не вышел из боя' стала самой первой и так и осталась самой главной книгой в моей редакторско-издательской жизни.

Да знаете, и не только издательской, а просто человеческой.

Воронежский журналист Дмитрий Дьяков назвал ее моим 'звёздным билетом'.

Он прав. Тысячу раз прав.