Два цветка на букет

— Никаких вопросов. — Рука ослабила нажим. — Поте... — и резко, толчком впечаталась в макушку.

В трёх узких просветах вспыхнуло солнце. Из грудной клетки хлынула тёплая волна, по плечам разошлись щекотные искры, и опять протяжно заурчало в животе.

— Спит?

Голос раскатистый и музыкальный, словно с небес.

— Да. И день, и ночь, — тихо откликнулся туманный призрак. — Что дальше?

— Подкормим как следует, — чудесный баритон понизился до шёпота, — потом сделаем консе... — последний слог не разобрать, но страшная догадка пришла уже с полуслова.

— Есть кто будет, кроме тебя? — равнодушно-сомнительно.

— Все, по чуть-чуть. — Нескрываемое предвкушение; солнечный свет перекатился радугой, и меня ожёг пристальный взгляд серо-голубых глаз, рассечённый полосками тени, — обед от этого не пострадает.

— Не спешите, а то на опыте плохо скажется.

— Знаем. Выждем. Но — до первого запаха.

Взмах белоснежным крылом, шебуршание перьев — и радужный нимб погас. Перед взором — опять потолок: сохлый сыр, от былого 'благородства' которого — лишь плесень. Силуэт моего надзирателя — кромешный балахон, череп да костяная клеть пальцев.

Древность, затхлость, мертвечина. Даже солнечный гость воспринимался не земной тварью, а обитателем загробного мира, залетевшим к старому знакомому в склеп. И — единственный признак жизни в комнате — настойчивое урчание живота, которое я тут же возненавидел.

— Теперь ешь. — Руки-щупальца перевалили моё тело на бок и сунули под нос что-то рассыпчатое и тёплое.

Не дождутся. Позволить себя откормить — равно приблизить смерть. Без еды человек живёт хотя бы сорок дней — значит, я выиграю больше месяца на то, чтобы сбежать из логова людоедов.

— Тоже способ. — Призрак ткнул измазанным жижей перстом в мои плотно сжатые челюсти. — Не бороться. Быстрее отмучиться, — и принялся за кушанье сам, с аппетитом обсасывая пальцы. — Есть такая наивная точка зрения, что целое больше части, а посему жизнь человека ничтожна относительно мира. Вот только... если бы все дети придерживались этой теории, насколько меньше бед мы бы принесли, м-м-м...

Щупальца повертели пустую миску, и на гладком дне пробежал голубоватый блик.

— Лами, забери грязную посуду, — прокричал пустоте 'призрак' и споро застукал прочь белыми пятками.

Что-то засуетилось, забегало, забормотало. Левый край потолка охватило красноватое зарево: в поле зрения ворвалась девушка-чертовка, востроносая, с копной серовато-алых прядей, беспорядочно упавших через щёки. Ноздри стиснуло жестоким онемением, как будто в них пустили парализующий газ. Огненное видение гулко сопело, а потом вдруг взорвалось громовым:

— В себя пришёл?!

Прошиб пот, и тёплые струйки потекли со лба на брови; я попытался выдать нечто вроде: 'Пока тебя не было, да', — но язык лишь прокорябал по распухшим альвеолам:

— Пока тупел, да...

Чертовка придвинулась ещё ближе, пожаром заслонив потолок.

— Кати-о-о-н! У человека — голова!..

От вопля в левом ухе что-то чпокнуло. Всё стихло, и по размытому зажёгся, заплясал сгусток мрака.

'Призрак' вернулся быстро. Он прошептал что-то ласковое, провёл холодными костяшками пальцев мне по щеке, стукнул перстом по макушке, и в раскалённое болью сознание закапал поток прохлады. Как сгустки старых чернил по воде, медленно текли туманные образы тех, кого я знал раньше — и расплывались в кляксы.

Родители — слишком давно? — словно что-то скользящее и чужое, плёнка по льду. Любимая — пустота? — чёрный провал, точка разрыва, бездна. Хозяин — хозяин? — налитый свинцом потолок на стенах из пуха и воздуха. Вериги на руках и ногах, а внизу — облака. Муторный бред. Бело-серые грани многомерного мира. Лестница заворачивается вовнутрь, в спираль... И — как последний кошмар — мельком понятная, но бессмысленная вязь математических закорючек.

Не помню... Не помню... Не помню...

Никого и ничего. Значит, только ждать: авось, попаду в тот чёрный туннель, про который... — кто там? — клинические смертники баяли.

— Всё... в порядке? — Слева опять полыхнуло рыжим.

— Чистая доска, — 'призрак' усмехнулся. — Возврату не подлежит.

— Как, и он?!.. — Судорожное дыхание. — Жуть!.. Без языка... Да без сердца... И — что глава сказал? Опять — консервы?!..

— Что сказал — то не сделал, — сурово оборвал причитания чертовки 'призрак'. — Эта крыса — моя, и пока есть возможность in vivo наблюдать инволюта, никакой вам, чх-х-ха, — усмешка, — свежатинки.

'Инволют', 'ин виво', 'консервы' — чугунные гири, коими мерились врач и сиделка у чаши судьбы, ударяли по голове, проламывая ужасом виски, и вскоре я перестал слышать что-либо, кроме стука сердца. Жив — раз, жив — два, жив — девяносто пять; систолы подгоняли друг друга, сжимаясь в непрерывный гул напряжения.

Жив. Жив, жив, жив-жив, вжж-ж-жи-в-в-в-в-ж...

— ...поможет, — отдалённо пропищало через странную, внезапную тишину. — Дари в сад пустит!

Голоса стихли. 'Шарк-шмяк-шарк' — источник алого сияния сгинул, и мы остались вдвоём с врачом-призраком, казавшимся теперь хоть и мёртвым, но куда более земным, чем все остальные посетители комнаты.

Мысли, запертые в колодце отчаяния, цеплялись друг за друга, тянулись, карабкались в попытках добраться до света. Понятно одно: лучше быть подопытной крысой, чем мясным скотом, а поэтому призрак-экспериментатор — мой главный союзник в борьбе за существование. В сад пошлют? Замечательно. Кажется, терпеть не могу ковыряться в земле, но соглашусь пойти на всё, лишь бы не на удобрения.

Преодолевая немощь, я чуть приподнялся на локте:

— Еда... ещё осталась? — и утроба поддержала мой невнятный лепет гораздо более красноречивым урчанием.

Не знаю, что имел в виду врач насчёт части и целого, но вот что точно — иногда наше тело куда больше знает о смысле жизни, чем мы сами.

9 дуга, 4 месяц, ходьба обращается чудом, а чудо — обыденностью

Счастье от того, что погибель тебя миновала, имеет только один недостаток — ему свойственно быстро кончаться. И если дуг пять назад я с обожанием взирал на мир лишь потому, что остался в живых, то с каждым новым пробуждением восторг всё больше сменялся мутной тоской и подложечным страхом: а как дальше? Сознание без конца прокручивало сцену 'страшного суда' над койкой, и загадочные слова двух моих судьбоносцев порождали череду безобразных, пугающих картин. Меньше всего тревожило беспамятство: в свете того, что я безнадёжно исковеркан, воспоминания о радужном прошлом вряд ли принесли бы какую-то пользу, кроме твёрдого желания повеситься. Куда серьёзнее волновало будущее. Без сердца?.. — навечно? 'Ему тоже' — в рабство?.. 'На консервы' — неизбежно? И стоит ли надеяться на помощь извне — близких, друзей, соратников — или их постигла такая же участь?

Не избежать бы уныния, если бы не то, что дюжую часть срока я проспал без задних ног: стоило только продрать глаза, являлся 'призрак'-врач (тот, что Катион), вкалывал мне в бедро какую-то дрянь, и сон наваливался опять. Муторную пелену сновидений разрывали лишь кормления и обмывания — к собственному стыду, я не справлялся с позывами тела и часто просыпался от ощущения противной мокроты.

Лишь в конце прошлой дуги мой мучитель изменил обычной манере: после ужина, вместо того чтобы сразу хвататься за шприц, он уселся возле койки и битые полчаса объяснял, как выполнять лечебную гимнастику, до обиды простую. Мне вменялось шевелить пальцами по одному, моргать три подхода по десять раз и проговаривать алфавит по буквам — всё четырежды в сутки.

— По нужде бы... — Язык ощущался неживым, прохладным комком и примерно так же слушался. — Чем на дурь... такую.

Катион высоко усмехнулся в нос: 'Ч-х-ха' — и брызнул мне на ухо питьевой водой.

— С места в полёт? Так только вниз срывает. — Гибкие пальцы смахнули чистую лужицу с клеёнки. — Тело личное: не нравится 'дурь', так лежи, отдыхай. Запустишь себя — наблюдать за течением болезни станет скучно, а новые операции уже некуда — и так заплатка на заплатке.

В воображении нарисовались культи ног, купированные пальцы на руках и огромный гниющий разрез посреди грудной клетки. Близорукость, ограничив приток внешних впечатлений, действительно раскрыла передо мной несметные богатства фантазий (по большей части, увы, больных).

— Ка... какие операции?

Над головой перекатился бархатистый смешок:

— Микрохирургия — всё внутри. И шовчика не углядишь, коли наизнанку не вывернешься. Руки-ноги на месте, кстати, завтра — раз жаждешь — опробуем их 'по нужде', — 'призрак' примолк, не удостоив встречное 'Мммм?' даже кратким ответом.

А потом опять ткнул в меня иглой с моментальным снотворным. Очень удобно, если желаешь обойти скользкую тему.

Итак, — ура или увы — сегодня наконец-то предстоит прогулка на своих двоих. Пусть по палате, пусть недолгая, но это неплохая возможность показать себя способным на нечто большее, чем моргание и сгибание мизинца, и нет ничего хуже, чем опозориться на первой же попытке. Нужник в лазарете представлял собой выемку в полу, по дну которой протекал небольшой ручей — от моей койки до него добираться через всю длинную сторону. А ещё суметь не сверзиться в воду... Не просить же врача тебя придерживать во время оправления естественных потребностей.

Жалкие три комплекса упражнений измотали изрядно, до второго пота. За однообразными вдохами и выдохами вспомнились вчерашние слова врача: '...и шовчика не углядишь'. Отсутствие шрамов — вовсе не доказательство пустячности перенесённых операций: можно вставить пациенту искусственное сердце, а потом аккуратно зарастить разрез, что следа не останется. Ух.

Врач пришёл не один. С ним пожаловал некто шафранно-жёлтый, неопределимого пола. Движения — округлые жесты, покачивания бёдрами при ходьбе, встряхивания роскошными золотыми кудрями, частое моргание глаз в опушении несоразмерных ресниц — всё указывало на женщину, но фигура существа выглядела подчёркнуто мужественной, а в одежде более всего бросалась в глаза выступающая вперёд паховая нашивка с блестящим изображением цветка. Я мысленно окрестил желтокожего 'Тычинкой' — от него сильно веяло жаром и сухостью середины лета. Занятно: настоящая ли это внешность или очередные отголоски домыслов Катиона?

— И что ты собираешься тут показывать? — Незнакомец издал хрюкающий звук. — Его сферы закрыты, как у последнего червя! Красный и зелёный цвета вообще отрезаны, а синий еле брезжит.

— Чх-ха-м-м. — Мой опекун коснулся острого подбородка, и безгубый рот украсила тонкая улыбка. — У червя нет даже синего, и это ничуть не мешает ему двигаться.

— Хе-хр, — втянул воздух 'Тычинка', — Но тут-то синий есть. — Изящный палец протанцевал по моей шее. — А значит, он не пойдёт.

— Нет, пойдёт. — Врач вскинул голову и резко развернулся ко мне. — Поднимайся, начиная с шеи. Помогай руками, если сложно.

Голова оказалась удивительно тяжёлой — я едва смог оторвать её от подушки. Неловко опёрся на койку локтем, согнул колени, перевалился на бок и, дрожа от усилия, сел. Мир поплыл, как на карусели. Пришлось выждать минуту, пока кружение утихнет. Я опустил на пол обе ноги... и чуть не рухнул — те ощущались целиком ватными.

— Уййй!.. — Пальцы вцепились в рукав Катиона, скользкий и гладкий на ощупь.

Врач придержал меня за плечо.

— Пошевели носками. Вот так. Ещё разок.

Стопы пронзило тысячами иголок. Ух, как же больно — жить!..

— Харт... — крепко ругнулся я. — Физловые ноги!

'Тычинка' безмолвно затрясся, а потом разразился смачным хрюканьем.

— Ну и цирк! — Блестящий ноготок подцепил Катиона за ворот. — Ловко подучил! Не видел бы твоих подпорок, ни за что бы не поверил, что играет!

'Призрак' порывисто сцепил кисти и устремил взгляд в дальний угол. Я наконец сумел совладать с подошвами и осторожно выпрямился, лишь касаясь спасительного рукава. Не отпуская страховку, сделал неуверенный шаг, потом второй, третий — слишком смело, и оттого резковато. От усилия лоб покрылся холодной испариной, а стены закружились в хороводе. Захотелось сесть прямо посреди комнаты — а ведь оставалось ещё две трети расстояния до воды.

— Мул-рчина, мул-рчина, — пропел Катион нечто среднее между 'молодчина' и 'мужчина' и сладко потянулся, словно став на несколько сантиметров выше. — Давай, верну на место.

Он подхватил меня подмышкой, и сразу полегчало. Ноги сами провели тело обратно к лежанке, ловко усадили на клеёнчатую поверхность, и едва затылок коснулся подушки, тяжесть подступила вновь.

'Опять придётся под себя...' — странно, на сей раз эта мысль не вызвала стыда, лишь обречённость.

— Нет, ну, хр-р, — не унимался желтокожий, — Дорогуша, тебе действительно интересно кукловодить?

— К чему ты клонишь? — холодно откликнулся врач.

— Не притворяйся глупее, чем есть, — Нахальная улыбка, — Твой 'ходячий' обмотан зелёными токами, что младенец. Полагаю, забавно дёргать за них и делать вид, что он идёт сам, да ещё притом потеет и ругается як зверюшка, но... меня ты не обманул.

В напряжённой тишине 'Тычинка' промерил шагами комнату и ускользнул из моего поля зрения.

— Имя, конечно, тоже не вспомнил? — почти утвердительно спросил незнакомец, жёлто-зелёным отсветом замерев где-то на восточном крае потолка. — Думаешь, 'Заразин' ему впору, хр-р?

— Что надо — вспомнит, остальное додумает, — не моргнув, парировал Катион и прыжком переместился следом за гостем. — Кое во что опасно вступать даже тебе, 'стар-ршой'.

Обращение, растянутое явной издёвкой, слышалось почти как 'с пар-ршой', и пятно на востоке разгорелось:

— Чья бы корова мычала! — но в зеленовато-золотистой вспышке простучало быстрое удаляющееся 'пам-пам-пам-пам', и вскоре на потолочном небе занялись привычные сумерки.

Подождав, пока полностью стемнеет, Катион присел в изголовье.

— Вот ты и познакомился с будущим начальником, зовут Дари.

— Это — в сад? — вспомнил я откровения 'страшного суда'. Комок образов, что дугами гнил в сознании, вскрылся и ударил в голову отвратительной слабостью. — А... а что у меня не так с... красным и зелёным?

— Ч-х-х-х, — отмахнулся врач. — Не бери в голову. Весь первый мир обходится без этого, живёт по законам сохранения — и живёт, к слову, прилично. Люди древности вот жили... и, между прочим, шаг к разуму сделали вовсе не наркоманы, а учёные мужи — кто, как ты, одной физикой обходился. Ну не сможешь творить ритуалы, так, слава сферам, наши тела ещё пригодны к существованию вне их границ. С разумом вот не угадать — как вырастет, так вырастет. Но ум и разум — разные вещи. Сердце — фи! — тряхнул головой мой мучитель. — Раньше науку вообще без сердца делать умудрялись.

'Первый мир', 'ритуалы', 'сферы'... — даже понятные вроде бы 'разум' и 'сердце' в устах Катиона звучали точно заклинания на чужом языке. Потерянный в лабиринте смыслов, я уцепился за то единственное, что не вызывало сомнений:

— Какая, к харту, разница... Куколке вашей... — и едва не прикусил язык от внезапного страха.

— Дурачок, — вдруг рассмеялся врач. — В сказку поверил! А тебя-то в этом смысле как раз не обмануть, как бы я ни хотел. Думай!